5 Локк Д. Избранные философские произведения. М., 1960. Т. 1. С. 395—396.

Дата: 2025-06-15; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

93

Рационалистичность после Декарта стала культурно-норматив­ной формой мышления, определившей развитие цивилизации на весь последующий период. Буквально все основные операции мышления трансформировались. Возникли новые способности как следствие дифференциации психики и возрастания автоно­мии индивидуальности. К примеру, для человека, способного мыслить в рационалистической парадигме, не может быть сомне­ний в истинности силлогистического вывода, даже когда речь идет о вещах, с которыми он раньше дела не имел. Это по всем статьям иная работа мысли, нежели приводившиеся выше при­меры мышления декхан патриархальной общины, описанные А.Р. Лурия. Принципиальный характер новообразований такого рода очевиден при сравнении двух парадигм мышления.

Вместе с тем, и это кардинально важно, рационалистическое мышление было результатом естественного поступательного раз­вития психики и фактически основывалось на тех же потенциях

94

и глубинных механизмах, что и мышление магическое. Принцип сходства/смежности, лежавший прежде в основе магических за­конов партиципации, имманентных внешнему миру, был осознан теперь как ассоциативный принцип организации субъективного опыта и внутренних образов. Мир, спаянный всеобщей соприча­стностью, оказался не менее прочно связан всеобщей причинно­стью и детерминизмом природных законов. Непосредственная достоверность чувств сменилась непосредственной достоверно­стью разума. Абсолютность Бога выступила как абсолютность ис­тины и т.д. Основные категории сознания как бы поднялись на следующую ступень.

Таким образом, только пережив тотальность магической со­причастности, человек оказался способен принять безусловность логики, подчиниться необходимости причинной связи, ощутить красоту и всеобщность истины. Магическое мышление — первая и необходимая фаза развития интеллекта — изначально содержа­ла все имманентные психике глубинные механизмы, которые ста­ли разворачиваться в новые структуры и способности. Благодаря подобной инвариантности, целостности, если хотите, укомплек­тованности, не только магическое мышление, но точно так же и все последующие формы мышления образуют законченные и са­модостаточные парадигмы, способные обеспечить реальную адап­тацию индивида на соответствующем уровне. И на своем истори­ческом этапе картезианская парадигма мышления, в сущности, определила характер развития общества, его этики, эстетики и даже основных технологий.

Рационализм (от лат. ratio — разум) представлял собой уни­версальное учение, объяснявшее мир и человека в трех аспектах. Рационализм онтологический (от греч. ontos — сущее) провозгла-

95

шал разумность, законосообразность бытия, четкую детерми­нированность мира. Рационализм гносеологический (от греч. gnosis — познание) обосновывал способность человеческого разу­ма овладеть истиной, до конца познать мир. Рационализм эти­ческий (от греч. ethos — обычай, нрав, характер) утверждал, что разум — основа блага, и потому просвещение изменяет человека и общество к лучшему. И по всем направлениям рационализм приводил к феноменальным результатам.

Онтологическая картина этой эпохи восхищает логической ясностью, математической точностью, перспективностью фун­даментальных открытий, да просто гениальностью Декарта, Лейбница, Ньютона, Ломоносова и других гигантов науки. Тео­рия познания в этот период обогатилась учением об антиномиях И. Канта и диалектическим методом Г. Гегеля. Этика нашла высшее выражение в идее «общественного договора», которой посвящал специальный труд чуть ли не каждый крупный мысли­тель того времени: Т. Гоббс (1651), Д. Локк (1690), Ж.-Ж. Руссо (1762), Д. Дидро (1770). Согласно просветительским взглядам, «общественный договор» не есть завет Бога человеку, а общена­родное соглашение равных, свободных и независимых людей, устанавливающих разумные правовые нормы, охраняющие их жизнь, свободу и частную собственность. Цель «государства разу­ма» (выражение Ж.-Ж. Руссо) — высшее благо людей, свобода и равенство каждого.

Общественная мысль XVII — первой половины XIX в. была проникнута оптимистическим духом переустройства мира, уве­ренностью в близком торжестве разума, идеалов всеобщего ра­венства и справедливости. И это были отнюдь не отвлеченные философские мечтания. Мыслители, исследователи и писатели эпохи Просвещения были людьми дела и успеха. Они всегда, при любых обстоятельствах работали очень продуктивно, хотя просве­тительство и в те времена было предприятием рискованным и в личном плане нередко заканчивалось трагически. Виртуоз-экспе­риментатор Антуан Лавуазье (1743—1794) точными опытами до­казал закон сохранения вещества, как «бритвой Оккама» отсек теорию теплорода, сделал ряд открытий, оказавших решающее влияние на все последующее развитие химии. Ему постоянно не хватало денег на бесконечные эксперименты, уникальную по тем временам лабораторию, особо точные приборы. И чтобы самому, вне зависимости от спонсоров, финансировать свои опыты, мыс­лителю пришлось заняться «бизнесом по-средневековски» — взять в откуп сбор налогов. В 1789 г. он издал, наконец, «Началь­ный учебник химии», в котором изложил выработанную им сис­тему знаний и который на века стал настольной книгой химиков.

96

А в 1794 г. революционный трибунал якобинцев разом пригово­рил к смерти всю коллегию откупщиков. Антуан Лавуазье был казнен, что называется, за компанию и спустя два года признан «невинноосужденным». Это произошло с ученым, составившим славу Франции. А в России самоубийством закончилась просве­тительская деятельность А.Н. Радищева (1749—1802), чья книга «Путешествие из Петербурга в Москву» стала знаковой в русской классической литературе.

И все-таки, несмотря на личные трагедии, человек Просве­щения представлял собой тип победителя, который силой разума и упорством воли продвигался к великим открытиям и историче­ским свершениям. Характерна в этом отношении биография Бенджамина Франклина (1706—1790). Он не был потомственным интеллектуалом. Родившись в семье ремесленника, он с 17 лет начал работать в типографии. Это ему, можно сказать, повезло: он сразу оказался в центре массовых коммуникаций эпохи, и остальное стало делом самообразования. Бенджамин Франклин основал первую в Америке публичную библиотеку (1731). Этот поступок следовало бы считать типологическим. Через восемь лет он основал знаменитый впоследствии Пенсильванский универси­тет (1740). Затем организовал первое «Американское философ­ское общество» (1743). Потом на семь лет погрузился в научные изыскания. Как естествоиспытатель вошел в историю благодаря разработке унитарной теории электричества. У современников прославился изобретением громоотвода. Когда началась война с Англией, участвовал в подготовке «Декларации независимости» (1776), стал одним из авторов «Конституции США» (1787). Любо­пытная деталь: в 1789 году Бенджамин Франклин был избран иностранным почетным членом Петербургской Академии наук.

Главное в этих людях то, что они подходили к рассмотрению судеб человечества с оптимистической точки зрения. Складыва­лось общее представление о прогрессе как поступательном разви­тии от низшего к высшему не только в области науки и техники, но и в росте благосостояния, свободы, цивилизованности, даже в человеческой природе. Само название культурно-исторической эпохи: «Просвещение» — подчеркивает ее коммуникативную сущность.

Когда говорят: «Вольтер орудием насмешки погасил в Европе костры инквизиции», — вовсе не имеют в виду, что великий ост­роумец сумел пристыдить мракобесов. Суть в другом. Неотрази­мая логика и блистательная игра ума мыслителя-рационалиста стали всеобщим достоянием благодаря памфлетному стилю его творений: романов, статей, анекдотов, афоризмов... И перед ли­цом нового общественного мнения средневековые судилища ста-

97

ли просто невозможны. Действительность и мощь рационалисти­ческого мышления реализовывалась в процессе убеждения воз­можно более широкого круга людей в достоверности выводов и правоте требований гениев человечества. Новая парадигма мыш­ления становилась общим достоянием благодаря поразительной эффективности соответствовавшего ей особого типа текста, кото­рый вполне обоснованно можно определить как текст убеждаю­щий. Вот как описывает А.И. Герцен впечатления, вызванные «Философическим письмом» П.Я. Чаадаева (1794—1856), опубли­кованным журналом «Телескоп» в 1836 г.:

«Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре, или о том, что его не будет, — все равно надо было проснуться... "Письмо" Чаадаева потрясло всю мыслящую Рос-сию... Я раза два останавливался, чтобы отдохнуть и дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал... Потом я пере­читывал "Письмо" Витбергу, потом Скворцову, молодому учите­лю вятской гимназии, потом опять себе. Весьма вероятно, что то же самое происходило в разных губерниях и уездных городах, в столицах и господских домах. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец, пришел человек, который по-своему сказал что... на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескали автору»⁶.

И с этим ничего уже нельзя было поделать. За крамольную публикацию журнал «Телескоп» был немедленно закрыт, а автор объявлен сумасшедшим. Но состояние сознания «всей мыслящей России» все равно стало иным. Развитие общественной мысли изменило свое течение, ибо человеческое сознание уже тем отли­чается от машины, что заднего хода не имеет.

В описании А.Й. Герцена (1812—1870), который сам вошел в историю отечественной журналистики как выдающийся мастер революционной пропаганды, бросается в глаза ключевая фраза: «Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец, пришел человек, который по-своему сказал что...». Здесь речь идет уже не о толпе, не о че­ловеке, вовлекаемом в пралогическую стихию коллективного бес­сознательного, а об аудитории, о людях, каждый из которых по-особенному переживает всеобщую беду, но смутные предпо­ложения которых становятся осознанными убеждениями именно под влиянием авторитетной доктрины, вызывающей самые раз-

⁶ Герцен А. Былое и думы. М., 1958. С. 445—446.

98

нообразные индивидуальные реакции — от изумления и оскорб­ленное™ до восхищения и активной поддержки. Вместе с тем видно, как люди стараются удостовериться в правоте доктрины: вдумчиво изучают, перечитывают, обсуждают с товарищами, сво­дя личные впечатления в мнение коллективное, общее, обще­ственное. Психология восприятия убеждающего текста как раз и состоит в осмыслении собственного переживания объективной жизненной ситуации под интегралом идеальной модели мироуст­ройства или программы на перспективу. Так происходит (или не происходит) подстройка жизненных планов индивида к коллек­тивному проекту (в терминологии Лифтона—Ольсона) поступате­льного развития общества, подстройка вплоть до формирования личных паттернов поведения. Это — сопоставление идеального с идеальным, можно сказать, чистая работа сознания. Но заверша­ется она становлением несгибаемых убеждений, массовыми дви­жениями, кровавыми революциями, демократическими конститу­циями и появлением все новых доктрин переустройства мира. И всякая авторитетная доктрина, выносимая на публичное обо­зрение, как бы предлагается всем и каждому в качестве «большой посылки» универсального силлогизма, под которую как «малую посылку» можно подвести собственные впечатления, чтобы соот­ветствовать общему мнению, принимаемому всеми за несомнен­ную истину. Логика убеждения превращается в логику убеждений (внутреннюю структуру мышления).

Казалось бы, процесс восприятия убеждающего текста цели­ком остается в светлом поле сознания. Но в том же описании А.И. Герцена не менее резко бросаются в глаза гиперэмоциональ­ные образы потрясенного воображения, которые характеризуют осмысление авторитетной доктрины как коллективное «АГА-переживание», представляя собой специфические психосоциаль­ные эффекты творчества-в-процессе-коммуницирования: «это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; ...весть об утре, или о том, что его не будет... <...> ...на минуту все, даже сонные и за­битые, отпрянули, испугавшись зловещего голоса». Это лишний раз подтверждает, что психика не сводима к сознанию, а созна­ние не работает изолированно от психики.

Но если «АГА-переживание», согласно одной ветви психоло­гии, — это вспышка в сознании нового целостного образа, а со­гласно другой, момент перехода содержаний бессознательного че­рез порог осознания, то более всего интересно, каким образом в едином тексте соединяется аналитический подход к актуальным проблемам и архаические паттерны мышления, общения и пове­дения.

99

Предварительный ответ может дать структура религиозной проповеди как жанра, в котором формируются сразу две идеи: опорная, то есть излагающая богоустановленные нормы отноше­ния к миру, и рабочая, то есть рекомендующая оптимальный спо­соб действия в реальных обстоятельствах мирской жизни. Фунда­ментальная роль опорной идеи очевидна. Это — абсолютная точ­ка самооценки и универсальный критерий истины. Но откуда эта абсолютность и этот универсализм? Только из того вероучения, которое, осмыслив и упорядочив мистическую практику обще­ства, само смогло стать существенной частью ментальности наро­да. Как установил еще Дж. Фрэзер, символы и ритуалы даже бо­гословски очищенных религий несут в себе след изначальных фольклорных образов и магических обрядов⁷, то есть сохраняют непосредственный контакт с коллективным бессознательным, пусть даже это контакт противодействия. Получается, что опор­ная идея словно бы прокалывает препону между индивидуальным сознанием и коллективным бессознательным и умопостигаемая рабочая идея вступает в прямое соприкосновение с неизреченны­ми архетипами психики. Это импульс особого рода психической деятельности, в которой уже не сливаются, но еще достаточно жестко сопряжены логика и страсть, мысль и воля и которая объ­ективно проявляется как феномен убежденного поведения.

В религиозных убеждениях вообще чрезвычайно сильна по­веденческая компонента. «Что пользы, братья мои, если кто го­ворит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его?» — задается вопросом апостол и в размышлении приходит к выводу: «Вера, если не имеет дел, мертва сама по себе», — а затем формулирует знаменитый постулат: «Вера без дел мертва есть» (Иак. 2,14—20). Но изначально — знание. «Луч­ше бы им не познать пути правды, нежели познавши возвратить­ся назад» (2 Петр. 2,21). И если знание передано, человек не мо­жет уклониться ни от осознанного выбора, ни от личной ответ­ственности за свой выбор: «Если бы Я не пришел и не говорил, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем» (Иоан. 15,22).

Можно говорить об универсальной модели убеждающего тек­ста, по которой могут быть выстроены и религиозная проповедь, и рекламный проспект, и газетная статья, и любое другое произ­ведение творчества-в-процессе-коммуницирования. Психологиче­ский механизм убежденного поведения весьма пластичен. Он способен включать в себя не только догмы религии, но и аксио­мы науки, и утопии идеологии, и лозунги политики, и магиче-

⁷ См.: Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом завете. М., 1985.

100

ские обряды. В этом плане всякое мировоззренческое знание тем и сильно, что является фиксацией коллективного бессознатель­ного на том уровне и в тех формах, которые доступны человеку данного времени. И конкретная доктрина срабатывает как опор­ная идея, если сама опирается на некий непререкаемый автори­тет и открывает перспективу личного спасения и вящего торжест­ва справедливости. До тех пор, пока само Учение, значимой ча­стью которого и выступает данная конкретная доктрина, прини­мается человеком за истину. Следовательно, в рационалистиче­ской парадигме убежденное поведение получает настолько твер­дую опору, насколько фундаментальны научные открытия, и на­столько мощный накал, насколько честны демократические идеа­лы. И если научный прогресс пробуксовывает, а демократические принципы оказываются в пренебрежении, то убеждающая комму­никация теряет эффективность. Тогда пропаганда автоматически возвращается к самым грубым верованиям, хватается за эзотери­ческие теории или создает некую квазирелигию. Знаменитый афоризм Вольтера: «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать» (1769), — характерен уже сам по себе, но приобре­тает роковое звучание при сопоставлении с некоторыми высказы­ваниями конца XX в.: «Труп Ленина, возложенный, словно глав­ная святыня, на алтарь коммунистической идеологии, превратил большевистское сознание в квазирелигиозное. Атеизм, по всему миру распространявшийся как социально безвредный вариант свободы совести, у коммунистов переродился в разновидность го­сударственного трупопоклонничества со своим квазибогословием в виде тотальной пропаганды и своим ритуалом в формах тоталь­ного террора»⁸. Но достаточный ресурс убедительности текста может быть почерпнут только в его логической структуре.

Программирующая сила опорной идеи, строго говоря, не в ней самой, а в той логической процедуре, благодаря которой она соотносится с конкретными жизненными обстоятельствами. Ведь в убеждающем тексте должна быть еще и ^абочая_идея, рекомен­дующая конкретный и практически эффективный способ дейст­вия. И эта рабочая идея должна быть доказана и, главное, доказа­на рационалистически, то есть логически осознанно: в четком сле­довании аргументированных суждений и полной ясности выво­дов. Тут не столько поиск неведомой истины, сколько объясне­ние непонятого, сверка реальности с Учением, обоснование по­ведения и потому, в конечном счете, подтверждение истинности самой опорной идеи. Чем слабее опорная идея, тем более важно логически непротиворечиво, обстоятельно, наглядно доказать

⁸ Зачем он нужен, этот Ленин? // Российские вести. 1997. 17 июня.

101

идею рабочую. Поступательное развитие рационалистической па­радигмы мышления вело к тому, что все более существенное мес­то в убеждающем тексте занимал подробный анализ реальных об­стоятельств дела. Логическая строгость рассуждений автора стала самым сильным средством воздействия на читателя. Но и на этом пути были свои ловушки.

Наука выделяет два непременных качества в любом рассуж­дении: правильность и истинность. Первое означает соответствие законам и правилам формальной логики. Второе — реальной дей­ствительности. «Рассуждение может быть правильным, — пишет крупный современный математик и логик Алонзо Черч, — не­смотря на то, что утверждения, из которых оно построено, лож­ны»⁹. Логическая правильность рабочей идеи может создавать ил­люзию истины и в восприятии читателя, и в замысле автора. Бо­лее того, автор может сознательно подставлять в логически пра­вильные рассуждения лукавые цифры и факты. К примеру, под деловой рубрикой «На контроле — качество молока» публикуется статья «Вот где резервы»¹⁰. Автор подает вопиющие факты разва­ла сельскохозяйственного производства: «на фермах нет ветери-нарно-санитарного порядка»; «кормят коров по одному разу и то­лько соломой»; «доярки прогуливают»; «работники молочного за­вода умело пользуются тем, что в хозяйствах не точно определя­ется жир», — как резервы (?!) повышения качества продуктов жи­вотноводства. Выстраивается логически безукоризненная цепочка суждений, что стоит только устранить эти нелепости, как молоко сразу станет намного лучше. Но чем неопровержимее доказатель­ство по форме, тем дальше мысль, по сути, уходит от истинных причин провального положения дел. И если не зацикливаться на манипулятивной пропаганде, которая, как всякая ложь, амораль­на и даже подсудна, становится ясно, что логическая стройность рассуждений — это квинтэссенция журналистского мастерства и особо коварная ловушка для лучших умов журналистики. Заворо­женный правильностью собственной мысли публицист в упор не видит, насколько противоречивы, подчас абсурдны и, наконец, антиномичны реальные проблемы и события жизни. Он уверен­но, с интеллектуальным изяществом все подводит под готовый ответ. Но это может обернуться не просто пропагандистским провалом, а глубоким творческим кризисом.

Со времен изобретения книгопечатания Иоганном Гутенбер­гом (1399—1468) восприятие убеждающего текста стало процес­сом массовым и публичным в самых существенным моментах.