^гш^^1Шах^жд1ДШЩ^тдугльнорХ1 парадигма мышления не

Дата: 2025-06-15; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

означает.......«умонастроение каждого человека». Психологически

суверенность личности гарантирована тем, что индивид, в прин­ципе, может в любых условиях решать «по собственному разуме­нию» и действовать «на свой страх и риск» даже вопреки собст­венной выгоде, подобно некоторым героям Достоевского₁_Длаца-диг1«а_ мышления; _— нечто принципиально. ^соЦиальное, точнее, коллективное, еще^точнее;. —,.ма£?9Д0£« С нею соотносятся не Тсумасшедшие гипотезы», а исследовательские процедуры науч­ных школ. Под нее подстраиваются не гениальные поэты, а худо­жественные направления. HjDjjjMa^

она_ определяет стиль творчества и структуру текста. Каждой па­радигме мышления соответствует вполне определенный стиль Тпворчества-в-процессе-коммуницирования, вполне определенный тип массового текста и вполне рпгзеделенньш тип профессиона­льного коммуникатора. Так, в древнегреческом полисе обще­ственные проблемы, житейские коллизии и даже научные конф­ликты разрешались публичным словоговорением в Народном со­брании, на рыночной площади, в академических аллеях. Тип тек­ста — ораторское выступление, смесь риторики и мифологии. Тип коммуникатора — киник-софист, обличающий, превознося­щий, торгующийся, насмешничающий...

А в прагматичной Америке газета считается, как выразился Уолтер Липпманн, «единственной библией, которую следует чи­тать ежедневно», потому что жизненно важно немедленно узна­вать обо всем происходящем в округе, штате, стране и на всем свете. Тип текста здесь — news-story с жесткой структурой: чет­кий ответ на шесть практически значимых вопросов («Что прои­зошло?», «Где?», «Когда?», «Кто это сделал?», «Почему?» и

²² Dewey J . Reconstruction in philosophy. Boston, 1957. P. 142.

39

«Как?»), а также броский заголовок, заявляющий превентивную оценку и перечисление подробностей по степени убывания важ­ности. Тип коммуникатора — прожженный репортер, вездесу­щий, въедливый, ничего не берущий на веру...

Получается, что история психологии представляет не только академический интерес. Та или иная конкретная «теория души» может до очевидности раскрыть психологический аспект соответ­ствующей практической концепции журнализма в реальной исто­рии массовых средств воздействия. Немецкое «газетоведение», англо-американская теория «новости», парижская «бульварность» массовой печати, «эзопов язык» русской подцензурной прессы, ленинский «принцип партийности», посткоммунистическая «гласность», беспредельная «четвертая власть» и т.п. предстают как четкие профессиональные технологии, каждая из которых, имея в основе определенную парадигму мышления, оптимальна только для определенного психоисторического состояния.

Но дело в том, что социальная антиномия, которая рассмат­ривалась выше как психологический итог XX в., напрягает все стадиальные пласты психики, все парадигмы мышления одновре­менно, требуя практического разрешения быстро меняющихся и все более острых психоисторических состояний. Следовательно, и творчество-в-процессе-коммуницирования, конденсируя импуль­сы всех задействованных парадигм, теряет гомогенность и, пере­ходя к плюрализму, сталкивается с недостаточностью прежних журналистских технологий. На социальном уровне это противо­речие преодолевается разработкой новых информационных тех­нологий: научнообоснованным моделированием газет, журна­лов, телепрограмм; репрезентативными социологическими обсле­дованиями аудитории; внедрением интерактивных коммуникаций и т.д. В этих условиях индивидуальное мастерство журналиста не должно оставаться делом только интуиции. Это вопрос жизнен­ной перспективы, творческого долголетия и психического здоро­вья журналиста.

Однако в журналистике знаменитый афоризм естествоиспы­тателя Ж. Бюффона (1707—1788) «Стиль — это человек» может зазвучать зловеще. В том смысле, что, выбирая стиль, выбираешь судьбу. В известной степени так оно и есть. Поэтому вопрос не в том, чтобы выбрать, а в том, чтобы свободно владеть. В потенции переходить от одного стиля к другому или третьему, возвращаться обратно и снова переходить дано каждому хотя бы потому, что психика наша многослойна. Не зря сказано: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает»²³. В парадигме

²³ Аграновский А. Давайте думать // Журналист. 1967. № 4.

40

мышления — секрет психоисторического состояния социума и адекватного стиля творчества-в-процессе-коммуницирования.

Предложенная ранее методика параллельного рассмотрения высших психических функций человека и психологических про­цессов массовой коммуникации должна быть использована далее для последовательного анализа исторических этапов развития психики от коллективного бессознательного и общинного пове­дения к индивидуальному самосознанию и личной ответствено-сти, чтобы в сопоставлении парадигм мышления и стилей твор-чества-в-процессе-коммуницирования установить практические правила современного журнализма.

Но кое-какие обобщения можно сделать уже теперь по мате­риалам второй главы и продолжить тем самым перечень необхо­димых условий психологической безопасности в массовой комму­никации, начатый в первой главе.

Как видно, психоисторическое состояние социума может до­стигать критического накала, когда индивиды уже не в силах вы­держивать массовые стрессы, а спонтанные коммуникации не в состоянии смикшировать общее напряжение. В такие периоды становится очевидной подспудная идеологическая антиномия со­циальной коммуникации. Одни массовые средства тиражируют негативную символическую систему, провоцируя коллективный «депрессивный раптус» (В. Ханыков) или нагнетая «революцион­ную ситуацию» (В. Ленин). Другие — следуют стабилизирующему «коллективному проекту», ориентируясь на «выживание нации» (Э. Шеллингер) или реализуя программу преодоления «мортифи-кации» (Р. Лифтон и Э. Ольсен). Единолично противостоять этим противоречиям для человека, включенного в массовую ком­муникацию, чрезвычайно сложно. Нужны коллективные средства защиты от информационного раздрая: контрпропагандистские статьи и книги, профессиональная критика публицистических произведений, принципиальная полемика между редакциями. Это своего рода саморефлексия журналистики, без которой про­фессионал не может сохранить ясность самооценки и легко ста­новится жертвой либо внешнего принуждения, либо самооболь­щения, а чаще того и другого вместе. Ситуация, можно сказать, стандартная. Раздосадованный вопросами о спонсоре-олигархе редактор «качественной» демократической газеты восклицает в многолюдном собрании: «Я утверждаю, что я в своих статьях в сто раз свободнее любого журналиста тех газет и журналов, кото­рые так оскорбительно пишут о нас!», — не замечая, что почти

41

дословно повторяет уверения Александра Фадеева или Михаила Кольцова в искренней преданности социализму²⁴.

Активная научно-критическая инфраструктура журналистики — необходимое условие коммуникативной открытости и информа­ционной безопасности. Но это не самоочевидно для самих жур­налистов. Вот типичный образчик: «Журналисту писать о журна­листике — в этом есть некая тавтологическая ловушка. Читателю не растолкуешь кухню, да она ему и не интересна... Писать, об­ращаясь к братьям по перу? Зачем? Они и сами все знают. И го­раздо лучше знают...»²⁵ Профессиональная фанаберия начинается обычно с обаяния успеха, но на томной саморекламности остано­виться не может. В результате читатели говорят, будто после кру­шения «партноменклатуры» журналистика осталась единствен­ным заповедником, где не стыдятся гордиться тем, что «никаких академиев не кончали». А потом «мэтры», подчас те же самые, начинают писать: «Что продажны — не удивительно. Удивитель­но, что не все»²⁶.

Мерцающий комплекс суперполноценности/гипернеполно­ценности — это непрекращающаяся пытка для мыслящего про­фессионала и постоянная угроза искажения самого процесса мас­совой коммуникации. Лекарство от этих двух бед одно: самореф­лексия журналистики во всех структурах массовой коммуникации и на всех этапах творчества-в-процессе-коммуницирования.

В психологии журналистского творчества берет начало и на­ходит свое завершение сдвоенное правило техники информаци­онной безопасности:

• мера коммуникативной открытости общества — индивидуаль­ность стиля профессионального журналиста;

• индивидуальность стиля профессионального журналиста — результат собственной (в той или иной степени сознатель­ной) саморегуляции личного творчества-в-процессе-комму-ницирования под влиянием актуального психоисторического состояния социума.

²⁴ Цит. по: Пронин £, Пронина Е. Четвертый обман // Российские вести. 1998.

17 дек.

²⁵ Цит. по: Власть, зеркало или служанка. М., 1998. Т. 1. С. 172.

и Там же. С. 182.

42

Тлл&л третья

МАГИЧЕСКОЕ

МЫШЛЕНИЕ

И МИФОЛОГИЧЕСКИЙ

ТЕКСТ

«Во время моего пребывания в Амбризете, — говорит Мон-тейро, — три женщины из племени кабинда отправились к реке набрать воды. Стоя одна подле другой, они набирали воду в кув­шины; вдруг средняя была схвачена аллигатором, который ута­щил ее и сожрал. Семья несчастной женщины сейчас же обвини­ла двух других в том, что они колдовским путем заставили алли­гатора схватить именно среднюю женщину. Я пытался разубедить этих родственникрв, доказать им нелепость их обвинения, но они ответили мне: "Почему аллигатор схватил именно среднюю жен­щину, а не тех, которые стояли с краю?" Не было никакой воз­можности заставить их отказаться от этой мысли. Обе женщины вынуждены были выпить "каска" (т.е. подвергнуться ордалии, испытанию ядом)»¹.

Такова первобытная жизнь. Три смерти в одном эпизоде. Первая — фатальная жертва природы. Две другие — жертвы пра-логического мышления. Поневоле усомнишься, что психика — орудие выживания, а парадигма мышления — оптимальный спо­соб решения жизненных проблем. Но лучшая реакция на сомне­ние — попытка углубиться в проблему, чтобы взглянуть на нее с Другой стороны.

Что такое первобытность? Прежде всего это жизнь-на-гра-ни-смерти. Насильственной смерти. Грубой. Необоримой в оди-

¹ Цит. по: Леви-Брюлъ Л. Первобытное мышление. М., 1996. С. 215.

43

ночку. Что такое отдельный человек для мамонта, крокодила, охотника за черепами? Добыча. Или никчемная помеха. «Одним приближением убивает слон», — говорится в древнеиндийских «Упанишадах». Только сообща, только стаей, родом, общиной люди могли противостоять опасности и побеждать. Субъектом выживания был не идивид, а община. И это в корне меняло смысл трагической случайности. Так ли важно, почему в действи­тельности не заметили вовремя опасность эти три женщины? Размечтались они или переругались, крокодил попался особенно коварный или еще что, но возникла дополнительная проблема для социума, а не просто погибла одна из женщин.

В самом деле, как теперь женщинам ходить по воду (а это необходимо), если их сковывает страх перед ужасным животным? И как обострить в них настороженную взаимозаботливость, если хотите, рефлекс взаимосохранения (а это единственная реальная гарантия их безопасности)? Посмотрим на вещи прямо. Ни науч­ное объяснение, ни правовое обоснование, ни поучение старших здесь не сработают. Но страх уляжется, если все посчитают, что крокодил без колдовского наущения напасть не может, а сама колдунья будет тут же предана смерти. И чтобы подкрепить мас­совый рефлекс взаимосохранения, маловато будет мудрого совета, воспитательной рацеи или порыва милосердия. Но если покарать смертью тех, по чьей трусости, беззаботности или какой другой оплошности погибла соплеменница, люди глубоко прочувствуют, насколько каждый из них дорог общине...

Попытки вникнуть в подробности первобытно-общинных от­ношений могут смутить нравственное чувство цивилизованного человека как «жестокостью» жизни, так и «цинизмом» науки. Но если преодолеть внутреннее сопротивление, станет ясно, что пра-логическое мышление было практически эффективным. Не слу­чайно люди и в последующие эпохи не могли без него обходить­ся, постоянно возвращаясь к древнейшим навыкам мышления и поведения. На этой базе даже формировались воспитательные доктрины типа «За нечаянно — бьют отчаянно» и разрабатыва­лись уставные требования вроде знаменитого «Сам погибай, а то­варища выручай» из «Науки побеждать» великого А. В. Суворова.

«В практике должен доказать человек истинность, т.е. дейст­вительность и мощь, посюсторонность своего мышления», — го­ворил Карл Маркс². Но в данном случае практика подтверждала «действительность и мощь» мышления, которое трудно назвать

² Маркс К., Энгельс Ф. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 1.

44

«посюсторонним», оно было магическим по определению. Но как могла стать основой практических достижений первобытного че­ловека его внутренняя убежденность в том, что он сам при помо­щи магических заклинаний и обрядов может принудить судьбу и природные силы измениться в желаемом направлении? «Дело в том, — поясняет Дж. Фрэзер, — что ошибку здесь было далеко не так просто обнаружить, неудача ни в коем разе не была очевид­ной, потому что во многих случаях — возможно даже в большин­стве их — желаемое событие по истечении какого-то времени по­сле совершения обряда, направленного на то, чтобы его вызвать, действительно наступало»³. Это бесспорно. Но это еще не все.

Первобытную жизнь вообще следовало бы рассматривать как чрезвычайную практику человека, потому что субъектом вы­живания тогда могла быть только община, хотя субъектом «дейст­вительного» мышления оставался индивид. Человек должен был психически адаптироваться прежде всего к общинной форме вы­живания: проникнуться надындивидуальными эмоциями, вчуст-воваться в эмпатически (на бессознательном уровне) передающу­юся традицию, пропитаться паттернами коллективного поведения й т.д. Магия привносила в этот процесс логику, хотя и весьма специфическую, и сакральный (высший, священный) смысл. Ма­гическое мышление превращало в своего рода сообщающиеся со­суды индивидуальное самосознание и коллективное бессозна­тельное, личную ответственность и общинное поведение. Так, общее мнение, будучи высказано, могло враз превратиться в свя­щенную заповедь. Но и личный апломб индивида мог вызвать всеобщую покорность. Так, во искупление общего прегрешения могли принести в жертву безвинного соплеменника. Но и за лю­бого своего члена община несла абсолютную ответственность по принципу круговой поруки, обычаю кровной мести и т.п. Поэто­му любое общение оборачивалось массовой коммуникацией, а массовая коммуникация могла приходить к индивиду как «внут­ренний голос». Некоторые исследователи считают даже, что, к примеру, у античного грека было «двухпалатное сознание». Ана­лиз «Илиады» Гомера показывает, что буквально ни один значи­мый по своим последствиям поступок не был личным волеизъяв­лением героя, а был подсказан, нашептан, приказан Афиной, Афродитой, Аполлоном или каким другим богом, который чуть ли не стоял за спиной человека⁴. Главные побуждения восприни­мались античными греками как внешние, вынужденные, не свои.

³ Фрэзер Дж. Золотая ветвь. С. 63.

⁴ См.: Ауэрбах А. Мимесис. М., 1967.

45

Сознание как бы разделялось на две половины, и хозяева у них были разные. Современная клиника тоже знает психические со­стояния, когда в сознании человека раздаются посторонние голо­са, убеждающие, поощряющие, приказывающие... Такое квали­фицируется специалистами как «бред воздействия», «диссоциация личности», а самим индивидом переживается как «захваченность чуждыми желаниями и целями». Но сами по себе факты патоло­гии только подтверждают, что в психике сохраняются архаиче­ские механизмы регуляции внутриличностного диалога, которые, придавая объективный, принудительный статус побуждениям, в норме обеспечивают выбор в условиях множественности мотивов и неопределенности ситуации, а также облегчают принятие кол­лективных целей как своих и восприятие собственных интенций как внешних требований.

Эти глубинные механизмы были суперактивны, ибо то, что требовалось общине от индивида, было для всех даже важнее са­мого индивида. Голос массового сознания во внутриличностном диалоге был непререкаем, как голос бога. Характерно, что в фун­даментальной для античной культуры поэме Гесиода «Труды и дни» так и говорится: «Молва — это сам бог». Естественно, и коммуникативный стиль был соответствующий. Жесты и фразы несли не столько интеллектуальный, сколько ритуальный, в сущ­ности, смысл, транслировали и ретранслировали не умозаключе­ния, а состояния психики, прямо и непосредственно. Интенсив­ность воздействия и острота переживания приближались к преде­льным. Взаимопонимание и взаимосогласование действий индей­цев в процессе охоты на бизонов или рыбной ловли в пору пути­ны лосося наводили белых этнографов на мысли о телепатии. Но самое потрясающее, что несколько разных исследователей в раз­ных первобытных общинах зафиксировали один и тот же фено­мен буквально самоубийственных последствий магического мыш­ления. Суть вот в чем. В эпоху географических открытий евро­пейцы столкнулись с племенами, которые утверждали, что связа­ны кровным родством с каким-либо животным (иногда растени­ем), которое называли своим тотемом (на яз. оджибве ототем — его род). «Мы — попугаи а-ра-рТ»", — говорили о себе, к примеру, индейцы из племени, чьим тотемом была эта небольшая птица. Как архаическая форма религии тотемизм освящался сакральным запретом (табу) убивать и поедать тотемическое животное. Но было также особо предусмотрено периодически повторяемое ри­туальное убийство и поедание тотема, которое как бы причащало членов племени к прародителю, показывая в то же время, что это, так сказать, не отрава. Случаев сознательного нарушения

46

табу не описано. Но иногда это происходило случайно. Человек нарушал табу по собственной беспечности или коварству сотра­пезников. Так вот, пока он оставался в неведении, чье мясо съел, с ним ничего не происходило. Но когда он об этом узнавал, то вскоре заболевал и умирал, не находя сил сопротивляться болезни...

Однако устрашающие эффекты здесь отнюдь не самое ин­тересное. Первобытность — это действительно жизнь-на-гра-ни-смерти. Но конкретный первобытный человек жил в радост­ном предощущении победы над грозящей ему насильственной смертью. Он и в самом деле вместе с соплеменниками был силь­нее любого зверя в округе, а в границах общинного стойбища во­обще был практически неуязвим. И особого типа коммуникация нагнетала в нем чувство братской общности, защищенности, лич­ной значимости и могущества, доводя обыденное самоощущение до эйфории, до экстатической готовности к немедленному само­пожертвованию. В сущности, это — психологический рай на зем­ле. И не так уж безосновательно Овидий называл доисторическое существование «золотым веком» человечества. Подобное миро­ощущение до сих пор остается массовой мечтой, о чем говорят и народные поговорки типа: «Силен медведь, да на его шкуре люди спят», «На миру и смерть красна», — и лозунги политпоэтов вро­де: «А если в партию сгрудились малые, сдайся, враг, замри и ляг. Партия — рука миллионопалая, сжатая в один громящий ку­лак» (В. Маяковский).

В чем, однако же, состоят глубинные особенности данного типа психики? И в чем специфика данной парадигмы мышления? Первые исследователи первобытного мышления Фрэзер и Тайлор полагали, что основой таких характерных черт первобыт­ной культуры, как тотем и табу, является одушевление природы. «Первобытная философия, приписывавшая личную жизнь приро­де вообще, и тирания слова над человеческим умом — два двига­теля мифологического развития»⁵. Это положение заслуживает самого внимательного рассмотрения. Но обычно применяемое в религиоведении понятие «анимизм» (от лат. anima — дух, душа), согласно которому конкретные природные объекты и особи ин-; дивидуально обладают активной, независимой от телесной обо-^#; лочки душой, в данном случае не совсем подходит. Потому что ".' прежде «анимизма» был «аниматизм» (от лат. animatus — одушев­ленный), то есть особое состояние веры во всеобъемлющую без­личную одушевленность природы, соединяющую всё и вся в еди-