3 Флоренская Т.А. Катарсис как осознание // Бессознательное. Тбилиси, 1978. Т. 2. С. 568-569.

Дата: 2025-06-15; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

⁴ Иванов 17. Динамика сознания. М., 1992. С. 127.

8

творческое осмысление жизненной перспективы в реальной ком­муникативной ситуации. Как «мысль не выражается в слове, но совершается в слове»⁵, так коллективные переживания, ценност­ные ориентации и поведенческие установки разворачиваются в символах, логике и ритуалах массовой коммуникации. И не толь­ко в момент восприятия, но и в момент творчества, и в момент публичной трансляции текстов ⁶.

Если б завтра земли нашей путь Осветить наше солнце забыло — Завтра ж целый бы мир осветила Мысль безумца какого-нибудь!

Как застольная песня (подумать только!) развернут, в сущ­ности, «символ веры» целой эпохи промышленных достижений, политических потрясений и социальных упований конца XVIII — начала XIX в. Личная биография Беранже объясняет, почему вспышка вдохновения великого поэта высветила в его бессозна­тельном этот символ гуманистического оптимизма. Психоистори­ческая ситуация постреволюционной Европы, не желавшей ми­риться с поражением демократии и лелеявшей новые надежды, позволяет представить, почему резонировали образы песни в кол­лективном бессознательном и какие это вызывало массовые «АГА-переживания». Но в полной мере прочувствовать все это уже невозможно. Для современного человека — это только кра­сивая метафора, потому что конец XX в. — совсем другая психо­историческая ситуация.

Двести лет после взятия Бастилии (1789) история была цепью упорных попыток реализовать благие намерения социального оп­тимизма. Иногда это получалось почти буквально. Такие феноме­ны с психологической точки зрения чрезвычайно интересны. Мо­мент исполнения желаний — особое психическое состояние, ког­да глубоко волнует сам процесс осмысления достигнутого. Это, если хотите, возвратное «АГА-переживание»: новый образ реаль­ности благодаря своей желанности преодолевает границу созна­ния и, проникая в глубины бессознательного, вступает в прямое взаимодействие с его символикой. В момент исполнения желания может возникнуть не только чувство глубокого удовлетворения, но и острое разочарование, и парадоксальное недоумение. Но в любом случае это — потрясение самого существа человеческой

⁵ Выготский Л.С. Мышление и речь // Собр. соч.: В 6 т. М., 1982-1984. Т. 2. С 305.

⁶ См.: Пронин Е.И. Текстовые факторы эффективности журналистского воз-Действия. 1981.

9

натуры, и, как правило, за ним следует перенастройка навыков мышления и возникновение новых поведенческих установок.

Знаменитый физик, «отец атомной бомбы» Роберт Оппенгей-мер лично присутствовал при первом экспериментальном взрыве ядерного устройства. При первой вспышке (она была столь яр­кой, что ее заметила слепая от рождения девушка) Р. Оппенгей-мер непроизвольно стал читать про себя стихи из «Бхагавад Гиты»:

Мощью безмерной и грозной

Небо над миром блистало б,

Если бы тысяча солнц

Разом на нем засверкала...

Но уже в следующее мгновение, когда взрывная волна обру­шилась на защитные сооружения, в памяти ученого всплыла иная строфа мистического песнопения: «Я становлюсь смертью, сокру-шительницей миров»⁷. Позднее «отец атомной бомбы» впал в тя­желую депрессию, проклял свое участие в разработке оружия массового уничтожения и выступил против «безнравственности в науке и политике».

«Комплекс Оппенгеймера» находили потом в поведении очень многих ученых — от Альберта Эйнштейна до академика Сахарова. А если радикальная психическая переориентация при­обретает массовый характер, это ошеломляет даже видавших виды исследователей. После того как социальные утопии оберну­лись кровавыми вакханалиями тоталитаризма и за их пресечение было заплачено миллионами жизней, в обществе с неизбежно­стью стало распространяться закономерное недоверие к любым государственным доктринам и вообще к официальной морали. Книга Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1973) была как раз одним из проявлений духовной несовместимости с социализ­мом. Автора, крупнейшего специалиста по математической логи­ке, принудили эмигрировать из СССР. Приехав в постсоветскую Россию, философ-диссидент обнаружил такие стили жизни и та­кие формы массового искусства, что назвал современное обще­ство «постчеловеческой цивилизацией» и отправился обратно в Германию, так сказать, в добровольное изгнание.

Конечно, в переходные периоды прошлых веков поведение людей тоже было эксцентрическим. К примеру, в канун 1001 г. множество достаточно богатых людей раздали все имущество бед­ным и «в одной рубахе» отправились в церковь, чтобы встретить «конец света», которого ждали в миг истечения первого тысяче-

» См.: Юнг Р. Ярче тысячи солнц. М., 1961. С. 170-171.

летия от Рождества Христова и которого желали как избавления от всех житейских и духовных напастей. Однако смятение чувств современного человека в принципе иное. Оно порождено не столько отвращением к тем или иным обстоятельствам жизни, сколько ясным осознанием, что эти обстоятельства устранять нельзя.

Нельзя остановить экономическую экспансию, хотя мир на грани экологического коллапса, потому что мировой порядок не выдержит глобального снижения производства.

Нельзя немедленно отказаться от ядерного оружия, потому что «равновесие страха» обеспечивает самосохранение челове­чества.

И так чуть ли не до бесконечности. В любой сфере деятель­ности, от международной политики до домоводства, человек ока­зался в ситуации, когда продолжение традиционной деятельности угрожает всему роду человеческому, а прекращение этой самой деятельности имело бы катастрофические последствия. Обще­ственная жизнь предстает человеку как объективировавшаяся апория, то есть интеллектуально-нравственная проблема, не до­пускающая однозначного выбора, потому что взаимоисключаю-*щие решения одинаково правильны и одинаково необходимы. Поэтому поступки современного человека нередко необъяснимо противоречивы, непонятны для него самого, как говорят психо-

• логи, «амбивалентны», то есть с равным основанием позволяют предполагать прямо противоположные мотивы и взаимоисключа­ющие чувства.

Общественная мысль оказалась в плену политических анти­номий, то есть сшибки концепций взаимоисключающих, опро-• вергающих друг друга, но в то же время производящих впечатле­ние, что по отдельности они могут быть с одинаковой убедитель­ностью доказаны в качестве правильных. Социально-политиче­ское осмысление проблемы ядерного оружия с самого момента его изобретения — характерный в этом отношении пример.

Термин «антиномия» предложен был профессором логики Марбургского университета Рудольфом Гокленом (1547—1628) в 1613 г. Но само явление логической несообразности было в цент­ре внимания философов от Античности до наших дней. И все-та­ки со времен Аристотеля «не было найдено ни одного решения, с которым бы все согласились»⁸.

Великий Кант (1724—1804) сформулировал несколько анти­номий, которые предохраняют разум от тщетных попыток по­знать мир «вещей-в-себе» и одновременно застраховывают веру от посягательств разума. Он либо «разводил» два уточняющих ре-

Клини С.К. Введение в математику. М., 1957. С. 42.

10

11

шения в разные стороны, либо вообще «снимал» вопрос об их ре­шении. В теоретическом плане это допустимо, конструктивно и психологически безопасно. Но социально-политические антино­мии — дело совсем иное. Для огромного числа людей это психи­ческая реальность, в которой сливаются душевные влечения и объективные перспективы существования и которая поэтому не­отступно требует практического разрешения в реальности социа­льной. Так что ни «развести» позиции, ни «снять» вопрос безбо­лезненно не удается. Отсюда раздрай психики и эксцентризм по­ведения, которые становятся типологическими чертами совре­менного человека.

Антиномичность и общественной мысли, и мироощущения масс — психологический итог XX в. Поэтому любые ответы на проклятые вопросы прошлого «Кто виноват?» и «Что делать?» оборачиваются только новой виной и новыми провалами, потому что изначально односторонни, а значит, и саморазрушительны. Крах бесчисленных идеологических доктрин прошлого показыва­ет, что так оно было и прежде. Но теперь это становится само­очевидным, и на первый план общественного сознания выходит изначально иной вопрос: «Как быть?».

«В ядерную эпоху человечество должно выработать новое по­литическое мышление, новую концепцию мира, дающую надеж­ные гарантии выживания человечества... Человечество достойно лучшей участи, чем быть заложником ядерного ужаса и отчая­ния...» — говорится в «Делийской декларации о принципах сво­бодного от ядерного оружия и ненасильственного мира» (1986), подписанной Михаилом Горбачевым и Радживом Ганди. Вообще концепция «нового мышления для нашей страны и всего мира», которую М.С. Горбачев выдвинул еще будучи Генеральным сек­ретарем ЦК КПСС, содержит немало положений, продвинутых, казалось бы, за ограничительные барьеры политических антино­мий современности:

«Нельзя переносить идеологические разногласия в сферу межгосударственных отношений... ибо идеологии могут быть по­лярными...»;

«Безопасность неделима, противники вынуждены стать парт­нерами»;

«В компромиссе надо искать не победы, а консенсуса, доби­ваясь, чтобы были соблюдены интересы не только превалирую­щей, но и уступающей стороны»⁹.

На Западе никто не возражал. Горбачеву даже присудили Но­белевскую премию мира. Советская общественность тоже была

⁹ Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для России и всего мира. М., 1988. С. 143-146.

12

увлечена идеями перестройки. Но уже через несколько лет страна, принявшая принципы нового мышления, лежала в разва­линах, а другая сторона перестала скрывать, что торжествует победу. «Не впадайте в заблуждение, — сказал президент США Д. Буш (1992), — распад коммунизма не был безусловным явле­нием, для этого потребовалось сильное руководство со стороны президентов, представлявших обе партии. Без их прозорливости и помощи американского народа Советский Союз и сегодня был бы сильной сверхдержавой, и мы бы смотрели в лицо ядерной угрозе»¹⁰.

Многие политологи видят в эгом доказательство ущербности самой концепции Горбачева. Она и в самом деле сформулирована неосмотрительно и прозвучала как пропагандистская доктрина, прикрывающая капитуляцию в «холодной войне». Но для любой из сторон в условиях социальной антиномии капитуляция такая же односторонность, как и победа. Общий раздрай только усугуб­ляется. Мир потерял биполярность, но сохранил «двойные стан­дарты»:

— это хорошо, что объединяется Германия. И хорошо также, что раздробляется СССР;

— это хорошо, что расчленяется Югославия. И хорошо так­же, что НАТО вводит свои войска в Боснию, пресекая саморазде­ление ее на три мононациональные государства...

Президент России Б.Н. Ельцин провозгласил в противовес концепцию «многополярного мира». А Индия провела испытания ядерного оружия, как бы предупреждая, что способна собствен­ными силами предотвратить расчленение, оккупацию или иное давление извне. Потом еще и Пакистан увеличил собой многопо-люсность мира, взорвав шесть ядерных зарядов в один день.

.Ни одна из роковых антиномий XX в. пока даже не прибли­зилась к разрешению. Более того, все больше политиков цинично используют стрессогенную психоисторическую ситуацию в мани-пулятивных целях.

«В современных политических кампаниях, — подчеркивает знаменитый имиджмейкер Ф. Гоулд, — все большую роль играют тревога и опасения. Современная мировая экономика, изменив­шая характер международных отношений, рост преступности и социальная нестабильность — все это способствует тому, что от­личительными свойствами современного электората становятся неуверенность и сомнения... Не допускайте, чтобы вас изобража­ли несущим ответственность за что-то. Старайтесь всегда быть в таком положении, когда судят дела вашего соперника, а не

Речь Дж. Буша на XXXV очередном съезде республиканской партии // Ком­сомольская правда. 1992. 22 авг.

13

ваши»¹¹. Замысел прозрачен: повлиять на выбор в момент голо­сования, то есть, по сути, на индивидуальное поведение, но по­влиять через массовые психические состояния, коллективные чувства и общественное мнение. Суверенность личности и адек­ватность реакций индивида в таком случае зависят от осмысле­ния оперативной информации, то есть в конечном счете от того, что выше было определено как творчество в момент коммуници-рования.

В психологическом плане массовая коммуникация — лично­стная проблема. Как показывают эксперименты американского психолога Дж. Розена, интеллектуальная жизнь современного че­ловека состоит в основном в кодировании и декодировании мас­совых символов, а его жизненный успех зависит от скорости и адекватности понимания телевизионных образов¹². А для профес­сионального журналиста это общее положение отягощается тем, что именно ему приходится запускать первую версию символиза­ции да еще практически синхронно развитию событий. Это осо­бый настрой сознания. «Я уже говорил о нашей журналистской страсти искать во всем символику, — подчеркивает знаменитый известинец М. Стуруа, — об этом нашем профессиональном роде недуга, от которого, по-видимому, можно избавиться лишь тогда, когда этот недуг сведет тебя в могилу»¹³. Это, действительно, психологически небезопасная работа.

Дело в том, что социально-политическая антиномия, которая рассматривалась выше как психологический итог XX в., в том или ином ее житейском проявлении ощущается всеми как безот­лагательная потребность, что называется «злоба дня», и становит­ся поэтому психологическим импульсом журналистского творче­ства. В конечном счете именно «злоба дня» обращает человека к массовой коммуникации с проклятыми вопросами «Кто вино­ват?», «Что делать?» и «Как быть?». Но разумно ли требовать от журналиста правильных ответов, если антиномия в том и состо­ит, что решения не имеет?

Как живой человек, журналист не может избежать человече­ских заблуждений. Однако логика профессии и технология мас­совой коммуникации позволяют ему продвинуться в разрешении антиномий так далеко, как ни в каком другом виде творчества. И вот как это бывает.

Когда молдавские волонтеры разгромили и разграбили Бен-деры (19 июня 1992 г.), телеведущий начал очередной выпуск но-

иГоудд Ф. Стратегическое планирование избирательной кампании. М., 1996. С. 143-144.

URosen J. Television and Technology // Et cetera. 1981. Vol. 38. hk 2. P. 162-166. ^,3 Cmypya M . Время: по Гринвичу и по существу. М., 1969. С. 52.

14

востной программы «Время» с краткого сообщения о факте, до­бавив, что собственный корреспондент Сергей Фатеев был на ме­сте событий и его репортаж будет подготовлен к эфиру в конце передачи.

Перед самым прогнозом погоды телеведущий объяснил, что из Молдавии трансляцию не разрешили, журналисту удалось тай­но выехать в Одессу, чтобы передать оттуда репортаж по прово­дам. И картинка пошла почти без текста:

Горящий город с вертолета. Клубы дыма над коробками зда­ний без крыш...

Бой на улице. Журналист в зоне действительного огня. Лицо, с которого словно стерта мимика. Пластика преодоления страха. Как будто видишь так называемый «свист пуль».

Вдоль сельской дороги вереница огромных авторефрежирато-ров. Пробуждающая приятные воспоминания эмблема «Молд-плодоовощ» на каждой машине. Журналист открывает задние двери фургона — холодильник полон трупов. Второй фургон — гора трупов. Третий....

Тираспольское кладбище. Похороны местных ребят. Беско­нечная череда родственниц в черных платках и платьях. Женское горе. Оператор опускает камеру. К нему с криком бросается жен­щина: «Нет! Снимайте! Пусть все видят, что у нас творится!»...

Это было как сенсация и катарсис разом. Миллионам людей синхронно, одномоментно и с непреложностью факта было рас­крыто, что за благородными речами о «суверенитете», «нацио­нальных интересах», «имперских замашках», «недопустимости вмешательства» не осталось ничего, кроме разбоя, смертоубийст­ва и грабежа, кроме жажды власти и наживы.

Страна пережила шок. Немедленно был отправлен в отставку твердивший о «принципиальном невмешательстве» командующий Приднестровской армией. Под псевдонимом (!) «полковник Гу­сев» в Тирасполь полетел новый командарм. В Кишиневе тоже поняли, что ни оправдывать, ни замалчивать бендерскую опера­цию просто невозможно, и согласились начать переговоры. Вой­на остановилась.

Новому командующему Приднестровской армией не при­шлось делать ничего, кроме крутых заявлений. И все же в благо­дарном общественном мнении России он уже под собственным именем — генерал Александр Лебедь — стяжал славу «силови­ка-миротворца». А о журналисте забыли. (Сергей Фатеев после тираспольского репортажа получил премию (цветной телевизор) и был переведен в Тюменскую область, где позднее стал работать на радио.) Не в последнюю очередь потому, что он сам как бы отстранился от события. Он только фиксировал происходящее, не проявляя личных чувств, не высказывая собственных оценок.

15

-Это не от бесчувственности, недомыслия или недостаточной ква­лификации. Как раз наоборот - это проявление сугубого про­фессионализма. Это репортаж в классической чистоте жанра: «сообщение, отражающее поступательное развитие реального со­бытия с предельной наглядностью, порождающей "эффект при­сутствия"»¹⁴. В конце концов это просто профессиональный при­ем, стимулирующий творчество-в-процессе-коммуницирования в массовой аудитории. Благодаря эффекту присутствия информа­ция воспринимается как данность, на уровне переживания, в котором задействуются все резервы психики, поскольку без комментария-подсказки прогнозировать последствия приходится самому. Личный опыт расширяется до социального масштаба с неизбежными при этом ошибками, но и с внезапными прозрени­ями, которые меняют людей и мир.

Но ведь технология репортажа известна каждому журналисту. И, к примеру, о чеченских событиях телерепортеры делали даже более жесткие, жутко-натуралистические, сенсационно-жестокие передачи, а общественный катарсис никак не наступал и война только разгоралась. Увы, сказалось то, что журналисты сами сде­лались волонтерами пропагандистского фронта квазигражданской войны. Отсюда неизбежная односторонность, саморазрушитель­ная при осмыслении социально-политических антиномий. Харак­терный пример приводится в статье «Час пикейных жилетов»¹⁵.

«Когда чеченцы стали брать в заложники журналистов, разо­биженный подобной неблагодарностью пикейный жилет Л. начал перечислять заслуги своих коллег перед бойцами Ичкерии. Один сюжет особенно показателен. Л. рассказал, как по "просьбе" Мовлади Удугова в телевизионный репортаж о выступлении Ду­даева была внесена так называемая "перебивка". По словам Л., в речи мятежного генерала целый абзац, содержащий угрозы и оскорбления в адрес Президента и народа России, был заменен на благородно-трогательный текст диктора, который звучал до тех пор, пока Дудаев не впал в более спокойный тон и его голос разрешалось снова запустить в эфир. Элементарная технологиче­ская операция — и общественность России введена в заблужде­ние, лишена возможности правильно оценить и личность Дудае­ва, и планы сепаратистов, и характер противоборства централь­ной и региональной властей... Как ни крути, это акт цензуры. В Конституции РФ и в "Законе о СМИ" говорится, что цензуры в России нет, а цензура — вот она, и даже без краски смущения. Когда-нибудь историки дадут прямой ответ, кто цензурировал не­которые российские телеканалы: сами пикейные жилеты, их хо-

^|4Социальная практика и журналистский текст. М., 1990. С. 54. ^|5Российские вести. 1997. 30 июня.

16

зяева или лично Мовлади Удугов, служивший тогда министром информации у Джохара Дудаева».

На этом примере следует задержать внимание. Здесь вяжется главный узел психологических проблем журналистики. «Без неко­торых форм цензуры пропаганда в строгом смысле невозможна», — подчеркивал знаменитейший американский обозреватель Уолтер Липпманн¹⁶. Так оно и есть. И это самая коварная ловушка на творческом пути журналиста.

С принудительной цензурой — государственной, партийной, владельческой, «заказной», корпоративной — все ясно. Ее глубо­кая аморальность давно изобличена блистательными памфлети­стами. Ее зловещая социальная роль полностью раскрыта акаде­мическими учеными. Свобода печати юридически защищена пар­ламентскими биллями, конституционными поправками и свода­ми законов. Но цензура, увы, понятие не чисто юридическое. Она никогда не бывает только внешним принуждением, а всегда сопровождается искренним увлечением.

Профессионал массовой коммуникации видит, что может по­мочь тому или иному лицу, поддержать то или иное мнение, по­содействовать тому или иному делу. Сплошное искушение. Осо­бенно для натуры благородной. Но как только журналист впадает в соблазн пропаганды, его мысль становится односторонней, творчество — ущербным, личность — податливой цензурному принуждению.

Увлеченный высокой идеей журналист желает быть «полити­ческим бойцом», но логика пропаганды делает его «подручным партии», подвластным внушению авторитета. Характерно, что президент НТВ И. Малашенко на пресс-конференции по поводу выкупа заложников-журналистов из чеченского плена не без го­речи сказал, что Мовлади Удугов — «современный доктор Геб­бельс», словно признавая задним числом его направляющую роль.

Владение техникой пропаганды вызывает ощущение личной влиятельности, информационного и даже социального могущест­ва. Под обаянием этой иллюзии журналист оказывается во власти «непреодолимого магнетизма свободы слова», как назвал такую форму утраты самоконтроля американский социолог Том Купер. Социальная ориентация теряет адекватность. Появляется почти идиотическая эйфория. «Хозяева телеканалов и правительство, — куражится один из телеведущих, — могут завтра помириться, но у Меня есть личное отношение к тем, о ком я говорю с экрана. И я лично надеру им задницы»¹⁷.

^{i 6} Lippmann W . Pablic Opinion. N.Y, 1961. P.43.

¹¹ 'Доренко С. В нашем деле много сопляков //Аргументы и факты. 1997. N° 46.

17

«Непреодолимый магнетизм свободы слова» ставит творче­скую мысль журналиста под импульсивную цензуру личных ам­биций и корпоративных установок. Он готов почтить за истину все что в каждый данный момент приходит ему в голову: от ост­роумных догадок до завиральных химер. Но в любом случае он впадает в односторонность и оказывается в обойме тех, кому вы­годно выдавать за общественное мнение бесконтрольную скачку идей зачастую малокомпетентных и, в сущности, безответствен­ных лиц.

В социальном плане весьма существенно, что при любых формах цензуры состояния принужденности и увлеченности мо­гут переплетаться сколь угодно причудливым образом. В плане же личном это требует сознательного выбора линии поведения, ибо от него зависят психическое самочувствие и творческая судь­ба журналиста. К сожалению, слишком часто журналисты склон­ны уклоняться от трудных решений, уповая на то, что массовая коммуникация и так сама несет всех, подобно реке. Однако сти­хийная игра информационных потоков, отшлифовывая творче­ские индивидуальности, как гальку, сносит их в особый социаль­ный тип ландскнехтов пропаганды. Не так уж странно, что лите­раторы самых разных стран и культур свои повести и романы о журналистах называют «Враги общества», «Храм сатаны», «Вторая древнейшая профессия», если журналисты и сами нередко обна­руживают в себе помимо обычных человеческих достоинств и не­достатков гремучую смесь продажности и самовосхищения.

«...Хотя независимости нет, и не надо врать о необходимости ее добиваться, не может быть прямой зависимости четвертой вла­сти от первой, — размышляет корреспондент солидного журнала Лев М. — И я как журналист буду писать строго так, как писал я школьные сочинения в пионерском детстве — твердо зная, что и как надо изобразить словом, чтобы интеллигентная учительница, сама в эту ахинею не верящая, смогла бы с чистой совестью по­ставить пятерку и не тянуть дежурные слова: "Подумай еще... Ду­май самостоятельно..." Как журналист я не буду рубить сук, на котором уселся... Власть над микрофоном или печатной страни­цей предоставляет удовольствие, близкое к половому... И хотя среди пишущих есть люди, которым удается писать так, что их тексты имеют инвариантную относительно времени значимость, все же основная задача журналиста — нащупать, пусть остро вре­менные, эрогенные точки на теле народа... Что касается совре­менной российской прессы, то идет борьба не за независимость, но исключительно за право продаваться подороже — не только за живые деньги, журналисты народ всеядный и безыскусный, до­вольствующийся шампанским на фуршетах хоть без закуски под

18

головную боль или даже за возможность попасть в один кадр НТВ с Гайдаром...»¹⁸

Столь нелицеприятный самодиагноз не является чем-то иск­лючительным в журналистской среде. К примеру, контент-анализ юбилейного номера газеты «Московский комсомолец» обнаружи­вает след точно тех же профессиональных установок практически во всех саморекламных публикациях. И это вовсе не постсовет­ская проблема. Во все времена и во всех странах считалось, что пьянство, цинизм, самохвальство, перемежающееся депрес­сиями, — профессиональные заболевания журналистов. По ста­тистике ЮНЕСКО, журналистика давно уже отнесена к числу профессий с самой короткой продолжительностью жизни. Это действительно одно из самых опасных занятий прежде всего в психологическом плане, потому что массовая коммуникация была, есть и будет одной из самых стрессогенных сфер человече­ской жизнедеятельности.

Так не лучше ли, предохраняясь от стрессов, просто уйти из журналистики? Только и в этом случае из массовой коммуника­ции не выскользнешь.

Советские исследователи «уподобляли средства массовой ин­формации нервной системе целостного общественного организ­ма»¹⁹. Философ-авангардист М. Мак-Люэн (1911—1980) вообще рассматривал электронные каналы связи как расширение нервной системы человека²⁰. Когда-то и то и другое воспринималось как чересчур смелые метафоры. Теперь очевидно: такова психическая реальность в информационном пространстве социума. Просто выйти из массовой коммуникации невозможно. Полностью от­ключаться от нее нельзя. Это вызывает либо регресс личности (в случае индивидуальном), либо распад общества (при массовых вариантах). Но то-то и придает занятию журналистикой высокий смысл и острый интерес, так что любая другая работа потом ка­жется пресной.

Массовая коммуникация расставляет бесчисленные ловушки. Но массовая коммуникация несет в себе и защиту от любого капкана. Это вопрос техники психологической безопасности в массовой коммуникации. «Самый хитроумный манипулятивный прием перестает действовать, как только публично раскрыт его секрет», — писал в годы психологической войны Жак Эллюль²¹. Но оказалось, что контрпропаганда тоже не более чем хитроум-

¹⁸ Пронина Е. «Плюйбой» или коллективный Мальчик-без-штанов // Россий­ские вести. 1996. 13 марта.

¹⁹ Никитинский Л. О «четвертой власти» //Комсомольская правда. 1991. 21 дек.

²⁰ См.: McLuhan M . Understanding media: The Extension of Man. N.Y., 1965.

21 EllulJ . Propagandes. P., 1962. P. 119.

19

ный прием, и, раскрыв, в свою очередь, ее секрет, можно вызвать эффект полной неопределенности, когда человек одновременно и верит и не верит чему бы то ни было, но, в сущности, беззащи- » тен перед незнакомым хитроумным приемом. Нужен подход це­лостный, соотносящий в психологии журналистского творчества технологию успешного массового воздействия и технику инфор­мационной безопасности. Предметом научного рассмотрения в таком случае должны стать психологические закономерности, ле­жащие в основе феноменов индивидуального творчества и массо­вого воздействия. И для этого нужна особая кетодищ^параллель-ного рассмотрения высших психических функций человека и психологических процессов массовой коммуникации, находящих выражение в типологических особенностях журналистских текстов.

Общий замысел предусматривает такой аспект адаптации теоретического и эмпирического материала, при котором данный ;подход мог бы подготовить будущего специалиста к работе в стрессогенных условиях современной массовой коммуникации, помочь ему в преодолении конкретных затруднений, возникаю­щих в ходе текущей практики^познакомить с психологическими приемами решения типичных коммуникативных проблем. Поэто­му в первой главе книги внимание сосредоточено на характерных психосоциальных эффектах массовой коммуникации, которые инициируются индивидом, но возникают (или не возникают) как результат взаимодействия глубинных психологических факторов социума. Реальные прецеденты и тексты представлены в психоло­гическом аспекте, как типологические модели глубинных законо­мерностей творчества-в-процессе-коммуницирования. Понятия и категории психологии включены в научный аппарат прикладных исследований и интерпретацию общих результатов. А в качестве целевой установки выдвинута разработка четких правил техники психологической безопасности в массовой коммуникации.

Предварительная проработка проблемы использована для того, чтобы вчерне определить параметры предмета изучения и сформулировать исходные принципы освоения материала. Как центральное обобщение и одновременно точка приложения даль­нейшего анализа предложен самодостаточный вывод: Социаль­но-политическая антиномия, которая рассматривалась выше как психологический итог XX в., в том или ином ее житейском про­явлении ощущается всеми как безотлагательная потребность, что называется «злоба дня», и становится поэтому психологическим импульсом журналистского творчества.

Отсюда следует, что первое условие психологической безо­пасности в массовой коммуникации — независимость мышления. Антиномия — это сшибка взаимоисключающих, но равно обо-20

снованных мнений, и главное — не подпадать под обаяние одной из сторон.

Нужно, во-первых, относиться со здоровой недоверчивостью к любой пропаганде. Особенно к своей собственной. Потому что это, как выразился Карл Маркс, «единственный товар, который обманывает не только покупателя, но и продавца*. Потому что даже в просвещенном XX столетии любое «единственно верное учение» всегда и всюду с неизбежностью приводило к тому, что место науки занимала идеология, место хозяйствования — док­тринерство, а место творчества — фанатизм.

Во-вторых, нельзя пренебрегать ни одной из точек зрения, сколь пропагандистскими ни казались бы ее аргументы. К анти­номии нет ни «единственно верных» подходов, ни «абсолютно неправильных». Любая точка зрения объективно фиксирует реальные феномены, которые с другой позиции просто неразли­чимы. И в любой позиции объективно утрачивается возможность фиксировать реальные феномены, вполне различимые с другой точки зрения

В профессиональной журналистской работе по-своему пре­ломляется общеметодологический «принцип дополнительности» Нильса Бора (1885—1962), предусматривающий анализ и описа­ние внутренне противоречивого явления в двух эквивалентных аспектах с последующим внешним соположением обоих взаимо-дополнительньгх аспектов²². Все, что есть в массовой коммуника­ции, — амбивалентно. А потому все, что есть в массовой комму­никации, может и воссиять, будто светоч премудрости, а может и зачадить, как жупел пропаганды. Но для журналиста и то и дру­гое — соблазн. Журналист честен лишь до той черты, до которой сохраняет живое ощущение амбивалентности происходящего. Красочные детали реальности от этого не тускнеют, и суждения не утрачивают резкости. Но цена им устанавливается подлинная: не выше и не ниже той, во что они действительно обходятся лю­дям. Независимое мышление, как бестеневая хирургическая лам­па, бестрепетно высвечивает аспекты антиномии, а соположение их в перспективе раскрывает, какова вероятность разрешить ан­тиномию или хотя бы оставить ее в стороне.

Вероятностный вывод — это особый тип суждения. Он может быть сформулирован и четко, и жестко. Но все-таки будет в нем неустранимая амбивалентность, которая затрудняет гладкость бездумного принятия информации и стимулирует со-творчество при восприятии сообщения. Для массовой коммуникации это то, что нужно. Творческий процесс как бы продлевается в широкую

²² См.: Бор Н. Квантовая физика и философия // Успехи физических наук. 1959. Т. 67. Вып. 1.

21

аудиторию и находит завершение в коллективном «АГА-пережи-вании», когда в момент со-творчества вероятностный вывод непроизвольно трансформируется в практическую оценку смысла и исхода антиномии и превращается в установку общественного мнения.

Как видно, творчество-в-процессе-коммуницирования мето­дологически корректно и поэтому может быть надежным средст­вом психокоррекции антиномических состояний сознания в ис­торическом процессе развития общества. Правда, оно гиперчувст-вительно к помехам, как социальным, типа цензуры, так и лич­ностным, типа «непреодолимого магнетизма свободы слова*. Лю­бая односторонность, какова бы ни была ее причина, ведет к психическим отклонениям, которые рано или поздно потребуют мучительной самокоррекции. Но при всем том тяга к действи­тельной независимости мышления в человеке неискоренима. Это изначальная потребность души, и, как пел Владимир Высоцкий, «сапогами не вытоптать душу». Любая пропаганда ущербна. Для классного журналиста-профессионала ясно: «чтобы новость стала прибыльной, она должна быть достоверной»²³, а «комментарий действительно имеет ценность, только когда неподкупно оцени­вает то, что есть на самом деле»²⁴. Парадоксально, но самым стойким фактором массовой коммуникации оказываются высшие психические функции человека. Как будто вечно актуальным остается знаменитый тезис Протагора (ок. 480—410 до н.э.): «Че­ловек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, несуществующих, что они не существуют»²⁵.

В психологии журналистского творчества берет начало и на­ходит свое завершение первое, самое общее, исходно-фундамен­тальное правило техники информационной безопасности социу­ма: личность профессионального журналиста — мера адекватно­сти массовой коммуникации, первый фильтр социальной ответст­венности и последний гарант свободы слова.

²³ Надеин В. Беседа с вице-президентом компании CNN Биллом Хэдлайном// Известия. 1991. 5 февр.

²⁴ Леонтьев М. На самом деле. ТВЦ. 1998. 4 апр.

²⁵ Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 348.

22

Тл&б-л б-Шо-^ля

ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕКА:

ПАРАДИГМЫ

МЫШЛЕНИЯ

И СТИЛИ

ТВОРЧЕСТВА

«Человек создает культуру, изменяя естественные условия с целью поддержания своего духовного Я». Это высказывание авст­рийского психотерапевта Отто Ранка (1880—1939) на фоне гос­подствовавших тогда позитивистских, марксистских, прагматист-ских взглядов, подчеркивавших «примат материи», выглядело смешным проявлением «психологического идеализма». Но при­шло время, и «субъективистские» категории словно бы материа­лизовались в грубо-реальные феномены общественной жизни и практические проблемы обыкновенных людей. Так, во второй половине XX в. науке пришлось разрабатывать социотерапевтиче-ские методики и технологии, чтобы помочь обществу преодоле­вать негативное влияние того, что в абстракции обозначалось как «психоисторическое состояние» и что теперь выразилось в массо­вых депрессиях, асоциальных движениях, самых неожиданных формах отклоняющегося поведения, резком росте суицида и т.п.

Американские психологи-социотерапевты Р. Лифтон и Э. Оль-сон вели реабилитацию ветеранов вьетнамской войны. Работали они и с жертвами «массового употребления наркотиков», и с адептами экзотических сект, и с активистами «бунтующей моло­дежи». На основании обширного клинического материала они пришли к выводу, что так называемый «вьетнамский синдром» в истоке имеет массовидное ощущение: «с одной стороны, почти все дозволено, а с другой — почти ничего невозможно достичь», которое охватывает человека, когда традиционные установления

23

общества — закон, религия, семья, образование — теряют надеж­ность, не гарантируют жизненного успеха, девальвируются чуть ли не до утраты смысла. Аморальная война в джунглях стала, с их точки зрения, последней каплей технизированного абсурда, когда мощная американская машина тотального уничтожения дискре­дитировала даже понятие героизма, ибо чем храбрее были солда­ты, тем больше отдалялось окончание бойни, в которой невоз­можно было одержать победу. В личном плане одним из послед­ствий этого становилось «психическое онемение», в сущности, блокирование чувств, эмоций и самих восприятий, в предельной форме превращавшее людей в «ходячие трупы». Р. Лифтон и Е. Ольсон предложили для этого состояния термин «мортифика-ция» (от лат. morte — смерть), но подчеркивали, что это — за­щитный механизм, предохраняющий психику в условиях крайне­го стресса, оставляющий возможность возрождения личности за гранью отчаяния¹.

Впрочем, по мнению психологов-социотерапевтов, само по себе бедствие не ведет к возрождению. Выживший может быть внутренне настолько затронут распадом, что не находит в себе силы для нового творчества. Опору индивид обретает в тех, с кем имеет духовный контакт, поскольку полноценный опыт достига­ется только в межличностном поле, но не в одиночестве. Однако мортификация проявляется и на социальном уровне, что выража­ется в создании «негативной символической системы», возводя­щей травматический опыт индивида до уровня глобальньбс кате­горий, из-за чего кажется бессмысленным любой жизненный Проект.

Следует сосредоточить внимание на социотерапевтическом термине «негативная символическая система». По теории Лифто-на—Ольсона, жизнедеятельность сознания состоит в непрерыв­ном создании и пересоздании системы образов, способных при­дать миру осмысленность, открыть достойную жизненную перс­пективу. Однако скорость исторических сдвигов в обществе на­столько возросла, что сама способность человека к символиче­скому осмыслению собственного опыта не успевает за калейдо­скопическим мельканием, так сказать, судьбоносных событий. Вот почему, к примеру, вьетнамский синдром может охватить це­лое поколение и даже общество в целом. В 70-х годах XX столе­тия для США это действительно стало национальной проблемой.

«Человек никогда не был способен преодолеть разрушитель­ное действие разрыва символотворчества в одиночестве», — кон-

1 Здесь и далее данные и обобщения Р. Лифтона и Э. Ольсона приводятся по: Lifton A ., Olson E . Living and dying. N.Y. 1974; Lifton R. Home from the war. Vietnam veterans — neither victims nor executioners. N.Y., 1973.

24

статируют Р. Лифтон и Э. Ольсон и подчеркивают, что весь во­прос выхода из «психического онемения» состоит в соединении индивидуального жизненного проекта с коллективным историче­ским проектом. Цель «коллективного проекта» — формирование такой системы позитивных ценностей, которая могла бы быть принята как общая сетка координат для осмысления собственной жизненной перспективы любым членом общества, стать основой стщиального оптимизма. Отсюда очевидно, насколько существен-нЭгв такого рода коллективных процессах роль массовых средств символического осмысления действительности.

Р. Лифтон и Э. Ольсон рассматривали пять направлений пре­одоления массовидной мортификации, составлявшей суть вьет­намского синдрома: [.Ценностное переосмысление семейных привязанностей и обязанностей, переходящих в идею общины и нации.