Геополитический проект и элементы трансгуманизма в мировоззрении Русской молодежи
(Молодые о семье, народе, патриотизме, межэтнических браках и этнической самоидентификации)[183]
Тетради по консерватизму. 2021. № 3. C. 223–241
Аннотация. Статья посвящена анализу мировоззрения молодежи, материалом для которого послужил опрос, проведенный по авторской методике в Петербурге и Красноярске в 2019–2020 годах. Предметом изучения было понимание современными молодыми семьи, народа, патриотизма, выявление молодежных ценностей, изучение отношения к этническим вопросам, в их числе к межэтническим бракам и этническому самоопределению потомков от этих браков. Делаются выводы, в какой степени каждая из исследуемых категорий претерпевает в сознании молодежи трансформации в свете идеологии трансгуманизма и каким именно образом эти трансформации происходят. Истоки трансформаций трактуются как следствие насаждения геополитико-технологического проекта, каковым и является трансгуманизм. Анализируются механизмы воздействия такового проекта, в частности, на сознание молодежи, и поясняется, какие его составляющие и почему в первую очередь подвергаются коррозии. Делаются предположения, как можно трансгуманистическому проекту противостоять и как побудить к этому саму молодежь.
Ключевые слова: геополитический проект, трансгуманизм, семья, этническое самоопределение, межэтнические браки, народ, геополитические роли и функции, противодействие трансгуманистическому проекту.
Geopolitical Project and Transhumanism Elements in the Worldview of the Russian Youth
Abstract. The article is devoted to the analysis of the worldview of the Russian youth on the basis of the results of the opinion poll carried out by the author’s methods in St. Petersburg and Krasnoyarsk in 2019 – 2020. The subject of the study was to discover the understanding of such notions as family, people, patriotism by the young Russians, to reveal the values of the young, to examine their attitude towards ethnic issues, among them – interethnic marriages and ethnic self-identify cation of the children in such families. The author reveals in what degree each of the studied categories transforms in the conscience of the young in view of the ideology of transhumanism, as well as how these transformations occur. The sources of the transformations are viewed as the consequence of the imposition of political and technological project, which is transhumanism per se. The mechanisms of such project influence are analyzed, in particular, the influence on the conscience of the youth, and the author explains which elements of the said mechanisms and why are prone to corrosion first of all. The author comes out with the suggestions how to resist the transhumanistic project and how to induce the young to this resistance.
Keywords: Geopolitical Project, Transhumanism, Family, Ethnic Self-Identification, Interethnic Marriage, People, Geopolitical Roles and Functions, Resistance to Transhumanistic Project.
О трансгуманизме надо говорить как о социальной конструкции в своего рода гуманитарно-геополитическом проекте. Как любой современный геополитический проект, трансгуманизм претворяется в жизнь не сразу, а воплощается фрагментами, поскольку он является технологией. Мы, как правило, знаем о геополитических проектах по «цветным революциям», но проект к ним не сводится. Вся структура современного мира, включая не только Запад и Россию, и многие другие страны мира переживают «трансгуманистскую революцию», которая выражается не только в насаждении трансчеловеческих ценностей и моделей поведения, таких как: гей-браки, ювенальная юстиция, эвтаназия, постхристианская идеология, – но и в трансформации самого ментального и культурного, отчасти также и топографического пространства, в котором мы живем.
Много говорят о том, что молодое поколение россиян находится под влиянием постмодернистской и трансгуманистской идеологии. Я попытаюсь объяснить, как это проявляется. Некоторые аспекты данной проблемы проясняют результаты опроса, который я провела осенью 2020 года в Санкт-Петербурге и летом 2019 в Красноярске[184]. Я не задавала острых политических вопросов, меня, скорее, интересовали идентичности: семейная, национальная, государственная. Кто они, наши дети? Кем себя мыслят? Как выглядит мир, в котором они живут?
***
Но, прежде чем перейти к анализу проведенного мною опроса, я хочу сделать введение, может быть, довольно обширное, касательно сути геополитического проекта. Это поможет лучше понять, о чем говорят результаты моих интервью. Те идеи, которые я изложу в преамбуле основаны на наших давнишних совместных разработках с Левоном Казаряном, тогда – ассистентом экономического факультета Ереванского Государственного университета [3, 4]. Они сегодня, может быть, немного архаичны, ибо построены были на основании реалий 1980-х – 1990-х годов, но, думаю, не потеряли своей актуальности и поныне. В основе их была наша с Казаряном любительская попытка составить геополитическую доктрину для такой маленькой страны, как Армения в начале 1990-х. Я, конечно, тогда, в самом начале 1990-х, не догадывалась применить эту систему к России. Позднее, когда мне пришлось писать много внешнеполитической аналитики уже в России, я поняла (не без горечи), как хорошо эта модель работает и на российском материале и как многое она помогает мне объяснять. И вот совсем недавно, случилось, что я, можно сказать, спонтанно применила ту же модель к Америке – не без успеха… [2, 6] Итак, что такое геополитический проект?
Когда мы говорим о геополитическом Проекте (далее – проект), то имеем ввиду экспансию. Кто является субъектом экспансии, отношения стран, замешанных в экспансии и самом Проекте, да и сам проект – все сложно. Если принимать, что для нас субъектом экспансии выступают США или Запад, то надо понимать, что и США, и Европа – весь Запад – так же являются полем наложения проекта, то есть не только субъектом, но и объектом агрессии проекта. Только так возможно будет понять тот трансгуманистский ад, который насаждается и во всех западных странах. Хотя это, казалось бы, не тема данной статьи, но мы все-таки скажем в двух словах, как такое может быть. Сейчас же для нас важно подчеркнуть, что мы говорим о проекте как об экспансии.
Любая экспансия осуществляется по более или менее продуманному плану. Проект же – в том смысле, в котором мы здесь о нем будем говорить, – становится актуальным в геополитике к концу XIX века, когда мы сталкиваемся с предварительной проработкой организации пространства. Важно, что проект экспансии, даже если сама экспансия не удается, часто заметно сказывается на организации геополитического пространства и, как правило, воплощается фрагментарно, в качестве заблаговременной подготовки державами ключевых позиций для его реализации, и может, например, вызывать к жизни довольно специфические территориальные образования.
Так происходит последовательное накопление качеств, превращающих регион из поля спонтанности в технологическую геополитическую структуру. Проект воплощается фрагмент за фрагментом, и в регионе наблюдаются эффекты, происхождение которых в данном месте и в данное время невозможно объяснить, если не принять во внимание технологическое проектирование не только территории, но и ментального, и культурного пространства.
Чем может характеризоваться самоощущение страны, оказавшейся территорией воплощения проекта? (Напоминаю, эта концепция относилась тогда к проектированию пространства малых стран, но не то же ли испытывает любая страна, которая становится территорией проекта, в том числе и Россия, да и Америка, сегодня.) Это ощущение страной себя в качестве функциональной территории, когда ее собственное представление о своих пределах не вполне соотносятся с ее же действиями. И что важно отметить! Страна действует определенным образом не обязательно потому, что ее к этому кто-то непосредственно принуждает, а потому, что некая сила обстоятельств заставляет ее изо дня в день совершать нечто, что для нее неорганично. И это нечто не является хаотичным: каждое действие в определенном смысле связано с предыдущим, но зачастую не в том, в каком страна сама этого должна бы желать.
При реализации проекта распределение функциональных значений между участками территории на геополитическом поле имеет основания: с одной стороны, в планах и намерениях субъекта, организующего политическое пространство, а с другой, в возможностях занимающего данную территорию народа или государства реализовать предназначенное ей значение. Чтобы объяснить, как происходит это взаимодействие, нам придется прибегнуть к некоторой абстрактной схематизации.
Страну (или страны), на которую направлен проект, обозначим как страну (систему) Х, а геополитико-технологическое поле (пространство) проекта, в которое страна Х включена, – системой Y. Рассмотрим некоторые характеристики системы (страны) Х вне проекта (вне системы Y). В ее географическом пространстве выделяется ряд точек, на которые падает основная смысловая нагрузка и где, в соответствии с закономерностями системы Х, должны происходить основные события. Это, например, столица, центры региональных субэтнокультур, выделенные точки границы и т.п. В ментальном плане для системы Х характерен определенный набор стереотипов, сознаваемых и неосознаваемых людьми установок, которые являются для нее структурообразующими. С ними соотносятся комплексы ассоциаций, которые задают связь между реакциями системы Х на внешние стимулы.
Идентичность страны Х характеризуется самоосознанием, осознанием цели (культивированием направленной, ценностно обоснованной деятельности) и пространственной ориентацией. Осознание себя проявляется через выявление исторических связей, ассоциативных рядов, соединяющих прошлое и будущее, определение версии собственной истории, позволяющей вписать настоящее в контекст прошлого и образ будущего. Осознание цели выражается в появлении значимого количества лиц, занимающихся определенной профессиональной и общественной деятельностью, объединением этих лиц, созданием структур. И общество тогда начинает более обильно поддерживать и финансировать определенные виды деятельности. Пространственная ориентация заключается в формировании образов восприятия различных территорий.
Идентичность неизбежно множественна. Она включает образ-для-себя, образ-для-других и образ-в-себе. Образ-для-других — это набор характеристик, приписываемых себе и желательных для себя. Эти характеристики материализуются, придавая своеобразный облик политическим, военным, экономическим, юридическим, образовательным и т.п. структурам. Формирование образа-для-других является задачей адекватного перевода на языки других культур приписываемых себе определений. В качестве материализации этого плана ментальности создается внешняя атрибутика, легенды о себе, которые пропагандируются с целью налаживания нормальной коммуникации с внешним миром. Образ-в-себе определяет такой план ментальности, который предопределяет согласованность или синхронность действий членов системы Х, их соритмичность.
Есть и образы себя, представляющие различные внутренние альтернативы развития системы Х, конкурирующие между собой, и материализация структур, связанных с тем или иным образом, происходит спонтанно и параллельно. При этом система Х в качестве живого, органичного образования, имеет в собственном менталитете несколько вариантов развития. Для нее возможен выбор между этими внутренними альтернативами, каждая из которых имеет потенциальную возможность стать структурообразующей, то есть той, вокруг которой произойдет структурирование и концентрация менталитета системы Х. Эти внутренние альтернативы могут быть связаны с различными ценностными системами. Внутренняя политика народа (системы Х), следовательно, может быть представлена как борьба внутренних альтернатив, то есть различных возможных для него способов восприятия действительности, которые задают и характер его действия в мире. Каждая из них, имея в народе своих «носителей», стремится к умножению их числа. Поэтому в зависимости от доминирования той или иной из внутренних альтернатив, характер внешней политики системы Х может быть различным, но в любом случае он не является произвольным, поскольку его внутренние возможные варианты бывают предзаданы.
Что для системы Х означает включение в оформляемое или уже оформленное геополитико-технологическое поле (систему Y)? Та роль, которую принимает система Х, рождается как бы из двух встречных потоков: собственных интенций системы Х и структурных значений, проистекающих из логики конфигурации пространства, определяемой в системе Y. Воздействие системы Y на систему Х происходит главным образом на стадии реализации образа для себя. При этом усиленно стимулируется одна из внутренних альтернатив системы Х, и система Y воздействует в едином желательном ей направлении на различных уровнях в системе Х. Система У:
(1) либо способствует проявлению и закреплению роли системы Х;
(2) либо, не препятствуя в целом реализации роли системы Х, стремится исключить некоторые из признаков этой роли;
(3) либо стимулирует отдельные атрибуты роли, функционально необходимые системе Y, вполне возможно разрушая при этом исходную роль системы Х.
В последнем случае влияние системы Y может восприниматься системой Х как наличие аномалий. Так, к примеру, в географическом плане главные события начинают происходить не в тех местах, где следовало бы в соответствии с собственными закономерностями системы Х, а в других. На поверхность общественной жизни выходят весьма динамичные силы, действия которых могут выглядеть непредсказуемо, исходя из логики только системы Х. Одни слои ментальности могут выпячиваться, другие – как бы выпадать.
Воздействие системы Y происходит путем подпитки желательных альтернатив в системе Х и блокировки нежелательных. Репрессирование нежелательных приводит к повышенной концентрации энергии вокруг оставшихся. Таким образом, в системе Х происходит переброс энергии от альтернативы к альтернативе. Определенные области деятельности начинают представляться бесперспективными, основные силы народа, вольно или невольно, перебрасываются на поддерживаемые и финансируемые, а репрессируемой альтернативе продолжают служить лишь немногочисленные и стойкие приверженцы идеи.
Так народ, живущий в зоне проектно-технологической активности системы Y, становится геополитической функцией, превращаясь в скрепленную обычаями (нередко и вновь сконструированными) народность, оказывающуюся материалом для воплощения идей Проектировщика (главного субъекта системы Y). И такие «оформленнык» народы кирпичиками включает в устройство большого «мирового дома» тот, кто мыслит себя творцом Проекта. А роль, ожидаемая и отводимая тому или иному народу (системе Х) субъектом геополитики (творцом системы Y), является элементом организации пространства и времени главным субъектом, соотнесенной с этнографической составляющей народов-марионеток. Проект может предусматривать определенный тип поведения народов того или иного региона. Это может быть активная роль, исполнение которой предлагается тому или иному народу, что сопровождается эксплуатацией определенных особенностей его менталитета, или функция – выборочное, функционально-ограниченное использование его качеств для тех или иных целей Проекта.
Кроме систем есть еще система Z. Z – это страна, от имени которой воплощается Проект в стране Х. Но две системы – Z и Y – нельзя отождествлять, между ними огромная разница. Система Z – это, так или иначе субъект внешнеполитического действия, и с ней можно установить отношения: хорошие, плохие, но человеческие. Система Y – это технология, с ней никакие отношения установлены быть не могут. А потому то, что сотворяет, например, «цветные революции», – это не внешнеполитический субъект, это технология. И с ней установить какие-либо отношения невозможно, поскольку невозможны субъектные отношения между человеком и технологией: они лежат в разных плоскостях. Система Y может посягать и на саму страну Z: мы ярко видели это во время специфической «американской весны» 2020 года, и мы видим постоянно в Европе и в Америке, как система Y пожирает все естественное и человеческое, насаждая трансчеловеческие отношения: будь то множественность гендеров, насаждение трансгендерности даже среди детей; засилье чужекультурных мигрантов, трансформирующих привычную нишу обитания европейских народов; извращения расовой «политкорректности» и т.д. и т.п.
Суть тут в том, что трансгуманистический проект направлен на кардинальную трансформацию человеческой природы и человеческой культуры, и прежде всего – у христианских народов. В этой статье нашей темой не являются истоки трансгуманизма (см. об этом нашу статью [2]), но мы хотим показать, что системе Y важны не какие-то частные сдвиги, ей важна, в итоге, полная трансформация, а потому и, какой шаг за каким последует, зависит от удобства (для системы У), местной специфики, случайностей (в стране Х, а то и в стране Z). Так могут трансформироваться одни области, временно оставаться незатронутыми другие. Мы порой можем наблюдать внешне разрозненную мозаику, вызванную именно продуманной и подконтрольной поэтапностью воплощения проекта и даже разноскоростным воплощением его фрагментов. И тем более это так, что система Y, да и сам трансгуманизм, это не идеология, он не имеет идеалов, которые некий Проектировщик спешит воплотить, это технология, рассчитанная на трансформацию всего христианского, и не только, мира, лишения его органичных черт и естественности, чтобы мир этот принял грядущего Хама.
***
Теперь мы обратимся к мировоззрению современной русской молодежи через призму системы Y, то есть трансгуманистического проекта. Ментальный план, мысли и суждения молодого поколения первоочередно подвергаются воздействию проективных технологий. И это не некое равномерное движение: коррекции подвергаются определенные ценности, тогда как другие – создается впечатление – остаются устойчивыми.
Тут мы должны учитывать, что ментальный план – сложное явление, в котором от поколения к поколению неизбежно происходят трансформации, которые порой выливаются в конфликты отцов и детей. Сами по себе подобные конфликты и межпоколенческая разница в мировоззрении – явление естественное, и оно выражает внутренние альтернативы народа, в нашем случае – системы Х. Детальное культурологическое исследование может выделить эти естественные альтернативы, сейчас мы этой темы будем касаться только кратко. Нам важно проследить, как на естественные ментальные интенции происходит воздействия системы Y.
Первым признаком ее воздействия является дисбаланс в изменениях молодежного мировоззрения. Геополитический технологический проект воплощается пласт за пластом, зона за зоной, точка за точкой; и их очередность зависит от планов Проектировщика или просто от сподручности, удобства для него той или иной последовательности действий.
На основании опроса молодых русских – петербуржцев и красноярцев – мы рассмотрим, какие особенности их сознания подвергаются эрозии в первую очередь. Мы увидим, что, действительно, трансгуманнистские ценности проникают в менталитет молодежи неравномерно и еще не сложились в целостную картину мира.
До русской молодежи еще слабо дошли такие, например, доминанты, как представление о семье как институте насилия, и мнение, что традиционная семья устарела, встречается в молодежно-студенческой среде весьма пока редко. В том, что касается семьи, между самыми молодыми из опрошенных и более старшими порой наблюдается единодушие, поэтому у взрослых зачастую не складывается впечатление о том, сколь разительные сдвиги уже произошли в мировоззрении вполне благополучных юношей и девушек, наших детей и внуков – в таких вопросах, которые кажутся нам само собой разумеющимися.
Речь идет не об эксплицитном восприятии идей постгуманизма[185], хотя, конечно, обращает на себя внимание, в каком катастрофическом мире живут современные молодые. Речь именно о том, что для молодежи могут вовсе не существовать понятия, которые для более старшего поколения самоочевидны. Например, как мы покажем, для молодых исчезает категория национального, народа в значении этноса. А ведь народ является одной из ключевых традиционных общностей, разрушение которой составляет одну из ключевых целей трансгуманистического геополитического проекта. Общество для молодежи представляется более индивидуалистским, чем для старших поколений. Оно есть именно совокупность индивидов, а не этнос с характерными этническими чертами, такими как инстинктивное предпочтение «соплеменников» в качестве брачных партнеров, любовь к людям своего этнического склада, любовь к родной природе и многие другие слабо уловимые характеристики этнического.
***
Итак, начнем с того момента, который, казалось бы, мало подвергся коррозии трансгуманизма, – это семья. Нынешние молодые однозначно ориентированы на семью. И тут огромное отличие от западного антисемейного тренда, где семья выставляется все более сомнительным институтом. У нас мало популярны доктрины о семье как источнике угнетения женщин мужчинами или младших старшими, или о сорока шести гендерах; идеи смены пола мало увлекают русскую молодежь. Семья в России, скорее, подобна последнему бастиону против трансгуманизма, и кажется, какой ни есть, оплот традиционности в мире, в котором традиция уходит из-под ног, а для молодежи она – последнее убежище в нестабильном мире. Семья для молодых – их самая мощная защита. Семья, конечно, определенной коррозии тоже подвергается, но сама она, во всяком случае, в виде родительской семьи, где «папа, мама и я», остается пока незыблемой. В этом контексте не вызывает удивления, что из опрошенных студентов младшей возрастной группы никто не назвал семью устаревшим институтом. Более того, огромная доля молодых (по моим представлениям гордящейся своей «липовой» независимостью студентки конца 1970-х – начала 1980-х) признали свою эмоциональную зависимость от родительской семьи, готовность слушаться и уступать при горячей любви к своим родителям. В таковом признались (то есть выбрали позиции (1) – «Я очень люблю своих родителей, ради этого я готов в чем-то уступать» – и (2) – «Родительская семья для меня большая ценность. Я себя вне семьи не мыслю») 56% опрошенных студентов в Красноярске и 49% в Петербурге. Еще 37% красноярцев и 43% петербуржцев выбрали ответ (3) – «Я люблю своих родителей, но считаю себя самостоятельной личностью». Получается, что вышеупомянутые – соответственно, 56% и 49% – не сочли нужным даже подчеркивать, что считают себя самостоятельными личностями. Любить маму с папой, ценить свою родительскую семью вполне престижно. И это очень хорошо, если бы не видимая инфантильность и зависимость младшего поколения. То ли она действительно идет от того, что семья – последнее убежище, то ли является следствием системы воспитания, которую применяло еще старшее поколение. Мы, старшие, растили принцев и принцесс, культивируя их креативность и уберегая их личность от подавления. В итоге креативность сочетается с неумением сосредоточиться сколько-нибудь долго на работе, а драгоценная личность вышла неустойчивой, нетренированной, порой без стержня и не всегда моральной. Об этом мы еще скажем несколько слов ниже, когда будем говорить, как намерены растить своих детей – наших внуков – нынешние молодые. Сейчас же нам важно подчеркнуть – пресловутое воспитание по доктору Споку если еще не было началом проекта, но ему предшествовало.
Даже если и так, то отношение к семье у молодежи очень трепетное. Большое значение придается будущей семье (из опрошенных младшего поколения почти все не женаты или не замужем). 74% красноярских студентов и 65% питерских заявляют, что хотят вступить в брак раз и навсегда, допускают повторный брак, соответственно, 16% и 21%. Для красноярцев развод – всегда большая проблема, а из петербуржцев только 6% утверждает, что будет разводиться и снова вступать в брак сколько угодно раз, а так называемое «гражданское партнерство» с детьми или без детей предпочитает 10% в Красноярске и 8% в Петербурге. Никто, ни там, ни там, не назвал в качестве желательного для себя так называемое «однополое партнерство». Еще раз подчеркиваю, установка на семью сильна, никакого предубеждения против института семьи мы не видим.
Теперь посмотрим, что респонденты понимают под идеальной семьей. И тут нас ждет неожиданность. Семью со строгими гендерными ролями – папа, мама и дети – считает идеальной только 8% красноярцев и 6% петербуржцев, просто дружную семью – 38% и 39%, соответственно, семью без строгих гендерных ролей – 28% и 30%, соответственно. И внимание! Все эти типы семьи можно рассматривать как варианты крепкой семьи каждая со своими особенностями. Но вот неожиданность – позиция «Семья может быть любой, не обязательно традиционной, главное, чтобы она удовлетворяла потребности человека» – набирает, соответственно, в Красноярске и Петербурге, 26% и 29%. Итак, более четверти опрошенных допускают-таки содомию, хотя повторю, никто не назвал ее желательной лично для себя, и только одна петербургская студентка упомянула в комментарии, что в лесбийском сожительстве живет ее сестра, причем в доме своих родителей. Можно сделать вывод, что такой тип сожительства среди молодежи не так сильно распространен, но большой слой молодых считает своим долгом выразить уважение правам сексуальных меньшинств и показать, что считает такой тип союза вполне нормой. Таким образом, при том, что семья де-факто в сознании молодых сегодня еще крепка, окно Овертона вовсю открывается. И дальше мы увидим, как велика доля молодежи, которая выбирает права меньшинств в качестве своей ценностной доминанты, поскольку в сознании уже крепко сидит – так надо, так хорошо. Это та точка, где проявляет себя трансгуманистический проект, который начинается с того, что противоестественное провозглашается вариантом нормы, имеющим свои права.
И снова вернемся к проблемам воспитания, поскольку тут еще одна болевая точка, через которую идет воздействие трансгуманистического проекта, но которая не так бросается в глаза. Между тем, становится почти общепринятым, что ребенка надлежит «любить несмотря ни на что», любовью всепрощающей. Любовь лишается уже нравственной подоплеки, а превыше всего ставится реализация всех способностей ребенка и креативность, которую надлежит развивать прежде всего. Такая педагогика набрала среди молодых немало сторонников: в Красноярске – 47%, в Петербурге – почти 50%. Почти половина опрошенных не допускает никаких проявлений строгости, а необходимость строго указывать своему чаду, чего делать не следует, допускают только 12% в Красноярске и 30% в Петербурге. А о том, что надлежит воспитать нравственного человека, думают только 42% в Красноярске и 28% в Петербурге. Изнеженность, инфантильность, вседозволенность, капризность – вот те черты, которые будут отличать наших внуков, и что сделает их совершенно податливым материалом для лепки в соответствии с трансгуманистическим проектом. Это происходит уже как бы само собой, лишь только в головы внедрилась идея необходимости безусловной любви, в ущерб прежней родительской любви со всеми необходимыми строгостями и ограничениями. Так, современная семья уже сегодня порождает расслабленные существа, которые склонны к «празднику непослушания», но не к напряжению, целеустремленности и простому, ясному как прежде, нравственному пониманию добра и зла. Это именно то, что необходимо для трансгуманистического проекта, который сам весь зиждется на размытости норм и положений о нравственности, а самые нравственно экзотические явления становятся приемлемыми и превосходящими по креативности простые и ясные истины традиционного мира.
И еще одно, что характеризует несколько специфическое отношение молодежи к семье. Это касается опять же утверждения, что семья может быть любая, если есть любовь. Тут мы касаемся межэтнической семьи. Положительное отношение к межэтническим бракам у опрошенной молодежи в Санкт-Петербурге и Красноярске 98-99%, ибо, по их мнению, следует приветствовать любые браки по любви. Так с допустимостью браков с представителями любых национальностей, если между ними есть любовь, согласились 91% в Петербурге и 89% в Красноярске. Недопустимость черно-белых межрасовых браков признали, соответственно, 7% и 6%, а православно-мусульманских браков, соответственно, 3% и 4%. Когда же возможность вступления в межэтнический брак примеряется к себе, различия между двумя городами становятся заметны, и Красноярск оказывается консервативнее. Так личную готовность вступить в национально-смешанный брак с представителем любой (!) национальности в Петербурге выразили 83% опрошенных, а в Красноярске всего 52%, причем не допускают своего брака с мусульманами 9% в Петербурге и 22% в Красноярске (тут снова видим, что Красноярск более консервативен и традиционен). Не готовы к межэтническим бракам в принципе 9% и 11% опрошенных в Петербурге и Красноярске, соответственно. Мотив вступления в межэтнический брак? Типичный для нынешнего времени с его культом переживаний, ощущений. 30% опрошенных красноярцев полагают, что межэтнические браки дают возможность пережить новый опыт, попробовать что-то новое, то есть выбирают ответ, связанный с областью ощущений: «возможность испытать на себе иные системы отношений». И еще, 30% красноярцев видят положительную сторону межэтнической брачности в межкультурном обмене, который, кажется, так же воспринимается как возможность получить новый опыт ощущений, и 8% видят в межэтнической брачности возможность противостоять общественным стереотипам. В Петербурге же смотрят на межэтнические браки, как на возможность противостоять общественным стереотипам, 20%. И еще 20% приветствует их потому, что в результате таких браков появляются красивые дети: принято считать, что «метисы» более миловидны.
Мы видим, что инстинктивное стремление сохранять свои этнические барьеры среди русской молодежи ослаблено. Более проявлено такое в Петербурге, а некоторый «консерватизм» Красноярска можно объяснить большей моноэтничностью этого сибирского города. Страстное влечение абсолютизируется. Тут, возможно, переходится некая грань, когда влюбленность, влечение становится мерилом, грозящим устоям, неким самоограничениям народа и общества, которые всегда безотчетно действовали при выборе брачного партнера ради поддержания стабильности народа.
Не видят никаких серьезных проблем от распространения национально-смешанных браков 73% в Петербурге и 64% в Красноярске! А ухудшения демографии в связи с межэтническими браками ожидают только 3%, как в Петербурге, так и в Красноярске, о генофонде же русского народа беспокоятся 5% и 11%, соответственно, опасность того, что русские дети будут воспитываются в чужих традициях, видят в обоих городах по 17-19% опрошенных. Не заботит, что русские дети станут мусульманами, – этого в Петербурге не боится никто (!), а в Красноярске боятся только 4%. Можно заметить, что существует психологическая готовность к размыванию русского этноса. И, как мы увидим ниже, опасность не только и не столько в межэтнических браках, доля которых будет оставаться ограниченной хотя бы ввиду относительно еще моноэтнической среды большинства русских регионов России, а в том, что чувство национального просто исчезает, даже не растворяясь в других народах, – русский народ просто теряет самоидентификацию.
Однако пока мы наблюдаем увеличение склонности к межэтнической брачности на уровне тенденции. Конечно, определенная доля межэтнических браков в обществе нормальна. Так, в РСФСР – РФ наблюдается постоянная доля межэтнической брачности в 12-14% в течение последних 60-70 лет [1], последние статистические данные в этой области относятся к 2010 году. Остается дождаться, покажет ли очередная перепись скачок роста межэтнической брачности, или мы имеем дело пока только с юношеской идеализацией, но и она показательна: ощущение этнического уходит, исчезает этническое как «рамка», внутри которой жил человек.
На размывании этнических рамок мы остановимся особо. Пока же отметим: у молодых прослеживается некоторый крен в сторону понимания частной жизни, прежде всего, как источника получения комфорта, удовлетворения своих потребностей. Семья, брак для молодого человека – убежище, где он может спрятаться от сложностей современной жизни, которая его далеко не всегда вдохновляет. Семья тут то, что стоит над национальным. Семья надэтнична. И связано это не с каким-то интернационализмом молодежи, а с ее полной нечувствительностью к категории национального.
Впрочем, нам надлежит разобраться, что в мировоззрении молодежи можно объяснить просто модой, «обезьянничанием», типичным для молодежи во все времена, а какие установки действительно глубоки. Как мы видели, огромный процент молодых положительно относится к «нетрадиционному» сожительству, но в теории – относительно мало кто практикует такого рода связи. Так и те, кто уповает на искусственный интеллект и бессмертие, равно как и те, кто ждет катастрофу, особенно если речь идет об экологической катастрофе – не поддаются ли они просто моде, веяниям времени, которые не входят в душу молодых глубоко? Насколько катастрофичны процессы вымывания этнического из сознания молодежи? Что-то прояснить здесь может рассмотрение процессов в динамике, а именно сравнение не только Северо-Запада России и Сибири, но и разных возрастных срезов. У нас есть данные по возрастной группе 28-35 лет из Санкт-Петербурга. Они близки в том, что касается эксплицитно выражаемых ценностей, но отличны в плане конкретных установок.
Скажем, старшая и младшая возрастные группы петербуржцев одинаково ориентированы или не ориентированы на глобализм. Из разных типов культурной ориентации России самодостаточность выбирают 50% представителей старшей возрастной группы в Петербурге и 42% петербуржцев и 30% красноярцев в младших возрастных группах. Необходимой ориентацию на глобализм полагают по 36% петербуржцев как старшей, так и младшей возрастных групп, и 48% красноярской молодежи. Похоже, говоря о консерватизме красноярцев, мы поторопились с выводами… Но тут есть определенная специфика, которую надо учитывать и которая выражается в том, что Петербург отчетливо осознает себя большим самостоятельным культурным центром, в отличие, видимо, от Красноярска, что влияет на самосознание его жителей. Тут проведем такую параллель. Если среди красноярской молодежи в сравнении с петербуржской (старшей возрастной группе этот вопрос не задавался) в два раза больше тех, кто считает, что Россия имеет роль сильного лидера на мировой – 50% против 25%, – то среди молодых петербуржцев также 25% говорит о том, что Россия играет роль культурного лидера в мире, тогда как никто из опрошенных красноярцев ничего подобного не утверждает. Таким образом, в оценке тех или иных позиций в мировоззрении молодежи надо учитывать многие факторы, культурно-географический в том числе. И это естественно, так как связано с пространственным самоощущением России. Хотя прискорбно, что красноярцы не имеют ясного ощущения культурной значимости своего края, понимание же Петербурга как культурной доминанты России свидетельствует о более правильном самовосприятии петербуржцев.
Наша задача состоит в том, чтобы найти те болевые точки, где трасгуманистический проект проникает глубоко внутрь сознания, трансформируя, часто неосознаваемым образом, поведение. Если мы обратимся к ценностям, которые выбирают молодые, то мы увидим разнообразную палитру, которая, еще неизвестно, говорит ли нам о чем-нибудь определенном. В целом, в ценностях между регионами и разными возрастными группами не такое уж большое различие. Удивляет разброс мнений. Более всего тех, кто поддерживает те самые постхристианские ценности и толерантность, права меньшинств: среди молодых красноярцев 38%, а среди молодых петербуржцев 47%, в старшей же петербургской возрастной группе – 42%. Но почти столько же поддерживающих традиционные ценности: по трети опрошенных из двух младших возрастных групп в Красноярске и в Петербурге и 42% в старшей возрастной группе. Оставшиеся на счет ценностей просто «не заморачиваются», считая их категорией неважной: таких около 15% в каждой из младших возрастных группах и 8% в старшей. Такой расклад наводит на мысль, что в выборе ценностей многое идет от моды, от желания следовать современным веяниям и может меняться с плюса на минус, еще не став глубокими внутренними установками.
Итак, в эксплицитных ценностях разница между младшими и старшими невелика. Но велико различие между старшими и младшими в представлении о том, как будет выглядеть мир, в котором им предстоит жить. Дело даже не в том, что молодые ожидают быстрое развитие технологий, а в том, что они предполагают изменения в самом человеке, в его сущности. Среди опрошенных молодых, тех кто верит, что мир обойдется без потрясений, – меньше половины. А что остальные? Они или ждут, что человека заменит искусственный интеллект, либо что люди станут бессмертными. Мировоззрение тех, кто на 10-12 лет старше, менее катастрофично. Из них мало кто верит в искусственный интеллект и безудержный прогресс или же в катастрофу, зато почти 90% не предвидят потрясений и считают, жизнь будет идти своим чередом и люди останутся такими же. О чем это говорит? Люди всех поколений находятся под воздействием трансгуманистического проекта, но старшие принимают эти ценности на поверхностном уровне, не в глубине, молодежь принимает их к сердцу значительно ближе.
Последнее отмеченное нами различие между младшими и старшими не представляется нам само по себе непосредственным следствием проекта, это, скорее, его фон, некие лейтмотивы жизни, важные для молодых, которыми Проектировщик может оперировать, манипулируя настроениями молодежи. Именно молодые больше думают о катастрофах или трансформациях человека, именно им можно представить картину мира, которая полностью искажает действительность, и сама служит орудием Проекта. Старшие менее впечатлительны и менее тревожны, а возможно, Проект целенаправленно действует на менталитет именно самых молодых, через их мировоззрение трансформируя страну – систему Х.
Итак, молодежь, как минимум, половина из ее числа, ощущает нестабильность. Со знаком плюс (хотя и плюс тут сам по себе тревожный) или со знаком минус. От нестабильности хочется укрыться. В идеале у человека есть несколько универсалий, которые помогают ему отрешиться от треволнений внешнего мира. Это, конечно, религия, семья, народ. У большинства из нынешних молодых из этих универсалий осталась одна – семья. Впрочем, трансформируется и представление о семье. С восприятием религии и народа происходят явные трансформации, которые, возможно, и следовало бы объяснить воздействием геополитико-технологического проекта.
Обратимся к теме религии и посмотрим, какие трансформации происходят в отношении к ней. Начнем с того, что трансформации, возможно, не так сильно затрагивают тему эксплицитной религиозной самоидентификации, как имплицитное религиозное самоощущение. Так, среди красноярских и петербургских студентов воцерковленными православными назвали себя по 15%, а среди более старшей возрастной группы меньше – всего 8%. Мы бы не считали эту долю низкой, ибо настоящих православных никогда много не бывает. Но дело в том, что воцерковленные православные не сильно отличаются от прочих по своим ценностям, и часть из них выбирает постхристианские ценности. От 23% до 44% в разных группах опрошенных колеблется доля тех, кто назвал себя православными невоцерковленными, и от 6% до 15% – атеистами. Остальные называют себя сомневающимися, «просто христианами», агностиками, язычниками и адептами восточных религий. Мы бы не стали говорить здесь о какой-то закономерности, потому что полагаем, подобные религиозные самоидентификации во многих случаях поверхностны. Характерным является другое. Посмотрим, как опрошенные видят проблемы религии вообще и Православной Церкви в частности. Начнем со старшей возрастной группы. Ее представители (а это, напомним, люди от 28 до 35 лет) полагают, что роль религии в обществе достаточно велика, вне зависимости от того, как они себя определяют – верующими или неверующими. 36% из них считают, что роль религии в некоторых сферах жизни растет, 29% – что она остается неизменной и только 35% полагают, что она снижается. Мнение более молодых (тех, кому от 18 до 23 лет) резко отличается. Вне зависимости от религиозной идентичности, опрошенные считают, что роль религии в мире снижается: так полагают 79% петербуржцев и 89% красноярцев. Но вот на что мы хотим обратить внимание! Те 36% из старшей возрастной группы, кто считает, что роль религии снижается, полагают, что в умах людей ее вытесняет массовая культура и потребительство, в конце концов – так называемое «научное мировоззрение». Не то – у младших. Почти 80% петербуржцев и почти 90% красноярцев считает, что роль религии падает, причем 37% петербуржцев и 45% красноярцев полагают, что причина этого в том, что религия – удел старшего поколения, и молодежь она более не привлекает. 23% петербуржцев и 26% красноярцев полагают, что религия в будущем и вовсе потеряет свою роль. У младших доминирует простое – «не интересно», и это даже у тех, кто эксплицитно заявляет себя православным. Молодые не борются с религией, даже готовы обозначить себя православными, но Православие для них скучно, не существенно, оно просто не воспринимается.
Что происходит? В мировоззрении русской молодежи религия представлена в иной коннотации, чем в представлении западной. Там религия противостоит современным ценностям и отношение к ней нередко воинственное – у той части молодежи, которая затронута трансгуманистическим проектом. В России заявление о своей приверженности постхристианским ценностям не говорит о враждебном отношении к религии, более того, оно может сочетаться с декларацией себя христианином. Проявляется это в ответах на разные вопросы, демонстрируя непоследовательность мировоззрения того или иного респондента и, зачастую, малую значимость для него декларируемой позиции. Нет, современная молодежь в России не враждебна религии, она ей просто скучна. Религия в мировоззрении молодых русских предстает как лишенная интереса, набившая оскомину и нечто привлекательное только для пожилых и несовременных, отживающее и само собой отмирающее. От половины до двух третей опрошенных молодых русских полагают, что Православная Церковь будет объединять лишь небольшое количество упертых приверженцев, причем красноярцы тут в полтора раза пессимистичнее петербуржцев.
После религиозного подъема 1990-х наступила религиозная апатия, потеря ценности православной веры, восприятие ее как что-то скучное и старушечье. Тут нет еще антирелигиозного запала западного общества, видения в религии столпа угнетения и неравенства. Русская молодежь меньше западной переживает по поводу якобы угнетения и подавления. Происходит просто репрессирование религиозной альтернативы, когда она усилиями пропаганды начинает выступать в непривлекательном свете как морально опороченная и отвергающая те понятия о толерантности, сексе, меньшинствах, абортах и т.п., которые считаются молодежью актуальными и современными. Церковь благодаря насаждению трансгуманистического проекта становится в сознании молодых просто «отстоем», чем-то лишним. И то, что отношение к церкви так отличается у разных возрастных групп, указывает на то, что Церковь – это та точка в геополитико-технологическом проекте, на которую оказывается особое воздействие.
И второй такой точкой воздействия выступает категория национального. И что тут интересно! Воздействие тут неявное. Те категории, которые у всех на виду остаются еще мало задетыми. Так, уровень патриотизма во всех опрошенных группах примерно одинаков и достаточно высок: среди младших возрастных групп, петербуржцев и красноярцев, соответственно,73% и 78%, у старшей возрастной группы – 79%.
Но вот вопрос о патриотизме переформулирован в вопрос о чувствах – о любви к своей стране, ее народу, родной природе. (Патриотизм разве не есть, в первую очередь, любовь к своему народу и родной природе? Это и то, что на уровне эмоции, до-рассудка, – нечто, что представляется врожденным, на чем понимание и знание уже и строится.) И выясняем, что такую любовь у себя признают только 26-32% в младшей возрастной группе среди петербуржцев и красноярцев. Однако имеем почти все 100% в старшей возрастной группе. Вот оно – качественное изменение! Получается, все вступившие в зрелость, включая глобалистов и постхристиан, все-таки любят родные луга, леса и речки и уверяют, что родные просторы для них небезразличны, что они вызывают чувство принадлежности к русскому народу. Среди юных таких только от четверти до трети. Еще около четверти молодых петербуржцев и красноярцев говорит о национальном чувстве, проявляющемся иначе, тем или иным образом, например, как гордость за свою страну, то есть, как нечто более близкое патриотизму в узком смысле, как отношение к государству, – тут нет тонкой не всегда рационализируемой материи чувства национального, народного.
Есть такие, кому безразлична страна в целом, но кто имеет так называемый региональный патриотизм (по 14% петербуржцев и красноярцев). А 29% юных петербуржцев и 30% красноярцев вообще не испытывают никакого национального чувства, относя себя к «гражданам мира».
Напомню, что среди старших о любви к родной стране, ее народу и природе заявили почти 100% опрошенных (более точно – 96%). Тут важно, что вопрос был как раз о «лесах-перелесках-березках», от чего всегда щемило сердце у каждого русского, а не о политике, отношение к которой может быть разным. Таким образом, здесь мы фиксируем значительное смещение, какой-то разрыв между не столь далекими возрастными группами, заметное притупление в восприятии у юных. Напомним, что уровень патриотизма эти возрастные группы демонстрируют одинаково достаточно высокий – от 72% до 79%. Тут пропадает что-то иное, некий аксиоматически понимаемый предыдущими поколениями слой реальности, очень глубокий слой.
Народ в постмодернистской парадигме – одна из тех категорий, которая подлежит разрушению. Это та категория, в которой человек традиционно воспитывается, категория традиционного мировоззрения. Традиционного не только в оценочном значении, как относящийся к некоей ценностной парадигме, которая противостоит трансгуманизму, но и входит в набор ценностей, которые привычно передаются путем социализации. И мы можем сделать вывод, что, несмотря на декларируемую приверженность постмодернистским ценностям, «старшие» в процессе социализации получили представление о своей принадлежности к народу, о «березках-перелесках-рощицах», составляющих в совокупности родную природу, такие важные маркирующее понятия в человеческой идентичности. А вот значительная часть «молодых» такую социализацию уже не получила. В этом как раз выступает тот переломный момент, который отличает молодое поколение от тех, кто социализировался на 10-12 лет ранее.
Я не думаю, что, чтобы любить родные просторы, нужен какой-то большой жизненный опыт, приобретаемый с возрастом. Тут, возможно, проступает «дефект воспитания», того самого, построенного на креативности и «любви несмотря ни на что» без внимания к нравственности. Или «правильное воспитание» было нивелировано последующими модными интенциями, которые пришли от Проекта? В том, что национальное чувство было воспитано в них родителями, признают 17% молодых петербуржцев и только 6% красноярцев. Но полагаем, что тут действует тот же фактор, что и с религией: и «березки-перелески» вызывают у нашей молодежи тоску и скуку. Слишком обыденно, слишком приземленно, слишком непрестижно… Непрестижно! Религия – непрестижно, родная природа и родной народ – непрестижно. Воспитали, приучили, что патриотизм должен быть, и молодые его признают, так же как исповедают свою религиозность, как некий атрибут. Но – это внешняя оболочка, за которой имеем скучающее равнодушие. И равнодушие это связано со всем тем, что непрестижно, что не имеет знака «крутости», удачи, успеха, моды, наконец. В рамках геополитико-технологического проекта не потребовалось убеждать молодежь в том, что национальные, народные ценности старшего поколение что-то дурное. Нет, молодежь не восстает против ценностей старших, она может даже пассивно с ними соглашаться, только не испытывает по отношению к ним никакого энтузиазма.
Посмотрим, в чем еще проявляется отношение к национальному. Подойдем совсем с другой стороны: как мы понимаем выражение «российский народ». Ну, за исключением того, что это идеологический штамп, выдумка, с чем согласны 30% из старшей группы опрошенных и совсем немного из младшей – 14% петербуржцев и 7% красноярцев. Это понятно – тут нужен жизненный опыт. Но вот 7% старших полагают, что «российский народ» – это эвфемизм такой, для названия русского народа, а среди младших никто такого мнения не придерживается. И это можно понять – тут тоже нужно пожить. Казалось, естественно было бы считать российский народ совокупностью всех народов России. Но такого мнения придерживается только 47% из старшей возрастной группы, и из младшей – всего 23% петербуржцев и 33% красноярцев. Зато в младшей возрастной группе 62% петербуржцев и 60% красноярцев полагают, что российский народ – это совокупность всех людей, населяющих Россию. Среди старших подобным образом считают только 15% опрошенных. Таким образом, мы видим, что младшие рассматривают российский народ не как совокупность составляющих его народов (причем ни в положительной, ни в отрицательной коннотации), а как совокупность индивидов, «людей без роду-племени». Полагаем, что младшие просто не мыслят в таких категориях как «народы», им безразличны этносы. Очевидно, что российский народ понимается как политическая нация, а не «братских народов союз вековой», как постулируется в гимне России. И, возможно, престижно быть гражданином России, но сильной на мировой арене России, а быть русским… обыденно, что тут говорить? У значительной части опрошенных представителей младшей возрастной группы есть еще понимание такого феномена как «страна», «государство», к которой можно испытывать и патриотические чувства, но почти отсутствует понятие «народа» как этноса, общности, нет понимания своей принадлежности к своему «народу», не к политической нации, а к этносу. Далее мы покажем, как нивелируется и ценность русскости, увы.
Посмотрим, что представители разных возрастных групп понимают под русским народом. (Тут мы будем сравнивать только петербуржцев обеих возрастных групп, поскольку красноярцам соответствующие вопросы не задавались.) Одинаково, по 86% в обеих группах назвали русских не кровно-генетическим, а культурным единством, причем почти одинаково (12% «младших» и 14% «старших») фактором «русскости» считают «жизнь на благо России». В другом вопросе о том, что делает человека русским, тоже почти равно (80% «младших» и 75% «старших») считают, что дело не в «крови». Велико значение социокультурного фактора, еще выше значение самоприписывания. С тем, что «русский тот, кто говорит по-русски, ведет себя в соответствии с русскими обычаями и традициями» согласны 22% «младших» и 33% «старших». С тем, что «русский – всякий, кто таковым себя искренно считает, кто бы он ни был по происхождению и чем бы не отличались его обычаи», согласны 56% «младших» и 42% «старших». Видим, что «самоприписывание» как ведущий определяющий фактор для русских видят более половины молодых петербуржцев.
По сути своей, самоприписывание и приписывание – это характерная особенность русского как великого народа, имеющего имперскую историю и большой опыт ассимилирования народов, которые, признавая свою близость с русскими, сами становвятся русскими. Но, похоже, что самоприписывание в контексте нашего опроса говорит больше о размывании «русскости». Об этом свидетельствует и анализ дальнейших ответов на мои вопросы.
Ряд вопросов касался самоидентификации детей от смешанных браков, как они определяют свою национальность. Самый естественный ответ на этот вопрос, казалось бы: «Дети от межэтнических браков выбирают одну из национальностей родителей», – выбирает мизерная доля опрошенных в обеих возрастных группах: 5% «младших» и 7% «старших». Интересно, что также мало выбравших позицию «Дети от межэтнических браков люди без национальности, им трудно себя определить этнически» – таких 3% «младших» и опять 7% «старших». Зато высок процент тех, кто полагает, что потомок от смешанного брака имеет сразу две национальности – среди «старших» таких 29%, а среди «младших», аж, 50%. Еще 28% в старшей группе и 34% в младшей выбирают совсем странную позицию: «Дети от межэтнических браков сами выбирают любую национальность», – любую, независимо от национальности родителей, ибо, как я уже показала, последний вариант ответа привлекает лишь немногих. Вот такой конструктивизм! (Не исключено, что он относится и к детям из моноэтнических семей.) «Старшим» конструктивизм присущ в несколько меньшей мере, чем «младшим».
Интересен другой вопрос: а ребенок, у которого оба родители нерусские, но он растет среди русских и по русским обычаям, он как национальность выбирает? Почти треть «старших» (29%) полагают, что он может выбрать русскую национальность, но так же считают только 3% «младших». О чем это говорит? Тут речь тоже о самоприписывании или, если хотите, о конструктивизме, но чуть в иной коннотации. Выбор этой позиции имплицитно предполагает ценность русского народа, принадлежность к которому может быть предметом сознательного выбора. То есть не то, что русский народ состоит из представителей разных этнических общностей, а что кто-то может на самом деле захотеть стать русским. Но ценность понятия «русский» в младшей возрастной группы значительно ниже, чем у старшей.
Проясним это на примере ответов на другой вопрос. Из опрошенных старшей возрастной группы в случае, если бы они могли выбирать национальность (в частности, если бы происходили из национально-смешанных семей) 84% отнесли бы себя к русским и только 16% считает, что испытывало бы сложности с самоидентификацией. При этом все 17% опрошенных, кто в паспортичке назвали себя русскими, но, как выяснилось в ходе опроса, происходят из смешанных семей[186], и в ответе на данный вопрос показали, что считают себя русскими. Совершенно другая картина в младшей возрастной группе. К русским в случае происхождения из смешанной семьи готовы отнести себя только 45% опрошенных, 41% предполагают, что испытывали бы сложности с самоидентификацией, а еще 15% полагают, что не считали бы себя русскими. Причем из 17% опрошенных, происходящих из национально-смешанных семей, в паспортичке отметили себя как русские (доля «полукровок» в возрастных группах совпадает), но в ответе на данный вопрос только 5% отнесли себя безоговорочно к русским, а 12% сообщили, что имеют сложную самоидентификацию. Сравним этот вопрос с вопросом о национальных чувствах, который показал разительную разницу между возрастными группами. В ответах на те два вопроса, о котором мы только что говорили, респонденты показали ценность понятия «русский» в младшей возрастной группы значительно ниже, чем у старшей. Таким образом, мы можем сделать вывод, что само понятие принадлежности к народу, само понятие своего народа у молодежи постепенно размывается.
Если попытаться сделать вывод о воздействии геополитико-технологического проекта на традиционные ценности, то следует сказать, что происходит репрессирование их посредством того, что они представляются как скучные. Нет, не враждебные, как то мы наблюдаем на Западе, где религия, семья, национально-традиционное преподают как враждебные нарождающемуся новому миру. У нас же они представляются, воспринимаются как унылые, вызывающие оскомину. Этакое тревожно-скучающий взгляд на все, что составляло основу мира более старших поколений.
***
А теперь вернемся к понятию геополитико-технологического проекта. В рамках данной статьи мы не можем вполне достоверно определить механизмы насаждения проекта. Наше исследование было в основном социологическим, потому несколько грубым. Думаем, тут необходимо провести глубокое культурологическое исследование, которое поможет установить значимые комплексы, на которые приходится воздействие со стороны трансгуманистического проекта, от зарубежных cultural studies, ориентированых на деструктивное воздействие на традиционную культуру. Необходимо выявить и то, какое точечное воздействие необходимо, чтобы противодействовать трансгуманистическому проекту. Тут важна культурология, которая должна стать орудием национальной защиты, стратегическим оружием национальной самообороны.
О противодействии Проекту чуть после. Сейчас же скажем, почему применительно к России Проектировщик воздействует, прежде всего, именно на понимание молодежью народа и религии, а семья, скажем, остается как бы не первоочередной целью манипулирования. Связано это с тем, что народ в Проекте – категория ролеобразующая.
Страна Х на геополитическом пространстве, включаясь в систему У, превращается в ее функцию. Сопротивляясь же включению в систему У, система Х играет в мире свою роль. Происходит балансировка между ролью и функцией. (Типичный пример государства, почти полностью утратившего свою роль и ставшего функцией в Проекте – Украина.) Но суть дела в том, что геополитическая роль – это не то, что всегда органично такой великой стране, как Россия – она имеет миссию. (В скобках заметим, что в идеальном плане все страны могут иметь свои миссии, просто не все их имеют по разным внешним и внутренним основаниям). Роль же – это усечение миссии или преломление миссии в экстремальных обстоятельствах, в частности, в условиях навязывания стране геополитико-технологического проекта.
Миссия – понятие скорее культурологическое, а роль – скорее операциональное. В миссии подчеркивается смысловой аспект, в роли – субъектный, в государстве – структурный. В условиях навязывания Проекта ведущим становится субъектный аспект, поскольку только субъект может «ломать игру» Проектировщику и навязывать ему свои правила. Государство в качестве структуры – слишком малоподвижно, а задача распространения присущего ему смысла в рамках проекта заостряется, сужается до конкретных целенаправленных точечных действий, ведь более расплывчатые культурные влияния и веяния Проектировщиком легко блокируются, путем репрессирования тех или иных альтернатив системы Х, о чем мы уже говорили в начале статьи. Тут мы возвращаемся к тому, что выше говорили о патриотизме и категории народа, чувстве национального. Считая этническое, национальное сужением народного организма, являющегося Богом данной культурной сущностью, которая в нормальных условиях выражает себя через миссию, мы обращаем внимание на то, что в критической обстановке именно оно – национальное – получает особую важность как по преимуществу субъектное начало. И потому именно этнос, народное, национальное, как мы увидели выше, в первую очередь и репрессируется Проектировщиком. Патриотизм, будучи одним из проявления самоидентификации, более относится к государству, то есть к структурному началу этноса. Его декларирование само по себе менее опасно для проекта, поскольку без эмоционально-народной подоплеки, осознания себя народом патриотизм будет превращаться в химеру. Он сам станет проективным, технологическим, потому что будет оставаться без плоти и крови. Итак, категория народность является первоочередной целью репрессирования Проектировщиком по двум причинам сразу: она – естественная основа традиционной самоидентификации, та, которая по природе своей противостоит трансгуманизму, и она является стержнем субъектности, которая является главным рычагом саботирования геополитико-технологического проекта.
Подчеркнем, что субъектом в геополитическом поле является не столько государство-территория (в рамках проекта она относительно легко может быть превращена в функцию), сколько государство-народ, как некая целостность, имеющая собственную внутренний стержень, собственную субъектную идентичность, своеобразное видение мира и (что и становится в данном контексте ключевым!) способная к внутренне обоснованным действиям.
Примеры действия народа-государства можно привести в русской истории. Прежде всего, именно таковым было народное противодействие при Патриархе Гермогене, положившее конец Смутному времени. Таковым было действие народа в канун Балканской войны за освобождение «братушек» от османов, когда народ, по сути, принудил государство вступить в войну. Но Россия, когда выступает не как государство-территория, а как государство-народ, имеет одну характерную черту, которая будет важна в контексте нашей статьи. Ролецентрические моменты в истории России, когда вперед выступало государство-народ, всегда были несколько эсхатологическими по самоощущению. Роль Православия тут всегда была первоочередно важна. Также она будет важна и теперь. Не говоря уже о том, что трансгуманистическому проекту в принципе ничто кроме Православия сегодня вполне противостоять уже и не может, в частном плане, именно Православие вносит смысл и эсхатологичность в роль России-государства. А смысл присущий геополитической роли как таковой особый: это не многообразие внутренних альтернатив с их множеством оттенков смыслов, как то бывает во внутренней жизни народа, а концентрация на ключевом смысле, который представляет всю народ-культуру, и сводится он для русских в экстремальных обстоятельствах к простому и ясному смыслу Православной веры.
Поэтому важно понять, что в рамках воплощения геополитико-технологического проекта, навязываемого России как системе Х, Проектировщик стремится лишить смысла именно Православие и народность. Если бы он напрямую противодействовал им, это могло бы породить новое смыслообразование, но Проектировщик репрессирует эти сущности иначе. Репрессирует через искажение сущностей народной и Православной, представляя их скучными, неважными, зевотными, обыденными, рутинными. Проектировщик добивается, чтобы молодой русский клевал носом или ерзал на стуле в нетерпении, когда слышал бы о народности или Православии, и устремлялся бы к более захватывающему внимание. Цель Проектировщика – во всяческом отвлечении, чтобы самые важные смыслы русской культуры были просто пропущены молодыми мимо ушей.
***
Обратимся снова к нашему опросу. В нем мы задавали респондентам вопрос о том, есть ли у русского народа своя роль в истории. И 34% ответили, что «думать, что народ имеет роль – мания величия», что это даже неприлично. Вот так: спор даже не о том, какая должна быть роль, а именно вокруг самой идеи, что может и должна ли быть какая-то роль. Именно сама идея о роли наиболее репрессируема. Но дело в том, что современное Российское государство, пытаясь противостоять геополитико-технологическому проекту, не может противодействовать репрессированию ролеобразования. Так, из опрошенных молодых красноярцев (петербуржцам этот вопрос не задавался) 53% считает, что в основе государства не должно лежать идеи, а еще 12% прямо уверены, что наличие какой-либо идеи в основе государственного строительства сделает государство фашистским. И это является прямым следствием того, что идея-то у нашего государства есть, но состоит эта идея в том, что никакой внятной идеи у России быть не должно, что и зафиксировано в Конституции. Отсутствие идеи, роли – это и есть зафиксированная в Конституции «идея» России. Мы видим, какая суперрепрессия на ролеобразование и народность как субъекта геополитического действия уже заложена в Конституции. Вследствие навязанной извне государственной самоцензуры, Российское государство в некотором смысле уже было включено в систему Y и является ее компонентой, ее функцией. И те законодательные инициативы, которые направлены на семью, такие как думские законопроекты о семейном насилии или ювенальной юстиции, – они есть проявления нашего государства в качестве ролевой функции системы Z в Проекте Y.
***
Есть ли способ противостоять геополитико-технологическому проекту? Что может субъект, принявший на себя геополитическую роль? Ответ, который мы предлагаем состоит в том, что геополитический субъект может действовать в соответствии со специфической логикой, которая подразумевает одновременно и участие в детерминированном проектом геополитико-технологическом поле, поскольку от воздействия системы Y уйти не возможно! Но выход за пределы этого поля возможен посредством логики, которую можно назвать логикой переносного смысла, логикой метафоры или логикой провокации[187], которая определяет соотношение «текста» и «подтекста» политического действия. Механизм ее состоит в том, что в ходе коммуникации один предмет реальности намеренно принимается за другой и с ним связывается весь комплекс ассоциаций, закрепленный за этим другим. Проще его можно объяснить на сказке о Захарке, где он уговаривает Бабу Ягу самой показать ему, как надо лечь на лопату, чтобы сподручнее быть засунутым в печь. Менее «кровожадно» перенос смысла можно показать на примере такого анекдота:
– Уже май, а что-то у вас похолодало.
– У нас всегда холодно, когда черемуха цветет.
– Так зачем же вы ее сажаете?
Между текстом системы Y и подтекстом системы Х, обретшей геополитическую роль в рамках проекта, возникает разрыв: тот смысл действия, который «прочитывает» Проектировщик (исходя из своих представлений), отличается от того смысла, который вкладывает в свое действие субъект на геополитическом поле, так что параллельно начинают существовать как бы две реальности, соотношения между которыми может быть какое-то время не определено.
Что это дает? Логика переносного смысла воздействует таким образом на систему Z (которая, напомним, выступает как «номинальный хозяин» проекта Y), чтобы создать не запрограммированные в проекте отношения, а именно: сделать возможным обращение ситемы X к системе Z через голову Проектировщика[188]. Хотя не только в системе Z дело.
Но вернемся к нашей молодежной тематике. Казалось бы, напрашивается разговор о молодежной политике. Но в рамках того геополитико-технологического проекта, в котором Россия вольно-невольно существует и, понятно, резко ограничена в действиях. Не все реформы в ней возможны: мы уже упоминали выше, что в значительной мере сама Россия как государство-территория выступает как компонента системы Y, то есть компонента проекта. И в некотором смысле России может оказаться необходимым в качестве государства-народа противостоять себе же в качестве государства-территории, ибо в последнем качестве-роли она банально колонизирована. Но не все тут определяется и открытым Российско-Западным противостоянием, ибо не всегда, очевидно в системе каких координат для кого такое противостояние происходит, да и в противостоящем нам Западе по-разному сочетаются черты систем Х, Y и Z. Поэтому прямое противостояние должно дополняться или порой заменяться логикой переносного смысла. Россия-народ так порой себя и вела. Так, вроде бы подчинившаяся большевикам сергианская Церковь, встроенная в жесткую структуру государственно-коммунистического проекта, смогла-таки пронести через лихолетье живую православную традицию. Так церковные бабки, относительно которых советская власть все ждала, что сегодня-завтра они перемрут, все жили и жили, сменяя одна другую, неся на себе великую преемственность Православия, так и попы не переводились, и не оставался никак только тот последний, которого можно было бы показать по телевизору, как злорадно обещал Хрущев. Безграмотными и беззубыми (и совсем неинтересными!) видела церковных бабок тех комсомольская молодежь, а сельского старенького попика полагала плутом и обманщиком, а они все противостояли всей советской системе гораздо более значимо, чем все прозападные диссиденты. Иногда и сами власти вдруг играли смыслами. К примеру, подобные имперским погоны и ордена ввели в Красной Армии в годы Великой Отечественной, и как Феникс возродилась преемственность, советский народ восстанавливался некоторое время и как русский народ.
Наша молодежь… Не было периода, казалось, к которому можно бы обратиться как к светлому идеалу: стриженные нигилистки, красноармейцы-супостаты, танцы по клубам, позднесоветская попса, братки 1990-х… А герои войны, бойцы и партизаны, спросите вы? Для меня, признаюсь, стал неожиданным культ Великой Победы в нулевые годы нового века со стихийно родившимся Бессмертным полком – тем, что персонажи трансгуманистического проекта называют «победобесием».
Не достаточно просто твердить о народе – механизм геополитико-технологического проекта будет действовать так, что сами слова не будут доходить до сознания молодежи, поскольку само народное уже предвзято может быть маркировано в проекте как неприличное и блевотное. Работа над коннотациями – одно из сильных мест Проектировщика. И поистине дьявол прячется в коннотациях! Но ведь вот смогли появиться в России «ватники» и «Русская весна» как из небытия. Не достаточно опровергать трансгуманизм – Проектировщик успел, увы, хорошо уже внушить молодым, как стыдно быть нетолерантными и неполиткорректными. Нужно провозгласить светлую и нетолерантную идею! И тогда все сущности, разноплановые значения, которые Проектировщик смял как мусор в грязный ком предстанут каждая по отдельности, и каждая будет подлежать своей оценке.
***
Из анализа студенческих интервью мы можем заключить, что Проектировщик воздействует не по всему ментальному плану молодежи, оставляя до поры до времени некоторые традиционные сущности нетронутыми, даже особо им ненавидимые и нещадно вытравляемые у европейских народов, почти без воздействия. Он стремится подвергнуть целенаправленной эрозии только ограниченное число сфер самореализации народа: ролеобразующие факторы; то, что может относиться к самосознанию русского народа в кризисные эпохи; самосознание народа-государства в противоположность территории-государству. Проектировщик добивается, мы видим, эрозии и в религиозном самосознании, сводя его к карикатуре, к «попу-на-мерседесе». И тут для Проектировщика может быть не так важна эксплицитная приверженность русской молодежи трансгуманистическим ценностям. Проектировщик стремится заблокировать ключевую роль России нашего века – роль Удерживающего, ее последнюю роль. Именно эта роль должна, по замыслу Проектировщика, казаться скучной, немодной, глупой, жульнической.
Да, последняя роль России – роль Катехона. И тут иначе выглядят рассмотренные нами выше пристрастия и ценности молодежи. Скажем, привязанность молодежи к семье отрадна, но порой имеет и свою оборотную сторону, ибо растет инфантильность и зависимость, расслабленность, которая тоже препятствует тому, чтобы собрать силы в кулак, да еще провоцирует нарциссизм и скучающее отношение к жизни. Возможно, именно поэтому семья не является первоочередным объектом разрушающего воздействия проекта. Проектировщик поддерживает наши семьи, поскольку они, построены у нас уже, увы, на культе дурной креативности и самовыражения, «любви несмотря ни на что», без обязанности остановить дурное в детях, без примата морали и традиции. Сами эти семьи, растящие расслабленных и скучающих недорослей без стержня и идеи, сами препятствуют усилению роли России-Катехона. В нашей молодежи необходимо разбудить любовь к правильно осмысленной жизни, зарядить напряжением, опять научить азарту подвига, остальное прирастится.
Как возможно забыть, что русские – народ крайностей?! Им не скучно то, что требует вершин, самоотречения и стремления к запредельному. Роль страны, стоящей у последней черты, стоящей на краю между историей и Вечностью – это единственная альтернатива трансгуманизму и оружие для борьбы с Проектировщиком. Не умеренное и аккуратное отстаивание естественного, традиционного, а выход за естественное и традиционное, за пределы человеческого – к Богочеловеку, которому надлежит сказать, в наш последний день сказать: Ей, Гряди, Господи Иисусе!
Библиография
1. Лурье С.В. Межэтнические браки как культурный феномен: социогуманитарные и естественнонаучные аспекты культуры // Сибирский антропологический журнал. 2020. Т. 4. № 1 (03). С. 117-128.
2. Лурье С.В. Путь к трансгуманизму: как человек становится проектом. // Русская Idea. 06.07.2020.
https://politconservatism.ru/articles/put-k-transgumanizmu-kak-chelovek-stanovitsya-proektom?fbclid=IwAR0LDH2SjC3OKo1b31jfgyT6uXopYF7eKPapXt03gzoU_VFnA7px2dvrstw
3. Лурье С.В., Казарян Л.Г. Мировая политика и ее прогностические индикаторы. Полис. Политические исследования. 2012. № 2. С. 85-97.
4. Лурье С.В., Казарян Л.Г. Принципы организации геополитического пространства (введение в проблему на примере Восточного вопроса) // Общественные науки и современность. 1994. № 4. С. 85-96.
5. Лурье С.В., Казарян Л.Г. Беседы о внешней политике. // «Республика Армения». 1992. №№ 39, 40, 41, 44, 46, 49.
6. Lourie S. The Road to Transhumanism: How Man Became a Project. // Simone Weil Center. AUGUST 17, 2020.
https://simoneweilcenter.org/publications/2020/8/17/the-road-to-transhumanism-how-man-became-a-project?fbclid=IwAR306hccv32TK5BsOk8MN1SUINAs5IDy6nlto6Qg61tgPz02rHYgOckdD6c
ЦЕРКОВЬ ИНТРОВЕРТОВ
(Почему среди нас нет более Иоаннов Кронштадтских)
Тетради по консерватизму. 2020. № 1. С. 729-739.
Аннотация. Статья посвящена современной Церкви – возможно, Церкви последних времен, – каковы прихожане Русской православной церкви, каков их психологический склад, круг чтения, мыслей, представлений. Где проходит водораздел, отделяющий их от «мира» и «хороших мирских людей», которые тоже стремятся быть нравственными? Мы видим этот водораздел в осознании понятия греха, применении этого понимания к своей жизни. Корень различия «церковных традиционалистов» и «церковных либералов» в разном отношении к греху, за которым стоят две разные теологии и две разные антропологии. Первые ориентированы на аскетическое учение церкви, которое все более проникает в жизнь мирян, вторые, вольно или невольно, впитали в себя понимание «естественного» человека Нового времени, который в силу новейших тенденций превращается уже в человека противоестественного. Исчезновение из общественного сознания понятия греха делает невозможной и проповедь, подобную той, мастером которой был святой праведный Иоанн Кронштадтский. Церковь и мир все чаще говорят на разных языках, церковные люди все более становятся интровертами, нелюбимыми и не понимаемыми миром. Это то, о чем говорил Христос: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир». Трагичность этих слов все более проявляется в наши времена, когда, похоже, начинают сбываться апокалиптические пророчества.
Ключевые слова: Русская Православная Церковь, православные, святой праведный Иоанн Кронштадтский, традиция, церковные традиционалисты, церковные либералы.
The Church of the Introverts
Why there are no longer such figures as John of Krondtadt among us
Abstract. The article is devoted to the issue of contemporary church, perhaps the church of the recent times, to the issue of its parishioners and the characteristics of their psychological disposition, scope of reading, thought and ideas. Where is the marking line that divides them from the “secular life”, from “good laypeople” who also aspire to be moral? We see this marking line in the realization (awareness) of the conception of the sin and the use of this realization in everyday life. The root of difference between the “ecclesiastical traditionalists” and “ecclesiastical liberals”, that are connected with two diverse theologies and two diverse anthropologies, lies in the different attitude to the conception of sin. The traditionalists support the ascetic church doctrine that now more and more penetrates the parishioners’ life, and the liberals, voluntary or involuntary, absorbed the idea of the Man of the New Time, natural man, who due to the newest tendencies is gradually turning into an “unnatural man”. The disappearance of the concept of sin from the public conscience makes it impossible to deliver such sermons as the Saint Holy John of Kronstadt. The church and the laypeople tend more and more to talk past each other, the ecclesiasts turn more introvertive, unsociable and misunderstood by the world. Jesus Christ also spoke about this phenomenon: “If you were from the world, the world would love its own, but I chose you from the world, so the world hates you”. The tragic aspect of this saying becomes more evident in our time that has certain apocalyptic traits.
Keywords: Russian Orthodox Church, Orthodox Christians, the Saint Holy John of Kronstadt, Tradition, Ecclesiastical Traditionalists, Ecclesiastical Liberals.
Я – просто прихожанка Русской Православной Церкви, не обладающая какой-то особой инсайдерской информацией – и особого интереса у меня к таковой нет (ниже станет понятно почему), и даже слухи о внутрицерковных проблемах, действительных или надуманных, доносятся до меня глухо. Однако я представитель некой тенденции в современной церкви, которая затрагивает большинство прихожан: тех самых традиционалистов и консерваторов, на которых наша Церковь стоит. И большинство это во многом молчаливое, живущее некоторой своей, порой явно противоречащей тенденциям современного общества жизнью. Оно имеет свое мировоззрение во многом общее для этого молчаливого большинства. И, выступая на церковную тему в светском журнале, я хочу попытаться это церковное большинство объяснить. Из этого объяснения станет понятно и то, почему в наше время нет проповедников, которые имели бы общероссийское значение, почему те, кто имеет в Церкви большой авторитет, почти не известны за ее пределами.
Итак, попытаюсь объяснить! Кто мы, православные традиционалисты? На нас на всех, не разбираясь вешают множество ярлыков, называют царебожцами, православнутыми и тому подобное. Нам навязчиво тыкают в лицо шикарной машиной, купленной некой игуменьей, и удивляются, почему мы без особого интереса на это реагируем. Наверное, мы совсем зомбированные, забитые и вообще с головой у нас не все в порядке? Да, есть и такое замечательное выражение – «православие головного мозга», – это как раз про нас, да? Почему мы не видим попов на мерседесах?
Про «попов в мерседесах» – самый простой вопрос. Они, попы на мерседесах, наверное есть, но они вне нашего, подавляющего большинства обычных православных, поля восприятия, мы с ними не соприкасаемся, а живем своей жизнью, где видим приходских батюшек, озабоченных тем, как оплатить коммуналку за храм, подкрасить его, залатать крышу, хористам заплатить и своих детей прокормить. Впрочем, о частной их жизни мы мало знаем и не очень ею интересуемся. Что до каких-то мерседесов? Из моего рассказа станет ясно, почему нам мало интересны мерседесы.
Говорят о множестве проблем в Церкви. И я здесь о некоторых из них скажу. Но я начну с одного своего недавнего впечатления, которое, если в него вдуматься, заставит на проблемы смотреть чуть в другом ракурсе. Впечатление, впрочем, привычное, просто недавно я о нем задумалось. Шла служба в небольшом старинном храме одного маленького провинциального городка, где я уже постоянная прихожанка. И собралось нас человек двадцать женщин уже в возрасте, самого простого вида и человек пять-семь пожилых таких же мужчин, да пара помоложе, интеллигентного вида (о, наш маленький городок – большой культурный центр!), да наш веселый блаженненький Гена: в таком составе мы собираемся из раза в раз. Ни на что не претендующий, ласковый, смиренный и улыбчивый батюшка. Еще в городе две церкви, там та же картина с какими-то вариациями. Стоим мы перед храмом, поскольку батюшке из-за карантина велят служить на улице, и он служит, когда погода позволяет, а коли дождь, так уж внутри храма. Раньше прихожан было много, и толпа наша выглядела куда разноцветнее. Но в карантин, прихожан осталось совсем немного. Регион у нас не столичный, и службы в карантин ни на день не прерывались. Но остались мы в небольшом количестве, в основном немолодые и немодные, те только, кто не смог в церковь не ходить. Но вот она – Церковь. Эти неяркого вида мужчины и женщины в основном за 50, сухой остаток. Те, кому Христос сказал: «Не бойся, малое стадо!».
Кто помнит церкви советских времен? Десяток-другой-третий старушек, редко – старичок-другой забредет. Но о них Христос сказал: «Соль земли». Те самые старушки, которых называли женами-мироносицами советских времен, те, кто остались со Христом. Старушки, которыми земля русская держалась.
Соль земли… А солона ли соль? Вроде как и не очень… Так себе. Но все-таки приглядимся!
Что у нас в голове? Среди этих неярких вроде, пожилых женщин вместе и простые работницы-крестьянки, и местная интеллигенция: учительницы, врачи, музейные работники. Кто-то совсем простой, а кто-то книжный человек. Таких книжных – не так мало. Гораздо больше, чем может показаться внешне тому, кто видит в прихожанах серую толпу. Круг чтения, конечно, у каждого по вкусу, но есть и общие приоритеты, которые определяют некие общие доминанты мировоззрения. И подчеркну прежде всего: это мировоззрение очень интровертно, направлено внутрь и относительно мало социально. Отсюда и сила православных, которая в том, что нет той власти, которой бы удалось изничтожить это «малое стадо», его малая зависимость от внешнего. Отсюда и видимая слабость – относительно слабые связи даже среди прихожан (можно годами ходить в одну и ту же церковь и оставаться для всех незнакомцем), довольно выраженная дистанция между духовенством и прихожанами (и, в свою очередь, между духовенством и священноначалием), а также видимое расхождение по фазе между православными и современной жизнью.
Есть вот такое расхождение по фазе… Не всегда выход православных на социальную арену выглядит вполне адекватным. Тому есть глубинная причина – именно в интровертности православных, и потому – в некоторой искусственности их экстравертных проявлений. Уточню, что я имею ввиду: православные христиане могут иметь, конечно, самый разный психологический склад, и среди них немало открытых общительных людей. Но вот их Православие сосредоточено внутри. Это не то, что они стремятся первым делом проявить перед внешним взором. Средний православный на людях вообще не сильно проявляет свою православность, если только тем, что в пост старается избежать скоромной пищи да тихо помолиться, желательно, чтобы другие и не заметили. Ориентированные на внешних акции не так часты, и порой их проводят люди не вполне воцерковленные. Есть, конечно, и любители вразумлять, но таких никак не большинство.
Откуда интровертность современных православных, и является ли она особенностью нашего времени? Прежде всего, тут сложно сравнивать, поскольку до 1917 года подавляющее число населения считало себя верующими. Однако, если знать жизнь русской деревни того времени, например, то говорить, что там было много сознательно верующих было бы ошибкой. Была традиция, что очень хорошо, и о чем я буду еще говорить. А о числе тех, кто верил сознательно, можно судить только по тому, сколько верных осталось к концу двадцатых годов, когда уже иссякла сила инерции. Конечно, слишком самонадеянно сравнивать нас, нынешних христиан посткарантинного времени и христиан постреволюционной эпохи, но и в том, и в другом случае нужно говорить, что мотивом нахождения в Церкви является и для тех, и для других уже не сила традиции и не мода. Мода на Православие безвозвратно прошла, а идеологический тренд в обществе совсем иной. Но меня сейчас интересуют те, кто составляет костяк Церкви, то есть те, кто и в начале ХХ века, и сейчас имел внутренние причины находиться в Церкви. Они тоже были интровертами. Во всяком случае в том, что касалось их духовной жизни. Сейчас эта тенденция, возможно, нарастает, поскольку становится все более доступна духовная литература, которая настраивает на интровертность духовной жизни. А в Православии книга, чтение имеют огромное значение!
Что читают православные? В значительно мере – древних отцов-аскетов и современных (от XIX века до нынешних дней) старцев, канонизированных или нет, а также о старцах – российских, греческих (их много) да грузинского (Гавриила Самтаврийского (Ургебадзе)). Суть всего этого чтения состоит в обращении к внутреннему миру, внутреннему деланию, преодолению прежде всего своей греховности. Эти книги учат погружать внутрь себя. ХХ век прославился блестящей старческой традицией, идущей от более ранних афонских старцев через преподобного Силуана Афонского как ее кульминации, преподобных Софрония (Сахарова), Иосифа Исихаста, Паисия Святогорца, Порфирия Кавсокаливита, Ефрема Катунакского и других. Вот нередко круг чтения тех простецких мужчин и женщин за пятьдесят преимущественно, кто в масках или без масок собирался в церкви в период карантина, соблюдая социальную дистанцию часто не по своей воле, а ввиду своей малочисленности: маленькая церковь вдруг стала такой просторной! Из них не все, конечно, люди книжные, но таких, повторю, очень немало.
Насколько они понимают то, что читают? В большинстве своем плохо понимают, поскольку речь идет о вещах бесконечно высоких: высшей аскетике и мистике. Но за последние уже лет 200, когда проблема проникновения аскетической и мистической литературы в достаточно широкие православные круги возникла, сложилась и некоторая традиция восприятия и применения такого опыта в повседневной жизни. Конечно, получается успешно далеко не всегда, нередки «косяки», такие как младостарчество и подобное. Вот появилась фигура схимонаха Сергия Романова, которая являет собой средоточие многих церковных проблем. Но все воцерковленные православные – и те, кто стоит в воскресенье на литургии перед нашей церковью (а в дождик внутри церкви) – так или иначе, больше или меньше, чуть удачнее или вовсе враскосяк примеряют себя к духовной жизни и азам аскетики. Да-да, вон та тетка в цветастом платье – тоже, она пытается бороться с недобрыми помыслами, «отсекать» их, как написано в тех книжках, которые она читала, считает недопустимой обиду на кого-либо ни было, прикусывает язык, если с него срывается какое-то недоброе слово, вычитывает длинные домашние молитвы и (о, конечно, не каждый день, всегда что-то отвлекает, но…) пытается прочитать сотницу Иисусовых молитв по своим потертым уже четочкам.
Тетка добрая, только несколько неловкая в общении. Но порой те, кто ее видит, как-то сразу привешивают ярлык: «вредная!». Потому, что она резко другая. Представьте, насколько ее менталитет отличается от менталитета ее соседок по двору, которые все свободное время смотрят шоу по телевизору. Впрочем, она об этом помалкивает. Но порой ее воспринимают как живой укор себе. Наверное, тут есть и ее вина, поскольку она только делает первые шаги в духовной жизни и малого достигла, но есть и нечто объективное. Но, как говорит Христос: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15:19). Патриарх Кирилл недавно сказал: «Как только мы станем говорить то, что приятно слышать сильным мира сего, никакой критики в адрес Церкви не будет. Все моментально исчезнет, на руках носить будут». Это относится не только к «сильным», но и к «слабым», к тем, кто сегодня громко возмущается «попами на мерседесах» (коих никогда в своем подавляющем большинстве и не видывали).
Помню, как, услышав звон церковных колоколов, один пьяненький мужичок начал громко вопить, как он ненавидит попов. Чует, какая дистанция отделяет его от Церкви. Так, глядя на тетку (ту, что в цветастом платье!), которая нередко более добра и снисходительна, чем окружающие, кто-то начинает заводить песнь, как злы церковные бабки. И нет способа объясниться, оправдаться не только из-за теткиной интровертности, но и из-за объективной разности реальностей, в которых современные люди обитают. При почти общем одобрении абортов, так называемых «гражданских» браков» (блуда), попустительском отношении ко многим другим вольностям в морали, будь то и очевидная нечестность, и мелкое мошенничество, тетка наша одним своим существованием напоминает, что грех – это грех. И тут смычка между Церковью и миром невозможна принципиально.
Тетка наша, конечно, не без греха. И вообще ситуацию мы представляем несколько идеализированную. Конечно, тетка тоже живет обычными заботами о хлебе насущном, имеет профессию, трудится и отдыхает, нередко погружаясь и в обычные для мира удовольствия. Но есть что-то, что резко отделяет ее от этого мира, который все более сползает в грех. Это то, что в мире этом она барахтается, сопротивляется, внутри себя пытаясь построить совсем иной мир. Жизнь тетки, когда она борется с собой – весьма внутренне напряженная и, если хотите, полна приключений.
Те же аскетические книги учат: смотри внутрь себя, не выглядывай чужих грехов. И тетка честно старается не обращать внимание на чужие недостатки. Конечно, не получается, но она себя принуждает, одергивает: «Не судите, да не судимы будете!». Возникает опять же несколько проблемная ситуация, когда порой тетка избегает иметь собственное мнение о поведении другого, по крайней мере, если нет прямой обязанности его иметь. И тут, если случится на приходе «поп с мерседесом» (где-то, наверное, такие встречаются?), то она может его мерседесом просто-напросто не заинтересоваться. Что, конечно, внешне кажется странным и, конечно, не способствует налаживанию связи с внешним миром. Жизнь – внутри себя и в кругу самых ближних. Это не стопроцентное правило, есть личности весьма внешне активные, но активность эта не имеет большой поддержки внутри православной общины.
Потому оказываются среди города в два-три десятка тысяч населения сотня таких «православнутых» чудаков, и кажется, что на город они никакого влияния не имеют и иметь не могут, так – какие-то странные…
У кого-то из прихожан есть духовники, это особая тема. Есть и псевдо-духовники (младостарцы), но думаю, значение этой проблемы сильно преувеличено теми же светскими СМИ. Есть священники, которые стараются организовать жизнь прихода и руководить ею. Но в большинстве случаев отношения прихожанина со священником построены внешне на тех же механизмах интровертности. Непосредственно прихожанин и священник сталкиваются на таинстве исповеди, где прихожанин перечисляет свои грехи, более обращаясь к Богу, чем к слушающему его священнику, а священник, выслушав прихожанина может просто совершить Таинство, может сказать прихожанину несколько слов или дать совет, ну и в вопиющем случае, отказаться от совершения Таинства. Так это выглядит внешне.
Вся жизнь нашей Церкви внешне может показаться очень сухой. Собравшиеся в ней интроверты не проявляют и доли той внешней доброжелательности, которая свойственна, например, протестантам (говорю без осуждения). Наши прихожане на одном приходе порой едва знакомы друг с другом. Если смотреть на Церковь внешне, то может показаться, что люди в ней – функции, выполняющие предопределенные Церковным Уставом действия и взаимодействия. Это так, опять же, если убрать духовную компоненту. Только она живо связывает всех членов Церкви, делая их участниками Таинств. Каждое же Таинство – чудо, а чудо лежит вне земного внешнего измерения.
Когда в центре духовной жизни стоит Таинство, когда оно мерило ее ценности как реальная встреча с Божественным, с Христом, что все члены Церкви так или иначе переживают и понимают, это откладывает свой отпечаток на всю их жизнь. И если сравнивать, скажем, с XIX веком – началом ХХ, то осознание этого многократно выросло. Это не значит, что выросло качество участия в Таинствах, может быть, люди не переживают больше мистического опыта – скорее меньше, – но они больше знают и больше осознанно дорожат Таинственной жизнью. Потому тем большее значение в глазах простых мирян начинает играть Священное Предание, Каноны и Уставы. А это значит, что в Церкви формируется устойчивое ядро традиционалистов. Конечно, не всегда приверженность Канонам сопряжена с тем, что мирянин их сколько-нибудь удовлетворительно знает. Тут дела стоят далеко от идеала. Но есть сердечная приверженность Церкви, которая стала гораздо более осознанною после советского лихолетья. И уже в наши дни – более осознанною после карантина, чем до него. Церковный же традиционалист мыслит в понятиях, которые весьма далеки от трендов нашего времени. Очевидно, что остается часто непонятым, а порой и не очень стремится, чтобы его понимали. И намечается пропасть...
Православные с людьми мирскими вместе только в каком-то своем измерении, более или менее важном: соседском, профессиональном, порой родительском – когда дети вне Церкви, – порой приятельски-дружеском – когда вне Церкви старые друзья, – но у них есть измерение, которое еще более важно: они люди Церкви. Они имеют свою жизнь, свою тайну, которую порой даже хранят от мирских. Да, пропасть… Вполне естественно желание ее перескочить. Кто-то пытается это сделать.
Вполне закономерно и похвально желание говорить на языке всем понятном и быть открытым к новому. Но сколь оно реализуемо? При нынешних трендах развития общества это было бы непросто. В XIX – начале XX века, когда жил святой праведный Иоанн Кронштадтский, народные массы в своем большинстве существовали еще в рамках православной традиции. Они выходили из нее, отдалялись от нее, но еще помнили и имели возможность вернуться. Поэтому общие исповеди, которые проводил прав. Иоанн Кронштадтский имели огромное действие. Да, тенденция и в его время вела все дальше и дальше от Церкви, что привело к трагическим последствиям и для государства. Но традиция была на слуху. Блаженная Матрона Московская, о которой прав. Иоанн говорил как о следующем столпе Православия в России, и она имела еще слушателей, которые могли найти в своем опыте, в своей памяти то, о чем она говорила. Были еще великие проповедники – такие как преп. Паисий Святогорец – в Греции. Были и есть почитаемые старцы и старицы – столпы Православия – в России, но даже самые известные из них – такие как о. Николай (Гурьянов), о. Иоанн (Крестьянкин), о. Кирилл (Павлов), м. Сепфора (Шнякина), – они вне Церкви были уже менее слышны. Их люди вне Церкви практически не воспринимают. Невозможно представить, чтобы эти поздние старцы и старицы обратились к толпе, как обращался прав. Иоанн Кронштадтский.
Да, толпа времен Иоанна Кронштадтского, может быть, неслась в направлении к общественно-политической пропасти быстрее нынешней, но она еще владела понятиями (пусть и начинала отрекаться от них, но еще понимала), через которые до нее можно было донести главные смыслы Православия. Нынешний человек, не какой-то особенно безнравственный или расхристанный, отнюдь не бунтовщик, как то было среди народа начала ХХ века, наоборот, конформист, признающий какие-то остаточные нормы морали, проникшие в его голову через советскую еще призму – он просто не понял бы, о чем вообще прав. Иоанн Кронштадтский говорит. Потому что, чтобы понять просто о чем речь, надо иметь некоторые из тех понятий, что транслирует церковная традиция с ее аскетически-мистическими доминантами, которые понимают еще лишь те немногие интроверты, кто собирается у церковных стен, когда это стало уже не модно, не круто, а в период карантина и как бы асоциально. Потому что этика в Православии неотделима от догмата и мистики.
В годы, когда Церковь вдруг стала модной, она мало нашла сущностного понимания у вполне моральных постсоветских людей. Многие обратились к ней, не всегда только следуя общей тенденции, а порой искренно желая что-то получить для души – что-то приятное. А получили известие, что все они грешники, которым каяться и каяться. И оказались в церковных общинах – обществе таких же как они грешников, которые порой не добрее, не лучше, не чище, не светлее (с чего бы, на самом деле?), чем они сами. То есть, обществе, далеко не всегда самом приятном. А жизнь бурлит, в ней так много притягательного, так многое манит. И вроде по нашей секулярной совести ничего страшного, подумаешь! Ан, грех. И изволь каяться, а впредь обходить (что-то такое приятное! Да и что тут такого!) стороной. Нет, не обошел опять к исповеди! И мысли: «Что же это! Все время меня виноватят! Что ни сделаю, тут же виноват». Вот уже комплекс вины – все ведь мы слышали про комплекс вины! Кошмар!!! И несчастный бежит из Церкви как будто из царства тьмы – на свет, на воздух! Не поискать ли чего другого, где… ну, можно и с приятностью!
Человек просто не желает принять понятие греха. Он не то, что исправлять себя не хочет (до этого еще далеко!). Он само понятие греха в глубине своей совести не приемлет. Потому что в советские годы его вытравили. Прав. Иоанн Кронштадтский обращался к толпе, каждый человек в которой, каким бы пакостником и развратником он ни был, твердо знал, что есть грех. А значит он не был безнадежен для проповеди. Сегодня толпа состоит из духовных инфантилов, которым хочется чего-то привлекательного. Как им кажется, про любовь. Для них Христос – это только Кто-то безусловно любящий и милующий (как по доктору Споку безусловно должны любить свое дитя мама с папой, даже если это дитя последнее отребье). И Он, конечно, не сделает «бо-бо», не заставит нажить комплекс вины. О, нет-нет, Христос не тот, Кто говорит о грехе, о греховности человеческой природы, которую калёным железом надо выжигать – Такой разве любит? Тот, Который говорит, что я могу пойти в ад («где плачь и скрежет зубовный»), я, который никого топором не зарубил, а просто жил как все и слегка грешил… грешил и грешил. И не мешайте мне слегка грешить! И вот идет толпа тех, кто как все, «широким путем» в ужасе отворачиваясь от «пути тесного».
Прошу читателя меня простить за это лирическое отступление, но без него не понять, почему Церковь сегодня вызывает такое отторжение, почему все недостатки людей Церкви видятся как сквозь увеличительное стекло, и подавляющее большинство современных людей не слышат проповедь.
Кстати, что с комплексом вины у церковных людей? Что, они так с ним и живут, те прихожане, которые остались в Церкви, когда прошла мода? Они, конечно, тоже грешат. «Яко несть человек, иже поживет и не согрешит», – как сказано в заупокойной молитве. И конечно, когда они согрешают, у них появляется чувство своей вины. Но это не комплекс (сложность), это что-то простое и ясное, с чем (если быть честным с собой) понятно, как обходиться. Вся аскетическая литература про то, как бороться с грехом. И когда такой церковный человек, согрешив, испытает чувство вины, он думает о том, как тот же грех второй раз не совершить, будь то грех большой или маленький, связан ли он с приятными ощущениями или нет, то есть он принимает решение исправиться. Вот и вся разница, но какая! О том, что такое грех можно говорить только с теми, кто готов принять решение исправиться, когда это не приятно. Вовсе не факт, что он действительно исправится с первого и даже второго-третьего раза, но перед ним лежат как бы «прописи»: церковная традиция полна проверенных рецептов, как это сделать, надо лишь дойти да этого и очень захотеть эти рецепты воплотить в жизнь, потому что хотя они и надежны, но часто неприятны и требуют честности и напряжения сил и воли. И церковный человек с большим или меньшим усердием к себе эти «прописи» применяет. Комплексам вины тут нет места: человек встраивает себя в традицию, где перед тысячами до него стояли те же самые проблемы (ничуть не уникальные!) и где наработаны пути исправления. Но такие пути, порой, где требуется ломать себя. Ибо природа человеческая греховна, и легких путей Господь нам не обещает. Зато комплексам вины места нет: человек действует в рамках традиции, проверенной до него сотнями и тысячами таких же, как он. Тех, кто шел этим, определенным Церковью путем, и пришел ко Христу. Я, конечно, представляю некоторую идеальную схему, все в жизни сложнее и запутанней, но тенденция такова. Даже если не тенденция в реальном ее воплощении, то некоторая идеальная тенденция, которую каждый приноравливает к себе как правильную и желательную.
В начале ХХ века еще народ, почти все его представители за исключением самых отвязных, эту традицию к себе примеряли и, если не осуществляли на практике, то в качестве идеальной в уме своем имели, хотя бы иногда. Было представление, что человек должен покаяться и изменить свою жизнь. Что путь к Богу только такой. Сейчас просто нет такой ментальной тенденции. И исчезла она не сейчас, когда порой открыто насаждается торжествующая безнравственность, а также происходит откровенная дебилизация населения. Исчезла еще в советское время, когда нас воспитывали вроде бы на нравственных примерах, культивировали многие ценные и хорошие качества, и даже учили мыслить и оценивать.
Сейчас много говорят о том, что советская нравственность во многом была основана на христианской нравственности. Это заблуждение. Было, казалось, много общего, но ключевые понятия были подменены. И эта подмена так и осталась укорененной в нравственности постсоветских людей, которая остается очень далекой от того, что лежит в основе понимания добродетелей церковными людьми, чему учит православная традиция. Прежде всего в основе советской нравственности лежит гордость. Гордость, конечно, многозначное понятие, но в данном случае имеется ввиду личная гордость, самолюбие. Когда нас, советских детей воспитывали, прививая множество добрых качеств, наши воспитатели апеллировали к нашей гордости и нашему самолюбию, которое и должно было, не слишком проявляя себя во вне, стать каркасом нашей личности. Нет, конечно, это был не вульгарный эгоизм, нас как раз учили быть альтруистами. Конечно, это не было самолюбованием или хвастливостью – нас учили быть скромными. Но это некоторое чувство самоудовлетворенности (его лучше всего выражает фраза, которую говорили положительные герои: «Если бы мне далось прожить свою жизнь снова, я прожил бы ее так же», – никогда в жизни православный человек подобного не скажет!), некоторого чувства достоинства, самоуважения – в общем всего того, что так ценится в людях и сейчас (в лучших людях!), но что катастрофически противостоит христианскому смиренному сознанию своей худости (Св. Иоанн Златоуст говорит: «яко семя тли во мне есть»). Последнее, кажется, не укладывается ни в какие рамки. Но только оно дает возможность жить, имея понятие греха, собственной греховности в качестве ежедневного, постоянно актуального. Постсоветский человек, чтобы пришел к этому пониманию, должен пережить реальный немалый жизненный толчок, часто вдребезги разбивающий его самолюбие, что, в понимании православного, есть особая милость Божия («Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» Пс. 50:19). Иначе Слову Божиему очень трудно пробраться в душу постсоветского человека. И что самое парадоксальное, нередко чем у человека крепче его советского закваса нравственность, чем в большей степени он является «хорошим человеком» – тем труднее ему приблизиться к Церкви.
Но «хорошие люди» тоже хотят иметь свою религию. Есть светская религия, как вероисповедание так называемой интеллигенции: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке». Чаще всего она сопряжена с идеологическим либерализмом, понимаемым как идеология человеческого достоинства (сопряженного порой с самолюбованием). Но часть этой интеллигенции пришли в церковь вместе со своей либеральной (во многом пересекающейся с советской) нравственностью, поставив себя «хорошими людьми в церкви». Людьми, которым понятие греха не вполне понятно. Они ставят свои приоритеты в Православии так, чтобы греховность человеческой природы ушла на второй план. Они говорят много верного, но не льстивы ли их речи? Они любят рассуждать о любви и свободе, категориях важнейших для Православия. Но в православном понимании любовь и свобода как ее видит человек, как он сейчас есть, эмпирический человек, искажены, поскольку человек этот сам искажен грехом. Вот это основная точка, которая разделяет в Церкви либералов от традиционалистов. Все остальное – следствия. Тут две разные картины мира! Две разные антропологии, две разные теологии. Их соприкосновение заставляет традиционалистов еще крепче держаться за традицию, за каждую ее букву, ведь они чувствуют, что традицию – основу их мировоззрения, хотят из-под них выбить. Либералы чувствуют, что традиция им противостоит, мешает выражать свое мировоззрение.
Дело тут именно в общем мироощущении, а не в наборе точек зрения. Вот, например, вопрос, как приступать к Причастию. Либерал стремиться все по возможности упростить. Доводилось читать и такую точку зрения, думаю, не слишком редкую, что человек всегда должен иметь возможность причаститься. Зашел он в Церковь, поспел на Литургию только к «Отче наш» и смело приступает, потому что на душу ему так легло. Традиционалист вообще не склонен придавать слишком большого значения тому, что легло ему на душу, именно потому, что себя в своем эмпирическом состоянии не слишком ценит, считает саму свою природу греховной, а потому полагается на Священное предание и традицию, например, принятую в Русской Православной Церкви и многажды опробованную, как готовиться к причастию: с исповедью, постами, длинными молитвами.
Полагаю, к слову, что тут есть определенное соотношение и политического либерализма с консерватизмом, поскольку в подавляющем большинстве своем традиционалисты – консерваторы по своему политическому мировоззрению, а либералы – они либералы и есть. Суть тут в том, что для либерала он сам по природе хорош: ему могут противостоять темные косные массы, но его личность призвана к свободе и творчеству, ничем не ограниченному. В основе этого мировоззрения лежит тезис, идущий от эпохи Просвещения, что человек по природе хорош, надо лишь устранить то, что делает его дурным. Современные либералы редко копают столь глубоко, им важно, что «хороши» по природе они сами и те их друзья, с которыми они «возьмутся за руки». Основой консервативного мировоззрения является убежденность (в тех или иных пределах), что человек такое существо, которое надо ставить всегда в определенные рамки, встраивать в традицию, поскольку твердой убежденности в исходной доброкачественности человеческой природы у консерватора нет.
Кстати, либералы своим поведением на практике подтвердили этот тезис (лучше бы они, конечно, этого не подтверждали!). Вспомним, что до расцвета постмодернизма политические мыслители часто писали о современности как о новой традиции (например, такие мысли есть у Ш. Айзенштадта). И вот на Западе уже готов набор мировоззренческих штампов, весьма жестких рамок, в которые должно встраиваться либеральное мировоззрение, некая либеральная псевдо-традиция. В России часть штампов уже усвоена, но многие вызывают еще недоумение и у самих либералов. Они-то хотели просто свободомыслия, которое опять же оправдано тем, что человек по природе хорош, и свобода мысли приведет к добру. (Церковные традиционалисты уверены, что мысль, отпущенная в свободное парение – причина всех бед. Это то, что в аскетике называется мечтаниями, через которые грех и проникает в человека.) Мировоззренческие штампы, которые либералам навязывает «современная традиция», так же проистекают из идеи «хорошести» человека, только доводят эту мысль до абсурда. «Естественного человека» Просвещения сменяет противоестественный человек постмодерна, где не просто нет греха, а где грех – хорош, ибо, дескать, «пусть расцветают все цветы».
Конечно, подавляющее большинство наших церковных либералов до такой степени «свободомыслия» не дошло, но они, вольно или, чаще, невольно, несут в Церковь мировоззрение, ей в основе своей противостоящее.
На основе своего мировоззрения церковные либералы мечтают построить свою церковь, вытеснив «ретроградов» за пределы Церкви. Поэтому некоторые из них поговаривают о том, что неплохо бы спровоцировать в Церкви «небольшой раскол», в которые бы ушли традиционалисты, недовольные либерализацией порядков в Церкви. А поскольку таковая либерализация благодаря критической массе традиционалистов в ней и среди мирян, и среди духовенства затруднена, с точки зрения некоторых либералов, может быть желательна и провокация.
Теперь я скажу несколько слов о современных проблемах Церкви, не вдаваясь в конкретную фактологию (поскольку я не претендую быть в этом вопросе достаточно компетентной), но затрону мировоззренческие вопросы, ментальный план проблемы. Во-первых, это вопрос об Украинском расколе, который привел к тому, что раскол наметился во всем Православном мире. За ним стоят открытые враги нашей Церкви, стоят светские политики более или менее осознающие последствия своих действий, церковные политики, которыми двигало стремление возвеличить себя – я не буду об этом говорить. Я не буду вдаваться в канонические вопросы, об этом писали многие и гораздо лучше, чем могла бы написать я. Скажу лишь о том, что произошло в результате и чего еще не все замечают, хотя оно лежит на поверхности.
Вернемся к тем православным интровертам, которые строят свое мировоззрение на основании той аскетической литературы, которую читают, а читают некоторые из них много. Мы опять же не будем касаться вопроса, насколько удачно строят они свое мировоззрение, тут у всех по-разному. Нам важно лишь, что в основе его лежит представление о собственной греховности и необходимости грех преодолеть – это азы. Круг этого чтения, а значит каналы передачи традиции, как я уже перечисляла, составляют Святые Отца – богословы и аскеты преимущественно византийского времени (в основном греков), ряд авторов XIX – начала ХХ века (преимущественно русских) и ряд авторов ХХ века и теперь уже начала XXI (среди которых снова немало греков). Поскольку все греки, которых читают наши церковные традиционалисты, так или иначе связаны с горой Афон, то авторитет Афона в их глазах до недавнего времени был огромен. При этом подробных сведений, чем живет Афон, у них, как правило, не было. Определенная мифологизация Афона была налицо. Афон становился мерилом истины. Принятие украинских раскольников рядом авторитетнейших, вызывающих пиетет монастырей Афона и невнятность позиции многих других вызвала глубокое недоумение и до сих пор во многом не осмыслено. Так же, как и последовавшее затем принятие украинских раскольников Элладской Православной Церковью. Возникла тенденция опереться на национальное Православие, принизив значение греков. Но это, конечно, дурной выход из положения. А положение реально безвыходное: надо признать и те высочайшие вершины, которых достигла духовная жизнь греческих монахов, особенно в последние десятилетия, и ее огромное влияние на мировоззрение современных российских православных, но надо признать и то, что некоторые из последователей этих духовных гигантов совершили крайне малопонятный шаг, отрекшись от канонически верующих украинцев (в значительной мере ориентированных на Россию) и поддержав с подачи Вселенского Патриарха раскольников. Это большое и неразрешимое сегодня недоумение, перед которым стоят российские православные. К тому же проблема эта слабо артикулируется, поскольку в результате интровертности современных православных (которая принимается как достоинство) нет никакого механизма даже для простого обмена мыслями по поводу проблемы, – она загоняется внутрь.
Последнее само является неразрешимой проблемой. Молчаливость современных православных традиционалистов, обсуждение проблем Православия, да и мира в целом, только в узких кружках, ведет к тому, что провоцирует мифотворчество, которое естественно возникает при недостатке информации, и направленность которого может быть несколько неожиданна. Реагировать же на него, как-то корректировать намечающиеся отступления от канонического порядка невозможно, поскольку во многом этот стихийный процесс до времени почти не имеет внешних проявлений. Так, например, как стал неожиданностью для священноначалия феномен схимонаха Сергия Романова.
Между тем и сам этот феномен есть лишь симптом (и, может быть, еще слабый симптом) большой проблемы, которая грозит также превратиться в неразрешимую. Что, впрочем, во многом неизбежно, ибо реальность последних дней, напоминающая апокалиптическую, ставит перед Церковью сложнейшие проблемы. Я не знаю, кто стоит за схимонахом Сергием, с кем он связан, чью позицию выражает, но в качестве симптома он отразил скрытое (а иногда и явное) недовольство большинства православных позицией некоторых из числа священноначалия, которые закрыли храмы на Страстной неделе и Пасхе и отступили от канонического порядка преподания Святых Таин – Причастия. То есть нарушения, в глазах многих, важнейших составляющих традиции. На фоне того, что православные, как и все, наверное, хотели услышать какое-то объяснения происходящему, убеждаясь, что даже при том, что коронавирус – печальная реальность. Пандемию сильные мира сего использовали в целях, далеких от медицинских (и порой принимающих апокалиптический характер), для чего опасность заражения вирусом, очевидно, преувеличивая. Опять возникали вопросы, остающиеся без ответа. Может быть, наше счастье, что схимонах Сергий повел себя слишком явно неадекватно, что не способствовало его поддержке среди большинства православных и не вызвало большой смуты. Но напряженность остается, и остается она не высказываемой или высказываемой только в узком кругу.
Я очертила эти две проблемы[189], которые реально гораздо более конфликтогенны, чем «попы в мерседесах», вызывающие мало интереса. Они проистекают во многом в контексте интровертности православных и затрагивают сами основы мировоззрения православных традиционалистов и способствуют тому, что рядовые прихожане все более погружаются внутрь себя. Я говорю это без осуждения, ибо, похоже, нет человеческих путей разрешения этих проблем. Все в недоумении. Только Господь, если захочет, сможет их разрешить.
Получается, однако, что Церковь и общество все более расходятся. Церковь, однако, вот она: открыта для каждого желающего. Желающего приложить усилие и вникнуть в ее учение, применить его к своей жизни. И столкнуться при этом со многими недоумениями (но то симптом нашего сложного времени: меньше ли недоумений у мирского человека, если он умеет видеть и мыслить?). Сомневаюсь, что церковь вновь станет громогласна. Я приветствую современные миссионерские тенденции в Церкви, но отношусь к ним скептически. Общество не готово услышать Церковь, и разделение здесь глубокое, лежащее в самых основах мировоззрения. Кто-то на индивидуальном уровне преодолевает их не без труда, но маловероятно, чтобы они были легко преодолены на уровне общества. Попытка была сделана в 1990-е, сейчас идет откат. Церковь же, в свою очередь, все более интровертна – и в хорошем смысле, поскольку традиция претворяется в жизни человека в его глубинах, в тишине, где человек может услышать голос Бога, и в смысле, я бы сказала, трагическом, поскольку пребывает в глубоком недоумении, вглядываясь в нынешние времена с их апокалиптическими признаками. И так она в преддверии неминуемых грядущих катастроф стоит и ждет, кто сам в нее войдет, не имея уже таких проповедников, каким был святой праведный Иоанн Кронштадтский в преддверии крушения исторической России. Ждет, кто присоединится к этой небольшой группке простецких теток и дедов, собравшихся вокруг простоватого улыбчивого батюшки – «малому стаду», – которое Христос призвал не бояться. Группке готовых со всеми своими смятениями и недоумениями, но шагнуть в неизвестность будущего земного,.. где будут бури, и устоит только Церковь, ибо «врата адовы не одолеют ее».
ТЕОРИЯ КУЛЬТУРЫ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРАВОСЛАВНОЙ АНТРОПОЛОГИИ [190]