Восприятие и когнитивные схемы
Рассмотрим еще одно направление отечественной мысли уже постсоветское, российское, декларирующее свою связь с советской психологией – когнитивную культурологию. И тем самым мы начнем разговор о связи советских и российских подходов с зарубежными, преимущественно американскими. Впрочем, может показаться парадоксальным в свете обычной для россиян ориентации на западную науку, но в нашем случае инициатива скорее принадлежит американцам, которые выступают порой продолжателями дела Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурии.
Итак, авторы книги «Когнитивная культурология» и фактические основатели нового направления Е.Я. Режабек и А.А. Филатова «подхватывают традицию отечественной науки, заложенную в школе культурно-исторической психологии Л.С. Выготского – А.Р. Лурия» [4, с. 5], поскольку «Л.С. Выготский и А.Р. Лурия одними из первых стали изучать когнитивные приобретения культуры, причём они изучали как когнитивные единицы, так и когнитивные операции, различные у людей в разные исторические эпохи. Сама культура была понята Л.С. Выготским и А.Р. Лурия как своеобразный депозитарий когнитивных форм. По Л.С. Выготскому, индивидуальный опыт по значимости уступает роли культуры в формировании психических способностей и у ребёнка, и у взрослого» [4, с. 6]. Режабек и Филатова пишут о значении для когнитивной культурологии основателей культурно-исторического подхода: «Роль культуры в формировании высших когнитивных функций стала одной из главных тем исследования отечественных психологов, представителей культурно-исторического направления – Л.С. Выготского и А.Р. Лурии. Согласно культурно-исторической психологии, когнитивные процессы человека возникают одновременно с новыми формами деятельности по целенаправленному изменению материальных объектов, с помощью которых происходит регуляция взаимодействий людей с миром и друг с другом» [51, с. 12].
Режабек и Филатова определяют культуру именно в рамках когнитивного подхода, как систему «когнитивного опознания мира, которая вплетена во все виды человеческой деятельности… Трактовка культуры как особой «ментальной экипировки» предполагает выявление и описание конкретных когнитивных форм, в которых воплощается культура» [51, с. 13]. Но их книга, оформленная как учебное пособие, но имеющая немалую эвристическую ценность, только в очень небольшой мере посвящена их собственным взглядам. Ее значение в очерчивании проблем когнитивной культурологии, тех научных направлений, на которые она опирается. Круг этот очень широк, но вполне логичен. Перечислим основные из них: психологическая антропология, когнитивная психология, рассматривающая связи между культурой и психикой, лингвокультурология, информационная теория познания, исследование коллективных и социальных представлений и повседневного знания. Мы остановимся сейчас на одном из рассмотренных направлений, которое составляет содержание когнитивной психологии, а именно на концепциях восприятия человеком окружающего мира, и сделаем краткий обзор некоторых результатов исследования в зарубежной науке – так называемых «схем» и «сценариев» как когнитивных категорий, что будет нам полезно для нашего последующего изложения.
Если же обратиться к советской психологии, то можно говорить об опосредующих восприятие «психологических орудиях» Л.С. Выготского и установках Д.Н. Узнадзе, но здесь не все так просто. Мы уже упоминали о том, что согласно ученику Узнадзе Ш.А. Надирашвили, человек под воздействием замечает и учитывает лишь те предметы и явления, которые каким-то образом связаны с этой установкой [48, c. 12]. Но в целом, если мы обращаемся к проблеме восприятия, то должны отметить, что наши представления о механизмах восприятия кардинально поменялись со времени Выготского и Узнадзе. Выготский писал: «Одна из характерных особенностей восприятия взрослого человека та, что наши восприятия устойчивы, ортоскопичны … ортоскопический (по аналогии с орфографический) значит, что мы видим предметы правильно» [17, с. 572, 569]. Именно поэтому Выготский о структурах восприятия не говорил и не относил их к психологическим орудиям. Между тем, «если ранее считалось, что знания формируются под воздействием сенсорных входных сигналов, а получаемые нами репрезентации мира изоморфны соответствующим внешним бытийным структурам, то затем были получены экспериментальные доказательства не тождественности наших знаний внешней реальности. Теория когнитивных карт и внутренних репрезентаций была подтверждена экспериментом Д. Нормана и Д. Румельхарта, в ходе которого участникам было предложено нарисовать план своего жилья сверху. На основе анализа допущенных ошибок, обнаруженных в схеме здания, Норман и Румельхарт пришли к выводу, что репрезентация информации в памяти не является точным воспроизведением реальной жизни. Поступающая извне информация абстрагируется и искажается под влиянием сложной сети предшествующего знания и хранится в памяти в модифицированном виде» [51, с. 18]. В другом месте эти же авторы – Режабек и Филатова – пишут: «Долгое время в отечественной гносеологии доминировала теория отражения, однако на сегодняшний день стало очевидным, что познание нельзя рассматривать как получение непосредственной копии реального мира, его объектов и свойств. Познание предполагает конструктивную активность субъекта, которая базируется на воображении, индивидуальном опыте и социокультурных предпосылках» [51, с. 81], а информация о внешнем мире поступает сознанию в форме репрезентации[123]: «Репрезентация – это регулярное предъявление некоторого информационного содержания, характеризующего объект, "суду разума", когнитивной способности человека. Репрезентация предполагает перемещение в сознание выделенного информационного эквивалента вещи, события, живого существа и т.д. То есть, репрезентация есть отношение замещения одного реального явления другим. Информация от взаимодействующих, взаимопроникающих и взаимоисключающих элементов реальности возникает, продуцируется в когнитивном аппарате человеческого мозга как некоторая модель, как целостно схватываемый образ. То, что взаимосвязано в реальности, оказывается взаимосвязанным в когнитивной модели. В каком-то смысле информационный паттерн есть "тень", или "отсвет" вещи, а не сама вещь» [50, с. 88]. Как мы видим, репрезентация является, если мы возьмем ее как процесс, психологическим орудием, а как результат – знаком или символом, ибо она замещает в сознании объект реального мира. В качестве орудия опосредования в данном случае выступают «схемы» – «обобщенные представления в отношении объектов и ситуаций, применяемые к их быстрой оценке и прогнозированию возможного развития отношений. Основные функции схем – аккумулировать, организовать предшествующий опыт и управлять всеми информационными процессами: восприятием, пониманием, категоризацией, планированием, узнаванием, решением проблем, принятием решений и т.п. Схема одновременно выступает и как структура, и как активный процесс» [51, с. 136].
Схема в качестве психологического орудия представляет собой «механизмы отбора», который определяют, «как связаны между собой определенные существенные элементы, оставляя возможность включения других, менее существенных элементов по необходимости в соответствии с обстоятельствами» [32, с. 149]. Рой Д'Андрад выдвинул идею сочетаний элементарных схем, составляющих значимые системные характеристики всякой культурной группы: «Обычно такие схемы изображают упрощенные миры, и адекватность основанных на них представлений зависит от того, в какой степени эти схемы соответствуют реальным предметным мирам, являющимся объектами обобщения. Такие схемы отражают не только мир физических объектов и событий, но и более абстрактные миры социального взаимодействия, рассуждения и даже значений слов» (Цит. по: [32, с. 150]).
Как особый тип культурной схемы выделяют культурные сценарии, которые можно понимать как схемы, развернутые во времени. По М. Коулу, «сценарий – это событийная схема, которая определяет, какие люди должны участвовать в событии, какие социальные роли они играют, какие объекты используют и каковы причинные связи» [32, с. 150]. Как любая «культурная схема сценарий достаточно абстрактен и предполагает некоторую вариативность, в зависимости от степени которой сценарии делятся на сильные, достаточно строго структурированные, и слабые, предусматривающие некоторую произвольность… Сценарии можно считать единицами социокультурной информации, из которых формируется культурная традиция на всех ее уровнях (повседневном, сакральном и др.), поэтому освоение сценариев становится первым этапом в освоении культуры» [51, с. 147-148].
По словам Д’Андрада, «схема является процедуральным средством, которое человек использует, чтобы осуществить интерпретацию; она не есть что-то проинтерпретированное, даже если данный результат интерпретации является типичным и встречается часто... Когниция схемы предполагает прямой путь связывания культурных и психологических процессов. Культура является одним из важнейших источников человеческих схем, и схемы играют центральную роль в большинстве психологических процессов. Схема является способом связи культуры с другими психологическими процессами, которые более или менее прямо влияют на деятельность людей» [65, с. 52, 57]. В когнитивной антропологии «схемы прежде всего рассматриваются как способ связывания культурных и психологических процессов, поэтому они и психологичны, и культурны одновременно… Схема представляет собой когнитивную структуру, задающую интерпретационные рамки; это конструкция, которая определяет человеческий опыт, направляя его по тем или иным культурно заданным каналам… Это бессознательное средство, “интерпретационная сетка”, которая как бы “заставляет” человека видеть мир под определенным углом зрения, а именно, структурировать поступающую информацию в зависимости от ее культурной значимости» [51, с. 141]. С помощью культурных схем человек интерпретирует «поток материала» («material flow» – термин Д’Андрада) – хаотичную информацию, которая движется из-за пределов нашего сознания и грозит остаться хаотичной, некими разрозненными впечатлениями[124] – и встраивает его в культурно заданные структуры, в результате чего элементы «потока материала» становятся символами в эксплицитной культуре и значениями в имплицитной [67, с. 110].
Так Д’Андрад фактически формулирует основания когнитивной теории культуры. Д’Андрад, кроме того, соотносит культурные схемы с церебральными процессами человека: «системы культурного знания ограничиваются и оформляются мозговыми механизмами ... как культурное знание приходит в организованное состояние таким образом, что оно «соответствует» возможностям и ограниченности человеческого ума» [69, с. 182]. По словам Режабека и Филатовой, «живые системы обладают особым свойством – копировать информацию, создавать “отпечаток”, в той или иной степени изоморфный оригиналу. В человеческом мозгу такой отпечаток приобретает вид когнитивного паттерна, который как-то соответствует физическому паттерну информации» [51, с. 75-76]. Дело в том, что «существует разница между презентируемой информацией, предоставляемой объектом, и когнитивной информацией, имеющейся в голове человека … Дубликат презентируемой информации в структурах мозга называется когнитивным паттерном …» [51, с. 77]. Восприятие зависит от правил, канонов, принятых в культуре. По словам Макса Вартофского, это особая форма социальной деятельности по созданию когнитивного мира ментальных репрезентаций [51, с. 102].
* * *
Итак, мы более точно представили себе, что такое психологические орудия. Исследование схем и репрезентаций, традиционно свойственные для когнитивной психологии, вот теперь их и для когнитивной культурологии можно соотнести с культурно-исторической традицией, заложенной Выготским, но определенные отличия от его подхода очевидны. Схемы, часто неосознаваемые, не всегда можно интерпретировать как значения в том смысле, какое вкладывал в это слово Выготский. Будучи процессуальными инструментам, схемы вряд ли являются знаками. Однако они опосредуют восприятие, которое порождает репрезентации, являющиеся замещением в нашей психике реальных объектов.
Схемы (и сценарии, как их частные случаи) можно рассматривать как результаты интериоризации, которая происходит в процессе вхождения ребенка в социум и принятия его культуры. Ребенок по мере своей социализации усваивает множество «событийных культурных сценариев» (event cultural scripts), а вместе с ними и множество как бы нанизанных на эти сценарии артефактов и «культурных схем» – моделей действия с артефактами. Да и сами событийные сценарии являются развернутыми во времени культурными схемами, подвижными, динамическими артефактами, основанными на взаимодействии с другими людьми. Усвоение культурных сценариев играет центральную роль в освоении культуры [72, c. 110].
Тема совмещения наработок культурно исторической и когнитивной психологий является важной, и, в частности, важным является совмещение концепта опосредования, понятия психологических орудий и понятия культурных схем. Схемы как опосредующие психологические орудия, о чем и говорил Майкл Коул, а также его концепцию артефактов мы рассмотрим ниже и оценим, какую часть работы он проделал, а что остается неясным.
Новое понимание артефакта
Майкл Коул исходит из тезиса Л.С. Выготского об опосредованном характере отношения человека с его окружением. «Идеи российских культурно-исторических психологов привлекли меня, – пишет Коул, – прежде всего тем, что они предлагали, казалось бы, естественный путь построения теории представленности культуры в психике, которая начинается с организации опосредованных действий в повседневной жизни» [32, с. 140]. Однако он предлагает отказаться от термина «орудие» ввиду того, что он загонял Выготского, Лурию и их последователей в методологическую ловушку веры «в исторический и умственный прогресс», и начать «не с понятия орудия», а «рассматривать его как категорию, производную от более общего понятия "артефакт"» [32, с. 140]. Что понимает Коул под артефактом? Это очень непростой вопрос. Он начинает с того, что «артефакт обычно мыслится как материальный объект – нечто, изготовленное человеком» [32, с. 140]. Однако, как утверждает Коул, «по природе изменений, произведенных в процессе их создания и использования, артефакты одновременно и идеальны (понятийны) и материальны. Они идеальны в том смысле, что их материальная форма произведена их участием во взаимодействиях, частью которых они были в прошлом и которые они опосредуют в настоящем» [32, с. 141]. И тут же Коул максимально расширяет понятие артефакта, до такой степени, что ничто относящееся к культуре, не может не быть отнесено у данному понятию. Он пишет: «При таком определении признаки артефактов равно приложимы в тех случаях, когда речь идет о языке, и в случае более привычных форм артефактов, таких, как столы и ножи, составляющие материальную культуру. Слово "стол" и реальный стол различаются особенностями материала, идеальными аспектами и видами взаимодействий, которые они допускают. Никакое слово не существует отдельно от своего материального воплощения (такого, как набор звуковых волн, движение рук, письмо или нейронная активность), следовательно, всякий стол воплощает некий порядок, порожденный мыслью человека» [32, с. 141]. Таким образом, любой идеальный объект, даже любое человеческое культурообусловленное психологическое проявление является объектом на том основании, что предполагает нейронную активность. Правда, Коул уточняет, что схемы и сценарии – вторичные артефакты, как он их называет, «конкретизированы в артефактах, опосредующих совместную деятельность людей» [32, с. 154].
Тут Коул ссылается на Э.В. Ильенкова: «Двойственную материально-концептуальную природу артефактов рассматривал российский философ Эвальд Ильенков … В системе Э. Ильенкова идеальность была результатом "... преобразующей, формосозидающей деятельности социальных существ, их опосредованной целью чувственно направленной деятельностью". С этой точки зрения форма артефакта – это нечто большее, чем чисто физическая форма. Скорее, будучи создан как воплощение цели и включен в жизнедеятельность определенным образом – то есть будучи изготовлен зачем-то и именно таким образом используем – естественный объект приобретает значение. Это значение есть "идеальная форма" объекта, форма, не включающая ни единого атома осязаемой физической субстанции. Заметим, – продолжает далее Коул, – что при таком подходе опосредование артефактами равно применимо и к объектам, и к людям, различают же эти два случая способы, которыми идеальность и материальность сочетаются у представителей этих двух категорий существования, а также виды взаимодействий, в которые они могут включаться. Этот взгляд устанавливает первичное единство материального и символического в человеческом познании. Это – важная отправная точка для определения отношения к непрекращающейся дискуссии в антропологии и связанных с ней дисциплинах: следует ли считать культуру внешней по отношению к индивиду, то есть совокупностью продуктов, предшествующей человеческой деятельности, или внутренней – источником знаний и представлений? Представление об артефактах как о продуктах истории человечества, являющихся одновременно и идеальными, и материальными, позволяет прекратить этот спор» [32, с. 141-142].
Опираясь на понятие артефакта, как основного собственно культурного феномена, Коул и определяет культуру. «Культура может быть понята как целостная совокупность артефактов, накопленных социальной группой в ходе ее исторического развития. В своей совокупности накопленные группой артефакты – культура – могут рассматриваться как специфичное для вида средство человеческого различия» [32, с. 133]. Однако, тут надо отметить, что артефакты – это скорее результаты опосредования, а не орудия их. Коул же настаивает на том, чтобы «обсуждать совокупности артефактов, адекватные опосредуемым ими событиям учитывать опосредования межличностных отношений наряду с опосредованием действий, направленных на неодушевленный мир» [32, с. 144].
И вот тут востребованной оказывается концепция культурных схем и сценариев, поскольку она увязывает разные артефакты между собой в единую систему и ставит каждый из них в контекст других. Но, по его мнению, неверно смотреть на схемы и сценарии как на внутренние смыслы, отделившиеся от своих «материальных носителей». «При таком подходе представление о схеме оказывается несопоставимым с представлением об артефактах, которое я пытаюсь развивать. Решение состоит в том, чтобы признать, что сценарии не являются исключительно интрапсихическими феноменами, но, как и все артефакты, участвуют в событиях по обе стороны "поверхности кожи"», то есть выражаются в соотношении в артефактах, имеющих и материальную сторону [32, с. 152]. Коул называет схемы и сценарии вторичными артефактами и полагает, что они «и идеальны, и материальны; они и материализованы, и идеализированы (конкретизированы) в артефактах, опосредующих совместную деятельность людей. Самим фактом конкретизации они превращаются в источники как индивидуальных представлений каждого участника этой совместной деятельности, так и постоянного воспроизводства способов представления деятельности, необходимого для воспроизведения самой деятельности. Легко понять, однако, что даже понимаемые как вторичные артефакты сценарии и схемы недостаточны для объяснения мышления и поведения. Такие структуры знаний лишь очень приблизительно предопределяют, что человек подумает или как он себя поведет в данном конкретном случае, даже если признать, что у него имеется необходимая культурная модель или сценарий… Следовательно, хотя культура и является источником инструментов для действия, индивиду тем не менее приходится проделать немалую работу по интерпретации, решая, какие схемы применимы в каких обстоятельствах и каковы пути их эффективного использования» [32, с. 154].
Таким образом Коул обращается к понятию контекст и далее пытается выстроить сложную схему культуры, которая неразрывно связана с психологией. Он исходит из того, что «объекты и контексты возникают вместе как часть единого био-социально-культурного процесса развития» [32, с. 160], и обращается к понятию деятельность, которую он понимает как «практику», то есть деятельность в контексте, в частности, к теме «социальных практик, обеспечивающих межсубъектную среду психики» [32, с. 162]. Коул цитирует Чарлза Тейлора, которые говорит, что смыслы и нормы (Коул уточняет, что на его языке – это артефакты, следовало бы добавить – вторичные, то есть схемы) существуют «...не только в умах тех, кто действует, они существуют снаружи, в самих практиках – практиках, которые следует понимать не как наборы индивидуальных действий, но, по сути, как виды социальных отношений» (Цит. по: [32, с. 162]).
Здесь Коул возвращается к понятию интериоризации, трактуя его, конечно, несколько более сложно, чем Выготский. Коул прибегает к цитированию Патриции Миллер, которая, как он полагает «суммирует взгляд российских и американских культурно-исторических психологов на процесс онтогенетического развития» [32, с. 205]. По мере усвоения сценариев они превращаются из интерпсихических, межличностных, еще и в интрапсихические, интериоризированные, психологически освоенные [70, c. 421]. Культура становится контекстом, определяющим выбор и использование усвоенных сценариев. Так ребенок усваивает сам культурообусловленный мир, в котором ему предстоит жить.
Что немаловажно и Коул особо подчеркивает в своей книге, вышедшей во второй половине 1990-х: хотя весь наш мир строится на оперировании культурными артефактами, они не только интериоризируются человеком, что приводит «возникновении человеческой сущности из символического характера культурного опосредования» [32, с. 210], но сама способность к восприятию артефактов, к опосредованию, в каждом случае – благоприобретенная. «Дети не рождаются способными к опосредованию своей деятельности артефактами, – пишет Коул, – но они приходят в мир, где взрослые, заботящиеся о них, имеют такую способность … Изменения способов, которыми они присваивают набор культурных средств своего общества в процессе превращения в его взрослого представителя, являются центральными в онтогенетических изменениях» [32, с. 208].
* * *
Что дает нам понятие артефакта в том виде, как его трактует Майкл Коул? Самое главное, что оно соединяет в себе наиболее плодотворное из наследия Выготского, Лурии и даже Леонтьева, а именно в первую очередь понятия опосредования и деятельности, понимаемую как практику – деятельность в контексте, и те понятия и концепты, которые народились в когнитивной психологии конца ХХ века. В линии, которую Коул воспринял от Выготского, устраняется то, что сегодня выглядит упрощенно и даже несколько кустарно, понятия же когнитивной психологии восполняются и становятся понятиями культурологическими. Хотя Коул следует материалистической психологии своих учителей (он – аспирант А.Р. Лурии), их систему он максимально развивает и делает связной и всеохватной, не упрощающей, а напротив, разъясняющей многие сложные стороны функционирования культурных объектов (а артефакты – поистине кирпичики культуры).
Говоря об артефактах, Коул как будто говорит о результатах опосредования. Действительно, то, что мы видим перед собой и то, что используем в своей жизни, являются культурными объектами, артефактами именно потому, что они прошли через процедуру опосредования. Коул называет то, что опосредовано, первичными артефактами. Но что является инструментами опосредования, психологическими орудиями, если вернуться к терминологии Выготского, хотя Коул и не любит термин «орудие»? Схемы и сценарии Коул называет вторичными артефактами, но нельзя ли именно их понимать как орудия опосредования, психологическими орудиями? Возможно, не совсем просто провести различие между орудиями опосредования и продуктами опосредования, схемы отчасти понятийны, а потому относятся к именно продуктам, но через их посредство воспринимаются объекты и ситуации, то есть они опосредуют их восприятие. Но справедливо предположить, что человек обладает некими первичными орудиями опосредования. Как мы увидим, в психолингвистике и когнитивной психологии появляется мысль о неких врожденных психологических механизмах, которые осуществляют категоризацию, опосредующую восприятие человеком внешнего мира. Таким образом, речь может идти о врожденных культурных механизмах, обеспечивающих через механизм опосредования, усвоение человеком культурных систем.
Важно то, что артефакты могут быть, по сути, ментальны, то есть не иметь материального носителя иного, нежели церебральные процессы. Это действительно то самое идеальное, о котором говорил Ильенков. Но что еще более важно, это идеальное имеет психологический срез.
Но, полагаем, идеальные артефакты, это скорее понятия, идеи, чем схемы и, во всяком случае, не инструменты познания. Обращаясь к инструментам познания (которые он от схем принципиально не отличает), Коул вводит понятие «когнитивный артефакт», обладающий эмоциональной, а если развивать мысль Коула дальше, и мотивационной составляющей. Но по Д’Андраду, мы видели, что культурные схемы не могут не обладать эмоциональными и эвокативными составляющими. Таким образом, речь может идти не только об эксплицитной, но и об имплицитной культуре, которая отнюдь не сводится к механизмам опосредования, а представляет собой отдельную сферу, которую последователи Выготского и Леонтьева называют сферой «личностных смыслов», понимая под последними так называемую «интимизацию» [3], то есть встраивание в личность целей и мотивов как атрибутов деятельности. Впрочем, объяснить личность через процедуру интериоризации – дело бессмыссленное, ибо она понятие не редуцирумое и в конечном счете – духовное.