О сердце человека как поле битвы Добра и Зла.
Коль скоро мы кратко коснулись проблемы сознания, остановимся и на так называемом подсознании. Вопрос этот, кажется, напрашивается, когда речь идет о падшем человеке, ведь бессознательное представляется местом, где скапливаются неосознаваемые, но влияющие на поведение человека, импульсы нашей психики, в том числе, если исходить из социальной нормы – извращенные и неприемлемые. Правомерен ли этот вопрос?
Та идея, что в основе нашего поведения лежат некие неосознаваемые (или плохо осознаваемые) нами мотивы, те, которые мы не отождествляем с нашим «Я» и не включаем в нашу осознаваемую идентичность, – и руководят порой навязчиво, – очевидна. Можно ли ее оспорить? Но где гнездятся эти мотивы? Напрашивается ответ, что в некоем иррациональном подполье, которое можно назвать подсознанием. Интуитивно кажется правдоподобной мысль о таком иррациональном греховном подполье падшего человека. Именно это и делали психоаналитики: они клали в основу своей концепции ту или иную страсть и представляли ее главным движущим механизмом психики. Зигмунд Фрейд говорил о сексуальности, Альфред Адлер – о самоутверждении (компенсации чувства неполноценности), а Карин Хорни – о комплексе гордости (pride-system). Как будто не сложно согласовать такой подход с православной аскетикой. Вроде бы как остается лишь добавить, что свое бессознательное человек вычищает только в Церкви, достигая святости и обо́ ожения. Но… мы так не говорим, ибо в психоанализ заложена совсем иная, отличная от православной, антропология.
В современном психоанализе сосуществуют и причудливым образом переплетаются две, казалось бы, противоположные посылки, две антропологии: одна исходит из того, что человек по природе порочен, а вторая, что человек по природе хорош. Так, Фрейд, хотя и пытался лечить неврозы, но к человеку все-таки относился весьма скептически и видел в нем порочное существо, в котором что-то кардинально извращено. Но в последствии, уже после Фрейда, психоаналитики поверили в возможность и необходимость полного избавления человека от комплексов и таким образом – в исправление человеческой природы. Особое внимание тут обращали на так называемое надсознание, то есть моральную сферу, очищение которой от «комплексов» считали первостепенно необходимым. Предполагалось, что каждый, если не сам, то с помощью своего персонального психоаналитика может себя исправить. И если Фрейд видел психические травмы как нечто глубинное для человеческой психики, то что лежит на самой глубине и фатально искажает всю природу человека, становясь его сущностью, то его последователи стали смотреть на травмы как на что-то внешнее для человека, что необходимо вылечить, подобно тому, как вылечить насморк. У Фрейда природа человека изначально и неискоренимо порочна, у его последователей (коль скоро комплексы легко излечиваются, человек легко поддается исправлению) – человеческая природа в своей основе хороша, ее искривляют лишь травмы, преимущественно, детские. Психоанализ становится гуманистическим, тем самым еще более далеким от православной антропологии.
Что касается травм, то, действительно, последнее столетие широко распространена идея о влиянии на психику человека детских травм, и она кажется весьма правдоподобной, но научного подтверждения она не получила. Антропологи, начиная с Маргарит Мид, то есть еще с 1920-х годов, вдохновленные психоанализом, несколько десятилетий целенаправленно изучали влияние детского опыта, различных практик воспитания и социализации на взрослую личность, специфическую для той или иной культуры. Практически эта тема была ведущей для всей довоенной американской культурной антропологии. Исследования эти ни к чему не привели.
Остановимся на очень характерной для американской антропологии концепции Абрама Кардинера, нацеленной как раз на то, чтобы увязать культуру и ранний детский опыт. Кардинер обращался к сравнительно «простым» (как говорили антропологи – примитивным) культурам небольших бесписьменных народов, где влияние различных факторов на личность проследить было проще. Предполагалось, что у членов небольших племен с единой практикой воспитания детей должны были переживаться схожие травмы и оказывать схожее влияние на формирование взрослого [54]. Однако Кардинер не смог показать ни в одной из изучаемых культур убедительной связи между типом личности взрослого с его детским опытом, не было выделено и типа личности, который бы доминировал в той или иной культуре, имеющей одни и те же травмирующие практики детского воспитания. Получилось, что ни одна культура не имеет того, что Кардинер называл «основной личностной структурой» (basic personality structure), и это всем антропологам того времени казалось непостижимым. Последующие поиски ведущего в культуре типа личности порой напоминали фарс: так, Джеффри Горер попытался вывести сталинский тоталитаризм из русской практики тугого пеленания младенцев [53]. Но не удалось найти не только ведущего типа личности, который по рассуждениям Кардинера должен быть единым для «примитивного» немногочисленного племени, но и так называемых «модальных личностей» (modal personality) (термин Коры ДюБуа) в примитивных культурах, то есть ряда наиболее распространенных типов личности [52]. И к 1960-ым годам антропологи полностью разочаровались в идеях «базовых личностей» или «национального характера», а отец и сын Киссинги выразили мнение многих антропологов, что человеческая душа – это «черный ящик»: что-то в нее закладывается, что-то с этим опытом происходит, но почему выходит тот или иной результат, почему формируется тот или иной человеческий характер – сказать невозможно [55]. Наверное, Киссинги здесь утрировали, но такое признание от антропологов дорогого стоит, поскольку не одно поколение их стремилось эту связь найти. Значение детских травм якобы оседающих глубоко в бессознательном детей и влияющих на всю их последующую жизнь, очень сильно преувеличено!
Конечно, ранние травмы и ласки влияют на личность человека, но как именно? Современный человек придает этому опыту несоразмерно большое значение, опять же исходя из неверной предпосылки, что человек-де по природе хорош, а ребенок чуть не ангел во плоти, добрый и талантливый. Это гуманистическая парадигма, которая не соответствует истине, что и подтверждают исследования антропологов.
С православной точки зрения не верно как то, что человек по природе хорош, так и то, что он по природе дурен. И из писателей именно Достоевский наиболее отчетливо выразил православное учение о человеке, православную антропологию, когда говорил, что в человеке Бог и дьявол борются, и поле битвы – сердце человека.
А означает эта мысль то, что многие помыслы, интенции, мыслительные веяния как добрые, так и дурные, приходят к человеку из внешнего для него духовного мира, а не гнездятся непосредственно в его над- и подсознании. Человек их воспринимает и как-то к ним относится. Существует целая градация степеней, последовательности особенностей принятия человеком помысла[89]. Также под влиянием внешних впечатлений зарождается в человеке собственный помысел. Человек находится в состоянии постоянного выбора, по каждому случаю и поводу. Мозг обычного человека – не святого и не подвижника – порой просто переполнен разнообразными помыслами. Человек может так и жить среди этих помыслов-впечатлений, не стремясь в них разобраться, а может каждый помысел отдельно анализировать-оценивать, совершая в каждом случае выбор в пользу Бога или в пользу дьявола. Сознание человека полнится помыслами, они тянут его в разные стороны, и не умея их различать и по необходимости отсекать, человек чувствует порой свой внутренний мир словно бы иррациональным – если он вообще даст себе труд обратить на него внимание. Обычно человек безвольно предается потоку мыслей, которые кажутся разрозненными, как бы неким мыслительным шумом, среди которого могут всплывать и неожиданные причудливые образы[90]: тут человек предпочитает включить телевизор погромче, поскольку наедине с потоком своего сознания ему дискомфортно. Но эти мысли зачастую – вражье нашептывание, которое порой служит аккомпанементом, под который человек совершает и жизненно важный выбор. Бывает, что даже каким-то чудом он совершает его в пользу Добра, поскольку Бог продолжает бороться за сердце человека. Но когда человек продвигается в своей духовной жизни, он начинает различать в этом мраке отдельные помыслы и каждый их них оценивать, то, что кажется глубоким мрачным подпольем человека, наполняется светом его разума. На место вегетативно-психологического раздражения от помыслов приходит их восприятие умом, νοῦς-ом, и помыслы человек начинает различать на дальних подступах, когда вражий помысел выступает еще только в форме едва различимого прилога. Так об этом говорит православная аскетика[91].
Когда человек не осознает свои помыслы, не разделяет их и не отвергает вражии, а дает им укорениться в своей психике, вражьи помыслы разрастаются и усложняются, переплетаются – становятся комплексами (то есть, сложностями), их уже действительно не легко расплести. Но не невозможно, ибо порой кающийся грешник распознает сложнейшие хитросплетения в своем сознании. Эти комплексы не бессознательны, а просто недостаточно осознаваемы. Что они представляют собой? Комплексы – это связки устойчивых ассоциаций и коннотаций, которые порабощают человека, не давая ему мыслить и чувствовать свободно[92].
Но избавиться от комплексов человек по одному своему произволению не может, ибо нет такого, что человек сам по своей природе хорош. Человек – образ Божий, но он пал. И поднять его вновь, дать возможность сделать свою психику правильно сознательной и правильно рациональной может только Бог. Чтобы распутать свои комплексы – такие обычные и неизбежные для человека, он должен совершить выбор, выбрать Бога и отречься от врага рода человеческого и прибегнуть к Церковным Таинствам, к Благодати Божией. Именно через Таинство покаяния достижимо избавление от комплексов, Господь дает разумение. Готовясь к исповеди, христианин анализирует порой тончайшие движения своей души, ищет, не угнездился ли где в его мыслях грех, какие мотивы вызывают те или иные его поступки, не греховны ли они. Он бесстрашно исследует все свое подполье, то, о котором психоанализ учит, что оно принципиально недоступно сознанию. И если человек живет во мгле не осознаваемых и иррациональных импульсов и мотивов, то только потому, что он, в конечном итоге, сам это выбрал, сам выбрал не узкий тернистый путь, на котором помыслы, прячущиеся в глубине подполья, выводят на свет и исповедуют, «открывают помыслы», а широкий, где их загоняют подальше вглубь и заглушают шумом мира сего. Но как может человек жить не вегетативно-психическими реакциями, а именно умом?
Можно рационализировать свой внутренний мир и с помощью психотерапевта-психоаналитика. Но, как говорит Христос: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом» (Мф. 12: 43-45). Душа, из которой выметены комплексы, должна, чтобы в ней не угнездились новые бесы, нашептывающие новые помыслы и плетущие новые комплексы, наполниться Божией Благодатью.
Обретя в своей психике дюжины комплексов, не в силах их размотать, человек оказывается живущим в мареве разнообразных помыслов, и самому себе кажется сильно зависимым от своего подсознания. Ему кажется, что марево это невозможно рассеять. Но вся православная аскетика учит именно тому, как его рассеять. Чтобы отринуть рои помыслов на дальних подступах к своей психике, подвижник постоянно пребывает в состоянии собранности и напряжения, трезвения, как это называется. И пребывает он в состоянии перманентного противоборства, внутренней брани, мысленной брани, невидимой брани, как ее называют. Именно поэтому подвижника часто называют духовным воином, который постоянно начеку и готов отбить любой удар противника. И именно поэтому в православной антропологии не говорится о бессознательном. Сферы психики, в которой бы содержались принципиально не осознаваемые комплексы, у человека просто нет. Человек сам загоняет свои мысли вглубь, комплексы и образы загромождают его периферию сознания, образуя там темную хаотическую зону, подполье человека. Но человек призван не культивировать свое подполье, а вычистить, осветлить его, вывести на свет Божий с помощью тех средств, которые предлагает ему православная традиция духовной жизни.
И, конечно, не только бесовскими наущениями полнится психика человека, его душа. Сам Бог говорит с человеком в его душе. Голос этот звучит, пока человек душою своею жив, и нет у христиан вопроса, откуда у человека совесть: Бог вкладывает представления о добре в человеческую душу. Господь и его Ангелы вкладывают добрые мысли в голову человека. Иногда они тоже как бы всплывают из сферы неосознаваемого, берутся неизвестно откуда – Бог вкладывает их в голову человека, часто не как готовые умозаключения, а как интуиции, внутренний голос. Голос Ангела-Хранителя слышим мы в своем уме и молимся ему: «Освяти ум мой, блаже, и просвети мя, молюся ти, святый Ангеле, и мыслите ми полезная всегда настами мя» [14].
Итак, психика человека – это поле битвы. Подвижник все свое поле битвы наблюдает, а значит, все, что происходит в психике по мере необходимости осознает. Жизнь подвижника никогда не комфортна, она всегда связана с мыслительным напряжением, вниманием к каждой своей мысли. Мыслительный комфорт всегда сопряжен с большой неосознанностью в человеческих мыслях. Иногда такая неосознанность неизбежна. И если что-то остается вне сознания человека, то не потому, что это нечто принципиально бессознательное, а порой из экономии усилий, когда в усилиях нет нужды.
У человека нет принципиально неосознаваемой области психики, если не иметь ввиду ее процессуальные инструменты, которые не имеют содержания, а представляют собой, например, механизмы восприятия, которые у обычного человека и делают мир культурно сконструированным. Но тут надо говорить о функциональной неосознаваемости. Функционально неосознаваемые психические орудия и инструменты предоставляет человеку культура. Так, когда человек говорит на родном языке, он не осознает правил, по которым строит свою речь, так же, мысля культурными клише, человек не рефлексирует культурные парадигмы, которые направляют его мышление и восприятие. Но это – всего лишь экономия усилий. Человек, как может отрефлексировать грамматические правила, по которым строит предложение, так же может осознать культурные штампы своего мышления. Что-то человек делает не задумываясь, безотчетно, машинально – но все это он может осознавать при необходимости. Все это тоже функциональная неосознаваемость.
Культура состоит из орудий интерпретации духовного и материального мира, которые позволяют человеку постигать духовный мир и адаптировать мир материальный, в том числе психологически. И эти орудия для подавляющего большинства людей безотчетны, неподконтрольны. Человек просто обитает в среде, наполненной этими орудиями, использует их, вовсе того не осознавая. Совокупность, систему этих орудий можно назвать имплицитной, скрытой культурой.
Но имплицитная культура не что-то доминирующее над человеком, бессознательное, а потому необоримое. Человек со-творец значений и символов, которыми полнится его психика. Он выбирает их направленность, интенциональность – к Творцу или к врагу. Или отказывается от выбора, и тогда выбирает-таки врага, к которому идет широкой дорогой, просторным путем под беспрепятственный шепот вражьих помыслов и наветов, полагая их неподконтрольными, а происхождение их бессознательным, которое-де иррационально по определению. И вот это – якобы бессознательное – тоже культура, над которой должен встать человеческий дух, ум. Без духовного начала, через реализацию свободы воли человека, культурные мыслительные штампы будут представляться проявлением бессознательного, которым, льстя, будет пользоваться отец лжи.