VII. Действие ледникового периода на европейского питекантропа
Хотя дилювиальный период четвертичной эпохи принято обыкновенно отождествлять с ледниковым периодом, но в сущности это не совсем правильно, так как ледниковая эпоха не занимает всего дилювиального периода. В начале и в конце его климат немногим отличался от современного. Кроме того, ледниковая эпоха прерывается, по мнению проф. Джемса Гейки, пятью межледниковыми эпохами с умеренным климатом. Температура Европы в это время поднималась и ледники исчезали (1). Если бы это мнение оправдалось и если бы было доказано, что в межледниковые эпохи водяной проток, соединявший Атлантический океан с Северным ледовитым, пересыхал, то естественно, что тогда биологические явления, о которых далее пойдет речь, нужно было бы отнести к самому последнему из малых ледниковых периодов.
Громадный ледниковый период, продолжавшийся многие тысячелетия, не был однообразен с начала до конца, а потому понятно, что археологи, изучавшие эту эпоху, пытались подразделить ее на более мелкие периоды. Таких попыток было несколько. Одни из них принимают за основание фауны разных периодов, другие — флоры. Но для нас интереснее всего классификация чисто археологическая, по формам каменных орудий, которыми пользовался в это время европейский дилювиальный человек.
Руководствуясь сравнением между разными кремневыми орудиями, Леббок разделил каменный век на два главные периода: палеолитический (древнекаменный), век грубо обработанных, неполированных и непросверленных орудий, и неолитический (новокаменный) — век орудий, тщательнее отделанных, часто полированных и просверленных. Но так как оба этих периода занимают огромные промежутки времени, то явилась необходимость поделить их еще на более мелкие эпохи. Такую классификацию предложил Габриель де Мортилье. Он разделил палеолитический век на три периода: нижний палеолит (самый древнейший), средний и верхний, а эти периоды на шесть эпох. Три из них принадлежат нижнему и среднему палеолиту, а именно: шелльская, ашельская и мустьерская, остальные три — верхнему: солютрейская, маделенская и турасская.
Хотя эта классификация подвергалась некоторым упрекам в различных деталях, хотя она и составлена только для Франции, но для нас важны не детали, а общий ход развития как человека, так и его индустрии за огромный промежуток времени, занятый ледниковым периодом.
Нечего и говорить, что остатки палеолитического века были найдены только в тех местностях, которые не были покрыты ледниками, т. е. во Франции, Испании, Португалии, Италии, Бельгии, в южной части Англии, в южной Германии, в нижней Австрии, в Карпатах, в Венгрии, в Богемии и Моравии. В таких же странах, которые были покрыты ледниками, как Скандинавия, Дания, Польша и большая часть России, найдены были только остатки неолитического века, наступившего по окончании ледникового периода.
Каждая из вышеупомянутых эпох характеризуется свойственным ей климатом. Кроме первой из них, шелльской, о которой было говорено в предыдущей главе и которая отличалась жарким и влажным климатом, Мортилье указывает еще следующую, относящуюся уже прямо к ледниковому периоду:
Эп. Ашёльская. Температура начинает понижаться. Появляются первые представители «холодной» фауны.
Эп. Мустьерская. Холода усиливаются, но еще не очень суровы. Наибольшее наступление ледников.
Эп. Солютрейская. Относительно более мягкий климат и довольно значительная сухость, которая повлекла за собою отступание ледников.
Эп. Маделенская. Очень холодно. Климат приближается к полярному, судя по тому, что во Франции появились мхи, подобные лапландскому и гренландскому. Но ледники не только не увеличивались, а продолжали отступать.
Эп. Турасская. Температура приблизительно сходна с современной.
Если бы ледниковый период наступил внезапно, например, в течение какого-нибудь десятка лет, то все животные, находившиеся тогда в Европе, а в том числе и питекантроп, или передвинулись бы на юг и ушли бы из Европы, или, не будучи в состоянии перенести резкую перемену климата, вымерли бы без остатка.
Но так как понижение температуры следовало в строгой постепенности, растягиваясь на огромные промежутки времени, то все живые существа имели достаточно времени, чтобы исподволь приспособиться к новым условиям жизни.
Из предыдущих данных мы уже видели, что организация отдельного существа не может измениться под влиянием внешних условий, а потому приспособление могло совершаться, только по законам «естественного отбора», т. е. все слабое погибало, а сильнейшие, организм которых был наилучше приспособлен к окружающим условиям, выживали и передавали свои особенности потомству.
Понижение температуры отозвалось прежде всего на европейской флоре. Деревья, дававшие пропитание питекантропу своими плодами, с понижением температуры погибали, и наш предок от растительной пищи должен был мало-помалу переходить к животной. А для этого, во-первых, должен был измениться его пищеварительный аппарат, приспособленный к растительной пище. Во-вторых, питекантроп принужден был изменить свои нравы, привычки и умственные силы, т. е. становиться животным все более и более хищным, и, наконец, в-третьих, при отсутствии у него естественной организации хищника, т. е. острых когтей, сильных челюстей, острых зубов и пр. должен был прибегнуть к помощи каменных орудий. Сначала животная пища только пополняла недостаток в растительной, а потом мало-помалу стала единственной. Сначала из числа животных питекантроп ел только таких, которых легко было поймать, как улиток, червей, лягушек, черепах, а затем перешел к мелким четвероногим, как ежи, грызуны и т. п.
Едва только приспособлялся он к какому-либо роду пищи, как наступило для него благоденствие и он начинал быстрее размножаться, а вместе с тем исчезала его обычная пища. Наступавший вслед за тем голод принуждал питекантропа от более легкого способа добывания переходить к более трудному. Но не все на это были способны, а потому умирали с голоду.
Оставались в живых только лучше других одаренные от природы, которые и переходили к новому способу добывания пищи.
Если европейский питекантроп был животным плодоядным, то он имел длинный пищеварительный аппарат, которым и принужден был теперь переваривать более удобоваримую животную пищу Но животная пища, задержанная в пищеварительном аппарате дольше, чем следует, загнивает, т. е. в ней развиваются болезнетворные бактерии, которые продуктом своей жизни дают токсины, жидкости со щелочной реакцией, страшно ядовитые для всякого животного. Токсины через кишки всасываются в организм и отравляют его (2).
Следовательно, приспособление нашего дилювиального предка к животной пище заключалось в том, что экземпляры его, имевшие наиболее длинный пищеварительный аппарат, должны были вымереть от разных так называемых инфекционных болезней, а уцелели и передали свою организацией потомству только те, которые имели самый короткий пищеварительный аппарат, какой имеют все четвероногие хищники.
Такое изменение пищеварительного аппарата, разумеется, не обошлось без соответствующих изменений и во всем остальном организме, так как все части его неразрывно связаны одна с другой.
Таким образом, от мелких млекопитающих питекантроп постепенно переходил к более крупным, для чего потребовалось употребление каменных орудий. «Употребление камня как орудия для наступательного боя, — говорит Котт, — надобно признать во всяком случае самым первоначальным. Даже некоторые из видов обезьян пользуются, как известно, этим родом орудия, у людей же употребление камня в грубом виде предшествовало, конечно, всякой его обработке» (3).
Единственное орудие, которым обладал шельский человек, был тяжелый, толстый и грубый coup de poing. Такое название дал ему Г. де Мортилье потому, что при употреблении его держали непосредственно в руке. Он представляет из себя кремень или обломок другого камня, оббитый с обеих сторон, более или менее правильной миндалевидной формы, получавшейся посредством откалывания от него осколков. Это coup de poing было весьма различно по форме, величине, законченности обработки и материалу. Тем не менее стоит только раз познакомиться с ним, чтобы впоследствии уже легко было узнавать его. Все образцы, несмотря на индивидуальные различия, в общем весьма сходны между собою (4). Напоминая по своей форме миндалину, coup de poing книзу был разрезан и закруглен; начиная с нижней трети, он обыкновенно суживался по направленно к верхушке, которая заканчивалась острием (5).
Из классификации де Мортилье видно, что начало ледникового периода (эпохи шелльская и ашельская) характеризуется обилием травоядных животных, а их в Европе было немало видов. Были тут: олени, лани, козули, серны, антилопы, сайги, лоси, мускусные овцебыки, так называемые первобытные быки (Bos primigenius), европейские бизоны или зубры, буйволы, туры, лошади и, наконец, крупные млекопитающие, как эласмотерии, бегемоты, носороги, мамонты и слоны.
Особенно много охотились люди за двумя из этих животных: за северным оленем и лошадью, остатки которых собраны в тысячах экземпляров. В одном Гурданском гроте найдены остатки более трех тысяч северных оленей, в Солютре найдены груды костей, по Дюкро, в десять тысяч лошадей, а по Туссену — в сорок тысяч (6).
Млекопитающих хищников было также немало видов в Европе, но в начале ледникового периода, судя по обилию травоядных, они еще не были так многочисленны, как позже. Питекантроп вероятно встречался с ними, охотясь на травоядных, и вместе с этими последними становился их добычей. Но в начале ледникового периода это случалось не часто.
По мере наступления ледника, пространство, удобное для обитания животных, все суживалось, а следовательно, они, сближаясь постепенно, неизбежно должны были вступить между собою в более обостренную борьбу, в которой победителем оставался более сильный и более хорошо вооруженный. Своего максимума эта борьба достигла в то время, когда ледник дошел до своего крайнего предела на юге. В это время обитаемое пространство Европы уменьшилось почти втрое. Поверхность Европы считается 9 926 296 квадратных километров, а ледник занимал 672 миллионов квадратных километров, следовательно свободного ото льда пространства оставалось 3,5 миллиона квадратных километров. А так как в тоже время широкий морской проток отделял Европу от всего остального мира, то борьба между животными достигла своего крайнего напряжения, и питекантроп должен был столкнуться лицом к лицу со страшными четвероногими хищниками, сначала в качестве конкурента при охоте на травоядных, а по мере того как эти последние исчезали, борьба его с хищниками становилась все ожесточеннее. И действительно, из классификации де Мортилье видно, что в самый разгар ледникового периода (эпоха Мустьерская) фауна Европы характеризуется, хищником, пещерным медведем (7).
Если бы питекантроп вступил в борьбу с млекопитающими хищниками еще в то время, когда он был плодоядным, то погибель его была бы неминуема, но в разгар ледникового периода он уже сам был животным хищным, т. е. ловким охотником, вооруженным каменными ножами, топорами, копьями и т. п., следовательно, много шансов было на его стороне.
По обилию млекопитающих хищников дилювиальная Европа значительно превосходила современную Индию и Африку.
Здесь жили: 1) так называемый «махайродус», самый страшный хищник последнего ледникового периода, имевший большие верхние клыки в форме острых ножей или клинков, которыми он мог прорезать самую толстую кожу толстокожих (это животное уже вымерло); 2) пещерная кошка (Felis spelea) — промежуточная форма между львом и тигром; 3) лев; 4) леопард или пантера (Felis Pardus); 5) тигрокот (Felis servalidus); 6) рысь (Felis lynx); 7) дикая кошка (Felis catus ferns); 8) росомаха (gulo spelaeus) более крупная, чем в настоящее время; 9) гиены: пещерная, полосатая, пятнистая; 10) волки, медведи: бурый, серый и пещерный (8).
Пещерный медведь является самым крупным представителем целого семейства. Предполагают, что, обладая значительными размерами, а следовательно и огромной силой, он был опасен даже для таких животных, как лев или махайродус (9).
Как жалок был по своим физическим силам наш предок в борьбе с такой массой ужасных хищников. Ясно, что вначале он мог спасаться только бегством и влезанием на деревья, да и то, если заблаговременно замечал приближение зверя. При этом, конечно, массы особей его погибали, и спасались только самые осторожные, самые умные, хитрые, смелые, находчивые, живые и ловкие. Эти последние передавали свои умственные, нравственные и физические свойства своему потомству, и таким образом род питекантропов, благодаря борьбе с четвероногими хищниками, должен был непрерывно совершенствоваться, постепенно обращаясь в настоящего человека.
«Человеческая индустрия, — говорит де Мортилье, — возникшая в период палеолитический и остававшаяся вначале в течение крайне долгого промежутка времени почти однообразной, потом стала беспрерывно развиваться без скачков, без резких перемен, путем правильного и постоянного местного усовершенствования» (10).
Автор следующим образом изображает этот прогресс индустрии:
Эп. Шелльская. Единственное каменное орудие coup de poing, толстое, тяжелое, оббитое с обеих сторон посредством откалывания крупных осколков.
Эп. Ашёльская. Coup de poing, более легкий, меньших размеров, с более тонкой, более тщательной и более законченной обработкой.
Эп. Мустьерская. Ручные остроконечники и скребла. Толстые и широкие пластины. Обивка орудий с одной лишь стороны. Исчезновение coup de poing.
Эп. Солютрейская. Остроконечники в форме лаврового листа и с черенком. Появление скребков. Апогей развития каменных орудий.
Эп. Маделенская. Каменные орудия уступают главное место орудиям из костей и рогов. Встречаются иглы, стрелы, кинжалы, гарпуны и пр. В первый раз появляются украшения из камня, костей и раковин.
Эп. Турасская , или Патус. Переход от палеолита к неолиту (11).
Весь этот прогресс совершался медленно и постепенно и становится заметным, только если сравнить между собою отдаленные эпохи. Г. де Мортилье останавливается на так называемой ложерисской расе, которую он относит к маделенской эпохе, и сравнивает ее с известной уже нам неандертальской. Обе эти расы сильно отличаются между собою, хотя в тоже время обнаруживают и сходство.
С первого взгляда тип ложерисской кажется совершенно отличным от неандертальского. Надбровные дуги, столь развитые у неандертальской расы, хотя не исчезли совершенно, но стали значительно меньше. Лоб ложерисской расы не низок и покат, как у первой, а напротив, образует лицевую поверхность, закругляющуюся правильным сводом; макушка головы не приплюснутая, а выпуклая. Но наряду с этими различиями, которые сразу поражают наблюдателя, во многих отношениях эти два типа сходны. Оба они длинноголовые, оба малы ростом и коренасты (12). Но самое главное различие между обеими расами заключается в том, что неандертальский питекантроп лазил по деревьям, а ложерисский стал бегать. Последний в противоположность с первым держался прямо, бедро его было длиннее и менее изогнуто, большеберцовая кость тоже длиннее и уже — все это облегчало бег. Мускулатура осталась очень сильной, но она приспособилась к другим функциям.
Неандертальская раса исчезла и заменилась ложерисской, но что ложерисская не представляет из себя какой-нибудь новой расы, а только преобразованную неандертальскую, де Мортилье доказывает, во-первых, тем, что неандертальский тип даже у современного человека по временам возрождается путем атавизма, а во-вторых, между обеими расами существуют переходы. Например, в черепе Спи № 2, относящемся к неандертальской расе, черты этой последней выражаются гораздо слабее, чем у № 1. Крышка черепа у первого уже не приплюснута, а образует свод. Такую же тенденцию обнаруживает и череп эгисгеймский. Но самым убедительным доводом служит нижняя челюсть из Arcysur-Cure, которая является настоящим промежуточным звеном между неандерталоидными и ложерисскими челюстями» (13).
Соответственно изменениям в наружном виде питекантропа неандертальской расы изменился совершенно и его образ жизни. Прежде всего, питекантроп стал оставлять большие равнины, долины и плато, где он жил раньше, и вместо того населять неровные места. Убежища под скалами и гроты, которыми пренебрегали первобытные люди, теперь охотно отыскивались и часто посещались. Поселения неандертальского питекантропа занимали довольно ограниченное пространство, судя по тому, что Шелльское coup de poing почти всегда сделаны из местных пород. Тогда вовсе не было торговых сношений, благодаря которым полезные предметы находят себе широкое распространение.
Не то было позже: население западной Европы стало гораздо подвижнее. Охотники следовали за своей излюбленной дичью северными оленями во время их ежегодных переселений, а вместе с тем установились довольно широкие торговые сношения. Лучшие сорта кремня доставлялись из очень отдаленных мест, а предметы украшении из мест еще более отдаленных (14).
Наконец неандерталоиды, жили очень малыми семьями, а их потомки ложерийцы стали соединяться в более многочисленные группы. Наиболее важной и постоянной чертой тех и других служит их исключительное занятие охотой (15).
Люди ложерисской расы, по словам де Мортилье, между прочим, охотились за опасными зверями, млекопитающими хищниками. В память о своих успехах, которыми они очень гордились, они украшали себя остатками своих жертв. Особенно сохранялись в качестве трофеев клыки хищных зверей. Такие просверленные клыки встречаются во многих местах и принадлежат льву и другим крупным родам кошачьих, медведю, гиене, волку и др. (16). Сделавшись существом плотоядным, человек того времени не только убивал своих врагов, но и поедал их. По археологическим данным, пещерный медведь был его «главной дичью». Вообще, дилювиальный человек не пренебрегал никаким мясом, он ел и львов и лисиц наравне с мышами, крысами и ежами (17).
Г. де Мортилье и другие европейские ученые, говоря о человеке палеолитического века и его борьбе с хищниками животного царства, передают обыкновенно этот эпизод так спокойно, как будто бы дело шло о какой-то охоте на зайцев, предпринятой одним из европейских охотничьих обществ. Между тем, если представить себе всю обстановку того времени, то вряд ли еще где-нибудь на земном шаре было что-либо подобное той тяжкой борьбе на жизнь и смерть, которую переживал тогда наш отдаленный предок. С одной стороны, масса голодных и страшных зверей, таких, каких теперь не существует нигде, на всем земном шаре, а с другой — жалкий голодный дикарь, едва только научившийся прямо ходить по земле, вооруженный кусками камней. И такая картина продолжается не день, не два, а многие тысячелетия. Не трудно себе представить какой огромный процент наших предков погибал при таких условиях и какой строгий естественный отбор им производился. В результате его были те огромные перемены, которые произошли во всей жизни европейского питекантропа к концу палеолитического века.
Этой же тяжкой борьбе, вероятно, обязан был человек и тем волосяным покровом, который появился в маделенскую эпоху. Если о волосяном покрове неандертальского питекантропа нам ничего не известно, то ложерисская раса, по словам де Мортилье, была несомненно «косматая». Это видно по тем скульптурным изображениям человека, которые были найдены археологами. «Обе, дошедшие до нас человеческие фигуры, маделенской эпохи, — говорит де Мортилье, — охотник за зубром и беременная женщина, покрыты по всему телу очень заметными волосами» (18).
Образование у человека волосяного покрова могло быть вызвано двумя причинами: холодом ледникового периода и условиями миметизма или покровительственной окраски.
В начале палеолитического века человек испытывал сравнительно небольшой холод, который, по Мортилье, «хотя и был ниже нуля, но не был очень резок» (19). И в наше время жители Огненной земли, хотя ходят почти голые, переносят температуру еще более низкую (20).
Но холод маделенской эпохи приближается к полярному, так как в средней Европе была в то время арктическая флора.
Если волосатость есть неизбежное последствие холода ледникового периода и все высшие животные в свое время пережили один из таких периодов, то все они должны бы быть волосатыми. Но так как существуют исключения из этого правила, так как нам известны животные совершенно голые, то значит, что волосатость не всегда вызывалась одним только холодом. Расположение и густота волосяного покрова у животных, вероятно, зависели от характера того ледникового периода, который они переживали, и от естественного отбора, которому подвергались. Ледниковые периоды могли быть неодинаковы между собою и по продолжительности, и по температуре, а потому и животные даже одного и того же вида могли оказаться неодинаково приспособленными к перенесению холода. Так, например, современные слоны и носороги вовсе не имеют шерсти, а их близкие родственники, мамонт и ископаемый носорог кроме толстой кожи имели еще и густую шерсть. То же самое можно сказать и о европейском питекантропе. Начало ледникового периода он мог прожить с голой и толстой кожей, а в конце его мог покрыться волосами. На образование у него волосяного покрова в ледниковом периоде кроме статуэток маделенской эпохи указывает: 1) то, что современный европеец, живущий в своей прародине, отличается от остальных неевропейских рас значительно большей волосатостью; 2) существование так называемых «волосатых людей» как результат атавизма; 3) существование пушка, покрывающего тело человеческого зародыша на седьмом месяце его утробной жизни. За немногими исключениями, говорит Ранке, все цветные расы на теле менее покрыты волосами, чем многие европейцы и пушек остается у них более нежным, почти невидимым. Незначительный рост бороды замечен у негров, у монголов и американских индейцев. Австралийцев прославили как людей сильно волосатых, но когда общество этих дикарей приезжало в Германии, то они оказались ничуть не волосатее европейцев. Что касается «чрезмерной волосатости», то она также чаще всего встречается в Европе (21).
Одной из причин появления у европейского питекантропа волосяного покрова мог быть следовательно холод последнего ледникового периода более значительный, чем в предыдущие периоды, а другой — необходимость для него покровительственной окраски, подражающей цвету снежного покрова. Условия для такой окраски, как мы сейчас увидим, действительно существовали, но голая кожа, как бы она ни была бела, по-видимому, не может приобрести у живого существа снежно-белой окраски. Если она тонка, то получает цвет так называемый телесный от просвечивающей через нее крови, если же очень толста, то кровообращение в ней сокращается до минимума, и тогда цвет ее мало зависит от внутренних процессов, происходящих в организме. Вот почему мы вовсе не встречаем в природе толстокожих животных с голой кожей снежно-белого цвета. В Сиаме, по словам Брэма, существуют так называемые «белые слоны», но они только называются «белыми», а в сущности эти животные «светлого цвета», настоящих же белых слонов, т. е. снежно-белых совсем не бывает (22). Только волосяной покров мог дать животному снежно-белую окраску.
Белый цвет шерсти и перьев у животных вызывался, конечно, не самой окружающей их средой, а прежде всего совершенством зрительной способности и умственным развитием их врагов, производивших им подбор в известном ледниковом периоде.
Хищники животного царства, совершенствуя своих жертв, в то же время сами должны были совершенствоваться, чтобы не умереть с голоду А так как в каждый новый ледниковый период в Европу попадали животные все более и более совершенные, то естественно ожидать, что в каждом последующем ледниковом периоде хищники стояли по своей организации выше, чем в предыдущем. Усовершенствование этих животных касалось, между прочим, умения отыскать свою жертву, которая из чувства самосохранения, прибегала ко всевозможным уловкам и к самым разнообразным способам укрывательства, чтобы спасти свою жизнь.
По этому случаю мне припоминается моя собака, забавлявшаяся с большим оживлением на широкой песчаной дорожке травлей зеленой лягушки. Как только лягушка делала прыжок, собака оживлялась, бросалась на нее, трогала лапой и пр. Но когда лягушка оставалась неподвижной, то собака легко теряла ее из виду и переставала отличать от окружающих неодушевленных предметов, несмотря на то, что зеленый цвет лягушки резко отличался от желтого цвета песчаной дорожки, с растерянным видом начинала она искать свою жертву обнюхиваньем, но не могла найти, хотя лягушка оставалась у нее под носом.
Это наблюдение заставляет меня думать, что человек, рассматривая животных со своей человеческой точки зрения, очень часто заблуждается. Он забывает что мы, люди, — усовершенствованный продукт долгого естественного отбора, а потому видим предметы значительно иначе, чем многие из животных. Животное на известной стадии своего умственного развития видит окружающие предметы, быть может, и не хуже нашего, но его менее совершенная способность внимания не дает ему остановиться на том или другом отдельном предмете, как бы ярко окрашен он ни был. Оно не всматривается, в формы предметов и их тени и потому не дает себе такого ясного отчета как мы, о том, что у него перед глазами. Поэтому нет ничего удивительного, что оно не может отличить животное, лежащее неподвижно, от окружающих неодушевленных предметов, пока его жертва не тронется с места. Этим, между прочим, объясняется привычка многих животных при всяком признаке опасности притворяться мертвыми. Мы объясняем этот факт тем, что хищники не привыкли есть падали. Но вряд ли это так. Быть может, важно не то, что животное мертво, а то, что хищник при своих зрительных и умственных способностях, когда оно не движется, не может отличить его от неодушевленных предметов и потому оставляет в покое. Кроме того, возможно, что на этой стадии развития животные страдают дальтонизмом, который, как известно, не составляет редкости даже у людей. Следовательно, все предметы они видят неокрашенными, как на фотографии. А в таком случае не играет никакой роли самая яркая окраска их жертв.
На следующей стадии развития хищники начинают различать ярко окрашенных жертв, хотя бы они и сохраняли неподвижное состояние, но не хорошо различают их, если они темных или серых цветов. Действительно, мы знаем факт, что животные тропического климата, в особенности насекомые и птицы, окрашены более яркими цветами, чем такие же животные умеренных стран. Мы объясняем себе этот факт влиянием теплого климата, изобилием пищи и многими другими причинами. Но мне кажется, что главная причина различия в окраске та, что ярко окрашенные животные переживали борьбу за существование в ледниковых периодах самых древних, когда природная окраска нисколько им не вредила, так как враги их обладали менее совершенным зрением и вниманием. Не будь этого, млекопитающие были бы раскрашены такими же яркими цветами, как птицы и насекомые.
Гааке в своем «Происхождении животного мира» приводит несколько замечаний и наблюдений, подтверждающих мою мысль. «Красный цвет, — говорит он, — указывает на древность попугаев». «Что касается умственных способностей, то африканский серый попугай стоит выше всех прочих попугаев». «Самые высшие виды соловьев отличаются наиболее невзрачным оперением, т. е. таким, окраска которого достигла наибольшего однообразия». «У дроздовых такая же градация окраски, как у Соловьевых». «Голуби южных областей отличаются от северных гораздо более пестрым оперением, что свидетельствует о более низкой ступени их развития» (23).
Очевидно, что северные виды животных, проживающих в настоящее время в умеренном климате, пережили более позднее ледниковые периоды, когда их более ярко и пестро окрашенные сотоварищи были истреблены хищниками, уже успевшими к тому времени усовершенствовать свои способности зрения и внимания.
Наконец, в третьей стадии развития хищники научились отличать на фоне снега даже темных и серых животных и спастись от них могли только животные снежно-белые. Это могло случиться только во время последнего ледникового периода, так как среди человекообразных обезьян, выработанных предпоследними периодами, и даже среди людей есть немало цветных и чисто черных субъектов. А отсюда большая вероятность думать, что снежно-белые животные, как например, белый медведь и предки многих из наших домашних животных, пережили вместе с человеком последний ледниковый период. Это же дает мысль, что европейский питекантроп, переживший последний ледниковый период в Европе, должен был нуждаться в снежно-белом волосяном покрове. Если же мамонты и носороги последнего ледникового периода, как показывают их экземпляры, найденные в почве сибирских тундр, были покрыты не белой шерстью, а рыжей, то это происходило потому, что этим животным при их гигантских размерах и могучей силе не страшны были никакие хищники, кроме человека. Действительно, из наблюдений над домашними животными, которые, по всей вероятности, произошли от животных, переживших с человеком последний ледниковый период, видно, что снежно-белую окраску можно считать у них признаком особенной силы и приспособленности к жизни. Так, у лошадей белая масть чаще наследуется, чем все остальные «У наших домашних птиц — гусей, кур, голубей — белый цвет выступает, как известно, с большей интенсивностью, чем другие цвета. Поэтому некоторые принимают белый цвет за высшую степень подбора. Так, белая арабская лошадь признается одною из благороднейших лошадей, и еще в древности белые лошади пользовались предпочтением перед лошадьми других мастей и признавались священными. Прибавим, что, в особенности у свиней, но также у овец и коз, белый цвет считается признаком высшей степени подбора» (24). Предполагать, что дилювиальный человек достиг искусственным подбором белого цвета у всех своих домашних животных, которые в диком состоянии могли быть серыми, это значит возлагать на него столько же трудную, как и бессмысленную задачу
Условия, при которых европейский дилювиальный человек нуждался в снежно-белой окраске, представляются мне следующим образом.
Вначале, будучи питекантропом, он, как мы говорили, скрывался в лесах на деревьях, но по мере наступления ледников, условия его жизни изменялись. Плодовые деревья, снабжавшие его прежде изобильной пищей, погибли теперь от холода и заменились деревьями умеренных стран. Если же некоторые из них и продолжали еще приносить плоды, то давали их только раз в год. Следовательно, питекантропам нечего было есть в лесу и они принуждены были все чаще и чаще выходить оттуда, чтобы добывать себе пищу охотой. При этом вымирали с голоду и попадались в когти хищных зверей те из них, которые наименее были приспособлены к беганью, а наиболее приспособленные к этому роду передвижения переживали и размножались.
Так как охота на крупных травоядных животных и защита от нападения хищников была не под силу одному человеку с его каменным coup de poing, то людям пришлось соединяться в большие общества и держаться их постоянно. Всякий, кто не обладал общественными способностями и действовал в одиночку, погибал неминуемо, не оставляя после себя никакого потомства.
Таким образом, мало-помалу человек должен был выступить в качестве действующего лица в борьбе, которая уже давно велась между четвероногими хищниками и травоядными животными. В этой борьбе и хищники и травоядные постепенно друг друга совершенствовали. В начале четвертичного периода травоядные преобладали в Европе, но к мустьерской эпохе число их сильно убавилось, а зато размножились хищники. В это время пространство Европы было сильно сжато ледниками и травоядные животные уже не находили себе нигде более спасения, как только на ледниках, т. е. на главном ледяном море на севере и на ледниках горных стран. Но уйти далеко в глубь ледника они не могли, так как там не было для них никакой пищи, а потому должны были держаться летом на окраине ледников, а зимой вместе с распространением снежного покрова передвигаться на юг. Около них же невдалеке должны были жить и хищники, а в числе этих последних и человек, потому что кроме животной пищи у них не было никакой другой. Следовательно, хотя далеко не вся Европа и не круглый год была покрыта снегом, но в эпоху наиболее обостренной борьбы между животными как травоядные, так хищники и человек жили постоянно на земле, покрытой снегом. Следовательно, если эта борьба требовала от животных покровительственной окраски, то она точно так же нужна была и человеку. Эта окраска была, конечно, никакая иная, как только снежно-белая.
Сказанное нами подтверждается археологическими данными, так как главные местонахождения ископаемого дилювиального человека именно встречаются на окраинах ледника вблизи морен. Здесь были многочисленные и глубокие трещины во льду, очень благоприятные для того, чтобы в них укрываться. «Огромные трещины, — рассказывают путешественники, наблюдавшие их на окраинах материкового глетчера в Гренландии, — располагающиеся часто параллельно друг другу, пугают путешественников своей глубиною: прорезывая вверху лазурно голубые массы льда, они пропадают в ужасном мраке» (25).
Хотя де Мортилье предполагает, что даже ангельская раса уже одевалась в звериные шкуры, но мне кажется, что для этого у него слишком мало данных. Все доказательства ограничиваются найденными у человека ашёльской и мустьерской эпох каменными скреблами, которыми можно было очищать и разрезать кожи, и каменными остроконечниками, которыми можно было их просверливать. Но у этих орудий могло быть и другое назначение, как например, разрезание мяса животных на куски, соскребание его с костей и т. п., так как надо не забывать, что у человека, поневоле ставшего хищником, оставались зубы растительноядного животного и обгрызать мясо с кости, да еще сырое, было для него довольно трудно без помощи ножа или скребла.
Только в маделенскую эпоху, которая, по Мортилье, была самая холодная во всем ледниковом периоде, мы уже находим у человека полный комплект всех орудий для приготовления одежды. Следовательно, ничто не мешает нам думать, что до маделенской эпохи человек ходил голым, а следовательно, в это время под влиянием холода, раздражавшего кожу, и необходимости покровительственной окраски он мог покрыться волосяным покровом. Что этот покров был действительно белоснежным, доказывается тем, что пушок у человеческого зародыша, о котором было говорено выше, — «бесцветный». Случилось это, вероятно, в мустьерской или солютрейской эпохе, так как в маделенскую эпоху ложерисская раса уже являлась «косматой».
Само собой разумеется, что, набросавши эту картину развития европейского питекантропа, я вовсе не имел в виду исчерпать весь археологический материал, относящиеся к тому времени, мне важно было только наметить ее в возможно общих чертах.
Примечания. (1) — АЯ, II. 447; Щ. 115. (2) — ГЗ стат. Мечникова. (3) — ai. 335. (4) — Аа. 269. (5) — Аа. 107. (6) — Аа. 271. (7) — БА. 29–32. (8) — Аа. 289–298. (9) — АЯ, II. 529. (Ю) — Аа. 279. (11) — БА. 29–32; Аа. 199. (12) — Аа, 267. (13) — Аа. 282. (14) — Аа. 269. (15) — Аа. 270. (16) — Аа. 271. (17) — Ч, I. 142. (18) — Аа. 268. (19) — Аа. 269. (20) — Аа. 269; Ю, II. 42. (21) — БО, II. 83 и 213. (22) — и, I. 395. (23) — Ф. 455, 510, 515, 516, 536 и 537. (24) — БО, II. 196. (25) — АЯ, I. 620.
VIII. Гиатус
В окончательном результате палеолитический век сформировал из питекантропа человека. По своей культуре он походил до некоторой степени на современных дикарей, в некоторых отношениях превосходил их, а в других — стоял ниже. Домов у него не было, их заменяли пещеры. Полагают, что к концу палеолитического века европеец уже не ходил голым, а прикрывался звериными шкурами, который умел сшивать при помощи костяных игл. Приручение домашних животных и земледелие были еще ему неизвестны: он был охотником. Оружием его были: копье с кремневым наконечником, лук со стрелами, деревянная палица и грубый каменный молот. Предметом охоты было до семидесяти видов млекопитающих и до пятидесяти видов птиц. Кроме того, европеец ухитрялся ловить рыбу при помощи удочки и гарпуна: в его пещерах находили до пятидесяти видов рыб, из которых десять было морских. Отсюда видно, что у него было уже тогда что-то вроде челнока, на котором он пускался в море. Мясо он, вероятно, ел сырым, но мог и жарить, потому что огонь уже был ему известен. Был ли европеец в то время людоедом, мы не знаем. Есть только намеки на это обстоятельство в виде расколотых человеческих костей, находимых в пещерах. Предполагают, что кости эти раскалывались для поедания костяного мозга, до которого первобытный европеец был вообще большой охотник.
Неизвестно до сих пор, знаком ли был человек палеолитического века с гончарным производством, но в искусстве, а именно в резьбе, он достиг высокой степени совершенства. В числе памятников палеолитического искусства встречаются кости, орнаментированные нарезками. Но особенно хороши попытки подражания природе, главным образом в изображениях животных. Мы находим здесь фигуры людей, оленей, лошадей, мамонта и даже фантастические, вроде сфинкса.
Был ли у этого человека какой-либо религиозный культ и обряды при погребении покойников, до сих пор неизвестно, потому что никаких следов этого не найдено (1).
Габриель де Мортилье ставит резкую грань между эпохами палеолитической и неолитической. По его мнению, последняя не была продолжением первой, а чем-то совершенно самостоятельным, появившимся внезапно и принесенным в Европу извне каким-то новым народом. К такой мысли приводит почтенного автора резкая разница в обеих культурах. Человек палеолитического века был только охотником, тогда как неолитический, занимаясь земледелием, имел прирученных животных, умел выделывать каменные полированные орудия и пр. Кроме того, де Мортилье высказал мнение, что новый народ, пришедший в Европу, не нашел уже там ее древнейшего населения, за исключением разве незначительных остатков. То население, которое жило здесь в дилювиальную эпоху, исчезло еще до появления неолитического человека, как и куда неизвестно. Одним словом, де Мортилье предполагает, что между палеолитической и неолитической эпохами, по крайней мере, в западной Европе, есть какой-то промежуток, в течение которого Европа, за немногими исключениями, оставалась необитаемой. По его мнению, между древней палеолитической культурой и культурой неолитической нет никакой связи, никакого постепенного перехода, а замечается перерыв, hiatus (пустота).
Вслед за Мортилье существование такого перерыва было принято и многими другими исследователями. Главным доказательством его служит ряд местностей, в которых действительно между культурным слоем палеолитического века и слоем неолитической эпохи, находится слой пустой породы, лишенный всяких следов человека и часто очень мощный. В наносах р. Соны г. Арселин нашел пустой слой мощностью в три метра и из составленной им для этой местности нормы осаждения осадков вычислил, что эпоха hiatus’a продолжалась от трех до четырех тысячелетий. На основании подобных находок де Мортилье полагает, что четвертичный человек, за исключением немногих местностей, исчез из Европы и только по прошествии значительного периода был заменен совершенно новым населением (2).
Однако г. Нидерле не согласен с заключением Мортилье относительно появления в Европе в эту эпоху нового народа. Он думает, что «крупные постплиоценовые животные были отчасти истреблены охотой, отчасти же, соответственно изменению климата, отступили к северу и востоку. Человеку таким образом грозил недостаток пищи, от которого он мог обеспечить себя, только ловя животных, размножая их в целые стада и собирая запас пищи на всякое время. Подобным же путем человек мог быть приведен и к хлебопашеству». По мнению Нидерле, древнее четвертичное население Европы не исчезло и неолитическая культура явилась не внезапно, а постепенно развилась из палеолитической. «Никакого великого переселения новых народов, — заключает автор, — для этой эпохи мы решительно не допускаем» (3). И действительно, это доказывается, между прочим, существованием лигурийских пещер (в Италии), которые долго были обитаемы человеком, может быть, даже до исторических времен. В них нет никакого перерыва, а над самым низким культурным слоем, который относится по крайней мере к концу дилювиальной эпохи, идут слои гораздо более поздние, главным образом неолитической эпохи (4).
Что для объяснения неолитической культуры нет никакой надобности предполагать великое переселение народов, с г. Нидерле нельзя не согласиться, но все же существование hiatus’a факт, требующий объяснения.
Для уразумения его можно было бы построить множество более или менее вероятных гипотез. Сущность гиатуса сводится к тому, что в конце ледникового периода в Европе внезапно появилась какая-то новая, враждебная для человечества сила, которая истребила его чуть не до последней пары. Такой силой могло быть стихийное явление вроде описываемого в Библии «Всемирного потопа». Но геология ничего не говорит нам о возможности в Европе в описываемое время такого явления.
Другой более вероятной причиной гиатуса мог быть голод между европейским человечеством, приведший его сначала к самоистреблению, а впоследствии к приручении животных и к земледелию.
«Все больше животных, — говорит Нидерле, — характерных для палеолитической эпохи, уже исчезло» к началу эпохи неолитической. «Неолитической эпохой был застигнуть только северный олень, отступавший постепенно к северу» (5). Следовательно, все четвероногие хищники были уже к тому времени поедены человеком, а вместе с ними и растительноядные. Кроме того, при отступлении ледника удобная для жизни животных площадь Европы все расширялась. Животные, на ней обитавшие, расходились все на большее пространство, а потому и охота на них становилась все труднее и труднее.
Если представить себе плотоядного человека, хищника над хищниками, для которого в целом мире не было равного соперника в искусстве затравить любую дичь, то понятно, что никаким животным от него нигде не было спасения. А если человек при этом сильно размножился и густо населил Европу, то положение представлялось приблизительно в таком виде, как если бы современная западная Европа с ее густым населением лишилась бы вдруг домашних животных и хлебных растений и, отделенная от всего остального мира, принуждена была питаться охотой. Само собой разумеется, что для ее населения не оставалось бы никакого другого выхода, как только охотиться друг на друга и существовать исключительно людоедством. При других условиях человек мог бы в погоне за добычей распространиться по всему земному шару или перейти от животной пищи к растительной. Но если он был по прежнему заперт на пространстве средней и южной Европы и если растительность этих стран все еще была близка к арктической, то другого выхода у него не было.
«Так как виды того же рода, — говорит Дарвин, — обыкновенно сходны в своих привычках и складе и всегда сходны по строению, то борьба между ними, если только они приходят в состязание, будет более жестокой, чем между видами различных родов» (6). Что же после того сказать о борьбе на жизнь и смерть между представителями одного и того же вида, да еще такого могучего, как человек дилювиального периода, уже успевший победить самых страшных хищников животного царства? Ужаснее и тяжелее этой борьбы трудно себе что-нибудь представить. А если она продолжалась несколько тысячелетий, то становится совершенно понятным происхождение гиатуса, когда население Европы было истреблено до маленькой горсточки, чуть ли не до последней пары людей. Можно себе вообразить, как усовершенствовалась такая горсточка путем истребления слабейших и естественным отбором и какое выдающееся потомство она после себя оставила.
Борьба, о которой мы говорим, велась исключительно ручным каменным оружием, на близком расстоянии ножами, молотами и копьями, а на дальнем — пращей и луком со стрелами. Все эти роды оружия требуют от их обладателя мышечной силы, ловкости, хорошего зрения и верности глаза. Следовательно, люди, не обладавшие этими свойствами, неминуемо погибали в борьбе.
В постепенном возрастании мышечной силы, а вместе с нею и энергии, человек подчинялся, конечно, общему закону, управляющему всем животным царством. «Если сравнить, — говорит Гааке, — проявление жизни в различных больших и малых группах животного царства, то окажется, что энергия и сила их беспрерывно прогрессируют, что свойства эти резче у животных высших и слабее у низших. Это подтверждается не только сравнением больших групп животных, например, млекопитающих и птиц с пресмыкающимися, земноводными и рыбами, насекомых с червями, высших зоофитов с губками, но также и в пределах отдельных групп» (7).
Так как при прочих равных условиях мышечная сила пропорциональна росту, то большую вероятность оказаться победителями имели люди высокого роста при хорошем сложении. По Гааке, величина тела у животных возрастает параллельно с относительной высотой их развития. «Древнейшие млекопитающие, — говорит он, — известные нам из слоев мезозойской группы, все без исключения были мелкими животными, и некоторые отличались даже крошечными размерами. Но величина тела беспрерывно росла, пока наконец в дилювиальный период она не достигла у некоторых млекопитающих чудовищных размеров (8). Ту же самую идею Гааке проводит при рассмотрении обезьян и их ближайших низших сородичей: лемуров, насекомоядных и сумчатых. Везде величина тела увеличивается вместе с развитием животного.
Увеличение размеров тела у животного объясняется ничем иным, как только условиями прямой борьбы за существование. Если мы возьмем хищника и его жертву, довольно близких между собою по величине тела, то естественно, что хищник из числа своих жертв скорее и легче всего истребит самых мелких, как самых слабых. Самые крупные, следовательно, самые сильные жертвы, легче сумеют себя защитить или непосредственной борьбой с хищником при помощи лба, рогов, зубов, ног и пр., или тем, что легче от него вырвутся, или наконец большей быстротой своего быта. Они оставят после себя более крупное потомство. Таким образом, у породы, поедаемой по мере истребления ее хищниками, увеличиваются размеры тела. Но среди хищников в это время также произойдет подбор. Или самые мелкие их экземпляры вымрут с голоду, не будучи в состоянии справиться со своими крупными жертвами, и, следовательно, рост хищников также увеличится. Или же из них останутся в живых только самые ловкие, умеющие справиться даже с более крупными жертвами.
Таким образом, жертвы борьбы за существование и хищники в результате борьбы всегда имели стремление роста и достигали иногда чудовищных размеров. «Но именно эти размеры, — говорит Гааке, — препятствовали дальнейшему приспособлению животных к окружающей среде, и препятствие это было так велико, что почти все гиганты дилювиального периода в конце концов вымерли» (9). Такого же, если не большего предала роста достигли также и вымершие гигантские пресмыкающиеся каменноугольной системы: змееящеры, птеродактили, динозавры и пр.
Но вместе с мышечной силой перевес в битвах между дилювиальными людьми давали тысячи самых разнообразных военных приемов и хитростей, которые зависели от изобретательности борцов, а следовательно, от их умственной силы. Положительно все лучшие стороны человеческого ума и характера были здесь полезны.
Обладая вниманием и наблюдательностью, человек мог лучше изучить своих врагов, их способности, привычки, приемы и слабые стороны. Сильная память дозволяла легче делать выводы и сопоставления о врагах из наблюдения прежнего времени. Воображение давало возможность заранее начертать план будущей битвы и сделать для нее необходимые приготовления. Быстрый разум помогал ориентироваться в изменчивых условиях битвы и принимать экстренные меры, наиболее соответствующие данному моменту. Человек одаренный им делал множество мелких и крупных изобретений, поражавших врага неожиданностью. Беззаветная храбрость и бесстрастие дозволяли бойцу во время самой битвы хладнокровно взвешивать опасность, не теряться в случае неожиданности и идти на самые смелые и опасные предприятия.
Если каждая из этих способностей приносила своему обладателю несомненные выгоды в борьбе, то комбинации их, соединенные в одном лице, давали еще большие преимущества. Если же такая борьба продолжалась многие тысячелетия, если в ней гибли миллионы людей, чтобы сохранить жизнь счастливым избранникам судьбы, то эти последние должны были достигнуть верха совершенства в физическом отношении, а в умственном были тем, что мы называем гениями. Главное отличие гения от обыкновенного человека, как мне кажется, — это способность, распоряжаясь незначительным количеством фактов или наблюдений, скоро и безошибочно составлять правильный вывод о каком-либо явлении. Это высшая степень синтетической способности, соединенная со способностью отвлечения.
В таком положении, где обыкновенный ум теряется от новизны и неожиданности и не знает, что предпринять, или избирает неверный путь, гений чувствует себя как дома и идет к цели вернейшим и кратчайшим путем. Для такого человека не существует опасностей, нет неожиданностей. Всякий ход неприятеля у него уже заранее предусмотрен и обдуман. Для него нет трудных положений, нет врага, который бы мог его победить, нет препятствий, перед которыми бы он остановился.
Само собою разумеется, что в описанной борьбе пять внешних чувств человека были изощрены до последней степени тонкости. Что касается остальных чувств, то известно, что у людей высокого ума наблюдаются и высокие чувства. Но из них на первом плане должна была стоять беззаветная любовь к ближним. Под ближними понимались, разумеется, члены той группы или кружка, к которым человек принадлежал по рождению. Та группа, в которой каждый из членов не был готов во всякую данную минуту умереть за своих, никогда бы не могла выйти победительницей.
Таковыми представляются мне последние пары людей, уцелевшие в жестокой борьбе на жизнь и смерть с себе подобными.
Если борьба у людей неолитического века велась в форме войны, т. е. если люди соединялись в отряды, то для более успешного действия им необходима была стройность совместных действий, а это немыслимо без хорошо организованной системы сигнализации. Кроме того, сигналы нужны были такие, которые одинаково хорошо понятны, как днем, так и ночью, т. е. слуховые, а не зрительные. А такой системой сигнализации могла быть только членораздельная речь. Если начало ее не было положено еще ранее при борьбе человека с четвероногими хищниками, где люди также, вероятно, действовали отрядами, то теперь без нее никакая борьба была не мыслима. Те из борющихся, которые первые воспользовались выгодами членораздельной речи, конечно, имели за собою огромное преимущество, а позже побеждал тот, кто больше ее совершенствовал.
Об оружии уже и говорить нечего: его совершенствование и лучшая отделка приносили несомненные шансы победы тому, кто стоял в этом отношении впереди всех. Отсюда — полированное и легкое орудие неолитического века.
Таким образом, европейцы неолитического века, принужденные к тому голодом, могли добывать себе человеческое мясо вроде того, как пишут об африканском народе монбутту: «Они смотрят на своих несчастных соседей положительно как на дичь, нападают на них, убивают или берут в плен, единственно с целым добыть себе мяса. Человеческую дичь, убитую в схватке, немедленно разрезают на куски и делят их между охотниками, а потом режут длинными ломтями, тут же на месте коптят и берут про запас, как провизию. Пленных уводят с собою, приберегая их для будущих пиршеств» (10).
О следах каннибализма в каменном веке я мог найти данные только у Шарля Дебьера, который говорит, что женские и детские кости со следами людоедства были найдены в раскопках: в Шово (Спрингом), в Лурде (Гаррингом), в Гурдаке (Пьеттом), в Вильневе, в С. Жорже (Ружу), в Варение, С. Мор (Бельграном), в Монтескье — Авантэсе, в Брюникеле, в Э и на острове Тальмариа (в Италии) (11).
По этому поводу нас могли бы совершенно основательно спросить: «Если во время гиатуса борьба среди человечества настолько тяжела, что пережить ее могли только гениальные люди, великаны и атлеты в физическом отношении, ловкие, как кошка, и кровожадные, как тигр, то как мог уцелеть род человеческий, если его женщины и дети были такими же слабыми и беззащитными, какими мы знаем их в настоящую минуту, с продолжительным периодом беременности у первых и с чрезвычайно долгим совершенно беззащитным периодом глупости и слабости у последних? Ведь истребить их до последнего экземпляра нет ничего легче?»
Как ни труден этот вопрос, но у нас есть факты, разрешающие его сравнительно просто. Подробным изложением их мы займемся ниже, а теперь заметим только следующее:
Во-первых, гениальность нужна была человеку неолитической эпохи не только для того, чтобы победить своих врагов, но едва ли не в большей степени для того, чтобы спасти от гибели своих женщин и детей.
А во-вторых, быть может, человеческий род не спасла бы никакая гениальность, если бы у него были женщины и дети такие же, как теперь, если бы наравне с мужчиной они не подвергались такому же строгому естественному отбору.
В результате этого отбора женщины должны были отличаться от мужчин только в незначительной степени.
Габриель де Мортиле утверждает, что существование каннибализма для неолитического века не доказано, но помимо вышеприведенных данных, взятых у
Шарля Дебьера, доказательством может служить широкое распространение среди человечества людоедства и человеческих жертв до настоящего времени.
«Ни один народ, — говорит Гельвальд, — ни одна часть света не могут быть признаны невиновными в отношении антронофагии. Всюду можно найти следы каннибализма либо непосредственно, либо в мифах, легендах и т. п. И без преувеличения можно сказать, что не существует теперь ни одной человеческой расы, у которой в прошлом не было бы случаев каннибализма» (12).
Но даже и в том случае, если бы было действительно доказано отсутствие каннибализма в неолитическом веке, это обстоятельство не могло бы свидетельствовать против существования между тогдашним человечеством опустошительных войн. Если причиной их не было людоедство, то они могли вестись просто из-за пищи. Факт исчезновения могучей европейской расы неопровержим. Но если эта раса выработалась последним ледниковым периодом и перенесла жестокую борьбу с лютейшими четвероногими хищниками, то кто мог ее истребить? Где нашелся бы для нее достойный соперник?
Среди описанной нами беспощадной борьбы за существование, человек должен был пережить массу страдании, но зато в эту эпоху его естественный отбор шел быстрее, чем когда-либо, и настолько изменил его, что де Мортилье, сравнивая человека неолитического с палеолитическим, не признал первого потомком последнего; неолитическую культуру он приписал представителю какой-то чуждой расы пришельцев.
Человека неолитической эпохи археологи изображают с шлифованными и отточенными каменными орудиями, с довольно развитой керамикой, со следами ткачества, земледелия и скотоводства, с жизнью в свайных постройках. Человек этого времени уже приучил к себе собаку, быка, овцу, козу и свинью. Из молока животных приготовлялся сыр. Из хлебных растении возделывались: пшеница, ячмень, лен, просо, горох, чечевица и пр. Сверх того, человек разводил фруктовые деревья: яблони, груши, лесной орех, водяной орех и даже виноград (13).
В физическом отношении неолитический человек также далеко позади себя оставил своего древнего предка начала дилювиальной эпохи. К сожалению, археологические находки еще не так полны, чтобы можно было шаг за шагом проследить все перемены, происшедшие с организмом человека за этот огромный промежуток времени. Но сравнение человека начала дилювиальной эпохи с неолитическим все же может дать нам некоторое понятие о том, какого рода перемены с ним произошли.
Мы уже познакомились выше с европейским питекантропом, Pithecantrpus Neauderthalensis, родоначальником всех европейских рас, с его покатым, сплющенным и уходящим назад лбом, с выдающимся прогнатизмом черепа и с нижней частью лица, напоминающей морду животного,
Если остатки других дилювиальных рас менее его изучены, то все же достоверно известно: 1) что низкие формы этого периода предшествовали высшим, а не наоборот, следовательно, человечество за это время не регрессировало и не оставалось неизменным, а несомненно прогрессировало; 2) что между высшими и низшими формами существовали промежуточный, переходными между теми и другими. В доказательство этих положении сошлюсь на слова известных ученых авторитетов.
Так Карл Фохт, сравнивая между собою два самые древние черепа палеолитического века неандертальский и энгисский и признавая между ними несомненное и довольно значительное сходство, в то же время находит, что неандертальский череп в наше время «мог бы быть черепом идиота», а энгисский «мог бы принадлежать даже натуралисту», так как он имеет более высокий свод. Кроме того, тот же ученый находит, что бернский череп можно бы выдать за близнеца неандертальского, но он составляет ровно середину между черепами неандертальским и энгисским (14).
К более высоким переходным формам относят между прочим расу Chancelade, о которой доктором Тэстю написана целая монография и которую Лябуш называет Homo priscus. Эту расу антропологи считают продуктом развития Pith. Neanderthalensis, так как у нее тот же крепкий скелет, тот же небольшой рост (1,6 м), происходящий от коротких ног, та же объемистая голова, а кроме того, полная аналогия с питекантропом в устройстве зубов, костей и других деталей организма. Сравнительно с этим последним у нее изменился только череп, сделавшийся более высоким, более объемистым и вообще более человеческим, а соответственно с ним изменилась и верхняя челюсть (15). Но с другой стороны, Homo priscus находится в ближайшем родстве с высшей из дилювиальных длинноголовых рас — Кроманьонской, которую Ляпуж называет Homo spelaeus. Эта последняя раса имеет уже высокий рост (1,8 м), длинные ноги, более длинную голову с наклонностью выступания спереди и сзади и с менее массивным скелетом (16).
Относительно неолитических черепов Вирхов выразился следующим образом: «Интерес к доисторической Европе увеличился с тех пор, как убедились в ошибочности мнении, будто первобытной культуре должны соответствовать люди с низшей физической организацией. На самом деле однако, в физическом строении этих древних жителей озер (свайных построек) нет ничего такого, что указывало бы на низкую организацию; напротив, мы должны признать, что они были плоть от плоти нашей и кровь от нашей крови. Прекрасные овернские черепа могут с честью фигурировать среди черепов культурных народов, по своей вместимости, форме и деталям организации они могут быть поставлены наряду с лучшими черепами арийской расы» (17).
В том же духе говорить и Колльман: «Пещерные находки заставили думать, что первобытные европейцы принадлежали к совершенно дикой коренной расе, за которою последовали более совершенные, более благородной волны, уничтожавшие предыдущих. Такое предположение естественно, но оно ложно. Не все то верно, что кажется простым. Первые поселенцы (так называет автор людей неолитического века) стояли, правда, на более низкой ступени культуры, но они не были низко стоящей расой. Здесь смешиваются две совершенно различные вещи. Это — простительная ошибка, в которую легко было впасть в первом периоде развития антропологии, но теперь пора уже отрешиться от нее».
Со своей стороны и Ранке о скелетах Кроманьонской расы замечает, что они говорят нам о рослой, сильной, почти атлетической расе. Черепа весьма характерны, они велики, во всех отношениях прекрасно развиты и по размерам своим, выпуклости и емкости превосходят даже средние размеры современных французов. Вместо обезьяноподобного создания первобытный обитатель Европы оказывается совершенно иным: многочисленные представители Кроманьонской расы принадлежат к высокоразвитому, «замечательно красивому» типу Вместо мозга, стоящего на низкой полуживотной ступени, как этого требовала, по-видимому, теория постепенного развития человечества, Брока нашел при сравнении развития мозга или емкости черепа нынешних обитателей Франции и представителей прежних эпох следующий ряд цифр. (Из этих цифр мы возьмем только две, как наиболее характерные):
Доисторический череп из стоянки Солютрэ. 1615 к. см.
Череп современных парижан…………. 1558 к. см.
Отсюда видно, что древние доисторические обитатели Франции «по размерам мозга превосходили нынешних французов». Во всяком случае, заключает Ранке, «мозг древних не уступал нашему» (18).
Емкость черепа швейцарцев свайного периода 1558 к. см.
Тоже швейцарцев современных……. 1377 к. см. (19)
Наконец, Ляпуж дает следующую любопытную таблицу емкости черепов:
Pithecantropus erectus………………… 1000 к. см.
Pithecantropus Neanderthalensis………… 1200 к. см.
Средний современный европеец………. 1565 к. см.
Homo priscus……………………….1710 к. см.
Последняя из приведенных цифр сама по себе очень велика, но есть еще крайний большой предел емкости черепа, до которого доходил дилювиальный человек, так как у расы Truchere емкость достигала даже до 1925 к. см. (20).
«Вирхов, — говорит Ранке, — справедливо указал, что напрасно мы так высокомерно взираем на древнейших предков наших. В подтверждение этого Вирхов приводит наблюдение, что у обитателей швейцарских свайных построек доисторического периода средняя величина головного мозга оказывается не только не меньше, но даже больше, чем у нынешних обитателей тех же местностей» (21).
Элизе Реклю выражается в таком же духе: «Является вопрос, не достигла ли раса Кро-Маньон в некоторых отношениях кульминационного пункта культурного развития, — по крайней мере, по отношению к искусству, все поздние поколения неолитического века представляют собою период полного регресса. Ничто, во всяком случае, не доказывает, чтобы в развитии человечества наблюдался постоянный прогресс в смысле увеличения головного мозга и формы черепа. Очень вероятно даже, что замечалось как раз обратное. Вопреки общераспространенному мнению, объем черепа с палеолитического времени не увеличился совершенно. Большинство ископаемых черепов по своей емкости превосходит средние современные черепа» (22).
И так антропологические данные емкости человеческих черепов приводят нас к заключению, что вместе с переходом питекантропа из состояния животного в человеческое череп его увеличился к неолитическому веку с 1000 или 1200 до 1700–1900 куб. см, а затем к нашему времени снова уменьшился в среднем до 1500 куб. см. Следовательно, мы, европейцы, по емкости черепа в среднем понизились сравнительно с человеком новокаменного века и занимаем как раз средину между ним и питекантропом. Значит, с неолитического века мы шли не вперед, а назад. Может ли это быть в виду существования закона прогресса, в виду наших несомненных успехов в науке?
Очевидно может, если нас к тому приводят факты. Но верны ли самые факты? И действительно ли умственные силы человека пропорциональны емкости его черепа?
За правильность приводимых нами антропологических измерений ручаются такие научные авторитеты, как Вирхов, Колльман, Брока, Ранке и др. Факт понижения емкости черепа у современных европейцев сравнительно с таковою же у ископаемых троглодитов вовсе не новость для науки. О нем упоминает еще Дарвин в своих сочинениях как о «непонятном» явлении. Брока объяснил его тем, что «средняя величина емкости черепа у цивилизованных народов должна несколько уменьшиться, вследствие сохранения значительного числа личностей слабых умом и телом, которые у дикарей гибнут» (23). Хотя объяснение это до крайности слабо, но им довольствовались все ученые, не исключая и Дарвина. Если Брока приравнивает людей неолитического века к дикарям, то почему же у современных дикарей средний показатель емкости черепа оказывается меньше, чем у европейцев, а не больше, как у троглодитов? Так, по Дарвину у европейцев 1511 к. см, у американских индейцев — 1426 и у австралийцев — 1341.
Что касается пропорциональности между емкостью черепа и умственной силой, то Дарвин говорит об этом следующее: «Убеждение, что у человека существует связь между объемом мозга и степенью умственных способностей, основывается на сравнении черепов диких и цивилизованных рас, древних и новейших народов, равно как на аналогиях всего ряда позвоночных (24).
Примечания. (1) — БА. 57–68. (2) — БА. 70–72. (3) — БА. 72. (4) — БА. 40. (5) — БА. 154. (6) — Ю, I. 52. (7) — Ф. 538. (8) — Ф. (9) — Ф. (10) — АР. 58; АК. 112. (11) — Я. 75. (12) — Ч, I. 105. (13) — БА. 154. (14) — ВБ. 325–327. (15)-AM. 169 и 174. (16)-AM. 178. (17) — БО, II. 544. (18) — БО, II. 544. (19) — БЖ. 88. (20)-AM. 169. (21) — БО, I. 573. (22) — бт. в. I. 31–32. (23) — Ю, II. 36. (24) — Ю, II. 35.