III. Какие поправки необходимо ввести в Дарвино-Уоллесовскую теорию происхождения видов
Основная суть Дарвино-Уоллесовского учения, «естественный отбор», в сущности говоря, не гипотеза и не теория, требующая доказательств, а неопровержимый факт, который поэтому критике и не подлежит. «Индивидуальные варьирования, — говорит Брока, — факт. Передача индивидуальных изменений новым поколениям — явление очень частое. Борьба за существование между видами или между индивидуумами одного и того же вида — закон. Наконец, естественный отбор — необходимое последствие этого закона» (1).
«Никто, конечно, не станет утверждать, — пишет Дарвин, — что все особи одного вида отлиты как бы в одну форму… Нередко даже резко выраженные отличия появляются в животных одного помета, у растения в семени из той же коробочки. На расстоянии длинных промежутков времени, из миллионов неделимых, выращенных в той же стране, почти на той же пище, появляются уклонения в организации» (2). Если отбирать индивидуумов, одаренных какой-либо особенностью, и изолировать их, то, пользуясь наследственностью, можно в ряд поколений не только закрепить данную особенность, но и усилить ее в желанной степени (3). «Этим могущественным процессом, доступным даже для слабых сил человека, природа, располагающая огромными средствами в течение бесчисленных веков, имела полную возможность выработать то бесчисленное множество видов растительного и животного царств, которое поражает нас теперь своим бесконечным разнообразием» (4).
Вот и вся сущность учения Дарвина, переданная его собственными словами. В ней нет ни одной мысли, против которой могла бы возразить научная критика. Если что и разрушила эта последняя в теории Дарвина, то не сущность, а детальную разработку. А потому если мы воспользуемся указаниями научной критики, то получим теорию Дарвина, очищенную от ее ошибок и заблуждений.
Перед Дарвином и Уоллесом, когда они разрабатывали детали своих теории, должен был возникнуть вопрос: совершается ли естественный отбор на земле ровно, непрерывно, без скачков, причем путь его приближается к прямой линии, или этот путь похож на лестницу, состоящую из быстрых скачков вверх и горизонтальных ступеней между ними, в течение которых виды находились в состоянии почти абсолютного покоя?
Так как Дарвин и Уоллес оба остановились на первом решении, а оно оказалось ложным, то они наделали множество ошибок, позже подмеченных критикой, и дали повод другим естествоиспытателям не только отвергать их теории вместе с естественным отбором, но и строить на их место новые.
Это печальное обстоятельство произошло потому, что оба автора совершенно пренебрегли фактами, легшими в основание «библейской теории» и признававшимися «теорией катастроф». Из числа их на первом плане должно быть поставлено «постоянство типов или видов», за которое свидетельствуют и исторические памятники и наш собственный опыт и мнения выдающихся естествоиспытателей, начиная с Жофруа Сент Илера. По определению этого последнего, «вид есть собрание или последование индивидуумов, характеризующихся некоторой суммой ясных признаков, передача которых натуральна, правильна и бесконечна при нынешнем состоянии вещей» (5). «Мы совсем не видим, — говорит Фриз, чтобы виды изменялись. Сорта растения, которые растут в течение столетия, а может быть, и тысячу лет или более в отдельных местностях, все-таки не обнаруживают заметных различий по времени и, вероятно, не изменились с момента своего возникновения» (6). По словам самого Дарвина, многие группы животных существуют со времени появления на земле первых известных нам проблесков жизни (7). Это так называемые Dauerntypen, т. е. виды или роды, которые в течение геологических времен остались неизменными до наших дней. Сюда относятся, например, низшие из обитателей моря (8). Но и более высокие виды также не лишены постоянства в течение огромных геологических периодов. Так, по исследованию Мильн Эдвардса, более половины птиц миоценового периода принадлежат к ныне живущим родам, а вымершие роды стоять очень близко к современным. Здесь находят уток, пеликанов, гагар, куликов, бакланов, тиркушек, журавлей, чаек, цаплей, орлов, коршунов, филинов, сов, дятлов, трясогузок, сорокопудов и ворон. Между тем как промежуток времени, отделяющий нас от третичной эпохи, по словам Неймайра, так велик, что «мы даже и представить его себе не в состоянии» (9). В еще более поздние, хотя все еще доисторические времена, во времена «свайных построек Швейцарии», в так называемом неолитическом веке, уже было в домашнем состоянии большинство тех животных, которые у нас в Европе живут еще и теперь, т. е. быки, лошади, овцы, козы, свиньи и собаки, а из культурных растений: пшеница, ячмень, горох, мак, лен и пр. (10). Наконец, если мы обратимся к древнейшим историческим временам, то увидим, что в Египте за четыре тысячи лет до нашего времени, судя по рисункам и мумиям животных, фауна была совершенно такая же, как и теперь. У тогдашних животных нет ни малейшей разницы с современными, ни по внешнему виду, ни по строению костей.
Освальд Геер, исследовавший растения, находимые в египетских пирамидах, свидетельствует, что растения древнего Египта принадлежат к тем же самым видам, которые и теперь там растут (11).
Кроме того, относительно домашних животных разводившихся в древнем Египте, известно, что они были даже тех самых пород, которые разводятся в настоящее время. Из собак, например, там были: собаки-парии, борзые, простые гончие, меделянки, дворняжки, комнатные собачки и таксы, более или менее сходные с нашими современными породами (12).
То же самое можно повторить и о человеке, который в этом отношении мало отличается от всего остального животного царства. По словам Кольмана, он представляет собою стойкий тип, который не изменился физически со времен диллювия. «Я предупреждал, — говорит этот ученый, — что стою вполне на почве господствующего в естествознании учения о постепенном развитии, но мои собственные исследования привели меня к тому результату, что со времени ледниковой эпохи человек не изменил своих расовых черт» (13).
Дарвино-Уоллесовской теорией все эти факты и многие другие остались необъясненными. С ее точки зрения не только никакого постоянства видов не должно существовать, но даже непонятно, почему существуют и самые виды, так как между первобытной амебой и венцом творения, человеком, не должно быть никаких скачков, а только строго постепенные переходы. Не совсем понятно также и то, почему, человек, пройдя все многочисленные стадии развития, достиг его вершины, а в то же время огромное количество низших животных, проживших на свете столько же, сколько и он, не прошли ни одной новой стадии развития, не изменились на йоту? Разве такие факторы, как естественный отбор, влияние внешних условий и самоприспособление не имеют всеобщего значения? Разве можно представить себе животных, которые раз навсегда были бы застрахованы от влияния всяких факторов?
Все это если и не передумал, то смутно сознавал сам Дарвин и вопросу об этом посвятил целую главу своего сочинения. «Читатель уже, вероятно, заметил, — говорит он, — что перед ним возникает целый строй затруднений. Некоторые из них так существенны, что я и до сих пор не могу подумать о них без некоторого трепета. Вот самое главное из этих затруднений:
Если все виды произошли от других видов нечувствительными ступенями, почему же не встречаем мы повсеместно бесчисленных переходных форм? Почему вся природа не представляет нам одной сплошной неразрешимой путаницы, а наоборот, виды оказываются вполне разграниченными группами?»
Вопрос этот так и остался вопросом, несмотря на все старания автора его устранить.
Переходные формы автор считал «истребленными самым процессом образования и совершенствования новой формы» (14). Если бы он принимал активную борьбу за существование, т. е. поедание одного животного другим, единственным фактором развития, то тогда дело было бы до крайности просто. Мы не находим переходных форм между видами, сказал бы он, потому что они все поедены до последней косточки животными хищниками и переварены их желудками. Но такому фактору развития Дарвин отводит сравнительно ничтожную роль. По его мнению, борьбу за существование нужно понимать в более широком значении этого слова. Огромная масса переходных форм погибла от голода или даже просто от несовершенства своей организации, следовательно, остатки их нужно искать в земле. Но так как геологические исследования почти вовсе не нашли переходных форм, то Дарвин приписал это обстоятельство неполноте геологической летописи: «Земная кора, — говорит он, — обширный музей, но его коллекции были собраны очень несовершенным образом» (15).
С того времени, когда были написаны эти строки, прошло уже немало лет, геологические музеи сильно умножили свои коллекции, а тех бесчисленных переходных форм в земной коре, на которые указывал Дарвин, все нет как нет.
Представьте себе, что перед вами закрытая урна с шарами, число и цвет которых неизвестны. Вам предлагают, опуская в нее руку и не глядя, вынимать по одному шару и говорят, что в урне есть шары черные и белые. Но вы уже двадцать раз опускали руку в урну и всякий раз вынимали только черные шары и ни одного белого. Скажите, разве вы не вправе были бы усомниться в существовании в урне белых шаров?
Приблизительно в таком же положении находится теперь наука. Изверившись в возможность найти в земле обещанные Дарвином переходные формы, бывшие его поклонники пошли в разброд. Одни возвращаются к учению Ламарка, другие объявили себя антидарвинистами и антиселекционистами, наконец, третьи примыкают к «теории мутаций» (т. е. скачков).
Эта последняя теория, являющаяся в наше время серьезной соперницей теории Дарвина, вовсе не нова. Она была известна самому Дарвину, который даже вел с ее последователями полемику. «Одна только категория фактов, — говорит этот ученый, — а именно внезапное появление новых форм жизни в геологических формациях с первого взгляда как будто поддерживает мнение об изменчивости видов внезапными скачками. Если геологическая летопись так отрывочна, как настаивают на том многие геологи, то нет ничего удивительного, что некоторые формы представляются нам возникнувшими внезапно» (16).
Пока теория мутаций поддерживает «постоянство видов» и указывает на недостатки теории Дарвина, она еще сильна, потому что стоит на почве действительности. Но как только она начинает строить свое собственное здание, так тотчас же теряет почву под ногами, потому что в ее распоряжении слишком мало фактов. За неимением этих последних поклонники теории мутаций погружаются в область фантазии, а выводы из фактов заменяют аналогиями.
Так как в геологических формациях замечается внезапное появление новых форм жизни вместо исчезнувших старых, то строится предположение, что переходных форм и не было, а природа, дойдя до известного места, делала внезапный скачек.
Как только сделано такое смелое предположение, так возникает целый ряд вопросов и недоразумении, на которые нет и не может быть прямых и ясных ответов, по неимению фактической почвы под ногами.
Противоречие внезапных скачков с общим характером природы, в которой мы повсюду наблюдаем постепенные переходы, объясняется довольно отдаленной аналогией: нам указывают на превращение головастиков во взрослую лягушку.
Справедливое замечание Дарвина, что против внезапных скачков протестует эмбриология, остается без ответа. «Зародыш, — говорит он, — остается как бы свидетелем прошлых состоянии, через которые прошел вид. А потому представляется невероятным, чтобы животное могло подвергаться внезапным превращением, а его эмбриологическая стадия развития не сохранили бы и следов этих внезапных превращений» (17).
Как именно происходило внезапное превращение, т. е. превращались ли взрослые экземпляры старого вида прямо в экземпляры нового, как головастики превращаются в лягушек, или все самки по мановению волшебного жезла одновременно перестали рождать обыкновенных детенышей, а принесли птенцов нового типа, остается неизвестным.
Почему старый вид не скрестился с новым, мы также не знаем.
На вопрос, почему внезапное изменение охватило одновременно большое число особей, строится произвольное и туманное предположение, что жизнь вида должна иметь начало и конец, подобно жизни отдельных индивидов. А что низкие животные, которых называют Dauertypen, просуществовали с начала жизни на земле до настоящего времени, скачков не делали и к своему концу не пришли, об этом умалчивается.
В вопросе о причине внезапных превращении последователи «теории мутаций» разошлись. Калликер думает, что она — внутренняя, «план природы», а Альберт Ланге — что внешняя.
Все это доказывает, что авторам «теории мутаций» не следовало сворачивать с торного пути, указанного Дарвином и Уоллесом, в топкое болото фантазии, что им не следовало пренебрегать «естественным отбором», так как он не гипотеза и не теория, а естественное явление природы.
Отсюда становится ясным, что и мы вправе критиковать только позднейшие выводы Дарвина, а не фактические основы его теории «естественный отбор и борьбу за существование».
Чтобы примирить теорию «постоянства видов» с дарвиновским «естественным отбором», мы прежде всего должны вспомнить, что результаты борьбы за существование между животными должны быть чрезвычайно различны, смотря по тому, при каких условиях она совершается. Так например, далеко не все равно, истребляется ли из числа животных, которым производится подбор, в данный промежуток времени девяносто девять процентов или только один процент. В последнем случае отбора никакого не будет, так как вид, будучи устойчивым, при малом проценте истребляемых экземпляров легко может восстановить свои потери.
Как велик должен быть тот процент, при котором произойдет отбор, мы не знаем, но понимаем однако, что для него должен быть некоторый определенный минимальный предел, ниже которого отбор невозможен.
Словом, отбор может быть строгим и слабым. При строгом произойдет изменение одного вида в другой, а при слабом может все остаться по-прежнему.
Дарвин, описывая систематически искусственный отбор, которым занимаются скотоводы, ставит для него очень много условий. «Подмечается, — говорит он, — какая-нибудь полезная особенность у того животного, которое подвергается отбору, и тотчас все особи, одаренные этой особенностью, отбираются и тщательно ограждаются от смешения с остальными. Благодаря этому уединению, данная особенность сохраняется и упрочивается в целом ряде поколении, так что в результате получается вполне установившаяся порода» (18). Животных, одаренных какою-либо выгодной особенностью, выбирают, конечно, не один, а много раз, потому что вначале эта особенность бывает весьма незначительна. «В большинстве случаев новый признак или какое-нибудь усовершенствование в старом, — говорит Дарвин, — сначала выдается только слабо, и тогда-то испытывается вся трудность отбора. Несокрушимое терпение, способность тонкого разбора и здравого суждения должны быть упражняемы в течение многих лет. Мало людей одарено всеми этими необходимыми качествами, особенно же способностью отличать весьма легкие различия; верное суждение составляется только многолетнею опытностью, и если человеку недостает одного из этих качеств, то труд целой жизни может быть напрасен» (19). Выбрав первые пары с данной особенностью, дают им размножаться и из их потомства снова выбирают пары, у которых данная особенность проявляется сильнее, остальных же животных снова устраняют. Из потомства этих вторых пар снова выбирают пары, снова их изолируют и т. д. Чем дальше должна уйти от первоначальной породы искомая разновидность, тем большее число раз должна повторяться описанная операция.
«Так как изменения, явно полезные для человека, — пишет Дарвин, — могут возникать только случайно, то понятно, что вероятность их появления будет возрастать с числом содержимых особей. Отсюда численность в высшей степени влияет на успех» (20).
Таким образом, для строгого систематического искусственного отбора нужно, во-первых, большое количество экземпляров, из которых выбираются немногие, а во-вторых, необходима строгая изоляция отобранных.
В природе изоляция может быть достигнута только истреблением ненужных экземпляров, а строгий отбор только многократным истреблением огромного количества животных до одной или нескольких последних пар.
Если бы, проводя параллель между искусственным отбором и естественным, Дарвин построил условия естественного отбора так, как мы это сейчас сделали, то он должен был прийти к заключению, что такой отбор требует слишком исключительных условий, которые найти в природе очень трудно, или, как он думал, даже невозможно. А потому исключительные условия он заменил огромными промежутками времени и громадными силами, которыми располагает природа, забывая, что ни силы природы, ни время не могут произвести отбора, если виды не доведены до необходимого положения, если из них не истребляется известный процент. Упуская из виду устойчивость видов, Дарвин представил себе естественный отбор совсем не таким, каким он должен быть, т. е. необыкновенно слабым в сравнении с искусственным, доходящим даже до простой конкуренции между видами.
Отсюда у него получился явно ложный вывод, что естественный отбор может происходить и происходит на земном шаре всегда и везде, где только есть хоть подобие борьбы. Этот-то вывод и погубил теорию Дарвина.
Следовательно, мы, чтобы не повторять его ошибки, должны отыскивать в природе во чтобы то ни стало такие исключительные условия, которых Дарвин не нашел, но при которых естественный отбор по своей строгости нисколько не уступал бы искусственному, систематическому.
Если бы нам это удалось сделать, то тогда основы теории Дарвина были бы примирены с фактом «постоянства видов».
Само собой разумеется, что исключительные условия не могут быть на земле постоянными и развитие животных видов совершалось бы тогда только по временам, периодически, а следовательно, оно шло бы не по прямой линии, как у Дарвина, а в виде лестницы. За огромными периодами с отсутствием всякого отбора, во время которых вид оставался постоянным, следовали бы сравнительно короткие, в течение которых животным производился чрезвычайно строгий отбор, а затем опять наступали периоды без отбора и т. д.
Чтобы найти те исключительные условия, при которых естественный отбор по своей строгости мало отличался бы от искусственного, систематического, мы сначала постараемся набросать главные черты этих условий по тем данным, которые имеются в нашем распоряжении.
Прежде всего нужно заметить, что самое строгое условие для подбора, которое только может нам дать природа, — это борьба, на жизнь и смерть между двумя или более видами, из которых одни, хищные, поедают других, растительноядных, с голоду, потому что им есть более нечего, а эти последние спасают свою жизнь, как могут. На этом условии мы и остановимся, так как при нем отбор произойдет уже наверняка, а все другие естественные условия, принимаемые Дарвином, оставим пока в стороне.
Условие это очень удобно для нас еще и потому, что объясняет «неполноту геологической летописи». Если отбор производился хищниками, пожиравшими своих жертв вместе с костями, а остатки их трапезы поедали животные, питающаяся падалью, вроде гиены и шакала, то ясно, что промежуточные между существующими видами формы могут встречаться в земле только как величайшая редкость.
Но отсюда тотчас же вытекают и другие необходимые условия:
1) Обе борющиеся стороны должны быть изолированы на известном пространстве, из которого они не могли бы выйти, а иначе получится не ожесточенная борьба, а охота.
2) Животные эти, или по крайней мере виды поедаемые, до начала борьбы должны быть очень многочисленны, чтобы борьба между ними могла продолжаться в течение огромных промежутков времени, а иначе хищники очень скоро поедят своих жертв, сами перемрут с голоду и подбора никакого не будет.
3) Чтобы это могло случиться, нужна большая изолированная площадь, потому что на маленькой негде поместиться и нечем питаться большому виду. «Если площадь, — говорит Дарвин, — будет очень мала, то и общая численность ее обитателей будет мала, а это замедлит образование новых видов посредством естественного отбора, так как уменьшаются шансы на появление благоприятных изменений» (21).
4) Изоляции на земле для сухопутных животных (которые меня более всего интересуют) нельзя себе представить иной, кроме водяного рукава. Следовательно, жестом действия отбора должен быть огромный остров или небольшой материк, отделенный от всего остального мира широким проливом.
5) Изоляция должна быть не вечная, а только временная, периодически возобновляющаяся несколько раз, так как видов животных на земле очень много и все сразу они не могли подвергнуться строгому естественному отбору.
6) Так как изоляция достигается при помощи водяного рукава, то рукав этот должен периодически то наполняться водою, то пересыхать.
7) Материк, о котором мы говорим, перед началом отбора должен представлять все удобства для жизни животных растительноядных, ибо только в таком случае в промежуток времени между двумя изоляциями он может заселиться. По словам Дарвина, «борьба могла происходить только на пространстве, переполненном животными» (22). Следовательно, наш искомый островной материк не мог быть в арктических странах, лишенных растительности, и не должен был представлять из себя бесплодной пустыни, вроде Сахары.
Видов земноводных и водяных мы касаться не будем, но ясно, что для них островной материк должен быть заменен для первых периодически пересыхающими, а для вторых периодически соединяющимися с океаном бассейнами.
Итак, если мы найдем на земле те семь условий, которые здесь перечислены, то вопрос о происхождении высших сухопутных видов животного царства будет решен. Эту задачу мы постараемся выполнить в одной из последующих глав.
Примечания: (1) — I. 187. (2) — Ю, I. 13 и 33. (3) — Ю, I. 25. (4) — Ю, I. 33. (5) — БЭ. 196. (6) — вт. 206. (7) — Ю, I. 207. (8) — к, II. (9) — АЯ, II. 439, 474 и 562; Ю, I. 18 и 225. (10) — БО, II. 581, (11) — с, 182; I. 167. (12) — Ю, III. 12. (13) — БО, II. 541. (14) — Ю, I. 107. (15) — Ю, I. 108, 217, 242 и 243. (16) — Ю, I. 159. (17) — Ю, I. 159. (18) — вт. 91. (19) — Ю, III. 414. (20) — Ю, I. 30. (21) — Ю, I. 69. (22) — Ю, I. 107 и 108.