II. Критический взгляд на различные теории происхождения видов
Хотя существующие теории происхождения видов имеют свои пробелы и недостатки, но все они вместе собрали такое огромное количество фактов и так всесторонне осветили вопрос, что теперь вовсе не трудно прийти к правильному его решению.
При взгляде на живых существ, населяющих мир, так бесконечно разнообразных и так хорошо приспособленных к окружающим условиям, человек задавался вопросом: созданы ли все они в том самом виде, как мы их знаем, или когда-то были иными, а потом с течением времени изменились?
Известно, что библейская теория остановилась на первом решении, но европейская наука в лице Ламарка отвергла его и приняла второе. Все теории признают теперь живых существ способными изменяться в зависимости от условий, в которых они живут.
Далее явился вопрос, каким именно способом происходило приспособление существ к природе? На него отвечало два решения. Во-первых, существа могли быть созданы пластическими: их органы могли перестраиваться в зависимости от окружающих условий. Таково было решение Ламарка.
Во-вторых, они могли быть устойчивыми для внешних влияний, но способными варьировать от причин внутренних. Приспособлялся в таком случае весь род, а не отдельные его индивидуумы. Организмы, благоприятно сложенные, переживали и передавали свои свойства потомству, а остальные вымирали. К этому взгляду пришли Дарвин и Уоллес.
Затем представлялся вопрос, могут ли оба эти способа приспособления существовать вместе, или один должен быть отброшен как излишний.
Дарвин решил, что могут, Уоллес — что нет. По-видимому, Уоллес был прав, потому что оба приведенные способа исключают друг друга, как диаметрально противоположные. Не может быть существо одновременно и устойчивым, и пластичным, как не может быть физическое тело и мягким, и твердым, и легким, и тяжелым, и т. и. А следовательно, процесс приспособления, который был хорош для существа пластичного, не годился для существа устойчивого и наоборот.
Если бы теория Ламарка была раз навсегда отвергнута, то нам теперь не оставалось бы ничего более, как последовать за Дарвином и Уоллесом. Но так как есть много ученых, которые ее придерживаются, то приходится отнестись критически к Ламарку
Чтобы приспособление живых существ к природе по способу Ламарка было возможно, нужны два условия: 1) живые существа должны быть пластичны, т. е. изменяться во всех отношениях под влиянием внешних условий, а 2) изменения, происходящие в организмах, должны передаваться их потомкам наследственно.
Изменения, которые происходят с животными организмами во время их жизни, подразделяют: 1) на такие, которые возникают под влиянием среды или внешних условий и 2) «функциональные приобретения», т. е. такие изменения, которые совершаются в организме от упражнения или неупражнения его органов.
Внешние условия, среди которых проводят свою жизнь все живые существа, весьма разнообразны, однако их можно поделить на две большие группы:
1) дни действуют на живых существ энергично и роковым образом, заставляя часть их вымирать. Сюда относятся геологические перевороты, резкие перемены климата и пищи, болезни и пр. 2) условия, хотя и влияющие на жизнь животных, но такие, от которых они не могут вымирать, а принуждены только изменять свой образ жизни и привычки. К ним принадлежат: климат, топография страны, почва, разные жизненные неудобства и т. п.
Первых условий мы касаться не будем, потому что они, по теории Дарвина — Уоллеса, производят естественный отбор, а следовательно, в их важном значении для животного никакого сомнения быть не может.
К условиям второго рода Дарвин возвращается довольно часто, но, по-видимому, только для того, чтобы подчеркнуть отсутствие их влияния на животный и растительный мир: «Нельзя отрицать, — говорит он, — что измененные условия имеют влияние и иногда значительное на организмы всех родов, а с первого раза кажется вероятным, что при достаточной продолжительности влияния результат должен быть несомненный. Однако мне не удалось получить ясных доказательств в пользу этого, и можно привести сильные доводы с противоположной стороны».
И вот один раз он указывает на двести видов огородных растений, распространенных во всей Великобритании, и говорит, что они «должны были подвергаться в течение огромного периода времени значительным разницам в климате и почве, однако же они не различаются между собою. Точно так же многие растения, насекомые, птицы и другие животные распространяются по обширным частям света, сохраняя однако же одинаковые признаки».
В другой раз Дарвин обращает внимание на южную Африку, Австралию и западную часть Южной Америки (между 25 и 35 гр. южн. шир.) и находит, что «невозможно указать три фауны и три флоры, столь коренным образом разнящееся друг от друга». А в то же время фауны и флоры южной Америки разных широт несравненно более близки между собою.
Наконец, то же самое замечает автор и по поводу человеческих рас. Между южными китайцами и эскимосами, а также между ботокудами и огнеземельцами, несмотря на большое различие в климатах обитаемых ими стран, в пище, одежде и привычках, замечается огромное сходство. А в тоже время при сравнении ботокудов с южно-африканскими неграми наблюдается полнейшее несходство, несмотря на то что те и другие живут на одной и той же широте, в одном и том же полушарии и в очень близких жизненных условиях (1).
Таким образом изменения, будто бы вызываемые у животных климатом и жизненными условиями, считаются европейской наукой неопровержимым фактом, но никто еще не доказал их реальности. То же самое можно сказать и о функциональных приобретениях.
Принято думать с незапамятных времен, что гимнастика не только укрепляет мышцы, но, кроме того, увеличивает их размеры и, наоборот, отсутствием упражнения вызывается их уменьшение. Мы всосали с молоком матери глубочайшее убеждение в реальности этого явления, но никто еще не доказал его экспериментальным путем. А между тем при ближайшем знакомстве с делом оказывается, что такое доказательство даже и невозможно при имеющихся в нашем распоряжении средствах.
В самом деле, предположим, что мы устроили точный прибор, который указывал бы малейшее изменение в мышцах человека. Если бы мы применили его к ребенку или юноше, т. е. к человеку, естественный рост которого еще не закончился, то прибор показал бы нам некоторое удлинение или утолщение мышцы.
Но мы знаем, что у ребенка или юноши мышцы должны увеличиваться вследствие его роста. Что часть изменения мышцы должна быть приписана росту, а другая упражнению, доказать невозможно, потому что условия роста у каждого человека разнообразны до бесконечности, а законы его нам вовсе неизвестны.
Если наблюдать взрослого человека, переставшего расти, то, по Бертильону, известные антропологические признаки, как например, рост, длина и ширина головы, длина среднего пальца, форма и размер ног «остаются у взрослых людей неизменными, при каких бы то ни было условиях» (2).
Но если бы даже и удалось подметить у взрослого человека изменение органов, то произошло ли оно от упражнения или от условий наследственности, нам неизвестно. «Проявление наследственности ускользает во многих случаях от наблюдателя уже ввиду того, что наследственность зачастую вступает в свои права только в известные эпохи человеческой жизни, например, в период полового развития, старчества, климактерический период и т. д.» (3).
Но если экспериментальный способ доказательства невозможен, то у нас есть метод статистический. Мы можем взять сотню людей, работающих физически, и другую сотню людей умственного труда, измерить у тех и у других интересующую нас мышцу или орган и сравнивать между собою полученные таким образом средние цифры. Такого рода материалов успели уже собрать довольно много наши антропологи. Возьмем для образчика некоторые из них, приведенные у Ранке:
1) Сельские и городские рабочие работают преимущественно руками и кистями; мы должны следовательно ожидать, что у них окажется более сильное развитие рук (4).
2) Матрос с одинаковой силой напрягает руки и ноги, поэтому и те и другие подвергаются усиленному росту. В сравнении с величиною тела руки рабочего длиннее и более развиты, чем у матроса (5).
3) Горы, уже благодаря общему движению тела, требуют от своих обитателей более значительной ежедневной механической работы, чем главным образом и обусловливается более значительный рост горцев (6).
Но эти выводы ненаучны. Они могли бы только тогда иметь научное значение, если бы антрополог, желающий исследовать действие на человека какой-либо причины, в данном случае упражнения, мог выделить ее из числа прочих и доказать, что кроме нее на человека ничего постороннего действовать не могло. Между тем каждый человек есть наследственный продукт многовековой жизни предыдущих поколений, а жизнь эта остается для нас до сих пор тайной. Кроме того, прежде чем люди становятся рабочими или матросами, им делается строжайший отбор самой жизнью и работодателями, соответственно их природным способностям. Следовательно, антрополог не может поручиться, что разница между матросами и рабочими, между рабочими и людьми умственного труда явилась только результатом их упражнения, а не наследственности и искусственного отбора.
То же самое можно повторить и о горцах. Были ли их предки совершенно тождественны с жителями равнин, или различие между ними существовало еще в отдаленные доисторические времена, мы не знаем. Таким образом, при своевременном состоянии науки мы должны отказаться от всяких попыток доказать рост органов от их упражнения или недостатка упражнения.
Но предположим, однако, что органы животного действительно растут от упражнения и атрофируются от недостатка упражнения, и посмотрим, к чему это может привести.
Прежде всего необходимо помнить, что существует так называемый «закон соотношения органов», открытый впервые, если не ошибаюсь, Кювье, который, благодаря ему, мог по одной кости ископаемого животного восстановить не только скелет его, но и внешнюю форму.
Дарвин формулирует этот закон следующим образом: «У человека, как и у низших животных, многие (?) части тела находятся в таком тесном соотношении между собою, что если изменяется одна часть, то изменяются и другие» (7). А Герберт Спенснер объясняет действие того же закона на примере более подробно и обстоятельно: «Прежде чем артерия, питающая сильно упражняемый мускул, будет в состоянии постоянно снабжать его прибавочным количеством крови, она должна увеличиваться в диаметре; а чтобы увеличение ее диаметра могло принести пользу, главная артерия, от которой она отходит, должна тоже настолько видоизмениться, чтобы быть в состоянии приносить прибавочное количество крови… Рост первичных и вторичных разветвлений артерии не может идти выше известных пределов без роста меньших кровеносных сосудов, от которых зависит питание этих ветвей; большая же сократимость артерии требует увеличения возбуждающих их нервов и некоторого видоизменения в той части спинного мозга, из которой отходят эти нервы. Таким образом, не прослеживая дальнейших изменений, требуемых экстра ростом вен, лимфатических и железистых органов и других деятелей, мы ясно видим, что прежде чем какой-либо важный орган сможет приобрести постоянное увеличение в размерах и значительно повышенную силу в отправлении, на всем протяжении организма должна произойти значительная перестройка» (8). Иначе сказать, по закону соотношения органов всякий организм представляет из себя совершеннейшую машину, в которой каждая малейшая частица связана со всеми остальными густою сетью математических отношений. И действительно, если ничтожнейший механизм, проектируемый человеком для того, чтобы он правильно действовал, требует сложных математических расчетов, то как можем мы допустить, чтобы организмы животных строились так, как пекутся пироги, т. е. на глаз.
И вот теперь спрашивается: как отзовется на законе соотношения органов увеличение одного из них, вызванное упражнением?
Одно из двух: или упражняемый орган вырастет, а весь остальной организм останется неизменным. Но тогда в организме будет нарушен закон соотношения органов. Из здорового он сделается больным. Или равновесие в организме, нарушенное увеличением одного из органов, тотчас же восстановится, весь организм перестроится, и все органы его увеличатся в соответствующей пропорции. Закон соотношения между органами нарушен не будет, но зато роста органа тоже не будет, а будет рост всего организма.
Так как рост органов или перестройка организма совершаются при помощи кровообращения вместе с каждым ударом пульса, то в первом случае животное не могло бы ни двигаться, ни отдыхать, потому что как покой, так и движение вызывали бы то рост, то уменьшение членов, и, следовательно, у него никогда не было бы правильного соотношения органов.
А во втором случае весь его организм перестраивался бы ежеминутно, ежесекундно, а следовательно, вечно находился бы в состоянии неустойчивого равновесия подобно атмосфере или воде океанов. Когда идет человек, он растет, когда остановится, то уменьшается в объеме и т. д.
Итак, если рядом предыдущих рассуждений мы пришли к полным абсурдам, то нам ничего не остается, как принять, что органы животного вовсе не могут изменяться от упражнения. А отсюда ясно, что спорить о наследственной передаче того, чего не существует, было бы по меньшей мере странно. Но так как такие споры в ученой литературе существуют, то нельзя не привести из них хоть коротеньких выдержек.
С одной стороны, говорит Герберт Спенсер, не подлежит сомнению, что в течение жизни организма изменения в его функциях обязательно влекут за собою изменение в строении, а с другой — ничто не мешает принять гипотезу, что изменения строения, вызываемые таким образом, могут быть унаследованы (9). Но Дарвин о том же выражается более осторожно: «Во многих случаях есть основание предполагать, что уменьшенное употребление подействовало на соответствующие органы у потомка. Но нет положительных доказательств, чтобы это когда-нибудь случалось в течение одного поколения. Кажется, что несколько поколений должны быть подвержены измененным привычкам, чтобы получился какой-нибудь видимый результат» (10).
Едва ли не самым ярым защитником наследственности «функциональных приобретений» является Герберт Спенсер. На него ссылается Дарвин (11), а известный Август Вейсман надписал ему в ответ целую книжку (12). И вот этот-то защитник сознается, что «для наследственной передачи функциональных приобретений прямых доказательств мало, и притом настолько мало, что доказательства эти являются как бы случайно» (13).
Действительно, самым главным, а может быть, даже единственным доказательством считаются опыты Броун-Сэкара над морскими свинками, произведенные в сороковых годах. Мы находим ссылку на них: у Дарвина (14), у Герберта Спенсера, у Романэса и у Альсберга (15). Опыты заключаются в том, что перерезкой нерва вызывалась у морских свинок эпилепсия, которая передавалась наследственно их потомкам.
По словам профессора Вейсмана, опыты эти должны быть подвергнуты строгой критике, прежде чем можно будет придавать им серьезное научное значение. Новые же опыты в этом направлении заключаются в таких кратких сообщениях, по которым нельзя сделать никакого приговора. «Но прежде чем последует правильная постановка опытов, — заключает профессор, — можно, сказать с Дюбуа-Рэймондом: „Если быть честным, то нужно признать, что наследственность приобретенных свойств остается до сих пор совершенно темной гипотезой, нужной только для объяснения фактов“» (16).
Балль, написавший целую книгу в опровержение той же гипотезы, в заключение называет ее «гипотезой бесполезной и невероятной» (17).
Наш профессор Шимкевич пишет о том же: Броун Сэкар и другие утверждали, что искусственно вызванная эпилепсия у морских свинок (например, ударами по голове) передается по наследству. Зоммер произвел ряд опытов в этом направлении (эпилепсия вызывалась перерезкой седалищных нервов) и пришел к отрицательным результатами болезнь не наследуется потомством (18).
Но опыты Броун Сэкара приводятся Гербертом Спенсером как самое важное доказательство наследственности приобретенных свойств; что же касается остальных его доводов, то они так легковесны, что их нетрудно опровергнуть даже и не специалисту. Вот, например одно из таких доказательств: «Безумие вызывается разными внешними обстоятельствами, а нервную систему можно повредить переутомлением или другим искусственным путем. В то же время известно, что безумие наследственно и что страдающие расстройством нервной системы произведут потомство, подверженное нервозам».
Так можно было бы сказать только в том случае, если бы было доказано, что внешние условия, вызывающие безумие и нервные расстройства, одинаково и неотразимо действует на всех людей без исключения. Но так как этого нет, то ясно, что эти болезни вызываются внешними обстоятельствами не у здоровых людей, а у предрасположенных к ним, у людей с больным мозгом и нервами. А в таком случае, что же удивительного, если от человека, предрасположенного к мозговым и нервным заболеваниям, родятся дети, сходящие с ума или страдающие нервозами.
Но слабее всего аргумент того же автора, что домашние птицы, как утки и куры, потеряли способность летать от недостатка упражнения крыльев и что по той же самой причине у домашних коз и коров от упражнения более отвислое вымя, чем у диких. Чтобы ссылаться на эти факты, нужно предполагать, что домашние животные, находясь в неволе у людей с неолитического века, т. е. десятки тысячелетий, не подвергались ими никакому отбору Ведь как бы ни был низок в умственном отношении человек, приручивший домашних животных, но если он сумел взяться за это дело, то не трудно ему было выбирать из числа их таких, которые были для него более полезны или удобны. Например, из птиц он охотнее разводил таких, которые от природы плохо летали или вовсе не могли летать, так как за ними нужно было гораздо менее ухода. Из коров же и коз он оставлял на племя таких, которые давали больше молока, а следовательно, имели более объемистое вымя.
Но если фактов сомнительных, за которые цепляются желающие доказать наследственность приобретенных свойств, немного и подбираются они с величайшим трудом, то фактов противоположного свойства бесчисленное множество.
«Различные племена людей, — говорит Дарвин, — с незапамятных времен выбивают себе верхние резцы, отрезают суставы на пальцах, делают огромные дыры в ушных мочках и ноздрях или глубокие разрезы в различных частях тела, производя над собой совершенно одинаково обычай обрезания, деформируют свои черепа, китаянки совершенно одинаково уродуют свои ноги и между тем у нас нет ни малейшего основания предполагать, чтобы эти изуродования когда-нибудь наследовались. Всевозможные раны, ампутации органов, сращивания, следующие за воспалениями, ямочки на лице от оспы, повреждения от разных болезней, — все это не наследственно» (19).
Нет ни малейшего сомнения, что в настоящем случай перед нами закон природы такой же точный и неизменный, как закон притяжения тел, как законы отражения и преломления света и т. и. Если порядок, в котором совершается известное явление, повторяется перед нами ежедневно и ежечасно миллионы раз, то мы называем его законом. Знание законов природы дает нам возможность предсказывать явления. И действительно, в данном случае мы можем предсказать например, что офицер, потерявший в сражении руку или ногу, не передаст этого уродства своим детям, что сколько бы китаянки ни уродовали своих ног, их дочери никогда не родятся с маленькими ножками и т. д.
А если невозможность наследственной передачи функциональных приобретений есть закон природы, то противоположного ему закона быть не может. Утверждать противное — значит верить в чудеса.
Соглашаясь с этим, некоторые ученые утверждали, что тот же закон примет иное направление, если одному и тому же уродству будет подвергаться несколько поколении, но не одного пола, как в случае с обрезанием у евреев и с китаянками, а обоих.
Вейсман берет тогда мышей, самца и самку, перед случкой отрезает им хвосты, получает от них хвостатое потомство и продолжает тоже самое с теми же последствиями над пятью поколениями подряд. Ритцема Бос и Розенталь проделывают то же самое с двенадцатью поколениями. Кольвей в течение нескольких поколений отрезает задний палец ноги у голубей (20). Но все напрасно. Убедить, приверженцев учения о наследственности функциональных приобретений оказалось невозможно, потому что на этом учении покоятся все надежды европейского общества на будущее. Если функциональные приобретения передаваться потомству не могут, то подрывается вера в могущество воспитания, ведущего человека, как принято думать, по пути к прогрессу. Ясно, что Вейсману в лице своих противников приходится убеждать не беспристрастных ученых, жаждущих истины, а фанатиков полурелигиозной идеи.
Видя, что с каждым днем защищаться приходится все труднее и труднее, эти фанатики уходят в самые неприступные и темные дебри науки, в область учения о наследственности. Так г. Альсберг в заключение своей полемики с Вейсманом утешает себя тем, что «сущность наследственности так же мало известна биологу, как сущность электричества и магнетизма — физику». А Топинар выражается так: «индивидуумы на наших глазах подчиняются влиянию окружающей среды, но они, видимо, не уступают изменениям, приобретенным таким образом. Не существует ни одного доказанного примера этого рода фактов… При настоящем состоянии знания и при ограниченном горизонте наших исследований закон „постоянства типов64 остается неизменным. В каких исключительных условиях неизвестная нам наследственность, эта великая консервативная сила, может отказаться от своей крайней строгости? Вот вопрос» (21).
По этому поводу я бы заметил, что в крайней строгости, о которой говорит Топинар, заключается величайшая премудрость природы, благо всего живущего и залог его непрерывного совершенствования. Не будь ее, тогда все живущее неизбежно клонилось бы к упадку и вымиранию. Если бы природа передавала путем наследственности приобретения, делаемые индивидуумами за время их жизни, то наследовались бы не только хорошие и полезные приобретения, но все без исключения, а в том числе дурные и вредные. С первого дня появления на свет живое существо подвергается непрерывному ряду мелких и крупных, заметных и незаметных повреждений. Количество таких неисправностей в организме с течением времени все увеличивается, пока не перейдет известных пределов, за которыми наступает смерть. Если бы все приобретенное животным, а в том числе и неисправности его организма, передавалось потомству, то жизнь каждого нового поколения сокращалась бы все более и более и, наконец, все живущее пришло бы к погибели. Но это не в целях природы, которая стремится к непрерывному совершенствованию всего живущего, что достижимо только в том случае, если все живые существа постоянно обновляются в их потомстве.
И так мы пришли к заключению, что вопрос о происхождении видов по тем теориям, которые объясняют его влиянием внешних условий или приобретениями, сделанными живым существом за время его самостоятельной жизни, должны быть оставлены, как несогласные с законами природы. А в таком случае в нашем распоряжении остаются только: «теория мутаций» и Дарвино-Уоллесовский естественный отбор.
Примечания: (1) — Ю, I. 10 и 244. (2) — ВУ сл. «Преступник». (3) — ВУ сл. «Наследственность». (4) — БО, II. 97. (5) — БО, II. 97–98. (6) — БО, II. 153. (7) — Ю, II. 27. (8) — бу, III. 142. (9) — Бу, I. 217. (Ю) — Ю, III. 485. (11) — Ю, III. 295. (12) — ма. (13) — бу. 232. (14) — Ю, II. 296. (15) — Бу. 232. (16) — мб. 21. (17) — ее. 121. (18) — BK. 409 и 414. (19) — Ю, III. 295. (20) — ВК. 408. (21) — БЭ.