Подъем пятнадцатилетний от 1097 до 1112 г.
Подъем этот начинается в 1097 г. первым съездом князей в городе Любече для того, чтобы общими силами прекратить распри. Хотя распри после того не сейчас же прекратились, но важен даже первый шаг в сторону мира, так как во время настоящего упадка даже речи не может быть о мире. И действительно, через три года после первого съезда, в 1100 г. состоялся второй такой же съезд, который был вполне плодотворным. В том же году была предпринята князьями общая счастливая война против половцев. В остальные годы этого периода князья нанесли половцам целый ряд поражений и в 1112 г. два раза разбили ятвягов.
Однако же, несмотря на то что период подъема был очень короток, роковой год периода — сорок третий — дал себя знать. На сорок второй год периода, в 1104 г., русские князья на востоке были побеждены мордвою, а на сорок четвертом году периода, в 1166 г. они намеревались покорить Семигалию, но, потеряв девять тысяч воинов, едва могли спасти остатки своей рати.
Железный век, первая половина
УПАДОК. 1112–1162 гг
Первые пятнадцать лет, подъем простонародья, приходятся от 1112 до 1127 г. В это время военные действия русских, действительно, были удачны.
В 1116 г. русские два раза победили чудь и камских болгар. Кроме того, они взяли три города в земле Половецкой. Около того же времени Владимир Мономах выгнал из России берендеев, печенегов и торков.
В 1125 г. князь Ярополк Владимирович с одною переяславскою дружиною разбил половцев и многих из них потопил в реках. В 1127 г. войско Мстислава загнало половцев не только за Дон, но и за Волгу, и они уже не смели беспокоить наших пределов.
Об этом периоде достаточно сказать, что двенадцать лет его было занято княжением воинственного Владимира Мономаха.
Что касается упадка интеллигенции, то он начался чрезвычайно правильно и своевременно. Уже в 1113 г. последовал погром евреев в Киеве, а в 1115 г. долги так усилились в России, что понадобилось постановление князей, чтобы заимодавец, взявший три раза с одного должника, так называемые третные росты, лишался уже истинных своих денег или капитала. Ибо как ни велики были тогдашние годовые росты, но месячные и третные еще превышали их.
Уже с 1116 г. начались восстания, приводившие к междоусобным войнам. В этом году Владимиру Мономаху пришлось усмирить минского князя Глеба. После того началась история с владимирским князем Ярославом, который даже бежал в Польшу и привел против России поляков, богемцев и венгерцев.
В 1124 г. в Киеве был сильный пожар, который продолжался два дня, обратив в пепел большую часть города, монастыри, около шестисот церквей и всю Жидовскую улицу.
В 1127 г. великий князь Мстислав должен был обнажить меч на Всеволода Ольговича, который выгнал из Чернигова дядю своего Ярослава, умертвил его верных бояр и разгромил их дома. В том же году было междоусобие в юго-западной Руси.
В 1126 г. был страшный голод в северных областях. Правительство не имело запасов, и цена хлеба так возвысилась, что осьмина ржи в 1128 г. стоила на нынешние деньги около рубля сорока копеек. Народ питался мякиною, лошадиным мясом, березовою корою, мхом и древесной гнилью. Люди, изнуренные голодом, скитались как привидения, падали мертвыми на дорогах, улицах и площадях.
Кончина великого князя Мстислава в 1132 г., как говорят историки, «разрушила порядок». Начались неустройства и изгнания князей. Новгородцы изгнали князья Всеволода, а потом хотя одумались и вернули, но ограничили его власть народным представительством. Полочане также выгнали своего князя Святополка.
В 1134 г. новгородцы напали на Суздаль, потеряли много людей, убили много суздальцев, но не могли одержать победы. Южная Россия в это время была также театром раздора. Ольговичи объявили войну Ярополку и его братьям, призвали половцев, жгли города, грабили и брали жителей в плен.
В 1136 г. снова разгоралась междоусобная война. Черниговские князья новыми злодействами устрашали жителей Переяславской области.
В 1138 г. Ольговичи объявили войну роду Мономаха. Вместе с половцами они ограбили города и селения на берегах реки Суды.
С 1139 г. началась та непримиримая вражда между потомками Олега Святославича и Мономаха, которая в течение целого века была главным несчастием России. В том же году Всеволод Ольгович обступил Киев и зажег копыревское предместье.
В 1142 г. снова было междоусобие: князья Игорь и Святослав Ольговичи, объявив войну великому князю Всеволоду, опустошили несколько городов, захватывали скот и товары, напали на Переяславскую область и два месяца жгли села, травили хлеб и разоряли бедных земледельцев.
В 1146 г. Всеволод вел междоусобную войну с князем галицким. В том же году киевляне собрались на вече и требовали правосудия, так как тиуны угнетали слабых. Ратша опустошил Киев, Тудор — Вышегород. Мятежная чернь устремилась грабить дом богатого Ратши. Святослав с дружиною едва могли восстановить порядок. Игорь не исполнил данного гражданам слова, и хищники остались тиунами. Тогда киевляне предложили великое княжество Изяславу Мстиславичу. Игоря посадили в темницу История этого времени, говорит Карамзин, не представляет нам ничего, кроме злодейств междоусобия. Храбрые умирали за князей, а не за отечество, которое оплакивало их победы, вредные для его могущества.
В 1147 г. чернь ворвалась в монастырь, где был заключен Игорь, безжалостно убила его и нагого волокла по улицам. В 1148 г. продолжалась междоусобная война. В 1149 г. новгородцы опустошали землю Суздальскую. В том же году великий князь Изяслав был изгнан из Киева.
Далее междоусобные войны продолжаются непрерывно в 1150, 1151 и 1152 г., когда была осада Киева.
С 1153 г. начинается подъем простонародья и время это отмечено в истории России победою над внешними врагами. Русские вместе с черными клобуками воевали землю половецкую: разбили варваров на берегах Орели и Самары, захватили их вежи и освободили множество русских пленников. В 1155 г. Рогая наслаждалась тишиною, говорят летописцы, но эта тишина была непродолжительна: в том же году Мстислав выгнал Владимира, пленил его семейство и жену, ограбил бояр и мать.
Главный деятель этой эпохи, князь Юрий Долгорукий, носил на себе резкую печать сильного вырождения. Карамзин передает о нем: «Наши скромные летописцы редко говорят о дурных свойствах государей и усердно хвалят добрые, но Георгий не умел заслужить народной любви. Он играл святостью клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями России для выгод своего честолюбия. Киевский народ так ненавидел Долгорукого, что, узнав о смерти его, разграбил дворец и сельский дом княжеский, а также имение суздальских бояр и многих из них умертвил в исступлении злобы. Граждане не хотели даже похоронить Юрия вместе с прочими князьями и похоронили за городом. В борьбе Юрия Долгорукого с Изяславом принимала участие чуть не вся Русь. Противники не раз призывали на помощь венгров и половцев, так что борьба обострилась до крайности.
Под 1157 г. читаем, что вся западная Россия имела независимых государей и достоинство великого князя сделалось «пустым наименованием». Древняя столица Киев клонится к совершенному упадку, в то время как на востоке возникает новая. Андрей Боголюбский, перенесший столицу на восток, в южной России видел театр алчного властолюбия, злодейств, грабительств, междоусобного кровопролития. В течение двух веков опустошаемая огнем и мечем иноплеменников и своих, она казалась ему обителью скорби и предметом небесного гнева.
Железный век, вторая половина
УПАДОК. 1162–1212 гг
После Юрия Долгорукого Киев переходил из рук в руки и наконец достался сыну Изяслава, Мстиславу II. Но на него ополчился Андрей Боголюбский, сын Юрия. Снова возгорелась в потомстве Мономаха борьба между дядей и племянником. Киев осадили и, несмотря на отчаянную защиту, взяли приступом (1169). Никогда еще «матери городов русских» не наносилось такого унижения. Суздальская рать жгла и грабила город несколько дней, мужчин избивали, женщин и детей брали в плен, врывались в церкви, снимали колокола. Значение Киева, как первопрестольного города, падает. Суздальские князья мало о нем заботились, и он становится игрушкою усобиц, бесполезно терзавших южную Русь. До татар, в течение семидесяти лет (1169–1240) в нем сменилось до двадцати князей, изгонявших друг друга. Упадок Киева стоял в связи с общим упадком южной Руси. В постоянных усобицах друг с другом князья опустошали волости своих соперников, жгли их села, истребляли или забирали скот, уводили захваченных обывателей, обращая их в своих холопов, а половцы, которых они нередко наводили на русскую землю, угоняли в степи и обращали в рабство тысячи пленников. Терзаемая княжескими усобицами и постоянными набегами кочевников, южная Русь заметно пустеет. «В городах моих живут только псари да половцы (пленные)», — жалуется один из князей. «Пуста земля моя от (набегов) половцев», — говорит другой. «Села и города наши опустели, — говорит летопись, — все разбежались от врагов наших. Половцы пожгли села, гумна и храмы, все обратилось в пустыню, нивы поросли травой и сделались жилищами зверей. Великую беду терпели люди. Одних уводили в плен, других убивали, мучили, вязали, держали в холоде. Многие перемерли от холода. Простых пленников половцы продавали евреям, а те перепродавали их в мусульманские страны Средней Азии, более же знатных держали в плену в ожидании выкупа».
От набегов половцев страдал весь юг России, особенно же пограничные с ними княжества — Киевское и Чернигово-Северское. Население массами отливало отсюда на северо-восток в местности более безопасные от нападения степняков и от княжеских раздоров.
В 1174 г. некоторые из бояр составили заговор и убили великого князя Андрея Боголюбского. Неожиданная смерть Андрея послужила поводом в усобице. В борьбе князей по смерти Андрея принимали участие не только княжеская дружина, как это бывало в подобных случаях на юге, но целые слои местного населения, вспыхнула давно уже назревшая вражда между городской знатью и недавними поселенцами страны, южно-русскими выходцами, принадлежавшими большею частью к низшим классам.
С 1167 г. начинается подъем простонародья, и это обнаруживается в целом ряде побед над внешними врагами России. В 1166 г. Андрей Боголюбский разбил многочисленное болгарское войско. Русские завладели на Каме славным городом Бряхимовым и несколько других городов обратили в пепел.
В том же году князья с малочисленной дружиной дерзнули углубиться в половецкие степи, взяли станы двух ханов и возвратились с добычею. В 1168 г. князья снова избили половцев и взяли многие вежи на берегах Орели.
После смерти Андрея Боголюбского Всеволод III Большое Гнездо предпринимал удачные походы на мордву и камских болгар, подчинил себе Рязань и имел влияние на Новгород и на события в южной Руси. К его покровительству прибегал даже отдаленный Галич. «Великий Всеволод, — обращается к нему певец „Слова о полку Игореве“, — ты можешь расплескать Волгу веслами, вылить Дон шлемами».
Век заканчивается междоусобицей между братьями Всеволода из-за великокняжеского стола.
К половине XII века, т. е. до 1153 г., рабовладение в России достигло громадных размеров. Челядь составляла в это время необходимую принадлежность частного землевладения, крупного и мелкого. Землевладельцы стремятся «работать» и свободных людей. Этим, по-видимому, объясняется и строгость, с какою закон карает побеги «закупов», обращая их за то в холопов.
В тогдашней России Железного века было так же, как и в средневековой Западной Европе, нечто в роде замков, необходимость которых вообще вызывалась внутренней неурядицей. Русский город обыкновенно представлял из себя группу бревенчатых изб, огороженную деревянными стенами или тыном, земляным валом и рвом. В центре больших городов обыкновенно имелось небольшое укрепление, называвшееся кремлем. Монастыри также обносились стенами.
Цикл второй
1212–1612 гг
Золотой век, первая половина
УПАДОК. 1212–1262 гг
Россия была по прежнему раздроблена на мелкие княжества, которые враждовали и дрались между собою. В 1223 г. впервые появились монголы и разбили соединенную силу русских князей при Калке. В 1237—
1238 гг. состоялось разорение русских городов Батыем и начало монгольского ига. Но уже в следующем
1239 г открылись между русскими князьями междоусобия. Литовцы овладели большей частью Смоленской области. Татары продолжали свои опустошения и завоевания: взяли Переяславль и Чернигов. В 1340 г они взяли и разрушили Киев. «Состояние России было самое плачевное. Казалось, что огненная река промчалась с востока до запада. Язва и все естественные бедствия опустошили ее от берегов Оки до Сана. Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями их остатки. Матери плакали о детях, девы о своей невинности, жены боярские сделались рабами варваров. Живые завидовали спокойствию мертвых. Россия лежала изнуренная, безлюдная, полная развалин и гробов». «Жителей, — писал Плано-Карпини, — везде мало, они истреблены монголами или отведены ими в плен».
Из слов того же путешественника о татарах видно, что народ этот в противоположность русским переживал один из периодов подъема. «Они были удивительно трудолюбивы. Не только прелюбодеяние, но блуд наказывался у них смертью. Они были скромны в обхождении с женщинами и ненавидели срамословие. Воровство между татарами было так необычно, что они не употребляли замков. Своих чиновников они уважали и боялись. В самом пьянстве они не ссорились или, по крайней мере, не дрались между собою. Они редко имели тяжбы и любили помогать друг другу. Терпеливо сносили татары зной, мороз и голод и с пустым желудком пели веселые песни».
Золотой век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1262–1312 гг
После страшной грозы Батыевой отечество наше как бы отдохнуло и пользовалось внутренним устройством и тишиной под умным управлением Ярослава Всеволодовича и Св. Александра Невского.
Во время своего подъема покоренные народы, как показывает история, никогда не бунтуют и не восстают против своих завоевателей, как бы эти последние с ними плохо ни обращались. Они смотрят на правительство своих завоевателей, как на свое собственное, и служат ему верой и правдой. Это происходит не из страха, не из раболепства, а потому, что поднимающиеся люди имеют сильный инстинкт уважения к высшей власти в государстве, граничащей с боготворением, к какой бы национальности эта власть ни принадлежала. Только таким путем, а не иначе, поднимающиеся государства приобретают ту необыкновенную внутреннюю крепость, которою они обыкновенно отличаются. Не будь этого, никогда не сливались бы между собою народы чуждых национальностей.
В нашем отечестве во второй половине Золотого века мы видим осуществление этого закона. Наши предки не только не были противниками своих завоевателей татар, но были для них самыми верными подданными. В 1277 г. князья Борис Ростовский. Глеб Белозерский, Феодор Ярославский и Андрей Городецкий повели свое войско в Орду, чтобы вместе с ханом Мангу Тимуром идти на кавказских ясов или алан, из которых многие не хотели повиноваться татарам и с усилием противоборствовали их оружию. Князья наши завоевали ясский город Дедяков, сожгли его, взяв большую добычу, пленников, и этим подвигом заслужили особое благоволение хана не только похвалою, но и богатыми дарами. Феодор Ярославский и зять его, Михаил, ходили и в следующий год помогать татарам, или исполняя волю хана, или ища добычи. В Курской области легкомысленный князь Святослав тревожил селения татарских баскаков ночными нападениями, похожими на разбой. Князь Олег торжественно объявил Святослава преступником, говоря ему: «Дело твое есть разбой, всего более ненавистный татарам и в самом нашем отечестве нетерпимый». Он поехал с жалобой к Телебуге и, исполняя его волю, умертвил Святослава. «Достойно замечания, — говорит Карамзин, — что летописцы того времени нимало не винят убийцы, осуждая безрассудность убитого. Святослав казался им злодеем, а жестокий Олег, вонзив меч в сердце единокровного князя, не заслужил их укоризны».
Другой признак подъема наших предков того времени — это отсутствие между ними междоусобиц почти до самого конца периода. «Князья иногда ссорились, — говорит Карамзин, — однако ж не прибегали к мечу и находили способ мириться без кровопролития».
В 1281 г., например, князья ростовские, родные братья Дмитрий и Константин Борисовичи, поссорились между собою, и Дмитрий Борисович начал собирать полки, но великому князю «удалось уговорить братьев жить между собою согласно».
И татары в свою очередь в то время хорошо относились к своим русским подданным. По словам летописца, «была ослаблена Русь от насилия татарского».
Серебряный век, первая половина
УПАДОК. 1312–1362 гг
В 1316 г. приезжали в Москву два татарских вельможи, которые назывались послами, но их грабительство и насилия надолго остались памятны жителям. Один из них, убив в Костроме сто двадцать человек, опустошил Ростов огнем и мечом, взял церковные сокровища и пленил многих людей.
В 1327 г. в Тверь прибыл ханский посол Киевский. Между жителями города распространился слух, что он хочет обращать русских в магометанство, а потому на него и его отряд было сделано нападение, и все они были перерезаны или сожжены. Вместе с тем были умерщвлены и татарские купцы. Тверь с ее пригородами была взята татарами и опустошена, а жители истреблены огнем и мечом или отведены в неволю.
В княжение Иоанна Калиты Москва два раза горела и был голод в народе. В 1354 г. произошел раздел западной России между Польшей и Литвой. В 1352 г. моровая язва свирепствовала во всей России. Умерло такое множество людей, что в Глухове и Белозерске не осталось ни одного жителя. В 1354–1359 гг. Муром, Тверь и Новгород страдали от междоусобиц.
В Москве в то время княжил Иоанн II Иоаннович, государь очень слабый. При нем был убит, неизвестно кем, самый важнейший из московских чиновников, тысячников. Некоторые из московских вельмож, опасаясь обвинения, уехали на службу в Рязань к врагам Москвы. Даже и церковь русская в то время «представляла зрелище неустройства и соблазна».
Серебряный век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1362–1412 гг
В 1353 г. на московский великокняжеский престол вступил Димитрий Иоаннович Донской, при котором происходило уничтожение системы уделов и собирание московской Руси, а также начало освобождения ее от монгольского ига. Иоанн Калита и Симеон Гордый подготовляли освобождение Руси умом и хитростью, а Дмитрий Донской первый мог идти по тому же пути вооруженною силою. Хотя для России в этом периоде наступил подъем, но русские уже не могли быть верными подданными монголов, как во второй половине Золотого века. Раньше монголы составляли могучую силу, перед которой можно было преклоняться. Теперь же их государство пришло в упадок и раздробилось на части, враждовавшие между собою. Подчиняться было уже некому.
В том же году Дмитрий Донской изгнал из Владимира князя Дмитрия Константиновича, несмотря на то, что этот последний имел ханский ярлык. Подобным же образом великий князь приводил в зависимость от Москвы и других князей: Стародубского, Галицкого, Ростовского и других. Князья жаловались, но повиновались, вероятно, потому, что в Русском народе обнаружилось уже, как результат подъема, стремление к национальному объединению.
В 1367 г. последовало несколько частных побед, нанесенных русскими князьями татарским предводителям. Олег Рязанский разбил Тагая, а Дмитрий Нижегородский наказал другого монгольского хищника Булат-Темира.
В 1375 г. Дмитрий в соединении с другими русскими князьями заставил князя Тверского признать над собою его верховную власть. В 1376 г. войска московские с суздальскими ходили походом против Болгарского княжества (по Каме) и сделали казанцев своими данниками. В 1378 г. последовала крупная победа русских войск над монголами при реке Вожи. В 1379 г. Дмитрий Донской успешно воевал с Литвою и взял два города, Стародуб и Трубчевск. В 1380 г. последовала славная Куликовская битва, положившая основание для освобождения Руси от монгольского ига.
Были и другие признаки подъема России в ту эпоху, хотя, быть может, и не особенно сильного. Так, например, строительная деятельность проявилась в сооружении в Москве каменного Кремля вместо сгоревшего деревянного (1367). В это время были основаны новые города, как Курмыш и Серпухов и возникло много монастырей, бывших рассадниками просвещения: Чудов, Андроньевский, Симонов и Высоцкий.
В 1389 г. было предпринято знаменитое путешествие Пимена в Царьград, сопровождавшееся записыванием всего достопримечательного.
В княжение Дмитрия Донского впервые появилась в России мелкая серебряная монета. Тогда же положено было начало огнестрельного искусства в России, а при сыне Донского в Москве уже выделывался порох.
В княжение Василия Дмитриевича достоинство великокняжеское стало наследием московских князей, и уже никто с ними об этой чести не спорил. В 1392 г. Нижний Новгород и Суздаль были присоединены к Москве. В 1393 г. был взят Торжок.
В 1395 г. Тамерлан хотел идти на Москву, но раздумал, очевидно, узнав о существовании в Московском княжестве порядка и о силе этого государства.
В 1399 г. московские войска ходили в Болгарии, взяли ее столицу Жукотин и города Казань и Кременчуг. Князь Василий Дмитриевич слыл с того времени завоевателем Болгарии. Правление Василиево не уступало правлению его отца, Дмитрия Донского, ни в силе, ни в мудрости. В 1400 г. последовала хоть и временная, но полная независимость Московского княжества от монголов.
Царствование Василия Дмитриевича было славно и счастливо: он усилил великое княжество большими приобретениями без всякого кровопролития, видел спокойствие, благоустройство и избыток граждан в своих областях, обогатил казну доходами, уже не делился ими с Ордою и мог считать себя независимым.
В 1409 г., т. е. на 43 г. периода, над Москвой разразилась гроза в виде нашествия Эдигея, который, впрочем, кроме добычи и пленников не приобрел от Москвы ничего важного.
В это княжение Москва славилась своими иконописцами: Симеоном Черным, старцем Прохором, городецким жителем Даниилом и монахом Андреем Рублевым. Последний из них был так знаменит, что иконы его в течение ста пятидесяти лет служили образцом для всех других живописцев. В литейном искусстве Москва также сделала успехи. Один из ее мастеров славился искусством отливать свинцовый доски для церковных кровель.
Медный век, первая половина
УПАДОК. 1412–1462 гг
Конец царствования великого князя Василия Дмитриевича пришелся уже в первой половине Медного века. С 1419 г. сделался общий голод, который продолжался три года. Люди питались кониною, мясом собак, кротов, даже трупами человеческими. Умирали тысячами в домах и гибли на дорогах от холода. Кроме того, в Москве были частые пожары, которые наводили на народ ужас.
В 1420 г. в областях Великого княжества Московского была язва, от которой умирало множество народа.
В 1425 г. умер Василий Дмитриевич и, как все государи, царствовавший в двух периодах, получил двойную аттестацию: и хорошую, и дурную. Его считали государем благоразумным, украшенным многими государственными достоинствами, но говорили, что он «не имел любезных свойств отца своего, добросердечия, мягкости во нраве, ни пылкого воинского мужества, ни великодушия геройского».
После его смерти в Москве произошло междоусобие между Василием II и его дядею, Юрием Дмитриевичем.
В 1426 г. в Москве возобновилась язва, от которой скончалось несколько князей. В Торжке, Волоке, Дмитрове и в других городах умерло много людей. Летописец говорит, что с этого времени век человеческий в России сократился и предки наши сделались слабее и тщедушнее, что земля, боры горели, люди среди густых облаков дыма не могли видеть друг друга, звери, птицы и рыбы в руках умирали, везде свирепствовали голод и болезни. Одним словом, последние годы царствования Василия Дмитриевича и первые годы его сына составляют «печальнейшую эпоху в нашей истории». Язва еще возобновилась в Москве в 1442 и 1448 г.
Внешние неприятели также беспокоили Россию. В 1426 г. сделал нападение литовский князь Витовт с богемцами, волохами и татарами. В том же году татары опустошили Галич, Кострому, Плесо и Луг.
В 1434 г. «совершилось в России зверство неслыханное с XII века: Василий II ослепил своего двоюродного брата. В 1441 г. открылась вражда между великим князем и Дмитрием Шемякою. В 1445 г. было нашесте на Москву царя казанского. Сам ведший князь с простреленной рукой и с несколькими отсеченными пальцами попал в плен вместе со знатнейшими боярами. В то же время в Москве внутри Кремля вспыхнул пожар такой жестокий, что в городе не осталось ни одного деревянного здания в целости, самые каменные церкви и стены в разных местах упали; сгорало около трех тысяч человек и множество разного имения. Князь Борис Александрович Тверской занялся разбоем и ограбил в Торжке московских купцов. В 1446 г. ослепили великого князя, Василия II, который с тех пор стал называться Темным.
В 1462 г. умер Василий Темный. Кроме междоусобия его царствование ознаменовалось разными злодействами, доказывающими свирепость тогдашних нравов. Два князя ослеплены, два отравлены ядом. Не только чернь в остервенении, без всякого суда топила и жгла людей, обвиняемых в преступлениях, не только русские гнусным образом терзали военнопленных, но даже в законных казнях проявлялась варварская жестокость. Иоанн Можайский, осудив на смерть боярина Андрея Дмитриевича, всенародно сжег его на костре вместе с женою за мнимое волшебство, Москва увидела в первый раз так называемую торговую казнь, неизвестную нашим благородным предкам: самых именитых, людей, обвиняемых в государственных преступлениях, начали всенародно бить кнутом.
Суеверия и нелепые понятия о естественных явлениях господствовали в умах и летописях того времени, наполненных рассказами о чудесных явлениях: то небо пылало в разноцветных огнях, то вода обращалась в кровь, образа слезили, звери переменяли свой обыкновенный вид. В 1446 г., по сказанию новгородского летописца, шел сильный дождь и сыпались на землю из туч рожь, пшеница и ячмень.
Медный век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1462–1512 гг
Почти весь этот период наполнен царствованием Иоанна III продолжавшимся 43 года. «С этого времени история наша, — пишет Карамзин, — принимает достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные княжеские драки, но деяния царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подчинением, образуется сильная держава, как бы новая для Европы и Азии, которые, глядя на нее с удивлением, отводят ей высокое место в своей политической системе. Союзы и войны наши уже имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости, но правительство уже действует по законам просвещенного ума. Устраиваются лучшие войска, призываются искусства, нужные для успехов военных и гражданских; великокняжеские посольства спешат ко всем знаменитым дворам, иноземные посольства одно за другим появляются в нашей столице, император, папа, короли, республики, цари азиатские приветствуют русского монарха, славного победами и завоеваниями от пределов Литвы и Новгорода до Сибири. Издыхающая Греция завещает нам остатки своего древнего величия. Италия шлет в Россию первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из них драгоценные металлы».
Объем настоящей книги не позволяет здесь подробно передавать признаки подъема русского народа в этом периоде. Достаточно лишь перечислить следующие события этого царствования: усмирение Казани, взятие Новгорода, свержение монгольского ига, завоевание Твери, покорение Вятки, завоевание земли Ареной, открытие печерских рудников, завоевание земли Югорской, Мценска, Брянска, Путивля, Дорогобужа и проч.
Для нас интересно только отметить два роковых года этого периода, отличающихся в других государствах событиями, характерными для упадка. Это года четвертый и сорок третий периода.
Первый из этих годов приходится в 1466 г. Под этим годом мы читаем в истории Карамзина:
«Юный Иоанн должен был внутри государства преодолевать общее уныние сердец, какое-то расслабление, дремоту сил душевных. Истекла седьмая тысяча лет от сотворения мира по греческим хронологам: суеверие с концом ее ждало и конца мира. Эта несчастная мысль, владычествуя в умах, вселяла в людей равнодушие к славе и благу отечества, менее стыдились государственного ига, менее пленялись мысли о независимости, думая, что все ненадолго. Но печальное тем сильнее действовало на сердца и воображение. Затмения, мнимые чудеса ужасали простолюдинов более, нежели когда-нибудь. Уверяли, что Ростовское озеро целых две недели страшно выло всякую ночь и не давало спать окрестным жителям. Язва, называемая в летописях железною, еще искала жертв в России. Если верить исчислению одного летописца, в два года умерло двести пятьдесят две тысячи пятьдесят два человека. В Москве, в других городах, в селах и на дорогах также погибло множество людей от сей заразы».
Что касается сорок третьего года, то в этом году (1505) на Россию сделал нападение Магмет-Аминь. Он умертвил несколько тысяч земледельцев, осадил Нижний Новгород и выжег все посады. Высланные против него московские воеводы худо исполнили свою обязанность, имея около ста тысяч ратников, не пошли за Муром и дали неприятелю удалиться спокойно. Это было восстание против России, так как Казань уже семнадцать лет считалась как бы Московскою областью. Схватили великокняжеского посла и наших купцов, многих умертвили, не щадя ни жен, ни детей, ни старцев, иных заточили в улусы ногайские, ограбили всех без исключения.
Последние семь лет этого периода, 1505–1512 гг., царствовал Василий III.
Железный век, первая половина
УПАДОК. 1512–1562 гг
В первые пятнадцать лет периода, когда еще не кончился подъем простонародья, т. е. от 1512 до 1527 г., русские войска не несут сплошных поражений, но и не одерживают над неприятелем непрерывных побед. То и другое перемежается. Например, в 1513 г., в войне с Литвой, русские войска перепились до пьяна и бежали. Другая битва с литовцами, последовавшая в том же году, решилась в нашу пользу. В 1514 г. действия русских были настолько успешными, что был взят от Литвы Смоленск, но при Орше они же потерпели полное поражение. Виновниками указывали не простых солдат, а воевод, которые не хотели помогать друг другу В 1517 г. была снова победа над литовцами. Наконец в 1524 г. предпринимался неудачный поход на Казань. Время это отличалось также в отношении внешних дел необыкновенной склонностью нашего правительства к заключении союзов, что, вероятно, происходило от смутного сознания своей военной слабости. Такие союзы заключали или пытались заключить: с германским императором, с Турцией, с датским королем, с немецким орденом и с крымским ханом.
Самое наступление Железного века, как это бывает и в большинстве государств, не ознаменовалось никаким выдающимся общественным или политическим событием. В 1512 г. замечена была только неслыханная дороговизна съестных припасов: люди умирали с голоду. Эта дороговизна продолжалась и далее. В 1515 г. в Москве был сильный недостаток в хлебе, в 1525 г. съестные припасы продавались там в десять раз дороже обыкновенного. Кроме того, летописцы жалуются на частые пожары. Среди правительственных распорядков бросались в глаза даже иностранцам сильные злоупотребления. Судьи за деньги кривили душой: богатый реже бедного оказывался виновным в тяжбах. Иностранцы жаловались также, что русские люди склонны к обманам в торговле, что лихоимство у них не считалось стыдом, ростовщики брали обыкновенно двадцать процентов. «В Москве, — рассказывают иностранцы, — горожане толпились с утра до вечера на площадях, глазели, шумели, а дела не делали».
Упадок простонародья, начавшийся в 1527 г., можно разделить на две равные половины, отличающиеся своим характером. Первые двадцать пять лет до 1552 г. войска несли непрерывные позорные поражения. В 1535 г. литовцы взяли от нас Гомель и Стародуб. В 1536 г. в войне с Казанью казанцы и русские не хотели битвы и, пользуясь ночной темнотой, бежали в разные стороны. Далее войны уже совершенно прекратились. Россия была беззащитна. «Мы были, — говорят летописцы, — жертвою и посмешищем неверных: крымский хан давал нам законы, а царь казанский обманывал нас и грабил. Казанцы являлись толпами, жгли, убивали, брали в плен, так что один из летописцев сравнивает бедствия того времени с нашествием Батыя: «Батый прошел молниею через русскую землю, казанцы же не выходили из ее пределов и лили кровь христиан как воду Беззащитные укрывались в лесах и в пещерах. Места бывших поселении заросли диким кустарником. Обратив монастыри в пепел, неверные жили и спали в церквах, пили из святых сосудов, обдирали иконы для укрытых, там гнусное любострастие искало одра для своих мерзостных наслаждений. Святых юных инокинь обнажали и позорили; лишенные чести, лишались и жизни в муках срама. Были жены, прельщенные иноплеменниками и развратом, но другие смертью избавляли себя от зверского насилия. Не было милосердия; всех твердых в добродетели предавали жестокой смерти, метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов, на глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях, грудных младенцев, вырывая из рук матерей, разбивали о камни. Сердца окаменели, умы омрачались. В общем кружении голов все хотели быть выше своего звания: рабы — господами, чернь — дворянством, дворяне — вельможами. Гибли отечество и церковь: храмы истинного Бога разорялись, скот и псы жили в алтарях, воздухами и пеленами украшались кони, пили из потиров, мяса стояли на дискосах, на иконах играли в кости, хоругви церковные служили вместо знамен, в ризах иерейских плясали блудницы. Иноков и священников палили огнем, допытываясь их сокровищ, отшельников и схимников заставляли петь срамные песни, а безмолвствующих убивали. Люди уступали свои жилища зверям, медведи и волки, оставив леса, витали в пустых городах и весях, вороны плотоядные сидели стадами на телах человеческих, малые птицы гнездились в черепах. Могилы как горы везде возвышались. Граждане и земледельцы жили в дебрях, в лесах и в пещерах неведомых, или в болотах, только ночью выходя из них осушиться. И леса не спасали, люди, уже покинув звероловство, ходили туда с чуткими псами на ловлю людей, матери укрывались в густоте древесной, страшились вопля своих младенцев, зажимали им рот и душили до смерти. Не светом луны, а пожарами освещались ночи, ибо грабители жгли, чего не могли взять с собою, дома и все, да будет Россия пустынею необитаемою».
Эти картины не представляют собою чего-нибудь оригинального, единственного в своем роде. Прочтите описания Железного века в других странах и везде найдете то же самое; это в полном смысле слова — ад на земле.
Цикл третий
Золотой век, первая половина
УПАДОК. 1612–1662 гг
В начале этого периода государство еще продолжали терзать враги внешние и внутренние. Новгород был в руках шведов, Смоленск — у поляков, в Астрахани засел Заруцкий. Внутри страны повсюду рыскали шайки разбойников, казаков и наездники Лисовского. Многие города лежали в развалинах, большинство сел и деревень выжжены и опустели, покинутые разбежавшимся населением. Крестьяне обнищали до последней степени, а с ними вместе обеднели служилые люди, помещики и дворяне. Порядка в управлении не было, должностные лица притесняли и без того уже разоренный народ. У всех ослабело чувство законности, справедливости и чести. Московские люди, по меткому выражению царицы, матери царя Михаила Феодоровича, «измалодушествовались».
Шведы возвратили Новгород и другие города, но зато взяли с русских контрибуцию и удержали за собою все захваченное ими прибрежье Финского залива, отрезав нас таким образом окончательно от Балтийского моря. Война с поляками шла вяло, в открытом поле русские уступали полякам, но хорошо отсиживались в городах.
В правительстве началось так называемое двоевластие: Михаил управлял государством с помощью отца патриарха. Тогдашняя высшая русская аристократия занималась мелкими дворцовыми интригами и соблюдала свои личные выгоды, но не производила ни одного выдающегося талантливого человека. Писцы и дозорщики в большинстве случаев относились к делу недобросовестно; отовсюду шли жалобы на притеснения воевод и вообще администрации. Войско было так плохо, что нанято было несколько тысяч иноземных солдат. В войне с польским королем Владиславом в войске начались болезни и поднялись раздоры. Война была позорная. Смоленск и Северская область оставались за поляками, и, кроме того, им была заплачена контрибуция. В 1642 г. почти все жаловались на крайне бедственное экономическое положение населения от лихоимства местной администрации и волокиты местных судов.
В начале царствования Алексея Михайловича боярин Морозов, фактически правитель государства, больше заботился о своих выгодах, чем о пользе государства. Он окружал царя своими алчными и корыстолюбивыми родичами. Эти последние захватили в свои руки наиболее видные и доходные должности, допуская всякое лихоимство и неправый суд. В 1648 г. народ в Москве поднял открытый мятеж, умертвил несколько нелюбимых чиновников и разграбил дом Морозова. Вслед за тем вспыхнули мятежи в провинциях: в Сольвычегодске и Устюге (1648), в Пскове и в Новгороде (1650).
Не надо забывать, что в этом периоде приходился Железный век русского простонародья. Это отразилось прежде всего на финансах государства. Они были так плохи, что правительство пыталось пускать в оборот медные деньги вместо серебряных. Кроме того лица, заведовавшего чеканкой монеты, делали деньги себе и дозволяли делать то же самое другим людям за взятки. Рядом с этим развилась тайная подделка денег. Все вздорожало. В народе поднялся страшный ропот, который перешел в 1662 г. в открытый мятеж. Далее последовал знаменитый бунт Стеньки Разина и грабеж шайками его как своих, так и чужих. В этом мятеже, по словам современников, погибло свыше ста тысяч народу. После того свирепствовала шайка казаков под предводительством Васьки Уса. Одновременно с этим возникли волнения на религиозной почве; появился так называемый раскол. В расколе принимали участие не только крестьяне, но и интеллигенция в лице духовных и светских лиц. Потом началась распря между патриархом Никоном и царем.
Неудачны в это время были и войны со шведами и поляками. Русские заняли несколько городов, принадлежавших шведам, и осадили Ригу, но не смогли ее взять. Война затянулась, и в конце концов (1661) шведам были возвращены все наши завоевания. Польская война также была неудачна; завоеванные города снова перешли во власть Польши.
В то же время в среде русской интеллигенции началась роскошь: царь и бояре стали ездить в иноземных каретах, украшать комнаты часами, картинами, мебелью, самые дома стали строить по-новому, по-заграничному, с большими просторными комнатами и пр.
Золотой век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1662–1712 гг
В этом периоде Алексей Михайлович оставался четырнадцать лет на престоле, и потому подъем русской интеллигенции приходится на конец его царствования. Из числа ее выделились такие люди, как Ртищев, который выписал на свой счет из Киева до тридцати ученых русских монахов, Ордин-Нащокин, который еще в детстве выучился немецкому и латинскому языкам, приобрел широкое по тому времени образование и знал даже математику. Этот последний в качестве правительственного деятеля учредил заграничную почту; по его же мысли заведены были куранты, т. е. рукописные газеты для царя. Ордин-Нащокин много хлопотал также о преобразовании войска и составил посольский приказ на европейский лад. Боярин Матвеев, живший в то время, любил заниматься чтением и даже сам писал исторические заметки. Он устраивал у себя собрания для бесед и изящных развлечений.
Вообще в русском обществе того времени внедрялись новые порядки, намечалась программа преобразования всего внутреннего строя русской жизни. Наставником царских детей был приглашен знаменитый Симеон Полоцкий, который известен многочисленными и разнообразными сочинениями.
О самом Алексее Михайловиче сохранились весьма лестные отзывы современников, как об одном из лучших русских людей: хвалят его ум и характер.
При царе Феодоре Алексеевиче подъем продолжался. Прекращено было четвертование преступников; запрещалось сравнивать царя с Богом; отменен обычай слезать перед царем с коней и кланяться в землю;
уничтожено местничество; учреждена Славяно-греколатинская академия и пр. О царствовании Петра Великого уже и говорить нечего: вряд ли кто усомнится в тогдашнем подъеме русского народа. Надо только заметить, что и при этом государе продолжался упадок простонародья, что выразилось, во-первых, в бунтах, продолжавших волновать русский народ, во-вторых — в плохом состоянии финансов и в-третьих — в неуспехе первых военных действий Петра. Только в 1709 г., т. е. за три года до конца периода, Петр мог нанести серьезное поражение неприятелям, почему Полтавский бой и называют «воскресением Руси».
Серебряный век, первая половина
УПАДОК. 1712–1762 гг
Петр Великий захватил первые тринадцать лет этого периода, а потому, несмотря на его блестящее царствование, мнения историков об этом императоре далеко не одинаковы. В то время как одни не хотят видеть в его царствовании ничего, кроме его преобразовательной деятельности, другие называют его жестоким, тираном и пр. К концу царствования Петра, между прочим, относится столкновение его с сыном, несчастным царевичем Алексеем. Следствие по этому делу открыло, что на стороне Алексея была целая партия ревнителей старины и лиц, не сочувствовавших реформам Петра, в числе которых называли даже сестру Петра, царевну Марию Алексеевну.
Со смертью Петра затихает кипучая преобразовательная деятельность. «После чрезвычайного напряжения общественных сил, — говорят историки, — наступает своего рода передышка». Заметная для постороннего глаза жизнь сосредоточивается при дворе и проявляется в целом ряде дворцовых интриг, переворотов, в возвышении и падении временщиков и фаворитов. По вопросу о престолонаследии после Петра I сразу же обозначились две партии: одна за сына его, царевича Алексея, а другая за Екатерину I.
Перед смертью этой императрицы снова возник, раздор по поводу престолонаследия. Верховники перессорились между собою. Меньшиков руководился своими личными расчетами, а недовольных подверг ссылке; «врагов у него было больше, чем волос на голове».
При Петре II в России свирепствовала страшная оспа, от которой умер и сам император. В его царствование «центральное правительство ни в чем не проявило своей деятельности».
При Анне Иоанновне была даже неудавшаяся попытка ограничить самодержавие русских государей, разделившая русскую интеллигенцию на две враждебные партии. В царствование этой государыни при дворе «царила азиатская роскошь» и постоянно устраивались стоившие громадных денег балы, «маскарады», спектакли и прочее, причем более заботились о пышности, чем об изяществе. Вкусы самой Анны Иоанновны и ее увеселения носили довольно грубый, а иногда даже жестокий характер. Между прочим, она очень увлекалась псарнями, травлей и зверинцами. Своей безвкусной роскошью и расточительностью русский двор того времени стремился перещеголять или, по крайней мере, сравняться с наиболее пышным из европейских дворов — французским… Вслед за двором втянулась в непосильную роскошь и высшая знать столицы, а за нею и провинциальное дворянство.
При Анне Иоанновне во главе правительства стала немецкая партия. Президентами коллегий назначались немцы, во главе армии были немцы, делами высшего управления заведовали также немцы. Это было господство знаменитой Бироновщины. Временщик Анны Иоанновны, Бирон, презирал все русское и эксплуатировал страну в целях личной наживы, обманывая на каждом шагу императрицу. Он пустил в ход систему доносов и репрессий; шпионы временщика рассеялись по всему государству, и везде раздавалось грозное слово и дело».
Война с Турцией была неудачна: болезни в войске воспрепятствовали утвердиться в Крыму. Пропали даром громадные жертвы деньгами и людьми (от ран и болезней погибло до ста тысяч). Миних не щадил солдат в битвах и при штурмах. Экономическое положение страны после войны ухудшилось еще более. Не взирая на все строгости, недоимок на населении числилось несколько миллионов рублей и надежды на их взыскание «не обреталось».
При Иоанне VI Бирон был арестован и среди гвардии образовалось движение для устранения немецкой партии. В 1741 г. отряд гренадер арестовал Иоанна VI, его мать и отца, а на престол была посажена Елизавета Петровна.
В правление этой государыни произвол и притеснения помещиков, неправосудие воевод, у которых крестьяне напрасно искали управы, служили источником внутренних волнении в государстве. Крестьяне мстили возмущениями против помещичьей власти и разбойничьими шайками. Правительство нередко посылало для истребления их воинские команды, но при обилии лесов и трудности сообщении тяжело было бороться с разбоями, и они повсюду были обычным явлением. На пустынных берегах Волги были рассеяны «воровские притоны» с «атаманами» во главе, между крестьянами там и сям вспыхивали волнения.
В высших слоях общества началось подражание произведениям французской литературы, преимущественно ложно-классической. Во главе этой школы стоял Сумароков.
Дома и комнаты вельмож стали украшаться статуями, картинами знаменитых художников, дорогой заграничной мебелью. Та же роскошь царила и в одежде, где появилось, в противоположность старинной неизменяемости одежды, стремление к постоянным переменам или так называемым модам. В роскоши и разнообразии костюмов давала тон сама императрица, в туалете которой числилось свыше десяти тысяч платьев. Жили так расточительно, что, например, Петр Шувалов имел до полумиллиона в год доходов и однако оставил после себя долги.
Русские войска принимали тогда участие в Семилетней войне. Фельдмаршал Апраксин внезапно отступил к русской границе, ссылаясь на недостаток продовольствия, за что был отдан под суд вместе с Бестужевым-Рюминым. В битве с пруссаками при Цорндорфе русские потеряли вдвое более людей, чем их противники. Салтыков нанес поражение пруссакам, но после того писал в Петербург, что еще одна такая победа — и ему придется вернуться домой одному.
Петр III окружил себя голштинской гвардией, а русских гвардейцев презрительно называл «янычарами». Составился против него заговор, и в самый год окончания периода (1762) император был арестован, а на престол вступила Екатерина II.
Рассмотренный нами период замечателен тем, что престол занимали почти исключительно одни
женщины: Екатерина I (1725–1727), Анна Леопольдовна (1741) и Елизавета Петровна (1741–1762). Но такое явление не исключительное в истории, так как вообще можно заметить, что в большинстве государств женщины чаше всего царствуют именно в первой половине Серебряного века. Позже мы приведем этому больше примеров, а теперь укажем только на первый наш русский исторический Серебряный век (первую половину), когда Россией правила княгиня Ольга.
Серебряный век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1762–1812 гг
В этом периоде царствовали Екатерина II (1762–1796), Павел I (1796–1801) и Александр I (1801–1812). Что этот период был действительно подъемом, а не упадком, свидетельствуют завоевания, сделанные Россией, знаменитые походы Суворова, непобедимость русской армии, быстрое движение в сторону просвещения, многочисленные реформы, множество талантливых людей во всех отраслях общественной и государственной деятельности и наконец могущество русского народа в войне с Наполеоном I в 1812 г., когда Россия являлась вершительницей судеб целой Европы.
Но нельзя, конечно, сказать, чтобы этот подъем был безукоризненным во всех отношениях. Во-первых, в первые 15 лет его был конец Железного века простонародья. К числу явлений этого упадка надо отнести чуму и мятеж в Москве в 1771 г., соединенный с убийством архиепископа Амвросия, и Пугачевщину, закончившуюся в 1775 г., тогда как теоретически конец этого упадка приходится в 1777 г.
Далее в этом периоде всегда и у всех народов случается упадок интеллигенции в середине периода ближе к его концу. Здесь мы видим такой упадок в царствовании Павла I. Упадок этот был настолько силен, что в 1801 г. дошел до цареубийства.
На 43 г. периода (1805 г.), когда постоянно наблюдается упадок, у нас была битва с Наполеоном под
Аустерлицем в союзе с австрийцами. Союзные войска были разбиты Наполеоном и сами императоры, русский и австрийский, спаслись с большим трудом при отступлении войск.
Медный век, первая половина
УПАДОК. 1812–1862 гг
Александр I (1801 до 1825 г.), так же, как и Адриан в Риме половину своей жизни провел в периоде подъема, а другую в периоде упадка и потому в характере этого государя так же, как и в характере Адриана, современники замечали значительную перемену. Про Александра I пишут, что во вторую половину своего царствования он вдался в усиленную религиозность и во всех событиях видел руку промысла, а себя считал его невольным орудием. Настроение его приняло религиозно-мистический характер. Последние годы Александра I отмечены не только полной приостановкой преобразовательной деятельности, но и рядом мер чисто реакционного характера, что «стояло в связи с переменой самого общества». Александр не только разочаровался в отдельных лицах, но и в целых народах. Недоверчивый и подозрительный к людям и смолоду, Александр под конец царствования совсем разочаровался даже в самых ближайших своих сотрудниках. «Меня, — говорил он с горечью, — окружают эгоисты, которые пренебрегают добром и интересами государства, заботясь лишь о личных выгодах и своем возвышении». Он сделался необычно задумчивым и мрачным и обнаружил склонность к уединению.
В первые 15 лет периода, когда продолжался еще подъем простонародья, Россия вела довольно удачные войны с Персией и Турцией. Война с Персией (1826–1828 гг.) кончилась присоединением к России ханств Эриванского и Нахичеванского. В Турецкой войне в самый год окончания 15-летнего периода (в 1827 г.) была одержана победа над турками при Наварине. Дальнейшие же успехи были сомнительны потому, что подъем простонародья уже кончился. Пишут, что Россия имела тогда некоторые успехи только благодаря сильному численному перевесу своих войск. Но осада Шумлы затянулась, взятие же ее штурмом представлялось невозможным. А в окончательном результате войны из всех своих завоеваний Россия удержала только восточное побережье Черного моря.
Одним из самых характерных признаков упадка того времени была так называемая Аракчеевщина с ее неудачными попытками устроить военные поселения, с ее суровой дисциплиной и с бунтами, бывшими ее последствием.
С началом упадка в России еще при Александре I была усилена цензура и обращено особенное внимание на то, чтобы «истинное христианское благочестие всегда служило основанием просвещению умов». Едва не был закрыт Казанский университет, а в других университетах был введен целый ряд стеснений для деятельности профессоров, которым предложено было читать лекции по определенным программам и в церковно-библейском духе. В великосветских гостинных Петербурга свили себе гнездо отцы иезуиты, квакеры и мистики разных сортов и наименований. Против них образовалась сильная оппозиция, действовавшая во имя православия и преданий родной страны. А в противовес этому религиозно-консервативному течению в интеллегентном обществе возникло глухое брожение с явно политическим оттенком. Политические партии стремились к проведению конституционной или даже республиканской формы правления.
Русские офицеры в 1816 г. образовали «Союз спасения», который потом обратился в «Союз благоденствия», а этот последний распался на Северный и Южный союзы, разошедшиеся по своей программе. В конце концов все это брожение разразилось так называемым бунтом декабристов.
При Николае I на первый план выступила деятельность исключительно охранительная, направленная к ограждению России от западно-европейских революционных влияний.
Порча государственной системы управления сказалась в эту эпоху в том, что количество «дел» возросло до неимоверных размеров и в высшей степени затруднило деятельность главных начальников разных ведомств. Николай I, пришел в ужас, когда узнал в начале своего царствования, что от предыдущей эпохи осталось только по министерству юстиции свыше двух с половиной миллионов нерешенных дел и 127 тысяч подсудимых томились в тюрьмах. Но когда снова, уже в половине своего царствования, Николай I навел справки о количестве нерешенных дел по тому же министерству юстиции, то оказалось, что число их превышало в полтора раза прежнюю цифру, а самый объем дел разросся по крайней мере в десять раз против прежнего.
Вместе с упадком государства падали и его финансы. К концу царствования Александра I курс ассигнаций упал до двадцати пяти копеек, т. е. ассигнационный «бумажный» рубль сравнительно с серебряным сделался вчетверо дешевле.
В период упадка всегда бывают восстания. На этот раз восстание произошло в Польше в 1831 г. В этом же году в России особенно в Москве и Петербурге со страшной силой свирепствовала холера, от которой умер и Константин Павлович.
В 1849 г. был предпринят венгерский поход, который, не принеся нам каких-либо прямых и осязательных выгод, сильно возбудил против нас европейское общественное мнение, что и послужило толчком для соглашения держав против России, выразившееся в несчастной Севастопольской войне.
Медный век, вторая половина
ПОДЪЕМ. 1862–1912 гг
Этот период начался целым рядом внутренних реформ в царствование Александра II. Первая и самая важная из них — уничтожение крепостного права — последовала в 1861 г., т. е. только за год до начала периода. Подъем обнаружился в сильном приросте населения, в развитии торговли и промышленности, в огромном расширении железнодорожной сети, в увеличении личной безопасности, в распространении просвещения в более широких кругах населения, чем в предыдущем периоде, в завоевании Кавказа и средне-азиатских владений в благополучной сравнительно с Севастопольской, войне с Турцией 1877–1878 гг., окончившейся приобретением новых территорий от Турции, и пр.
Но в общем подъем этот не высок в сравнении с другими, что, впрочем, вполне нормально для Медного века. Хотя внутреннее спокойствие страны не нарушалось крупными восстаниями, кроме польского, легко потушенного в самом начале периода, но полного спокойствия внутри интеллигентного общества все-таки не было. Печать разделялась на партии, которые враждовали между собою; возникало много политических процессов, были демонстрации, покушения на жизнь государя и даже цареубийство. Крупных эпидемий не было, но мелких и местных, а также голодовок и пожаров было достаточно. На пьянство и нищету низших классов особенно городского населения жалобы не переставали раздаваться в течение всего периода.
Два роковых года этого периода, отчетливо обозначающиеся признаками упадка, а именно четвертый (1866 г.) и сорок третий (1905 г.) выразились: четвертый — первым покушением на жизнь императора Александра II, а сорок третий — «освободительным» движением и неудачной японской войной.
Наступающий Железный век
УПАДОК. 1912–2012 гг
Таким образом через два года, т. е. в 1912 г., мы вступаем в Железный век, а наше простонародье будет доживать свой Серебряный век до 1927 г. В чем выразится такая перемена, можно видеть приблизительно из тех примеров Железного века, которые приведены выше. Читателям остается только наблюдать действительность и сверять с нею данные истории.
Для ближайшего к нам времени можно с большой вероятностью предсказать: постоянное вздорожание всех предметов первой необходимости и в особенности съестных припасов, которое будет усиливаться с каждым годом. В результате его последует расстройство финансовой системы и задолженность всех слоев общества, а особенно городских жителей и интеллигенции. Промышленные и торговые учреждения будут банкротиться одни за другими и прекращать свою деятельность или переходить в руки иностранцев. В результате таких явлений начнутся голодовки особенно среди беднейших классов городского населения. Несмотря на помощь со стороны правительства и частную благотворительность, множество народа будет умирать от голода и от тех эпидемии, которые обыкновенно сопровождают голод. Голодная чернь, доведенная до отчаяния не правительством, как у нас теперь думают, и не кем-либо из людей, а роковым процессом вырождения, будет искать мнимых виновников своего несчастия и найдет их в правительственных органах, в состоятельных классах населения и в евреях в западном крае. Начнутся бунты, избиения состоятельных и власть имеющих людей и еврейские погромы. Провинции, населенные инородцами, воспользуются этими замешательствами и будут поднимать то здесь, то там знамя восстания, но все эти попытки нарушить целость государства успеха иметь не будут раньше 1927 г., т. е. пока не придет к концу подъем простонародья.
Внешние враги также будут пользоваться нашими внутренними замешательствами и попытаются отобрать от нас часть территории. Может быть, они иногда и будут иметь удачу, но потери наши опять таки до 1927 г. будут незначительны. В войнах наших будут чередоваться победы с поражениями и результаты их будут нерешительны.
Во всем остальном мы будем с каждым годом склоняться все более и более к упадку, и ничто не остановит этого могучего естественного процесса, невыразимо тяжкого и убийственного для нас и нашего ближайшего потомства, но необходимого и благодетельного для дальнейших поколений. Мы будем продолжать наше падение умственное, нравственное и физическое и беспощадно всеми мерами разрушать наше государство и истреблять друг друга. Во всем этом до 1927 г. пальма первенства будет принадлежать интеллигенции и городским классам населения.
Все практикуемые в настоящее время попытки остановить или задержать усиливающейся мрак, невежество, преступность, пьянство, самоубийства, разврат, нищету и прочие естественные признаки упадка будут так же жалки и безуспешны, как попытки африканских дикарей стрельбой из ружей, битьем в заслонки и всяким шумом остановить затмение луны. В своих неудачах мы будем обвинять друг друга, избивать воображаемых противников прогресса и тем бессознательно исполнять закон природы, требующий беспощадного взаимоистребления.
Но все наши беды будут только постепенным переходом от теперешнего сравнительного благополучия к тем ужасам, которые наступят с 1927 г., когда с вырождением простонародья придет в полную негодность фундамент нашего теперешнего спокойствия, наша армия. На войне она с самым усовершенствованным оружием в руках будет позорно бежать при появлений неприятеля, а в мирное время бунтоваться, требовать себе разных льгот и грабить мирное население.
Самое тяжкое время для нашего государства будет от 1927 до 1977 г. (первая половина Медного века у простонародья). В это полустолетие надо ожидать всеобщую нищету, отделение завоеванных провинций, эпидемий, уносящих десятки и сотни тысяч жертв, уменьшение населения, революций и междоусобных войн; возможно даже раздробление государства на мелкие части. Среди этого непрерывного упадка будут две коротенькие передышки в виде слабых подъемов около 1938 г. (двадцать шестой год периода) и около 1952 г. (сороковой год периода).
После 1977 г. последует облегчение в финансовом отношении, так как наступит вторая хорошая половина Медного века у простонародья. Денег у правительства и у правящих классов будет много, и тогда-то их охватит настоящий ураган безумной роскоши и мотовства.
Между. 2000 годом и 2012 надо ожидать периода полной анархии, соответственной блаженной памяти «Смутному времени», которым и закончится текущий исторический цикл.
Так как вслед затем наступит Золотой век и его худшая половина, то настоящего подъема при нормальном течении общественной болезни не будет до 2062 г. Но если болезнь примет ненормальное течение, то подъем будет в течение около пятнадцати лет после 1977 г. Но не дай Бог такого несвоевременного подъема, потому что он предвещал бы нам почти сплошной упадок в течение всего следующего цикла, и, следовательно, России угрожала бы судьба древней Римской империи.
Участь, которая предстоит русскому народу в ближайшем будущем, конечно, печальна и при наших современных знаниях совершенно неустранима, а потому лучше бы было совершенно не знать ее. Но к счастью, вместе с законами исторических циклов для нас открылась истинная причина вырождения и безошибочное средство к его устранению. В наших руках есть верное средство, уже испытанное и указываемое нам самою природою обратить Железный век в Золотой.
Приложение
Во время печатания настоящей книги при других работах по истории мне удалось подметить, что в первой половине Медного века среди упадка, господствующего в этом периоде, есть постоянно повторяющийся нормальный кратковременный подъем, продолжающийся около семи-девяти лет между тридцать четвертым и сорок первым — сорок третьим годах периода. А потому я хочу здесь указать, какие исторические события относятся к этому подъему, в трех примерах, которые приведены нами для иллюстрации нормального исторического цикла.
Во взятом нами отрывке из истории Германии тридцать четвертого — сорок первого годов первой половины Медного века приходится между 1107 и 1114 гг. В это время Генрих V в 1110 г. отправился в Италию с войсками для коронования. Между римлянами и немцами произошла стычка вследствие ареста Генрихом папы и всех кардиналов. «Немцы кинулись на римлян, множество их побросали в Тибр и остальных загнали в крепость. Часть города, в которой находилась церковь Св. Петра, осталась в руках немцев. После того они начали страшно опустошать окрестности Рима. Папа принужден был утвердить за императором право инвеституры и обязался не отлучать его от церкви за последний поступок. В 1111 г. папа торжественно венчал Генриха в церкви Св. Петра».
В истории древнего Рима между 238 и 229 г. до Р. X. римляне присоединили к себе от карфагенян Корсику и Сардинию, а от иллирийцев остров Коркиру и прибрежные города: Аполлонию и Диррахий.
В Русской истории тридцать четвертого — сорок третьего года первой половины Медного века приходятся:
В I цикле между 1046–1055 гг.
«II» _ «1446–1455»
«III» — «1846–1855»
В I цикле Ярослав в 1046 г. помог польскому королю Казимиру одолеть мятежника Маслава, разбив его многочисленное войско.
Во II цикле в 1447 г. изгнан из Москвы Дмитрий Шемяка, в 1450 г. — победа московских, войск над войсками Дмитрия Шемяки и в 1451 г. — нашествие татар на Москву. Татары ночью бежали без памяти, оставив русским весь свой тяжелый обоз. В 1454 г. присоединен к Москве Можайск.
В III цикле в 1849 г. приходится венгерский поход, который для наших войск был победоносным шествием. Ни по устройству армии, ни по уменью владеть оружием венгры не могли идти в какое-либо сравнение с русскими войсками. При первых же успехах русского оружия Кошут бежал, передав диктатуру Гергею, но тот при Вилагоссе сдался на капитуляцию со всей армией русскому генералу Ридигеру. В 1853 г. был знаменитый Синопский морской бой с турками, в котором из всего турецкого флота уцелел только один пароход.
Происхождение человека
Вместо предисловия
Неразрешенная загадка этнографии
(Доклад, прочитанный в Обществе истории, филологии и права при Императорском Варшавском Университете 4 Мая 1903 г.)
Десять лет тому назад, собирая этнографически материал от солдат Варшавского военного округа, я между прочим наткнулся на представителей маленького, до тех пор неизвестного мне, народца, живущего в Бендерском и Измаильском уездах Бессарабской области, которые называли себя гагаузами. Народец этот особенно заинтересовал меня потому, что природный его язык тюркский, а между тем он с незапамятных времен исповедует православие в противоположность всем другим тюркам, в огромном числе магометанам. Он был мало кому из этнографов известен даже по имени; что же касается его языка, верования, обрядов, обычаев, преданий, сказок, песен и проч., то обо всем этом почти ничего не было в нашей литературе, хотя о происхождении гагаузов существовали уже две гипотезы. По одной из этих гипотез, неизвестно кому принадлежащей, гагаузы считались потурченными болгарами, а по другой, высказанной Иречеком, это был осколок когда-то большого народа половцев или куманов, кочевавших в 11—12-м веке в степях Южной России и исчезнувших почти бесследно после монгольского нашествия. Таким образом мне выпало на долю счастье исследовать гагаузов с филологической и этнографической точек зрения, познакомить с ними русскую публику. Само собою разумеется, что меня лично в вопросе этом интересовало всего больше происхождение гагаузов. Если бы, думал я, мне удалось доказать, что этот народец действительно представляет собою осколок половцев, то для нашей исторической науки открылась бы огромная и совершенно новая область сведений о таких временах нашего отечества, о которых до нас дошли только краткие летописные данные. Задача мне предстояла в высшей степени важная и интересная, а потому я долго обдумывал, как бы мне приступить к ней по возможности во всеоружии современной этнографической науки. Я решил, собравши от гагаузов возможно полный этнографический материал, сравнить его с материалом, собранным у других народов и в особенности с русским. Ясно, что в верованиях, обрядах и обычаях гагаузов должны были остаться следы близких сношений их со всеми народами, с которыми их сталкивала историческая судьба. Так я и сделал. В результате моих сравнительно-этнографических исследований действительно до некоторой степени выяснилась историческая физиология этого народца. Близость гагаузов к русскому народу и в особенности к малоруссам была вне всякого сомнения, не только обычаи и верования этого народца были тождественными с малороссийскими, но сходство доходило до того, что даже многие гагаузские песни оказались переводом малороссийских. Словом, в близости гагаузов к малороссам уже не было ни малейшего сомнения, но вместе с тем мне бросилось в глаза необыкновенное сходство гагаузкого этнографического материала с материалом других народов, европейских и азиатских. Пока дело шло о вотяках, мордве, черемисах и татарах, удивляться было нечему, так как, подвигаясь из Азии в Европу, предки гагаузов легко могли столкнуться с этими народами в среднем течении Волги или на Урале. Точно также можно было себе объяснить сходство их с кавказскими народцами, так как есть предположение, что кавказский народец кумыки — прямые потомки куман или половцев. Когда же в собранном мною этнографическом материале оказалась близость с эстами, латышами, литовцами, шведами, немцами, шотландцами, испанцами и другими народами западной Европы, то я уже окончательно стал в тупик. Однако чем дальше продолжались мои исследования, тем удивление мое возрастало все более и более. В моем гагаузском материале оказалось сходство не только с верованиями азиатских и европейских народов, но и африканских, австралийских и американских. Словом, я против своего первоначального намерения, почти против воли, был вовлечен в исследование так называемых международных верований и обычаев. Для образчика приведу здесь несколько загадочных параллелей, которые я подыскал к моему гагаузскому материалу. Вот, например, суеверие, что «свист на губах привлекает дьявола», кроме гагаузов, оказалось: у великороссов, малороссов, поляков, вотяков, грузин, греков, французов, норвежцев, алжирских мусульман, карагассов средней Азии и у австралийцев. Обычай плевать себе на грудь в случай испуга существует: в Англии, Германии, во Франции, в Богемии, в Силезии, Италии, Греции, Албании, у словенцев, у сербов, в Румынии, в Даши, Швеции, Норвегии, у русских, у поляков, у турок, в Сирии, в Триполи, в Тунисе, в Египте, у африканских негров Уаруа, Конго и Сенегамбии, у индейцев английской Гвианы и Пенсильвании.
Обычай пробных ночей известен был в Европе у древних греков и римлян, у древних саксов и аллеманов, у немецких, шведских и норвежских коронованных особ в 14-м столетии и раньше, в древней России, у современных крестьян Швейцарии, Шварцвальда и Южной Германии, у латышей, у малороссов и яицких казаков, у вотяков, татар Европейской России и астраханских ногайцев, у болгар, мингрельцев абхазцев и калмыков. В Азии: у древних евреев, у древних парфян (по Страбону), на острове Цейлон, у сонталов Индии, в Бухаре, у сибирских татар и у камчадалов.
В Африке: у Марокских евреев, у негров Конго, в королевстве Фула, и у готтентотов. В Америке: у индейцев Канады, в Гренландии, у народа отоми (в Мексике). В Австралии: на острове Св. Георга (Отаити) (1).
Но что особенно меня поразило, так это записанная мною от гагаузов сказка о человеке, шею которого обвила змея, желая его задушить. Человек обращается за посредничеством к лисе, которая остроумной выходкой спасает его от змеи. Сказку эту с заменою лисы обезьяной я нашел в одном из французских этнографических журналов, как записанную от кафров южного берега Африки.
Было здесь и много других международных верований, широкое распространение которых по земному шару сначала поражало меня, а затем у меня составилась своя гипотеза, объясняющая это с первого взгляда непонятное явление. Гипотезу эту я передал в общих чертах в отдельной брошюре (2), напечатанной в 1896 году. В конце ее я обращался к русским этнографам с просьбой высказаться по поводу моей теории. На эту брошюру последовали отзывы в польском этнографическом журнале «Wisla» и в чешском «Лиде», где разбирались только некоторые из моих исторических доводов, не имеющих ничего общего с гипотезой, а со стороны русских этнографов не было ни одного отзыва, вероятно потому, что у нас мало ученых, занимающихся вопросом о международных верованиях. С тех пор прошло десять лет, в течении которых я старательно подыскивал в научной литературе все, что могло бы подтвердить или опровергнуть мою гипотезу Но так как при этом я дорожил истиной, а не гипотезой, то при каждом новом для меня факте должен был изменять свои первоначальные мнения сообразно с действительностью. Истощив факты этнографические, я перешел к антропологии, а затем к археологии, палеонтологии, зоологии и геологии до тех пор, пока у меня не сложилась обширная, но довольно стройная теория, обнявшая все человечество и углубившаяся до палеолитического века. Когда в такой работе я дошел до того, что новые факты уже не изменяли более моих основных предположений, а только подтверждали их, развивая все новые и новые подробности, я наконец решился выступить с моей теорией в печати.
Вопрос, заинтересовавший меня вначале, причина существования международных верований, оказался гораздо глубже, чем я думал, так как к его решению можно было подойти только тогда, когда для меня выяснилось происхождение человека. Вот почему, начавши с вопроса сравнительно мелкого, я должен был против своего первоначального намерения углубиться в вопросы крупные, мировые.
Оказывается, что на громадное сходство веровании, обрядов и обычаев у всех народов земного шара обращали свое внимание почти все выдающееся путешественники, собиратели этнографического материала и историки культуры. Хотя он поднят впервые уже около ста восьмидесяти лет тому назад, но мнения ученых по поводу его до сих пор не пришли ни к какому соглашению.
Еще патер Лафито, проживший пять лет в Канаде и написавший книгу о нравах американских дикарей, напечатанную в Париже в 1724 году, пришел к заключению, что народы, которых мы называем дикарями, имеют религию, стоящую в близкой связи с нашими древними религиями, с тем, что называли таинствами Вакха и матери богов, с мистериями Озириса и Изиды и пр. «Мы находим, — говорит почтенный патер, — такое поразительное сходство между этой религией первых языческих времен и многими догматами нашей веры, предполагающими божественное откровение, — такое полное сходство этого культа с культом истинной веры, что не можем не сделать следующего вывода: все существенные черты этих религий взяты из одного источника. Нельзя отрицать этого сходства.
Так мы находим следы таинства Св. Троицы в мистериях Изиды, в сочинениях Платона, в религиях Индусов, японцев и мексиканцев».
Но очевидно, что вопрос о сходстве религий старого и нового завета интересовал ученых исследователей еще и ранее Лафито, так как этот последний говорит: «Пораженные этим сходством, некоторые писатели полагали, что языческие религии были целиком заимствованы из Моисеева закона»… Но Лафито с этим мнением не согласен. «Таинства, — продолжает он, — которым подвергаются новообращенные у караибов, вполне соответствуют даже в деталях известным греческим и римским процедурам, мы находим в них особенные черты, свидетельствующие о божественном присутствии, а именно Epulum Deorum, или пир богов, Lectisternium, или ложе, приготовленное для божества, преподнесение хлеба и вина и проч.». Далее обычай ликийцев, приводимый у Геродота, называть себя по имени матери, Лафито встречает у американских гуронов и ирокезов, гинекократию — у скифов, сарматов, басков, египтян и у большинства африканских дикарей. Обычай кувады он находит в Америке и думает, что он здесь заимствован от иберийцев. Наконец римскую форму брака, coemtio и confarreatio он также подыскивает в обычаях американских индейцев (3).
Подобно Лафито, Добрицгофер, проживший восемнадцать лет у дикого племени абипонов в Парагвае, проводит параллель между абипонами и древними галлами, так как у тех и других он нашел культ дьявола (4).
Кругосветный путешественник Шамиссо заметил сходство между островитянами южного океана и индусами в неравенстве народных классов и в особой святости некоторых семейств, независимой от их богатства и гражданской власти. Он же обратил внимание на добровольную смерть жены на могиле мужа у жителей островов Фиджи и Тонга, которая в таком же виде повторяется в Ост-Индии (5).
Знаменитый путешественник Джеймс Кук также был поражен сходством полинезийских легенд с греческими сагами. То же самое было позже подтверждено исследованиями Бастиана, Моренгута, Форнандера и ученого гавайского короля Калакауа (6).
Английский историк культуры Джон Притчард, книга которого «Изыскания в области физической истории человечества» была напечатана в 1813 г., обратил внимание на тот факт, что вера в загробную жизнь более или менее отчетливо выступает у всех народов земного шара, что все народы сходятся в вере в какие-то тайные причины, от которых зависит настоящее и будущее. «У всех наций, — пишет он, — мы находим известные торжественные обряды при погребении покойников, различные церемонии сжигания, бальзамирования и мумифицирования трупов, наконец, похоронные процессии… По всему северу рассеяны могильные курганы, которым соответствуют громадные гробницы и монументы полинезийцев и великолепные пирамиды Египта и Мексики. Молитвы и литургии за живых и умерших в христианских церквах, в мечетях и пагодах востока, в языческих храмах древнего мира, могущество священников и духовных каст, являющихся посредниками между богами и людьми и толкователями судеб человеческих, религиозные войны, опустошавшие целые страны из за какого-нибудь метафизического догмата, тысячи пилигримов, отправляющихся ежегодно замаливать свои грехи у гробниц пророков и святых, все это и множество других подобных явлений в истории варварских и цивилизованных народов должно привести нас к заключению, что во всем цивилизованном человечестве живут какие-то глубоко вкоренившиеся общие чувства, происхождение которых теряется во мраке веков. Эти чувства принадлежат к самым поразительным явлениям человеческой психологии, а так как мы замечаем их у различных рас, то значит всему человечеству свойственна одна нравственная природа. Если мы вспомним при этом, что различные виды (животных) всегда обнаруживают также различные свойства, то ясно, что человечество составляет единое племя» (7).
Чтобы не утомлять читателя дальнейшими выписками из сочинений более новых исследователей, я скажу, что существование международных обычаев единогласно признают: Гернес (автор книги Die Uhrgeschichte des Menschen nach dem heutigen Stande der Wissenschaft. Wien, 1892), знаменитый французский географ, Катрфаж, Адольф Бастиан (директор музея народоведения в Берлине и Нестор этнологической науки, много путешествовавший на своем веку), этнолог Оскар Пешель, Герлянд (продолжатель известной антропологической энциклопедии Вайтца), д-р Фридрих Ратцель (автор «Народоведения»), Герман Пост (составивший себе славу в области исследования международного права), Ахелис (составивший историю народоведения), Гельвальд (автор «Естественной истории племен и народов»), Леббок и Морган.
Все эти авторы находят на разных пунктах земного шара, у самых различных и отдаленных народов, менее всего приходивших в соприкосновение, между которыми мы не можем ни доказать, ни даже предполагать какую-либо историческую связь, при всем различии между народами и культурами «удивительное» сходство, «поразительные» совпадения, общие черты интеллекта, общие взгляды и представления, общие учреждения, общие обычаи, даже одинаковые странности, ошибки и заблуждения. Народы, о которых идет речь, далеко выходят из пределов этнографического родства, а их общие обычаи странны, сложны и далеки от общей нормы. Они так бросаются в глаза, что обращали на себя внимание даже таких наблюдателей, которые далеко не отличаются широтою мысли. Сходство между ними «никоим образом не может быть приписано случаю». «Сначала, — говорит Бастиан, — пораженные этнологи склонны были видеть в этом дело случая, но постоянно повторяющийся случай сам себя исключает».
Гернес, Оскар Пешель и Гельвальд сходятся на том мнении, что для общих обычаев нельзя найти другого объяснения, кроме общности преданий, единства человечества, единого происхождения всех человеческих рас. Все люди имели общий корень, век культуры — общий источник. Одни обычаи, по словам Германа Поста, общи всем народам мира, другие распространяются по всей земле, но не у всех народов, а спорадически, третьи ограничиваются отдельными группами и наконец четвертые встречаются только у одного народа, одного племени.
А вот перечень приводимых всеми перечисленными учеными общих международных черт; он далеко не исчерпывает действительности.
Обычай изменять форму черепа у новорожденных детей, выбивание или выпиливание передних зубов (религиозно-политический акт у негров и полинезийцев), татуировка, раскрашивание тела, обрезание, разные операции, производимые над юношами, достигшими половой зрелости, одинаковое питание новорожденного ребенка, странный и загадочный обычай кувады, кровная месть, умычка женщин, купля невест, родство по матери, переход материнского права в отцовское, левират, закон табу, тайные союзы, разные формы приветствий, обычаи заключения дружеского союза, обмен именами, одинаковое обращений с больными, язык знаков и жестов у европейских глухонемых, который находится также у северо-американских индейцев, крайне распространенная десятичная система счета, собирание куч камней на памятных местах, человеческие жертвы при постройках, людоедство, обычай сжигания вдов на похоронах их мужей, обычай сохранять кости и черепа, обычай воздвигать постройки над могилами умерших, воззрение на душу и ее деятельность, мысль о доземном существовании души, культы: предков, камней, деревьев и деревянных идолов, много общего в области социальных и политических представлений и учреждений, совпадения в космогонических мифах и пр.
Об общности сказок Ф. Ратцель говорить следующее: «Гарт, собравший коллекцию сказок в бассейне реки Амазонки, сейчас же напал в них на нашу девицу — лебедь, на нашего волка, на рассказ о том, как быстрый олень обгоняется в беге медленно ползущей черепахой. Это не единичные совпадения, сходство простирается на целые мифологические системы, на целые сказочные циклы. Один из таких циклов изобразил нам Блюк в своем «Рейнеке Лис в Африке».
Не менее поразительные совпадения находит тот же автор и в области материальной. Он указывает между прочим на так называемый панцирь из палочек, который встречается в одинаковом виде у чукчей, на Алеутских островах, в Японии и Полинезии.
Что касается Тейлора, то ему не только известен факт существования международных веровании и обычаев, но он взял несколько таких обычаев и проследил их распространение. Таким образом, ему удалось узнать, что странный обычай называть отца по имени сына встречается у тридцати трех различных народов, обычай, по которому муж воздерживается от разговоров с родственниками жены — у шестидесяти шести народов, а левират — у ста двадцати народов народов. Пользуясь этими данными, Тейлор даже написал отдельную брошюру, в которой старался применить к этнологии математическую теорию вероятностей (8).
В области сказок, подобно Тейлору, некая англичанка, дама-этнограф г-жа Кокс, собрала сказку на известную тему «Золушка» в трехстах сорока пяти вариантах со всех концов мира. Она исполнила этой гигантской работой заветную мечту ученых, надеявшихся, имея в руках такое количество варианта, выяснить себе причину происхождения международных сказочных тем. Но, как видно из отчета английского журнала «Фольклор» (т. VI, вып. 1), мечта их не осуществилась.
Думаю, что из всего здесь приведенного совершенно отчетливо выяснился факт существования международных обычаев и какой-то необъяснимой, загадочной общности между всеми народами мира. А потому я перейду к объяснениям этого факта, находящимся в этнографической литературе.
Хотя, как было сказано выше, вопрос о международных верованиях был поднят впервые около двух сот лет тому назад, но, по его необыкновенной сложности, он остается нерешенным и до настоящей минуты. Мнения о нем ученых сводятся к трем главным гипотезам. По первой из них все международные верования, обычаи и даже мифы возникли в каждом племени, в каждой местности совершенно самостоятельно и независимо, и сошлись между собою не случайно, а вследствие полного однообразия психической природы человечества. Второе мнение допускает возможность передачи обычаев и мифов от одного народа к другому и распространение их по земному шару путем обыкновенного заимствования. Наконец, по третьему мнению международные обычаи возникли еще тогда, когда все человечество составляло единый пароль, единое племя. Разошедшись потом по земному шару, оно и разнесло свои верования повсюду.
Обратимся сначала к первой из этих гипотез. Надо сказать, что отдельных статей и сочинений, где бы гипотеза эта излагалась подробно со всеми доказательствами, вы напрасно бы стали искать в этнографической литературе: она высказывается отдельными учеными только мимоходом в виде кратких замечаний по поводу того или иного этнографического факта. Мне удалось найти только три таких места: у Адольфа Бастиана, у Леббока и у Германа Поста.
В общем эти мнения сводятся к тому, что все племена и народы состоят из индивидуумов, принадлежащих к одному и тому же виду животного царства — «человек». Этому виду свойственны известные отправления, связанные с необходимостью питания и размножения, общие всему человечеству, который и составляют основу всей человеческой жизни. Поэтому при поступательном движении все племена и народы должны проходить одни и те же или очень сходные фазы, где бы и при каких бы условиях человек ни жил. Фазы эти и есть человеческие верования. Самый народный дух (т. е. разум, чувства и фантазия) представляется чем-то вроде растения, которое, где бы его ни посадили, с «железным постоянством» воспроизведет всегда одни и те же клеточные ячейки, сосуды, листья, сучья и цветы. Если вследствие различной почвы и различных климатических условий один экземпляр такого растения даст листья немного пошире, а другой — ствол повыше и т. д., то все это только местная окраска, за которой скрываются постоянные законы развития. Поэтому искать между отдельными верованиями и обычаями народов чисто внешнюю историческую связь совершенно бесполезно, так как между ними существует более крепкая внутренняя связь. Нечего также удивляться и совпадению у разных народов верований и обычаев, так как оно совершенно естественно, и мы должны были давно его предвидеть.
Объяснять совпадение народных обычаев простою случайностью или результатом международных сношений, по мнению названных ученых, могут только поверхностные наблюдатели, так как «постоянно повторяющийся случай сам себя исключает, а международные сношения, при которых возможна была бы такая передача, должны бы быть какими-то чудовищными.
В общем эта теория представляется постороннему чем-то вроде веры в существование у человеческого рода чрезвычайно сложных прирожденных инстинктов, в силу которых он бессознательно, помимо своей воли, думает, фантазирует, творит образы, создает верования и обычаи и даже ошибается совершенно одинаково до малейших деталей везде и всюду совершенно подобно тому, как пчелы без всякого между собою соглашения везде и всюду собирают мед с одних и тех же цветов и строят совершенно одинаковые ячейки. Действительно, нечто подобное представляется нам, если мы посмотрим на человека и его житье-бытье с высоты птичьего полета. В общих чертах все люди и все народы чрезвычайно похожи друг на друга, где бы они ни жили. Все они едят и пьют, все размножаются, все строят себе жилища и т. д. Но если мы спустимся с высоты и приглядимся к человеческой жизни поближе, то нам бросается в глаза такое бесконечное разнообразие в нравах и привычках разных людей и народов, о котором может составить себе приблизительное понятие разве только тот, кто бывал в этнографических музеях и внимательно всматривался в собранные там коллекции или кто просматривал этнографический материал, собранный от всех народов земного шара, который в наше время измеряется многими тысячами томов и далеко еще не истощен. Да оно и не удивительно: даже и пчелы представляются все как одна только человеку, знакомому с ними по учебникам, но поговорите со специалистом пчеловодом, и он укажет вам тысячи мелких отличии не только между пчелами разных пород, но даже и между пчелами двух соседних ульев. Один из последователей рассматриваемой теории, сэр Джон Леббок, по-видимому, очень хорошо это понимает и даже сознается, что «для полного торжества его теории мешает некоторое затруднение, а именно, что среди каждой нации при совершенном единстве языка мы едва ли найдем двух таких людей, которые имели бы вполне одинаковые воззрения даже при всем их желании. «Здесь, — говорит он, — как нельзя более применимо изречение: quot hominum tot sententiae (сколько голов, столько умов). [Начало цивилизации. СПб., 1876]. Но он все таки настаивает на своем убеждении потому, что, по его мнению, «нет иного способа объяснить многочисленные совпадения в области верований».
Меня эта теория поразила прежде всего ее противоречием с основным законом природы, всем и каждому хорошо известным, по которому все живущее в своем естественном состоянии неудержимо стремится к бесконечному дроблению, к переходу от простого к сложному, от однообразия к многообразию. Так, например, вся жизнь на земле произошла из простой клеточки, но в течение геологических времен существа, происшедшие из этой клеточки, раздробились на два царства: животное и растительное. Каждое из царств раздробилось на отделы, отделы — на классы, классы — на порядки, порядки — на группы, группы — на семейства, семейства — на роды, роды — на виды, виды — на разновидности. Чем мельче такие подразделения, тем их больше: царств — два, в животном царстве отделов — семь, в отделе Arthropoda порядков — тридцать три, в семействе Carabidae (Жужжелицы) видов более восьми с половиной тысяч, а во всем классе насекомых по расчету американского энтомолога Рейли (Riley) никак не менее десяти миллионов видов.
Человек не составляет исключения из всего животного царства: по приблизительному подсчету Вайтца, языки человеческие распадаются не менее как на шестьдесят семейств, а число языков доходит до девятисот пятидесяти пяти. Кроме того, каждый язык делится на наречия, а наречия на говоры. Подобным же образом дробится человечество и по религиям: шаманизм, таоизм, синтоизм, браманизм, буддизм, иудейство, магометанство, христианство. Каждая из этих религий снова распадается на секты. Например, христианство распалось в течение каких-нибудь девятнадцати веков на католичество, православие, грегорианство, несторианство, лютеранство, реформаторство и пр. Каждая из таких сект распадается на наших глазах еще на меньшие группы — согласия. Один наш русский народ за его историческую жизнь распался более чем на сто пятьдесят разных сект и согласий. Словом, куда бы мы ни посмотрели, видно бесконечное дробление, которому нет пределов. Подобным же образом и обычаи разных народов стремятся к такому разнообразию, которое далеко оставляет за собою самую пылкую человеческую фантазию. Для примера возьму похоронный обряд. Фантазия отдельного человека, при всем его желании, как я убедился на опыте, бессильна придумать более десяти-пятнадцати способов похорон. Между тем, собирая данные об обрядах, существующих у разных народов земного шара, я насчитал всего сорок различных способов, причем все-таки не решаюсь утверждать, что мне известны все похоронные обряды, когда-либо существовавшие на земле. Но надо добавить, что я не принимал в расчет различных деталей обрядов, которые различаются по местностям, а брал только их остов. Так, например, наш современный европейский обряд значится у меня «зарывание покойника в землю». Но если прибавить к нему различные детали, например: местоположение могилы (семь способов), положение покойника в могиле (шесть способов), устройство могилы, устройство гроба, различия в похоронах по полам, по возрастам, по социальному положению покойника, по временам года и проч., то количество комбинаций, вырастающих из одного обряда, надо считать сотнями. Из сопоставления между собою такого рода фактов нельзя не прийти к заключению, что стремление всего живущего к бесконечному разнообразию есть закон природы, являющийся результатом еще более общего закона, по которому в природе нет тождества, а есть только сходство.
На тот же закон указывает и математическая теория вероятностей. По этой теории каждое событие имеет свою вероятность, выражаемую дробью, у которой знаменатель — число всех возможных случаев, а числитель — число случаев благоприятных событию. Таким образом, вероятность вынуть из колоды карт, не глядя, короля червей выразится дробью 1/36, где 36 —число всех карт в колоде, а 1 — число червонных королей. Если бы мы захотели узнать, какова вероятность вынуть червонного короля два раза, т. е. рассчитать вероятность повторения того же самого события, то мы должны перемножить вероятность простых событий 1/36 х 1/36 = (1/36)2 = 1/1296. Подобным же образом вероятность вынуть короля три раза = (1/36)3 = 1/46656 и т. д., т. е. вероятность повторения одного и того же события уменьшается с огромной быстротой, приближаясь к нулю. Иными словами, теория вероятностей учит нас основному закону природы, по которому природа, предоставленная самой себе, неуправляемая волей человека, два раза повторяется очень редко, три раза еще реже, четыре — еще реже и т. д.
Попробуем теперь приложить теории вероятностей к возникновению у народов того или другого обычая. Возьмем же известный нам обычай плевать себе в случае страха на грудь, который мы нашли у двадцати семи народов народов. Хотя каждый из этих народов, предоставленный самому себе без постороннего совета, не легко пришел к такому странному обычаю, но мы предположим самое невыгодное для нас, что принять этот обычай было для него так же легко, как для нас взять из двух карт одну, нами задуманную, т. е. чтобы вероятность эта была сравнительно очень большая—1/2. Тогда сложная вероятность, чтобы тот же самый факт повторился двадцать семь раз, т. е. вероятность, чтобы двадцать народов остановились на одном и том же обычае, будет (1/2)27 = 1/134206648.
А эта вероятность совершенно такая же, как вынуть, не глядя, намеченную карту из колоды карт, которая будучи сложена, как обыкновенно, вплотную, заняла бы пространство в двести семьдесят семь верст. Какова же в таком случае вероятность, чтобы обычай левирата был самостоятельно принят у ста двадцати народов, а сказка про Золушку была сочинена триста сорок пять раз?
Вот почему нужно отвергнуть безусловно, как печальное заблуждение человеческого ума, гипотезу самостоятельного возникновения международных обычаев, которую Фридрих Ратцель называет «мнением психологическим», или generatio aequivoca, а французский фольклорист Жозеф Бедье «Теорией случайных совпадений», или «теорией случая», и перейти к теории «заимствований», или, как ее называет Ф. Ратцель, к «мнению географическому», как к несравненно более вероятному
Последние два ученых придерживаются географической теории и в качестве ее последователей дают отзыв о противоречащей их взглядам теории случайных совпадений. Ф. Ратцель выражается так: «учение о заселении земли будет создано не раньше, чем перестанет владычествовать над умами идея народного сродства, потому что она отвлекает нас от географического распространения человека и его обычаев… Вместо того чтобы искать целое множество самостоятельных центров творения, не лучше ли постараться ответить на вопрос, каким образом человек мог перейти расстояние между двумя местностями, в которых мы встречаем один и тот же вид какого-нибудь этнографического феномена». А Жозеф Бедье в своей книге «Les Fabliaux» (Etude de litterature populaire et d’histoire litteraire du moyen age. Paris, 1895) дает той же теории очень меткую характеристику. «По правде сказать, — говорит Бедье, — мы имеем здесь дело не со школой, у которой есть свой предводитель, свои ученики, отступники и последователи. Эта система менее организована, чем первый шаг, первая постановка мысли в присутствен какой-либо новой задачи». Признавая названную теорию ложной, он говорит, что по ее «каждая сказка или каждый тип сказок могут быть изображены неопределенное число раз в различные времена в различных странах, и сходство, которое констатировано между сказками различных стран, происходит от идентичности творческого процесса человеческого ума. Эта теория придает некоторое мистическое значение идее народного творчества, она видит какую-то необыкновенную силу в изобретательности коллективной, анонимной, безличной, отличающейся от изобретательности поэтической, литературной и индивидуальной… Я сомневаюсь, найдутся ли еще в настоящее время фольклористы, которые бы стали защищать это положение… Это одна из тех гипотез, которые исчезают при внимательном их рассмотрении». Но г. Бедье не совсем прав. Возможно, что между фольклористами, изучающими народную литературу (сказки, пословицы, загадки, песни и пр.) найдется немного защитников «теории случая», но среди специалистов по народным верованиям она насчитывает немало последователей. Кроме уже перечисленных: Бастиана, Леббока и Германа Поста, — я отнес бы к числу их: Тейлора, Оскара Пешеля, Герлянда, Тома, Фразера, Боаса и др., и, как мы увидим ниже, их принуждает к тому безысходная необходимость.
Так же как теория «случайных совпадений», противоположная ей гипотеза заимствований не имеет никакой правильной организации, также не составляет школы с предводителем, также излагается только мимоходом. Чаще всего поклонники этой теории, признавая необходимость заимствований, не представляют себе совершенно отчетливо ни путей, по которым они совершались, ни лиц, которые служили передатчиками, ни того, как происходил самый процесс заимствования.
При первом взгляде теория заимствований внушает к себе невольное доверие. В самом деле, человек не полип, приросший на всю жизнь к одной скале, а напротив, существо очень подвижное и любящее передвижения. На земном шаре нет железных стен, могущих раз навсегда задержать всякие сношения между отдельными странами и народами. Самые океаны не представляют из себя препятствий для человека непреодолимого. Если люди не переплывали их в древности произвольно, как теперь, то отдельные случаи непроизвольных передвижений факт почти доказанный. К тому же все главнейшие материки старого и нового света, кроме австралийского, расположены непрерывной цепью, удобной для сухопутного сообщения, и разделяются между собою только одним узким Беринговым проливом, через который эскимосы легко переплывают на своих рыбачьих челноках. Кроме того, в начале достоверной истории есть факты, указывающее, что финикияне на своих судах объезжали берега Европы и Африки и что норманны задолго до Колумба морским путем посещали берега северной Америки. Наконец если все эти сношения не могли быть особенно частыми, то все же время существования на земле человеческого рода измеряется многими тысячами, если не миллионами лет, а это такое солидное время, за которое самый редкий случай мог повториться много раз. Поэтому, безусловно, отвергать всякие сношения между народами в отдаленные доисторические времена нет никакой логической возможности. А раз были сношения, то мог быть и обмен мыслей, могли быть и заимствования. В таком случае какой же резон объяснять все факты совпадения в народных верованиях, как бы они ни были сложны, каким-то железным постоянством человеческой психики, какой-то удивительной машинообразной неподвижностью всего человечества?
«Тот не знает, — говорит Ф. Ратцель, — диких народов, кто отрицает у них правда нередко скрытые сношения и связи между собою и культурными народами. Они имели и имеют больше сношения, чем это может показаться при поверхностном взгляде. Так, прежде чем открылось сообщение по Нилу, товары европейского происхождения, в особенности бусы, доходили до сандехов из Дарфура. Там, где встречаются значительные сходства, на первом месте должен быть поставлен вопрос о сношениях через чье-либо посредство… И в прежнее время народы зависели друг от друга, и так же, как теперь, в пределах нашего исторического знания на земле не было человеческой группы, лишенной всяких сношений» (9).
Итак, если посмотреть на теорию заимствований издалека, то она заслуживает полного внимания и уважения, но если только приглядеться к ней поближе, то сейчас же встречается масса непредвиденных затруднений.
Прежде всего возникает вопрос: кто служил передатчиками народных верований и обычаев по всему земному шару?
Ф. Ратцель пишет: «Мы считаем вполне основательным вопрос — не распространили ли беглые невольники многих элементов африканского культурного достояния по южной Америке». Но большинство фольклористов, придерживающихся географической теории, вовсе не затрагивают этого вопроса. Только у английского фольклориста Э. Клодда (английский журнал «Фольклор», т. VI, в. I) мне удалось найти указание на купцов и жен, похищенных из чужого племени, как на передатчиков.
Естественно, что при такой слабой разработке теории заимствований, она далеко не может объяснить фактов собранных этнографической наукой.
Прежде всего из числа надежных передатчиков нужно исключить негров-невольников, потому, во-первых, что при всех благоприятных условиях это явление чисто местное, точно так же, как и вопрос о цыганах, в которых некоторые фольклористы думают найти таких же передатчиков для Европы и Азии, во-вторых, переселение негров в южную Америку, а цыган в Европу — явления новейших исторических времен, а передача верований, как мы сейчас увидим, должна быть отнесена к далекому доисторическому прошлому
Заимствование при помощи купцов также подлежит сильному сомнению. Торговля должна была приобрести права гражданства на всем земном шаре только тогда, когда стало невозможно или очень трудно приобретать себе богатства при помощи других средств более простых, как война и грабеж. Таким образом, грабеж был самым первобытным способом обмена товаров. Даже и в наше время война и разбои в какой-нибудь местности сильно тормозят торговлю, а что же сказать о древних первобытных временах, когда непрерывная война была самым обыденным жизненным явлением. Даже и евреи, в настоящее время самая типичная торговая нация, в древние времена, как известно, подобно другим народам, добывали себе богатства не торговлей, а войной. Затем, когда войны становились все реже и труднее, на смену грабежу не сразу пришла торговля, а сначала последовало промежуточное звено между разбоем и настоящей торговлей, это так называемый «заглазный обмен», который, по словам Геродота, практиковался некогда карфагенскими купцами. Местами такой обмен сохранился и до настоящего времени. Приезжали купцы с товарами в чужую страну, раскладывали товары на земле и, дав знать местным жителям о своем приезде дымом костров, удалялись. Приходили туземцы со своими произведениями, раскладывали их рядом с привезенными товарами и тоже удалялись. Если прежние купцы находили, что стоимость предлагаемых им произведений была достаточна, то забирали их, оставляя на земле свои товары, и уезжали. Такая торговля, происходившая по неволе в глубоком молчании, исключала возможность всяких передач или заимствований, но она была необходимым и естественным последствием бесконечных войн.
Правильная торговля, какой мы ее знаем в настоящее время, была немыслима без существования хотя бы самого отдаленного подобия государственности, давшей хоть тень гарантии для торговцев, что они не лишатся жизни, прежде чем отойдут на версту от своего жилища. Таким образом, по словам Шарля Летурно (в его «Эволюции торговли»), многие из дикарей до их столкновения с европейцами вовсе не имели понятия о торговле или имели о ней самое смутное представление.
Итак, если нельзя вовсе исключить купцов из числа международных посредников по передаче верований, то все-таки они подобно беглым невольникам могли быть передатчиками только новыми.
Остаются похищенные жены, которые действительно могли быть посредниками наиболее благонадежными и наиболее древними. Но брак похищением практиковался далеко не везде, были народы, которые его не знали, и, сверх того, он был совершенно невозможен для туземцев отдаленных океанических островов. Наконец даже если предположить, что такой брак был повсюду, все-таки многое остается непонятным. Например, как могли женщины разнести по земле такие жестокие обычаи, как обрядовое людоедство, человеческие жертвы, детоубийство преимущественно девочек и множество разных международных обычаев, основанных на глубочайшем презрении мужского пола к женскому, на страшном унижении женщин?
Другое препятствие к принятию гипотезы заимствований это распространение по земному шару верований, встречающихся спорадически у двух-трех народов, живущих очень далеко друг от друга и разделенных или огромными водными пространствами, или сотней народов, вовсе не имеющих этого обычая. Вот, например, один из таких случаев, приводимый у Леббока и объясняемый им по теории «случайных совпадений». Женщины островов Фиджи отрубают себе суставы пальцев на руках в знак траура по покойникам, и тот же обычай господствует в Африке у готтентотов между женщинами более, чем между мужчинами. У тех же двух народов записано предание, поразительно сходное даже в мелочах. Месяц хотел одарить человека бессмертием и послал (по фиджийскому варианту) к нему с этим известием крысу «Так, как я умираю и снова возрождаюсь, — сказал месяц, — так и вы будете умирать и возрождаться». Но крыса переделала это выражение: «так, как я (крыса) умираю и не возрождаюсь». У готтентотов крыса заменена зайцем.
Спрашивается, как объяснить подобные факты заимствованием, если фиджийцы отделены от готтентотов половиной Тихого и Индийским океанами и хотя имели байдары, но не отъезжают от берега, а готтентоты, когда с ними познакомились европейцы, не имели челноков даже для рыбной ловли (10).
Подобным же образом, по словам Леббока, карены, живущие в горах Индокитая и эскимосы «две расы столь различные одна от другой, столь несходные по образу жизни, не имея в своих языках ни одного общего слова, тем не менее придерживаются одинаковых родственных понятия, которые в тоже время нисколько не согласуются с их настоящим общественным положением».
Но еще труднее объяснить теорией заимствования несомненную древность международных верований. По словам Герлянда, международные верования «очень древни, судя по их широкому распространению на земном шаре и по их крайне своеобразному характеру, резко отличающемуся от всех прочих нравов данных народов». О той же древности свидетельствует и Оскар Пешель.
Древность международных верований, кроме того, вытекает из некоторых их особенностей. Так, например, в большинстве случаев они встречаются в своем первобытном виде только у дикарей, у народов же варварских и цивилизованных изменились и приспособились к современным нравам.
При этом зачастую они так изменились, что между их крайними вариантами трудно было бы найти что-нибудь общее, если бы связь эта не восстановлялась целым рядом промежуточных звеньев. Общее свойство таких версий заключается в том, что первобытнейшие из них, собранные от дикарей, имеют хотя подчас и жестокий, но все-таки несомненный смысл, тогда как версии, наиболее удаленные от них, взятые от народов цивилизованных, по большей части утратили всякий смысл, и восстановить его можно только сличением между собою всех версий одного и того же верования. Вот их примеры:
На полуострове Юкатане у северо-американских индейцев во время засухи топят девушек в особом колодце в жертву богу дождя.
В Сербии во время засухи водят так называемую «Додолу», т. е. голую девушку, украшенную травой и цветами, которую все обливают водой.
У наших курских крестьянок есть обычай во время засухи купать или обливать водой первого попавшегося прохожего.
Другой пример:
На островах Фиджи при постройке нового храма под каждый пилястр зарывали по человеческой жертве.
У малороссов, когда закладывают новую хату и выкопают ямы, чтобы ставить в них столбы, смотрят около себя: если пробежала собака, то говорят: «ото на собачу голову», если воробей или ворона пролетят: «ото на воронячу или горобыну голову».
У нас если закладывают новое здание, то в фундамент кладут деньги.
Третий пример:
В Вавилоне при храме богини Астарты, каждая девушка, желавшая выйти замуж, должна была проституировать.
У волынских малороссов невеста на свадьбе должна исполнять танец с каждым из мужчин, присутствующих на свадьбе, причем каждый протанцовавший кладет в ее пользу мелкую монету.
Глубокая древность международных верований видна также из того, что каждое верование или обычай встречаются в большом количестве версий и многие из таких версий очень широко распространены по земному шару. Ясно, что для образования версий и для их широкого распространения требовалось не мало времени.
Кроме того, некоторые верования даже в их измененном виде, т. е. в приспособленном ко времени и цивилизации данного народа, оказываются также очень древними. Так, например, сербский обычай водить во время засухи Додолу был почти в таком же виде у древних германцев, а именно во время засухи они уже не топили девушку, как современные индейцы, а подобно сербам раздевали ее до гола и вели к ручью, где она должна была выкупаться. Это обстоятельство, довольно часто повторяющееся при исследовании международных веровании, еще более отодвигает в глубь веков время их распространения по земному шару
К той же самой мысли о глубокой древности международных веровании приводит изучение характера народов и их отношения к своим и чужим верованиям, обрядам и обычаям. А именно у всех народов мы наблюдаем по отношению к верованиям своих дедов и отцов глубокий консерватизм. Только благодаря этому консерватизму и дошли до нас те древнейшие доисторические верования, которые теперь изучает этнография. Тот же консерватизм заставляет людей относиться нетерпимо и даже враждебно к чужим верованиям. Поэтому глубоко заблуждается тот, кто легко смотрит на передачу народных верований от одного народа к другому, кто думает, что любое из них может передать первый попавшийся купец, как какую-нибудь песню или сказку. Если бы народ так легко принимал чуждые ему верования, то были бы непонятны такие исторические факты, как бесчисленные религиозные войны, которые велись с незапамятных времен, суровые гонения и бесчисленные мученичества за веру, преследования и казни, которым подвергались религиозные реформаторы и проповедники, средневековая инквизиция и самосжигание наших раскольников времен Царевны Софии, которые толпами в несколько тысяч умирали на кострах за «двуперстное знамение» и «двугубое аллилуя».
Из истории мы видим, что религиозные войны всегда велись с большим энтузиазмом и ожесточением, чем всякие другие: «Умрем за нашу веру» — это самый обыкновенный клик военного времени, тысячи раз побуждавший воинов на самые величайшие геройские подвиги.
Если религиозный фанатизм и нетерпимость были одинаково сильны везде и во все времена, то нечего и думать о распространении по всему земному шару путем заимствования одних и тех же верований.
Наконец, еще одно обстоятельство говорить за древность международных верований, это ожесточенная вражда между народами и глубокое недоверие их друг к другу. Они существовали с незапамятных времен и имели серьезное основание в хищнических наклонностях человека, который всегда был не прочь не только поживиться чужим добром, но даже забрать своего соседа в рабство или же полакомиться его мясом. Мы видим поэтому, что с самых отдаленных времен люди ведут между собою непрерывную братоубийственную борьбу, обливая земной шар никогда не прекращавшимися потоками крови. Отсюда очень естественно вытекало недоверие народов друг к другу и желание, оградить себя от вторжения неприятелей и всяких чужеземцев всевозможными мирами.
Одни скрывались в неприступных горах, где вырубали себе целые пещерные города на вершинах отвесных скал, другие выбирали местности, окруженные непроходимыми лесами и болотами или воздвигали замки и укрепления, третьи, как египтяне до времен Псаметиха, или жители острова Соваж (в Южном океане), убивали всякого мореплавателя, случайно пристававшего к их берегу, и т. д. Вот почему европейские путешественники, открывавшие впервые различные части земного шара, только в весьма редких исключительных случаях встречали ласковый прием у туземцев. Чаще всего им выходили на встречу толпы дикарей, вооруженные с ног до головы и приветствовали тучами стрел или притворялись дружественно настроенными, а потом нападали врасплох и изменнически истребляли целые отряды. В одной из таких стычек, как известно, погиб и знаменитый мореплаватель Джемс Кук. Поэтому мы нисколько не удивляемся, что даже и в наше время Стэнли не иначе решился пересечь центральную Африку, как с батальоном солдат и с пушками. Все это должно было, если не окончательно задержать, то сильно затормозить мирную передачу народных верований. А если, повторяем, они все-таки распространились, несмотря ни на какие препятствия и в очень широких размерах, то нам ничего более не остается, как назначить для этого как можно больше времени.
Таким образом, изучение международных верований мало-помалу уводит нас в глубочайшую старину, быть может, в каменный век. Но если при всем том мы безусловно верим в способность всего человечества к умственному прогрессу, то перед нами встанет неразрешимая задача, над которой, вероятно, не мало ученых ломало себе голову. Чем объяснить, что в самые отдаленные доисторические времена, когда все человечество, как принято думать, стояло на самой низкой ступени развития, могли существовать какие-то особенные условия, при которых ни народная вражда, ни религиозный консерватизм, ни многоязычие человечества, ни океаны не могли помешать каким-то неизвестным нам людям искрестить земной шар по всем направлениям и разнести свои верования?
Если все человечество способно к самостоятельному развитию, то зачем понадобилось народам заимствовать в огромном количестве чуждые им верования или обмениваться ими? Разве у них не было своих?
Если развитие народов подвигалось в строгой постепенности, то когда и почему наступил в жизни человечества такой период времени, в который все народы, как бы по взаимному соглашению открыли свои двери настежь для всякого рода заимствований?
Наконец, чем объяснить страшное неравенство между народами в умственном отношении? Почему одни из них успели построить множество новых религиозных систем, одна другой величественнее, а старинные верования приспособили к новым условиям жизни, тогда как другие за тоже самое время ни на шаг не подвинулись вперед, как будто застыли в своем развитии и сохранили в первобытной чистоте верования и обычаи каменного века?
Такие или подобные им мысли должны были приходить в голову этнографам нашего времени при близком знакомстве с международными верованиями и заставили их вместе с Бастианом решить, что если в доисторические времена и были какие-то сношения между народами, то они по истине были «чудовищными». А отсюда уже только один шаг к отрицанию всяких международных сношений в те времена и к принятию теории «случайных совпадений». «Мы не можем, — говорит Ахелис, один из горячих защитников этой теории, — принять все (целиком) учение о простой передаче аналогичных, психических явлений — учение, построенное на почве регрессивной эволюции». Заимствование народами чуждых верований он допускает только в отдельных исключительных случаях их упадка и разложения.
Таким образом, ни «теории случая», ни противоположная ей «теория заимствования», в современной ее постановке, не в состоянии объяснить происхождения международной общности верования, обрядов и обычаев.
В заключение нам остается сказать несколько слов о третьей и последней теории происхождения международных верований, которой придерживаются очень немногие из современных ученых. Мы нашли ее у Гельвальда, автора «Естественной истории племен и народов». По его мнению, «допустить, чтобы такое бесчисленное множество поразительно сходных обычаев, воззрений и сказаний, встречающихся на отдаленнейших пунктах земного шара, возникло случайно, независимо друг от друга, также немыслимо, как и то, чтобы эти обычаи перешли от одних народов к другим в эпоху, когда еще не было никаких сношений между различными частями света, и теперь не имеют между собой никаких сношений. В одной и той же части света сношения между народами достигаются лишь посредством европейцев. Остается, стало быть, лишь один исход, а именно допустить, что эти часто встречающиеся культурные явления распространились по земному шару постепенно, вместе с самим человеком, стало быть, они возникли на том месте, где впервые возникло само человечество».
С Гельвальдом сходится во мнении и другой немецкий этнограф, Герлянд, хотя выражается очень осторожно. Он говорит, что верования, которые после тщательной проверки могут быть признаны общим достоянием крупных племен и народностей, составляют «общий продукт первобытного человечества», по которому можем судить «о той степени развития, на которой прекратилась совместная жизнь последнего. Эта ступень стоит, правда, довольно низко, но все же выше, чем обыкновенно принимают».
Последняя гипотеза объяснила бы как нельзя лучше те вопросы, которые нами поставлены выше, и устранила бы все затруднения этнографии, но она неразлучна с оспариваемою в настоящее время мыслью о единстве человечества, о том, что когда-то оно составляло один народ, живший в одном месте и говоривший на одном языке, а во-вторых, из знакомства с международными верованиями и мифами видно, что первобытный народ был не дикарь и не варвар, как многие думают, а человек высокого ума и развития.
Такая мысль противоречила бы многим общепринятым в настоящее время теории из которых на первом месте нужно поставить филологическую. Первобытный пранарод, от которого произошло все человечество, не мог быть существом бессловесным, иначе он не создал бы весьма сложных международных верований и мифов. Но если он уже до своего разделения обладал богатым и развитым языком, то все языки мира, как происшедшие от него, должны бы иметь с ним и между собою какую-либо общность. А между тем филологи, сравнивая языки разных народов земного шара, этой-то общности и не находят. «Почти все теперь признают, — пишет Гельвальд, — что древнейший человек, Homo alalus, каким его признают не только Геккель, но и лингвисты, вроде Шлейхера, Фр. Мюллера и др., представляет род связующего звена между человеком, одаренным словом, и антропоморфными».
Вот и все мнения о происхождении международных верований, которые мне удалось отыскать в этнографической литературе. Их немного, да и не может быть много, потому что самый вопрос не допускает большого количества решений.
Но если происхождение международных верований остается до сих пор неизвестным, то ясно, что всякие серьезные работы в области сравнительной этнографии, которой я занимаюсь, преждевременны и не имеют смысла, пока такое положение вещей не изменится. Это обстоятельство и заставило меня, отложив в сторону все другие работы, усердно заняться решением вопроса о происхождении международных верований. Как нередко бывает в подобных случаях, вопрос оказался гораздо сложнее и обширнее, чем можно было предполагать вначале. Имея в виду сравнительно небольшой и частный вопрос, я принужден был для его решения коснуться таких областей знания, которые первоначально вовсе не имел в виду. Таким образом совершенно неожиданно для меня самого выросла теория «Происхождения человека», которая служит ответом на «неразрешимую загадку этнографии».
В моих работах меня сильно поддерживали следующие, полные глубокого смысла мысли таких выдающихся естествоиспытателей, как Геккель и Дарвин:
«В силу основных начал, признанных в области естествознания, — выражается Геккель, — необходимо принимать и защищать всякую теорию, даже основанную на шатких данных, если только она согласуется с действительными причинами и если не имеется другой, лучшей, которую бы можно было поставить на ее место. Не делать это значило бы отвергать всякое научное объяснение явлений» (11).
А Дарвин передает ту же самую мысль следующим образом: «При научных исследованиях позволительно придумывать какую угодно гипотезу и, если она объясняет обширные и независимые друг от друга ряды фактов, то это обстоятельство тотчас же возводит ее на степень основательной теории» (12).
Примечания. (1) — ГО. 1901. № 1. 131, примеч. 3; Ibid. № 4, с. 32 примеч. 10 и с. 46 примеч. 62; БЯ. (2) — АГЦ. (3) — Е. 3. (4) — с. Е. 8. (5) — Е. 17. (6) — Е. 11. (7) — Е. 66. (8) — ГО. 1902. № 1. 88. (9) — БР, I. 80. (10) — БЗ. 552. (11) — ц. 105. (12) — Ю, III. 6.
I. Теории происхождения видов
Вопрос о происхождении животного мира и человека, несмотря на то что им интересуются очень давно, в сущности не разрешен сколько-нибудь удовлетворительно даже и до настоящего времени. Во взглядах на него ученые сильно расходятся между собою и не только далеки от какого-либо соглашения, но разногласия между ними с течением времени становятся все глубже и глубже, так как дело касается не детальной разработки, а основных начал.
Древнейшею из известных нам теории происхождения видов была, по-видимому, библейская, признававшая «абсолютное постоянство видов», созданных Богом в несколько периодов или «дней творения» в том самом виде, как они существуют в настоящее время.
Теория эта принималась безусловно до тех пор, пока не была поколеблена новыми научными открытиями. Палеонтология доказала, что многие виды древних эпох совершенно исчезли, что за ними следовали другие и что те, которые живут в настоящее время, принадлежат к числу самых новых. Но библейская теория не сразу уступила свое место господствующей в настоящее время теории постепенной эволюции; вначале она только видоизменилась под влиянием новых открытий и просуществовала еще долго под именем «теории катастроф или катаклизмов». Все оставалось в ней по-прежнему, за исключением самого акта творения. Предполагалось, что Творец вселенной проявлял свою волю время от времени в форме геологических катастроф, т. е. потопов, провалов, землетрясений и пр. Все живущее истреблялось этими катастрофами без остатка, наступал новый акт творения, затем все успокаивалось и принимало свой обычный естественный ход, пока снова не наступала катастрофа и т. д. Думали, что такие катастрофы повторялись в продолжение истории земли тридцать, сорок или пятьдесят раз (1).
Еще задолго до Дарвина теорию эту подорвал Чарльз Ляйель, доказав, что геологические катастрофы имели не всеобщее, а местное значение, что они производились теми же самыми силами, которые действуют в настоящее время, и что процесс этот совершался медленно, постепенно и незаметно (2). Далее геологические открытия показали, что многие виды животных встречаются не в одном геологическом слое, не в одной эпохе, а в нескольких. Стало ясно, что ископаемые виды угасли не сразу, а постепенно. Убедились, что всемирных геологических катастроф не могло быть. Твердая вера в вечное и неизменное постоянство видов, между которыми нет ничего общего, должна была постепенно уступить свое место новой идее о кровном родстве между ними.
Французский зоолог Ламарк признал узкие пределы между нашими видами, родами и порядками только почти нечувствительными оттенками и решительно объявил законом природы постоянное и непрерывное изменение существ. Он признал применение видов к окружающей обстановке, возрастающую сложность организмов и пр. То, что в наше время называется изменяющим влиянием среды, Ламарк называл «царством обстоятельств». Между обстоятельствами он различал кроме внешних еще и внутренние, зависящие от воли самого животного, от его нужд и привычек. Преувеличения в этой области и привели его к тем странным выводам, на которые еще и теперь указывают в учебниках зоологии как на научные курьезы. Например: у жирафа выросла длинная шея, потому что животное это тянулось к верхушкам деревьев, у аиста — длинные ноги, потому что, передвигаясь по болоту, он сильно их вытягивал и пр.
Теория Ламарка при жизни ее автора успеха не имела; последователей и продолжателей у него было мало, да и те являлись только по временам. Так, Жофруа Сэнт Илер высказался за принципы Ламарка, но отверг изменение животных по их собственной воле.
И вот среди такой умственной обстановки в 1844 г. появилась теория Дарвина, объяснявшая происхождение видов четырьмя естественными факторами: 1) изменчивостью индивидов, принадлежащих к одному и тому же виду; 2) способностью всех живых существ размножаться е геометрической прогрессии; 3) вечной борьбой между всем живущим за существование; 4) естественным отбором. Появление этой теории было величайшим событием в истории естественных наук, так как она произвела глубокий переворот во всех отраслях естествознания.
Но со смертью Дарвина повсюду совершился поворот во взглядах в пользу учения Уоллеса, нашедшего себе сильную поддержку в Вейсмановском учении о наследственности, которое было сочувственно принято большинством эволюционистов.
Хотя Дарвин и Уоллес, как известно, одновременно пришли к теории естественного отбора, но их учения несколько разнятся между собою. Дарвин наравне с естественным отбором допускал ламарковский принцип влияния на животных упражнения органов, тогда как Уоллес отвергал его, считая естественный отбор единственным фактором эволюции (3).
Вейсман явился прямым последователем Уоллеса и Дарвина, но учение последнего очистил от принципов Ламарка, а потому и его школу называют «неодарвинистской». Школа эта отличается от всех других тем, что она принимает глубокую разницу между наследственной передачей прирожденных свойств, приобретенных естественным отбором, и таковой же передачей свойств, приобретенных упражнением или неупражнением органов. Разница эта, по ее мнению, не только велика, но абсолютна, так как свойства, приобретенные индивидуумом лично, за время его жизни, никогда, ни в каком случае, ни в какой степени не могут быть переданы наследственно (4).
Но есть школа, противоположная школе Вейсмана, которая думает, что приобретенные свойства могут передаваться в известных случаях наследственно, а потому упражнение или неупражнение органов может быть фактором эволюции не менее важным, чем естественный отбор. Эта школа считает себя также последовательницей Дарвина и в отличие от Вейсмановской принимает название «чистых дарвинистов».
Хотя обе упомянутые школы берут за основание учение Дарвина и обе считают себя истинными его последователями, но в своем направлении они сильно расходятся. Неодарвинисты отбрасывают, как было сказано, у Дарвина ламарковский фактор упражнения или неупражнения органов, как «нарост» и «ересь», доказывая, что Дарвин принял его «из великодушного побуждения» (5). Своих противников они называют поэтому «ламаркистами» за то, что от Дарвина они берут только ламарковский принцип, а естественный отбор, хотя и принимают в теории, но не пользуются им для своих выводов. А эти последние в отместку называют неодарвинистов «ультрадарвинистами».
Школа «чистых дарвинистов» дала от себя снова несколько отпрысков, которые все дальше и дальше уходят от теории Дарвина. Между ними выдается школа, которая прямо называет себя «неоламаркистами» и ставит Ламарка выше Дарвина. Она в свою очередь подразделяется на фракции, из которых европейская стоит ближе к Дарвину, а американская дальше от него. Кроме того, в Англии и Америке есть школа (Закс, Пфеффер и Генслов), которую называют «антиселекционистами» (противниками V естественного отбора) и которая не принадлежит ни к ламаркистам ни к дарвинистам. Она принимает только принцип «самоприспособления» (6). Наконец Геддэс составил еще новую теорию происхождения видов, которая, по его мнению, должна совершенно устранить естественный отбор. Теории эта думает, что каждое органическое развитие покоится на состязании внутри организма процессов питания и роста (7).
Таким образом, из приведенного нами перечня новейших школ видно, что учение о происхождении видов переживает теперь судьбу многих религиозных систем, имеющих тенденцию к постоянному дроблению на секты и фракции все более и более мелкие, все далее и далее уходящие одна от другой. Но картина такого состояния вещей была бы не полна, если бы мы не сказали ни слова о «теории мутаций» или скачков, основные положения которой расходятся и с Дарвином и с Ламарком, но приближаются к древней «теории катастроф». Последователи теории мутаций не считают возможным, подобно их противникам, пренебречь «постоянством видов», фактом, который «мы всегда можем наблюдать» (8).
Кроме того, они думают, что если бы развитее живых существ и заселение ими земного шара совершалось с медленностью обыкновенного селекционного процесса, при котором изменения становятся заметными лишь спустя тысячелетия, то «ни миллионов, ни даже миллиардов столетий не хватило бы, чтобы объяснить происхождение наиболее высокоорганизованных существ» (9). Колликер предлагает поэтому допустить ряд мелких, но внезапных изменений, вследствие которых «новые виды возникают из старых вдруг, как бы по мановению волшебного жезла». Этот последний и Альберт Ланге расходятся только в вопросе о том, чем вызываются внезапные скачки в развитии животного. Колликер принимает, что под влиянием «великого плана» развития организмы могут производить на свет не только своих обыкновенных зародышей, но и других, уклоняющихся от родительского типа. Происходит этот процесс в яйце организма под влиянием внутренних причин внезапными скачками. А по мнению второго, если внешние условия остаются неизменными, то виды к ним приспосабливаются и также остаются неизменными. Для них наступает период равновесия. В это время новые формы не могут появиться. Но если равновесие нарушится изменением жизненных условий, то виды начинают быстро изменяться. Одни из них прогрессируют быстро, скачками, а другие в то же время регрессируют (10).
Факт существования такого множества теории о происхождении видов, такого множества решений одного и того же вопроса, сам но себе красноречив. Он говорит, во-первых, о необыкновенной трудности вопроса, а во-вторых, о том, что решения его еще очень далеки от истины. Если бы описываемые теории имели между собою некоторую преемственную связь, например, если бы они одна другую дополняли или исправляли или если бы расходились только в деталях, то необходимо было бы с ними считаться. Но если они расходятся между собою диаметрально противоположно даже в самых своих основах, если они отвергают одна другую, то это значит, что у них нет даже и фундамента для будущего здания, а есть только материал для его постройки. Поэтому человек, желающий составить себе свое собственное мнение о происхождении видов, ничем не связан, кроме фактов действительности, и ничто не мешает ему строить новую теорию: так как научная почва для такой постройки еще совершенно свободна.
Примечания . (1) — к. 10–11. (2) — к. 14. (3) — Бт. 6. (4) — Бт. 156. (5) — Бт. 10–11. (6) — Бт. 16. (7) — Бт. 18. (8) — вт. 187. (9) — вт. 206. (10) — с. 150.