1. Риторический идеал и логосфера
В предыдущей лекции мы пришли к выводу, что речь и речевое поведение носителей той или иной культуры регулируется неким идеалом — ментальным образцом и образом хорошей речи, существующим у любого говорящего и составляющим существенный компонент культуры.
44
Каждый из нас как носитель именно нашей культуры существует в конкретной и вполне определенной речевой среде и в логосфере. Это среда структурирована, а не аморфна и не гомогенна (гомогенный — однородный по составу).
Именно поэтому у каждого из нас есть определенный круг ожиданий по отношению к своей и чужой речи и поведению, именно поэтому мы можем оценить речь, свою и чужую, устную или письменную, как плохую или хорошую, удачную или не очень. Более того, мы постоянно занимаемся такими оценками, но делаем это неосознанно: мы не знаем, точнее даже не осознаем, какими именно критериями при этом пользуемся, и не стремимся в этом разобраться, довольствуясь только эмоциями и впечатлениями.
Если задать вопрос, речь (и поведение в речи) кого из современных политических деятелей вы цените выше — Зюганова или Хасбулатова, Явлинского или Гайдара — большинство ответит не на вопрос о речи, а на вопрос о большей или меньшей приемлемости той или иной политической фигуры. При этом мало кто задумывается о том, что политические "симпатии" и предпочтения часто порождаются именно тем, как человек (политик) говорит и насколько это соответствует нашему внутреннему представлению о хорошей речи — риторическому идеалу. Это не преувеличение. Вы скажете, что политиков оценивают не по словам, а по делам — и во многом ошибетесь. Политика, которую можно рассматривать, по словам В. Бергсдорфа (ФРГ), как "борьбу за достижение и утверждение власти", характеризуется современными политологами, например М. Крэнстоном (Бельгия), именно как "особый сложный вид деятельности, связанный прежде всего с речевой деятельностью и имеющий отношение к искусству исполнения, а не созидания. Соответственно, мир политики представляется театральной сценой, политический деятель — актером, а речь на политическую тему — "театрализованным" действием. Основанием для такого утверждения является, в частности, то, что речь политического деятеля не спонтанна, она всегда заранее тщательно подготовлена и продумана".
Конечно, в России в 90-е гг. XX в. сложилась ситуа-
45
ция весьма своеобразная, и тем не менее и здесь основы приведенного утверждения верны.
Особенно важно, что стоит человеку из России — страны, почти на столетие отделенной от внешнего мира и замкнутой "в себе", выйти за границы собственной культуры с ее особой логосферой, как он ощущает себя "голеньким" и часто совершенно теряется в том, как с ним говорят, что, собственно, имеют в виду и как и что нужно или можно говорить самому.
Можно ли анализировать, изучать и описывать существующее в обществе и в культуре представление о хорошей речи и правильном, оптимальном речевом поведении — то представление, на котором основываются оценки речи и самого говорящего, тот идеальный образец, с которым сравнивают реальные речевые действия и их результаты, вынося оценку, т. е. можно ли анализировать и описывать речевой идеал культуры?
Вы скажете: конечно, и это уже давно делают. Существует речевой этикет. Можно возразить: разве этикетом руководствуются, когда пишут и читают книги и статьи, когда составляют, передают и слушают сводку новостей, когда произносят и воспринимают политические речи? Нет. Чем же? Риторическим, или, в более широком смысле, речевым, идеалом.
Риторический идеал как основа логосферы, ее структурный каркас, поддерживающий ее скелет, или ствол с ветвями, — обладает тремя важнейшими свойствами: он изменяется исторически вместе с изменением породившей его культуры, он .неодинаков в разных культурах, т. е. обладает культуроспе-цифичностью, и, наконец, он очень тесно и даже прямо связан с особенностями социальной модели, социального устройства.
2. ИСТОРИЧЕСКАЯ ИЗМЕНЧИВОСТЬ РИТОРИЧЕСКОГО ИДЕАЛА
Даже в области научной речи, не слишком подверженной изменениям по сравнению, например, с речью политической, происходят изменения. Обстоятельная строгость
46
в сочетании с живой образностью на рубеже прошлого и нынешнего столетия сменяется почти "политической речью" (даже в области естествознания) в 30—40 годы XX в. (заинтересованный слушатель может обратиться к материалам сессии ВАСХНИЛ в 1949 г., посвященной борьбе с "вейсманизмом-морганизмом"). Эта речь вполне совпадает с тем описанием изменений обиходной и политической речи, наступивших после революции, которое приводит в "Окаянных днях" Бунин: воцарился какой-то совершенно особый язык, состоящий из смеси высокопарных, возвышенных слов и почти площадной брани, — замечает писатель. Эта речь сменилась и в научном обиходе столь же штампованной, но не столь явно идеологизированной, "гладкой", однако весьма скованной и поверхностной научной речью периода "застоя". Сейчас все постепенно возвращается "на круги своя", и прекрасной представляется именно такая речь науки, которая отвечает традиционному образцу второй половины XIX — начала XX в. Сравните изложение курсов русской истории Ключевского и Соловьева и "Краткий курс истории ВКП(б)", вузовский учебник по истории КПСС 60—70 гг. XX в. и, например, текст книги "История отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства" издания 1991 г. Почувствуйте разницу!
А. Ф. Лосев говорил: "Жаль, что мои книжные редакторы охотятся за разговорными словечками и оборотами, искореняют их как сорняки. Не понимают! Ведь популярно, беллетристично изложенный предмет не становится от этого менее научным" (Мастера красноречия. — М., 1991).
Действительно, в связи с определенными социальными причинами изменился и принятый образец, идеал даже научной речи — системы довольно консервативной. Обращение к лучшим текстам научных работ дореволюционного периода и 20-х гг. XX в. удивляет современного читателя, уже приученного редактурой к усредненной, сглаженной, абстрактной, невыразительной псевдонаучной и псевдоакадемической речи. "Редактура", приводившая научные тексты в соответствие с речевым идеалом, царящим в этом социуме, была только одним из проявлений "пуризма" как формы языковой политики, насаж-
47
давшейся в эпоху тоталитаризма и застоя. А языковая политика — это именно та деятельность государства, которая насаждает соответствующий этому государству тип речевого идеала. Государство, "творя" жизнь людей, "заботится" и об их речи.
Рассмотрим теперь пример из профессиональной речи в сфере торговли. Англичане отмечают, что если "до Битл-зов", входя в магазин, вы вправе были ожидать, что вас встретят так: "Good afternoon, sir (madam). How can I help You?", то "после Битлзов" вы слышите примерно следующее: "Hi! (Hello!) What would You like?" Изменился не столько этикет как таковой, сколько речь и речевое поведение в целом.
3. КУЛЬТУРОСПЕЦИФИЧНОСТЬ РИТОРИЧЕСКОГО ИДЕАЛА.
ПРИМЕРЫ РАЗЛИЧИЙ РЕЧЕВЫХ ИДЕАЛОВ В ЛОГОСФЕРАХ
РАЗНЫХ КУЛЬТУР
Проявляются разительные отличия во всех сферах речевого общения.
Политика: представьте себе, что тексты материалов съездов КПСС должен был бы читать западноевропейский или американский читатель. Вспомните о скандальном случае, когда Н. С. Хрущев, выступая в США, с высокой трибуны ООН, снял ботинок и стал стучать им по трибуне (в дальнейшем появилось даже специальное выражение "башмачная дипломатия").
Наука: отечественные монографии "периода застоя" в гуманитарных областях знания воспринимались зарубежным научным сообществом как невыносимо скучные.
Особенно ясны различия в сфере делового, обиходно-бытового общения, торговли и услуг. Деловое общение: известно, что русские бизнесмены воспринимаются японскими как агрессивные, чрезмерно "решительные". Особенное недоумение японцев вызывает желание русских получить ясно выраженный и четко сформулированный ответ типа "да" или "нет", что в японском деловом общении редко допустимо. Со своей стороны, русские бизнесмены воспринимаются американцами как нерешительные, уклоняющиеся в сторону от дела и обсуждаемой проблемы, подозрительно уклончивые, а значит, небез-
48
опасные партнеры. Торговля: при покупке ковра в частном магазине мой спутник-англичанин был приведен в состояние полной депрессии. Он купил ковер, вышел из магазина и выглядел так, что мне пришлось предложить: давайте отдадим ковер обратно, если он вам не нравится.
— Нравится, — ответил мой друг, чуть не плача.
— В чем же дело? — спросила я, так как ничего необычного, с моей точки зрения, в процессе выбора и покупки ковра не наблюдалось. Продавец был вежлив, и все происходило, как мне казалось, как нельзя лучше.
— Никогда не думал, что я могу производить на людей такое ужасное впечатление, — сказал мой друг. — Этот продавец был настолько враждебен, так агрессивен, что я совсем расстроился. Это выводит человека из себя!
Описаны и многочисленные случаи нарушения понимания между носителями разных культур внутри одной страны, например, в США. Скажем, официантка-индианка из одного североамериканского племени воспринималась американцами-клиентами как невежливая и даже враждебная. Она была так неулыбчива и немногословна, что вызывала многочисленные нарекания. Сородичи же принимали ее речь и поведение как вполне естественные и дружелюбные.
Школа. Изучаются и описываются различия стратегии ведения рассказа детьми из белых и из черных семей. Преподаватели-белые получают строгие рекомендации не требовать такой стратегии рассказывания, которая естественна для белого американца, от детей — носителей негритянской культуры. Белые дети строят рассказ о проведенном уик-энде как последовательное описание событий, линейно расположенных во времени, или организуют материал рассказа по степени значимости событий. Негритянские дети строят рассказ на ту же тему иначе: его структура напоминает круги, расходящиеся по воде от брошенного камня, и образуется расширяющимися кругами ассоциаций, причем нередки "перескоки" с одного предмета речи на другой по ассоциации.
Повседневное общение в семье: здесь описанных нарушений понимания еще больше. Так, жене-немке, совершившей нечто, с точки зрения ее мужа-японца, предосудительное, муж задал вопрос: "Зачем ты это сделала?"
49
Женщина с присущей немцам обстоятельностью честно и подробно описала причины своего поступка. Если до этого муж был просто недоволен, то после ответа жены он впал в настоящую ярость. В японской культуре такой ответ означает прямой агрессивный вызов мужу: жена должна была промолчать и не говорить до тех пор, пока не получит прощения.
Итак, логосферы различных культур обнаруживают более или менее отчетливое своеобразие.
Вместе с тем очевидно, что иногда между ними наблюдаются поразительно сходные черты. Рассмотрим примеры.
Достоверно известно, что традиционный облик послания — письма, адресованного другу или родственнику, в русской и, скажем, английской культуре различен. Для русского письма характерно начало, содержащее вопросы о здоровье и не просто обстоятельное, но даже несколько жалостливое описание собственного самочувствия. В английской культуре этого нет. А. Б. Ковельман, анализируя тексты писем в Египте времен Птолемеев, заключает: "Со II в. н. э. в письма проникают сюжеты абсолютно нехозяйственные. Речь все чаще идет о физическом и психическом состоянии корреспондентов, прежде всего о болезни и смерти... Все это — неудивительно. Как отметил Э. Ауэрбах, "христианской антропологии с самого начала было свойственно подчеркивать в человеке все, что в нем подвержено страданиям, все преходящее в нем"... С болезнью стали считаться, она превратилась в предлог, отговорку, повод... Затем и писали друзьям и родным, чтобы сообщить о своей немощи, попросить содействия, сочувствия, участия".
Именно раннехристианская идея о ценности и значимости страдания сохранена восточнохристианской церковью и традицией и до сих пор обнаруживает себя в отечественном речевом идеале, в частности, в традиционной тематике и форме изложения в дружеском и родственном письме. По поводу значимости страдания и его уравновешенности радостью в русской культуре ср., например, рассуждения кн. Евг. Трубецкого в лекции "Умозрение в красках: Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи" (М., 1916). Осо-
50
бенности писем и традиционных старорусских бесед при встрече с родными, близкими, друзьями как бы иллюстрируют евангельскую фразу: душа моя скорбит смертельно... Эта традиция сохранилась в отечественной логосфере до сих пор.
Черты древнерусского речевого идеала, в котором высокий статус имели такие раннехристианские этические ценности, как кротость, скромность, смирение, до сих пор обнаруживаются в типичной речевой реакции наших соотечественников на комплимент. Пример: "Какое у вас красивое платье! Как оно вам к лицу!" Типичный ответ англичанки: Oh, really! Thank You. I'm so glad you like it (Правда? Спасибо. Я так рада, что оно вам нравится). Ответ нашей соотечественницы: "Ну, что вы! Оно совсем старое!" (Или: "Ах, подумаешь, ничего особенного".) Это риторическая фигура meiosis — нарочитое самоуничижение, демонстрация скромности, нежелания быть объектом прямой похвалы.
4. СОЦИАЛЬНАЯ ОБУСЛОВЛЕННОСТЬ РИТОРИЧЕСКОГО ИДЕАЛА
О том, что речь людей в определенной степени обусловлена их жизнью, особенностями общественного устройства, догадались давно. Аристотель пишет в "Риторике": "...Так как можно убеждать не только посредством речи, наполненной доказательствами, но и этическим способом... нам бы [ораторам] следовало знать нравы каждой из форм правления, потому что нравственные качества каждой из них представляют для них самих наибольшую убедительность". (Имеются в виду демократия, олигархия, аристократия, тирания, цели которых, по Аристотелю, соответственно: свобода; богатство; воспитание и законность; защита. Оратор должен, убеждая, учитывать именно эти цели.)
Итак, по Аристотелю, форма правления имеет некую ведущую цель и соответствующие ей нравственные ценности, и речь оратора, чтобы быть убедительной, должна соответствовать той системе ценностей, которая принята при данной форме правления.
51
Это значит, что риторический идеал — представление о хорошей речи — определяется социальной структурой. "Необходимо, таким образом, знать, — заключает Аристотель, — сколько есть видов государственного устройства... и какие обстоятельства... могут способствовать гибели данной формы"... (Далее, кстати, следует такой пассаж: "Демократия гибнет не только при чрезмерном ослаблении, когда она под конец переходит в олигархию, но при чрезмерном напряжении, подобно тому, как крючковатый и сплюснутый нос не только при смягчении этих свойств достигает умеренной величины, но и при чрезмерной крючковатости и сплюснутости принимает уже такую форму, которая не имеет даже вида носа").
Римлянин Сенека Младший сказал: "Речь людей такова, какова их жизнь", так повторив и далее прокомментировав в "Нравственных письмах к Луцилию" известную латинскую пословицу.
Лингвисты и политологи пришли к осознанию важности этой проблемы, проблемы связи структуры лого-сферы и структуры общества, устройства речи и устройства жизни, недавно — в конце XX столетия. "Современная политология признает невозможным рассмотрение политических структур и процессов в отрыве от рассмотрения обслуживающего их языка ( Ealy St . D . Communication, speech and politicks. Habermas and political analysis. — Wash., 1981). Ближе всего к предлагаемой в настоящем курсе концепции сравнительно-исторической риторики, пожалуй, концепция Дж. Хабермаса ( Habermas J . Knowledge and human interests. — Boston, 1971). Однако в этой концепции не используется понятие "речевой идеал". Автор обращается к ряду не вполне определенных в его исследовании категорий: "нормы речевого общения", "коммуникативная компетенция". "Нормы речевого общения" предполагают, по Хабермасу, "не только некоторую идеальную ситуацию речевого общения, но и идеальную форму общественной жизни, основные параметры которой представлены условиями идеальной речевой ситуации".
Итак, по Хабермасу, можно представить отношения между существующими в обществе "нормами речевого общения" и социальной структурой следующим образом:
52
идеальная форма общественной
Предлагаемая мною концепция рисует сходные отношения так:
Социальная— —преобладающий — структура тип структуры
речевой ситуации
риторический идеал
Парадигма— —речевые (риторичес-_____/
культуры кие) традиции в их
иерархии
Как видно, различия концепций существенные. Противоположны направления отношений. Мы исходим из "реалий" социальной и культурной парадигматики. Столь же реально то, что в каждом типе общественного устройства в действительности преобладают определенные типы речевых ситуаций. Скажем, в автократическом сообществе реально преобладают ситуации с иерархией участников, обладающих разным статусом по отношению друг к другу и, соответственно, разным "правом на речь".
Приведем пример из речи современной нам писательницы Виктории Токаревой (интервью программе "Эхо планеты" 8 марта 1995 г.). В. Токарева описала речевую ситуацию из своей семейной жизни таким образом (далее приводим запись из интервью):
Муж : О тебе там в газете статья, причем, знаешь, не слишком лестная.
Виктория: Где газета?
Муж: Да там, на окне лежит.
Виктория: Придем, выбросишь в мусоропровод!
К сожалению, письменно передать безапелляционность тона приказа, в котором эти речевые формы прозвучали, невозможно. Заметим, что сама писательница определяет период "застоя" в нашей стране как время своего "расцвета". Участники речевой ситуации — писательница и
53
ее муж — безусловно неравноправны по крайней мере в речевом, риторическом отношении. Сама ситуация, хоть и неформальная, жестко иерархизована. Как естественно предположить, это отнюдь не случайно: какова жизнь людей, такова и речь. "Неравноправные" речевые ситуации в автократическом сообществе распространяются намного шире своих "нормальных" границ, проникая в обиходно-бытовое, повседневное, дружеское и вообще неформальное общение, приобретают особую жесткость структуры и предполагают соответствующее речевое поведение участников и особые речевые формы, в нашем примере — приказ. Итак, мы исходим из реального общественного устройства и реальных речевых ситуаций, которые первым во многом определяются. Главная категория нашей дисциплины — риторический идеал — это принадлежность системы идеалов данного сообщества, это ментальный образ, некий идеальный образец речи, причем речи не просто "приемлемой", "нормальной", "допустимой", которая описывается понятием "нормы речи". Немаловажное отличие нашей концепции от той, что мы находим у Дж. Хабермаса, состоит и в том, что мы считаем очень важным "второй пласт" факторов, которые определяют идеал риторический — это пласт культуры и традиций, ценностей и идеалов, "доставшихся в наследство" от предыдущих эпох развития данной культуры. Риторический идеал — это, несмотря на свою изменчивость во времени, все же именно то, что соединяет в одно целое логосферы разных эпох бытования культуры одного народа, это то, что обеспечивает непрерывность речемыслительной культуры. Вспомним в связи с этим материал предыдущих лекций, в которых доказывалось, что отечественный риторический идеал имеет древние истоки и корни и во многом сохраняет свою специфику и определенное постоянство на протяжении почти тысячелетия. Смена риторических идеалов — это процесс изменения того, что при этом сохраняется как некая особая сущность, а не прерывистый ряд вовсе не связанных друг с другом отдельных (дискретных) структур-парадигм. Внутри парадигмы риторического идеала могут происходить перестановки ценностей по значимости, могут добавляться новые элементы и исчезать (возможно, не бес-
54
следно) некоторые прежние элементы. Тем не менее, как представляется, в целом эта парадигма сохраняет большую жизнеспособность и стремится жить до тех пор, пока жива питающая ее культура.
Лекция 5.
ОСНОВЫ ТИПОЛОГИИ