«победа народа в Великой Отечественной войне в тылу и на фронте»
(По материалам книги М.С. Шагинян «Урал в обороне»)
В истории человечества существовало немало эпох, когда под разрушительным напором варваров истреблялись обширные культурные регионы. Но никогда еще угроза гибели человеческой цивилизации не была столь велика как в период нападения немецких фашистов. Гитлер и его окружение во всех деталях разработали «дьявольские планы» завоевания всего мира. Они «украли» у человечества технические достижения и повернули их против неугодных им народов. Достижения химии они применяли для синтеза отравляющих веществ, которыми уничтожали миллионы европейцев в газовых камерах. Они превратили автомобиль, гордость инженерной мысли, в «газваген». Теорию реактивного двигателя русского ученого К.Э. Циолковского, эту смелую и прекрасную мечту людей об освоении космического пространства, фашисты использовали для изготовления ракет, которыми обстреливали мирных жителей Лондона, Амстердама, Ленинграда. Изобретение И. Гутенберга – печатный станок, – применение которого помогло людям познакомиться с идеями великих гуманистов А. Данте, М. Вольтера, И. Гете, Р. Роллана, А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и многих других, – превратился в механизм для публикации отвратительной писанины Гитлера, Геббельса, Гюнтера, Дарре, Розенберга, которые в своих «сочинениях» проповедовали расовую ненависть, человеконенавистничество и бредовые мечты о мировом господстве. Медицина, благородное искусство врачевания людей, стало фашистским орудием массового уничтожения. Немецкие врачи проводили мучительные эксперименты над живыми людьми. Зверства, придуманные фашистскими варварами, находятся за пределами всякой человеческой фантазии.
Летом 1941 года против СССР была брошена огромная военная машина Германии и ее союзников – Италии, Испании, Румынии, Венгрии, Болгарии, опиравшаяся на промышленность оккупированной Европы, на домны не только Рура, но и Бельгии, Швеции, Клермон-Феррана, военные комплексы Шкоды и Шнайдер-Крезо, на трехсотмиллионный людской потенциал. И сразу же после 9 мая 1945 года человечеству открылась вся бездонная глубина ужасных нацистских преступлений: гибель миллионов людей, развалины европейских городов от Сталинграда до Роттердама, от Минска до Неаполя, чудовищная катастрофа Биркенау и Треблинки.
Высокопоставленные мародеры превратили немецкий Берлин в разбойничий притон, куда отовсюду стаскивались награбленные культурно-исторические ценности. «Ужасы Апокалипсиса», «Дантов ад» – всё это бледнеет перед Майданеком и Освенцимом, Бухенвальдом и Дахау. Там на протяжении ряда лет систематически и хладнокровно уничтожался цвет народов Европы, ее интеллигенция, ее политические вожди. Миллионы людей были сожжены в печах гигантских крематориев. При этом прославлялись дьявольская организованность и немецкое прилежание: женские волосы использовались как химическое сырье, мука из человеческих костей служила удобрением и т.д.
Фашисты стремились к истреблению русского народа, который дал мировой культуре таких «титанов духа», как А.С. Пушкин, П.И. Чайковский, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой и др. Фашиствующие молодчики не только сожгли усадьбу Льва Николаевича Толстого и домик Петра Ильича Чайковского, но и разрушали университеты, музеи, библиотеки, фактически истребляя русскую культуру. Того же хотели и американский вице-президент Г. Трумэн, и гуманнейший австрийский психолог Карл Юнг, призывавший Гитлера направить свои войска «на Восток», предлагая ему пойти войною на СССР.
Наши молодые современники должны знать, что Гитлера привели к власти Крупп, Тиссен, Стиннес, Клекнер, Борзинг, Пенсген, Кирдорф, Флик, Цанген, Функ, Сименс, Феглер, Шахт – хозяева немецкой крупной промышленности. Этому способствовали владельцы Стального треста, химический концерн «ИГ Фарбениндустри», магнаты Рура, милитаристская группа Людендорфа и Гинденбурга. Крупнейшие немецкие банкиры Маннесман, Феглер, Кирхдорф и владельцы ''Дойче банка'' поддерживали гитлеровцев как орудие борьбы против коммунизма.
Активным сторонником фашизма был Генри Форд, один из столпов буржуазной Америки. Банкир Шредер, ближайший сподручный Гитлера, кредитовал германскую тяжелую промышленность через лондонский банк ''Дж. Генри Шредер энд К°'' и через нью-йоркскую фирму ''Дж. Генри Шредер бэнкингкорпорэйшн''. Пост директора этого американского банка многие годы занимал Аллен Даллес, будущий руководитель ЦРУ; совладельцем юридической конторы этого банка был Джон Фостер Даллес, будущий государственный секретарь США.
Иначе говоря, социальную сущность фашизма следует искать в крупном промышленном и финансовом капитале [См.: 2].
«Захватив наши южные районы, немцы были уверены в победе. Они были уверены, что с потерей южной металлургии мы окажемся без вооружения, и нас можно будет взять голыми руками, – писала М.С. Шагинян. – Но немцы просчитались». Действительно, в первый же год войны наш народ потерял значительную часть территории, а вместе с ней и людей, и хлеб, и металл, и топливо, и железные дороги, и промышленность.
Но, во-первых, двумя первыми пятилетками Урал все же был подготовлен для помощи стране: с конца 1930-х гг. база товарного зерна переместилась на восток из Украины – бывшей житницы нашей страны, – которая ежегодно заготовляла зерна 400 миллионов пудов, тогда как Россия – 1 миллиард 200 миллионов… Да и в промышленности только в Свердловской области, скажем, за вторую пятилетку вступили в строй заводы-гиганты Уралмаш, Уралвагонзавод, Новотрубный, Стальмост. В хозяйство области было вложено 4 миллиарда рублей; основные фонды промышленности увеличились в 3 раза, а число рабочих – на 30%. Во-вторых, «с первых же дней войны был создан грандиозный план переброски промышленности. Умнейшие головы склонились в Наркомате черной металлургии над картой… Судьба народа и родины зависела от правильно проведенной переброски», в которой М.С. Шагинян усмотрела «черты эпохального значения». В -третьих, «начался гигантский процесс внедрения в уральскую промышленность целых новых заводов и заводских коллективов». Впрочем, «Урал встретил эту армию не с пустыми руками. В уральском народе десятками поколений воспитывались старинные культурные навыки к заводскому труду» сталеваров, доменщиков и других профессий. «Свое, вековое мастерство переходило от деда к внуку, от отца к сыну» [3, с. 437]. И этот процесс сразу же принял характер «органического взаимодействия между местными и приезжими кадрами, между местным и привезенным опытом». Рабочие и инженеры, получив широкую возможность общения, обмена опытом, прибавки чужого знания к своему, «почувствовали тут же под рукой близость нового критерия, проверки, оценки. Их подхлестнул этот обмен с соседом и влил новую силу в соревнование, обострил находчивость. А главное – придал смелости на внедрение всяческих новшеств, которых раньше они остереглись бы…». Иначе говоря, в грозный час Урал стал могучим арсеналом Родины, опорой фронта. Цикл очерков ''Урал в обороне'' М.С. Шагинян указывала на удивительную историческую перестановку. Если немец, хваставшийся своим высоким искусством организации, «опьянел от разрушения», то «большевик», которым как призраком разрушения пугала фашистская пропаганда Европу, «ярко показал миру свое великое стремление к творчеству и созиданию, свой бессмертный и бескорыстный инстинкт творца». «Почти четверть века строили мы; четыре года зверствовали, разрушали и гадили немцы на нашей земле, – констатировала М.С. Шагинян. – Но дух созидания сильнее духа разрушения. Время наполняется и множится для тех, кто создает; и оно убывает, «приходит в умаление», теряется для разрушителей» [3, с. 643]. В-четвертых, «задача, поставленная перед Уралом, была огромна и, казалось бы, почти невыполнима». Его машиностроительные заводы были нацелены на выработку мирной продукции. А сейчас предстояло повернуть их на совершенно другие изделия, переменить всю их технологию, переоборудовать цеха, – причем сделать это в кратчайший срок и в такое время, когда многие старые кадровые рабочие ушли в армию, а на их место становились неопытные новички – пятнадцатилетние ФЗУшники, помогали фронту даже дети, девушки и женщины-домохозяйки, вчерашняя интеллигенция и опытные мастера, но все же уже пенсионного возраста.
Мариэтта Сергеевна была свидетелем того, как «старые токари с седыми бровями – плакали, погружая на платформы, неведомо в какой путь, свои станки и укутывая их брезентом. Но слезы в пути высыхали, из-под бровей любопытно, с жадностью сверкал почти молодой взгляд, впитывая незнакомую природу, на лицах появлялось выражение пионеров, неистребимая страсть снова построить, наладить, пустить в ход. Этим людям пришлось потом, поздней осенью и зимой, в одежде, рассчитанной на более теплый климат, строить на новом месте целые корпуса; это они усвоили выражение «варежка гремит на руке», когда от мороза замерзал под перчаткой пот на ладони, да и вся пропитанная пóтом перчатка» [3, с. 520-524].
На примере Шурки – веснушчатого паренька с носом-пуговкой, прибывшего в Москву из смоленского колхоза, М.С. Шагинян показывала, – как государство заботилось о превращении учеников ремесленного училища в рабочий класс, но в 1941 году вынуждено было отправить их на Урал вместе с заводами, куда они начали «вливаться». Государство для них «ничего не пожалело, – светлые, большие, умно обставленные классы, теплые, хорошо проветриваемые спальни, мягкие кровати с простынями и пододеяльниками, еженедельная смена белья, дýши, а какая еда – …из мясных блюд, гарниров, компотов». И только-только ребята стали привыкать к новой жизни, когда утром непременно надо помыться и почистить зубы, целый день провести с книгой и тетрадями, а вечером приготовить уроки на завтра. В училищах им прививали самое важное, – «великое чувство режима, устроенный на весь день распорядок времени», и этим «чувством режима надо очень дорожить и беречь его».
Но вот враг стал подступать к Москве, началась эвакуация заводов на Восток; «время учебы кончилось, мальчики становились взрослыми людьми». «Третий раз мальчики меняли семью, – констатировала автор очерков ''Урал в обороне''. – Теперь из уютных, светлых спален и классов, из размеренного учебного дня с хорошими учителями и ласковыми воспитательницами они попали в необычный, неопределенный мир с неизвестным завтрашним днем. Дýшная, тесно набитая теплушка, чужие взрослые люди, скудный котелок на железной печурке, чистка картошки, поиски старых бревен на остановках, ...забота о себе и своей пище, о том, чтобы не опоздать вскочить в вагон, а там ...их неведомый трудный завтрашний день!»
И этот завтрашний день наступил. Мальчишки, наконец-то, доехавшие до незнакомого, чужого города, теперь трудятся «на огромном, знаменитом заводе, в сверкающем сталью и стружками, шумящем проводами механическом цехе. Шурка – в фартуке вместо мундира», с черными пятнами металлической пыли у переносицы, – токарь третьего разряда. И рядом с ним – старый, седой рабочий, земляк мальчугана, тоже смоленский, потерявший сына на фронте и ничего не знающий, как и Шурка, о своей семье – теперь в тех краях «хозяйничали немцы... Слово за слово – выведал старик у мальчика всю подноготную, рассказал ему о своих делах, пригласил работать вместе. И день за днем «взрослым», хорошим обращением, уважительным подходом старый токарь пробудил в своем товарище смутное рабочее самоуважение. Стал Шурка чаще молчать и думать… А тут как-то он поделился со старым токарем своим огорчением, что нет прежнего порядка в жизни, нет аккуратного, по звонку, чередования дела и отдыха, еды и спанья. Только было привык к нему, и вдруг – словно и не было!»
«Порядок – он хорош в самом человеке, – ответил ему токарь, – велика честь жить по звонку. Ты вот сам будь звонком своей жизни, образовывай себя!» И принялся Шурка (и еще тысячи таких же, по сути дела, мальчишек) всерьез «образовывать в себе тот великий внутренний звонок, ту строгую внутреннюю дисциплину, без которой нет полного человека», т.е. в тылу ковать Победу для фронта, а вместе с тем и становиться «хозяином своего времени» [3, с. 431-435].
Не только Шурка не знал, как живется его матери с детишками «под немцами»? и страдал от этого незнания. Множество семей, разъединенных войной, не знали даже на каком фронте воюет их отец, а тому было неизвестно, – эвакуированы ли ребята, а если так, то неизвестно куда, или застряли у немцев, или ушли в леса партизанить? Поэтому так тянуло написать друг другу, – да некуда! …А душа тосковала, хотелось рассказать о себе, когда под праздник заботливо собираешь посылочку бойцу, – носовой платочек, кисет, махорку, теплые носки, чтоб в морозную зиму тот ноги не застудил. Ну и невольно напишешь солдату без имени «особо теплое» письмо, когда «слова не подобраны, а сами пришли, проскользнуло живое человеческое чувство, – весь душевный порыв к близкому, к мужу, к сыну, неожиданно вырвался к чужому случайному человеку, к тому, кого назначит судьба получить посылку». Письмо на фронт вызывало горячий ответный порыв. И уже написавшей письмо сиротке бойцы собирали и высылали деньги; чужой вдове устраивали «аттестат». Завязывалась переписка, и вскоре неведомая Нюра становилась родной бойцу, а случайный адресат – «дорогим Гришей».
Особенно крепко дружили фронтовики с теми, кто в тылу трудился над производством вооружения или его доставкой.
Зимой 1942 года на уральских оборонных заводах остро стоял вопрос о подарках для фронта. Насобирали множество подарков. Честь вести на фронт паровоз с подарками для Третьей гвардейской дивизии выпала машинисту Пигину и его помощнице Тамаре Тихоновой. Свою трудовую деятельность после школы Тамара начинала продавщицей в магазине, но во время войны она сознательно сменила магазинный фартук на черные, засаленные штаны, и у паровозной топки на ее кудри, румяные щеки и ресницы садилась копоть. Впрочем, как писала М.С. Шагинян, «Тамара – серьезный работник, свой паровоз она чувствует и ладит с ним, привыкла разговаривать с машиной». А разговор с машиной – «тонкая штука. Разные звуки у машины: когда она хорошо, налажено работает и всего у нее в меру, угля и влаги, – один голос, одно шипенье; когда котел не в порядке или угля недостает – другая нота».
Доставили Пигин и Тихонова состав с «подарками» на фронт, порадовались гвардейцы, некоторые из них с сожалением подивились на белокурую молодую сибирячку: «Э-эх, головы, головы! Кочегар на паровозе, сильный парень, куда нужнее, чем красавица». Военному командованию дивизии необходимо было сделать несколько важных железнодорожных перевозок. Пигин с Тамарой безотказно взялись за дело. «Под сильнейшей немецкой бомбежкой взад и вперед ездили неутомимые гости тыла по передовой линии фронта. Как ни выли над головой бомбы, сибирячка спокойно слушала голос своего друга, паровоза, кормила его, сколько следует», и паровоз благополучно доставлял все, что перебрасывало командование. Сделав свое дело, машинист и его помощница отправились домой, на Урал. Ехали быстро, но «еще быстрей стучала по проводам депеша командующего: она передавала по месту их службы благодарность за фронтовую работу Пигина и Тихоновой» [3, с. 442-443]. Вскоре двадцатидвухлетняя Тамара, как и обещала бойцам Третьей гвардейской дивизии, сама стала машинистом. А на ее кофточке засверкал орден Красного Знамени.
Сдружила красноармейца, узбека Разимата Усманова со сталеваром, молодым татарином Нуруллой Базетовым статья в газете о скоростных методах плавки стали, и так сдружила, что в своих письмах оба перешли на высокий эпический язык. Никто не знал, как попала местная уральская газета на Юго-Западный фронт, и что именно потянуло Усманова к Базетову, но эвакуированный сталевар в полученном с фронта письме прочитал: «Я даже не знаю, как Вас зовут по имени и отчеству и молодой ли Вы, как я, или старик, как мой отец, и есть у Вас дети или нет?
...Если пожелаете, наладим переписку.
...О себе я могу сообщить, что я, так же как и Вы, стараюсь делать свое дело скоростными методами. Вы плавите сталь, а я истребляю фашистов. Я косил их на всем пути от Перемышля до Киева и от Киева до пункта, на котором закончилось наше отступление, от которого теперь идем в обратный путь на запад. Выкосил много, всех не упомнишь».
Нурулла Базетов был взволнован этим письмом. Он понимал, что писал ему духовно близкий человек, ибо только близкие люди могут спросить о детях так, как это сделал Разимат Усманов. Кроме своих мартенов крепче всего на свете Нурулла любил жену Фатиму и детей – Шавкара, Решипа, Фарита и Светлану. И вот с Урала на фронт отправился треугольник, в котором, как сообщала М.С. Шагинян, были такие слова: «Вы мне дороже и ближе самого лучшего друга… Мне тридцать три года, из них пятнадцать лет я работаю на производстве. План прошлого 1941 года мною выполнен 19 октября, и несколько тысяч тонн стали я выплавил сверх годового плана… Пусть наш уральский металл как можно скорее зальет глотку всей фашистской нечисти».
В феврале, в день рождения Красной Армии мартеновец Базетов вышел на вахту боевого тыла и получил «с квадратного метра пода печи одиннадцать с половиной тонн высококачественной стали». В этот же праздничный день пулеметчик Усманов продолжил вести счет скошенным его пулеметом фашистам (счет перевалил за сотню)».
И опять ни разу не видевшие друг друга «необычные друзья» дали работу полевой почте в письмах, написанных «тоном и формой восточной пышной, поэтической речи, передающей родную, тысячевековую интонацию народов Востока»:
«Только тогда отойду от печи отдыхать, когда скажут: Базетов, война кончилась, Родина наша свободна от фашистов, бери отпуск!»
«Только тогда выпущу пулемет из рук, когда перестанет биться сердце или мне скажут: ну, Разимат, поднимайся от пулемета, все фашисты, забравшиеся на нашу землю, уничтожены!»
«Высокий эпический язык этой дружбы, – завершала М.С. Шагинян, – породила у нас оборона Родины» [3, с. 441-447].
В своих очерках писательница верно заметила, что ранние права, которые получали советские граждане в школе, на производстве, а тем более в годы войны приучали нашу молодежь «к очень ранней ответственности». М.С. Шагинян встречала немало молодых людей, который уже «руководит коллективом, заставляет себя слушать и уважать». И на вопрос: какое оно нынешнее молодое поколение? Мариэтта Сергеевна смело отвечала: «надежное. На детей наших можно спокойно положиться».
Например, молодой мастер Григорий Михайлович Егоров, эвакуированный вместе со своим заводом, едва ступил на уральскую землю, как его отправили в соседний город для показа рабочим другого завода специфики работы на новом гидравлическом прессе. Пока он ездил, его заводчане «разобрали по своим бригадам лучших рабочих. Егорову достались одни новички» и он со своей сменой стал отставать, что даже нарком при людях пристыдил мастера: «Что же это ты, Егоров? Дома лучше всех работал, а здесь на черепаху сел?» Мастер было сказал наркому: «Обождите малость!», но в ответ услышал суровое: «Фронт не ждет!» На бюро выслушали егоровский отчет и крепко всыпали «без вины виноватому» мастеру. В мирное время он мог бы сослаться «на объективные обстоятельства», но в военных условиях «Егорову и в голову не пришел вопрос о правоте-неправоте», потому что на войне одна задача, «чтоб пошла продукция, чтоб фронт получил оружие»; деятельность своей смены Егоров мерил не объективными обстоятельствами, а «высшей мерой суда над собой – любовью к Родине».
И решил тогда Григорий Михайлович не уходить из цеха домой пока смену не обучит. Проработает двенадцать часов мастером и еще восемь часов с новичками у станков простоит. «Берешь рукой их руку и прямо так наложением рук показываешь им, что надо делать, – вспоминал он о первых месяцах пребывания на уральской земле. – Они пальцами с пальцев моих чувствуют, где нажим, какое касанье, сколько силы приложить, куда потянуть, повернуть. Вижу – сообразил человек, сам начал руками владеть, я ему тут же совсем сырых, новеньких подсаживаю… Он обучает и при этом сам учится, последнюю беглость приобретает. А работали мы словно на вольном воздухе: цех едва перекрыт, от мороза замерзала не только эмульсия, варежка на руке гремела. В нашей продукции фронт очень нуждался…
И скоро моя смена вышла в передовые» [3, c. 448-449].
Четырех человек из его смены наградили, да и самому Г.М. Егорову орден Ленина вручили. Вручение это происходило в великолепном зале Свердловского Индустриального института. Мариэтта Сергеевна видела, как на трибуну поднимались убеленные сединами академики, профессора, врачи, знатные металлурги, в общем-то «застенчивые скромные люди». Среди них держались особнячком трое молодых людей. Одного М.С. Шагинян сразу узнала, – это был нижнетагилец, фрезеровщик Дмитрий Босый, один из первых «тысячников», рабочих, которые выполняли десять норм за смену. Строки военного дневника М.С. Шагинян так и дышат восхищением и уважением к рабочему человеку. «Мастер Босый умница, большой настоящий человек... Он не испортится от известности, не растеряет себя...» Здесь же автограф Дмитрия Босого, обращенный к писательнице: «Буду жить так же скромно, как Вы». В дневниках М.С. Шагинян периода Великой Отечественной войны можно встретить «конспекты и наброски статей и докладов, разного рода заметки, характеристики, записи бесед, впечатлений от встреч с людьми разных возрастов, профессий трудового Урала, Сибири. Здесь сосредоточено множество самых разнообразных заметок для памяти» [Цит. по: 1, с. 127, 135].
С двумя другими молодыми людьми М.С. Шагинян не была знакома. Один из них – знатный бурильщик из Кривого Рога Алексей Семиволос, – революционер бурильного дела, который «стал обуривать за смену много забоев», паренек «с простым русским лицом, с открытым взглядом и певучим говорком». Другой – «высокий, сутуловатый, с низко начесанной на лоб темной челкой и глубокими, выразительными глазами мечтателя» – уральский забойщик многоперфораторного бурения Илларион Янкин. От них троих «пошла новая методика», они «зачинатели» более высокой «производительности труда». Получив дипломы, передовики в обнимку уселись в первом ряду, разглядывали их, а «хорошенькие городские девушки», тоже приглашенные на награждение, – заметила М.С. Шагинян, – «ближе и ближе подтягивались к первому ряду и нет-нет да засматривались на них – новых молодых людей нашей эпохи, окруженных ореолом советской романтики». Всем троим писательница далаемкий эпитет – «лицо поколенья», ибо справедливо считала, что «молодежь сороковых годов XX века, – раскрылась с необычайной яркостью и определенностью» [3, с. 447-448].
Сила очерков писательницы о ковавших Победу тружениках тыла в том и состоит, что отталкивалась ли она в сюжете от индивидуальных черт или шла от рассмотрения проблемы и факта, всегда находила слова для создания живого образа героя, который эстетически воздействовал на читателя. Вот, например, какими словами М.С. Шагинян характеризовала речь мастера Иванова перед собравшимися в заводском пролете: «Говорить он умеет, каждого берет за душу. Говорит он коротко, в немногих словах: «Заказ от фронта. Времена грозные. Решается вопрос – жить или не жить советскому человеку, быть или не быть нашей земле. Рабочий класс всегда выручал свой фронт. Они от нас ждут, товарищи, под огнем, под пулями ждут. Каждая минута на счету. Выручим. Возьмемся. Потянем». Втакого рода фрагментах очерка, как правило, в сознании читателя происходит «доращивание» образа. Оно рождается от оценочного суждения: «Здóрово говорит, сильно, с нарастающим пафосом», а заканчивается обобщающим суждением писательницы: «Могучее чувство класса-хозяина, перед которым преграды нет, крепкая кровная связь с теми, кто там, на фронте, уже подняла и понесла людей, и заработала мысль, зачесалась рука. Уговаривать рабочий люд не приходится» [3, с. 501-502].
При описании «комплексной выработки [железной руды] по методу Батищева-Пестова» нижнетагильского экскаваторщика Дмитрия Пестова, «невысокого, кряжистого и кудрявого, как дубок, паренька с широким ясным лбом, рассеченным поперечной складкой философа, с яркими, застенчивыми глазами, с детской шраминкой на губе», М.С. Шагинян, обладавшая высоким музыкальным вкусом, прибегала к любимым методам использования аналогий, ассоциаций, сравнений, почерпнутых из мира музыки. Добывал железную руду Митя Пестов огромным американским экскаватором. Сидел он в его кабине и трудился «не спеша, словно на гармонии играл: тут нажмет, там тронет пальцем, потянет рычаг на себя, от себя, и огромная машина бьюс-айрус, издавая тягучую музыку и слушаясь каждого движения Мити, так и ходила гармонией, взад и вперед».
Однажды в шутку мастер поспорил с Митей: «Пестов, ну а сможешь ли ты экскаватором спичку с земли поднять?» Митя невозмутимо ответил: «можно!» Шутка переросла в дело. Для испытания обыкновенную спичку положили на снег и уговорились, что Пестов поднимет ее крайним правым зубом экскаваторного ковша. Митя завел экскаватор, «раздалось тонкое, почти звериное подвывание машины. Затанцевали гусеницы. Чудовищное тело экскаватора напряглось, заскрежетало, шея скосилась острым углом, как у кузнечика в прыжке, и вдруг – деликатно, по-девичьи поплыло к земле и нежно, правым зубом, как языком, слизнуло спичку. Так забирает слон хоботом копеечку с земли. Ковш поплыл, скрежеща, в воздух, к самому лицу Москаленко (мастера – А.Б.), и кудрявый Пестов, выглянув из окошка, озорно так вымолвил: «Можете закурить!» С этого случая Митя ясней стал понимать самого себя, свободней входить в обладание своих внутренних богатств и «талана».
Если экскаватором можно спичку поднять с земли, то сколько же он, при умелом обращении, железа нагрызет для фронта?» Однако «железо нагрызть» свыше нормы мешали Митиной бригаде пресловутые «объективные обстоятельства». Дело в том, что машинисту часами приходилось ждать паровоза для отгрузки руды. На весь рудник устроили одну-единственную рельсовую колею. Паровоз вывезет руду с участка – и свистит дальше обслуживать участок соседний. Груда руды у Пестова или его сменщика Батищева быстро вырастает, препятствуя движению экскаватора. Поневоле приходилось останавливать машину, покурить, балясы поточить. Непорядок! Вот тогда-то сменщики и решили «рационализировать» это дело. Они добились проведения на их участок отдельной ветки. Теперь по-другому пошла работа: «экскаватор знай вгрызается и вгрызается в землю, несет в ковше руду, откроет пасть – и сыплется из нее черная струя прямо в думкары; а паровоз только и делает, что оборачивается взад и вперед, туда с рудой, оттуда порожняком». Теперь и машинисты паровозов Ломоносов, Катаев и Калугин, – «все знатные люди», а Митя Пестов «в четыре дня выполнил месячную норму» [3, с. 439-440]. Вот это и есть прославившаяся в Тагиле «комплексная выработка по методу Батищева-Пестова».
М.С. Шагинян прекрасно понимала, что железная дорога, даже в глубоком тылу, – это «нерв оборонной промышленности. От ее маневренности, от состояния ее парка, от оборачиваемости порожняка, от быстроты разгрузки зависит своевременная подача угля и руды заводам и заводской продукции фронту». А вот если вести речь о паровозном депо на станции Свердловск-пассажирская, то оно «работало до войны из рук вон плохо. В коллективе было немало бездельников, бракоделов, разгильдяев… «Сколько тут хорошего народу погублено!». Поэтому на Петра Филипповича Попова, красивого паренька комсомольского воспитания, ладно скроенного, с «газельими» глазами, когда он пошел секретарем парткома в это отсталое депо, смотрели с удивлением и жалостью, как на человека, захотевшего рискнуть своей репутацией без всякой надежды на удачу. И это подтвердилось уже в первый месяц его работы, когда работники депо «устроили семьдесят два прогула и дали сорок пять случаев брака». Однако взгляд этих «газельих» глаз Попова «с фиксирующей неподвижностью, похожей на поверхность очень твердого сплава» уже в первый месяц смог высмотреть главную проблему отставания – в организации работы по старинке. «Паровозное депо делится на два отделения: собственно паровозное, куда, пыхтя и отдуваясь, вползают на отдых после проведенных рейсов локомотивы, и ремонтное, где совершается так называемый подъемный ремонт, то есть больные локомотивы поднимаются, разбираются, чистятся и чинятся. Люди первого отделения – машинисты и кочегары – имели очень мало касания к людям другого отделения – слесарям и механикам, и обе эти разные группы людей считали, что между ними ничего нет и не может быть общего: одни кончают свое дело, когда другие начинают свое». Начальник депо был годами воспитан на принципе разграничения двух видов работ и двух групп людей – собственно паровозников, которые только ездят, и ремонтников, которые только чинят. Ни о каких новшествах он знать не хотел и держался правила: как до меня, так и я. Партийный секретарь Петр Попов придерживался другого принципа: если ты не пойдешь вперед, ты пойдешь вспять.
Работники паровозного депо для Попова вовсе не «погибший» коллектив лодырей и бракоделов, а такая «пауза» в его развитии, которая создана переставшим расти начальником. Нужно добиться такого состояния, когда машинист «не только ездит, но и хозяйничает на своем паровозе, знает и любит его, отвечает за него», умеет произвести первый необходимый ремонт машины. Партийный секретарь собрал коммунистов депо, вызвал начальника на прямой ответ: или ты «за», или ты «против». Начальник выбрал «против» и его убрали. На его место зоркий взгляд «газельих» глаз партийного секретаря уже подсмотрел молодого инженера, потомственного железнодорожника М.Я. Перекальского, «высокого, худого, сутуловатого», может быть, даже «медлительного» человека, который в разговоре с вами затрудняется в подборе слова, «обтирает лицо ладонью и запускает пальцы в волосы. Но встанет – словно пружина выпрямилась, – и вы уже знаете, что в действии этот человек решителен и скор». Потом, позже, когда Мариэтта Сергеевна познакомилась с Перекальским, она выяснила, что он «не остановится перед производственным риском. До того как принять решенье, он и раз и другой взвесит и обдумает; соберет свой командный состав мастеров, рабочих, расскажет им, выслушает, посоветуется; но как только решенье принято, – кончено. Никаких совещаний, ничьих вмешательств! Приказано – сделай». «Это главное мое правило, – заявил ей новый начальник депо. – Решено, а там хоть умри, да выполни, не оставлю ничего на половине, доведу до конца. И даже если в ходе работы выяснится, что можно бы иначе, я не позволю переворачивать и перемудрять: это расхлябает дисциплину».
И уже Мариэтта Сергеевна задавала себе вопрос: «Что же за люди составляют коллектив депо?» – отвечая на него так: «эти люди не оказались ни лодырями, ни прогульщиками, как только время их стало загруженней, требованья к ним тверже и рука, управляющая ими, жестче и крепче. Когда коллектив почувствовал, что им руководят правильно и силы его находят настоящее и полное примененье, когда он увидел перед собой дорогу, и ступил на нее, и понял, что это хорошо и приводит к бóльшим результатам, – он раскрыл лучшее, что в нем было. Попробуйте спросить у Попова или Перекальского, с кем они сейчас работают, – и оба ответят: «С замечательным коллективом, с таким, что чудеса можно творить» [3, с. 451-453].
На Урал эвакуирован ленинградский Кировский завод. В одном из цехов стоят сложные, «интеллигентные», как их назвали, станки, требующие заботливого обращения с собою. Станки есть, а квалифицированных рабочих не хватает, ушли на фронт. Как быть? Выручили (кто бы мог подумать?!) …уральские домашние хозяйки, оторвавшиеся «прямо от кухонной плиты и от базарных корзинок». М.С. Шагинян отмечала: «Годами стояла уральская домашняя хозяйка у кухонной плиты, изо дня в день соединяя в себе бухгалтера, счетовода, кассира, закупщика, заготовителя, повара, чернорабочего, завхоза, уборщицу, планировщика и директора своего маленького хозяйства. Соединяя все эти функции в одном лице, она никогда ни от кого не получала за них не только заработной платы, но часто даже и простой благодарности. Молчаливо подразумевалось, что вся эта огромная работа естественна, …что никаких особенных качеств и талантов для таких обыденных, маленьких, незаметных дел и не требуется». Но вот во время войны она устроилась работать на оборонный завод, и качества домохозяйки как нельзя лучше проявились: во-первых, сам станок пошел в ее заботливые и аккуратные руки и сделался как ручной; во-вторых, домохозяйка сосредоточена сразу на нескольких операциях, за каждой уследит и ни одну из них «не проморгает»; в-третьих, склонность экономить материал, масло, инструмент, – ничего-то она «не испортит»; в-четвертых, любовь к труду. «Ее гонишь, гонишь после смены, – обязательно всех позже уйдет, всех раньше придет»; в-пятых, нажитое годами труда огромное чувство ритма.
И это «чувство ритма» изучалось целой комиссией на примере труда хрупкой женщины в платочке с гладко причесанными волосами Анастасии Яковлевны Усольцевой, в прошлом домохозяйки, а теперь передовика производства. Усольцева приходила к станку за полчаса до начала смены: приводила в порядок рабочее место, затачивала инструмент; за 10-15 минут до конца смены останавливала станок, чтобы приготовить место для сменщицы. На производственный труд у нее уходило 95,6% всего времени, на заточку резцов 2,9% и на уборку 1,5%. Уже в первый час работы Усольцева набирала темп в 160% выполнения нормы и ниже этого уровня не опускалась, достигая через 3-4 часа на некоторое время своего пика до 200–270%. Когда же Усольцева отдыхала? А отдыхала она во время плавного хода станка, вернее сказать – не уставала настолько, чтобы нуждаться в отдыхе, – отмечала М.С. Шагинян. – Усольцева добилась от станка такого спокойного хода, что, загрузив свое время почти сплошь и не делая никаких перерывов на отдых, она к концу смены утомлялась гораздо меньше, нежели ее соседка. У той станок работал нервно, и сама она работала нервно. А от нервной, неритмичной работы, даже с отдыхом, устаешь гораздо больше, нежели от безостановочной, напряженной, ритмичной работы». Итак, в процессе производства ритм – величайшее дело, это такое «производственное дыханье», когда месяц разбивается на дни, дни на часы, часы на минуты, а каждая трудовая минута служила для фронта, для Победы! [3, с. 457-460] Если раньше домохозяйка была организатором ежедневной «потребы» семьи, работа которой исчезала при ее выполнении, – констатировала Мариэтта Сергеевна, то сейчас она стала производить материальную вещь, весомую для фронта, необходимую в обороне страны. Из неблагодарного, домашнего труда, ее труд превратился в благодарный, народный труд.
В этот «благодарный» труд для фронта, для Победы включились даже дети. «Летом повсюду, где уральская земля рождает цветы и травы, на дивных ее луговинах и в лесных дремучих зарослях, запестрели вперемежку с цветами детские платьица, зазвенели голоса ребят, их армии вышли на сбор лекарственных растений». Богатые сборы трав для изготовления лекарств основаны на умении детей разбираться в различных «чередах», «спорышах», подорожниках, черемисах и т.д. А подняли, обучили, организовали детей, классифицировали все собранное – местные интеллигенты: учителя, ботаники, химики, агрономы и врачи.
Во время войны, и на фронте, и в тылу гигантские шаги сделала медицина: «полевая хирургия», клиническая терапия, диагностика, фармацевтика. Среди горя и ужасов войны врачи использовали возможность глубже заглянуть в тайны психики человека при ранениях мозга и поражениях нервной системы; развить учение о витаминах; как никогда раньше, использовать трудотерапию – лечение пораженного органа систематической мускульной нагрузкой; накопить драгоценное знание не об отдельных болезнях человека, а о его «цельности», знание проблемы «всего человека», начавшее «влиять на их практику».
Глубоко в тыл были отправлены преподаватели и лаборанты отечественных вузов и втузов, а вместе с ними «вывезены культурные ценности, сокровища музеев, книги». «Но время не терпит бездействия!», – была убеждена М.С. Шагинян, указывая на то, что ученые не только продолжали читать лекции, готовить специалистов, но и отправились на производство, проявив себя как практики-изобретатели, способные помочь Родине. Они стихийно в каждом уральском городе создавали «комитеты ученых в помощь обороне» при горкомах партии, «дома ученых» при областных центрах, тем самым делали большое и нужное дело. Металлургические комбинаты, оборонные заводы стали давать ученым заказы: у прокатного цеха не хватило валков – ученые включились в решение этой проблемы и производство валков было налажено. Ученые «пошли на завод, превратили свои лаборатории в маленькие производства»; за валками последовали изложницы для домен и иные рационализаторские предложения об улучшении производственного инструмента. Из отходов химической промышленности ученые предложили получать ртуть, сульфидин, аммиак и много еще чего, о чем с гордостью рассказывали в каждом уральском городе, куда были эвакуированы ученые, делавшие всё возможное для помощи фронту. Иначе говоря, «в отвлеченную работу мысли вошла функция руки как рабочего инструмента, и ученый ярко пережил производственную сторону изобретения».
Тесное творческое содружество передового рабочего с конструктором и технологом, великое воспитывающее действие этой дружбы для обеих сторон – вот еще один из важнейших моментов союза науки и производства, всемерного роста производительности труда. Дело в том, что ее М.С. Шагинян рассматривала как «непрерывно разматывающийся клубок творчества, непрерывное новаторство, непрекращающаяся тенденция побеждать. Нельзя себе представить, чтобы производительность труда у нас перестала расти, достигнув какой-то точки. Она не может перестать расти, потому что неисчислимы возможности ее роста и потому что в работающем человеке пробудился творец» [3, с. 469-473]. И этот трудящийся-творец вдохновлялся лозунгом: «Всё для фронта, всё для Победы!»
И она пришла, она наступила в цветущем мае 1945 года. Есть в ней огромная заслуга и Мариэтты Сергеевны Шагинян.
Литература
1. Гольдина Р.С. Дневники и очерки военных лет // Творчество Мариэтты Шагинян. Л., 1980.
2. Жданов Ю.А. Социальная природа фашизма // Ю.А. Жданов. Избранное: в 6 т. Т. 3. Ростов-на-Дону, 2019.
3. Шагинян М.С. Урал в обороне // Мариэтта Шагинян. Собр. соч.: в 6 т. Т. 3. М., 1956.
Т.О. Осипова