Александр Неверов «Ташкент – город хлебный» (фрагмент)
Дед умер, бабка умерла, потом – отец. Остался Мишка только с матерью да с двоими братишками. Младшему четыре года, среднему – восемь. Самому Мишке - двенадцать. Маленький народ, никудышный. Один каши просит, другой мельницу-ветрянку ножом вырезает – на конек, вместо игрушки. Мать с голодухи прихварывает. Пойдет за водой на реку, насилу вернется. Нынче плачет, завтра плачет, а голод нисколько не жалеет. То мужика на кладбище несут, то сразу двоих.
Умер дядя Михайла, умерла тетка Марина. В каждом дому к покойнику готовятся.
Были лошади с коровами, и их поели, начали собак с кошками ловить.
Крепко задумался Мишка. Семья большая, работники маленькие. Он самый надежный. Отец так и сказал перед смертью:
- Ты, Мишка, за хозяина будешь.
Вышел на улицу Мишка, мужики Ташкент поминают. Хлеб очень дешевый там, только добраться трудно. Туда две тысячи верст, оттуда две тысячи верст. Без денег нельзя: за билет надо дать и за пропуск надо дать.
Долго слушал Мишка, спросил:
- А маленьким можно туда?
- Или ехать хочешь?
- А что будет? Залезу в трещину – меня не увидят.
Смеются мужики:
- Нет, Мишка, тебе придется дома сидеть. Не такие головы назад вертаются. Порасти еще годков пяток тогда поедешь.
…Мать на кровати охала. Младший Федька дергал ее за подол, клал палец в рот, просил хлеба. Средний, Яшка, делал деревянное ружье – воробьев стрелять для пищи, думал:
- Убью троих – наемся. Маленько Федьке с мамкой дам. Эх, вот бы голубку подшибить!
Вошел Мишка в пустую голодную избу, шапку нахлобучил, брови нахмурил.
Сразу стал похожим на большого настоящего мужика и ноги по-мужичьи растопырил.
- Ты что, мама, лежишь?
- Нездоровится мне нынче, сынок.
- А я хочу в Ташкент за хлебом съездить.
- В какой Ташкент?
- Город есть такой, две тысячи верст отсюда, и хлеб там больно дешевый...
Говорил Мишка спокойно, по-хозяйски, как большой настоящий мужик.
Мать смотрела удивленными глазами.
- Болтаешь, что ли - не пойму я тебя!
Начал Мишка рассказывать по порядку. Ягоды много там и хлеба у каждого по горло. Зараз можно привезти тридцать фунтов. (Нарочно прибавил десяток, чтобы мать лучше поверила.)
Рассказывал складно, словно по книжке. И что от мужиков слышал и что сам придумал - все выложил. Туда самое много – четыре дня, оттуда самое много – четыре дня.
- Ты, мама, не бойся.
- А если домой не вернешься?
- Вернусь.
- Смотри, сынок, заставишь меня по всем ночам не спать, только и буду думать о тебе. Мужики большие и то не едут.
- Мужики, мама, хуже. Билет им с пропуском надо, а мы с Сережкой на глазах у всех скроемся. Все равно, кроме меня, некому хлопотать. Куда Федьку с Яшкой пошлешь? А я не испугаюсь.
…В Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами, валялся около грязных арыков, думал, совсем умрет – брюшная болезнь пристала к нему: целыми днями понос мучал и кишки выворачивало наружу от гнилых подобранных яблок с персиками.
Но все-таки не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и вошь, и грязь, и брюшную болезнь... Проел ножик с ремнем, подбирал гнилые яблоки, протягивал руку за милостыней, и все это ему надоело, опротивело: такими делами зерна не привезешь, а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти...
Встал он на работу в садах у богатого сарта, встретил бузулукских мужиков и ушел с ними работать в степь. Молотил пшеницу, резал камыш, джугару, заработал два мешка пуда по четыре, два пуда отдал за провоз, проел дорогой, не желая милостыньку клянчить, и вместе с мужиками вернулся в родные края. Лопатинских на станции не было.
Когда к мешкам подъехали две телеги из соседнего села и мужики погрузили свой хлеб, Мишка сказал возчикам:
- Кладите и мои мешки, я маленько заплачу за это.
- Тяжеленько будет! - заупрямились возчики.
Мишка развел руками.
- Чего тут тяжелого! Пудов шесть - не больше. Доедем потихоньку, торопиться некуда, а вам все равно мимо нашего села проезжать.
Круто выгнулись лошади костлявыми спинами, знакомым скрипом запели колеса, крякнули лубочные телеги, и мешки, нагруженные тяжелым желтым зерном, тихо поплыли по узенькой полевой дороге, в прозрачную тишину опустевших полей.
Мишка шел рядом с мужиками позади телег, жадно оглядывал бугорки, долинки, суслиные норы, думая о матери:
- Жива или нет?
Дома его встретила пустая притихшая изба с зелеными стеклами в маленьких окнах. Со двора из отворенных ворот глянула мелкая кудрявая травка, высокая лебеда у плетней и брошенная почерневшая дуга колечком вверх.
Мать не выходила встречать. Не выбежали и Яшка с Федькой. Мужики-возчики снесли на руках во двор Мишкины мешки с пшеницей, положили на завалинку под окошком.
И опять никто не выходил встречать приехавшего. Дрогнуло сердце у него, в глазах потемнело.
Вылез дедушка Игнатий из своей калиточки, приставил ладонь к глазам, разглядывая телеги с мешками, слабым голосом крикнул:
- Пособье, что ли, кому?
Кто-то поглядел из окошка напротив.
Отсыпал Мишка возчикам зерна за подводу, побежал к сухонькому, мотающемуся старику.
- Дедушка, а наши где?
Уставился дедушка Игнатий тусклыми непонимающими глазами, обнял бороду дрожащими пальцами.
- Постой, постой, откуда ты?
Подошли две бабы, пощупали мешки на завалинке, подобрали два упавших зернышка, протяжно сказали:
- Батюшки, чего он привез!
В пустой почерневшей избе, на голой кровати, под мертвыми глазами двух икон из переднего угла лежала хворая мать.
Яшка с Федькой умерли.
Наклонился Мишка к хворой матери, тихонько сказал:
- Мама, встань, приехал я.
Испугалась и обрадовалась мать, слабо пошевелила губами:
- О, Господи, Мишенька!
- Хлеба привез я, мама, тебе!
Вынул он из кармана зачерствевший кусок белого хлеба, горсть насушенных яблок, сунул матери в холодную руку.
- Держи, мама, ешь!
- Живой, что ли, ты, сынок?
- Живой, мама, не бойся!
Стоял Мишка около матери, черный, большой, неузнаваемый, а она сухими пальцами гладила его по щеке.
- Ах, ты, мой милый!
Потом он долго ходил по опустевшему двору, заросшему кудрявой травкой. Увидал сухой лошадиный помет, вспомнил про лошадь: покупать придется.
Увидел гнездо куриное с двумя перышками на почерневшей соломке, грустно вздохнул: заново придется налаживать ему все хозяйство. Лошади нет и курицы нет...
В худую крышу сарая залетел воробей уцелевший, попрыгал на перекладине, нахохлился, задумался, поглядел прищуренными глазами на Мишку.
Задумался и Мишка, глядя на воробья. Поднял дугу почерневшую, поставил в угол, встал около мешков с пшеницей, твердо сказал:
- Ладно, тужить теперь нечего, буду заново заводиться...
22 мая 1923 г.209
ГЛАВА 8