1. Не замечаю соседа, безразличен к его действиям.

Дата: 2025-06-14; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

2. Невольно обращаю внимание на действие соседа, эмоциональ­ных переживаний при этом не замечаю.

3. Действие соседа вызывает мое пристальное внимание, насто­роженность; чувствую неприятное раздражение, войдя на его территорию.

4. Действия соседа (или свои) вызывают сильное неприятное чувство внутреннего напряжения.

5. С трудом сдерживаюсь (или не сдерживаюсь), чтобы не сделать резкого замечания соседу за его «некорректные» действия; испытываю очень неприятное эмоциональное на­пряжение, вторгаясь на его территорию.

Было обнаружено, что до начала вращения, на протяжении первых двух суток совместного обитания испытуемых, когда в рамках межличностной территории. Указанному периоду раз­вития стресса (кинетоза) соответствовало возрастание чувстви­тельности испытуемых к такому «вторжению». Возникающее при этом чувство дискомфорта достигло максимума у испытуемого А на 7—10-е сутки вращения (рис. 42). Следует отметить, что в период нарастания эмоционально негативной окраски общения у испытуемого А возникали более дискомфортные переживания при «вторжении» соседа в его «зоны» межличностной территории, чем тогда, когда он сам «вторгался» к соседу. Напротив, когда указанные дискомфортные реакции при общении стали умень­шаться (начиная с десятых суток вращения, т. е. за пять суток до его окончания), этот испытуемый ощущал более неприятные чувства, когда он сам вынужден был находиться в зонах межлич­ностной территории», «принадлежащих» соседу, чем тогда, когда последний «вторгался» к испытуемому А. Указанный феномен может обсуждаться с позиции концепции, дифференцирующей внутреннюю и внешнюю «точку опоры» [Rotter J. В., 1966].

Уменьшение дискомфорта от «вторжений» на межличностную территорию, имевшее место к концу эксперимента, вероятно, связано с нарастанием эмоционального напряжения из-за ожи­дания завершения эксперимента. Видимо, играло роль также увеличивающееся чувство удовлетворенности испытуемых тем, что эксперимент заканчивается благополучно и оба испытуемых успешно выдержали действовавшие на них стресс-факторы, «дер­жались молодцами».

После прекращения пятнадцатисуточного вращения, когда испытуемые продолжали жить в кабине уже стабильного стенда «Орбита» случаи «вторжения» на межличностную территорию становились практически эмоционально не значимыми для них. Причины этого, видимо, следующие.

Во-первых, реадаптация к стабильной, без вращения простран­ственной среде сопровождалась кратковременными, но сильно выраженными дискоординацией движений и головокружением. Это создало эффект как бы переструктурирования простран­ственной среды после остановки вращения, что могло повлечь за собой «разрушение» в какой-то мере концепта межличностной территории, сформировавшегося во вращающемся стенде. По­сле остановки вращения пространство кабины воспринималось испытуемыми двояко: как привычное, свое и вместе с тем как непривычное — чужое.

Кроме того, во-вторых, субъективно неприятные симптомы кинетоза (слабые проявления некоторых из них сохранялись до конца вращения) после прекращения вращения как бы отодвига­лись в прошлое. Вместе с этим уменьшилось происходившее во время вращения «вытеснение» (из сознания испытуемых) непри­ятных переживаний кинетоза. Менее значимой стала вся гамма дискомфортных явлений, с которыми ассоциировалось внутрен­нее пространство стенда в ходе вращения. Это способствовало «отчуждению» этого пространства с минимизацией концепта персонифицированной территории, т. е. своего рода вторичное «вытеснение» из сознания сохраняющихся «спутников» исчез­нувшего неприятного самочувствия.

Приведенные данные свидетельствуют о том, что в условиях «скученности», тем более когда дистресс, вызываемый этим фактором, усилен еще каким-либо дополнительным стрессором; вся территория обитания оказывается вошедшей в личное про­странство людей. Их личные пространства как бы наслаиваются друг на друга, взаимопроникают, тесня друг друга.

Стресс, возникающий при жизнедеятельности в ограничен­ном малом пространстве кабины, меняет отношение субъекта к внутрикабинному и внекабинному пространству.

Мы не рассматриваем здесь отражения в психических про­цессах при стрессе внутренней среды человека и его отношения к ней.

При стрессе увеличивается актуальность чувственно воспри­нимаемой внутрикабинной среды. Возрастает ее субъективная ценность: положительная — как средства, поддерживающего жизнедеятельность субъекта, отрицательная — из-за того, что малый объем кабины ограничивает естественную потребность субъекта в освоении необходимого и достаточно большого внешне­го пространства. В большинстве случаев для субъекта, длительно находящегося в небольшой кабине (камере), сильно возрастает отрицательная ценность внутрикабинной (внутрикамерной) среды, значительно превышающая положительную ее ценность. Это становится неприятным и может побуждать к попыткам раз­рушить ограничивающие субъекта факторы во внешней среде или «замещающие» их факторы (отказ от участия в сурдокамерном эксперименте, побег из тюрьмы ит. п.) либо — свою внутреннюю среду (суицид либо «побег в болезнь») (см. также 5.1.4).

При этом внекабинная среда, недоступная для испытуемого (и для тюремного узника), становится призрачной и желанной. Иными словами, ее субъективная ценность как реальности про­грессивно уменьшается, а как желаемого объекта — возрастает. При достаточно длительном пребывании в изоляции субъективно представляемая реальность внешней среды может столь умень­шиться, что это приведет к уменьшению ее ценности как желае­мого объекта. При этом интересы человека оказываются сосредо­точенными во внутрикабинной (в тюремной) среде, внекабинная среда все меньше актуализируется в его сознании. Отдельные напоминания о ней могут вызывать приступы ностальгии и даже враждебности к тем, кто напоминает о «жизни на воле».

Д. «Совместимость» членов изолированной группы.

Одним из важных факторов, определяющих субъективную ценность пространства (положительную или отрицательную), является знание человека о присутствии в нем людей. При этом актуализируются также такие сопоставления, как «я и они», «я и мы», «мы и они» и т. п. [Китаев-Смык Л.А. 1983, с. 320-322].

Психологически-комфортные условия (в плане «совместимо­сти» членов малой группы) обеспечиваются не столько подбором членов группы по психологическим параметрам, сколько компен­сацией комплекса информации, деформированной в условиях изоляции, и той информации, которой лишен член изолированной группы. Видимо, для уменьшения дистресса от изоляции инфор­мация, поступавшая ему ранее (до изоляции) от окружавших его людей (знакомых и незнакомых) и от привычной экологической среды, в условиях групповой изоляции должна восполняться. Уменьшение (и отсутствие) информации должно максимально полно компенсироваться за счет его деятельности, за счет потока информации от остальных членов

1 — «первичный» субъект; 2, 2' — его знакомые; 3. 3' — их знакомые, с ко­торыми «первичный» субъект не знаком, и т. д.

изолированной группы и за счет информации, специально подаваемой членам группы. Последняя призвана компенсировать отсутствующую полноту потока ин­формации о привычном человеческом множестве и о привычной экологической среде. Под информацией о привычном множестве людей мы понимаем воспринимаемую субъектом информацию, исходящую от множества лиц, так или иначе соприкасающихся с ним в процессе жизни, как знакомых, так и незнакомых (рис. 43). Эти лица несут данному субъекту (первого порядка) информацию, воспринятую ими (как субъектами второго порядка) от круга лиц, с которыми они соприкасаются в свою очередь (т. е. от субъектов третьего порядка), и т. д.

Каждому субъекту от окружающих его лиц поступает инфор­мация, как на осознаваемом, так и на неосознаваемом уровнях, причем как в виде условных, знаковых данных, так и в виде об­разной и безусловной информации. Оба ее вида включают в себя: сведения, активно генерируемые окружающими лицами об их личностных особенностях, в частности тех особенностей, которые сформировались под действием информационных, экологических и других влияний, воспринятых этими людьми не только в послед­нее время, но и на протяжении прошлой жизни.

Проблема совместимости практически не возникает (исклю­чая житейское понимание этого слова), т. е. может стихийно разрешаться, при условии поступления к субъекту информации от какого-то минимально потребного для него круга лиц (и среды обитания), опосредующих, в свою очередь, информацию от ми­нимально потребного для каждого из них круга лиц и их среды обитания, текущая информация от которых опосредованно до­стигает данного человека. Видимо, можно говорить и о ее текущем объеме, минимально достаточном для обеспечения социально-комфортного состояния человека. Объем информации от окру­жающей его социальной и экологической среды, минимально необходимый для субъекта, зависит от индивидуально привычной ее величины. Она больше для жителя большого города, чем для жителя села [Стенько Ю. М., 1978, 1981 и др.]. Элементы этой минимально необходимой человеку информации могут быть в той или иной мере заменимыми. Надо полагать, теоретически возможна совместимость любого числа любых людей, т. е. воз­можно создание для них социально-психологического комфорта при условии поддержания минимально полной информации о минимально достаточном множестве людей и о привычной для них экологической среде.

При отсутствии полноты состава указанного множества, т. е. в небольшой изолированной группе, совместимость людей может быть достигнута путем замещения дефицита информации от «не­достающих» членов этой группы намеренно вводимой в группу информацией. Естественно, за счет адаптационных способностей личностей при групповой изоляции возможно до какого-то уровня уменьшение объема (минимизация) информации от «недостающе­го» минимально достаточного количества людей. Пределы этой минимизации должны определяться той или иной допустимостью неизбежного при этой минимизации изменения личностей в изолированной группе. Эти изменения личностей и нарушения общения (терпимые или нетерпимые) — «плата» за дефицит ин­формации, поступающей в изолированную малую группу.

Изложенные выше данные свидетельствуют о том, что острый стресс, возникающий при внезапном «вторжении» в личное про­странство, в значительной мере обусловливается «субъективной невозможностью» такого вторжения. Хронический стресс (при действии скученности в непрерывно вращающейся кабине) повышал острый стрессогенный эффект вторжения в личное пространство, выступавший в данном случае как «субъективная возможность» неблагоприятных последствий.

Присутствие людей является ценностным фактором среды. Анализ экспериментальных данных свидетельствует о том, что положительная или отрицательная ценность этого фактора обус­ловливается психологической установкой субъекта на дружест­венность или на враждебность окружающих людей и склонностью самого субъекта к агрессивности или к дружественности. Можно полагать, что скученность приобретает стрессогенный эффект, приводящий к «несовместимости» людей, за счет изменения при скученности потока информации от привычного для субъекта множества людей и от привычной экологической среды.

5.4. СИНДРОМЫ «СВОБОДЫ» И «НЕСВОБОДЫ» 5.4.1. «Синдром заложника»

Рядовые участники всякой войны довольно скоро начинают ощущать себя заложниками неких «высших» интересов. Пре­ступных финансовых: «На нас делают деньги»; либо амбициозно-политических: «Ельцин с Дудаевым не могут договориться»; а может быть, и благородно-патриотических: «Все на защиту свободы Чечни!»; и напротив: «Сохраним единство России!» [Китаев-Смык Л. А., 1996].

Пока война не кончилась, синдром заложника лежит, на­верно, в основе и других психологических феноменов. Будь ты мирный житель, солдат, генерал, но, попав туда, где идет война.

уж не выберешься, не выкрутишься, разве что раненным или в гробу. Но и тогда останешься заложником войны в своем увечье или в памяти родственников. На определенном этапе «чеченской войны» воодушевленные успехом диверсионно-террористического захвата заложников в Буденновске «боевые повстанцы» сделали его методом своей борьбы. Несчастных, невиновных хватали на улице, в домах, и либо, прикрываясь ими, принимали бой, либо тайно переправляли в горы. Участи заложников не избежали и православные священники-миротворцы, и строители, приехавшие восстанавливать разоренную войной Чечню, и энергетики со станции, дающей Чечне электрический ток, и чеченские адми­нистраторы, и российские милиционеры.

Взятие заложников воюющими сторонами для последующего взаимообмена стало преступной нормой «чеченской войны». Первоначально ими наполнились российские фильтрационные пункты, где пытались определить, кто из множества захваченных чеченцев воевал, а кто — нет. Содержащихся там не объявляли заложниками, хотя они ими являлись. Их обменивали на страх, который хотели посеять во всем населении Чечни, а через него и в воюющей его части. Но большинство тех, кого после «проверки», т. е. после устрашающих психологических и физических воздей­ствий, выпускали, не были психически сломлены. Напротив, они оказывались зараженными страстью мстить и заражали ею других чеченцев. Вернее сказать, у них пробуждались этноархаические рефлексы «жестокой мести» и «беззаветной отваги».

Чеченская сторона, первоначально чуждая понятию «брать заложников", даже отпускала пленных российских солдат. Но российские фильтрационные пункты обучили чеченцев. Начиная с диверсионно-террористической ситуации в Буденновске, они ввели взятие заложников в арсенал своих военно-политических операций.

О психологическом состоянии заложников многое известно. К сожалению, это так. Наверное, с ним надо познакомиться — мало ли что может случиться. Став заложниками, люди меняются. Сначала почти у всех возникает шок и расщепление представ­ления о том, что же случилось. Быть этого не может! Захвата, убийств, унижения и беспомощности. Страшно, беспросветно. Все это не со мной! Как в кино. Но это я и близкие люди оказались в кошмаре случившегося. Важный момент: здесь главное — не потеряться. Растерянности, конечно, не избежать, но нельзя по­терять разума. В этот момент у некоторых ставших заложниками как бы срывается с предохранителя пружина протеста против со­вершаемого насилия, взрывается тяга к спасению. Такой человек кидается бежать, даже когда это бессмысленно, бросается на террориста, борется, выхватывает у него оружие. Безрассудно взбунтовавшегося заложника террористы убивают. Ведь и они, возможно, новички в такой ситуации. Их нервы давно перенапря­жены подготовкой к захвату, страхом, сомнениями. Убивают без­рассудного, даже если не хотели убийств и рассчитывали только попугать, пошантажировать захватом заложников. После первого убийства все меняется. Преступность террористов возросла — они чувствуют себя обреченными и ожесточаются. И заложники, увидев реальную смерть — свою участь, подверглись сильнейшей психической травме. Ужас начинает рушить их психику.

Поэтому, если вы вдруг стали заложником, замрите, осмо­тритесь, прежде чем действовать. И главное, подумайте: нет ли рядом кого-то, кто больше вас нуждается в помощи. Помогите. Если сможете, это первый шаг к вашему спасению.

Еще один неверный шаг может сделать заложник из-за извест­ной психиатрам «иллюзии помилования». Как вспышка в вашем сознании, может возникнуть представление, что все не может быть столь ужасным, что все плохое вот-вот пройдет. Надо толь­ко помириться с террористами, уговорить их, умолять, слезами взывать к их доброте.

Нет. Террористы, даже если они почти такие же люди, как вы, из того же общества, уже живут не в вашем мире, у них теперь иная жизнь. Может быть, еще не у всех, но среди них есть главари, ринувшиеся в бездну преступления. Они обрекли и себя, и вас на падение в бездну случившегося. Их остановит только насилие. Мольбы к ним могут стать вашим первым шагом к пособничеству преступникам, к предательству интересов других заложников, к преступному распаду вашей личности.

Затянувшееся заложничество в бесчеловечных условиях вызывает мысль о самоубийстве. Психологи считают, что она в сознании заложников служит «смягчением» страха смерти странным утешением тем, что есть запасный выход из трагической действительности. Самоубийства среди заложников маловероят­ны, считают психологи.

Насколько верно высказывание Достоевского, в котором он определил человека как существо, которое ко всему привыкает. У заложников с первых дней начинается адаптация — приспо­собление, и психическое, и телесное, к, мягко говоря, свалив­шимся на них неудобствам. У адаптации есть «цена»: нарушения душевные и телесные. Что-то нарушается сразу, многое может нарушиться потом, после освобождения, если оно состоится.

Вскоре притупляются ощущения и переживания. То, что воз­мущало или приводило в отчаяние, будет отскакивать от отупелого состояния, как от брони, нарастающей и защищающей заложника.

И еще — примитивными становятся его интересы и поведение: спрятаться, пописать, покакать, поесть, поспать. Главное при этом — не утратить окончательно человеческого облика. Как удержаться? Помогать хоть кому-нибудь, хоть в чем-либо, а не только самому себе. Те, у кого, на горе им, в заложниках с ними их дети, близкие люди, те спасены от распада души, от потери че­ловеческого лица. Но ценой этого «спасения» могут стать болезни стресса, растянувшиеся на годы после освобождения заложников, если оно случится.

Чего не удастся избежать заложникам — это апатичности и агрессивности, возникающих у них довольно скоро. Если условия содержания суровы, то уже через несколько часов кто-то из залож­ников начинает злобно вспыхивать, ругаться с соседями, может быть, даже со своими близкими: муж с женой, родители с детьми. Такая агрессия помогает «сбрасывать» эмоциональное перенапряжение, но вместе с тем истощает человека. Не «увлекайтесь» своей вдруг про­будившейся агрессивно-командирской или строго-наставнической горячностью, она — отвлечение себя от страха.

Многие, напротив, впадают в апатию. Это тоже «уход» от эмоций страха и отчаяния. У одних реже, у других чаще апатия прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать.

Избежать надо пробуждения своего садизма, стремления, казалось бы, в праведном гневе наказать кого-либо слабого, глупого, заболевшего по своей вине, делающего что-то не то, что надо. Садизм — зверь, пробудившийся в душе, съедающий лич­ность, оставляющий после себя растленность и гнусность. Еще берегитесь быть увлеченным садизмом новоявленных лидеров из числа заложников, вдруг такие объявятся, не станьте их при­хвостнем. «Не отмоетесь» после. Садизм заразен, особенно если вся атмосфера пронизана садизмом террора.

У заложников под дулом пистолетов сторожей-террористов, рядом с зарядом смертоносной взрывчатки или с канистрами надоедливо пахнущего бензина, при постоянной угрозе жизни и своей беспомощности — при всем этом у заложников могут раз­виться шизофренические явления. Им может мерещиться, что оказавшиеся рядом давно умершие родители пришли на помощь, и звуки вроде бы начавшегося штурма освободителей, и голоса угрожающих террористов-захватчиков, и страшные животные в темноте. Не бойтесь — вы не сошли с ума. Это пройдет не позже чем через две недели после освобождения. Дождитесь его. Не теряйте надежды, наделяйте ею других.

При долгом пребывании в заложниках, т. е. в плену, в среде пленных возникает одна из двух форм социальной организации, которые всегда появляются в изолированных сообществах, будь to казарма, экспедиция, плен, тюрьма. Для краткости их описания вспомним тюремный жаргон. Одну из форм называют «закон», другую — «беспредел». При первой строго регламентируются нормы взаимоотношений, иерархии, распределения пищи и, что немаловажно, гигиены личной и общественной. Эти нормы могут казаться изощренно ненормальными, но по своей сути они направ­лены на выживание группы, изолированной в губительных, т. е. ненормальных условиях. Или на сохранение хотя бы «элитарной» части этой группы. При второй форме социальной организации «правят» преимущественно грубая сила и низменные инстинкты, пробуждающиеся при экстремальной, принудительной изоляции людей.

Что победит (нередко в жестокой борьбе) и реализуется — «за­кон» или «беспредел»? Зависит это от душевной силы, интеллекта, жизненного опыта пленных-заложников. И еще от воздействий на них со стороны тюремщиков-захватчиков.

Оказавшиеся в заложниках ведут себя неодинаково.

1. Нетерпеливо отчаянных от 0 до 0,5%. Таких неразумных может стать много больше (до 60%), если «нетерпеливые» разожгут своей безрассудной отчаянностью «истероидных».
Скрытых истериков много в нашем населении, психически ослабленном десятилетиями унижений и лишений.

2. Если истероидным женщинам в критических ситуациях свойственны плач, причитания, метания с воплями и рыданием, то мужчины-истероиды становятся агрессивны. Они отвечают злобой, остервенелостью на всякое давление, притеснение. Чем больше их давят экстремальные обстоятельства, тем больше в истероидах сопротивления. Оно может стать стойким или накапливаться и взрываться. Их сопротивление врагам или опасным обстоятельствам может стать героическим. Это хорошо. Для них «героизм» станет опасен впоследствии, когда пос­ле освобождения начинают воспевать героев-заложников.

3. В разгар трагедии заложникам наиболее полезны те из их числа, кто несгибаем перед невзгодами, разумно смел и осторожен. Стрессовое давление укрепляет их стойкость. Они морально поддерживают других. Их может быть 5-12% среди заложников. Стойкие помогают пережить заточение другим несчастным. Идите за ними. Помогая стойким — поможете себе. Вместе с ними найдете в себе незамеченную раньше гордость и интеллектуальную одухотворенность (даже если они и вы — «люди не интеллектуального» труда). Исследователи заложничества подчас ошибаются, причисляя

к «стойким» и «нетерпеливо-отчаянных», и "агрессивных истерои­дов». Как отличить «стойких»? Они малозаметны, их добрые дела легко забываются (чтобы тем, кому они помогли, не отягчать души комплексами долга, раскаяния и зависти), если «стойкие» сами не заболели комплексом мессианства и не стали впоследствии «вождями» или «игроками».

4. Среди заложников много мятущихся в своем прилюдном одиночестве. Этих 30—50 %. Морально подавлены, психически оглушены. Их страдание заглушает все прочие чувства, мешает общению. У таких заложников монотония тягостного переживания страха и беспомощности может сопровождаться шизоидными явлениями. Чем дольше, сильнее, трагичнее давление экстремальных обстоятельств, чем глубже психическое изнурение заложников, тем больше их становятся такими, не находящими ни в чем и ни в ком поддержки, ищущими спасения в себе, находящими только душевное мучение. Что им делать? Им надо помогать.

Остальные, чем дольше заложничество, тем сильнее сближа­ются с захватившими их террористами. Их два типа.

10—25 % делают это с расчетом, почти сознательно, чтобы улучшить хоть сколько-нибудь свое существование, уменьшить угрозу террора лично для себя и своих близких. Это «приспеш­ники» террористов. Они не однородны.

5. Есть расчетливо-разумные. И только слабость, надлом души или великий страх за близких людей толкает их к коллабора­ционизму. У них самооправдание: «Жертвуя собой, мы для пользы других пошли служить врагам. Мы не "предатели", а тайные "свои"».

6. Но есть расчетливо-злобные. Служа врагам, ищут возможность возвыситься при новой расстановке сил. И удовлетворить свои психологические комплексы. Конечно, за счет слабых заложников, притесняя их или, напротив, милостиво помогая. Последнее и оргастически им приятно, и после освобождения послужит оправданием их пособничества террористам.

7. Наконец, 20-30 %. Чем дольше их заложничество, тем силь­нее они ощущают как бы родственную близость с захватив­шими их террористами, разделяя с ними их переживания и неприязнь к спасителям.

Эти заложники и после освобождения сочувствуют захватчи­кам, защищают их, арестованных. Опасность, общая для терро­ристов и удерживаемых ими заложников, сплачивает, «роднит» одних с другими. Легковесным политикам и судебным следовате­лям также бывшие заложники начинают казаться «пособниками» захватчиков-террористов.

1. При штурме осажденных террористов возникает не только «братство по крови», которая может быть пролита и ими, и заложниками.

2. В такой ситуации начинают действовать рефлексы поиска защитника (сильного, властного).

3. Возникает психологическая спайка «подвластных» и «власти­телей», если «властители» в чем-то уравнены с «подвластны­ми» (общей опасностью, общими невзгодами, общей добычей, общей жаждой спасения от смерти), то они человечно, участ­ливо относятся к «подвластным».

Чеченцы наделены этноархаическими рефлексами в отноше­нии к пленникам как к уважаемой ценности. Они относились к заложникам с видимой доброжелательностью.

По рассказам свидетелей, в городе Буденновске чеченцы, видя начало штурма больницы, в которой они укрылись, укрывали и успокаивали заложников. В поселке Первомайском руководитель чеченцев Салман Радуев обходил заложников, успокаивая их, рассказывал о последних событиях.

4. В отличие от многих других террористов, осажденные чеченцы сохраняли детскую игривую лихость. Громкая трансляция танцевальной музыки, обычно повергающая осажденных в уныние, у чеченцев в Первомайском вызывала неподдельную радость и пляску. Это ободряло и заложников, «роднило» их с чеченцами, пробуждая детские рефлексы.

5. Даже когда расстреливали кого-то из заложников, срабатывал психологический механизм по принципу «разделяй и вла­ствуй». Люди, оказавшиеся в привилегированном положении, при стрессе, как правило, отворачиваются от ставших пария­ми, обреченными, «опущенными» (криминальный жаргон).

6 Возникающее у заложников ощущение «породнения» с захватчиками-террористами напоминает появляющиеся у некоторых людей при стрессе инфантильные (детские) реак­ции: поиски родителя, сильного вершителя судьбы ребенка, родителя, «казнящего и милующего», при этом остающегося «родным», более того, чувство «родственности» может креп­нуть при «насилии во благо наказуемому».

7. При «синдроме заложника» страх перед террористами и стремление убежать из-за «ультрапарадоксальной инверсии» психических процессов перевертывается в болезненную лю­бовь и привязанность к террористам.

8. В этом есть и что-то женское, проявляющееся, когда сила и грубость самца могут парализовать тело и волю, могут про­буждать сладостное томление перед соитием.

Сплав игривой детскости и мужественности чеченских боевиков-террористов привлекает, завораживает многих, застав­ляет ими гордиться, кого-то — следовать им.

Напрасно ругают мифических психологов, которые не работают с бывшими заложниками, чтобы избавить их от синдрома «породнения» с террористами. Этот синдром очень стойкий. Например, в россий­ском народе, который десятилетиями был «заложником» у кровавого сталинско-коммунистического режима, он сохраняется до сих пор в виде парадоксальной приверженности к нему. Это не утрата историче­ской памяти, не попытка выразить протест противникам коммунистов, не массовая легкомысленность. Это психобиологический рефлекс сохранения традиций соподчиненности, достигнутой жестокостью.

9. Есть мнение, что в Буденновске и других городах и поселках, где российские войска осаждали чеченцев, взявших залож­ников, у последних не было и в помине «синдрома заложника» с его биологопсихологическими механизмами, отмеченными выше. Журналист Андрей Бабицкий был с заложниками в Буденновске, затем во время их перемещения чеченцами по Чечне вплоть до освобождения. Он обратил внимание на сходство социально-политических ориентации у русских заложников и у захватчиков-чеченцев. И те и другие в недавнем прошлом — советские люди. Для них власть была враждебна. Она давила свободу, права, не­редко и жизнь своих подданных. В несправедливости чеченской войны проглянуло лицо, казалось, ушедшей неправедной власти. Снова террор против мирного населения: чеченского, русского, гибнущего под бомбами. Когда война под боком, ее несправедли­вость очевидна. У русских, чеченских людей одни и те же эмоции, мотивации. Для захватчиков-чеченцев они актуализованы гибелью родственников под залпами российских гаубиц и танковых орудий. Те же мотивы возникают у заложников-русских, когда в них (и в захватчиков-террористов) стреляют БТРы, гранатометы осво­бодителей, олицетворяющих российское государство. Опираясь на трагический пафос своей жизни, угнетавшиеся государством («жизнь погибла в провинциальном убожестве, вечный дефицит всего при советской власти, редкие праздники, омраченные по­хмельем... и сейчас зарплату не платят») заложники легко пере­страиваются — «за террористов-захватчиков», вместе презирая и ненавидя Власть. Такими могут стать до 80 % заложников. Более того! А. Бабицкий заметил, что российские заложники способны «заряжать» чеченских захватчиков ненавистью к осаж­дающим их войскам. Вот почему случаи перехода заложников на сторону захватчиков не случайны. Не случайно участие боевых групп украинских, прибалтийских националистов в чеченской войне на стороне чеченцев. Не видеть таких «этноархаических

рефлексов» у русских, украинцев, чеченцев, прибалтов и др. пре­ступно, т. к. эта слепота побуждала Российскую власть подливать масло в огонь Войны.

При указанных различиях все заложники несчастны под гнетом ужаса смерти, униженности, беспомощности и полной неопределенности судьбы. Многие из них после освобождения нуждаются в психологической помощи, а то и в лечении душевных и телесных расстройств.

Трагический опыт борьбы с террористами во время захвата ими заложников в Москве (на Дубровке) и Беслане способствовал созданию и совершенствованию психологических служб, разво­рачиваемых в зоне терактов, для помощи не только освобождае­мым заложникам и переживающим за них родственникам [Ада-ев А.И., 2005; Левашова Т.Н., 2005 и др.], но и для реабилитации профессионалов-участников антитеррористических операций [Марьин М.И. Психологическое сопровождение деятельности сотрудников в экстремальных условиях / / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2005, № 1, с. 1-2; Шилова Л.А. Из опыта оказания психологической помощи сотрудникам в г. Бес­лане/ / Вопросы психологии экстремальных ситуаций, 2006, № 1,с. 4-8 и др.].

5.4.2. «Концлагерный синдром»

В концлагерях тоталитарных государств гитлеровских, ста­линских и т. п.:

- «концентрировались» для уничтожения люди, неугодные пра­вящему режиму, отобранные по социальным, политическим, национальным, экономическим критериям;

- использовались те из них, кто признан работоспособным на изнурительных работах с расчетливым изматыванием у них всех сил и уничтожение путем «естественной» гибели из-за противоестественных условий существований.

Как факторы уничтожения, наряду с тяжелым трудом там были и плохое питание, антисанитария и, что немаловажно, морально-психологическое подавление заключенных жестокостями и несправедливостями. В концлагерях одни люди, адаптируясь, выживали, другие — гибли после необратимой дезадаптации. Исследователи концлагерной жизни и смерти описали шок при поступлении как первую фазу концлагерного синдрома. При дли­тельном пребывании в лагере начинались изменения личностных особенностей людей, т. е. вторая фаза — адаптирование. Жизнь заключенных заканчивалась третьей фазой — дезадаптацией и гибелью.

А. Шок при поступлении. Кошмар происходящего вызывал у всех, впервые попавших в концлагерь, шок:

—сначала у заключенного возникала невольная попытка самоотстранения от предметов и людей: смех над своей уродливой, лагерной одеждой, отмежевание от незнакомых соседей — «Все это меня не касается»;

—однако конфликт между жуткой действительностью и все еще сохраняющимися представлениями, какой должна быть обыч­ная жизнь (т. е. конфликт прежней картины мира с настоящим, как с тем, чего быть не может), углублялся. Заключенного одолевали ощущения ирреальности происходящего: «Я во сне, все вокруг, как кинофильм»;

—чувство ирреальности исчезало при малейшем намеке на то, что «все не так уж плохо», «все еще поправимо». Чудился воз­врат в прошлое, возникала «иллюзия помилования»;

—но ужас охватывал, когда кошмар событий проникал в «лич­ный социум» (человек узнавал, что его жена, дети сожжены в крематории) или вторгался в «личное пространство бытия» (при избиении и из-за голода, холода, насекомых, не дающих спать и пр.).

Кульминацией первичного шока было «затмение разума» из-за страха.

Устроители-конструкторы концлагерей рассчитали стрессоры при поступлении так, чтобы первичный шок нейтрализовал про-тестные реакции заключенных, но не лишал бы их возвращения в работоспособное состояние (тех, кто был крепок и силен). Шок проходил,наступала фаза адаптирования.

Б. Типология заключенных концлагеря уничтожения.

В концентрационные лагеря, несомненно, вместе с более стойкими попадали узники, сразу же впадавшие в апатию, ступор, либо безудержно плакавшие, бившиеся в истерике и быстро погибавшие, еще не растратив физических и психических сил для выживания (адаптационных резервов). Эта первичная гибельная дезадаптация при концлагерном стрессе была не вполне осознаваемым, протестным отказом от борьбы за жизнь. Ее причины: природная слабость психики (слабодушие) либо чрезвычайный контраст между привычным благополучием прежней жизни и концлагерным кошмаром. В «лагерях уничтожения», оснащенных залами для отравления газом и мощными крематориями (Освенцим и др.) такие люди «отсортировывались» и их умертвляли сразу по прибытии.

У тех, чьи физические силы и стремление к выживанию после периода адаптирования иссякли, наступала вторичная дез­адаптация и гибель.

Пребывание в концлагере протекало по-разному в зависимости от личностных особенностей заключенных и от выпавших на их долю удач и невзгод. Большинство, т. е. типичные лагерники, жили на грани жизни и смерти. Но у «лагерной элиты» (старост, поваров, кладовщиков, "лагерных полицейских" из числа заклю­ченных) было сносное существование.

а) Типичные лагерники. У них нарастал регресс личности:

—уменьшение интеллектуальных активностей и способно­стей;

—утрата прежних норм приличия в обыденном общении;

—эгоистичность и бесчувственность к чужой боли и беде;

—приступы апатии и агрессии.

Апатия в концлагере — это невольные, не осознаваемые по­пытки организма сохранить энергию для выживания, это — пассив­ность как защита от психологического травмирования всем опасным и страшным. Вспышки злобы — остатки активности в борьбе за место среди живых. Интересы типичного лагерника ограничивались удовлетворением самых насущных потребностей. Они сводились к простым формам самосохранения: как достать еды, уклониться от тяжелой работы. Примитивными становились мечты и воспоми­нания: о еде (пирожном, чашечке кофе), о тепле (душистой ванне, мягком одеяле).

Замечено, что сексуальные фантазии и разговоры на эту тему были редкими в концлагерях. Причина — не только и не столько плохая еда и изнурительный труд. По моим многолетним наблюдениям (во время экспедиций по безлюдной тайге и в высоко­горьях Тянь-Шаня и Памира), фактором, устраняющим сексуальное влечение, были смертельные опасности. Питались мы нормально, физические нагрузки были большими, но терпимыми, но многоднев­ные преодоления опасностей без надежды на помощь (мобильных и спутниковых телефонов тогда не было) создавали у нас временную асексуальность. Она сохранялась несколько суток после выхода группы в безопасную местность. Надо полагать, устремленность к ин­дивидуальному спасению в смертельно опасных условиях подавляет стремление к продолжению своего рода, т. е. к «спасению» его.

Типичным лагерникам было свойственно чувство социаль­ной неполноценности. Ведь каждый был когда-то «кем-то значи­мым». Этой значимости он был лишен полностью. Контраст между «Я»-тогда и «Я»-сейчас лишал заключенных остатков социальной самоудовлетворенности. Мир, видимый за колючей проволокой, усиливал у них чувство собственной неполноценности.

Известный врач-психолог Виктор Франкл, отсидевший в на­цистских концлагерях с 1942 до 1945 г. и потом посвятивший много времени изучению концлагерного синдрома, указывал, что его важнейшей причиной становятся искажения представле­ния о времени своего существования в лагере.

Заключенные понимали, что вероятность выжить ничтожна Пребывание в лагере становилось временным для них. При этом разрушалось представление о том, когда же наступит этому конец. Временное существование становилось бессрочным. Это было самым тягостным психологическим воздействием. «Насколько завидным казалась нам, — писал Виктор Франкл, — положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока освобождения... счастливчик!» [Франкл В., 1990, с. 140]. Психологи­ческий конфликт между чувством, что заключенный временно живет в лагере и бесконечностью мучений приводило к утрате важнейшего личностного фактора — представления о будущем, права на него. Это становилось мощным фактором формирования апатичной тер­пимости, разрушало личность, превращало человека в послушного робота с сиюминутными заботами. Происходил «распад структуры переживания времени», возникало «ощущение внутренней пустоты и бессмысленности существования» [там же, с. 141]. «В тот момент, когда человек не в состоянии предвидеть конецвременного состояния в его жизни, он не в состоянии и ставить перед собой какие-либо цели, задачи. Жизнь неизбежно теряет в его глазах всякое содержание и смысл. Напротив, видение "конца" и нацеленность на какой-то момент в будущем образует ту духовную опору, которая так нужна заключенным, поскольку только эта духовная опора в состоянии защитить человека от разрушительного действия сил социального разрушения, изменяющих характер, удержать его от падения» [там же, с. 141-142].

Хорошо рассчитанный и опробованный на сотнях тысяч людей концлагерный режим действовал массово и безотказно. «Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, которое случалось часто так стремительно, что за несколько дней приводило к катастрофе- Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии; ни что не страшило, никакие наказания — они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание — порой в соб­ственной моче и экскрементах — было опасно для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении Это отчетливо проявлялось в тех случаях, когда заключенного неожиданно охватывало ощущение "бесконечности" пребывания в лагере» [там же, с. 142]. Добавлю (из собственного опыта) — ощущение протестной скованности, имевшееся у человека в начале подобного «приступа лежания», быстро растворялось в сновидной бесчувственности. Без интенсивного медико-психологического воздействия на человека это состояние переходило в кому. Такой была кончина многих заклю­ченных гитлеровских и сталинских концлагерей. Потом «жмурика» выносили из барака. Не следует думать, что для соседей по бараку такие смерти просто становились привычными. Бэтой «простоте» была психологическая защищенность от душевных травм. И в слове «жмурик» не было пренебрежения к умершему, а лишь трагический юмор и самоотстранение от мысли о своем таком же конце через смирение с ним.

Наверное, благодаря множеству таких психологических «за­щит» и общей апатии в нацистских концлагерях было мало са­моубийств. Как пример — в лагере Терезиенштадт с 24.02.1941 до 31.08.1944 г. умерло 32 647 человек, из них самоубийц было 259. Суицид, как протест, был подавлен расчетливым концлагер­ным режимом. Вскоре после разгрома фашистской Германии в Великой Отечественной я, будучи студентом, нашел и читал в подвале 1-го Московского ордена Ленина медицинского институ­та (сейчас это Московская медицинская академия им. И.М. Се­ченова) свезенные туда, как трофеи, немецкие фолианты. В них на больших страницах меловой бумаги красивым готическим шрифтом были описаны (с таблицами и графиками) правила и результаты научно обоснованного режима содержания людей в концлагерях.

б) « Пособн ики ». Замети ыми благодаря здоровому цвету лиц и отсутствию худобы становились заключенные, ставшие пособ­никами лагерной администрации. Использование их для органи­зации жизни и труда больших масс заключенных в концлагерях, было экономически и психологически выгодным. Пособники-заключенные знали лагерников лучше, чем администрация и охрана, потому успешнее поддерживали карательный режим. Фе­номен пособничества усиливал ощущение деклассированности и обезличенное™ рядовых заключенных. Сразу заметим, что не все «пособники» становились негодяями. Среди «пособников» были старавшиеся помогать узникам концлагерей и даже спасавшие их. Под «пособников» маскировались заключенные из подпольных организаций внутрилагерного сопротивления, чтобы проникать в лагерную администрацию, готовя побеги и восстания. Но все же большинство «пособников» исправно выполняли каратель­ные функции и были долгожителями концлагерей, если только их не убивали другие заключенные, и если они не попадали под очередную профилактическую смену «пособников». Такая «про­филактика» предохраняет от проникновения в их ряды людей из внутрилагерного сопротивления. После освобождения из концлагеря некоторые «пособники» стали ревностными изобли­чителями концлагерных жестокостей, публикаторами не очень-то правдивых воспоминаний.

Виктор Франкл обратил внимание на то, каким становился голос заключенного в роли надсмотрщика, когда перед ним живые люди, а их трупы скоро будут сожжены в печах, когда и сам над­смотрщик постоянно рядом с собственной смертью. Его команды произносятся «тем своеобразным грубым, пронзительным криком, который отныне нам придется слышать во всех лагерях. Он зву­чит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который так все время кричит, которого все время убивают» [там же, с. 133]. У некоторых «лагерных полицейских» возникало нечто вроде мании величия из-за власти, которую они получили. Тогда их конц­лагерный страх трансформировался (сублимировался) в злобу и жестокость к рядовым заключенным. Таку них актуализировалась «месть своей злосчастной судьбе».

Авторы, описавшие заключенных концлагерей, мало внима­ния уделяли «пособникам», оценивая их просто как заведомых негодяев либо в лучшем случае как сломленных смертоносным режимом людей с червоточинкой в душах, на которых и рассчи­тывали конструкторы лагерной жизни. Однако не все так просто с этим типом заключенных. Мы вернемся к нему ниже.

Заметим, что психологическая основа пособничества — не «стокгольмский синдром» (см. 5.5.2). «Пособники» сознательно шли в услужение к врагу, подавляя свой протест в обмен на сохранение жизни, участвовали в издевательствах над други­ми заключенными, чтобы обезопасить себя от побоев, голода, тяжелых работ. При «стокгольмском синдроме» у узников-заложников возникает нечто вроде преданности людям, за­хватившим их. Эта преданность может возрастать до любви (даже сексуальной) к угнетателям и врагам. Однако в основе этих феноменов есть и общие глубинные закономерности, инфантильность и слабость, тяготеющие к конформизму, к обретению властной защиты.

К третьему и четвертому типам заключенных концлагерей от­несем людей с «упрямством духа». Но сразу заметим, что эти два типа во многом противоположны и враждебны один другому.

в) «Стойкие духом: упрямые гуманисты». Заключенные третьего типа те, у кого экстремальное существование пробудило то, что Франкл назвал «упрямством духа», чувство душевной свободы, несмотря на концлагерное рабство, и инициировало ак­тивную человечность ко всем его жертвам. «Заключив человека в лагерь, можно отнять у него все вплоть до очков и ремня, но у него оставалась эта свобода, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха. Это была свобода настроиться так или иначе, и это "так или иначе" существовало, и все время были те, которым удавалось подавить в себе возбужден­ность и превозмочь свою апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки и маршировали в строю, и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба. Они являлись свидетельством того, что никогда нельзя сказать, что сделает ла­герь с человеком: превратится ли человек в типичного лагерника или все же, даже в таком стесненном положении, в этой экстре­мальной, пограничной ситуации останется человеком. Каждый раз он решает сам» [там же, с. 143].

Виктор Франкл описал человека, который обладает не только «упрямством духа», но и желанием, потребностью поддерживать других несчастных добрым словом, последним куском хлеба, т. е. одержим гуманизмом вопреки всему. Что за люди эти «упрямые гуманисты»? Пытаясь ответить, используем психоаналитические конструкции.

В концлагере оказались ненужными, не спасающими от по­боев и смерти моральные устои обыденной жизни, привычные традиции, социальные обстоятельства, все то, что довлело над человеком в его долагерной жизни, ограничивало, сдерживало его природные желания и наклонности. Иными словами, конц­лагерь освобождал «Я» человека от нормирования побуждений и поступков давлением со стороны «сверх-Я». Если у типичного концлагерника, их большинство, экстремальная бесчеловечность и постоянна близость смерти загоняли его «Я», освобожденное от стабилизирующего влияния со стороны «сверх-Я», в раковину эгоизма до такой степени, что происходила регрессия личности, то у человека, «сильного духом», «упрямого духом», возникало чув­ство свободы благодаря освобождению от обыденного «сверх-Я». Обретенная свобода «Я» у «сильного духом» восставала и против нового, концлагерного «сверх-Я», создаваемого, навязываемого концлагерным режимом: издевательствами, абсурдами бесчело­вечности, побоями, смертями. И если это происходило, то озна­чало, что человек переходил рубеж, обозначенный В. Франклом как «свобода настроиться так или иначе». Настроившись «так, а не иначе!», человек обретал активное чувство свободы, которую нельзя поколебать, подавить, отнять.

Вместе с душевной свободой он узурпировал (присваивал) право приобщать к ней всех, кто рядом, кто близок душой. Так вырастал «упрямый гуманизм». Человек, упрямый духом, по­стигал в нем смысл жизни. И хотя «гуманист» освобождался от внешних признаков воспитанности (как всякий типичный лагер­ник), но без потери внутренних, глубинных моральных устоев. Они крепли, начинали доминировать, организуя все помыслы, поступки и психологическую стойкость «упрямого гуманиста». Благодаря таким преобразованиям личности люди, может быть до лагеря ничем не выделявшиеся среди обывателей, становились моральными лидерами.

Феномен «упрямого гуманизма» можно рассматривать с раз­личных научных позиций:

—как архетипический синдром — с позиции Карла Юнга [ЮнгК.Г., 1991];

—как холотропное состояние под организующим влиянием трансперсональных космических сущностей, что можно предположить, исходя из концепции о «психологии будущего» Станислава Грофа [Гроф С, 2001 ];

—как проявления этапа (стадии) жизни с проявлением своих патерналистских наклонностей, учитывая взгляды Эрика Эриксона [Эриксон Э., 1996];

—как зооантропологическое побуждение: «выжить в стае, под­держивая ее» (с учетом, разрабатываемой мной концепции об «ужасах смерти» [Китаев-Смык Л.А., 1983, с. 253-260]) (подробнее об этом см. 4.2). Эта адресация к зоологии ни в коей мере не умаляет героизма «упрямых гуманистов». Важной их особенностью было то, что они воспринимали и

проживали концлагерный дистресс не как несчастье, горе, не как время терпения, но как испытание их духа, их достоинств, их сил.

Основами душевной силы «упрямых гуманистов» были врожденные свойства, достойное воспитание и приверженность религии. «У очень многих заключенных именно в заключении и благодаря ему появлялась подсознательная, т. е. вытесненная обращенность к Богу» [там же с. 144]. «Чувствительные люди, с детства привыкшие к духовному существованию, переживали тяжелую внешнюю ситуацию лагерной жизни хотя и болезненно, но, несмотря на их относительно мягкий душевный нрав, она не оказывала такого разрушительного действия на их духовное бы­тие. Ведь для них как раз был открыт путь ухода из ужасающей действительности в царство духовной свободы и внутреннего богатства. Только так можно понять тот парадокс, что иногда люди хрупкой телесной организации лучше переносили лагерную жизнь, чем физически сильные натуры» [там же, с. 153—154]. Следует заметить, что соображения Виктора Франкла о влия­нии религиозных устоев на заключенных концлагерей нужно рассматривать как воздействие католического воспитания и католических традиций.

г) «Сильные духом: упрямые делинквенты». Бесчеловеч­ность концлагеря постепенно вытесняется из памяти. Особенно хорошо «забываются» собственные мерзкие поступки, предатель­ство товарищей, жестокости, когда сам, спасаясь, шел по костям других заключенных. Об этом про себя не говорят, не пишут. Все же сохраняются описания того, почему сила духа часто ведет чело­века по пути выживания, используя преступную (делинквентную) бесчеловечность (лат. delinquentis — преступник) Уникальное свидетельство этому — воспоминания профессора Н.Н. Энгвера, рожденного в сталинском ГУЛАГе, ребенком проведшим там годы, не зная о том, что есть жизнь без постоянных издевательств и мучений: «"Лагерный" синдром, — пишет Николай Энгвер, — сопровождается чувством, которое я не могу выразить более точно, чем словосочетанием "любовь к ненависти".

Если болен лагерным синдромом, то хорошо, естественно чувствуешь себя только там, где тебя ненавидят. Ненависть окру­жающих, явная или скрытая, — самая благоприятная среда для "лагерника". Такая ненависть дает силы держаться, несмотря ни на что. Я предупреждаю об этом, потому что подошел к порогу, перед которым надо остановиться или даже отойти назад.

Речь пойдет о средствах достижения целей. Что позволительно или непозволительно применять заложнику?

Для "лагерного" ребенка, как и для травы, пробившейся сквозь асфальт, этой проблемы нет, ибо "там" совершенно другая парадигма бытия. Для меня лагерь в Потьме — родина, родное место. Но для людей, попавших в заложники с воли, существуют много дурацких проблем, в том числе проблема соотношения целей и средств.

Я долго не воспринимал себя как искалеченную тварь, не понимал, что из меня сделали "нового человека", "стелющуюся яблоню"» [Энгвер Н.Н., 1990, с. 8].

По каким же путям ведет людей «любовь к ненависти» в бес­человечном мире? «Секрет ремесла заложника, — по мнению Н.Н Энгвера, — прост: надо нести свои тяготы самому, не вешая их никому другому на шею и не перекладывая их на чужие плечи. Весь фокус в специфическом характере этих тягот Пользуясь нейтральной лексикой, скажу, что это муки нечистой совести, и сама эта нечистота такова, что у всех вольных вызывает глу­бокое омерзение и неукротимо праведный гнев.

Но мы, — пишет Н.Н. Энгвер, — заложники, и взрослые, и дети, выжили за счет нечистой совести. Может быть, есть исключения. Может быть, даже много исключений, но мне они неизвестны. "Не воспринимать исключений" — это элемент мастерства в ремесле заложника. Я твердо знаю: если ты выжил в долгом заложиичестве, да еще на воле сумел выйти в люди, зна­чит, ты подлец (в смысле вольных людей, потому что среди самих "лагерников"-заложников подлецом считается как раз наоборот тот, кто прервал стезю мучений: ведь всякий, кто самовольно покинул боевые порядки, усиливает противника).

Честь заложника — основа ремесла — не выходить из драки, несмотря ни на что. А "драка" состоит в том, что надо выжить в условиях непоправимого зла. А выжить надо, чтобы жить. И если нормальный, вольный человек при этом, узнав толику правды, подлинной правды, корчится от омерзения и чистоплюйствует, то это его проблемы, проблемы нормального человека, которому хоть и очень тяжело жилось, но — на воле. А мы свою задачу решили, мы пробились сквозь асфальт отнюдь не праведными и не чистыми средствами. Энергия жизни ушла на это пробива­ние. И сил, чтобы жить нормально, уже попросту нет. Но жить должно и поэтому можно.

Чистоплюям оставим их радость и гордость от своей чисто­ты — им в жизни повезло, их не асфальтировали, и за это я их ненавижу. Очень надеюсь, что они заплатят мне тем же. Тогда най­дутся силы пройти по жизни "своей привычною походкой, — как писал И. Эренбург, — от детских клятв до точки, до конца" (или "до свинца" — не помню).

Мой внутренний мир, конечно, устанавливает для меня гра­ницы того, что "можно" и чего "нельзя", но это не те границы, которые привычны для нормального человека, вольного человека. Заложник есть заложник, если ему надо, он выживет вопреки всему. Если вообще суждено выжить.

Правда, которую, даже услышав, вольные люди почти никогда не понимают, состоит втом, что страх перед болью может сделать с человеком все. Буквально все. Это не обычная больотушиба или занозы, это сознательно организованная боль, запланирован­ная боль, боль, причиняемая с целью именно внушить страх и тем обеспечить покорное послушание. Например, намыливают лицо; когда пена его покроет, с силой раздирают веки, чтобы мыло начинало выедать глаза.

Вой, конечно, стоит невообразимый, буратинный, ведь это проделывается над детьми двух-трех лет, чтобы добиться по­виновения. За лагерную жизнь я прошел через эту процедуру несколько раз, но в пять лет я перестал ее уважать; тем не менее ужас, порожденный переживаниями раннего детства, в тяжкие минуты посещает меня до сих пор, этот атавистический ужас не спутаешь ни с чем.

Позже я узнал, что нет такого скотства, с которым человек не смирился бы ради избежания "фундаментальной боли". Пока я пользуюсь нейтральной лексикой, вроде слов "ужас", "фунда­ментальная боль" и др., вольные люди обычно слушают терпимо, хотя и не понимают, почему у заложников иные представления о границах льзя ' и "нельзя Когда воссоздаешь конкретные ситуации, в которых реализуются "ужас" и "фундаментальная боль", вольные люди не верят ни в то, что такое возможно, ни в то, что это может с ними самими произойти. Просто не верят» [там же].

Откуда просветленность понимания Н.Н. Энгвером неиз­бежной преступности многих концлагерников? Родившись и ребенком взрослея за колючей проволокой, Коля Энгвер не был обременен знанием нормальной долагерной жизни. «Взрослые, попадая в заложники, часто мучаются из-за непоправимости зла и невозможности праведных путей выхода из него. Заложниче­ство — безвыходное зло» [там же].

Итак, кто-то сломлен своей вынужденной преступностью, но много и тех, у кого она воплотилась в «упрямстве духа», не ско­ванного цепями гуманизма. Этих заключенных, сильных духом, но не берущих себе на вооружение человечность, можно при­числить к четвертому типу, т. е. к «сильным духом упрямым делинквентам».

«Если заложник пробился к свету, — пишет профессор Энг­вер, — можно уверенно сказать, что он совсем не тот, кем был, когда обрел решимость жить и выжить вопреки всему. Именно этого не понимают и, не понимая, ужасаются нормальные, вольные люди. На правду заложничества, как и на солнце, нельзя смотреть открытыми глазами.

Сама угроза "фундаментальной" боли и лишений, под знаме­ниями которой постоянно находится заложник, его невиновность и непоправимость вершимого над ним зла, по-новому ставят извечные моральные проблемы;

- предательства, измены и продажности;

- подлости и низости поступков;

- способности доставлять себе удовольствие за счет лишений, на которые обрекаются товарищи по несчастью.

Все это висит проклятьем и заклятьем над каждым, кто про­бился из заложников к свету» [там же].

Такие люди, проклятые миром обывателей, не сидевших по тюрьмам и лагерям, не могут жить в ладу с этим миром и образуют свои корпорации с правом на преступность (делинквентность). Но здесь мы отходим от проблемы концлагерей в тоталитарных государствах и касаемся сущности уголовного мира. Содержание (концентрация) делинквентов в современных российских тюрьмах, унаследованных у коммунистического режима, бесчеловечна из-за многих факторов [Антонин Ю., 1991; Гаврилов Л., 1991 и др.].

Принудительное заключение в бесчеловечных условиях лаге­рей и тюрем изнуряет психику, деформирует личность, принуждая многих к эгоизму, жестокости, к регрессу гуманности. Неизбежно ли это? Основываясь на личном опыте многолетнего пребывания в гитлеровских концлагерях, Виктор Франкл, казалось бы, воз­ражает Николаю Энгверу: «Не может быть и речи о том, что в концлагере человек необходимым и принудительным образом подчиняется давлению окружающих условий, формирующих его характер. Благодаря тому, что я в другой связи назвал "упрям­ством духа", у него сохраняется и принципиальная возможность оградить себя от влияния этой среды» [Франкл В., 1990, с. 143]. Но у рожденного в сталинском ГУЛАГе мальчика Коли Энгвера среди лагерных жестокостей и бесчеловечного подавления всего лучшего в людях не было критериев, чтобы знать, что от чего отгораживать.

И еще добавлю: жизнь людей при большевистско-сталинском режиме в СССР была от части похожа на концлагерный режим. Потому все выросшие в нем были пропитаны «лагерным духом», наделены «любовью к ненависти» своей и чужой, тайной страстью к пакостям, шкодничеству кделинквентности. Вспомним, хотя бы массовость «несунов», кравших по мелочам у себя на работе и не считавших это преступлением, скорее — сладкой местью «родной стране». Хорошо, что этого не понять современным людям, что у теперешней молодежи выветривается «лагерный дух» заложников большевизма.

Этот раздел можно было бы завершить словами Виктора Франкла. Он писал: «Концлагерь был не чем иным, как микрокос­мическим отражением мира людей вообще. Жизнь в концлагере раскрыла самые бездонные глубины человеческой души. Должно ли нас удивлять, что в этих глубинах вновь обнаружилось все человеческое? Человеческое, как оно есть, сплав добра и зла!» [Франкл В. 1990, с. 154].

Не могу согласиться с этой сентенцией. Уравнены ли в мире добро и зло? Сплавлены ли они в едином бытии? Если бы так когда-то случилось, то дальнейшее существование Природы и Жизни стало бы невозможны — эти две антагонистические субстанции нигилировали бы (уничтожили бы, «обнулили» бы) одна другую.

Естествознание давно познало, что не межвидовая борьба (и не внутривидовая) служит двигателем биологической эволюции на нашей планете. В живом мире воплотились антагонизм (борьба, соперничество) и симбиоз (взаимопомощь, активное сосущест­вование) различнейших живых существ. Жизнь на планете организуют сложнейшие, взаимодействующие биоценозы. Ее продление возможно, лишь, когда агрессия, борьба, поедание друг-друга отстают от созидательных сил симбиоза, взаимопомощи, взаимодополнения.

Пусть зло подстегивает добро, но зло всегда позади добра. Добро впереди и побеждает не только в сказках.

В. Стресс сексуальной депривации в местах принудительного заключения. Сексуальность половозрелых неодолима. Но может приобретать удивительные и противоестественные воплощения. Есть индивиды с очень высокой сексуальной потребностью (не всегда сочетающейся с сексуальной сверхспособностью). Лишение сексуального общения и сексуального удовлетворения нередко губительно для таких людей.

Молодой человек может оказаться на развилке путей: гете­ро— и гомосексуальности. В принудительно мужском обществе возможно «скатывание» к педерастии. Гомосексуальность за­разительна — это что-то вроде психического индуцирования. Вот цитата из воспоминания бывшего немецкого военнопленного (еще во время первой Мировой войны) Эдвина Двингера (впоследствии известного немецкого писателя): «Я пугаюсь. Входит Ольферт. Он быстро оглядывается — в комнате никого нет.

— Наконец одни... — с принужденной улыбкой говорит он, идет в мой угол, садится на койку.

Я с удивлением гляжу. Он медленно поворачивает голову и странно смотрит на меня.

— Что вам, Ольферт? — с беспокойством спрашиваю я.

Он берет мою руку, кладет ее себе на колени, неуверенно гладит.

— Хочу вам сказать, — начинает он. — Но может, вы уже знаете, уже почувствовали это? Я... Нет, это, естественно, не любовь, это нелепость... но нечто подобное... — Он глубоко вздыхает. — Зачем вы не пустили меня к тем бабам? — вдруг прорывается у него. — Тогда бы этого не случилось...

— Но что, Ольферт? — спрашиваю я беспомощно.

— А ты еще не заметил? Я привязан к тебе, как к женщине... Я больше так не выдержу! Я уже не могу спать, я схожу с ума, да, точно, но я больше не могу... без...

Меня бросает то в жар, то в холод. Все ощетинивается во мне. Хотя... теперь не так, как с Турном. Бога ради, что же это? Неужели и я дошел? Я уже не в состоянии противиться, — думаю я отчасти со страхом, отчасти с новым, до тех пор незнакомым возбужденным ожиданием.

Руками он опирается на койку справа и слева от моего туло­вища, нависая надо мной. Руки его дрожат, набухшие вены на его шее пульсируют. Я вижу, как его рот все больше приближается ко мне. Он полный, красный и твердый, верхняя губа чуть дрожит. "Как рот крестьянки!" — отстраненно думаю я. Она словно спа­сительная соломинка, эта мысль, — я хватаюсь за нее, чтобы не утонуть. Рот крестьянки... рот крестьянки... Этим я что-то хочу внушить себе? Или по какой-то иной причине...

— Эдвин! — вскрикивает Ольферт.

Я уже несколько лет не слышал своего имени, это не принято среди мужчин и солдат. Последний раз его произносила одна девушка, не так ли?. Но и эта мысль не помогает... Я совершенно беспомощен. Я вижу его большие мерцающие глаза, темные и влажные, с розоватыми веками. И я вижу все приближающиеся губы, слегка приоткрытые...

Дрожь ожидания охватывает меня. "Как это произойдет? — думаю я с любопытством. — Никогда мужчина не был в подобной близости от меня... Может, я забуду все, если он это сделает? Может, все забывают, когда делают это? Может, это действует как морфий?. О, морфий был бы как раз для этого времени, мы, "сибиряки", все были бы морфинистами, если бы только могли его достать... И, — продолжаю я думать, — и... если я при этом закрою глаза и буду мечтать о девушке... крестьянской девушке, крупной, грубой, ширококостной?. Может, тогда я смогу это вынести?"

Я думаю и о том, что он добр ко мне, этот Ольферт, что он привязан ко мне, как зверь, что он, возможно, нечеловечески страдает, — но прежде чем я все это осознаю, он уже накло­нился ко мне и прижался своими раскрытыми губами к моему рту.

Несколько мгновений я лежу в оцепенении, когда наступает неожиданное, — внезапно я ощущаю нечто чужеродное, непри­ятное на моем лице, легкое покалывание, царапанье...

"Да он плохо выбрит!" — проносится у меня в голове. В один момент образ крупной крестьянской девушки, который я с закрытими глазами хотел представить в момент его поцелуя, исчезает, проносится...

— Нет! Нет! Нет! — Я вырываюсь, толкаю его в грудь, бро­саюсь в разные стороны, пальцами нажимаю его глазные впа­дины. — Отпусти меня, отпусти! Я не хочу... не могу... — стону я в его руках.

В этот момент в корридоре мы слышим шаги. Ольферт от­прянул, стремительно бросается к окну и смотрит во двор, по­вернувшись спиной к двери.

— Ребята, — говорит Виндт, войдя, — вы слышали? В лагере нижних чинов кто-то отрезал себе яички — некто Брюннингхаус!» [Дивингер Э.Э., 2004, с. 341-343].

Принудительная сексуальная депривация нередко принуждает к мастурбации. Нередко она истощает до крайности, разрушая не только физически, но и губя интеллект.

Но лишение естественных контактов с противоположным по­лом существенно влияет и на узников с обычной (не повышенной) сексуальностью. "Я верил, что в плену все зависит прежде всего от того, чтобы избежать физической слабости, я узнал, духовное разрушение не только опаснее, но его куда труднее преодолеть. Что нам остается? Ничего, кроме фантазий... Они наш и зеленый лес, и наше прибежище, и наш приют... Но он всегда населен девушками, этот наш лес...

Мы мечтаем или говорим — всегда все вращается вокруг того, по чему мы больше всего изголодались: вокруг женщин! И все больше и больше воспаляется наша фантазия, естественное больше не ублажает, удовлетворение уже не в состоянии затушить пожар, он разгорается все сильнее, все бессмысленнее наш мозг играет с тем, что нам мучительнее всего не хватает. Одни уже рассказывают о летаргических снах, другие об ужасных откло­нениях"» [там же, с. 346].

Выдающийся психолог Виктор Франкл в своей знаменитой книге «Trotzdem Ja zum Leben sagen* (Несмотря ни на что сказать жизни «Да»), написанной сразу после освобождения из фашист­ского концлагеря, отметил подавление сексуальности голодом: «Истощение приводило к тому, что во второй фазе пребывания в лагере потребность в пище выходила на передний план в сознании заключенных; им же объясняется и молчание сексуальных влече­ний. В противоположность тому, что происходит в других закрытых мужских заведениях, например, в казармах, здесь не было тяги к похабничанью, не считая начальной фазы шока. И даже в снах за­ключенных почти никогда не возникали сексуальные мотивы, хотя любовная тоска и все, что ее сопровождает, — то, что психоанализ называет "стремления с отторможенной целью", — появлялось в сновидениях довольно часто» [Франкл В., 2007, с. 50].

У многих неудовлетворяемая сексуальность усиливает раздрожительность, взаимную нетерпимость, агрессивность, почти неизбежные в тюремной, концлагерной или иной групповой изоляции.

Вести из дома, письма любимых женщин, мысли о них — спа­сительное средство от стресса сексуальной депривации.

Что же случается, когда освобожденные люди вернутся домой? «Если первая же женщина, которой мы будем обладать после всего этого, с умом и любовью не излечит и не успокоит нас, мы на всю жизнь останемся с отклонениями — с нами волна половых извращений захлестнет нашу старую родину...» [Дивингер Э.Э., 2004, с. 346]. Мне приходилось психологически реабилитировать семьи моряков-рыбаков, сразу после их возвращения после много­месячных рейсов в составе число мужских экипажей. Проблем­ными становились и сексуальная грубость, оскорбляющая жен, и временная импотенция возвратившихся мужчин. Необходимо было психологически готовить их жен к встрече. Женщинам приходилось быть и любящей матерью, и скромной любовницей, и податливой наставницей, восстанавливающей сексуальные навыки мужа-моряка.

К сожалению, мало изучены страдания женщин, лишенный сексуальной жизни в местах принудительного заключения. [Кон И., 2004].

5.4.3. Пять необходимых и достаточных условий активизации революционно-стрессовой ситуации и пять других условий ее ликвидации

Здесь лишь коротко перечислю основные условия, направляю­щие революционно-стрессовый потенциал на путь либо консоли­дации группы (социального сообщества, этноса, политической партии и т. п.), либо ее дезорганизации.

Условия («принципы») развития стрессогенной активизации общения, консолидирующие группу:

1) Возникновение условий существования, совершенно не­терпимого для большинства людей, составляющих группу. Исчерпание ими «потенциала терпения». К таким условиям от­носится сочетание смертельной опасности для почти каждого индивида и его близких с хроническим ущемлением его (или их) витальных потребностей (жажда, голод, холод и т. д.).

2) Субъективная определенность для большинства членов группы позитивной цели, достижение которой а) избавит их от нетерпимого настоящего состояния, б) окупит усилия по достижению этой цели. В представлениях данной цели у боль­шинства людей в этой группе должна присутствовать вера в достижимость ее только коллективными усилиями.

3) Наличие субъективного представления о том, что большин­ством окружающих людей совершаются действия или у них есть намерения действовать в том же направлении, в каком стремлюсь действовать «я» — индивидуальный субъект дей­ствия. То есть должно быть совпадение концепта целесообраз­ности и направленности своих — индивидуальных — целей и действий с представлениями о целях и действиях окружающих людей.

4) Осознание реальной возможности «первого шага» на пути осво­бождения от стрессора, т. е., выхода из стрессогенных условий и представления о реальности последующих «шагов».

5) Наличие импульса (острого побуждения) внутреннего или внешнего к совершению этого «первого шага».