«1. Страх перед самоотвержением, переживаемым как утрата "Я" и зависимость.

Дата: 2025-06-14; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

2. Страх перед самостановлением (стагнацией "Я"), переживае­мым как беззащитность и изоляция.

3. Страх перед изменением, переживаемым как изменчивость и неуверенность.

4. Страх перед необходимостью, переживаемым как окончатель­ность и несвобода» [там же, с. 24].

Наиболее интересно в концепции Ф. Римана то, что он на­деляет каждый из четырех базовых типов личности (описанных классической патопсихологией и психиатрией) одной из четырех форм страха. Однако, может быть, любой читатель его книги «Основные формы страха» вспомнит, что в разное время пере­живал страх то одного, то другого, а может быть, третьего или четвертого типа.

Ниже процитирую фрагменты этой книги, чтобы привлечь к ней внимание; чтение ее создает полезный психотерапевтический эффект и избавление от страхов и беспокойств.

1. У человека с шизоидной личностью «стремления направлены прежде всего на сохранение независимости и самоудовлетворения (автаркию, autark). Быть независимым, не нуждаться ни в чьей помощи, не быть никому обязанным имеет для него решающее значение. Поэтому он дистанцируется от других людей, не позволяет приближаться к себе, стремится к ограничению.

Нарушение этой дистанции расценивается как опасность для его независимости и целостности его личности и вследствие этого, пресекается. Так развивается типичный для шизоидной личности страх перед близостью в межчеловеческих связях» [там же, с. 33].

2. У депрессивных личностей преобладает стремление к до­верительным близким контактам, страстное желание любить и быть любимым, соотнесение своей сущности и своего по­ведения с мерками и масштабами человеческого сообщества. В их любви превалирует желание сделать любимого человека счастливым [там же, с. 95]. «Что сделать, чтобы избежать му­чительного разрыва и уйти от страха утраты? Единственный способ состоит в развитии такой степени самостоятельности и независимости, чтобы полностью освободиться от партнера. Но именно это очень тяжело для депрессивных личностей, у которых ослабление тесного контакта с другими тот час же освобождает страх утраты... в различных его внешних про­явлениях — страх перед изолирующим дистанцированием, беззащитностью и одиночеством, страх быть покинутым» [там же, с. 96-97].

3. Как третий тип, Фриц Риман рассматривает личности с на-вязчивостями. Общим следствием такой склонности явля­ется стремление все оставить по-прежнему... Когда что-либо изменяется, они расстраиваются, становятся беспокойными, испытывают страх, пытаются отделываться от изменений, уменьшить или ограничить их, а если они происходят — по­мешать им или преодолеть их [там же, с. 166-167]. Страх таких личностей может быть, как пишет Риман, скрытым, латентным: «Некоторые люди с навязчивыми расстройствами, имея полные шкафы одежды, носят исключительно старые веши, создавая тем самым "резервы", у них "сердце болит", если они вынуждены надевать новое, и они носят старомодную, проеденную молью одежду», и при этом «все, что движется к окончанию, напоминает им о преходящем и в конечном счете о смерти» [там же, с. 168]. 4. Четвертый тип, как пишет Ф. Риман, «истерические лич­ности. Они явно стремятся к переменам и свободе, жаждут всего нового и рискованного, перед ними открыты шансы и возможности будущего. Они боятся всяких ограничений, традиций, закономерностей и порядка... Латинская поговорка "carpediem" ... — "пользуйся случаем", быть может, больше всего для них подходит. Прошлое прошло, и не интересует их более; будущее есть поле для возможного, однако они, по существу, ничего не планируют, т. к. это было бы связано с традициями и установками [там же, с. 241]. Пунктуальность, планирование своего времени и его распределение для них тягостны и непереносимы; они нередко расценивают эти ка­чества у других людей как мелочность... Лица с истерическим развитием не хотят отказываться от своих установок, стре­мятся как можно дольше считаться детьми, которые не имеют никаких обязанностей, стремятся удержать молодость и не нести ответственности за те изменения, которые они вносят в окружающий мир или во взаимоотношения с другими [там же, с. 249].

Собственно говоря, страх этих людей перед необходимостью и окончательностью неосознан. Он заменяется часто встречаю­щимся у них страхом открытых улиц и площадей (агорафобия), а так же страхом замкнутых пространств (клаустрофобия). Так же часто встречается страх перед животными. Эти страхи являются переносом основного страха на второстепенное и безобидное, прежде всего из соображений избегания и предотвращения [там же, с. 250-251].

На основании многолетней психоаналитической практики Фриц Риман отмечает, что у истерических личностей «проеци­рование на других собственного чувства вины в форме упре­ков может достичь такой степени, что они начинают верить в виновность другого человека... Все это вызывает подспудное чувство неуверенности и неопределенный страх, что в неко­торых случаях выражается в поисках роли, защищающей от последствий своих действий и реальности. Часто это "бегство в болезнь"» [там же, с. 253].

Как психоаналитик, Риман находит целесообразным для избавлений от всех отмеченных им форм страха в лечебном по­гружении в воспоминания о детстве и в переработке залежей памяти о нем.

В завершение этого раздела вспомним о разнообразии ощуще­ний и переживаний страхов, тревог и опасений. Есть множество подходов к пониманию их сущности и поисков избавления от этих чаще неприятных чувств. Но надо помнить об оберегающем назначении ужасов и тревог [Мэй Р , 2001]

4.2.8. Ужас перед своим безумием

Не только телесные, но и психические болезни стресса могут опосредованно генерировать «ужас смерти». Это ужас перед опас­ностью «смерти разума», т. е. своего безумия. Он не осознается таковым, не понятны субъекту его причины, но он терзает душу до такой степени, что жизнь с ним становится невыносимой. «Ужас смерти разума» не редко бывает у людей творческих при интеллек­туальном изнурении из-за умственного, душевного переутомления (не надо путать его с физическим и нервным переутомлением) и вследствие иссякшего таланта. Приступы «ужаса перед своим безумием» возможны при психических болезнях стресса: невро­зах, посттравматических стрессовых расстройствах.

Случаются различные припадки такого «ужаса». Чаще всего в ночи или в предрассветное время человека (даже абсолютно бесстрашного днем) охватывает отчаянное ощущение опас­ности как страшного горя, чувство безотчетное, неустранимое, неконтролируемое волею и сознанием. Вот пример из повести А.И. Куприна «Гранатовый браслет». Старый вояка генерал Ано­сов рассказывает: «Но испугался я один раз чуть не до смерти... Это было на Шипке, зимой, уже после того, как меня контузило в голову. Жили мы в землянке, вчетвером. Вот тут-то со мной слу­чилось страшное приключение. Однажды поутру, когда я встал с постели, представилось мне, что я не Яков, а Николай, и никак я не мог себя переуверить в том. Приметив, что у меня делается по­мрачение ума, закричал, чтобы подали мне воды, помочил голову, и рассудок мой воротился» [Куприн А.И., 1958].

Тогда «жизнь — хуже смерти» и это иногда ведет к суициду, как акту самоагрессии, т. е. к парадоксальной борьбе с таким «ужасом» по пути ликвидации его «обиталища».

Приступы этого «ужаса» могут становиться непрерывными, лишая человека рационального существования. Тогда, условно говоря, страх перед своим безумием лишает человека разума. Во время такого приступа люди-творцы могли уничтожать свои творения либо, трансформируя свой ужас в агрессию, обрушивать ее на других людей или на себя.

Упоминания «ужаса смерти своего разума» вкраплены во многие научные и клинические описания психогений и орга­нических психозов. И все же этот феномен ждет всесторонних исследований.

Надо сказать, неопределенность, неясность опасности всегда усиливают страх и опосредованно могут ожесточить защитные дей­ствия (полезные либо неадекватные). Каждый из четырех основных «ужасов смерти», описанных в начале этого раздела, будет усилен («на всякий случай!») при неопределенности стрессора. Возможно его неясность, т.е. неведение мощи опасности генерирует пережи­вания, близкие к «ужасу перед своим безумием».

Алкоголизация и наркотизация уменьшают тяжесть пережива­ний такого «ужаса», но в конечном итоге усугубляют его и ведут человека, пораженного им, к утрате разума и жизни.

Творческих людей с изнуренным интеллектом избавляют от описанного выше дискомфортного состояния интенсивные рек­реативные мероприятия (см. 4.1.3. Е). Больным психогениями и психозами помогает психиатрическое лечение.

4.2.9. Подходы к проблеме «ужаса смерти»

Важным компонентом мыслительной активности при стрессе является ее чувственная сторона, эмоциональная окрашенность. Эта активность далеко не всегда просто поток мыслей, обдумы­вание. Она также связана, во-первых, со стрессором, во-вторых, с проявлениями стресса, тем более если они неприятны, дис­комфортны. Мышление активизируется, в частности, в поисках пути овладения стрессом, в поисках выхода из экстремальной ситуации.

Возможны разные подходы к «шкалированию» чувственной окрашенности мышления. В частности, можно видеть два аль­тернативных полюса на шкале чувственной окраски мыслей при стрессе. С одной стороны этой шкалы — беспокойство, тревож­ность, страх, ужас (панический ужас); с другой стороны — бес­страшие, смелость, отвага, безудержно смелое поведение.

Уместен вопрос, являются ли эти два континуума полярными частями единой непрерывной шкалы, соединенными через точку чувственного равновесия между такими противоположностями, как тревожность и бесстрашие. Или напротив, эти два континуу­ма следует рассматривать, к чему склонны многие авторы, как инвертированные проявления («перевертыши») одного и того же феномена. При этом, как ни странно, непримиримо дискутируя по проблемам, касающимся этого феномена, многие западноевро­пейские исследователи сходятся на том, что основной, базисной является шкала страха, ужаса, а континуум, противоположный ей,— это лишь «маска» содержания первой шкалы Будто бы решимость, смелость — это результат сокрытия, подавления не­коего первородного ужаса, ужаса смерти. «Первое, что нам нужно сделать с героизмом,— это обнажить его внутреннюю сторону, показав, что же дает человеческой героике ее специфический ха­рактер и толчок. Здесь прямо укажу на одно из крупнейших "вновь открытий" современной мысли, которое заключается в том, что из всего, что движет человеком, главным является ужас смерти» [Becker Е., 1977, с. 310]. Героизм — это прежде всего рефлекс ужаса смерти, пишет другой автор [Shaler N.S., 1900|.

Отбрасывая не только идею о примате чувства смелости и как о результате ее исчерпания — о чувстве страха, но и попытки анализа равноправности этих во многом противоположных чувств, цитированные ученые обращают свое внимание на обсуждение того, врожденным или приобретенным является чувство ужаса, признавая его за базисное и в том, и в другом случае. При этом оба «враждующих» направления предполагают источником всех разновидностей чувства страха — страх смерти. Имея такое общее основание, участники дискуссий, устремив свое внимание на частные противоречия, оставили почти без обсуждения феномен, положенный ими в это основание, а именно: что же такое «страх смерти» («страх перед смертью»), из-за чего и для чего он суще­ствует, какова его структура. Все это критически не рассмотрено за период почти столетнего изучения указанной проблемы, если не считать блестящих литературных размышлений Фрейда над проблемой кончины жизни. Отбросив как непригодный для себя «культ звериной храбрости», приписываемый нашим древним предкам, современная западная философия создала своего рода «культ интеллигентного ужаса». «Смерть стала настоящей "музой философии", начиная с Греции и кончая Хайдегером и современ­ным экзистенциализмом» [Becker Е., 1977, с. 311].

Рассмотрим, как строится дискуссия о генезисе страха смерти. Когорта «здравомыслящих» ученых утверждает, что страх смерти неестествен для человека, что мы не рождены с ним [Feifel Н. (Ed.), 1959; Rochlin G., 1967]. Ребенок, полагают они, как правило, не знает о смерти до 3-5 лет, она отделена от его опыта, если он живет в мире живых, действующих объектов его наблюдений. Постепенное осознание неизбежности смерти в благополучных семьях может продолжаться до 9—19 лет. «Здравомыслящие» расценивают тревожность, страхи в младенческом возрасте в связи с временными уходами матери, с ее неодобрением, с голо­дом и т. п., а не с врожденным страхом уничтожения индивида. Более того, они полагают, что материнская теплота чувств, ее разумная забота о ребенке способствуют тому, что возможные чувства тревожности и виновности у ребенка будут развиваться умеренным образом [Bowlby J., 1952, с. 11|. Ребенок, который имеет хороший материнский уход, разовьет в себе чувство общей безопасности и не будет подвержен болезненным страхам потери поддержки и уничтожения [Tietz W., 1970]. Психиатр Рейнгольд [Rheingold J.С., 1967] категорически заявляет, что тревожность уничтожения не является частью естественного опыта ребенка, но порождается в нем плохим уходом при лишении матери. Страх смерти, по его мнению, может быть более выраженным у человека, столкнувшегося, будучи ребенком, с враждебным отрицанием со стороны родителей его жизненных импульсов или же, если рас­сматривать более широко, с противодействием общества свободе человеческих самопроявлений. Популярность подобных взглядов способствовала тому, что указанные концепции распространялись далеко за пределы научных аудиторий, будучи подхваченными движением за «неподавляемое существование», за свободу есте­ственных проявлений биологических потребностей, за «новую гордость и радость за свое тело», за отбрасывание чувства стыда вины и неприязни к себе [Becker Е., 1977, с. 312].

Излишне напоминать, что такие тенденции в 60 - 70-х гг. XX в. привели к движению хиппи, так называемому секс-буму, к резкому росту наркомании и преступности, т. е. к логическому извращению первоначальных принципов утопической «сво­боды тела и духа». Увы, идеологи этих «принципов» Маркузе [Marcuse Н., 1959], Норман, О. Браун, автор нашумевшей книги «Жизнь против смерти», потерпели провал в своих утверждениях о якобы возможности в современном им обществе «невинной, безвредной и простой» жизни, лишающей человека страха смерти [Brown N.O., 1959].

Противники изложенной выше концепции «здравомыслящих» соглашаются с их утверждением того, что столкновение в ран­нем детстве с указанными выше неблагоприятными факторами способствует формированию тревожной личности. Вместе с тем эти ученые полагают, что в данном случае имеет место не формирование тревожности, в основе которой лежит страх перед уничтожением собственного существа. По их мнению, при не­благоприятном детстве возрастают уже имеющиеся тенденции к проявлению врожденного страха такого уничтожения во всем диапазоне субъективно неприятных чувств: от тревожности до непосредственного страха перед возможностью личной смерти.

По мнению ученых, принадлежащих к этому второму направ­лению, страх перед смертью естествен и присутствует в каждом человеке, это «основной» страх, который влияет на все проявле­ния чувства, страх, от которого никто не огражден, независимо от того, как бы ни был этот страх замаскирован [Becker Е., 1977, с. 313]. В. Деймз [James W., 1958], также придерживавшийся данной точки зрения, называл смерть «червем в сердцевине всех человеческих претензий на счастье». Макс Шелер полагал, что все люди должны иметь определенную интуицию относительно этого «червя в сердцевине» независимо от того, признают они это или нет[Спогоп J., 1963, с. 17]. Этой же точки зрения придерживались и придерживаются многочисленные последователи 3. Фрейда, как психоаналитики, так и не принадлежащие к школе психоанализа. Известный психоаналитик Г. Зильбург говорит, что большинство людей полагают, что страх перед смертью отсутствует потому, что он редко показывает свое истинное лицо. Вместе с тем «ни­кто не свободен от страха смерти. Неврозы тревожности, разные фобические состояния, даже значительное число депрессивных состояний, самоубийств и многочисленные формы шизофрении убедительно демонстрируют вечно присутствующий страх смерти, который вплетается в главные конфликты указанных психопато­логических состояний. Можно ручаться за то, что страх смерти всегда присутствует в нашем умственном функционировании» [ZilboorgG., 1943, с. 465-467].

По мнению цитируемого автора, «постоянная трата психологи­ческой энергии на дело сохранения жизни была бы невозможной, если бы столь же постоянно не присутствовал страх смерти. Сам термин "самосохранение" предполагает усилие против какой-то силы дезинтеграции; эмоциональный аспект этого усилия — страх, страх смерти» [там же]. Пытаясь примирить это предположение с реальной действительностью отсутствия в нашем сознании, как правило, не только страха смерти, но подчас и вообще какого-либо страха и даже тревожности, Г. Зильбург надстраивает еще одно предположение: «Если бы этот страх смерти постоянно осозна­вался, мы не смогли бы функционировать нормально. Он должен постоянно подавляться, чтобы поддерживалось существование с какой-то степенью комфорта» [там же].

Однако почему не представить, что когда страх перед чем-либо есть, то он действительно есть, когда же нет осознавания этого чувства, то страха просто нет. Разве не экономнее (а закон экономии — один из основных законов существования жизни) «включать» переживания страха, причем дифференцированно по виду (об этом подробнее ниже), тогда когда ситуация указывает на необходимость этого, и «выключать» его, экономя биологическую энергию, препятствуя ее «скрытой утечке» по якобы постоянно замкнутой «цепи» страха в неосознаваемой сфере мышления (в бессознательном).

Пытаясь ответить на этот вопрос, психоаналитики говорят про эволюцию человека, «что ему тем больше был присущ страх, чем больше он отличался от других животных. Мы могли бы ска­зать, что страх запрограммирован в низших животных готовыми инстинктами. Но животное, которое не имеет инстинктов, не имеет также запрограммированных страхов. Страхи человека вырабатываются из тех способов, которыми он воспринимает мир» [Becker Е., 1977, с. 316]. Изящное рассуждение, но бездо­казательное. Можно посмотреть на это по-другому.

Исходя из гипотезы существования систем положительной и отрицательной мотивации, В. А. Файвишевский высказывает следующее: «Потребность в биологически и психологически отрицательных ситуациях проявляется столь широко, что эта тенденция, будучи абсолютизированной без учета ее подчиненной роли по отношению к потребности в положительной мотивации, может вызвать иллюзию существования у живого существа стремления к опасности как к самоцели. Видимо, такой иллюзией и было обусловлено создание 3. Фрейдом его концепции о суще­ствовании так называемого "инстинкта смерти"». И далее: «...если сенсорное голодание системы положительной мотивации создает вечную неутолимую неудовлетворенность человека достигнутым, то сенсорное голодание системы отрицательной мотивации обес­печивает эту неудовлетворенность мужеством, способностью к дерзанию и риску» [Файвишевский В.А., 1978, с. 443].

Несомненно, положительна устремленность психоаналити­ческих концепций на понимание, на анализ величайшей загадки в Человеке — загадки неосознаваемых процессов мышления — «подсознания». Необходимы попытки заполнить пустоту наших знаний о подсознании размышлениями, которые, имея в виду свое психоаналитическое учение, Фрейд смело называл «спекуляция­ми», необходимыми там, где есть проблема, но нет оснований для теорий и гипотез. Но нельзя такие «спекулятивные» размышления превращать в фетиш, в якобы единственно возможный способ обсуждения и решения всех проблем. Концепция о страхе смерти, извлеченная из психоанализа, превратилась для многих научных школ в своего рода доминанту, для которой все новые (и старые) экспериментальные и теоретические данные оказываются пита­тельной средой. Эти научные школы готовы рассматривать все «за» и «против», но только танцуя от печки примата концепции страха смерти. «Но почему, — спрашивает известный психолог Гарднер Мерфи, — проживание жизни в любви и радости не может также рассматриваться как реальное и основное наряду с проявлениями страха смерти, действительно являющегося своего рода центром чувства тревожности? Наряду с предположением примата страха смерти в чувственном мире человека можно столь же обоснованно допустить, что переживания страха и смелости равноценны и равноправны и актуализируются в сознании в зави­симости от преобладания порождающих их внешних и внутренних факторов» [Murphy G., 1959, с. 320].

Нет достаточных экспериментальных оснований для рас­суждений о том, сменяются чувства страха и смелости, взаимно выключая друг друга или любое из них, подавляя противополож­ное чувство, маскирует, скрывает его тлеющий огонек. Как бы то ни было, но страхи естественно поглощаются экстенсивными стремлениями организма. Это выражается в самовосхищении, в удовлетворении при раскрытии своих способностей на фоне окружения [Becker Е., 1977]. Один из способов самовыражения — активное внедрение в жизнь, навстречу опасности и (или) благо­получию. Может ли кто-либо с полной уверенностью сказать, что подавляется: смелость в случае преобладания страха, или, напро­тив, страх во время смелых поступков, или это два взаимоисклю­чающих (взаимовыключающих) чувства, или же, наконец, это две формы осознания одного и того же механизма, активизирующего защитную (адаптивную) активность организма.

Опыт жизни учит человека управлению чувствами, в частно­сти, чувством страха. Уроки этого опыта могут действовать, минуя их осознавание, обдумывание. Опыты жизни могут оставлять «болячки» на наших чувствах по принципу: «Пуганая ворона куста боится». Индивидуально различную значимость перед лицом опас­ности имеют «опора» на себя (у интерналов) и «опора» на внешние обстоятельства или на других людей (у экстерналов) [Rotter J.В., 1966]. Нельзя отрицать значение наследуемых предрасположений к фобиям, а также приобретение или утрату такой предрасполо­женности по мере накопления жизненного опыта.

Итак, цитированные выше исследователи не идут дальше анализа так называемого страха смерти, при этом в основном не покидая в своих рассуждениях психоаналитической платфор­мы. Эта платформа ограничивает проникновение в сущность анализируемого предмета даже при попытках отказаться от ортодоксального психоанализа. Теряется возможность анализа эмоционального континуума с полюсами «страх — смелость». Не анализируется такое влияние, как «смелость гнева», которое даже при большой натяжке трудно рассматривать как инверти­рованный страх. Тем более выпадают из внимания указанных авторов феномены: «смелость — радость», «смелость — потеха» и т. п., которые не свидетельствуют о равноценности феноменов смелости и страха и не подтверждают мнения о приоритете вто­рого из них. А почему, если следовать логике психоанализа, не предположить обратное тому, что он постулирует: страх — это результат маскировки, подавления (репрессии, супрессии — в терминах психоанализа) смелости как базового чувства, каким оно может или должно являться, исходя из понимания развития жизни (в том числе жизни и человечества, и человека) как актив­ного овладения природной средой, овладения опытом активной жизни, а не жизни как пассивной защиты перед якобы только разрушительным наступлением окружающего (объективного или субъективного) на человека.

Надо полагать, поколения адептов примата концепции «страха смерти», рекрутируемых, если они занимаются психоанализом профессионально, из клиницистов, сталкиваются на протяжении каждого рабочего дня, т. е. на протяжении значительной части своей сознательной жизни, исключительно с людьми, нуждающи­мися в их помощи. Мир психоаналитика и психиатра становится заполненным людьми тревожными, наделенными разными фо­биями и т. п. Кто может устоять перед ежедневно навязываемым представлением о якобы тревожности всего мира? Тем более что научной базой (аксиоматической догмой) является узловое звено концепта о примате ужаса смерти в эмоциях людей. Нельзя не учитывать еще и такие факторы, как профессиональная ориенти­рованность на занятия психиатрией и психоанализом индивидов, потенциально нуждающихся в психологической поддержке А если учесть фактор нарастающего постарения населения ряда стран мира, то примат феномена страха смерти становится желан­ным предметом обсуждения и «научного» мифотворчества. При этом становятся «неинтересными», «ненужными», «ненаучными» концепты, предполагающие те или иные варианты равновесия феноменов «страх — смелость».

Указывая на важную роль многих частных факторов социаль­ного окружения в формировании личности, таких как значение опоры личности на внешнюю, в том числе и на социальную, среду, значение темперамента, характера, стресс-устойчивости индиви­да и окружающих его людей; признавая значение межличностных процессов в социализации личности, некоторые ученые упускают значение иных основ формирования и личности, и межличностных отношений

В боях, на войне и при массовых катастрофах нередко воз­никает паника, эмоциональные «заражения» (индуцирование) ужасом смерти и отдельных индивидов, и больших масс людей. Паника разрушает имевшуюся до нее социальную организацию; в этом плане она деструктивна. Вместе с этим страх, охвативший многих людей, превращает их в сплоченную массу, действующую в едином порыве, т. е., если оценивать формально это «сплочение», то оно конструктивно по своей сущности. Однако панические действия могут вести к гибели массы людей. Глубокий психо­логический анализ феномена паники на фронтах разных войн провела военный историк академик Е.С. Сенявская [Сенявская Е.С , 1999 и др. J.

Нельзя отрицать существование «противофобий», как «не­истинной смелости» т. е. замещения страха отвагой. Известны психопатологические формы замещения предмета (или индивида), вызывающего страх, другим предметом (или индивидом). При этом может происходить трансформация чувства страха в чувство гне­ва, в ощущение приязни к объекту, бывшему источником страха [Freud S., 1936, 1959]. Вместе с тем правильно ли отождествле­ние таких форм трансформации чувства страха в другое чувство с первичным проявлением такого другого чувства, в частности первичной смелости? Не следует мистифицировать чувство страха, создавая его культ. Склонность к такой мистификации можно рассматривать как продукт «трансформации» собственных фобий, имеющихся у авторов «теорий», провозглашающих примат чувства страха, в частности чувства страха смерти.

4.2.10. Предсмертный транс чеченских смертниц-террористок («шахидок»)

Умереть достойно — нетрудно; трудно достойно жить. Витторио Де Сика

Формальное окончание чеченских войн конца XX — начала XXI в. и частичный вывод российских федеральных войск из Чечни стали, наконец, возможны после 2002 г. Была создана собственная чеченская милиция, в которую вошли спустившиеся с гор боевики. И раньше хорошо вооруженные, теперь одетые в милицейскую форму, они получили возможность «легитимно» делать то единственное, что они умели, — воевать-убивать. Ведь большинство из них, 20-25-летние юноши последние пятнадцать лет, будучи боевиками, учились только одному: войне, партизан­ской деятельности, убийствам и взрывному делу. Надо учесть их высокую способность, к обучению как этническую особенность чеченского этноса.

Начиная с 2003 г. в Чечне всколыхнулась волна «кровной мести». До того на протяжении ста пятидесяти лет убийств из-за кровной мести почти не было, ее боялись и не допускали поводов к ней, т. к., начавшись, она уничтожала поголовно семьи, кланы, тейпы.

Сражения и кровная месть — дело мужчин (пока в семье не осталась лишь одна-единственная женщина-мстительница). Для женщин-чеченок многолетняя война, обстрелы, похищения и муки дорогих им людей стали нескончаемой трагедией. Боль­шинство чеченок стойко переносят стресс жизни в разоренной гражданской войной Чечне, выполняя свою этническую роль: сохранение, воспроизводство и воспитание семей. Однако не­которые, не выдерживая, становятся склонны к делинквентно-му (преступному) поведению, у иных возникают психические болезни стресса.

Мной описан тендерный кризис, развивавшийся в ходе много­летних северокавказских войн [Китаев-Смык Л.А.. 2004]. Ниже рассмотрим психическую сущность и причины уникальных для чеченского народа (т. е., как правило, не свойственных ему) пси­хологических реакций чеченок при долгом, интенсивном стрессе жизни. Проанализируем психологическую сущность возникшего в 2003 г. и быстро закончившегося женского террористического «шахидизма».

Вступать в войну с терроризмом, не зная его природу, корни, — значит обречь себя на поражение. Корни эти разнообразны: они в поли­тике, экономике, общественных отношениях, религии. И в психологии. Странным, но закономерным оказалось, что у террористической войны в России бывало женское лицо, лицо чеченки — несчастной жертвы обстоятельств, навсегда потерявшей в жизни четкие ориентиры, пер­спективы, родственников и мирное небо над Родиной.

а) Женский терроризм смертниц. Женщины, чеченские террористки, которым западно-европейская пресса дала название «черные вдовы», — явление уникальное. Да и в Чечне самоубийство всегда считалось и сейчас считается большим грехом. Самоубийца недостоин там хорошей памяти и почитания, не только он сам, а и вся его семья на многие десятилетия. Чеченец всегда и во всем должен быть Победителем. Такова важнейшая особенность вайнахского (чечено-ингушского) этноса. А самоубийца — это не победитель. Слово «шахид» не чеченское, — арабское. Оно переводится как «свидетель» и означает приверженца высокой задаче — служению Богу, т. е. джихаду. Джихад — это не обязательно «священная война», это — священное усилие. Например, строительство дома на высокой горе — джихад. Или написание трактата на сложнейшую тему — тоже. Это и военное усилие в борьбе с иноверцами и, тем более с вероотступниками от «истинного» Ислама. Замечено, что парадоксом оказывается то, что мусульмане Северного Кавказа, в том числе чеченцы и ингуши, принадлежат к суфийским орденам, а суфизм в правоверном Исламе считается ересью.

На телеэкранах и на газетных фотографиях чеченские тер­рористки — женщины с закрытым лицом. Но горская женщина

никогда не закрывает лицо. Иначе она не увидит тропу, камень, склон... Как спуститься к реке, поймать козу, подоить корову?

На женщину-самоубийцу чеченцы смотрят косо. Женщины, вступившие на путь войны, в Чечне называются «джеро», что обозначает — вдова (даже если она и не вдова). Быть «джеро» предосудительно. Потому что женщина должна заниматься жен­ским делом, а не воевать. Если она вступила в мужской коллектив, пусть даже мстя за родственников, будучи последней в роду, она уже не благопристойная женщина. Не только все террористки, но и снайперши называются «джеро». Они — культурно чуждое для Северного Кавказа явление. Шахидки в России — изобрете­ние современных ваххабитских политтехнологов. Почему они выбрали женщин? Потому что им до последнего времени легче было пройти куда угодно — благодаря российскому менталитету, утверждавшему уважение к женщине, которой всегда стараются помочь. Их реже, чем мужчин, останавливала милиция...

б) Военные причины стресса у мирного населения.Так

называемые чеченские войны конца XX — начала XXI в. создали неблагоприятные изменения психологического состояния чеченского этноса. Причинами стали:

1) многолетнее чувство беспомощности перед несчастьями, мучительно охватившими всех чеченцев. Благополучное

прекращение военных опасностей жителям Чечни много лет обещали и их сепаратисты, и российские власти, и боевики, и экстремальные исламисты («ваххабиты»). Но обстановка в этом регионе становилась все хуже — обстрелы, убийства, похищения, казни создавали ощущение безысходности;

2) многочисленные «зачистки» с преследованием, главным образом чеченцев-мужчин, вынуждали их скрываться, оставляя своих женщин и детей и теряя самосознание воина победителя, мужчины. Из-за этого нарушалось равновесие патриархально-матриархальных взаимодействий, свойственных горским народам, а потому возник жестокий гендерный кризис [Китаев-Смык Л.А., 2000, 2001, 2004 и др.].

Он стал причиной противоестественного «всплывания» женщин на роли патриархов-мужчин. Так возникали и «шахидки» — феми­низированные «боевые патриархи»;

3) из-за последней войны в Чечне тысячи людей стали изгоями в чеченском обществе. Для него они «низкие люди»: им не помогут, не предоставят работу, не дадут пищи. Это люди, у которых в семье произошло что-то позорное, например, кого-то изнасиловали. Или, например, была «зачистка» или ваххабитский налет на чеченский дом, а бывший в нем мужчина повел себя недостойно — спрятался или убежал и кто-то оказался убит. Эта семья, а не только один человек, становятся в чеченском обществе изгоями. Таких изгоев, как свидетельствует профессор Джебраил Гакаев, в Чечне десятки тысяч [Гакаев Д., 2003]. Эти люди тоже могли быть резервом и для боевых отрядов, и для формирования «шахи-дов» и «шахидок»;

4) важной причиной деформирования чеченского социума стало разрушение еще в 1993 г. в Чечне системы среднего и высшего образований, до того весьма совершенных и успешных. Сотни тысяч молодых людей лишились приобщения к европейской культуре. Попытки арабизации и исламизации обучения вели к утрате традиционной горской культуры чеченцев. Молодежь, воспитываясь войной, становилась сырьем для боевого «вах­хабизма» и «шахидизма».

в) «Чеченская депрессия». Чеченские психологи и психиатры свидетельствовали, что после второй чеченской войны около 90% чеченцев находились в особом психологическом состоянии. (Возможно, эта цифра преувеличена) Мной предложено называть его «чеченским стрессом», «чеченской депрессией». Из чего складывается это психическое состояние?

Во-первых, это отчаяние от многолетней безысходности чеченских войн.

Второе — это чувство горя, ведь в каждой семье — несколько убитых, а еще хуже — есть непохороненные, т. е. неупокоенные души. По чеченским поверьям, душа непохороненного мучается неприкаянно, и это для всей семьи очень плохо.

Третье — тоска. Не абстрактная «душевная боль», а тоска как физическая боль во всем теле после тяжелой работы с не­привычки, только во много раз большая. Мной проводились экс­периментальные исследования этого состояния. Для человека «в чеченской тоске» не только его тело, но и его дом становится источником боли — там что-то украдено, кто-то убит. Чеченец выходит из дома, у него земля «горит» под ногами, ему кажется, что она жжет ему ноги, потому что он видел, как горели дома, сараи, посевы. Небо давит сверху, ведь оттуда падали снаряды, бомбы, ракеты. Это чувство знают все чеченцы. Оно незабываемо. Вырваться из него, уйти от психологической боли-тоски хотят многие. И когда им предлагали месть как выход из этого состояния, уход в боевики, в «шахиды» — это казалось им спасением. Вну­треннее состояние решивших стать мстителями-самоубийцами не имеет ничего общего с так называемым зомбированием.

г) «Предсмертный транс». Состояние «шахидок» — предсмертный транс, характеризуется, во-первых, чувством приятнейшего экстаза, необычайной радости жизни. С точки зрения психоаналитика их человеческое «Я» освобождается от давления «Сверх-Я». Все составляющие его психологические силы: традиции, социальные и моральные нормы, обязательства перед семьей, даже перед самим собой становятся на пороге смерти малозначимыми, ничтожными. И человек вдруг раскрывается в своем природном, личном естестве, как цветок, пусть и некрасивый, но это он — какой уж есть. Смертельный мститель знает, что у него нет будущего, и поэтому он никому ничего не должен. Не нужно искать задачу для самореализации — она уже есть, это мщение. Когда смертница-«шахидка» идет по улице, еще за день, за два до теракта, ей приятно, что это она сама лично идет, а не та, кого всю жизнь родители, семья, общественное мнение загоняли в нормы горских обычаев.

В романе Ф.М. Достоевского «Идиот» есть рассказ пригово­ренного к смерти. Он описывает последние его минуты, секунды, какие они были яркие, радостные. В 1849 г. Федор Михайлович сам был приговорен к смертной казни, в последний момент за­мененной каторгой. Его описания предсмертного состояния автобиографично-подлинны. Цитирую их в полном объеме, предлагая читателю самостоятельно проанализировать сложнейшую нюансировку предсмертных мыслей и чувств.

«Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или, по крайней мере, четверть часа, он прожил под несо­мненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, т. к. преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смерт­ный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходи­лось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сро­ком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы по­думать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двад­цати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: "Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он говорил, что эта мысль у него, наконец, в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили» Достоевский Ф.М., 1998, с. 44-45].

Вторая особенность предсмертного транса «шахидки» в том, что для террористки-смертницы все вокруг становится необы­чайно ярким. Краски, детали предметов — все выпукло, приятно и красиво. Чем ближе смерть, тем ярче мир. И никакой «чеченской депрессии». И время (минуты, секунды) становятся необычайно емкими. В них вмещаются и становятся очень сочными и значи­мыми все мелкие случайности и предметы окружающего про­странства. Возможно, течение времени изменяется, измеряясь психикой более мелкими, но более значимыми «квантами».

Остановить смертницу уже невозможно. Ей даже нельзя сказать, как обычному человеку: что ты делаешь, сохрани свою жизнь. Зачем ей она?

Третье, что свойственно чеченским и другим «шахидам», — упоение властью. Вот ходят вокруг беспечные люди, а они — во власти человека, обреченного на смерть и готового взорвать себя и их. И «шахидка» может даже с неким радостным переживанием дарить им еще и еще часы, минуты, секунды.

Четвертое — упоение местью за убитых, замученных родст­венников и соплеменников, за разоренные дома, родовые гнезда, за несправедливость и бесчеловечность.

И еще пятое — уже ласкающая вера в блаженство упокоения в райских кущах Аллаха. Есть и шестое, но о нем ниже.

Человек в предсмертном трансе может не нуждаться в нар­котиках, стимуляторах, он и так эйфоризирован. Наркотики на Северном Кавказе не были и сейчас не являются элементом мас­совой культуры, опять же из-за суровой опасности гор. Наркотики в горах — это гибель. Однако в Центральной Азии и на Ближнем Востоке во время суфийских ритуалов с древнейших времен, еще до Пророка Мухаммеда, применяли и в мирное время и перед боями сложнейшие смеси трав и минералов для создания изме­ненного сознания. При подготовке шахидов использовались веще­ства, концентрирующие внимание на внушенном задании. Есть и суфийские тренинги, один из них — «зикр» [Китаев-Смык Л.А., 2006, с. 75-80]. Его многократно показывали на экранах теле­визоров, особенно часто в первую чеченскую войну. Мужские и женские хороводы, когда чеченцы кружатся с выкриками цитат из Корана — это своеобразная молитва суфийского ордена ка-дыритов, которых много не только на Кавказе, но и в Боснии и Герцеговине. Известно, что подобного рода техники использовали во французском иностранном легионе и немецких зондеркомандах для введения в состояние «боевого транса».

Когда говорят о трансе как о гипнотическом состоянии, то «кастрируют» действительность. Транс — сложное измененное состояние сознания. В нем происходит трансформация лично­сти — человек становится как бы другим. На Северный Кавказ мистические тренинги и психотропные «коктейли» приходят с Ближнего Востока, где суфийская традиция жива и не прерыва­лась никогда.

Как готовили «шахидок» в России? В маленькой квартирке в городе Грозном или в небольшом домике в ингушском селе, или даже в неприметной московской, санкт-петербургской кварти­рах размещали женщин, потерявших родных, жертв «чеченской депрессии». С ними работали хорошие психологи, которые вы­ясняли, чего им не хватало в детстве. Если они были обделены вниманием матери, к ним в качестве «наставницы» приставляют женщину — пожилую, властную, якобы добрую. Тем, которым не хватает сексуальной реализации, дают в «наставники» мужчину, который одновременно является их сожителем и учителем. Этот «наставник» сопровождает их на протяжении всего времени об­учения, да и во время совершения теракта находится поблизости. Женщины идут на смерть, и чтобы ему доставить удовольствие. Это еще одно — шестое — сексуальное переживание во время предсмертного транса «шахидок».

У кого-то бывает и седьмое, эмоциональное наполнение пред­смертного транса, подмеченное Ф.М. Достоевским, — это при­ступы злобы. Не сердитость, не озлобленность на что-то, на кого-то, а яростная злоба, накатывающая как волна. Наполняется ею каждая клеточка тела, руки сжимаются в кулаки, ноги каменеют злобой и голова, как в гневном огне. Приступ злобы захватывает разум, глаза сверкают, выкатываются из-под искаженных бровей. Для террориста-смертника становится неясным, размытым то, на что же он злится. В таком состоянии человек весьма отличается от всех окружающих, а потому может быть замечен и схвачен.

Можно видеть в самоубийственной жертвенности чеченских «шахидок» действенную реализацию истерического невроза этих несчастных женщин. Могут возразить: «Разве собственная гибель может быть истерически "приятной и желательной", "выгодной"? Ведь подорвать себя миной — это и больно, и страшно!» Такое возражение не состоятельно, если понимать чеченских женщин. Их состояние «чеченского стресса» настолько мучительно, что любая смерть, освобождающая от него, кажется желанной. Тем более что исламские обещания «райского блаженства» делают для них, как это ни странно, экстатически приятными предсмертные переживания.

В Чечне оказались возможны и иные массовые «уходы в бо­лезнь» женщин (чаще девочек). Это возникшие в декабре 2005 г. и эпидемически распространявшиеся так называемые конвер­сионные (т. е. истерические) заболевания. (Об этом смотрите в разделе 5.5.3.)

Возможно ли убедить террористов не совершать теракт? На этот вопрос следует ответить утвердительно (см. подробнее в 4.1.1 -Г). В последнее время, в начале XXI в., произошла палести-низация чеченских боевиков, к чему бездумно приложили руку и некоторые структуры российской администрации и злонамеренно иностранные инструкторы боевиков. Но кавказская молодежь, которая пополняла ряды террористов, — не все религиозные фанатики. Их детство, отрочество пришлись на времена, когда еще помнились нормы межнационального общения, хотя и «совет­ского», но единства народов. Молодые люди еще ощущают куль­турную связь с Россией, с ними можно и нужно разговаривать. Не случайно несостоявшаяся «шахидка» Зарема Мужахоева так и не совершила ни одного теракта. Сначала на Северном Кавказе она два часа просидела в автобусе и так и не привела в действие взрыватель. Потом с сумкой взрывчатки гуляла по Москве и, наконец, сдалась властям. Да и затем активно сотрудничала со спецслужбами, выдала им тайники со взрывчаткой, помогла за­держать боевиков, предотвратила другие теракты.

Почему ей вынесли жестокий приговор? С нее надо было бы пылинки сдувать, чтобы другие «шахидки» поняли, что у них есть шанс на нормальную жизнь, и не торопились на тот свет. Неадек­ватные действия российских властей лишний раз убеждают их в том, что сотрудничать с российскими спецслужбами нельзя, рассчитывать на гражданское общество в лице суда присяжных не приходится, им остается одно — убивать.

Определить «шахидку» в толпе чрезвычайно трудно, потому что ее реакции обострены до предела. Интеллект «шахидки» направлен на одно: совершить заданное действие, не сбиться с заданного алгоритма. Других людей она воспринимает как чуждых ей существ, судьбами которых она владеет. Идя на теракт, она уже не думает о том, кто прав, кто виноват.

Предсмертный транс — это своего рода мания. Что такое мания, если отбросить моральные ярлыки? Это устремленность во что-то одно с игнорированием всего, что этому мешает. Даже глупый человек в маниакальном состоянии так концентрирует остатки своего ума, что делает подчас необычайно умные дела. А если он умный и маниакальный, то становится гением — добрым или злым. Терроризм смертников — это концентрированность мысли и воли на чрезвычайной цели — нести Смерть [Решетни­ков М.М., 2004, с. 341-343 и др.].

Скорому прекращению «женского терроризма» чеченок способ­ствовали не только решительные действия правоохранительных и антитеррористических органов, но и интенсивные напоминания (через средства массовой информации) населению Чечни о том, что «шахидизм» женщин традиционно чужд чеченскому этносу [Китаев-Смык Л.А., 2003, с. 38-39 и др.]. Главенствующую роль в информационном подавлении террористических тенденций у женщин сыграли интеллектуалы чеченской диаспоры.

4.2.11. О смелости

А. Абсолютное бесстрашие? Известны люди, которым, по их словам, вообще не свойственно чувство страха в ситуациях, связанных с работой в опасных условиях. Результаты наших наблюдений за такими людьми во время их профессиональной деятельности подтверждают достоверность их самооценки. В ходе приобретения мастерства практически все такие люди испытывали чувство страха, тревожности при первых столкновениях с опасностью, которое постепенно (или сразу) редуцировалось. Надо сказать, что людям подобного типа не чужды ощущения тревожности, опасения, боязни, которые у них возникают при тех или иных опасностях в ситуациях, не связанных с профессиональным риском. Их бесстрашие в рабочих ситуациях, видимо, обусловлено многими прецедентами «овладения» своими эмоциональными реакциями; конечно, оно базируется и на мотивационно-волевых чертах личности.

Описания такого «воспитания бесстрашия» можно найти в ме­муарах, художественных произведениях. Вот как об этом говорит боевой генерал Аносов, один из персонажей повести «Гранатовый браслет» А. И. Куприна: «Ты не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что не боялся и что свист пуль для него самая сладкая му­зыка. Это либо псих, либо хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а умение держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои, и храбрецы. Так-то» [Куприн А.И., 1958, т. 4, с. 455].

Известны разные пути к такому профессиональному бес­страшию, к казалось бы, непроизвольному самообладанию: через становление и укрепление убежденности в безошибоч­ности собственных действий в критической обстановке; через веру в собственную неуязвимость; через постепенное (за первые 2-3 года работы) замещение состояния тревожности состоянием напряженности внимания; через «культивирование» приятных переживаний риска, постепенно вытесняющих чувство тревож­ности (при первоначальной склонности к таким переживаниям); через переживание сильного страха (см. ниже).

По результатам регистрации поведенческих физиологических показателей (сердцебиений, дыхания, кожной гальванической реакции) членов экипажей самолетов, вертолетов, бронетехники нами совместно с военными психологами были обнаружены четы­ре типа распределения во времени эмоциональных переживаний в опасных ситуациях [Китаев-Смык Л.А., Неумывакин И.П., Пономаренко В.А., 1964; Китаев-Смык Л.А., Неумывакин И.П., Пономаренко В.А., Утямышев Р.И., 1967 и др.].

1. Эмоциональная вспышка происходит во время такой ситуации, как «чувственный накал», однако быстро угасает сразу после ликвидации опасности.

2. Эмоции при опасности не усиливаются. Наверно, они были оптимально (но не максимально) отмобилизованы заранее. Но сразу после ликвидации критической ситуации происходит вспыхивание чувств и затем постепенное их угасание.

3. Эмоции надолго отставлены во времени и могут проявляться как посттравматический стресс.

4. Эмоциональных сопровождений преодоления опасности и после нее заметить и зарегистрировать не удается. Приведем замечания профессора психологии полковника-десантника В.Ф. Магазанника, ознакомившегося с текстом подраздела «О смелости». Он пишет: «Если людям, по их словам, "вообще не свойственно чувство страха в ситуациях, связанных с работой в опасных условиях", стало быть, это не были для них "опасные условия", т. е. реальной опасности (с точки зрения этих людей) не было! Опыт не приучает к опасности (а тем более к смерти), а учит видеть ее действительные источники и не отвлекаться на то, что постороннему иногда кажется "ну, очень опасным!". Убежденность в безошибочности своих действий может иметь место лишь в этом случае. В противном случае таких людей следовало бы признать слабоумными, т. е. не понимающими, что в реальности происходит. А они владеют ситуацией! И какое-то особое "внутреннее самообладание" им ни к чему (по крайней мере в данных случаях), не надо ничего "сдерживать", ибо ничего не "рвется наружу", они нормально делают привычную работу» [Магазанник В.Ф., 2006].

Б. Этимологическая «классификация» смелости.

Этимологический анализ слов, обозначающих смелость, вскрывает подходы к этой эмоции, существовашие в истории:

—храбрый, происходит от «решительно режущий» [ФасмерМ., 1996, т. 4, с. 264];

—отважный, взвесивший все до конца [там же, т. 3, с. 169];

—смелый — в основе этого слова представление о том, чтобы сметь сделать то, что другие не смеют [там же, т. 3, с. 684];

—лихой — не такой, как все, превышающий меру в борьбе и в зле [там же, т. 2, с. 505];

—бесстрашный, тот, кто не замирает, не каменеет от ужаса [там же, т. 3, с. 772].

Итак, видны два подхода: первый — определение действий человека: он решительно режущий или взвешивающий все без остатка. Второй — определение личностных качеств — он тот, кто смеет, кто не как все, не каменеет от ужаса.

Попытки схематизации эмоций с использованием понятий «шкала», «полярность» эмоциональных проявлений, «базовое» эмоциональное чувство, «инверсия» эмоций и т. д., конечно, весьма далеки от реальной сущности эмоций. Эти понятия ге­нерируются скорее под влиянием социокультурных норм и ин-траспективных представлений об эмоциональных проявлениях, чем на основе скудных экспериментальных данных. Феномен смелости-отваги присущ людям любых национальностей. Так, на чеченской войне военную смелость я наблюдал и у российских, и у чеченских военных. Были отмечены различные ее формы.

Однако обсудим истоки смелости.

В. Индивидуально-личностные «истоки» смелости.

1. Постепенное вытеснение (репрессия) страха другими эмо­циями, психологическими установками, представлениями: чувством мести, горя, религиозного экстаза, гражданского долга и т. д.