Среди огромной армии батраков царской России было много женщин, что вытекает не только из приведенного фото, но и из массы других свидетельств, включая упомянутую повесть Чехова.
Не меньшей эксплуатации подвергались сельские кустари, работавшие на дому, которых было около 7-8 миллионов ([205] p.539). Фактически, как признается в труде Ковалевского и в других трудах того времени, они были полностью во власти торговцев и предпринимателей, которые им назначали цену за выполняемую ими работу и нещадно их обманывали ([193] p.230). Ко всему прочему сама организация работы была очень малоэффективной, с большими простоями и транспортными издержками. Например, работа кустарей Тульской области по изготовлению самовара делилась на 6 стадий; каждый кустарь выполнял только одну из них и передавал полуфабрикат предпринимателю, который затем отвозил полуфабрикат следующему кустарю, и так 6 раз. Но предпринимателям была очень выгодна такая организация работы: им не надо было строить фабричное помещение, жилье для размещения рабочих, выполнять требования трудового законодательства и т.д. В случае кризиса или затоваривания они могли быстро свернуть все кустарные производства, бросив крестьян на произвол судьбы, еще и не заплатив им напоследок. Разумеется, неэффективная организация труда сказывалась и на заработках кустарей, к чему надо добавить безудержную жадность торговцев и предпринимателей, руководивших их работой и их нещадно обманывавших.
Вот некоторые данные, приводимые в труде М.Ковалевского, которые свидетельствуют о крайне бедственном положении этой огромной категории российского населения. Средний годовой заработок ткачихи-надомницы, трудившейся по 15 часов в день и использовавшей свой дом в качестве мастерской и склада материалов и продукции, составлял на конец столетия всего лишь 12-15 рублей в год. Другие кустари зарабатывали больше, но все равно очень мало: для мужских профессий средний заработок составлял 50-70 рублей в год, для женских – 15-30 рублей ([205] pp.543-544). И это при том, что средняя заработная плата рабочих в промышленности составляла 270 рублей в год, а пропитание одного рабочего в год обходилось, по данным М.Ковалевского, в 45 рублей ([205] p.598). Таким образом, и батраки, и сельские кустари, работая не покладая рук и не разгибая спины, часто не могли заработать даже на нормальную еду для самих себя, не говоря о пропитании и прочих расходах своей семьи и выплате налогов и платежей государству. А между тем, правительство всерьез полагало, что кустарная промышленность решает для части крестьян проблему выживания и всячески ее поощряло, не замечая, что за этим скрывается худшая форма эксплуатации крестьян.
Кто нибудь из читателей, знакомых с экономической теорией, может возразить: в рыночной экономике обязательно должен существовать рынок наемной рабочей силы, в том числе и в сельской местности; это нормально для любой капиталистической страны. В частности, труд батраков, то есть сельских наемных рабочих, и сегодня используется фермерскими хозяйствами на Западе. Да и кустари до сих пор не перевелись – те же матрешки и много других подобных изделий в России и за рубежом до сих пор изготавливаются такими же «кустарями». Разумеется, это так. Но в нормальной экономике таких людей – сельских пролетариев – совсем немного, примерно в 100 раз меньше, чем их было в дореволюционной России. Потому что все остальные крестьяне либо постепенно превращались в фермеров, и этому активно содействовало государство, либо находили себе работу в промышленности и других отраслях. Приведенные же выше данные по России свидетельствуют о том, что вся эта огромная масса сельских пролетариев (12-14 миллионов человек), едва зарабатывавшая себе на пропитание, была просто лишними (и вечно голодными) людьми, не нашедшими себе места в рамках сложившейся уродливой и грабительской экономики[273].
Если сложить приведенные цифры сельских батраков и кустарей, то полученный итог (12-14 миллионов) составляет, по данным М.Ковалевского, примерно 20% от всего взрослого трудоспособного населения страны на конец XIX века ([205] p.73). Если к этому добавить еще городскую бедноту, городских низкооплачиваемых рабочих, недоучившихся студентов, а также уголовников, временно нетрудоспособных и действительных бродяг и тунеядцев по всей стране, то получим порядка 30% всего взрослого трудоспособного населения России – вот та армия лишних и обманутых государством и обществом людей, которым, как говорили классики марксизма, было совершенно нечего терять, кроме своих цепей.
Нищие в работном доме Юсупова (фото). Источник: http://www.miloserdie.ru
Цифрами отмечены типы лиц, доставленных полицией в работный дом за прошение милостыни: 1. Престарелый. 2. Калека. 3. Профессионалист-подросток. 4. Старик. 5. Профессионалист-престарелый. 6. Неизлечимо больной. 7. Калека. 8. Интеллигентный пролетарий. 9. Профессионал среднего возраста. 10. Женщина с ребенком. 11. Бесприютный мальчик. 12. Старуха
В этой связи необходимо сделать одно существенное замечание. С легкой руки Маркса пролетариатом стали называть рабочих, причем, преимущественно тех, которые работали на заводах и фабриках. Тем самым не только был изменен смысл слова «пролетарии», которым ранее (например, в античности) называли наиболее обездоленную часть общества, не имевшую ни имущества, ни работы, ни какого-либо источника заработка. Марксизм извратил и саму суть основной социальной проблемы, всегда стоявшей перед обществом и до Маркса, и после Маркса, и при Марксе. Он свел ее к эксплуатации фабричных рабочих «капиталистами», то есть владельцами фабрик и заводов. Между тем, именно фабричные рабочие во всех странах, особенно в России, находились в привилегированном положении, так как в силу своей организованности добивались высокой оплаты труда и других привилегий. Не говоря уже о том, что в России накануне Революции фабричные рабочие составляли всего лишь 3-4% населения. Самое удивительное, что историки и различные авторы, пишущие о России, настолько свыклись с этими постулатами Маркса, что даже не сомневаются в том, что положение всего российского населения надо мерить по этим 3-4%. Целый ряд таких авторов сегодня утверждает, что русский народ до Революции прекрасно жил и, как говорится, чуть ли не в масле катался, при этом приводит данные о зарплате фабричных рабочих и о том, сколько на эту зарплату можно было всего купить. С тем же успехом можно было бы приводить данные о доходах дворян (составлявших 1% населения) и о том, чем они питались, и судить по ним о положении русского народа. Между тем, как свидетельствует приведенные цифры, доходы действительных пролетариев (в частности, сельских батраков и кустарей), самой обездоленной и отвергнутой части общества, составлявшей около 30% населения России, были накануне Революции в 5-10 раз (!) ниже средней зарплаты фабричных рабочих.
К тому же выводу, к какому нас привело изучение экономических фактов, приводит также лингвистический анализ. В польском языке слово chalupnik («халупник») имеет два значения: 1.кустарь, надомник; 2. безземельный крестьянин, батрак. А слово chalupa («халупа») на польском означает то же, что и на русском – хибара, лачуга, конура. Так что в этих польских словах (а Польша была частью Российской империи) мы видим полную характеристику описанного выше явления – огромной армии лишних, нищих и обездоленных людей. Вообще процесс словообразования в языке очень часто указывает на истинный смысл явлений. Мозги населению можно «промыть» при помощи марксизма и других модных теорий, а вот вытравить этот истинный смысл из языка почти невозможно.
Что касается указанной цифры – 30%, то она подтверждается не только оценками М.Ковалевского, но и рядом других данных, ранее приводившихся. Число погибающих крестьянских хозяйств, по данным официальных переписей, как мы видели выше, тоже составляло 30%. Процент безземельных крестьян, рассчитанный по другим источникам, как указывает Н.Рожков, также составлял 30% ([107] 11, с.234). Как ни считай, получается примерно один и тот же процент (30%) лишних людей, пролетариев, «халупников», оказавшихся на грани выживания и отвергнутых обществом.
Основную массу этих людей составляли обедневшие и разорившиеся крестьяне. Но даже и основная масса крестьян, крестьян-середняков, постоянно сталкивалась с вопиющей несправедливостью и обманом со стороны центральных властей, земских властей, помещиков, торговцев, с крепостническими порядками и полицейским произволом. И государство, которое, например, в Англии еще в XVI веке научилось ограждать от всего этого своих сельских тружеников (см.: [65] глава XII), в России не научилось этому и к XX веку. Поэтому стоит ли удивляться тому, что только в одном 1905 году крестьяне сожгли 2000 помещичьих имений ([107] 12, с.81), то есть около 13% всех помещичьих имений в стране – вот какими были отчаяние крестьян и их накопленная ненависть к помещикам и дворянам. Но рост крестьянского недовольства начался еще раньше. Уже в течение 1901-1903 гг. было много крестьянских восстаний, распространились поджоги усадеб и аграрный террор, с захватом помещичьих земель ([107] 11, с.323, 324). Только в Полтавской губернии в 1902 г. было сожжено 36 имений, в Харьковской – 24, на Черниговщине крестьяне приступили к дележу помещичьих земель [3]. Россия была на пороге крестьянской революции.
Правительство Победоносцева и его единомышленников не было в состоянии решить эту проблему, так как оно не могло (да и не собиралось) отменить или кардинально пересмотреть реформу 19 февраля 1861 г., проведенную в интересах крупных помещиков. То немногое, что было для крестьян сделано, ничего существенно не меняло. А некоторые меры вообще не соответствовали поставленным целям. Например, планировалось, что ссуды Крестьянского банка станут средством поддержки малоземельных крестьян и увеличения их наделов. На самом деле ничего этого не случилось. Как указывает Н.Рожков, фактически крестьяне-середняки могли рассчитывать на получение лишь очень небольших ссуд; кроме того, при покупке земли крестьянами банк выделял лишь до 75% ее стоимости, остальные 25% должен был найти сам крестьянин, которому, как правило, взять их было неоткуда – а взяв у ростовщика или кулака, он попадал в новую кабалу. Кроме того, и ежегодные платежи по выкупу государственной земли, установленные Александром III для «выкупных» крестьян (6% от расчетной стоимости земли), и ежегодные платежи по взятым ссудам Крестьянского банка (7% от размера ссуды) были очень высокими и непосильными для крестьян-середняков. В других странах, где правительство заботилось о своих сельских тружениках, они были существенно ниже. Например, как отмечает Н.Рожков, согласно ирландскому аграрному закону Уингдэма начала XX века, платежи за выкупаемую фермерами землю у лэндлордов не превышали 2,75% в год ([107] 11, с.224-225; [156] p.597). Отсюда – фактическое банкротство многих российских крестьянских хозяйств, неспособных уплачивать выкупные платежи в размере 6% в год; в случае же взятия ссуды в банке, когда надо было выплачивать еще больший процент (7%), это банкротство могло произойти с еще большей вероятностью.
Кроме того, начиная с 1895 г. Крестьянскому банку разрешили покупать помещичьи имения за свой счет в целях дальнейшей их перепродажи крестьянам. В результате, пишет историк, банк вместо выдачи ссуд фактически занялся земельными спекуляциями: многие имения покупались банком по очень высокой цене, выгодной для продававших их помещиков, и это способствовало резкому взлету цен на землю в конце XIX – начале XX вв., который лишь усугубил проблему крестьянского малоземелья ([107] 11, с.225).
Поэтому меры, предпринятые Александром III, не могли остановить дальнейшее ухудшение положения крестьян в течение его царствования, затронувшее не только беднейшую их часть – те 30%, о которых выше говорилось, - но и подавляющую часть их среднего слоя. Одним из свидетельств тому является страшный голодомор, поразивший всю российскую деревню и буйствовавший два года подряд в 1891-1892 гг., который повторится еще не раз в последующие годы. Вообще полуголодное существование, а то и самый настоящий голод в деревне в ту эпоху стали постоянным явлением, чего не было в середине XIX века. Как указывает российский историк С.Кара-Мурза, почти половина крестьян дореволюционной России совсем не имела возможности есть мясо, даже по праздникам. По данным генерала В.Гурко, будущего главнокомандующего русской армией, в начале XX века 40% (!) крестьянских парней впервые в жизни пробовали мясо в армии ([51] с.66). Значительная часть крестьян вообще в течение года питалась одним лишь хлебом с лебедой – только так крестьяне могли рассчитывать «дотянуть» до следующего урожая и не умереть с голоду. Лев Толстой в начале XX века объехал четыре уезда Тульской губернии, обошел почти все крестьянские дворы и записал следующее:
«Употребляемый почти всеми хлеб с лебедой, - с 1/3 и у некоторых с 1/2 лебеды, - хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все, - и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные… Чем дальше вглубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже… Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она несъедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют…». Вывод, который делает великий писатель: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты» ([51] с.148). Как пишет Н.Рожков, во время аграрных бунтов 1905 года, охвативших значительную часть крестьян страны, когда пойманных крестьян на следствии спрашивали: «Чего вы хотели?», они единодушно отвечали: «Мы хотели и хотим есть» ([107] 12, с.80).
Крестьянский обед – картина М.Шибанова
С учетом приведенных выше данных о положении крестьян, составлявших более 85% населения страны, мнения тех авторов, которые пишут о процветании населения царской России накануне Революции, не выдерживают никакой критики. Все эти мнения основаны либо на анализе положения привилегированных групп: дворянства, интеллигенции, буржуазии, фабричных рабочих, - либо на средних данных, например, о потреблении мяса. Но это все равно, что мерить среднюю температуру по больнице: отдельные категории населения этим мясом объедались, а большинство населения, как говорится, и в глаза его не видело, а ело только хлеб с лебедой.
Конечно, начавшееся при Александре III бурное развитие российской промышленности могло способствовать в будущем увеличению слоя фабричных рабочих с 3-4% до более заметного количества и соответствующему сокращению армии «лишних людей» - то есть решению основной социальной проблемы России. Однако шансы на это снижались из-за необдуманной промышленной политики правительства. Хотя, как уже говорилось, протекционизм сыграл большую роль в индустриализации страны в конце XIX в., но его применение было очень далеко от совершенства. Таможенные пошлины устанавливались не столько вследствие применения какой-то логичной и продуманной системы, сколько в результате лоббирования тех или иных отраслей, то есть фактически в результате коррупции: кто из предпринимателей или созданных ими синдикатов был влиятельнее или кто больше заплатил чиновникам, тому и предоставляли более высокие защитные тарифы. В результате получалось, что вместо стимулирования новых видов производств тарифы лишь защищали традиционные производства, а вместо поощрения сложных наукоемких изделий (например, строительства судов или производства станков) поощрялся выпуск базовых сырьевых материалов (чугуна, стали, нефти, угля и т.д.). Вообще в эффективной протекционистской системе импортный тариф должен увеличиваться по мере повышения степени обработки изделий. В России же все получилось наоборот. Как подсчитал, например, директор немецкого концерна Сименс в 1899 г., электродвигатель S-50 компании было выгоднее импортировать из Германии (пошлина в этом случае составляла 386 руб.), чем пытаться производить в России из импортированных запчастей (в этом случае импортная пошлина была уже 514 руб.), что не создавало никаких стимулов к созданию этого и других подобных производств в России ([186] p.368)[274].
Территориально система таможенных пошлин представляла собой такую же эклектику. Высокие импортные пошлины взимались только в западной (европейской) части страны, азиатская же граница почти на всем ее протяжении – по югу Средней Азии, Сибири и на Дальнем Востоке – была фактически свободна от каких-либо пошлин и сборов. В результате получалось, что, например, импорт из Китая и США в 1890-е годы в 10-15 раз превышал экспорт в эти страны - хотя ранее такого перекоса не было ([205] p.694). Отсюда видно, что значительную часть западноевропейских товаров, чтобы избежать уплаты пошлин, торговцы ввозили через Сибирь и Дальний Восток под видом китайского и американского импорта. Это резко уменьшало эффективность протекционистской системы. Процветала и обычная контрабанда через западную границу, на которую чиновники смотрели сквозь пальцы, а то и сами в ней участвовали. В итоге наживались спекулянты и коррумпированные чиновники, а эффект от применения протекционистских мер (как мер, стимулирующих производство) очень сильно снижался.
Но самые большие недостатки существовали в области антимонопольной политики. Вернее, ее попросту не существовало, поскольку никакого понимания о необходимости антимонопольной политики на тот момент не было вообще. Государство своими руками создавало монополии во всех ведущих отраслях и способствовало вновь образованным синдикатам, картелям и прочим монополиям в получении выгодных казенных заказов, предоставлении государственных субсидий и ссуд, установлении высоких протекционистских тарифов и создании других льгот. Часто при этом крупные чиновники были связаны дружескими узами с директорами и владельцами крупных монополистических объединений или даже сами в них участвовали как ведущие акционеры[275]. Именно в этот период, на рубеже XIX и XX вв., в России произошла небывалая монополизация промышленности. Например, синдикат Продамет в начале XX в. контролировал более 80% всего российского производства готовых металлических изделий, синдикат Кровля – более 50% всего выпуска листового железа, подобная же картина была в других отраслях, где были созданы Продвагон, Продуголь и другие монополистические объединения ([161] 2, p.849). В табачной отрасли был создан Табачный трест – его создали англичане, скупившие все русские табачные компании ([193] р.239). Такая политика способствовала все большей концентрации производства в промышленности, превосходившей даже тот уровень концентрации, который складывался в Западной Европе. Так, на крупных предприятиях с числом рабочих более 500 человек в России в начале XX в. работало около половины всех промышленных рабочих, такой высокий показатель в Европе был лишь в Германии, в Бельгии он составлял, например, лишь 28% ([107] 11, с.243).
Как было показано во второй книге трилогии со ссылками на мнения экономических историков ([65] главы XVI и XVII), монополизация промышленности в США и Германии стала основной причиной необычайно глубокой и продолжительной депрессии в этих странах в течение 1929-1939 гг. (так называемой Великой депрессии). К подобным же последствиям неизбежно должна была привести и монополизация российской промышленности, не уступавшая по своим размерам США и Германии 1920-х годов. Как отмечают многие историки, политика уже первых российских синдикатов в 1900-х годах показала, что монополии думали не столько о развитии своего производства, сколько о своих прибылях, ради которых они прибегали к повышениям цен и сокращениям производства ([93] с.33). В некоторых отраслях, например, в сахарной, правительство само занималось тем же самым – оно учредило синдикат, регулировавший и ограничивавший производство сахара. В итоге, пишет Н.Рожков, цена сахара с 1885 г. по 1902 г. выросла на 50%, что позволяло предпринимателям получать ежегодно 70%-ую прибыль на вложенный капитал, да еще 40% от объема продаж получало само государство в виде акциза. «Капиталисты-хищники, - пишет историк, - и их классовый, также хищнический, государственный аппарат наживались на счет массового потребителя сахара» ([107] 11, с.254). Подобная же ситуация складывалась практически во всех отраслях промышленности, все более усугубляясь, и правительство никак ей не препятствовало, а даже поощряло, рассматривая концентрацию и монополизацию производства как неизбежный элемент развития капитализма.
Не предпринималось никаких мер правительства и в отношении узких мест, возникавших в разных отраслях. Это также вело к упадку производства, росту цен и импорта продукции из-за рубежа. Например, как указывает английский историк М.Миллер, еще в 1893 г. Россия занимала второе место в мире по улову рыбы. Но в последующие годы начался упадок отрасли, связанный с нехваткой мощностей по переработке и хранению рыбы. В итоге страна из крупнейшего производителя превратилась в крупнейшего импортера рыбы: объем импорта рыбы достиг 5 млн. руб. в 1900 г. и 25 млн. руб. в 1913 г. ([193] pp.270-271) Похожие явления происходили и в торговле зерном – в стране не хватало элеваторов, отчего зерно было негде хранить и возникали проблемы с его сбытом после сбора урожая – от которых, прежде всего, страдали крестьяне. А правительство бездействовало ([193] pp.58-59).
Кампания против крупной коррупции также велась слишком вяло, чтобы быть эффективной. Одни каналы воровства перекрывались, на смену им появлялись другие. Так, если махинации с выпусками государственных внешних займов и «грюндерство» в области железнодорожных концессий новому правительству удалось несколько умерить, то воровство на самом строительстве железных дорог даже усилилось. По подсчетам Н.Рожкова, средняя стоимость строительства железных дорог в 1899-1903 гг. резко подскочила – более чем на 60% по сравнению с предыдущими годами. Как указывает историк, это стало следствием «хищничества»: стоимость подрядных работ завышалась раза в 2 и более, стоимость рельсов – на 20-40%, нередко оплачивался «воздух», то есть никогда не выполнявшиеся работы, участки земли под строительство дороги выкупались у землевладельцев по цене, порой раз в 6 выше нормальной цены – за что чиновники получали взятки и т.д. Даже выкуп железных дорог государством у частных компаний, проводившийся по инициативе С.Витте, полагает историк, осуществлялся по сильно завышенной цене – где-то на 40% выше тех реальных расходов на их строительство, которые они понесли ([107] 11, с.256-257).
Воровство на государственных заказах и подрядах в начале 1900-х гг. стало весьма распространенной практикой, чему Н.Рожков приводит множество примеров: миноноски обходились казне вдвое дороже их действительной стоимости; заготовка мяса для флота (у «своих» поставщиков) обошлась государству в 1905 г. по цене 2,2 рубля за пуд, в то время как независимые поставщики предлагали поставить мясо по цене 0,8 рубля за пуд; за перевозку военных грузов платили в 3 раза дороже нормальной цены и т.д. ([107] 11, с.258) Есть и совсем одиозные примеры воровства и коррупции. Так, петербургский градоначальник Н.Клейгельс умудрился украсть даже речной трамвай, ходивший по Неве, который с этого момента стал ходить по озеру, принадлежавшему помещику Клейгельсу. А после назначения Клейгельса украинским генерал-губернатором все убранство и мебель киевского дворца столь же благополучно перекочевали в его собственную помещичью усадьбу. Покровительствовавший Клейгельсу Николай II, узнав о «проделках» своего протеже, только развел руками и сказал: «Уж если в России так воруют, значит, мы не бедные… у нас есть что воровать!» [91].
В целом можно констатировать, что к началу 1900-х годов правительство окончательно утратило пыл к наведению порядка в государственном хозяйстве и к проявлению заботы о народных массах, какой у него был в начале царствования Александра III. Оно все более скатывалось на ту же политику, какая была в царствование Александра II – политику столоначальников, прикрывающих воровство некомпетентностью. А между тем, наряду с ростом коррупции, все более обострялись глубинные проблемы и в городе, и в деревне, что привело к революции 1905 года, о которой речь пойдет в следующей главе.
В заключение следует сказать, что и финансовая стабилизация, достигнутая к концу 1890-х годов, когда был введен золотой рубль, была осуществлена во многом за счет населения – за счет введения крайне высоких акцизов на потребительские товары (например, на сахар – 40%) и пошлин на импортируемые виды продовольствия (в среднем порядка 70%). Все это тяжелым бременем ложилось на нищее население, подрывая его и без того низкую покупательную способность и обостряя его материальное положение.
17.3. Революционные движения на рубеже XIX- XX вв. Причина роста популярности социалистических учений.
Как уже говорилось, революционная активность в России резко снизилась в период царствования Александра III, когда был принят ряд мер, временно улучшивших положение народных масс или, по крайней мере, создавших видимость такого улучшения. Но обострение кризиса коррупции, начавшееся в правление Николая II (1894-1917 гг.), опять привело к росту протестной и революционной активности. В этих условиях в 1898 г. была учреждена социал-демократическая партия (РСДРП, в дальнейшем расколовшаяся на партии большевиков и меньшевиков), а в 1901-1902 гг. - партия социалистов-революционеров (эсеров).
Несмотря на то, что социал-демократы придерживались марксистского учения, а эсеры его не придерживались, в основе программ обеих революционных партий лежала вера в необходимость построения социализма. И это отражала ту традицию революционной мысли, которая сложилась в России в предшествующие десятилетия и которая нисколько не была связана с марксизмом. Например, Петр Чаадаев еще в 1852 г. предвидел неизбежность строительства социализма в России. «Социализм победит не потому, - писал Чаадаев, - что он прав, а потому, что не правы его противники» ([57] с.391). Другой русский мыслитель XIX века, Константин Леонтьев, в 1880 г. также писал о неизбежности строительства социализма в России: «социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим»; «Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту же роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной» ([57] с.391-392). В те же годы, что и К.Леонтьев, еще один русский мыслитель, Н.Чернышевский, также разрабатывал свое учение о необходимости построения социализма в России.
Таких же взглядов придерживались почти все другие русские революционеры XIX века. Хорошо известно, что во время хождения в народ в начале 1870-х годов одной из основных тем агитации крестьян со стороны землевольцев и других народников была пропаганда социализма, которая, правда, у крестьян часто встречала недоумение. Как пишет Н.Рожков, «о социализме крестьяне слушали, как слушают занятную сказку» ([107] 11, с.171). Северный рабочий союз, который был создан Обнорским и Халтуриным в 1878 г. и который был совершенно независим и по своему составу, и в своей политике от Земли и Воли, тем не менее, также ставил перед собой в качестве конечной цели построение социализма ([107] 11, с.183). В дальнейшем, в начале XX в., помимо социал-демократов и эсеров, идея социализма станет ключевой также в программах партий народных социалистов и трудовиков. Как отмечает В.Кожинов, все эти партии, боровшиеся за введение социализма и уничтожение частной собственности, «имели достаточно глубокие корни в русской истории». «В 1917 году, - продолжает историк, - эти партии получили полную возможность участвовать во всеобщих и свободных выборах в Учредительное собрание, и результат был совершенно недвусмысленным: за них проголосовали 83,6 (!) процента избирателей – 37,1 млн. из 44,4 млн. человек, принявших участие в выборах» ([57] с.393). Следовательно, социалистические идеи в начале XX в. овладели уже не только интеллигенцией, как это было ранее, а приобрели огромную популярность среди всей массы населения.
Все вышеизложенное свидетельствует о том, что социалистические идеи вовсе не были насажены большевиками, как пытаются сегодня представить некоторые авторы, и вовсе не были заимствованы с Запада вместе с марксизмом, наоборот, они давно сложились на русской почве. Скорее напрашивается другой вывод – марксизм стал популярен в России именно потому, что он проповедовал социалистические идеи – идеи, которыми начиная с середины XIX в. бредило большинство русских революционеров и мыслителей. Возникает вопрос – откуда и почему в России среди прогрессивной и революционной общественности, а в дальнейшем и среди всей массы населения, появилась такая тяга к социализму?
Пытаясь объяснить данный феномен, историки обычно говорят об особенной русской ментальности и ссылаются на тот факт, что в России вплоть до начала XX в. сохранилась крестьянская община – зачаток социализма в деревне, подразумевая, что она в России существовала чуть ли не с эпохи древних славян (с VI в. н.э.). В действительности, как было доказано историками еще до Революции, община возникла в деревне как массовое явление лишь в XVII веке, а до XV-XVI вв. ее в России и вовсе не существовало ([156] pp.510-512). Следовательно, дело не в каких-то славянских традициях, община была относительно новым феноменом, в том числе насаждавшимся сверху. В частности, как указывает Д.Блюм, в первые годы царствования Николая I (в основном в 1830-1831 гг.) государство насильно загнало в общину всех крестьян-единоличников по всей России, несмотря на горькие протесты многих из них, особенно богатых, и заставило общины заново переделить всю землю между крестьянами пропорционально числу душ в домах ([156] p.517). Таким образом, еще задолго до революционеров конца XIX – начала XX вв. и за 100 лет до сталинской коллективизации 1930-1932 гг. российское государство в лице одного из самых ярких и последовательных царей-государственников озадачилось идеей введения крестьянского социализма и уничтожения частной собственности в деревне. Так что – и это тоже совпадение? Но работа-то и при Николае I, и при Сталине была проведена нешуточная: загонять богатых крестьян что в общины, что в колхозы – без насилия вряд ли возможно, мы это хорошо знаем применительно к 1930-1932 гг. Нельзя же объяснить это тем, что всех государственников, патриотов и революционеров, которые в течение ста лет мучительно думали и размышляли, а также действовали во имя России и ради ее блага, поразило одинаковое помутнение разума, или они все объелись одной и той же заколдованной белены, которая их всех заставляла говорить и действовать по одной и той же заколдованной программе.
К вышесказанному следует добавить, что эти меры Николая I были опять воспроизведены следующим поколением государственников, пришедших править страной при Александре III. Так, в декабре 1893 г., в бытность С.Витте главою правительства, был принят закон, которым было объявлено, что крестьянский выкуп земли отныне будет осуществляться не индивидуально, а всей общиной ([107] 11, с.227). Таким образом, этот указ уничтожал начавшееся было формирование фермеров - частных собственников среди крестьян - и опять возвращал крестьян в состояние «колхоза», и туда же, в «колхоз» возвращал уже частично выкупленные ими личные земельные наделы. Более того, мы видим, как в это же время все правительства, в особенности правительство Витте, в период с 1881 г. по 1903 г. упорно осуществляют национализацию железных дорог – то есть начинают делать то, что после 1917 г. доделают большевики, проведя полную национализацию всего и вся (что также, наряду с «колхозами», является одной из основных черт социализма). Получается, что и Александр III, и Победоносцев, и Витте объелись той же заколдованной белены, что и остальные вышеупомянутые? Как писал по этому поводу И.Солоневич, «царская Россия была… самым социалистическим государством мира… полная социализация ее большевиками является только естественным завершением старого исторического процесса» ([117] с.53-54).
Если мы совершим экскурс в мировую историю и рассмотрим, в каких случаях и при каких условиях в разные эпохи вводился социализм, то придем к следующему. Россия была не единственной страной в истории, которая в XX веке ввела у себя социализм, то есть социально-экономическую систему, в которой преобладала государственная и коллективная собственность на средства производства, а торговля и рыночные отношения жестко регулировались и контролировались государством. Ранее, в VIII-IX вв. н.э., подобная же система сложилась в Византии. А в XX веке социализм существовал также в целом ряде государств: в странах Восточной Европы, Китае, странах Индокитая, на Кубе. Если повнимательнее изучить историю этих стран, то мы увидим, что почти везде введение социализма явилось реакцией на чрезвычайные обстоятельства. Византия в течение VII – начала VIII веков пережила такие массированные нашествия (со стороны персов, славян и арабов), которые вряд ли еще выпадали на долю какого-либо государства в мировой истории в доиндустриальную эпоху. Армии персов и славян, штурмовавшие Константинополь в VII в. и армии арабов, штурмовавшие его в начале VIII в., превосходили по своей численности армию Чингисхана, вторгшуюся в Китай или Хорезм в начале XIII в. Кроме того, государство пережило тяжелейший кризис коррупции, потеряло в результате нашествий 2/3 своей территории и находилось на грани полного исчезновения. Поэтому византийский социализм не был какой-то случайной акцией или прихотью отдельных византийских императоров. Он сложился как система крайних вынужденных мер, направленных на спасение государства от внешних и внутренних угроз в условиях жесточайшего кризиса коррупции и беспрецедентной внешней военной угрозы (подробнее см.: [65] глава IV).
С похожими обстоятельствами было связано введение социализма и в других странах. Страны Индокитая (Вьетнам, Лаос и Камбоджа) были долгое время французскими колониями. После Второй мировой войны этим странам удалось добиться независимости. Но вьетнамским патриотам пришлось ради этого выдержать восемь лет кровопролитной войны с Францией (1946-1954 гг.), а в дальнейшем – еще и десять лет войны с США (1964-1973 гг.). В войну с США был втянут не только Вьетнам, но также Лаос и Камбоджа, которые подверглись и бомбардировкам, и прямой военной агрессии со стороны американской армии. Китаю в результате так называемых опиумных войн в середине XIX века был навязан статус колонии – сначала британо-французской колонии, затем колонии всего Запада, в которой хозяйничали западные компании и торговцы. А за этим уже в XX веке значительная часть страны пережила японскую оккупацию. И в Китае, и в странах Индокитая иностранные интервенты опирались на местную коррумпированную верхушку (олигархию), которая совместно с ними грабила, эксплуатировала и уничтожала местное население, в ее распоряжении была своя армия и полицейский аппарат. Для того чтобы побороть эти мощные силы внешней и внутренней коррупции, требовались чрезвычайные меры. Они и были найдены в лице коммунистической идеологии, пропагандировавшей полный отказ от частной собственности и подчинение личных интересов интересам государства и коллектива. Поэтому социализм в этих странах также был введен как вынужденное средство борьбы с внешними и внутренними угрозами. Подобные же причины вызвали введение социализма на Кубе, которой пришлось с оружием в руках сражаться за свою независимость от США, а затем жить в условиях постоянной американской блокады. Но разумеется, обратной стороной системы социализма во всех этих случаях, включая и Византию, был экономический застой, вызванный подавлением личной инициативы, а в ряде случаев – жестокие репрессии правящей верхушки этих стран в отношении своего населения. Однако прежде чем обвинять эти страны в коллективном помешательстве, которое заставило их ввести у себя такие режимы, необходимо разобраться в том, что послужило тому действительной причиной, а также в том, каковы были иные альтернативы для народов этих стран. Простой анализ показывает, что иных альтернатив у этих народов не было – если бы они не ввели у себя социализм и не провели тотальную коллективизацию и национализацию с формированием массовой народной армии, то они не смогли бы сохранить свою независимость и были бы опять превращены в колонии, а в худшем варианте (Византия) были бы просто истреблены.
Поэтому та удивительная закономерность, о которой выше было сказано: что русские патриоты, цари-государственники и революционеры в течение 100 лет подряд, начиная с эпохи Николая I, говорили и думали о социализме как лучшем варианте для России и что они постепенно вводили элементы социализма, - вовсе не является случайностью. Во-первых, налицо была внешняя угроза: со времен начала «Большой игры» в 1815 г. Британия проявляла все большую агрессивность в отношении России, а спонсируемая ею либеральная пресса не прекращала изливать потоки русофобии. Во-вторых, в течение XIX – начала XX вв. раскручивался невиданный ранее маховик глобализации. Объемы мировой торговли за столетие выросли в несколько десятков раз, примерно в той же пропорции выросли и объемы российской внешней торговли. Неизбежным следствием этого, как и ранее во все времена и эпохи, был рост спекуляции и коррупции. В результате власть и на Западе, и в России все более прибирала к рукам олигархия, грабившая и эксплуатировавшая население, эти страны все увереннее двигались в сторону кризиса коррупции, падения нравов, роста агрессивности и милитаристских настроений, насаждавшихся правящей верхушкой. В Британии и во время Крымской войны 1854-1855 гг., и во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг., и во время русско-японской войны 1904-1905 гг., и между этими войнами не прекращался поток русофобской пропаганды в прессе и антироссийских выступлений. Кроме того, Британия сыграла важную роль в организации и развязывании Японией войны против России в 1904 г., во время войны британские военные советники находились на всех японских кораблях и сопровождали японскую сухопутную армию. Это отражало стремление Британии расчленить и ослабить Россию, которое, как будет показано далее, особенно ярко проявилось во время Революции и Гражданской войны. В Германии уже начиная с 1880-х годов все бóльшую популярность завоевывали различные партии (Пангерманский союз, Флотский союз, Немецкое колониальное общество и т.д.), которые выступали с идеей территориального передела Европы и публиковали карты, согласно которой более половины европейской России являлись немецкой территорией. Уже тогда был провозглашен лозунг: Drang nach Osten, который спустя полвека подхватит Гитлер. Внутри России действовал внутренний враг, действовавший заодно с внешними врагами, а порой и просто подкупленный ими, и это также было понятно многим патриотам. В стране хозяйничали иностранцы, им принадлежало 4/5 всей промышленности; казну разворовывали, долги государства иностранным кредиторам все росли и росли, правительство все более теряло самостоятельность и начинало пресмыкаться перед Западом. Почти все дворянство и часть интеллигенции были заражены русофобией – презрением к собственной стране и собственному народу – и с восторгом читали либеральную прессу, очерняющую Россию, русское государство и русский народ. Народ и патриоты эту «элиту» воспринимали как иностранцев, как «пятую колонну», засевшую в стране. Все чаще и само правительство, и сам царь совершали такие действия (как это было при Александре II), что революционеры и патриоты их обвиняли в предательстве и продаже Родины и называли «узурпаторской шайкой». После того унижения России и обмана и лицемерия со стороны правительства, которое произошло во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и Берлинского конгресса 1878 г. (см. выше), даже такой умеренный патриот как И.Аксаков воскликнул: «Не может живой народ вынести подобного эксперимента! Нельзя видеть свою Родину оплеванною!» ([93] с.105). В дальнейшем и во время русско-японской войны 1904-1905 гг., и во время Первой мировой войны патриоты также будут обвинять правительство и самого царя и его окружение в предательстве и в продаже Родины.
Соответственно, всё вышеупомянутое в совокупности воспринималось патриотами и государственниками как клубок страшных угроз для России, российского государства и русской нации. В сущности, это было правильное восприятие – речь шла о гидре международной коррупции, переплетшейся с гидрой внутренней коррупции, которые уже подмяли под себя или одурманили значительную часть дворянства и интеллигенции и теперь сообща пытались задушить Российское государство, а в конечном счете – его расчленить и превратить в некий конгломерат колониальных и полуколониальных территорий. И это было сделать относительно несложно, поскольку Россия представляла собой крайне слабо заселенную территорию, со средней плотностью, составлявшей всего лишь порядка 5 человек на кв. км., в то время как в Западной Европе она составляла уже 100-200 чел./кв. км. и более. Достаточно было по России пронестись даже более слабому урагану, чем тот, который по ней пронесся в конце XVI - начале XVII века, вызвав Великую разруху и Смуту – и этот план врагов России осуществился бы сам собой, без большого труда. Потеряв часть своего населения от голодоморов и гражданских войн, утратив теперь уже и веру в справедливого царя, которая спасла Россию во время той Смуты, страна сама собой распалась бы на множество кусков и стала бы легкой добычей западных государств, жадных до военных захватов и грабежей и ищущих в них выход из своих внутренних проблем. Предотвратить этот сценарий, защитить государство от гидры внешней и внутренней коррупции, по мнению всех патриотов и государственников – от правительств Николая I и Александра III до народников, народовольцев, большевиков, меньшевиков, эсеров и трудовиков – могли только чрезвычайные меры: отказ от частной собственности вообще либо в масштабах всей страны, либо в масштабах ее подавляющего большинства (в частности, крестьянства, составлявшего 80-90% населения), в целях тотального подчинения частных общественным интересам – интересам спасения страны. В этом и состояла причина такой необыкновенной привязанности всех русских патриотов, государственников и революционеров идеям социализма. Этим же объясняется и то, что эта идея, так долго вынашиваемая, в конце концов была реализована в 1920-е – 1930-е годы, о чем далее будет сказано подробнее.
Рост популярности марксизма в России с конца XIX в. во многом объясняется тем, что он также проповедовал построение социализма и коммунизма. Но были и другие черты в марксизме, привлекательные для российских революционеров. То деление общества на классы, о котором писали Маркс и Энгельс, было в России видно невооруженным классом. Правда, в России они назывались не классами, а сословиями – дворяне, крестьяне, рабочие, интеллигенция, буржуазия и т.д., но название дела не меняло. Классовый антагонизм между ними, о котором говорили марксисты, был также налицо. Таким образом, внешнее случайное сходство того, о чем писал Маркс, с российской реальностью и российским направлением революционной мысли и обусловили такую популярность этого учения – учения, которое почти во всех своих основных элементах было ложным, разработанным не на основе исторических фактов, а вопреки этим фактам, и также вопреки многим экономическим фактам и закономерностям, о которых Маркс, будучи не экономистом, а философом, часто имел довольно туманное представление (подробнее см.: [65] глава XVIII). Тем не менее, это учение сыграет огромную роль в истории России XX века.
Члены «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (С-Петербург, 1895 г.), в центре – В.Ульянов (Ленин).
Таких марксистских кружков и групп, возникавших стихийно и увлекавшихся этим модным социальным учением, было в то время множество. Поэтому беспрецедентная популярность марксизма в России накануне Революции отнюдь не являлась результатом деятельности Ленина и его соратников. Причина состояла в том, что марксизм был единственным социальным учением того времени, объяснявшим доступным для широких масс языком (хотя и неверно) причины углублявшегося кризиса и деградации страны, а также в том, что это учение очень хорошо вписалось в российские реалии того времени.
________________________________________________________________
Подводя итоги четвертому разделу, необходимо сказать следующее. Изучение реальной, а не выдуманной истории России в XIX веке, так же как и в XVIII веке, позволяет прийти к одному и тому же печальному выводу. Те цари, которые были провозглашены правящей верхушкой «великими царями», вовсе таковыми не являлись, а были деспотами, угнетавшими народ, те же, которые были провозглашены «деспотами», как Николай I, более всего заслуживают того, чтобы быть названными великими. Те реформы, которые были названы «великими реформами», в действительности являлись антинародными и разрушительными или, в лучшем случае, ничего не значащими, реформами. Действительные же мероприятия, приведшие к укреплению Российского государства, созданию промышленности, возрождению культуры, повышению благосостояния русского народа и установлению социального мира и согласия (в период 1825-1855 гг.), остались незамеченными. Те периоды царствования, как, например, Николая I и Александра III, которые были названы «эпохами реакции» и «эпохами деспотии», в действительности характеризовались ослаблением деспотии и угнетения подавляющей массы населения, увеличением его свободы и защищенности от произвола. В то же время другие периоды, например, период царствования Александра II, который называли «эпохой либерализма», в действительности характеризовался усилением полицейского и административного террора, возврата к практике пыток и избиений в тюрьмах и к практике жесточайших наказаний (каторга и смертная казнь) за сравнительно небольшие проступки. Там, где провозглашалось «освобождение крестьян», как это было в 1861 г., в действительности не происходило никакого освобождения, и где праздновали отмену крепостного права, не было никакой его отмены. А там, где происходил действительный сдвиг в сторону уменьшения крепостного угнетения и сокращения численности крепостных, как это было в течение 1825-1855 гг., делали вид, что никаких изменений в положении крестьян не произошло. Эти печальные выводы, свидетельствующие о тотальном лицемерии и антинародной сущности правящей верхушки, управлявшей страной в течение всего XVIII века, большей части XIX века и вплоть до 1917 года, должны послужить уроком нынешнему и будущим поколениям.