Как нелегко молчать заставить память.
А возвратясь,
На пепле и золе
Вновь заложить тот самый первый камень,
Что всех прочнее ляжет на земле.
Как нелегко, все сосчитав могилы,
Не умереть от горя самому.
Как нелегко!..
Но это все под силу
Прекрасному народу моему.
И этот голос веры был созвучен всей тональности советской литературы военной поры.
Особое место в поэзии Сибири, посвященной Великой Отечественной войне, принадлежит тем ее представителям, кто «с боями прошел пол-Европы» (И. Ветлугин), выжил и вернулся победителем. В отличие от собратьев-коллег, судьба предоставила им возможность художественно осмыслить и донести правду о Великой Отечественной войне до новых читательских поколений.
Александр Смердов, Леонид Решетников, Николай Перевалов, Иван Ветлугин, Марк Юдалевич, Иван Краснов, Михаил Небогатов, Евгений Павличенко, Леонид Чикин... — всем им пришлось пройти с боями не одну сотню километров фронтовых дорог, и совершенно естественно, что дороги эти на первых порах диктовали поэтам строку и чувство, а нередко задавали их стихам и необходимый ритм:
Четвертый день...
Нет, мы не дни считали —
В дыму кромешном,
в тяжком лязге стали,
Четвертый день мы шли вперед, вперед
И только верстам точный знали счет.
Мы шли вослед грозе артиллерийской,
То отдаленной, то паляще близкой, —
Она и днем и ночью бушевала,
Катясь на запад многоверстным валом,
И ослепляла — в небе пролетая
Метеоритов огненною стаей,
И оглушала — все окрест заполнив
Железным ревом,
треском белых молний...
За танками по опаленным травам,
В лесных завалах, по болотам ржавым,
Сквозь чад и жар горящих деревень
Мы шли вперед, вперед — четвертый день.
И только верстам точный счет вели
Освобожденной из ярма земли,
Перед которой были мы в долгу —
На целый год отдав ее врагу...
Так начинается поэма А. Смердова "Пушкинские горы". И этот размеренно-торжественный ритм интонационно точно соответствует
неумолчному гулу военной техники, неотвратимому и необратимому движению наступающих воинских колонн.
Но эти дышащие страстным напряженным лиризмом строки отражали атмосферу середины 1942 года, когда в Великой Отечественной войне произошел перелом и наша армия начала первое крупное наступление. А на полгода раньше, молодой вятский парнишка Леонид Решетников, ставший впоследствии известным сибирским поэтом, в стихотворении «Декабрь под Москвой» писал:
Мы шли по разбомбленной автостраде
От Дорохова
На восток, Москве —
Остатки нашей танковой засады:
Два танка уцелевших — в голове
И два десятка пехотинцев — сзади.
И колыхалось в черноте ночной
Ночных пожаров зарево над нами.
И груз вины качался за плечами
И грозный враг катился за спиной.
А от Москвы
На запад
Шли и шли
Солдаты в полушубках, рукавицах,
Спокойны и чуть-чуть широколицы.
И лыжный след их пропадал вдали.
Лишь скрип ремней да лыж в морозном мире
Катился...
И я не подозревал,
Что это час победы вызревал,
Пришедший из глубин седой Сибири.
В отличие от смердовской поэмы, здесь еще только предощущение будущего перелома. Но тот же ощущается страстно-проникновенный лиризм, смыкающийся с патетикой, та же эмоциональная напряженность каждого слова.
В поэзии военных лет (поэты-сибиряки — не исключение) трудно выделить какое-то одно доминирующее (скажем, чисто лирическое) звучание или тематическое направление. Каждое поэтическое произведение той поры обычно являло собой единстве патриотических, гражданственных, семейно-бытовых, интимных и прочих других мотивов. И это вполне закономерно, поскольку дорога к мирному бытию, простому человеческому счастью шла тогда через огонь войны.
У А. Смердова есть стихотворный цикл под общим примечательным названием «Письма с передовой». И обстановка и чувства в них переданы реально, зримо:
...Ночь. Блиндаж. Не спал давно я.
Я б заплакать мог,
Если бы сейчас со мною побыла часок.
Однако ж эти глубоко личные, на первый взгляд, воспоминания и переживания становятся для лирического героя А. Смердова источником силы, стойкости и оптимизма:
И не нас — врага пусть давит
смертная доска,
Пусть его завыть заставит
черная тоска.
Пусть уж он боится смерти
на пути своем...
Мы, родная, все на свете,
все переживем.
Характерной особенностью поэзии военных лет была ее почти документальная точность, репортажность, «дневниковость». Не случайно под многими стихотворениями той поры стоит не только дата написания, но и место. К примеру: Дорохове на Можайском шоссе. Декабрь 1941 года. Или — Прохоровка, 1942 год. А иной раз дата написания дополнялась названием войскового соединения, где служил автор — Прибалтийский фронт, 1943 год...
Да и содержание стихов никак не расходилось с их формой: писали фронтовые поэты о том, чем жили сами и их товарищи — об очередной атаке, об умершем рядом на твоих глазах друге, о бойцах, отдыхающих после боя... Короче говоря, содержанием стихов тех лет стала сама война во всех ее проявлениях, сюжет которой был чрезвычайно изменчив и непредсказуем.
При немалом разнообразии форм и жанров большое распространение в поэзии военных лет получили стихотворные циклы со сквозным центральным персонажем — смелым, находчивым, удачливым бойцом, умеющим с честью выйти из любых передряг. На ум, конечно, сразу же приходит незабвенный Василий Теркин А. Твардовского. Но были у него свои литературные братья и у поэтов-сибиряков:
у А. Смердова — Тарас Клинков, у М. Юдалевича — старшина Иван Боёк, (про Сашу Сибирякова Г. Доронина выше мы уже говорили). В такой своеобразной художественно-публицистической форме поэты откликались на события текущей фронтовой жизни. Написанные с юмором, в живой, образной разговорной манере, эти «книги про бойца» имели у наших воинов большой успех. Более того, многие солдаты на передовой искренне верили в существование этих вымышленных литературных героев, писали им письма со словами благодарности, просьбами, пожеланиями, обращались за советами.
Рожденный в первые же годы войны образ воина, духовно слитного
со своим народом, готового жизнь положить ради спасения и защиты родной земли, прочно вошел в русскую, в том числе и сибирскую поэзию. Другое дело, что и образ этот, и вообще взгляд на войну со временем менялись, а точнее становились более глубокими и объемными. Исчезала поверхностность, сиюминутность, приходило на смену умудренное жестоким фронтовым опытом осмысление.
«На исходном рубеже атаки // Нету слов «позднее» и «потом», — заявил в одном из стихотворений Иван Ветлугин. «Нету», потому что «на исходном рубеже атаки вся отчизна нынче залегла» и судьбу не отложить на «потом»: быть или не быть решается сейчас.
Однако в поэзии, как бы ни приближала она нас к жизни, существуют и «позднее», и «потом». И есть здесь уже другая, обратно пропорциональная связь: чем дальше отстраняешься, тем лучше видно. А потому тот же И. Ветлугин на своего сверстника-бойца (см. стихотворение «Сверстнику») в 1945 году смотрит уже несколько иначе, нежели в 1941-м. Пройденная с боями дистанция не могла не сказаться:
Нам порою дают за тридцать
по лучистым морщинкам у глаз.
Что поделаешь, если лица
в двадцать три постарели у нас.
Горе было таким тяжелым,
только вспомни — захватит дух.
Шло оно по цветущим селам,
превращая девчат в старух.
Чтобы девушки не поседели,
чтобы жили они не скорбя,
в двадцать лет мы надели шинели,
горе приняли на себя.
Воин-герой, сначала защитник земли русской, а потом и освободитель был в центре поэзии 40-х годов. Но в создании обобщенного его образа таилась и определенная опасность: нередко под пером некоторых авторов он бронзовел или окаменевал настолько, что терял совершенно живые человеческие черты. Наверное, именно этот «перегиб» имел в виду Леонид Решетников, создавая свое стихотворение «Герой». Его лирический герой смотрит на мемориальный монумент солдату-победителю и в его памяти возникает совсем другой образ — куда более обыденный и приземленный:
И он мне видится иначе,
Нескладен, угловат и тих,
Он был не то чтобы
невзрачен,
Но не отличен от других.
Но как раз этот, внешне не видный солдат, который «и пуле кланялся, бывало», в решающую минуту был по-настоящему «красив, отважен и велик».
И в своем не помпезном, неброском величии русский солдат был не одинок. О чем и напоминает в стихотворении, посвященном фронтовым медсестрам, Николай Перевалов;
Сестрички русские,
косички русые,
а мы безногие,
а мы безусые.
А мы бывалые,
с глазами впалыми,
двадцатилетние,
навек усталые.
над снами нашими
ночей не спавшие,
роднее матери
порой бывавшие,
какой вам памятник
воздвигнуть в памяти —
вам, беззаветные,
вам, милосердные!..
Память о тех, о ком «на всю планету обелиски бессонным голосом кричат», станет для поэтов-фронтовиков поистине неистребимой.
Она как старый, засевший под сердцем осколок, с возрастом не только не исчезает, но и дает о себе знать все сильнее. Память эта — еще и своеобразный камертон, по которому поэты-фронтовики сверяли как собственную жизнь, так и дела и поступки своих современников. Наконец, она — связующая поколения преемственная нить. Вспоминая «об ушедших учителях», Леонид Решетников писал, что они, «словно мамонтовы кости... пройдут сквозь лет редут и к нам, оставшимся, не в гости — к себе домой не раз придут», что «их вера, мера, их уроки и нынче — наш боезапас».
Но есть в этой светлой памяти горький привкус вины перед погибшими. Особенно перед теми, кто принял на себя самый первый и самый тяжелый удар: