Сибирь стояла под Москвою.
Среди произведений, посвященных прошлому, но обращенных и к настоящему, следует назвать и поэму красноярского поэта Игнатия Рождественского «Стражи Мангазеи» об отважных русских землепроходцах, основавших на сибирском Севере легендарный город — торговый и пограничный форпост России. Замысел произведения подчеркнут эпиграфом, взятым из царского указа 1619 года, в котором, в частности, говорится: «...велели учинить наказ крепкий, чтобы немецких людей на Енисей и в Мангазею некоторыми мерами не пропускали». Под «немецкими людьми» подразумевались охочие до сибирских богатств иностранцы. Но в годы Великой Отечественной войны словосочетание это ассоциировалось уже непосредственно с теми, кто пришел с мечом на землю русскую. А потому образы казаков и стрельцов, защищавших Мангазею от иноземных посягательств,
были созвучны грозовой атмосфере Великой Отечественной войны.
«Не царями отечество держится — нами», — говорит главный герой поэмы И. Рождественского стрелец Гурьян, но олова эти вслед за ним могли бы повторить миллионы россиян, не жалевших ни сил, ни жизней для победы над врагом. И не только на фронте, но и в тылу. Поэтому не случайно в произведениях поэтов Сибири одной из ведущих стала тема единства Фронта и тыла. В частности, Илья Мухачев в «Письмах к другу» пишет:
И, может быть, те самые снаряды,
Что выпускаешь ты сейчас в бандитов,
У нас же на заводе все отлиты
Из той руды, которая добыта
Вот здесь...
И даже снарядные ящики, продолжает лирический герой этого стихотворения, «быть может, пахнут смолью темнокорых и зеленохвойных наших сосен».
С И. Мухачевым перекликается Л. Мартынов в стихотворении «Глубокий тыл»:
Глубокого тыла
Могучая тишь —
Лес, горы и ясные воды,
И всюду, куда только ни поглядишь, —
Заводы, заводы, заводы!
У немца нет тыла —
У немца есть зад,
Загривок и зверское рыло.
Лети же в то рыло, тяжелый снаряд,
Отсюда, из дальнего тыла.
Сибирь в тот снаряд смертоносный заряд
Рукою могучей вложила.
Пускай, издыхая, почувствует, гад,
Дыханье глубокого тыла!
Связь фронта и тыла, как видим, тут не столько экономическая и материальная, сколько духовная. Народ, одинаково грозный в бою и в заводском цеху, нельзя победить. Неотъемлемой частью такого народа ощущали себя и поэты-сибиряки. Правда, выражали это по-разному. Одни — с эпической широтой и размахом, другие — с графической резкостью, третьи считали, что «о войне шепотом говорить нельзя»...
Но были поэты, которым негромким своим голосом прекрасно удавалось донести до читателей наскаленно-трагическую атмосферу освободительной народной войны. К ним, несомненно, принадлежала и Елизавета Стюарт, которая в самые горячие дни 1942 года писала:
Все испытай — лишенья и страданья.
Запомни все, чем эти дни полны.
Пойми, что значит — ожидать свиданья,
Отложенного до конца войны.
Пойми, что значит, если небо рухнет
От взрывов над твоею головой.
Узнай, что значит, если печь потухнет
В пустом дому, где ты один живой.
Почувствуй тяжесть вымокшей шинели
И жар в глазах на третью ночь без сна,
Когда бойцы щепоть махорки делят
И с ног, как пуля валит тишина.
Пройди по развороченным дорогам,
Чужое горе, как свое, измерь
И руки друга павшего потрогай,
Чтоб вновь и вновь возненавидеть смерть...
В прекрасных стихотворных строках Е. Стюарт запечатлела для нас и уходящих на фронт бойцов-сибиряков, и «ход танков, врезанных в асфальт», и то, как «ползли орудия ночами по потрясенной мостовой», и дверь военкомата, отмеченную «толпою молчаливых жен»... Как признавалась сама поэтесса, вообще «тех дней мельчайшая подробность запоминалась навсегда». И — добавим — переплавлялась огнем поэтического чувства в стихи. Стихи же самой Е. Стюарт были живым поэтическим свидетельством эпохи, в котором сквозь дымы пожарищ, сквозь застящее глаза и сердце горе пробивалась неистребимая воля к жизни и вера в несокрушимую силу советского народа: