Глава XVI. Христианство
1. Положение христиан в языческом обществе
Те, кто изучал историю христианской церкви первых веков, знакомы с древними правилами, которыми должны были руководствоваться в своем поведении верующие, правилами, сформулированными Тертуллианом с таким ригоризмом: удаляться от язычников, не присутствовать на их праздничных торжествах, избегать их пиров, собраний, даже рынков, насколько это позволяет необходимость удовлетворять ежедневные потребности; принимать пищу, разговаривать, вообще жить только между собой, не носить оружия, уклоняться от всяких общественных должностей, — только при исполнении всех этих условий может быть достигнуто то совершенство, о котором мечтают христиане.
Но мы имеем здесь, большей частью, лишь чисто теоретические положения, и если некоторым и удавалось исполнять эти стеснительные правила, ни разу не нарушая их, то таких людей, во всяком случае, было очень мало, так как никакое человеческое общество, каким бы совершенным мы его ни представляли, не может, конечно, состоять сплошь из исключительных существ. Сам Тертуллиан признает это в своем ответе язычникам на их упреки, что христиане бесполезны в государстве: «Мы не отделяемся от мира; в качестве моряков, солдат, земледельцев, торговцев и покупателей, художников и ремесленников мы живем так же, как и вы, и в постоянных
553
сношениях с вами; излишеств и злоупотреблений — вот только чего мы избегаем».
Итак, христиане постоянно сталкивались с язычниками, и благодаря этим беспрестанным сношениям им часто приходилось видеть, слышать и даже подчиняться многому такому, что их верования осуждали. Вот один из этих людей сталкивается с сакраментальными формами договора: ему нужно занять денег, но претор — идолопоклонник, а при договоре приходится давать клятву; язычник клянется, христианин же, не желая выдавать тайны своего вероисповедания, хранит молчание и ограничивается письменным согласием. «Господь, — говорит он себе, — запретил всякую клятву, и я повинуюсь этому; но о писании ничего не сказано». Тертуллиан возмущается этим и грозит: «Ты преклонился, — говорит он заемщику, — перед языческими богами тем, что не протестовал при этом». Страх, прибавляет он, замкнул уста верующих. Подобная же слабость заставит христианина потом явиться на языческие торжества: на жертвоприношения, священные пиршества, игры в цирке, где толпа так часто кричит: «Смерть христианам!» Чтобы не подвергнуться насилиям разъяренной черни, он во время общественных празднеств зажжет иллюминацию у своих дверей и украсит их лаврами.
И не один только страх заставляет его совершить действия, осуждаемые его религией. К вере во Христа обратились многие художники и рабочие: скульпторы, живописцы, штукатуры, чеканщики, лепщики, золотильщики, вышивальщики, — все они делают изображения ложных богов и украшают их: «Разве мы можем, — говорят они, — отказываться от ремесла, которое нас кормит? Ведь делать идолов — не значит служить им». По поводу таких уклонений со стороны рабочих и художников церковь все чаще и чаще повторяла свои поучения и советы: «Прекратите такие работы, — говорила она им, — если не хотите погубить свои души. У вас не будет недостатка в другой работе. Гораздо лучше делать мебель или металлические сосуды, чем ваять или лить статую Марса».
Как преподавать литературу, не называя имен богов, не говоря ничего об их генеалогии, атрибутах, мифах и этим самым не воздавая им поклонения? Как, прибавляет к этому Тертуллиан со своей обычной резкостью, как вести торговлю и не быть жадным, не лгать, не продать никогда ничего такого, что необходимо для идолопоклонства?
В качестве воинов в легионах христиане подвергались самым сильным соблазнам, а между тем мы всюду видим их под римскими знаменами. Для всякого, кто не хотел подчиняться требованиям обычного порядка жизни, пребывание в лагере было полно опасностей: праздники в честь императора сопровождались церемониями, возмущавшими совесть христианина; культ Dii, Lares militares, гениев-покровителей войска, орлов, которых боготворили и окуривали
554
благовониями, — все это на каждом шагу заставляло христианина делать тяжелый выбор: или подчиниться, или погибнуть.
Когда гражданский сановник приносил жертву богам Олимпа, то какому-нибудь подчиненному чиновнику приходилось подавать ему жертвенное вино и произносить священные формулы, а таким чиновником мог быть и христианин; как писец в судебном трибунале, он должен был при допросе записывать показания христианских мучеников; как палач — пытать их, вести на казнь, бить. И если история церкви сохранила имена нескольких бесстрашных людей, которые в качестве служителей или солдат отказывались повиноваться, то сколько было таких, которые, оставаясь в душе христианами, молча исполняли ненавистные им приказания?
Именно против государственной и общественной службы и вооружается Тертуллиан с особенной силой. «Спрашивают, — говорит он, — может ли служитель Бога занимать какую-нибудь должность под условием, что он, благодаря ли особой милости, или собственной ловкости, избежит всякого действия, представляющего собой идолопоклонство. При этом ссылаются на Иосифа и Даниила, которые управляли так Вавилоном и Египтом, не подвергаясь никакому осквернению. Что ж, я очень хотел бы, чтобы христиане занимали государственные должности, но чтобы при этом они не производили жертвоприношений, даже не делали никаких относящихся к этому распоряжений, не доставляли жертвенных животных, не заботились о содержании языческих храмов, не собирали средств, необходимых для этого, не устраивали игрищ и не руководили ими. Повторяю, я очень хотел бы этого, если только думают, что это возможно».
Вышеприведенные слова имеют в виду, главным образом, обязанности, связанные с исполнением муниципальных должностей, которые, может быть, больше, чем всякие другие, подвергали опасности душу христианина. Многочисленные надписи упоминают об играх, устроенных городскими магистратами, и называют местные божества, о культе которых они должны были заботиться; и этот обычай был настолько живуч, что даже появление на престоле христианских императоров не освободило магистратов от старинной обязанности устраивать для народа представления в амфитеатрах, которые осуждала церковь.
Среди христиан, очутившихся между обязанностями службы с одной стороны, и повиновением закону Божьему — с другой, было несколько таких, которые прославились своим презрением к жизни: напр., «четверо венчанных», которые предпочли умереть, чем изваять изображение Эскулапа; центурион Марцелл, какой-то неизвестный воин, и еще два других, упоминаемых св. Киприаном, — все они отказались принимать участие в языческом празднике; проконсульские служители, Базилид и Марин, которые погибли, лишь бы только не принести жертвы и не поклясться языческими богами;
555
Максимилиан, замученный за то, что во время набора сказал: «Я христианин и не могу носить оружия»; Кассиан, швырнувший свои таблички, чтобы не подписывать смертного приговора одному христианину; Доримедонт, председатель муниципального совета, который не захотел присутствовать при жертвоприношении. Но, во всяком случае, эти борцы за свободу совести были явлением редким. Воин Марцелл, превозносимый Тертуллианом, не нашел себе подражателей в войске, в котором у него было много единоверцев, и общественное мнение осудило его неосторожную смелость; не один художник по-прежнему продолжал украшать проклятых идолов; клятвы принимались христианами (если они и сами их не давали), согласно официально установленному обряду; сделка с совестью позволяла им участвовать в праздниках в честь бесовских божеств, которых они при этом тайком заклинали посредством дуновения. Под прикрытием таких уступок, делаемых с сожалением, с ненавистью в глубине души, и могла только развиваться и жить новая вера, не увеличивая без меры потока крови, проливаемой во имя Христа, и не отпугивая тех, кого могучее движение, с каждым днем все усиливавшееся, отрывало от служения идолам.
(Е. Le Blant, Melanges de I'Ecole de Rome, VIII, pp. 46 et suiv.).
2. Представления язычников о христианстве
С давних пор уже старались выяснить, что думали о христианстве язычники, принадлежащие к разным классам общества. Самые существенные пункты обвинений, выставленные ими против последователей Христа, известны нам из классических произведений христианской литературы, из Минуция Феликса, Тертуллиана, Оригена, Евсевия и некоторых других: усвоение чужеземных обычаев, безбожие, колдовство, разврат, ужасный обряд жертвоприношения детей и даже людоедство, ненависть к другим людям, склонность к заговорам и святотатству, нечестие, из-за которого над землей разражался гнев богов, слепое влечение к смерти, забвение всяких человеческих чувств, бесполезность для государства, трусливая слабость и дряблость, грубость, невежество — вот в чем, главным образом, язычники упрекали христиан.
По всем этим пунктам Деяния мучеников дают весьма полезные разъяснения, дополняющие то, что сообщают писатели.
Прежде всего судьи останавливались на вопросе о происхождении Христа, рожденного женщиной. Мог ли Он в таком случае быть Сыном Бога? И если бы Он был Бог, мог ли Он быть безобразным, как о том свидетельствуют отцы церкви? Мог ли Он умереть? Допустил ли бы распять себя? Ведь Вакха или Геракла нельзя было
556
бы тронуть безнаказанно. А смешанная с водой кровь, брызнувшая из раны, нанесенной Ему воином, разве это та самая нетленная кровь, какая, по описанию Гомера, текла из раны бога? Разве Пилат, предавший Его смерти, был за это наказан? Они насмехались над воскресением Господа, постоянно спрашивая, где же Тот, Который должен был бы оберегать своих верных и не может их защищать на этом свете? И не стыдно ли христианам поклоняться человеку, опозоренному распятием на кресте, человеку, которого собственные ученики покинули в минуту опасности; не стыдно им называть себя Его рабами? «Он все еще жив?» — спрашивает судья одного мученика, который исповедовал перед ним славное воскресение Христово. «Так, значит, его часто убивают?» — говорит проконсул христианину, только что говорившему о бескровной жертве во время евхаристии.
Некоторые слова христиан, которых считают за бунтовщиков, дают повод подозревать какой-то заговор, опасность, грозящую будто бы государству. Встревоженные этим, язычники спрашивают: «Что это за царствие Христово? — Что вы под этим подразумеваете? — Когда наступит это царство? — Что это за государство вашего Бога, которое вы называете небесным Иерусалимом? В какой стране находится оно?...»
Христиан считали еще, кроме того, и колдунами. Моисей и Христос слыли мастерами чародейного искусства; таинственность, которой окружали себя верующие, способствовала тому, что и на них распространялись эти подозрения. Их спокойствие во время мучений объясняли действием какого-то таинственного помазания и выдумывали особые средства, чтобы разрушить эти чары и усилить чувство боли. Во время пыток мученики часто повторяли: «Мы христиане! Да свершится над нами воля Божья!», и один палач предположил, что эти слова представляют собой какие-то чары, способные заворожить страдания. Когда св. Птоломей и св. Роман, подходя к судье, сказали: «Путь праведных прям и дорога их торна», — магистрат спросил своего ассесора: «Что они говорят»? — «Они поют, — ответил тот, — магические формулы, чтобы придать себе силу сопротивляться и восторжествовать над тобой».
Язычники высмеивали библейские сказания, слова Христа и догматы новой веры. Они насмехались над рассказом о пророке Ионе, о творении мира, Ноевом ковчеге, посланном из него голубе; смеялись над «богом с ослиной головой», которому, как они думали, поклонялись христиане, и карикатурные изображения которого разные бездельники рисовали углем на стенах; смеялись над верующими, их именами, их мучениями; толпа, издевавшаяся над ними в трибуналах, даже во время казни потешалась, глядя на их муки. Когда один мученик, брошенный на арену цирка, был ранен леопардом и обливался кровью, народ кричал ему: «Да будет тебе баня на поль-
557
зу!», повторяя, таким образом, обычное приветствие, которым встречали друг друга в термах.
Над христианами издевались за их веру в славную жизнь, за их надежду на небесную награду, которую они заслужили, претерпевая бичевания, за их безумное ожидание венца после того, как падет голова. Говорили со смехом о последнем суде, о будущем воскресении мертвых, осыпая христиан по этому поводу странными и коварными вопросами: «Будут ли тогда все одного роста и одинаково тощи или толсты? Воскреснут ли люди для жизни вечной со всеми своими физическими недостатками? Кому будет принадлежать тело человека, съеденное другим человеком? Вернуться ли нам также и наши волосы, в исполнение сказанного: «И ни один волос с головы вашей не погибнет»? Обряд крещения воспроизводился в смешном виде на сцене, и однажды, тут же на сцене, актер, по имени Генезий, которому поручили потешать публику, объявил себя христианином и громко потребовал, чтобы его поедали мукам.
Но люди, которые не боялись смерти в самых ужасных ее видах, не могли, конечно, оказаться особенно чувствительными к подобным насмешкам. «Придет час, — говорили они, — час суда, час бесконечных мучений и вечно пожирающего пламени. Душа и тело станут бессмертными для искупления. Мы увидим, как навеки будут осуждены мучиться те насмешники, которым мы были отданы на потеху на одно мгновение; праведники станут перед этими несчастными, которые будут с отчаянием повторять: «Вот люди, которых мы преследовали своими насмешками. К чему нам послужило наше презрение и наша надменная гордость? Все земное прошло, как тень». Тогда они узнают вечную казнь, они, которые отказывались верить в вечную жизнь».
(Е. Le Blant, Melanges de l`Eсоlе de Rome, VII, pp. 196 et suiv.).
3. Письма Плиния и Траяна по поводу христиан
Плиний Траяну
Я принял за правило обращаться к тебе во всех случаях, возбуждающих мое сомнение. Да и в самом деле, кто лучше тебя может побороть мои колебания или наставить меня в моем незнании? Я никогда не принимал участия в следствии над христианами, поэтому я не знаю, что и в какой степени заслуживает наказания, до каких пределов следует вести расследование. Я немало колебался по поводу того, следует ли принимать во внимание возраст, или не делать никакого различия между юными и зрелыми по возрасту людьми; должен ли я прощать за раскаяние, или же, раз человек уже был
558
христианином, то отречение не должно помочь ему; наказывать ли за само имя христианина, помимо вопроса о преступных деяниях, или же наказанию подлежат лишь преступления, связанные с этим именем. Пока я поступал следующим образом с теми, на которых мне доносили, что они христиане. Я спрашивал их самих, христиане ли они; если ответ получался утвердительный, я спрашивал в другой и в третий раз, грозя наказанием; упорствующих я приказывал привлекать к ответственности, потому что одно было для меня вне сомнения: каково бы ни было само по себе преступление, в котором они признавались, упрямство и непреклонное упорство во всяком случае заслуживает наказания. Было несколько человек, предавшихся подобному же безумию, которых я назначил к отправлению в Рим, ввиду того, что они римские граждане. Вскоре, по мере хода процесса, оказалось, как это всегда бывает, что преступление разветвлялось, что существует несколько категорий преступников. Кроме того, был получен безымянный донос, в котором назывались многие другие лица. Некоторые отрицали свою принадлежность к числу христиан; я счел возможным отпустить их, после того как они вслед за мной призывали богов и с вином и ладаном молились на твое изображение, которое я велел принести для этой цели вместе с изображениями божеств, и после того как они помимо этого проклинали Христа, — все это такие поступки, которых, по их словам, никогда не сделали бы настоящие христиане. Другие из указанных в доносе признавались, что они христиане, но вскоре стали отрекаться от этого, говоря, что они, правда, были христианами, но перестали ими быть теперь, одни вот уже три года, другие еще раньше, некоторые уже лет двадцать. Все они точно так же преклонялись твоему изображению и статуям богов и прокляли Христа. Они утверждали также, что единственная их вина или заблуждение заключалось в том, что они собирались в назначенный день до восхода солнца, поочередно пели гимн Христу, как Богу, и связывали себя клятвой не для какого-нибудь преступления, а, наоборот, обещая не совершать воровства, грабежа, прелюбодеяния, не нарушать данного обещания, не утаивать доверенного имущества. Совершив это, они, по их словам, расходились, потом опять собирались для принятия трапезы, впрочем скромной и невинной; но даже и это они перестали делать после моего эдикта, которым я воспрещал образование каких бы то ни было обществ, согласно твоему приказанию. Мне показалось необходимым пытками выведать истину у двух служанок, которые назывались у них служительницами (диаконисами). В результате я нашел лишь громадное, извращенное суеверие. Вследствие этого я отложил расследование и прибегаю к твоему совету. Дело мне показалось достойным совещания ввиду многочисленности тех, кто в нем замешан. Громадное число людей обоего пола, всякого возраста и всякого звания подвергаются и подвергнутся еще этой опасности.
559
Зараза этого суеверия охватила не только города, но и села, деревни: по-видимому, еще можно остановить и поправить дело. Так, уже заметно усиленное посещение забытых было храмов, в которых совершаются после долгого перерыва торжественные службы, мясо жертвенных животных опять выставляется на продажу, а до сих пор редко кто покупал его. Отсюда легко заключить, сколько можно было бы вернуть людей, если бы давать место раскаянию.
Ответ Траяна
Ты поступал должным образом, мой Секунд, при расследовании дела тех, на которых доносили тебе как на христиан. Нельзя в таких случаях установить раз навсегда определенной формулы. Не надо разыскивать их: если о них донесут и удастся уличить их, надо подвергать их наказанию, руководясь, однако, тем, что раскаяние снимает вину с обвиняемого, какие бы ни лежали на нем подозрения, если он станет отрицать свою принадлежность к христианам, подтверждая свое уверение делом, т. е. поклонением нашим богам. Безымянные доносы не должны приниматься во внимание ни при каких обвинениях. Это очень плохой пример, не надо его держаться в наш век.
(Плиний Младший, Письма, 96—97).
4. Нападки язычника на христиан
Христиане узнают друг друга по особым таинственным знакам; они начинают любить друг друга, еще не успев хорошо познакомиться; временами сюда примешивается также распущенность, возведенная на степень религии: они называют друг друга без различия братьями и сестрами, так что обыкновенное прелюбодеяние превращается у них прямо в кровосмесительство, благодаря тому, что они прибегают к этому священному имени. Так это пустое и безумное суеверие тщеславится своими преступлениями. Не будь в этом правды, едва ли чуткая народная молва стала бы передавать про них такие ужасные вещи. Я слышал, что они боготворят голову позорнейшего животного, осла, которая становится в их глазах священной, благодаря какому-то нелепому предрассудку: достойная религия, прямо созданная для таких нравов!.. Не знаю, может быть, это и ложные сведения, во всяком случае, однако, вызванные их таинственными ночными обрядами. Впрочем, когда им приписывают поклонение человеку, понесшему высшее наказание за свое преступление, и то, что в их церемониях участвует дерево креста, то этим воздвигают
560
для них совершенно подходящие алтари: они молятся на то, чего сами заслуживают.
Процедура приема новых последователей столько же общеизвестна, сколько гнусна. Перед лицом, подлежащим приему, кладут ребенка, покрытого тестом, чтобы обмануть непосвященных. Новичка приглашают бить по поверхности теста; с виду это вполне невинная вещь, а ребенок убивается таким образом слепыми, скрытыми ударами. После этого они жадно лижут кровь, распределяют между собой члены ребенка. Эта жертва связывает их. Сознание общего преступления налагает на них невольное молчание.
Известно также, как они устраивают пиры. В торжественный день собираются на пиршество люди обоего пола и всякого возраста, со всеми детьми, сестрами, матерями. После обильного пиршества, когда присутствующие уже подвыпили, здесь происходит следующее: к светильнику привязывают собаку; бросая ей кусок, ее заставляют делать попытки выпрыгнуть за пределы, допускаемые веревкой. Светильник опрокидывается, и присутствующие, отделавшись от неудобного освещения, в темноте предаются невыразимым безобразиям. Что это так, видно уже из того, что их религия отличается таинственностью. В самом деле, почему они так усердно стараются скрыть предметы своего культа, когда правда всегда любит свет, и только преступное скрывается? Почему нет у них алтарей, храмов, известных изображений их божества, почему они никогда не говорят публично, не собираются открыто, если то, чему они втайне поклоняются, не достойно наказания или стыда? Откуда он взялся, кто этот их единый Бог, покинутый, гонимый, которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство, не знает даже римское суеверие? Одно только презренное племя иудеев почитало этого Бога, но оно, по крайней мере, делало это открыто, имея для этого храмы, алтари, жертвоприношения, церемонии. Да и то, нет теперь у этого их Бога никакой силы и власти, потому что и сам он, и племя, его почитающее, в плену у римских богов... Вы сами говорите, что большая, лучшая часть вас нуждается, страдает от холода, тяжелой работы, голода, и Бог ваш допускает это, не обращает на это никакого внимания, не желает или не хочет помочь своим: значит, он либо бессилен, либо несправедлив... Угрозы, мучения, пытки — вот ваша теперешняя участь. Вам приходится не молиться на кресты, а подвергаться распятию на них, приходится гореть теперь на огне, который вы предсказываете и которого так боитесь. Что же это за Бог, который может помочь воскресающим и не может поддержать живых? Разве римляне и без вашего Бога не господствуют, не владеют всем миром и вами? А вы тем временем, вечно подозреваемые, беспокойные, воздерживаетесь от дозволенных удовольствий, не посещаете зрелищ, не участвуете в процессиях, сторонитесь общественных пиршеств, священных зрелищ и, словно боясь отрицаемых вами богов, не
561
прикасаетесь к жертвенному мясу и к возлияниям, совершаемым на алтарях. Вы не украшаете головы цветами, не холите тела притираниями: пахучие вещества вы приберегаете для похорон, венков не кладете даже на мертвых, бледные, трепещущие, вы достойны сожаления. Таким образом вы, несчастные, не воскреснете и в то же время и не живете. Если есть в вас хоть сколько-нибудь благоразумия и правдивости, бросьте вы витание в поднебесье и отыскивание тайных судеб мира: пусть лучше глядят себе под ноги эти неученые люди, необразованные, грубые, одичалые, люди, которым не дано понимание человеческих дел, а тем более отказано в рассуждении о божественных делах.
(Минуций Феликс, Октавий, гл. 9—12) [1].
__________
[1] Минуций Феликс — христианский писатель III-го века; родом он был из Африки, но жил в Риме, где занимался адвокатской деятельностью. Настоящий отрывок взят из его диалога Octavius, в котором он излагает ходячие обвинения язычников против христиан и искусно опровергает их. — Ред.
5. Защита христиан Тертуллианом
Связанные единой верой, единым учением и единой надеждой, мы составляем одно целое. Мы собираемся с целью молиться Богу; мы составляем священный заговор, и насилие, которое мы производим над Богом, Ему только приятно. Мы молимся за императоров, за их служителей, за властей, за сохранение существующего порядка, за покой и благоденствие мира. Мы собираемся и читаем священное Писание, где, сообразно с обстоятельствами, мы то находим указания для будущего, то сопоставляем только что минувшие события с тем, что нам было предсказано. Это святое слово питает нашу веру, поднимает надежду, укрепляет нашу уверенность, воспитывает дисциплину, внедряя в нас правила. Здесь происходят у нас увещания и исправления, здесь налагаются взыскания во имя Божие. Так как мы веруем в присутствие Бога среди нас, то произнесенные приговоры получают высокий авторитет: и по отношению к будущему небесному суду является ужасным предосуждением, когда кого-нибудь в наказание отлучают от общих молитв, от наших собраний и от участия в святых обрядах.
Заведуют этими собраниями старики; они достигают этой чести не деньгами, а испытанной добродетелью; ибо божественное не покупается деньгами; и если у нас есть что-нибудь, похожее на сокровище, то это деньги, которые собираются без оскорбления религии и не ценой ее. Каждый делает для этой цели «скромное приношение в
562
начале месяца или когда захочет, но всегда по собственному желанию и по мере возможности; никого к тому не принуждают; нет ничего свободнее этой подати. Сокровище это является даром благочестия; его не тратят зря на пирушки, а употребляют на пропитание или погребение бедных, на поддержку неимущих сирот, удрученных старостью слуг, несчастных, потерпевших кораблекрушение. Если христиан принуждают к работам в рудниках, отправляют в ссылку или держат в тюрьме единственно за божье дело, они получают поддержку от той религии, которую исповедуют.
Нашим трапезам вы приписываете преступный и расточительный характер... Но уже самое название, которое мы даем им, показывает, что это такое. Мы называем их agaph; это греческое слово, означающее милость, любовь. Мы поддерживаем этим бедных, но не так, как вы своих паразитов, которые хвастают тем, что для желудка продали свою свободу, и кормятся ценою тысячи унижений: мы принимаем бедняков как людей, на которых сам Бог с любовью останавливает свой взор. Вы видите, насколько благородным и похвальным побуждением вызваны наши трапезы: все, что происходит за этими трапезами, отвечает такому побуждению, все здесь освящено религией. Не допускается ничего низменного, нескромного; за стол садятся не раньше, как совершив предварительно молитву к Богу. Едят лишь столько, сколько нужно для утоления голода; разговаривают как люди, знающие, что их слушает Бог. После того как все умоют руки и зажгут светильники, каждый приглашается спеть гимн, заимствованный из священного Писания, или гимн собственного сочинения, и тут-то обнаруживается, если кто-либо выпил лишнее. Трапеза заканчивается, как она и началась, молитвою. После этого все расходятся не как шайка разбойников, не как отряд грабителей и не как компания гуляк, но скромно и сдержанно, словно выходят из школы добродетели, а не из-за трапезы.
Говорят, что мы бесполезны для общества. Может ли это быть? Мы живем вместе с вами; у нас та же пища, то же одеяние, те же житейские нужды. Мы не удаляемся жить в леса, мы не избегаем сношений с людьми. Во всем, что нас окружает, мы находим только побуждение к тому, чтобы благословлять Бога, нашего Господа и Творца. Точно так же мы ничего не отвергаем из созданного им; мы остерегаемся только излишеств и злоупотреблений. Мы не можем не встречаться с вами на ваших площадях, рынках, в банях, лавках, складах, харчевнях, ярмарках, во всех местах, куда зовут человека его жизненные потребности. Мы плаваем на море, носим оружие, обрабатываем землю, мы ведем с вами торговлю точно так же, как и вы. Мы занимаемся теми же ремеслами, и рабочие у нас с вами те же самые. Я поэтому не понимаю, как мы можем казаться вам бесполезными, потому что мы ведем с вами одинаковый образ жизни.
563
Если я не участвую в ваших церемониях, то от этого я нисколько не перестаю быть человеком. Я не хожу купаться при солнечном закате во время Сатурналий, для того чтобы не потерять ночи, когда потерян уже день; однако, я не бросаю купанья, но делаю это в более удобное для меня время, чтобы кровь не застывала окончательно; я успею еще сделаться холодным и бескровным, когда меня выкупают после моей смерти. Я не участвую в публичных пиршествах во время празднеств Бахуса; но, где бы я ни питался, пища моя одинакова с вашей. Я не покупаю венков из цветов, но я покупаю цветы, и какое вам дело до того, чтб я из них делаю? Я люблю их больше, когда они не связаны вместе, когда они не представляют собой ни венка, ни букета. Если же они связаны в венок, то я ограничиваюсь тем, что наслаждаюсь их запахом, и, кажется, я могу обидеть этим разве только людей, у которых обоняние сидит в волосах. Мы не посещаем зрелищ; но, если мне хочется того, что продается там, я охотнее покупаю это в лавке у торговцев. Мы не покупаем фимиама, это правда; если арабы жалуются на это, то за то жители Савы расскажут вам, что они продают нам, для похорон наших покойников, гораздо более дорогие ароматические вещества и в гораздо большем количестве, чем тратите их вы на своих богов. Во всяком случае, говорите вы, очевидно, что доходы храмов падают с каждым днем. Не можем же мы удовлетворить всех нищенствующих людей и богов; притом, мы думаем, что следует давать только тем, кто просит: пусть Юпитер протянет руку, и мы подадим ему. Впрочем, мы тратим на подаяние на улицах больше, чем вы тратите на приношения в храмах. Что касается других повинностей, то, кажется, фиск не может пожаловаться на христиан. В то время как вы обманываете государство своими ложными показаниями, мы платим свои повинности с такой же щепетильностью, как и свои частные долги.
Я готов, однако, признать, что есть люди, имеющие основание думать, что с христиан ничего не возьмешь. Но кто же эти люди? Распутники, убийцы, отравители, маги, гадатели, ворожеи, астрологи. А разве же, на самом деле, не велика заслуга в том, чтобы не давать никакого заработка подобным людям? Предполагая даже, что наша религия приносит вам какой-нибудь убыток, разве вы ни во что не ставите то, что среди вас есть люди, которые молятся за вас истинному Богу, и которых вам нечего бояться? Вы каждый день судите столько обвиняемых, которых приводят к вам в цепях, вы осуждаете столько виновных всякого рода, — убийц, мошенников, клятвопреступников, соблазнителей; я призываю вас во свидетели: есть ли среди них хоть один христианин? Тюрьмы переполнены все вашими, рудники наполнены их стонами; мясом вашим питаются дикие звери; среди ваших ведь набирают кучи преступников, предназначенные для борьбы на арене. Среди них нет ни одного христианина, да если, впрочем, и найдется такой виноватый, то он уже больше не христианин. И в этом нет ничего удивительного,
564
потому что невинность у нас необходимое условие. Невинность мы заимствуем у самого Бога, мы ее отлично знаем, потому что узнали о ней от совершеннейшего из учителей, и мы верно сохраняем ее, потому что она предписана нам судьей, которого нельзя не слушаться...
Если бы наши верования были даже нелепостью, то они ведь никому не приносят зла. Следовательно, вы должны были бы поставить их рядом со всеми теми пустыми и сказочными мнениями, которых вы не преследуете, потому что они безобидны. Допуская даже, что они заслуживают наказания, наказывайте их так, как они того заслуживают, т. е. насмешкой, а не мечом, огнем, распятием или дикими зверями. Но, скажете вы, зачем же жаловаться на преследование, когда вы так радуетесь страданиям? Без сомнения, мы любим страдания так, как можно любить войну, которую никто не начинает по своей воле, потому что она опасна, и где все-таки с упорством сражаются. И нам тоже объявляют войну, когда ведут нас на суд, где нам с опасностью для жизни приходится бороться за правду; и эта война заканчивается победой, потому что мы получаем награду за сражение, т. е. становимся угодными Богу и приобретаем жизнь вечную. Правда, мы лишаемся жизни, но уже получив то, чего мы желали, и через это наше пленение является освобождением, наша смерть — победой. Сколько хотите давайте нам презрительных прозвищ по поводу того, что вы вешаете нас на виселицы и сжигаете вместе с виноградными лозами; это наши трофеи, наше убранство, наша триумфальная колесница. Побежденные нами, естественно, не любят нас; вот они и называют нас бешеными и отчаянными. Однако это бешенство и это отчаяние, когда они вызваны желанием человеческой славы, сходят у вас за геройские поступки... А христианина вы считаете безумцем, когда он надеется получить от Бога истинное воскрешение, пострадав за Него. Продолжайте же осуждать нас, распинать, подвергать пыткам, уничтожать; ваша несправедливость служит доказательством нашей невинности, и вот ради чего Бог допускает наше преследование. Ваши жестокости служат лишним средством привлечения к нашей религии. Наше число растет по мере того, как вы скашиваете нас: кровь христиан является плодоносным семенем.
(Тертуллиан, Апологетика, 39, 42, 43, 44, 45, 49, 50).
6. Римские катакомбы
Когда говорят о катакомбах, то обыкновенно представляют себе подземелья, вход в которые известен лишь немногим посвященным, и где запрещенный культ старательно укрывается от своих пресле-
565
дователей. От такого представления приходится отказаться, так как оно совершенно неверно, по крайней мере, по отношению к первым двум векам христианства. В настоящее время достоверно известно, что христиане вовсе не старались скрыть существование своих кладбищ, что власти знали их и вплоть до гонения, предпринятого Децием [1], нисколько не запрещали доступ к ним. В 1864 г. был открыт вход в одно из самых древних подземных кладбищ Рима, в кладбище Домициллы: оно помещалось у Ардейской дороги, весьма людной в те времена. На самой дороге этой была и дверь, ведшая на кладбище; над фронтоном заметно место, где была теперь исчезнувшая надпись с обычным обозначением того, кому принадлежал этот гипогей. Вслед за вестибюлем идет длинная галерея, своды которой украшены изящной живописью, изображающей виноградник с птицами и гениями. На стене видны следы фресок с более значительным содержанием: здесь можно различить изображение Даниила в львином рве, которое впоследствии сделалось таким популярным. Весь этот первый этаж возвышался над землей, он бросался в глаза всем проходящим, и, конечно, его нельзя было не заметить.
Дело в том, что на этом кладбище тогда нечего было и скрывать. Собственница его, Домицилла, так же, как и всякий другой, имела полное право хоронить на нем, кого она хотела. Разве нам не известно существование в Риме тысячи гробниц, владельцы которых заявляют, что соорудили их для себя и своих, для своих друзей, для своих вольноотпущенников обоего пола, для сочленов своей коллегии? Есть даже такая гробница, собственник которой прямо заявляет, что она предназначена для единоверцев. Ввиду такого обычая де Росси думает, что катакомбы первоначально были именно частными гробницами, принадлежавшими богатым христианам, которые хоронили в них, вместо своих вольноотпущенников, своих собратьев по вере. Это предположение вполне подтверждается тем, что в наиболее древних документах катакомбы обозначаются каким- нибудь собственным именем, которое не принадлежит никому из погребенных там мучеников и исповедников христианской веры; очевидно, это было имя первоначального собственника гробницы, того, кто купил участок земли и устроил на нем крипту.
Ввиду всего этого совершенно понятно, что сооружение первых катакомб не возбудило ни малейшего удивления в языческом обществе и не встретило никаких препятствий со стороны властей. Благочестивые женщины, с первых же дней ставшие ревностными сторонницами нового культа, как Домицилла, Луцина, Коммодилла, а также богатые и щедрые люди, вроде Калеподия, Претекстата или Тразона, устраивали себе еще при жизни великолепные гробницы:
__________
[1] Деций был императором от 249 до 251 гг. н. э. — Ред.
566
это было вполне естественно, потому что все поступали так же, как и они. Они строили их не только для себя, и это был обычай, имевший широкое распространение. Они хотели покоиться здесь вместе с теми, кто разделял их религиозные верования: это уж было, правда, более редкое явление, но тоже совсем не беспримерное.
Склеп, в котором покоилось столько людей, тем не менее, по-прежнему принадлежал Тразону или Коммодилле; это была все же частная собственность, и, как всякая другая собственность, она охранялась законом. Нам известно уважение к гробницам: место, где погребали кого-нибудь, хотя бы даже иностранца или раба, тотчас же становилось священным и неприкосновенным. Закон принимал его под свое покровительство и защищал от всяких оскорблений; христиане пользовались этим покровительством так же, как и все, и не было никакого основания лишать их права, принадлежавшего всем. Даже в те времена когда их преследовали, при Нероне и Домициане, мы не видим вовсе, чтобы эти гонения простирались также и на христианские кладбища. Римский закон не отказывал в погребении даже преступнику, которого он подверг наказанию, и могила казненного была такой же неприкосновенной, как и всякая другая.
Под покровительством закона, признававшего священным то место, где был погребен человек, был также и весь участок земли, на котором находилась могила, со всеми его сооружениями и постройками: на них смотрели как на нечто нераздельное с самой могилой, и они пользовались такими же привилегиями. Под именем места, примыкающего к могиле, все это также становилось неотчуждаемым, как и эта последняя. А могильные сооружения часто бывали весьма значительны. Великолепие гробницы представляло собой самую обыкновенную роскошь богатых людей. Прежде всего они любили окружать памятник, под которым им предстояло покоиться, довольно обширным пространством и здесь сооружали различные здания, иногда окаймляя их высокими деревьями. За этими деревьями расположены были лужайки, виноградники, сады и даже пахотное поле. В эпитафиях иногда заботливо указывались точные размеры могильного места, которые нередко достигали трех югеров; в них говорилось, что покойник оставил это место для самого себя, выделяет его специально из наследства и не желает, чтобы оно дробилось или было продано. Если он устраивал склеп, то не забывалось и это обстоятельство, и в надгробных надписях встречается упоминание также памятника и склепа среди другого имущества, вечное владение которым покойник сохраняет за самим собой.
Такие обычаи давали христианам полную возможность приобретать необходимое место для своих могил, ни в ком не возбуждая этим удивления; они могли также надеяться, что эти места будут всегда находиться в их владении, и не бояться, что они попадут в
567
руки неверных. Без всякого сомнения, христиане и пользовались этим. Таким образом, можно почти с уверенностью утверждать, что они обеспечили за собой владение местом на поверхности земли прежде, чем устраивать под ним свои крипты, что они сделали из него, употребляя технический термин, место, примыкающее к могиле, и этим самым поставили как надгробный памятник, так и склеп под охрану закона.
Первоначально катакомбы были очень небольших размеров; но скоро их пришлось увеличить. В первых галереях, сооруженных христианами, ниши, в которых помещали покойников, были широкие, просторные, здесь много места пропадало даром. Но число верующих постоянно увеличивалось, и скоро пришлось стеснить могилы, заполнить пустые промежутки. И этого средства хватило ненадолго; тогда решились прокопать новые галереи. Но, чтобы не нарушать закона, христиане остерегались выходить из пределов пространства, принадлежащего им на поверхности земли: они копали ниже, и в результате получалось иногда до пяти ярусов галерей, расположенных одна над другой в одной и той же крипте. Первый находился на глубине 7—8 метров, последний — спускался до 25 м. Благодаря этому выигрывалось очень много места; по вычислениям де Росси, на квадратном пространстве, сторона которого равняется лишь 37 м, можно иметь при трех только этажах, до 700 метров галерей.
Общине христиан пришлось довольствоваться этим. Но так как число верующих увеличивается беспрестанно, то в конце концов оказалось необходимым выйти из этой первоначальной рамки, в которой не помещались уже все покойники. Все эти маленькие гипогеи часто оказывались расположенными по соседству, и некоторые из многочисленных ответвлений, шедших от них в разные стороны, встретились между собой и образовали, таким образом, сплошное кладбище. Следовательно, такие кладбища представляют собой лишь соединение нескольких крипт, первоначально существовавших раздельно, и если мы видим теперь в них такое множество входов, то это потому, что каждая крипта имела свой особый ход, который и остался.
В конце концов эти подземелья приняли настолько обширные размеры, что стало невозможно относиться к ним по-прежнему, и закон уже не мог считать их собственностью отдельной семьи, уступавшей ее в пользование своим единоверцам. Де Росси предполагает, что еще до Константина церковь выхлопотала себе у императоров такие же привилегии, какими пользовались все признанные государством корпорации, имевшие, между прочим, и право собственности, и что вследствие этого она стала законной владелицей христианских кладбищ. Одно сенатское решение, относящееся к властвованию Септимия Севера, заранее утверждает все погребальные общества, имеющие образоваться в империи, так что подобному
568
обществу достаточно было вписать себя в списки, которые велись магистратами, чтобы существование его стало совершенно законным. А раз оно было утверждено, то вместе с этим оно получало и право иметь общую казну, пополнявшуюся членскими взносами и пожертвованиями покровителей; оно могло также устраивать каждый месяц общие собрания для обсуждения текущих дел и, кроме того, собираться когда угодно для празднования разных корпоративных торжеств. Нельзя не признать, что это сенатское решение представляло для христиан исключительные удобства и должно было сильно соблазнять их. При этом оно нисколько не вынуждало их жертвовать своими религиозными убеждениями, не требовало от них никакой лжи: ведь христиане по совести могли утверждать, что их церковь является также погребальным обществом, так как они считали своим первым долгом хоронить надлежащим образом своих покойников. Добившись признания от государства, которое не могло же отказать им в том, что оно давало всем, христиане не только становились законными владельцами своих кладбищ, но и приобретали право собираться без всякой помехи и иметь свою общественную казну. Епископ при этом должен был явиться ответственным главой их общества, а заведовавший кладбищем диакон получал роль того же лица, которое в римских ассоциациях заведовало общественным имуществом под именем actor'а или синдика (syndicus).
Все эти соображения имеют то преимущество, что они удовлетворительно объясняют факты, до сих пор остававшиеся темными и непонятными. В самом деле, как иначе объяснить, что христиане, не возбуждая внимания стражей порядка, выполняли такие большие работы на своих кладбищах, пользовались многочисленными рабочими для копания подземных галерей и для извлечения оттуда на поверхность мусора и земли. Мы перестанем удивляться, как только узнаем, что христиане делали все это среди бела дня и с разрешения властей. Гипотезы де Росси делают точно так же более понятными и те колебания, которые происходили в положении церкви в первые два века. Это положение было двойственным, и к христианской церкви можно было относиться то мягко и снисходительно, то строго, смотря по тому, с какой точки зрения рассматривать ее. Как новая религия, она должна была быть преследуема: закон формально запрещал все чужеземные культы, которые не были допущены специальным декретом сената; но как «погребальное общество», она пользовалась покровительством закона. Отсюда — нерешительность и даже противоречия в отношениях власти к церкви. Время от времени народная ярость и раздражение против христиан, никогда вполне не улегавшееся, увлекало городских магистратов, правителя провинции и даже самого императора и понуждало их преследовать людей, проповедующих веру в нового Бога. Власти имели на это право, и, что бы ни говорили христианские апологеты, гонения представляли собой явление совер-
569
шенно естественное я законное. Но проходил взрыв народной злобы, все успокаивалось, и жестокости прекращались. На христиан снова смотрят лишь как на одно из тех полу религиозных, полусветских обществ, которые устраивались для того, чтобы хоронить своих сочленов, и к ним относятся с такой же терпимостью, какой пользуются все другие общества в этом роде.
Такое терпимое отношение было тем возможнее, что сама церковь старалась не идти против установившихся обычаев, если только в них не было ничего предосудительного, и быть как можно более похожей на все другие общества. Язычник, который, проходя по Ардейской дороге, заглянул бы на кладбище Домициллы, не нашел бы там ничего такого, что могло бы его поразить, как бы мы этого, быть может, ожидали. Очаровательные арабески, украшающие своды входного коридора, грациозно переплетающиеся между собой виноградные лозы, сцены, изображающие сбор винограда, и далее птицы и крылатые гении, порхающие в пустом пространстве, — все это напоминало бы ему лишь то, что он ежедневно видел в домах богатых людей. Правда, эпитафии могли бы показаться ему непохожими на обыкновенные надписи, но и здесь он не нашел бы ничего такого, что не встречалось и в других местах. Сами христианские похороны наблюдателю, не особенно внимательному, показались бы очень похожими на всякие другие похороны. Пруденций говорит, что на могилу бросали листья и цветы и лили на мрамор душистое вино; сохранился также старинный обычай устраивать торжественное пиршество в годовщину похорон. Сбоку у входа на кладбище Домициллы до сих пор еще находится трапезная, в которой братия собиралась, чтобы почтить память своих покойников...
Очень часто повторяли, что христианство распространялось первоначально лишь среди низших, обездоленных классов населения. Первыми адептами его были будто бы бедные евреи и греки, вольноотпущенники и рабы, «ткачи, сапожники и сукновалы». С высоты своей великолепной философии Цельс немало смеялся над этим сбродом «простых и невежественных душ, ограниченных и неразвитых умов, на которых христианские богословы закидывали свои сети». Нельзя, конечно, отрицать, что долгое время бедняки составляли большинство среди верных; но разве среди христиан были исключительно они, даже в первые годы? Де Росси не думает этого. Его поразило то, что самые древние катакомбы — в то же время самые богатые и лучше украшенные. Он задается вопросом, возможно ли, чтобы корпорация, состоящая исключительно из «ткачей и сапожников», построила вестибюль кладбища Домициллы с его изящной живописью, украшающей свод, и у него тотчас же является предположение, что среди этих рабов, вольноотпущенников и рабочих были люди более значительные и более богатые, которые за свой счет производили подобные сооружения. То же самое, впрочем, происходило и с другими обществами,
570
самыми бедными и убогими: они старались найти себе покровителей, которые бы помогли им своим влиянием и своим богатством. По всей вероятности, нечто подобное случилось и с христианами. На их гробницах можно иногда прочесть самые славные имена древнего Рима, имена Корнелиев, Эмилиев, Цецилиев. Из этого сделали вывод, что уже очень рано некоторые из членов этих знатных фамилий познакомились с новым учением и приняли его. Проповедуемое св. ап. Павлом «в доме цезаря», т. е. среди восточных рабов и вольноотпущенников императора, это учение увлекло Помпонию Грецину, жену консуляра Плавтия, завоевателя Британии. Ее обвинили при Нероне в преданности «чужеземным суевериям», под которыми в то время могли подразумевать только еврейство или христианство, и, так как на кладбище Каллиста нашли гробницы ее потомков, то возможно, что она и в самом деле была христианка. Несколько лет спустя новая вера проникла даже в недра императорской семьи, если только верно, что Домицилла и ее муж, Флавий Клеменс — ближайшие родственники Домициана и Тита — были также христианами подобно Грецине. Клеменс и Домицилла были, конечно, не одни: редко случается, чтобы пример, поданный такими высокопоставленными людьми, остался без подражания. Можно поэтому предположить, что христианство, даже в первые годы своего существования, сделало важные приобретения в среде римской аристократии. Эти значительные особы, которых привлекало на свою сторону христианство, должны были оказывать ему поддержку своим влиянием, как это делала Марция, любовница Коммода, которая «боялась Господа» и покровительствовала епископам. В особенности должны были они обогащать своими щедрыми вкладами общественную казну, которая была так богата, что римская церковь скоро получила возможность распространить свою благотворительную деятельность чуть не на весь мир. Катакомбы уже открыли нам имена некоторых из этих вельмож, принявших христианство очень рано, в те времена когда быть христианином было очень опасно; из них же мы узнаем еще много и других имен. Без сомнения, этот элемент был очень незначителен в нарождающемся христианском обществе, но с ним все-таки надо считаться. Если мы пренебрежем им, то нам труднее будет понять, каким образом христианство могло выдержать нападения своих врагов и в конце концов победить их.
(Boissier, Promen. archeologiques, pp. 160 et suiv. chez Hachette).
7. Лионские мученики (177 г. по Р. X.)
Служители Христа, проживающие в Лионе и Виенне галльской, своим братьям в Азии и Фригии, исповедующим ту же веру и
571
разделяющим ту же надежду на воскресение, — мир, милость и слава во имя Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа.
Насилия и преследования, только что происшедшие здесь, бешенство и остервенение язычников против святых, жестокость пыток, которым подвергали блаженных мучеников, превосходят всякое воображение, и мы отказываемся выразить их. Враг набросился на нас с ужасной силой...; он не останавливался ни перед каким преступлением, словно для того, чтобы приучить своих слуг к исполнению его мести, а служителей Бога к восприятию мученичества.
Нам не только запретили входить в дома, термы и на форум; дошли до того, что под страхом смертной казни запретили нам показываться в каком бы то ни было месте. Но милость Божия сражалась за нас; она устранила с поля битвы более слабых, а атлеты, появившиеся на арене, были подобны непоколебимым столпам: об их геройскую неустрашимость сокрушились все усилия ада.
Прежде всего исповедующие святую веру должны были выдержать все, чего только можно ожидать от разъяренной толпы: оскорбительные возгласы, опустошение и разграбление жилищ, раны, бросание камней толпою — словом, все обычные проявления ярости расходившейся толпы против жертв ее бешенства. Приведенные на площадь военным трибуном и городскими властями, они были допрошены при криках и возгласах народа. Так как они признались в том, что исповедуют христианство, их бросили в темницу до прибытия правителя области.
Наступил день, когда христиане предстали перед трибуналом этого магистрата, который обнаружил по отношению к ним самые враждебные чувства. Один из наших братьев, Веттий Эпагат, находился в это время среди толпы; он явил прекрасный пример любви к Богу и милосердия к ближнему. Это был молодой человек знатного происхождения; его умеренный и строгий образ жизни служил предметом удивления для всего народа... Он не мог перенести несправедливости произносимого против нас приговора и в порыве негодования закричал, что просит слова для защиты наших братьев, для доказательства, что все обвинения в безбожии и кощунстве, направленные против них, не что иное, как нелепая клевета. Громкий крик всей толпы был ответом на это предложение. «Значит, ты тоже христианин?» — спросил его правитель. «Да», — отвечал он голосом, прозвучавшим по всему преторию и покрывшим шум толпы. Правитель немедленно отдал приказ арестовать этого «христианского адвоката», как он выразился. С этого времени Веттий Эпагат занял место посреди блаженных мучеников.
С этого дня началось испытание, и между христианами обнаружилось довольно резкое разделение. Захваченные в самом начале продолжали с удивительной твердостью держаться исповедания веры. У других, менее подготовленных к борьбе, не хватило силы, чтобы
572
выдержать этот ужасный натиск. Они не замедлили дать доказательства своей слабости. Их было около двенадцати человек; поведение их подействовало охлаждающим образом на тех, которые, находясь еще на свободе, хотя уже и под строгим надзором, не переставали оказывать помощь и утешение мученикам, денно и нощно присутствуя в темницах. Все мы находились в постоянной тревоге за исход борьбы, не потому, чтобы мы боялись ужасов наказаний, грозивших нам, но потому, что мы опасались отпадения некоторых из наших. Каждый день в тюрьму сажали христиан, достойных с честью заместить тех, которые ослабели перед пыткой. Вскоре в Лионе и Виенне не оставалось на свободе ни одного из тех, кого можно было бы назвать столпами церкви. Вместе с ними схватили и многих из наших рабов-язычников, потому что правитель предписал сажать в тюрьму всех, кого найдут в христианских домах. Рабы эти, устрашенные муками, которым подвергали святых, и подкупленные солдатами, поддались внушениям Сатаны и ложно показали, будто видели у нас пиршества с убийствами, напоминавшие пир Фиеста, собрания, где господствует кровосмесительство Эдипа и всякие безобразия, о которых мы не можем говорить или даже думать, не краснея. Эти лживые показания распространены были в народе, так что те из язычников, которые до сих пор относились к нам с известной умеренностью, тоже стали требовать нашей смерти...
Бешенство народа, правителя и солдат особенно сильно проявилось по отношению к виенскому диакону Санкту, к отважному неофиту Матуру, к Атталу, родом из Пергама, одному из самых твердых столпов нашей церкви, наконец, к одной молодой рабыне Бландине, в лице которой Христу угодно было показать, как он умеет покрыть славой перед Богом самое низкое и презренное в глазах людей состояние. Все мы дрожали за эту девушку; даже ее госпожа, находившаяся также среди мучеников, опасалась, что это слабое и хрупкое дитя не устоит при виде казни. Но Бландина обнаружила такой героизм, что палачи, которые с утра до вечера сменяли друг друга, пытая ее, признали себя в конце концов побежденными. К великому их изумлению, блаженная дева все еще продолжала дышать, несмотря на то, что все ее тело представляло сплошную рану, и несмотря на то, что даже одной из тех пыток, каких она последовательно перенесла несколько, достаточно было бы, чтобы убить ее. Можно было сказать, что она черпала новые силы в самих мучениях. Посреди страданий для нее являлось невыразимое утешение в том, что она беспрестанно повторяла: «Я христианка; в наших собраниях не происходит ничего преступного».
Диакон Санкт тоже испытал на себе всю жестокую изобретательность преследователей. В надежде добиться от него компрометирующего нас признания, над ним испробовали все средства, все искусство палачей. Но он обнаружил такую твердость духа, что
573
нельзя было вырвать у него никакого ответа, кроме восклицания: «Я христианин!» На все вопросы о его отечестве, о месте рождения, о семье, о том, свободный ли он, или раб, он не отвечал все время ничего другого. «Имя христианина, — говорил он, — заключает в себе все это». Язычники ничего больше не могли добиться от него. Все это привело правителя и палачей в такое отчаяние, что они, испытав все виды пытки, вздумали прикладывать к самым чувствительным частям тела раскаленные медные пластинки. Святой смотрел, как горело его тело, и не делал ни одного движения. Словно небесная роса умеряла для него пыл раскаленного металла. Все его члены, ужаснейшим образом изуродованные и скрюченные, почти утратили человеческий вид. Иисус Христос, страдавший вместе со своим мучеником, дал просиять его славе в глазах самих язычников. В самом деле, после нескольких дней заключения палачи вздумали снова подвергнуть его пытке, в такой момент, когда воспаленное состояние ран делало их такими чувствительными, что нельзя было перенести малейшего прикосновения... Но он оказался готовым победоносно выдержать эту вторую борьбу, которая послужила как бы лекарством против первой.
Обманутый в своем ожидании, враг обратил свое бешенство на тех, которых легче можно было победить. Среди имевших несчастье уступить пыткам и отвергнуться от веры Христовой находилась одна женщина по имени Библиас. Казалось, она уже совсем была в руках дьявола. Обнаруженная ее слабость давала повод надеяться, что у нее легко будет вырвать признание в преступлениях и гнусностях, в которых нас упрекают. Ее подвергли пытке. Но жало земных страданий словно пробудило ее уснувшую совесть и напомнило ей о вечных муках: Библиас отвечала самыми энергичными отрицаниями на всю настойчивость преследователей. «Как могли бы мы без ужаса есть мясо маленьких детей, — кричала она, — когда мы считаем грехом питаться кровью животных?» Таким образом своим мужеством она исправила предшествующее свое отпадение, заявила, что она христианка, и удостоилась чести снова занять место среди мучеников. ..
Сам блаженный Потин, епископ церкви Лионской, попал в руки преследователей. Ему было более девяноста лет. К этому преклонному возрасту у него присоединилась мучительная болезнь, так что его пришлось нести на суд... Все магистраты, весь народ сопровождали его с криками, точно он был сам Христос. «Какой Бог у христиан?» — спросил его правитель. «Вы познаете его, если окажетесь достойными этого», — отвечал он. После этих слов толпа, без сострадания к его сединам, бросилась на него: ближние били его ногами и кулаками, дальние бросали ему в голову разные предметы, словно все считали за грех не поиздеваться над святым старцем; они думали, что таким образом отомстят за поругание чести своих богов. После этого взрыва
574
насилий, Потин, весь израненный и полумертвый, брошен был в темницу, где и скончался по прошествии двух дней...
Наконец, настал тот момент, когда каждый из христиан различной казнью закончил свое славное мученичество... Матур, Санкт, Бландина и Аттал отданы были на растерзание диким зверям в амфитеатре, во время торжественных игр, устроенных специально для услаждения толпы зрелищем растерзания христиан. Несмотря на все прежние мучения, Матур и Санкт перенесли все пытки, которым подвергли их теперь, с такой стойкостью, как будто они раньше ничего не испытали... Согласно обычаю, их сначала секли плетьми, а потом отдали во власть диких зверей и черни, которая беспорядочными криками ежеминутно требовала все новых издевательств или новых мучений. Так, со всех сторон раздалось требование железного кресла. Этот снаряд был принесен, его накалили на огне и потом сажали на его мучеников. Ужасный запах горелого мяса распространился в амфитеатре. Бешенство зрителей росло вместе с геройством мучеников. От Санкта так и не могли добиться иного ответа, кроме того, который он дал еще во время первого допроса: «Я христианин!» Эти два воина Христовых в течение целого дня одни доставляли толпе жестокое развлечение, которое обыкновенно дают несколько пар гладиаторов. После всех этих мук они продолжали еще дышать: палач прикончил их ударом меча.
В тот же день Бландина привязана была к столбу, водруженному на арене, чтобы быть растерзанной дикими зверями. Руки ее распростерты были в виде креста; в таком положении она с жаром молилась. Но ни один зверь не тронул отважную деву, и ее отвели обратно в темницу... Толпа двадцать раз требовала Аттала; имя его было на устах у всех; на его лице можно было прочесть ту благородную гордость, которая вдохновляется добродетелью... Он обошел кругом амфитеатра, предшествуемый ликтором, который нес дощечку с надписью: «Это — Аттал христианин». При виде его толпа стала издавать яростные восклицания. Однако правитель, узнав, что Аттал — римский гражданин, вернул его обратно в тюрьму вместе с другими. Он счел нужным списаться по этому поводу с цезарем (Марком Аврелием). Он составил точный список всех заключенных христиан и стал ждать императорского решения...
Император приказал подвергнуть смерти всех, кто будет упорно стоять на том, что он христианин, а остальных освободить. Чтобы придать своему суду больше торжественности, правитель выбрал день, в который обыкновенно собираются каждый год в наш город торговцы из всех чужеземных провинций [1]. Это стечение громадного количества
__________
[1] Без сомнения, это был день, в который собиралось национальное собрание трех Галлий. В этот день в Лионе справлялись торжественные игры и происходила большая ярмарка.
575
людей показалось ему удобным моментом для зрелища, которое он собирался дать народу. Судебная трибуна была воздвигнута посреди форума, и сюда приведены были мученики и поставлены перед плотно стоявшей толпой. Все, признанные римскими гражданами, были сейчас же обезглавлены; остальных приберегли для амфитеатра... В то время как их допрашивали, у подножья трибуны стоял фригийский врач, по имени Александр, давно уже поселившийся в Галлии... Глядя на обвиняемых, он головой делал им знак, чтобы они смело признавались в своей вере... «Ты кто такой?» — спросил правитель. «Я христианин», — отвечал он, и тут же присужден был к отдаче на растерзание зверям. Несмотря на свое звание римского гражданина, Аттал подвергнут был той же участи...
Итак, на следующий день их обоих вывели на арену. Они прошли последовательно весь обычный ряд мучений, пока меч палача не прикончил их. Александр не испустил ни одной жалобы; он не произнес даже ни одного слова, весь отдавшись своему общению с Богом. Когда Аттала посадили на раскаленное железное кресло, и когда запах его горевшего мяса наполнил собой арену, так что стал беспокоить зрителей, Аттал воскликнул: «Поистине, это вы едите теперь человеческое мясо! А мы, мы никогда не ели людей, мы никогда не совершали преступлений». Кто-то закричал ему: «Скажи нам имя твоего Бога». «У Бога нет имени, как у какого-нибудь смертного», — отвечал он.
Из всего этого ряда мучеников оставалась одна Бландина, да еще один юный христианин, пятнадцати лет, по имени Понтик. Каждый день их водили в амфитеатр, заставляя быть свидетелями мучения их братьев. Наконец в последний день игр их заставили принять участие в борьбе. Их притащили к языческому жертвеннику, стоявшему посреди арены, и хотели заставить их совершить жертвоприношение богам: презрительным жестом они отвергли это. Тогда народ разразился бешеными проклятиями. Не обращая внимания ни на юный возраст Понтика, ни на пол Бландины, их подвергли всем обычным мучениям. Время от времени палачи останавливались, требуя от этих отважных страдальцев, чтобы они поклялись именем богов, но тщетно. Бландина даже уговаривала Понтика показать этой варварской толпе, какие чудеса может совершить Иисус Христос над ребенком. Молодой христианин боролся с непобедимым мужеством и умер в мучениях. Наконец, блаженная Бландина, как мать, видевшая торжество всех своих сыновей, последней прошла по этому полю, окровавленному муками и скорбью. Казалось, она торопилась уйти к своим; она словно шла на брачный пир. После бичевания, терзания дикими зверями и пытки железным креслом ее закатали в сеть и бросили бешеному быку, который многократно подбрасывал ее на воздух. Святая, отдавшаяся целиком созерцанию вечных благ, которые должны были достаться ей в награду, поддерживала в себе
576
дух сладкой беседой с Иисусом Христом: отдавшись горячей молитве, она, по-видимому, даже не страдала. В конце концов меч палача покончил с ней, и сами язычники говорили, что никогда не видана была такая геройская женщина.
Однако, бешенство против святых только усилилось благодаря зрелищу их мужества. Трупы умерших в темнице выставлены были на улицу на съедение собакам. Воины охраняли их днем и ночью, чтобы не допускать тех из нас, которые намеревались собрать драгоценные останки. Прежде всего разрезали на куски и выставили публично все то, что ускользнуло от зубов диких зверей и от пламени костра; все эти окровавленные куски и над ними головы, отрубленные мечом, оставались несколько дней без погребения, охраняемые отрядом воинов. Языческая толпа приходила услаждать свои взоры этим ужасным зрелищем. Одни дрожали от бешенства и скрежетали зубами; кажется, они хотели бы найти для этих мертвых новые, еще более ужасные мучения. Другие произносили против них возмутительные оскорбления; они приветствовали богов за то, что те так хорошо отомстили своим врагам. Немногие обнаруживали некоторое чувство умеренности и, казалось, жалели нас. «Бедные люди, — говорили они, — где же их Бог? К чему же послужила им их религия, которую они поддерживали даже ценой жизни?» Так относились к делу язычники.
Что касается нас, то невозможность похоронить наших мучеников причиняла нам тяжелое горе. Тщетно пытались мы воспользоваться темнотой ночи или смягчить деньгами или просьбами сердца палачей. Все было напрасно: тела охранялись с ревнивой заботливостью; язычники думали, что окончательно выиграют дело, если мученики останутся без погребения. После такой шестидневной всенародной выставки посреди издевательств и оскорблений черни, драгоценные останки были сожжены на костре; после этого пепел бросили в Рону, чтобы не осталось никакого следа. Язычники действовали таким образом, чтобы показать свое превосходство над Богом христиан и помешать воскресению мучеников. «Ведь, это безумная надежда на воскресение внушает христианам их неслыханной фанатизм, ей мы обязаны нашествием этого странного и нелепого учения. Посмотрим теперь, как их Бог возьмется за то, чтобы воскресить их и вырвать из наших рук».
(Письмо, приведенное у Евсевия, в Истории Церкви, V, 1).
8. Отношения между христианской церковью и римской империей
В то время как власть императора безусловно господствовала над всем, одна только христианская церковь почти ускользала от ее действия.
577
Великий принцип, еще в колыбели, спас ее от всеобщего рабства. Ее Основатель заявил, что надо отдать кесарево кесарю и Божие — Богу. Он подразумевал под этим, что религия, которая в прежние времена сливалась с государством, впредь должна сделаться независимой от него, что их судьба больше не связана, что они не должны больше оказывать друг на друга никакого влияния.
Во имя этого принципа, христианское общество в течение первых трех веков было чуждо каких бы то ни было политических учений. Оно не поддерживало государства и не нападало на него; не проповедовало и не осуждало политической свободы; политическая власть, социальные реформы, весь ход земных дел, — все это оставалось ему чуждо и нисколько не касалось его. Из того, что христианское общество поставило себе за правило повиноваться кесарю, мы не должны делать вывода, что оно сочувствовало существующему порядку в империи. Это был лишь акт подчинения, и больше ничего: оно принимало этот порядок как нечто такое, против чего не стоило восставать. В основе его убеждений относительно правительства был полный индифферентизм. Оно крепко стояло лишь на одном, чтобы религия была вне власти государства.
И римская империя, со всем ее могуществом, не в силах была разрушить эту стену, которую христианское общество поставило между ней и собой. Глазам современников представилось тогда зрелище, в те времена в высшей степени странное: целое население жило в пределах империи совершенно обособленной жизнью. Подчиняясь ей, оно оставалось в то же время независимым, и при тогдашнем всеподавляющем гнете сумело сохранить свободу мысли, свои собственные убеждения и свои особые учреждения.
Когда при Константине империя официально признала христианство и приняла его, то можно было опасаться, что она будет стремиться к господству над ним. Но церковь сумела избежать этой опасности. Она никогда не допускала, чтобы император сделался ее главой, подобно тому, как он был верховным жрецом древней религии. Императоры никогда не имели власти в вопросе о догматах христианской веры.* Правда, они созывали соборы, и каждый раз, когда присутствовали лично, то и председательствовали на них, но было бы ошибочно думать, что они имели хотя бы малейшее влияние на решение вопросов веры: христианские догматы оставались всегда независимыми от государственной власти. Государство сохраняло за собой лишь две прерогативы по отношению к церкви: первая состояла в том, что собор мог быть созван только с согласия императора; вторая — что только он мог обнародовать решения собора и придать им обязательную силу закона. По обоим этим пунктам к церкви
__________
* Неверно. Евсевий Кесарийский признавал подобное право за императором.
578
лишь применялись постановления общего права, так как было установлено, что никакое собрание не может состояться без разрешения властей, и никакой законодательный акт не может исходить из иного источника, кроме главы государства. Из кодексов мы видим, что государство много занималось церковью, может быть, даже больше, чем следовало; но оно занималось ею, лишь отвечая собственным желаниям церкви и следуя ее указаниям. Особенно замечательно то, что государство никогда не пыталось присвоить себе право назначения епископов; оно уважало в этом отношении правила, установленные церковью: епископы по-прежнему избирались духовенством и населением в каждом данном городе без вмешательства императорских чиновников.*
Таким образом, христианская церковь, несмотря на неизбежное покровительство государства и под его непосредственным надзором, оставалась все-таки независимой. Свобода, отовсюду изгоняемая, нашла себе убежище в церкви. Оттого-то церковь и избежала того постоянного влияния, которое империя оказывала на все в те времена. Она сохранила свою жизненную энергию и оставалась бодрой и деятельной в то время, когда все изнемогало в бессилии. Даже в этот период она сумела держаться настолько в стороне от государства, чтобы ее не коснулось всеобщее нерасположение, которое все усиливалось по отношению к учреждениям империи: ни разочарование в империи, ни ее падение не затронули церкви. Когда римская империя рухнула, церковь оставалась незыблемой, поддерживаемая своими собственными силами и готовая теперь, в свою очередь, принять на себя руководство обществом.
Впрочем, ее торжество не было ни в каком случае торжеством свободы совести. С тех пор как церковь вступила в союз с государством, в ней самой произошла очень важная перемена: традиции свободы вдруг были преданы забвению и вскоре исчезли; и общество тотчас же вошло во вкус непреложных правил и абсолютных догматов. Вера определилась, сузилась, наложила руки даже на вопросы второстепенные; свободы больше не стали терпеть. Критическое отношение не одобрялось, а свободный выбор мнений (ересь от греч. слова airew — выбираю) стал предметом осуждения, и даже само слово, обозначавшее этот выбор, сделалось бранным. За невозможностью иметь свободную веру пришлось довольствоваться верой принудительной; повиновение и дисциплина заняли место в первом ряду христианских добродетелей.
С другой стороны, империя стала покровительствовать христианству, как раньше она покровительствовала древним культам, т. е.
__________
* Не соответствует действительности. Например, Констанций II неоднократно изгонял из Александрии Афанасия Великого и сажал на епископский престол удобных ему людей.
579
пуская в ход нетерпимость. Она издавала законы для того, чтобы заставить людей верить. Как только арианство было осуждено епископской властью, мы видим, что Феодосий тотчас же своим указом Cunctos populos делает для всех обязательным православное учение. Еретикам императоры грозят все новыми и новыми наказаниями: сначала ссылкой, потом конфискацией имущества, наконец — смертью. Преследования христиан сменились преследованиями язычников и еретиков.
(Fustel de Coulanges, l`Invasion germaniqae et la fin de l`Empire, pp. 60 et suiv., chez Hachette).
9. Епископ IV века (св. Василий)
Св. Василий (329—379) был епископом в Цезарее Каппадокийской. Его неисчерпаемое милосердие делало просто чудеса, поражая даже самых равнодушных людей. Для своих благотворительных дел он брал средства из двух источников, которых оказывалось достаточно для самых грандиозных предприятий: это были, во-первых, значительные церковные доходы, из которых св. Василий не брал для себя ни одного динария, и, во-вторых, — кошельки его прихожан, к которым он беспрестанно обращался с настойчивостью и красноречивыми воззваниями.
Почти десять проповедей, из сохранившихся среди его сочинений, представляют собой лишь истолкование и развитие следующей основной мысли: богач — служитель Бога, управляющий, которого всеобщий хозяин поставил для того, чтобы он заботился о своих товарищах-рабах. И так как управляющий должен лишь трудиться для хозяина и не имеет права приберегать что-нибудь для себя, то можно сказать, что он украл все то, чего не отдал. «Тот хлеб, — говорит епископ, — которого вы не едите, принадлежит голодным; одежда, которой не носите, принадлежит нагим; золото, которое вы копите, есть достояние нуждающихся».
Скоплявшиеся в руках св. Василия деньги, если только он не тратил их тотчас же на помощь пострадавшим от какого-нибудь бедствия, вскоре появлялись пред глазами всех в виде грандиозного памятника благотворительности. У ворот Цезареи, в местности когда-то пустынной, возник таким образом целый городок, построенный милостыней и заселенный милосердием: здесь был дом для отдохновения путников, убежище для престарелых, госпиталь, богадельня для слабых и увечных. Вокруг всех этих учреждений копошилась целая толпа сторожей, больничных служителей и сиделок, поставщиков и извозчиков, доставлявших все необходимое для жизни: движение, происходившее здесь, напоминало суету большого насе-
580
ленного города. Среди этой оживленной толпы постоянно можно было видеть самого Василия, который за всем наблюдал, со всеми говорил, всех воодушевлял своей преданностью делу. Когда магистраты начали коситься на то, что около них вырос город, который не был им подчинен, епископ говорил им: «Что вам за дело? Поручая вам управление, император не мог желать ничего лучшего, как того, чтобы вы заселили пустынные места и превратили их в города. Если вместо вас это сделал я, то на каком основании вы можете нападать на меня?»
Сделавши обход своего маленького царства, во время которого он не раз собственными руками давал пить усталому путнику или омывал язву больного, не раз наклонялся к изголовью умирающего, чтобы исповедать его, Василий шел в церковь, и тут ежедневно, утром и вечером, он расточал перед самыми мелкими ремесленниками Каппадокии все сокровища своего красноречия, получившего блестящую отделку в Афинах и возбуждавшего такой восторг в риторе Либании. Темы для своих проповедей он выбирал обыкновенно самые простые: чаще всего это было какое-нибудь происшествие дня, известное всем присутствующим. Его красноречие, пользуясь подобной темой, умело производить поразительные эффекты. При этом не запрещалось прерывать речь епископа. Когда слушателям казалось, что что-нибудь опущено или недостаточно разъяснено, они заявляли об этом, и Василий охотно возвращался к указанному вопросу.
Семь или восемь раз в год, в дни, посвященные памяти мучеников, которых особенно чтили в этой местности, великие торжества собирали чуть не все население провинции. Со всех сторон стекался простой народ, священники и даже епископы то к гробницам сорока мучеников, которых Максимин замучил в одну зимнюю ночь, то к ключу, появившемуся на месте казни св. девы Иулитты. Здесь Василий праздновал торжество силы Божьей, проявившееся в человеческой слабости.
Начавшийся в церкви разговор между Василием и его паствой продолжался у дверей храма, на площади народной, в епископском доме, который оставался открытым во все часы дня. Сюда все приходили советоваться с епископом, кто о своих обязанностях, кто о печалях, а кто даже о своих житейских делах.
Эти постоянные сношения поддерживались и на расстоянии путем очень оживленной переписки, которую Василий вел с самыми отдаленными пунктами своей епархии, провинции и даже всей Малой Азии. До нас дошло не менее 350 подлинных писем Василия, трактующих самые разнообразные вопросы. Многие из них посвящены духовному руководству; в других — главное место занимают разные злобы дня, заботы об управлении, душевные излияния. В этих письмах виден человек больше даже, чем епископ, можно даже сказать государственный и, пожалуй, светский человек; в них совершенно естественно
581
звучит властный тон, тон человека, привыкшего заниматься важными делами и жить среди высшего общества. Кому бы ни писал Василий — сенатору, префекту, матроне или знаменитому оратору, — всем он брат во Христе и, кроме того, высший по уму и образованию и, по крайней мере, равный по рождению. Магистраты — его товарищи по школе, пользующиеся милостью императора полководцы — друзья детства. Он по-прежнему является покровителем их семей, духовным наставником и руководителем их жен и дочерей. Если он не окружен ликторами, как они, или не стоит во главе легиона, то лишь потому, что соблазнился иной, высшей славой: это вовсе не значит, что у него не хватило для этого влияния или заслуг.
Магистраты не только знакомы с Василием, но часто обязаны ему своим положением: это он уговорил их принять должность, от которой их удерживали разные соображения и щепетильность, он защищал их от клеветы перед начальством. Василий относится с почтением к гражданской власти, как к Божьему установлению; но он считал себя вправе руководить деятельностью этой власти на основании начал, сообразных с духом Евангелия.
Его переписка с знатными семьями его епархии представляет собой большей частью обмен советами и любезностями. В своих письмах он часто просит денег на церковные нужды, мулов для перевозки, вина для своих рабочих. Но если он встречает противоречие своим законным требованиям, или если кто-нибудь уклоняется с пути, определенного божественными указаниями, тон его писем тотчас же повышается, и его упреки не останавливаются тогда ни перед каким общественным положением. Иногда дело доходит даже до торжественного отлучения, которое ставит ослушника вне религиозной общины и почти вне гражданского общества. Вот в каких выражениях писал он одной богатой матроне, с которой у него возникли пререкания: «Мне нечего говорить о вашей дерзости, и я лучше умолчу о ней: пусть нас рассудит Высший Судья, который наказывает всякую несправедливость. Тщетно богач стал бы раздавать милостыню более обильную, чем песок морской: раз он попирает справедливость, он губит свою душу. Если Бог требует от людей жертв для себя, то, я думаю, не потому, чтобы он нуждался в наших дарах. Подумайте же о последнем дне, а от поучений будьте добры избавить меня, так как я знаю побольше вашего».
Василий с большим интересом относился к молодым людям, к их занятиям, к развитию их умственных и душевных способностей. Небольшой трактат, обращенный специально к цезарейским школьникам, начинается так: «Очень многое, дети мои, заставляет меня сообщить вам то, что я считаю лучшим и самым полезным для вас. Я долго жил и много испытал; житейские треволнения, источник всякого опыта и знания, дали мне достаточное понимание человеческих дел для того, чтобы я мог указать самый надежный
582
путь тем, которые только начинают жизненное поприще. После ваших родителей ближе всего к вам я. Я люблю вас не меньше отцов, да и вы, если не ошибаюсь, находясь около меня, не скучаете по вашим родителям. Каждый день вы занимаетесь со многими учителями; вы находитесь в сношении с лучшими из древних и сообщаетесь с ними при помощи их творений. Но не удивляйтесь, если я вам скажу, что опять-таки возле меня вы можете получить больше всего пользы. Я хочу именно дать вам совет не отдаваться совершенно в руки ваших учителей, как кормчих вашей житейской ладьи; я увещеваю вас принимать из их уст лишь то, что полезно, и отличать то, что следует отбросить».
(De Broglie, l'Eglise et l'Etat romain au IV-e siecle, t. V. pp. 186 et suiv., chez Perrin).
Гиро П. Частная и общественная жизнь римлян
Книга представляет собой сборник отрывков из сочинений современных историков и античных авторов. Составитель попытался осветить все стороны жизни римлян и римлянок: представить их поведение на форуме и в домашних условиях, на полях сражений и на пирушках, рассказать живым и доступным языком, чем питались люди той далекой эпохи, какую одежду носили, как трудились и проводили досуг, в каких богов веровали, в каких домах жили, показать их взаимоотношения в общественных делах и быту, как болели и лечились, как судились и как воевали, реакция на появление на христиан.