7. Примеры сенатских решений (Senatus consulta)
1. Senatus consultum о вакханалиях [1]. (186 г. до Р. X.)
«Консулы Кв. Марций, сын Луция, и Г. Постумий, сын Луция, совещались с сенатом в день октябрьских нон в храме Беллоны.
При составлении сенатского решения [2] присутствовали М. Клавдий, сын Марка, Л. Валерий, сын Публия и Кв. Минуций, сын Гая.
Пусть никто не празднует мистерий Вакха. Если кто-нибудь станет утверждать, что не может уклониться от этого, пусть явится в Рим к городскому претору, и, после того как его выслушают по этому поводу, сенат примет соответствующее решение на одном из своих заседаний, на котором должно присутствовать не менее ста членов... Принято.
Пусть никто не будет жрецом (Вакха); никто, ни мужчина, ни женщина, не должен быть магистром (председателем, распорядителем мистерий). Пусть не будет общей казны. Пусть никто не назначает ни председателя, ни товарища председателя, ни из мужчин, ни из женщин. Пусть никто впредь не связывает себя с другим ни клятвой, ни обетом, ни обязательством, ни обещанием и не дает друг другу слова. Пусть никто не участвует в тайных священных церемониях. Пусть никто не устраивает священных церемоний открыто ни у себя в доме, ни вне города, не явившись предварительно к городскому претору, который решит дело сообразно постановлению сената, с которым произойдет совещание в одном из заседаний в присутствии не менее ста членов. Принято.
Пусть не собираются более чем пять человек мужчин и женщин для празднования церемоний, и пусть в этих собраниях будет не более двух мужчин и трех женщин, если только городской претор и сенат не решат иначе в порядке, который был описан выше...»
(Corpus inscript. latinar., I, 196).
__________
[1] Вакханалии или мистерии Вакха в Риме и во всей Италии давали повод к большим злоупотреблениям; притом, так как число последователей этого культа было очень велико, то их тайные собрания считались опасными для общественного спокойствия. Вследствие этого происходили частые аресты и судебные преследования; кроме того, на будущее время сенат издал постановление, которое мы и приводим здесь.
[2] Всякое сенатское решение редактировалось после заседания председателем в присутствии нескольких сенаторов.
396
2. Senatus consultum о Фисбе (170 г. до Р. X.).
«Кв. Мений, сын Тита, претор, совещался с сенатом в Comitium'e [1] в седьмой день октябрьских ид. При записи решения присутствовали Маний Ацилий, сын Мания, из трибы Voltinia и Тит Нумизий, сын Тита.
Принимая во внимание заявление жителей Фисбе [2], что, оставшись верными нашей дружбе, они должны иметь возможность принять меры к упорядочению своих внутренних дел.
Было постановлено следующее: Квинт Мений, претор, назначит пять сенаторов, которых он выберет согласно с интересами государства и со своей совестью [3]. Принято.
В первый день октябрьских ид это решение было записано в присутствии Публия Муция, сына Квинта, Марка Клавдия, сына Марка, и Мария Сергия, сына Сергия.
Кроме того, принимая во внимание то, что те же послы говорили о своей земле, о гаванях и доходах с них, о холмах, которые им принадлежат, и что, ввиду уступки всего этого нам [4], они просят позволения владеть всем этим теперь и на будущее время согласно тому, что было постановлено. И что относительно магистратуры, а также храмов и доходов с них они просят позволения распоряжаться всем этим самостоятельно. Принимая все это во внимание, было постановлено следующее: все те, которые перешли на нашу сторону раньше того, как Гай Лукреций [5] расположился лагерем перед городом Фисбе, могут заведовать своими делами самостоятельно в течение десяти лет, считая от сегодняшнего дня. Что же касается земли, сооружений и имущества, то никогда не было (постановлено) ничего такого, что позволяло бы им владеть этим в полной собственности. Принято.
__________
[1] Т. е. в Curia Hostilia, соприкасавшейся с Comitium.
[2] Фисбе —маленький город в Беотии, отдавшийся римлянам зимой 171—170 годов. Посольство в Рим отправлено было аристократической партией, державшей сторону Рима. Партия демократическая и македонская была побеждена, а ее вожди увезены в Италию или бежали.
[3] Таким образом было решено, что просьба фисбийцев будет рассмотрена предварительно комиссией из нескольких сенаторов, которая и сделает по этому делу доклад сенату через претора.
[4] Город Фисбе, отдавшийся на произвол римлян, вследствие этого не существует уже более как самостоятельное государство, и ничем не владеет; он и просит о восстановлении тех прав, которые были им уступлены. Сенат соглашается, но на следующих условиях: 1) чтобы политические права предоставлены были римской партии и 2) чтобы владельческие права фисбийцев были подчинены верховному праву, предоставленному Риму.
[5] Это тот претор, который осадил Фисбе.
397
Кроме того, ввиду просьбы тех же послов, чтобы тем из их партии, которые перешли на сторону римлян и находятся там в положении изгнанников, было позволено окружить высоты стенами и .поселиться там [1]. Ввиду этого было постановлено, что эти люди, сообразно своему заявлению, могут поселиться в этом месте и окружить его стенами. Город же не должен быть укреплен...
Кроме того, принимая во внимание, что те же послы просят задержать в Риме людей, вредных общественным интересам, как нашим, так и их города [2], было постановлено поступить по этому поводу так, как найдет нужным претор Квинт Мений, который поступит сообразно с интересами государства и своей совестью.
По поводу тех, кто отправился в другие города и не отозвался на прокламацию претора [3], послы просят, чтобы они не могли вернуться и получить восстановление в правах; относительно этого было решено послать письмо консулу Авлу Гостилию [4], чтобы он занялся этими делами и поступил сообразно с интересами государства и своей совестью. Принято...»
(Foucart, Senatus-consulte inedit de Раппёе 170 auant notre ere, pp. II et suiv.).
__________
[1] Из приверженцев Рима некоторые остались в городе Фисбе в выжидательном положении; другие же, более горячие, покинув город, перешли на службу в римский лагерь. Македонская партия, в то время еще находившаяся у власти, присудила их к изгнанию. Вернувшись вместе с римским войском, они все-таки продолжали оставаться в положении изгнанников: их имущество вследствие этого было конфисковано и продано; таким образом они оказались бездомными в своем городе. Мало того, им угрожала еще и месть враждебной македонской партии в случае, если она вернется к власти. Этим и объясняется их просьба.
[2] Другими словами, приверженцы Македонии. Ответ сената равняется отсрочке дела на неопределенное время.
[3] Это — вожди македонской партии, которые покинули Фисбе раньше, чем он сдался римлянам, и, рассеявшись по всей Греции, не обратили внимание на приказ претора Лукреция, призывавший их вернуться.
[4] Авл Гостилий начальствовал тогда войском в Македонии; его власть распространялась также и на Грецию.
8. Власть диктатора
В 324 году до Р. X. была война с самнитами. Луций Папирий Курсор, самый знаменитый полководец тех времен, был назначен диктатором, а его помощником, начальником конницы, был Квинт Фабий Максим Руллиан. Во время войны диктатору пришлось возвратиться в Рим, чтобы повторить гадания (ауспиции), которые перед отъездом ему не удалось как следует произвести. При этом он заявил начальнику конницы, чтобы тот, во время его отсутствия, ни за что
398
не вступал в бой. Между тем как раз в это время представился необыкновенно удобный случай дать сражение самнитам, и Квинт Фабий одержал над ними полную победу. Диктатор, узнав в Риме об этом событии, которому все были очень рады, открыто выразил свою печаль и негодование. Он немедленно прервал заседание сената и быстро вышел из него; повторяя, что Квинт Фабий ниспроверг не самнитские легионы, а диктаторскую власть и военную дисциплину, и что его следует строго наказать за пренебрежение приказом. Разгневанный, с угрозами на устах, отправился он в лагерь...
Тотчас по прибытии, диктатор созвал все войско. Водворилось молчание, и глашатай вызвал Квинта Фабия. Когда он приблизился к трибуналу, диктатор обратился к нему с такими словами: «Позволь тебя спросить, Квинт Фабий, когда нет ничего выше диктаторской власти, когда ей повинуются и консулы, преемники царей, и преторы, избранные под теми же ауспициями, как и консулы, — как ты думаешь, должен ли повиноваться диктатору начальник конницы или нет? Затем скажи: раз я знал, что отправился из дому при неясных предзнаменованиях, следовало ли мне нарушить религиозный обычай, поставив государство в опасное положение, или же повторить ауспиции, чтобы действовать согласно воле богов? Потом, разве начальник конницы может считать себя несвязанным теми религиозными обычаями, которые помешали диктатору вести дело?.. Отвечай на эти вопросы, а о другом, ни о чем ни полслова. Ликтор, приблизься!»
Отвечать на все эти вопросы отдельно было Фабию трудно; поэтому он стал жаловаться, что обвинитель его и судья — одно и то же лицо, кричал, что скорее расстанется с жизнью, чем со славой своего подвига, оправдывался, и тем еще больше себя обвинял. Папирий разгневался еще более и приказал снять одежду с начальника конницы и принести розги и топоры. Фабий заклинает солдат помочь ему, а ликторы уже рвут на нем одежду. Наконец, ему удается убежать к солдатам, стоявшим в задних рядах и уже начинавшим волноваться. Все собрание оглашается криками: слышатся то просьбы, то угрозы. Те, которые стояли ближе к трибуналу, на виду у диктатора и могли быть замечены, — просили, чтобы он пощадил начальника конницы и не осуждал вместе с ним и все войско. А стоявшие в задних рядах громко негодовали на жестокость диктатора... Тщетно пытался глашатай водворить молчание; за шумом и криками нельзя было расслышать ни слов диктатора, ни его подручных. Наконец, наступила ночь, и волнение стихло. Начальнику конницы было приказано на следующий день снова явиться к ответу.
Ночью Фабию удалось убежать из лагеря в Рим. По почину его отца, Марка Фабия, который уже три раза был консулом и диктатором, был созван сенат, и Фабий стал жаловаться перед сенаторами на обиды и насилия со стороны диктатора. Вдруг снаружи слышится
399
шум, ликторы разгоняют толпу; является диктатор, который, как оказалось, лишь только узнал о бегстве Фабия, немедленно последовал за ним. Пререкания опять возобновились; наконец Папирий приказал арестовать Фабия. Несмотря на просьбы всего сената и самых влиятельных граждан, жестокий диктатор стоял на своем. Тогда Фабий-отец сказал: «На тебя не действуют ни влияние сената, ни моя старость, которую ты хочешь оставить без поддержки, ни доблесть и знатность начальника конницы, которого ты сам назначил, ни мои просьбы, которые часто смягчали врага и умилостивляли гневных богов; в таком случае мне остается одно: я обращаюсь к народным трибунам и призываю тебя к народному суду. Ты не считаешься с мнением войска, не подчиняешься решению сената, — так пусть тебя судит народ, который, конечно, имеет болыпую силу и власть, чем твоя диктатура. Посмотрим, осмелишься ли ты не признать того суда, которому подчинился даже царь Тулл Гостилий».
Из сената все отправляются в народное собрание. Диктатор идет почти один, а начальник конницы поднимается на трибуну в сопровождении целой толпы знатных... Сначала слышится только неясный шум спорящих голосов, наконец негодующий голос старика Фабия покрывает все крики. Он нападает на жестокость и гордость Папирия; говорит, что и сам был диктатором в Риме, но никогда никого не оскорблял, ни центуриона, ни солдата, ни даже простого плебея. Папирий хочет одерживать победы над римскими военачальниками, вместо того чтобы побеждать врагов. «Какая разница, — говорил он, — между скромностью предков и этой гордостью и жестокостью новых людей... Теперь диктатор угрожает розгами римскому командиру, одержавшему победу. Что же тогда пришлось бы потерпеть моему сыну, если бы он потерял свое войско, если бы он был разбит и обращен в бегство...» Заклиная богов и людей, Фабий обнимал сына и лил горькие слезы. На его стороне был и сенат, и расположение народа, и поддержка трибунов, и воспоминание об отсутствующем войске, а противник ссылался на безусловное верховенство государственной власти, на военную дисциплину, на диктаторскую власть, которой надо подчиняться так же, как велению богов, на то, что Манлий ради общественной пользы пожертвовал даже и сыном. «Я буду настаивать на своем решении, — говорил он, — и не смягчу наказания тому, кто сразился, вопреки моему приказу и нарушив религиозный обычай. Не в моей власти сделать так, чтобы авторитет диктатора оставался всегда неизменным, но я, Луций Папирий, его не уменьшу, и я желаю только, чтобы трибу некая власть, неприкосновенная сама, не наносила ущерба верховной власти римского государства...» Трибуны были смущены, испуганы даже больше, чем тот, для кого у них просили поддержки. Наконец все собрание стало умолять и заклинать диктатора, чтобы он простил начальнику конницы его вину, и трибуны, присоединившись к этим мольбам,
400
настойчиво просят диктатора, чтобы он извинил Фабия ввиду его молодости: вдобавок Фабий и так уж довольно наказан. Наконец и сам Фабий, и его отец, забыв о споре, падают на колени и молят диктатора смягчить свой гнев. «Хорошо, — говорит диктатор, — военная дисциплина, верховенство государственной власти, которые чуть было не исчезли совсем, теперь наконец победили. Квинт Фабий не освобождается от обвинения в том, что он сразился вопреки приказу диктатора, но, осужденный за эту вину, он получает помилование, не по праву, а благодаря просьбам римского народа и трибунов. Итак, живи, Квинт Фабий, и радуйся не победе, по поводу которой ты раньше так ликовал, а общему заступничеству за тебя всего государства. Живи, хотя ты отважился на такой проступок, которого тебе не простил бы и твой отец, если бы он был на месте Луция Папирия. С тобой мы помиримся, как ты захочешь, а римскому народу, которому ты обязан жизнью, ты всего лучше выразишь свою благодарность, если этот день послужит тебе уроком в том, что и в военное, и в мирное время надо подчиняться законным властям!» Фабий был освобожден, но лишен должности начальника конницы.
(Тит Ливий, VII, 30—35).
9. Почтение к магистратам
В качестве примеров строгости должностных лиц приводят обыкновенно три случая дисциплинарных взысканий, наложенных цензорами.
Первый из этих случаев такой: цензор приводил граждан к торжественной присяге по поводу их жен. Формула, по которой он спрашивал, гласила: «По доброй ли воле ты женился?» Среди присягавших был один шутник, не упускавший случая посмеяться; он и здесь нашел место для шутки, и, когда цензор, согласно обычаю, сказал: «По доброй ли воле ты женился?» — тот отвечал: «Да, по доброй воле, но только совсем не по своему вкусу». Тогда цензор за то, что он так неуместно пошутил, записал его в последний разряд граждан и основанием для этого выставил его балаганное шутовство.
Такая же суровость имела место по другому поводу. Цензоры обсуждали, как наказать одного гражданина, который, находясь в числе свидетелей на судебном разбирательстве у цензоров, вдруг необыкновенно громко и звучно зевнул. Цензоры сочли это за величайшее невежество и непристойность, но гражданин этот поклялся, что, как он ни сопротивлялся, как ни старался удержать зевоту, он не мог не зевнуть, потому что одержим болезнью, которая выражается постоянной зевотой. Ввиду этого наказание, которое было уже назначено ему, было отменено.
401
Массурий Сабин [1] рассказывает в VII-й книге своих воспоминаний: цензоры Публий Сципион Назика и Марк Попилий производили смотр всадникам. Им бросилось в глаза, что у одного всадника, упитанного и прекрасно одетого, лошадь была чрезмерно худа, а сбруя совсем никуда не годилась. «Как же это, — спросили они, — ты о себе больше заботишься, чем о лошади?» — «Это потому, — отвечал он, — что о себе забочусь я сам, а за лошадью ходит раб Статий, страшный лентяй». Ответ этот показался цензорам непочтительным, и всадник был, по обычаю, разжалован в последний разряд граждан.*
(Авл Геллий, IV, 20).
__________
* С середины VI в. до н. э. все римляне делились в зависимости от их дохода на 5 разрядов. Самым низшим был пятый.
[1] Massurius Sabinus — юрист, живший в I в. по Р. X. — Ред
10. Общий дух римского государственного строя
У римской республики было два главы — сенат и народ, но, хотя народ считался верховной властью, источником всех других властей, тем не менее сенат очень часто обходил и даже совершенно игнорировал постановления народных собраний, и при этом народ ни разу не решился напомнить сенату о его месте какой-нибудь общей мерой, которая устанавливала бы политическую подчиненность этого учреждения, и никогда народ не шел дальше привлечения к ответственности консула и других лиц, служивших лишь орудиями воли сената.
Это были две великие силы, которые делили между собой, не размежевываясь, впрочем, вполне точно, власть законодательную и судебную, и которые имели значительную долю участия в верховном управлении; как бы третью силу между ними составляли магистраты. Ответственные по окончании срока службы, они пользовались неограниченной властью в течение этого срока. Мало того, являясь до известной степени независимыми от сената и от народа, они были независимы также и друг от друга, хотя и действовали в той же сфере и часто с одинаковыми правами. Их власть ограничивалась не разделением сфер деятельности каждого, как в современных государствах, а, так сказать, конкуренцией: если консул или претор не распоряжался всем в городе, то это потому, что существовали (не говоря уже о veto трибунов) еще другой консул и другие преторы, которые с своей стороны также распоряжались. Но их деятельность, ограниченная в действительности, ничем не была ограничена по
402
закону и, в случае отсутствия других преторов и консулов, ничто не мешало претору единолично управлять всем государством.
При этом, нельзя сказать, что между отдельными магистратами не существовало иерархического подчинения, но эта иерархия, в сущности, не была действительной и касалась лишь внешнего почета. Без всякого сомнения, консулы были главами государства; все остальные магистраты обязаны были относиться к ним с почтением, и Оттилий лишь защищал консульскую прерогативу, когда велел своим ликторам разбить кресло претора, который, будучи занят разбором судебных дел, не встал перед ним. Но если звание консула было действительно выше звания претора, то не менее верно также и то, что претор вовсе не был подчиненным консула: он не должен был исполнять никаких приказаний, получаемых от этого последнего, ни отдавать ему отчет в своем управлении. Присутствующий в Риме консул заведовал делами и управлял государством преимущественно перед претором, но и претор пользовался также верховной властью в тех действиях, которые он производил. И если он созывал сенат или народное собрание, принимал какое-нибудь решение или добивался его принятия, издавал какой-нибудь эдикт, вносящий изменение в законодательство или управление, то консул (если только оставить в стороне его право veto) не имел власти изменить действия этого вполне независимого от него магистрата. Он мог отказаться признать эти действия, мог даже запретить гражданам обращаться к трибуналу претора, но он не имел никакого права вмешиваться в то, как этот претор производит суд, ни изменять его постановления, как это сделал бы у нас министр по отношению к подчиненному ему должностному лицу. В противоположность нашим порядкам, в Риме существовало правило, по которому магистрат имел власть только по отношению к тем делам, которые он мог довести до конца сам в силу полномочий своей должности, так как он не имел никаких средств принудить к чему-нибудь других магистратов, которые, хотя и были ниже его, но не были ему подчинены... Мысль о подчинении должностных лиц друг другу явилась у римлян лишь во времена империи. В самом деле, эта идея чисто монархическая, и замечательно, что при республике никому и в голову не приходило ослабить магистратов или ограничить их введением иерархического устройства...
Управление основано было на небольшом количестве правил и прецедентов, которых придерживались строго с непреклонным формализмом, придававшим римской аристократии ее своеобразный характер и в наши времена встречающимся лишь в Англии. По праву магистрат был всесильным, но обычай заключал его в узкий круг прецедентов, из которого он не имел силы выйти. «Свободный по закону, раб обычая» — этот девиз английского гражданина вполне подходит и к римскому магистрату, который гордился своим ува-
403
жением к преданию и считал обычай самым крепким устоем государства.
Так, например, консул имел полное право обратиться непосредственно к народу с предложением, касающимся самого важного дела, даже объявления войны, но сделать это предложение без ведома сената — значило бы явно нарушить прецеденты. Трибун имел неограниченное право ueto, но его обвинили бы в попрании древних обычаев и в недостатке уважения к государю-народу, если бы он вздумал опротестовать какой-нибудь закон раньше, чем его представят на усмотрение народа и дадут таким образом гражданам свободу высказаться за или против него.
Обычай, а также ueto товарища, высшего должностного лица и трибунов ограничивали власть каждого магистрата; сенат, стоявший между консулами и трибунами, пользовался поочередно то теми, то другими, чтобы поддерживать равновесие; в свою очередь магистраты сдерживали сенат тем, что могли вносить предложения в народное собрание и ставить разные препятствия тем административным мерам, которые им не нравились.
Таким образом, на самом деле в республике была одна неограниченная власть—власть народа. Народ в комициях мог перерешить то, что было решено сенатом или магистратами, мог дать, продолжить или отнять по своей воле полномочия в управлении провинциями и командовании войском, мог объявить войну, судить должностных лиц: это был настоящий государь. Но этот государь был лишен свободы действий и инициативы: чтобы народ высказался. нужно было, чтобы консул или трибун вошел с предложением в народное собрание; народ мог действовать только при их посредстве. Раз магистраты находились между собой в полном согласии, они могли обойтись без народных постановлений и до некоторой степени даже без сената; так что Августу для захвата верховной власти достаточно было сделаться консулом и трибуном: так как сенат и комиции не имели инициативы и обсуждали лишь те предложения, с которыми император считал удобным войти в эти учреждения, то они и пришли в полный упадок, как только властитель перестал с ними совещаться.
Во времена республики, когда любовь к родине и свободе жила еще во всех сердцах, полное согласие между консулами и трибунами возможно было лишь в тех случаях, когда они действовали в интересах народа, опираясь на поддержку общественного мнения единение этих магистратов в целях производства смуты в государстве было невозможно. Что же происходило обыкновенно в Риме? Очевидно, то, что происходит в наше время в конституционных государствах. Все эти независимые друг от друга власти — консулы, трибуны, сенат — старались войти друг с другом в соглашение, как это делают теперь палаты и исполнительная власть. Консулы
404
стремились постоянно быть т auctoritate senatus* а сенат — поддержать доброе согласие между трибунами и консулами. Единение делало их всемогущими, но каждый из них становился бессильным, как только нарушалось общее согласие. Таким образом, во что бы то ни стало приходилось поддерживать эту гармонию, благодаря чему политическая жизнь римлян представляла собой целый ряд сделок, взаимных уступок и вечных компромиссов. В действительности не было ничего менее абсолютного, как эти неограниченные власти; это именно и говорит нам Полибий, и это нетрудно понять, если только вспомнить о постоянной бдительности сената, о соперничестве товарищей, о ревнивом отношении друг к другу консулов и трибунов, о силе общественного мнения, наконец, о легкости, с которой каждый гражданин мог обратиться к своим согражданам и получить от них защиту в нанесенных ему обидах.
(Laboulaye, Essai sur les lois cnminelles des Romains, pp. 23—26 et 73—76, chez Durand).
__________
* Консультативное мнение сената, не подлежало обязательному исполнению.
11. Политическое и судебное красноречие в республиканскую эпоху
В прежние времена юноша, готовившийся быть общественным деятелем и оратором, сначала дома питался наукой и насыщался благородными занятиями, а потом отец или родственники отводили его к тому оратору, который занимал первое место в ряду других. Юноша часто посещал его, был его обычным спутником, присутствовал вместе с ним на судебных разбирательствах и политических сходках, слушал пререкания и участвовал в спорах — одним словом, он на поле битвы изучал военное искусство. Благодаря этому юноши быстро приобретали навык, самообладание и рассудительность: им приходилось учиться у всех на виду, среди самой борьбы. Нельзя было безнаказанно сказать какую-нибудь глупость или что-нибудь непоследовательное: судья тотчас отметил бы это, противник не спустил бы, да и друзья оратора осудили бы. Таким образом они привыкали к истинному, неиспорченному красноречию; следуя за одним, они в то же время знали по многочисленным судебным делам и других современных ораторов; наконец, им приходилось слышать разнообразнейшие мнения самого народа, по которым нетрудно было узнать его вкусы и антипатии.
У них был, таким образом, руководитель, и притом руководитель очень хороший, избранный, который олицетворял собой в их глазах настоящее красноречие, а не слабое подобие его. У них не было
405
также недостатка ни в противниках, ни в конкурентах, которые сражались настоящими мечами, а не рапирами; была аудитория, всегда полная, всегда новая, состоявшая как из завистников, так и из доброжелателей, — аудитория, от которой ни достоинство, ни недостатки не укрывались...
При таких руководителях юноша, о котором мы говорим, — ученик ораторов, посещавший форум, присутствовавший на суде, наученный опытом других, знавший законы, потому что ежедневно их слышал, знакомый с характером судей, привыкший к виду общественных собраний, не раз слышавший мнения народа, — такой юноша мог сразу один справиться со всяким делом, брался ли он за обвинение, или за защиту. Те речи, которые мы и теперь еще читаем с восхищением, Л. Красс произнес против Г. Карбона на 18 году своей жизни, Цезарь против Долабеллы — на 21-м, Азиний Поллион против Г. Катона — на 22-м и Гальба против Ватиния — несколько моложе...
Истинное красноречие, подобно пламени, нуждается в пище, растет от движения, и во время горения приобретает блеск. Те же причины содействовали в прежние времена развитию ораторского искусства в нашем государстве. Правда, современные нам ораторы достигли того, чего можно было добиться при спокойствии, порядке и благоденствии государства. Однако прежние ораторы, жившие среди смут и распущенности, ставили себе более высокие цели: при всеобщем смешении и отсутствии единого умиротворителя каждый оратор имел значение в той степени, в какой он мог действовать убеждением на заблуждавшийся народ. Отсюда постоянные законопроекты и постоянное стремление к популярности, бесчисленные речи магистратов, чуть ли не ночевавших на трибуне; отсюда обвинения против самых могущественных людей и вражда, простиравшаяся на целые семьи; отсюда партийные соединения знатных и вечная борьба между сенатом и народом. Все это, правда, раздирало государство, но зато способствовало развитию красноречия и доставляло оратору великие награды: чем сильнее был кто-либо в ораторском искусстве, тем легче был для него доступ к почетным должностям, тем дальше опережал он своих товарищей по службе, тем больше приобретал он влияния у знатных, авторитета у сенаторов, известности и расположения у народа. Такие люди имели в числе своих клиентов даже чужие народы, перед ними заискивали должностные лица, отправляясь в свои провинции, и выказывали им свое уважение по возвращении в Рим; к ним, казалось, сами собой притекали должности претора и консула. Оставаясь даже и частными людьми, они обладали великой властью, управляя посредством своих советов и влияния народом и сенатом.
Мало того, наши предки были убеждены, что без красноречия нельзя ни достичь видного и выдающегося положения в государстве, ни удержаться на нем. И это неудивительно для тех времен, когда
406
каждый, даже против воли, мог быть поднят на трибуну, когда недостаточно было коротко высказаться в сенате, а приходилось с помощью ораторского таланта защищать свое мнение, когда обвиняемому надо было самому защищаться, когда даже свидетели давали свои показания устно, сами присутствуя на суде, а не письменно. Таким образом, помимо того что красноречие сопровождалось наградами, в нем чувствовалась прямая необходимость, и если с одной стороны деятельность оратора считалась славным и прекрасным делом, то с другой — неумение говорить казалось позором.
Таким образом, и награды, и стыд побуждали к занятию красноречием: было бы стыдно из патрона превратиться в клиента, уступить другим связи, полученные в наследство от предков, не получив должности по лени или неспособности, или, получив, не удержать ее за собой...
Не одним только насилием и оружием приобрели влияние Помпей и Красс, но и талантом также, и красноречием. Лентулы, Метеллы, Лукуллы, Курионы, и вся эта группа выдающихся людей много трудов и старания потратила на это занятие, и никто в те времена не достигал могущества без помощи красноречия. Вдобавок и знатность обвиняемых, и важность обвинений придавали ораторскому искусству еще большее значение. Ведь громадная разница — говорить о воровстве... или о подкупах на выборах, об ограблении союзников, убийстве граждан. Конечно, лучше, чтобы этих бедствий не случалось, и тот строй государства должен считаться наилучшим, в котором им нет места, но когда они случались, они доставляли прекрасную пищу красноречию... Кто станет отрицать, что выгоднее и лучше пользоваться миром, чем страдать от войны. Однако войны доставляют большее количество хороших воинов, чем мир. В тех же условиях находится и красноречие; чем чаще приходилось ему браться за оружие, чем больше наносило оно и принимало ударов; чем сильнее были противники и ожесточеннее тот бой, который оно само вызывало, тем выше и величественнее являлось оно, облагороженное борьбой, в глазах людей, которые уж так созданы, что любят созерцать опасности.
(Тацит, Диалог об ораторах, 34, 36, 37).