Зобова Людмила Владимировна
Я, Зобова Людмила Владимировна, родилась 1939г. 21 августа, в городе Петропавловск - Камчатский. Помню, как пришел дедушка в буденовке с красной звездой и сказал: «Началась война». Мы жили в полку, папа у меня был военный. Помню, во время войны у нас не было черного хлеба, а был только белый. Потом мне мама сказала: «Топили американские суда японцы, и все продукты моченые привозили на Камчатку». Было много рыбы и картошки, там песчаная почва и картошка очень вкусная. Варила мама еще горох. В основном голода мы не видели. Брат у меня родился в 1944 году. Отец и дедушка вернулись с фронта. Мы до 1951 года жили на Камчатке. Очень много ягод было, ореха, кедровых. Мама нас отвезла на материк. Мы ехали с Камчатки 7 суток пароходом до Владивостока и 10 суток до Москвы. Все уже восстанавливалось после войны. Папу перевели в Ленинград. Я училась до 10 класса в Симферополе, у меня бабушка крымчанка и все родственники. Закончила 10 классов и поехала поступать в институт в Ленинграде. Город был почти восстановлен, руин я не видела, но люди были необыкновенные, добрые, приветливые, культурные.
В Ленинграде я закончила институт и уехала на Чукотку с мужем по комсомольской путевке в Билибино. Строили атомную электростанцию. Прожили мы там два срока, т.е. 6 лет, через 3 года предоставляли отпуск. В 1964 году мы уехали в Ленинград. Муж у меня был Ленинградец. Жили в коммунальных квартирах, соседи были замечательные, много про блокаду говорили. Это было ужасно, что они пережили. Жила я там до 1988 года, умер у меня муж, и я переехала в Симферополь. У меня здесь жили мама и сестра. Столько лет прошло, но не могу я жить без Ленинграда, у меня там много друзей и вообще родной мой город, люблю его.
Сейчас живу с детьми в Симферополе , у меня два сына, 4 внуков. У всех своя квартира, а я живу одна, работаю, пою, танцую, живу своей жизнью. Здесь у меня тоже много друзей, но вся моя душа в Питере. Судьба распорядилась, чтоб я жила на юге. Ну вот и вся моя жизнь.
Зюзина Ольга Александровна
Родилась я в Вологодской области в апреле 1940 года. По желанию отца назвали меня Ольгой, но поскольку маму тоже звали Ольгой, в семье меня называли Лёлей. Я была четвёртым ребёнком у родителей.
Мои предки по линии отца и матери извечно крестьянствовали, были «крепкими» крестьянами. Мой отец, Зюзин Александр Павлович, получил образование и работал в Вологде в финучреждении ревизором. Из рассказов о нём старших сестёр, мамы и брата - это был честный, добропорядочный человек, труженик, преданный жене и детям. Мама, рассказывая об отце, говорила, что он очень жалел её и детей, т. е. любил, заботился, оберегал. В северных областях России слово «люблю» очень редко употребляют, а говорят «жалею». Я отца не помню. В первые дни войны он был мобилизован и отправлен на фронт. До этого успел отправить семью в деревню к своей сестре. Моя старшая сестра, Елена Александровна, закончив перед войной Вологодское педучилище, работала заведующей детским садом. На Северный фронт требовались девушки-радистки, и она, закончив курсы, добровольно пошла служить на флот. Мама осталась с тремя детьми. Средней сестре было 12 лет, брату 8. Письма с фронта от отца приходили. В одном из писем (оно было последним) он писал, что его часть ведёт тяжёлые бои под Ржевом.
Весна 1942 выдалась очень тяжёлой. Хлеб отправляли на фронт, запасов зерна в колхозе почти не осталось. Старики и дети ходили на поля и выкапывали мёрзлый картофель, который остался в земле с осени. Из этого картофеля, добавив немного муки или отрубей, пекли «пироги», которые называли «спасенчиками». В ту зиму я сильно заболела, перестала ходить и реагировать на окружающее. Врача в деревне не было, а в город везти было некому. Все взрослые женщины были задействованы на полевых работах. Моя мама тоже работала с утра до вечера. С работы нельзя было уйти даже по случаю болезни ребёнка.
В один из дней я почти переставала подавать признаки жизни. Пришли старушки-соседки и положили меня под образа умирать (я уже вытянула ручки и ножки) по их словам. Средняя сестра, как всегда, испекла утром на противне «пирог» и поделила на четыре порции. Накормила братишку и он, девятилетний мальчик, с ребятами постарше пошёл в лес заготавливать дрова. Возвратившись из леса, он попросил у сестры кушать. «Но это «хлеб» для Лёли», - ответила она. «Лёля всё равно умрёт», - сказал брат. Сестра отдала ему кусочек «хлеба». Маме каким - то образом сообщили, что ребёнок умирает, но знахарка из соседней деревни может помочь. Мама побежала в эту деревню.Знахарка совершала какие-то действия с иконой, волнение мамы было так велико, что всего не запомнила. Но знахарка сказала, что ребёнок будет жить. Это прибавило маме сил, и она бежала домой, окрыленная надеждой. То ли знахарка помогла, но скорее всего, мой организм, благодаря врожденному иммунитету, боролся с болезнью, произошёл «перелом». Я открыла глаза и попросила хлеба, а дать было нечего. Сестра с плачем побежала по деревне с просьбой помочь. Люди в то время делились последним. Надоили немножко козьего молока, вливали мне ложечкой в рот, с этого молока я и стала поправляться. Потом в поле появился щавель, в огороде это ранние овощи. Односельчане подарили нашей семье молодую козочку, хотя она ещё молока не давала. Но сколько было радости и надежды, что повторения «драмы» не будет. Так и выживали дети войны.
Когда средней сестре, Софье Александровне, исполнилось 14 лет, она поступила учиться в мясомолочный техникум. Во время производственной практики их, истощённых, подкармливали продуктами животноводства. А во время учёбы они получали хлеб по карточкам, это были очень небольшие пайки. В 18 лет она закончила техникум и получила направление на работу в Белоруссию. В 1948 году вся семья переехала туда. Ещё ранее, в 1945 году пришло известие об отце: «Пропал без вести». Мама надеялась, что он найдётся, вернётся домой. Но и после Победы папа не вернулся. Память об отце свято хранилась в нашей семье. Старшие сёстры хотели узнать, где погиб отец, обращались в архивы Советской Армии, но ответ был таким: «Не предоставляется возможным дать такие сведения». Уже нет мамы, брата и сестёр, мне 72 года. Я осталась наследницей писем отца с фронта, храню их как самую дорогую реликвию.
Моя жизнь сложилась таким образом. В 1948 году я поступила в Визовскую среднюю школу в Полоцкой (нынче Витебской обл.). В 1958 году закончила школу и поступила в Даугавспилсский (Латв.ССР) пединститут, в 1963 закончила его. После окончания института 4 года проработала учителем химии и биологии в школе, в которой училась. В 1966 году переехала в Донецк по месту работы мужа, там я работала преподавателем Донецкого педучилища. В 1977 году мужа перевели на работу в Симферополь. К тому времени у нас было 2 дочери: старшая Татьяна с 1967года и Юлия, с 1972 года рождения. С 1979 году и по сей день я работаю в школе-интернате для глухих детей в должности воспитателя. По просьбе мамы фамилию в замужестве не меняла. Зюзина Ольга Александровна.
Калюжная Светлана Федоровна
(старший учитель, отличник народного образования Украины, ныне пенсионерка 06.02. 1935 г. рождения)
Закончилось мое спокойное детство 22 июня 1941 года в пять часов утра, когда мой папа, офицер Красной Армии, примчался с дежурства домой и стал собирать нас в дорогу. Жили мы в это время в Черновцах. Там базировалась воинская часть, в которой служил папа. Еще не была объявлена по радио война, а мы уже знали о ней. Остановиться в городе нам нельзя было, и под покровом ночи папа вывез нас с мамой к железнодорожному вокзалу. И начались наши многодневные мытарства по поездам под бомбежками, обстрелами. Тогда я впервые увидела фашистский самолет со свастикой на крыле, пикирующий на наш состав. Не обошлось без жертв: в последний вагон попала бомба, погибло очень много людей. Голодные, грязные, все в чесотке, мы с мамой кое-как добрались до Керчи. Здесь еще было тихо, но недолго. Фашисты добрались и сюда. Опасных и трагических моментов в моем военном детстве было много, обо все не напишешь. Но этот момент врезался мне в память на всю жизнь. Это произошло во время второго штурма немцами нашего города. Немцы уже были в Камыш – Буруне, а мы еще прятались от осколков и бомб в бойницах Никольской крепости, надеясь на чем-нибудь переправиться на ту сторону пролива, потому что оставаться в Керчи нам нельзя было: папа был кадровый офицер и член партии. Были среди местного населения такие люди, что за деньги и Родину - мать продали бы. У этой пристани, где мы ожидали какое-нибудь плавсредство, собралось очень много солдат надеявшихся на чудо. Для нас это чудо произошло: каким-то образом мы попали на баркас под веслами. Отплыли от причала метров 300 – 400. Появился немецкий самолет и стал за одиноким баркасом охотиться, сбрасывая небольшие бомбы. И они падали вокруг баркаса, поднимая водяные бурунчики. До сих пор думаю, кто отвел от нас прямое попадание? А в причал, откуда мы недавно отплыли, попал то ли снаряд , то ли упала бомба. И эта страшная картина до сих пор у меня в глазах. Поднялось пламя, летели камни, люди. Я, помню, кричала: «Мамочка, там же люди!». Пока плыли, видели нескольких пловцов, решивших переплыть пролив на подручных плавсредствах : дверях, бревнах, досках. Судьба нас хранила и дала возможность продолжать борьбу за жизнь. Началось наше скитание по дорогам Кубани, где пешком, где на военных машинах и даже на лафете пушки. Питались, чем Бог пошлет. То солдаты накормят, то добрые люди что – то дадут, то на что-нибудь мама выменяет еду. Так дошли мы до хутора Отрубного, там и остановились. Фашисты добрались и туда, и снова мы с мамой много раз были в опасности. Как эвакуированные, мы попали в особый список и должны были быть уничтожены. Но спасли нас подпольщики. Был и такой случай. Когда уже убегали фашисты, случилась поломка у одной из машин, груженой боеприпасами. Они ее подожгли прямо посреди улицы. Какой был ужас! Свистело, гремело, горело, взрывалось. Но это все было за четыре дома от нашего, и наш дом не пострадал. Радостно встретили наших солдат. И после приветствий первая наша просьба была – соль. Мы несколько месяцев жили без соли. И это был ужас! Здесь же мы познакомились с «милым голоском нежной «Катюши». Она стояла недалеко от нашей хатки и частенько работала. Ох, и визгу было, отведи, Господи! Вернувшись в Керчь, в поселок Опасное, мы нашли только один уцелевший дом, зато много было солдатских землянок, и мы поселились в одной из них. Уже не гремело, не свистело, не взрывалось. Война была далеко, было тихо, и мы были счастливы, что остались живы.
Кащенко Георгий Феодосович
7.05.1938 г.
Мой отец служил в кавалерии на границе с Польшей в селе Бигунь на Житомирщине, а мать работала учителем младших классов. Вот в этом глухом селе среди сосен и песков я родился в телеге, так как в то время скорой помощи в селах не было, а гужевой транспорт двигался медленно.
После освобождения Западной Украины отец служил в Овруче, Сторожинцах, а когда началась война, моя мама, родная тетя и пятеро детей эвакуировались на восток. В Кировоградской области эшелон попал под бомбежку, практически от него ничего не осталось, мы случайно уцелели и несколько недель пробирались к дедушке и бабушке в село Парутино возле Очакова. Там меня застала война и все годы оккупации. Война вспоминается как отдельные яркие картинки, сидящие глубоко в памяти, которые не померкли с годами и не улетучились под тяжестью различных событий последующих годов жизни.
Немцы заехали на мотоциклах по дороге на Николаев. Мы ожидали увидеть чертей с рогами, страшными лицами, именно такими мы их представляли темными вечерами по рассказам взрослых. Но на самом деле это были обыкновенные люди, говорящие на непонятном нам языке. Они остановились возле МТС (машинно-тракторная станция), из автомата чесанули по портрету Сталина, который висел на входе, затем веревкой зацепили гипсовый бюст Ленина и сбросили его в обрыв недалеко от села. Мы всей компанией вечером тайком пробрались к этому обрыву и с замиранием сердца смотрели на голову Ильича, отделенную от туловища, и нам казалось, что это все живое и было страшно.
В начале, к нам на постой поселили немецкого капитана. Ему очень понравилась моя семилетняя сестра Лиля, он угощал ее шоколадом и подолгу держал на руках. Очевидно у себя, в Германии, он оставил такую же дочку. Когда наши войска отступали, офицер давал моему деду бинокль и жестом показывал: «Смотри, как ваши бегут». Через Днепро-Бугский лиман хорошо просматривались отступающие наши части. Однажды мы играли возле дома в «Цюрки-палки». Я увидел, как с горки к нам спускается черный легковой автомобиль. Не знаю, чем он мне не понравился, но я взял камень и бросил в автомобиль, попав в стекло. Автомобиль остановился, офицер вышел и стал отстегивать кобуру. Меня как ветром сдуло. Я забежал в сарай, зарылся в солому и с бешено стучащим сердцем стал ждать конца. Но, как мне потом рассказали ребята, выбежал шофер, что-то начал лепетать, офицер плюнул, сел в машину и уехал. Так закончился мой первый партизанский подвиг. Вскоре немцы куда-то исчезли и появились румыны. К их чести, они мгновенно решили все вопросы, связанные с сельским хозяйством, над которым мы уже 20 лет бьемся в независимой Украине.
Румыны собрали всех селян и сказали: «Вас никто кормить не будет, вот вам земля, коровы, лошади и хозяйствуйте сами, а нам отдавайте часть урожая». В результате дележа моему деду досталось 15 гектар земли, полгектара сада и полгектара виноградника, лошади Горда, Галка, жеребенок Орлик, две коровы, вол и несколько свиней. Вначале все были в шоке. За годы советской власти был утерян энтузиазм и умение работать на земле, а тут надо все начинать сначала. Но человек для этого и создан, чтоб выживать в различных жизненных ситуациях.Через определенное время люди объединились в артели по родственному признаку, и 1942-1944 годы были годами изобилия. Но работали все не по 8 часов, а весь световой день. Комбайнов не было, и на уборочную крестьянин уезжал в поле на целый месяц. Мы, пацаны, носили им еду: сало, лук, борщ, вареники. Мясо тогда ели один-два раза в месяц. Летом дедушка резал кур, а на зиму – свинью, тогда мясо ели чаще. Может, по этой причине народ меньше болел, а мужчина в 50-60 лет считался таким же работоспособным, как сейчас в сорок. Работали и все дети. В наши обязанности входили охрана сада и виноградника, заготовка травы (для коров, лошадей). Мы ежедневно за три-четыре километра от села рвали траву на полях и в мешках, на повозке перевозили домой. Так корм заготавливали все сельчане, и поэтому поля стояли чистыми, и их не надо было обрабатывать гербицидами. Все изобилие закончилось в 1945 году, когда произошла повторная коллективизация, а в 1946-1947 году народ уже голодал. Запомнились мне еще несколько эпизодов войны.
Через несколько дней после вступления немцев в Очаков развязалась дуэль между ними и небольшим гарнизоном, расположенном на острове Майский (между Кимбургской косой и городом Очаков). Мы в селе ежедневно слышали глухие взрывы снарядов и так продолжалось почти месяц. Как потом рассказывал мой родственник, который после войны восстанавливал железобетонные укрепления острова, несмотря на ежедневные бомбардировки в железобетоне были только трещины. Не знаю, правда это или нет, но после месячного противостояния в гавань острова зашла подводная лодка с г. Севастополя и эвакуировала защитников крепости. Точно так же мы прислушивались к взрывам, когда группа лейтенанта Ольшанского высадилась в Николаевском элеваторе и оборонялась от численно превосходящего противника несколько дней. Через наш огород румынские солдаты носили сербу (суп). Два солдата на палке несли десятилитровое ведро. Была поздняя осень. Днем мы выкопали траншею поперек тропы, положили хворост, засыпали землей. Собралось нас человек десять, спрятались в сарае и стали ждать. Два солдата провалились в эту траншею, облились сербой, а на следующий день нас всех выловили, уложили на землю и всыпали по заднице плеткой. Так закончилась вторая попытка партизанских действий.
В 1942 году румыны сделали перепись всех некрещеных детей. Затем нас всех собрали в церкви и крестили. Из-за дефицита мужчин на каждого крестного приходилось по несколько крестников. На возвышенности возле нашей хаты стояла немецкая батарея. Мы ежедневно туда ходили, залазили на стволы пушек и, обхватив ствол ногами, спускались к лафету. Через несколько месяцев стволы пушек отполировали так, что они сверкали на солнце. Было лето, на реке к причалу подошли несколько барж, груженых пироксилином (порох для снарядов). В полдень со стороны Крыма налетели несколько наших самолетов. Они разбомбили баржи, а затем начали из пулеметов поливать батарею. Мы все спрятались в окопы, а моя старшая сестра Лиля от испуга начала метаться между пушками. Это увидел немецкий солдат. Он выскочил из окопа, схватил ее за ногу и стянул в окоп.
Нахождение немцев (а они были недолго) в селе, тем более румын, прошло как-то незаметно. Никого не убили, никого не повесили. Основное наказание у румын, как и у цыган, - это плетка по заднице. Девчата с села встречались с румынами, даже рожали детей. Уже после войны в нашей школе было несколько пацанов, которых называли «румынами». Но больше всего запомнилось вступление в село власовцев. Это были отборные сволочи, хоть и наши. Они табором расположились на Волоской косе, выходящей в лиман, в двух километрах от села. Ежедневно делали набеги на село, изымали продукты, вино, самогон, насиловали девчат. Жители села вынуждены были обратиться к румынскому командиру с просьбой - защитить их от власовцев. Я помню такой эпизод. Утром мы лежали на русской печке, а внизу, в корыте, бабушка приготовила опару для выпечки хлеба. Рано утром раздался стук в дверь, сопровождающийся отборным матом. В хату ввалилось несколько власовцев. Один из них выхватил револьвер и стал стрелять в потолок. Мой старший брат, Толя, сидел на краю печки. От страха он сорвался и головой влетел в корыто с опарой. Бабушка потом его отмывала. Забрав еду, вино и патефон, власовцы удалились. Вступление наших в село почти не помню, так как это был медвежий угол и никаких военных действий в нашем районе не велось. Перед наступлением наших войск опять появились немцы и мобилизовали все население села на рытье окопов и противотанковых рвов. За неповиновение румынские солдаты наказывали плеткой. Кстати эти оборонительные сооружения не понадобились, так как основные военные действия происходили возле г. Николаева, в 25 км от нашего села. Затем немцы, отступая, начали забирать всех трудоспособных мужчин, в том числе и моего дедушку. Ему удалось сбежать в г. Одессе, и он возвратился к нам уже после вступления наших. Об отце и дяде мы ничего не знали. Как потом выяснилось, отец воевал в 51 армии, освобождал Керчь и закончил войну в Румынии, в г. Констанце, где у него появилась фронтовая жена, которая родила ему дочь. Дядя воевал на Донбассе, Кавказе, был ранен в ногу возле Одессы, контужен и возвратился к нам в 1944 году с часто повторяющимися нервными приступами. На этом военный период в моей жизни закончился. Нам повезло, что наши родные не погибли. В 1944 году начали приходить похоронки, многие односельчане не вернулись.
Кандидат технических наук,
Главный инженер «Крымская роза»
Кияшко Мария Федоровна
( 04.04.1937 г.)
Давно это было, прошло много лет, мне тогда не было еще и пяти, но это забыть нельзя. Сестренке моей годик был и один месяц (это я сейчас понимаю, а тогда я ничего не знала.) Только помню, как далекий сон. Жила наша семья в деревне или селе, и вокруг деревни ни одного близкого города, ни одной железной дороги. Был возле дома вишневый сад. Мама, что-то делала. Я, играла в саду, здесь висела колыбель, в которой находилась моя сестра. Вдруг над селом появился самолет, я его очень и очень испугалась, потому что он летел очень низко, над верхушками деревьев и мне казалось, что на меня. Пилот наклонился, махал какой-то красной тканью и что-то громко кричал. Он так несколько раз пролетал над селом, потом над полями покружился и куда-то делся. Мама, сказала, что объявили войну! В деревне поднялся шум, крик, плакали женщины и мама, бежали с полей люди, с пастбища гнали скот, выли собаки. Это все происходило как страшный сон. Потом помню, что во двор вошли танки. Мама прятала нас в подвал, там была и семья соседей. Были там одеяла, подушки, мы спали, кушали, играли, иногда нам разрешали выходить, но ненадолго. Помню потом уже 1943 год. Я стала взрослее, мне было уже 7 лет. Военные дети почему-то быстро взрослели. Село наше Небеливка было очень большое. И сейчас также называется. В округе такие же сёла, где шли страшные бои: Оксанино, Нерубайка, Подвысокое. Это все Кировоградская область. Подвысокое был районный центр, въезд с нашей деревни был только через «Зеленую Браму». Так вот помню, много раз немцы заходили в наше село и отступали, помню, как школу заняли, там было гестапо. Помню, как старших моих сестру Олю, ей было 18 лет, и брата Григория 16 лет угнали в Германию. Брат бежал, сестра не вернулась. Очень хорошо понимаю, что делали партизаны в наших лесах, их было много. Лес был в длину несколько десятков километров, а в ширину, где шире, где уже, там находились партизанские отряды. Ночью они пробирались во все ближайшие деревни, был среди них и один немец, звали его Гаыс Олесцок. Его обелиск и сейчас стоит в селе Небеливке рядом с братской могилой, он очень выручал партизан, потому что носил немецкую форму. Помню, как жгли села, в упор расстреливали мирных жителей, кто скрывал партизан. Сжигали дома целыми улицами за одного партизана. Людей сжигали живьем, сгоняли всех в один дом: стариков, детей, кого найдут. Забивали окна, двери досками и поджигали. Помню как горело село Островец, оно было под лесом. Не оставили ни одной хаты, ни одного жителя. Еще я помню, как ночью к нам пришли два парня не то пленные, не то партизаны. Была холодная осень, всю ночь шел дождь, они мокрые голодные, их накормили, обогрели, и кто-то донес на отца в комендатуру. А утром к нам приехали два офицера немецких и наш полицай. Я их лица до этого времени помню. Мама быстро на русскую печку спрятала их и накрыла одеялом. А нас, малышей, посадила на краю печки, чтобы мы закрыли этот бугор (нас было у родителей еще четверо помимо тех, что угнали в Германию.) Они как зашли в хату, мы от испуга начали плакать, но офицер покачал головой и в хате не стали искать, так как поняли, что здесь не было, куда их прятать. Нас много, а хата маленькая. Одна комната и столько детей, да отец больной, его с фронта комиссовали. Искали в сарае, на чердаке, возле скота, стоге сена, а мама с отцом с замиранием сердца ожидали, что же будет дальше. Если бы нашли партизан, расстреляли бы нас или сожгли в хате заживо, как поступали с другими. Мне и до этого времени не понять, как могли поместиться на печке двое таких мужчины под одним одеялом и остаться незамеченными ? После войны мы их искали, но не знали ни их имени, ни фамилии. Еще помню, как горела наша деревня, улица, что была к лесу. Очень было страшно, когда кричат люди, дети плачут, а помочь нельзя. Нет, это не забывается. Вспоминать можно еще много, но об этом тяжело вспоминать, все это как далекий страшный сон. Об этом можно написать книгу. Долматовский много и подробно писал о нашей местности, о «Зеленой Браме» на русском это «Зеленые ворота».
Я помню тот год сорок первый как сон.
Когда немец на нашу землю пришел.
Когда нам войну объявили, очень давно это было.
Я, в вишневом саду с сестрою гуляла,
Ей был год, колыбель я качала.
Помню, как самолет пролетал над садами,
Кружил над полями, кружил он над нами.
Потом наклоняясь, что-то громко кричал.
В руке красный флаг он зажатый держал.
Он долго кружил над селом, над полями.
«Войну объявили »,- сказала нам мама.
Крылатою птицей, он взвыл в поднебесье,
Минута прошла, он скрылся за лесом.
Тогда я, не знала, и знать не могла.
Что сон этот ранит на всю жизнь меня.
Но это не сон был, а все наяву.
Прошло много лет, я седая уж стала…
Но, сон тот ужасный, всегда вспоминала!
Комарова Антонина Ивановн а
Я хочу Вам рассказать одну историю, случившуюся в период войны. Когда говорят, что дети забывают свое раннее детство, то это не относится к детям войны - они его хорошо помнят. Так и я отчетливо помню многие события того времени, хотя на день начала войны мне было всего три с половиной года. Я хорошо помню день прихода гитлеровских войск в город: был сильный мороз, и мама ставила на окно чайник с кипятком, чтобы увидеть, что делается на улице. Помню первые слова ворвавшихся гитлеровцев: «Вэк, вэк!» Что означало - вон из дома. Нам с мамой и старшей сестричкой некуда было идти, и тогда дядя нас взял в Каранжидские каменоломни. Там в одной стороне были партизаны, в другой – мирное население. В каменоломнях мы и были до первого прихода Красной Армии.
Потом был снова захват города, который длился почти три года. Это был настоящий ужас. За всё грозили расстрелом или повешением. На площади постоянно висели трупы людей. Мы стали жить в сарае, где, конечно, не было печки. Зимой мы сильно мерзли.
В доме, в большой комнате, поселился эсесовец, в меньшей – его денщик. Эсесовец был очень жестокий, он плетью, почти ежедневно, избивал своего денщика, и тот часто плакал. Один раз он плетью замахнулся на меня, (я бежал по двору) мама кинулась к нам и закрыла меня собой. Так он плетью избил ей всю спину. Когда наши войска стали наступать, фашисты совсем озверели. Они участили облавы на мирное население. Мы пытались спрятаться, но немцы нас поймали и погнали на станцию «Калай». Там погрузили в товарные вагоны для вывоза в Германию. Несколько дней там продержали, потом им понадобились эти вагоны, они выгрузили нас и сделали временный лагерь, который окружили колючей проволокой, поставили охрану с собаками. Мне до сих пор иногда снится этот лагерь и лай собак. Кормили нас брюквой, хлеба не давали, находились в каких-то конюшнях. Там тоже было холодно и сыро. Я заболела малярией, но мама от всех это скрывала. Больных просто пристреливали. Наши войска подходили все ближе и тогда охрану немцев сменили на румынов. Мне становилось все хуже. И вот тут - то и случилось то «чудо». Мама вынесла меня на воздух, она все время плакала. И вот к ограде подошла женщина, она стала с жалостью смотреть на нас, потом подошла к румыну- охраннику, о чем - то с ним поговорила и подозвала к ограждению мою маму. Она сказала, что дала румыну денег, чтобы он нас отпустил с ней (она сказала, что моя мать – ее сестра), но румыну этого мало, она требует что-то ценное. Мама отдала ей спрятанные папины часы, она отдала их румыну, который, как стемнело, нас вывел. Женщина-спасительница ждала нас. Оказывается она из деревни приезжала на станцию, увидела нас и решила помочь. Она отвезла нас домой, название деревни я не помню, но в справке, что нам выдали в сельсовете при выезде - значится, Калайский район, колхоз «Большевик». Эта женщина (имени я ее не помню) поселила нас в пустой половине своего дома и просила из дома не выходить. Новые люди могли вызвать подозрение. У нее мы прожили до прихода Красной армии. Там мне запомнился один случай. Ее дочь, молодая девушка, и моя сестра 18 лет ночью пошли в рощу спилить дерево. Было холодно и топить было нечем. Немцы за все расстреливали. Эта женщина была татарка, пришла к нам, и они стали говорить с мамой. Когда был слышен звук пилы, они мирно вели свою беседу, когда звук стихал, девушки, видимо, передыхали. Они молились Аллаху. Обе просили своего Бога сохранить жизнь своим дочерям.
Вернувшись в Керчь, мы увидели, что дом разрушен. Была весна, мы вырыли землянку и стали там жить. Потом с фронта, вернулись отец и брат, оба с госпиталей, раненые и контуженные. Отец в скорости умер от ран, брат стал учить детей в ФЗО, потом уехал поднимать целину в Казахстан, там и умер.
Я училась, работала, всегда участвовала в делах города (была в общественной комиссии по рассмотрению жалоб и заявлений граждан города, выполняла и другие поручения) сейчас на пенсии. Имею медаль «Ветеран труда», очень много грамот. Как сложилась судьба той доброй женщины, мне узнать не удалось. Но в наших семьях все знают эту историю. И когда собираемся вместе, всегда вспоминаем ее с благодарностью. Кто знает, если бы не она, возможно и прекратился бы наш род.
г.Керчь,ул. Буденного, 3 кв.289 тел. 7-21-13