Борис Александрович Романов

Дата: 2025-06-14; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

ми, сочетающаяся со смелостью гипотез и предположений, психо­логический подход при характеристике людских побуждений, ху­дожественная образность.

Первая научная работа Б.А.Романова, сыграв большую роль в жизни автора, не распахнула перед ним двери в науку. Ученик А.Е.Преснякова, а не возглавлявшего кафедру СФ.Платонова, Б.А.Ро-манов, хотя и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию, но без стипендии. Между тем обстоятель­ства вынуждали начать трудовую жизнь в качестве учителя гим­назий. Сдача магистерских экзаменов и защита диссертации так и не состоялись.

Б.А.Романов в это время усиленно писал статьи для "Нового энциклопедического словаря" Брокгауза и Ефрона и "Русской энцик­лопедии" издательства "Деятель". Одна из таких статей "Иоанн IV Грозный" вызвала некоторый резонанс. Во всяком случае, С.Ф.Пла­тонов предрек Б.А.Романову быть автором книги об этом царе, что, впрочем, по ряду причин не осуществилось. И все же это бьшо око­ло науки, а не сама наука.

Октябрьский переворот 1917 г. резко изменил не только жиз­ненный уклад Б.А.Романова, но и служебную карьеру, а вместе с тем и направление его научного творчества.

Новые власти стремились поставить науку на службу пропа­ганде, направленной против царизма. Средством такой политики стало открытие архивов государственных учреждений России XIX — начала XX вв., прежде закрытых для исследователей. Привлече­ние для работы в этих архивах историков, получивших солидную источниковедческую подготовку в дореволюционных университе­тах, даже тех из них, кто, возможно, относился враждебно к боль­шевикам, тоже служило этой прагматической цели. Ибо объектив­ное исследование внутренней и внешней политики последних рос­сийских царей неизбежно приводило к выводу о непреодолимом кризисе самодержавия.

Б.А.Романов оказался среди тех молодых историков, которые с энтузиазмом пошли работать в архивное ведомство, привлечен­ные туда их университетскими учителями, в частности С.Ф.Плато­новым, руководившим одним кз петроградских архивных учреж­дений, и А.Е.Пресняковым, получившим пост главного инспекто­ра. Так Б.А.Романов в середине 1918 г. был прикомандирован к Главному управлению архивным делом, к тому его отделению, где были сосредоточены архивы министерств финансов, промышлен­ности и торговли. Б.А.Романов, как он писал С.Ф.Платонову, при­шел в архив, охваченный "блестящей мыслью о постановке архив­ного дела на научную и деловую почву". Он и его университетские Друзья были воодушевлены научной задачей "архивного возрожде­ния", особенно тем, что "собственными руками и по своему плану

В.М.Панеях

из пустого места" "через хаос" будет создан "космос от А до Ижи­цы". Кроме того, они ощущали, и это усиливало их энтузиазм, что вьют гнездо "для себя и собственной научной работы"⁷.

Итак, проясняются две цели, поставленные Б.А.Романовым при поступлении на службу в архив: участие в построении нового архивного дела и возвращение к научной работе, прерванной пре­подаванием в гимназиях, которое, по его словам, оказалось для не­го противопоказанным.

Что касается деятельности Б.А.Романова как архивиста, то она протекала на протяжении более чем 10-ти лет. Это был каждо­дневный суровый труд, связанный с необходимостью спасения гро­мадного количества материалов, лежавших в подвалах соответст­вующих учреждений. По свидетельству С.Н.Валка, вместе с Б.А.Ро­мановым пришедшего на службу в архив, основной характер рабо­ты был далек от собственных научных интересов Б.А.Романова. Все силы первоначально уходили на самое элементарное упорядо­чение свозимых со всех сторон города в опустевшее здание Сената сотен тысяч дел, порой приходилось перетаскивать их на себе⁸. Кроме того, Б.А.Романов много занимался описанием принимае­мых документов, комплектованием архива, вел другую рутинную архивную работу, неизменно руководствуясь строго научным под­ходом и опираясь на свой широкий культурный кругозор. В архиве Б.А.Романов проработал вплоть до ноября 1929 г., заведовал его различными отделами и секциями⁹.

Одновременно с основной службой в архиве, Б.А.Романов с ап­реля 1918 г. преподавал на Высших пехотных командных курсах, работал с 1919 по 1927 г. по совместительству в университете (асси­стентом при историческом кабинете, затем доцентом), состоял, со­гласно автобиографии, с 1921 по 1929 г. "сначала научным сотруд­ником, потом действительным членом последовательно Историче­ского института при университете, потом Исторического институ­та РАНИОН, потом Института марксизма при Комакадемии".

Означала ли такая активная включенность в возникшие по­сле октября 1917 г. формы научной и преподавательской деятель­ности, что Б.А.Романов принял новую власть, одобрял ее действия, оказывал ей поддержку? Ответ на этот вопрос не может быть одно­значным.

С одной стороны, именно она, как считал Б.А.Романов, спасла Россию от хаоса и угрозы распада, порожденных кризисом и загни­ванием самодержавия, противником которого он был еще с гимна­зических времен. Она же предоставила ему возможность вернуться к научной работе. С другой — родной для него историко-филологи­ческий факультет вскоре после революции был закрыт, в универси­тете началась идеологическая селекция, и он вынужден был его покинуть. В руководство архивным ведомством после ухода из не-

Борис Александрович Романов

________________________ 441_

го в 1923 г. С.Ф.Платонова пришли новые люди, присланные для наведения большевистского "порядка" и не имевшие никакого от­ношения ни к архивному делу, ни к науке. Идеологический нажим на научные издания привел к закрытию едва появившихся незави­симых журналов и сборников. Цензура приобретала все более же­сткий характер. Отсутствие свободы печати, свободы научного творчества отрицательно сказывалось на развитии гуманитарных наук, особенно философии, экономики, истории.

Воспитанный в демократическом духе, Б.А.Романов не мог одобрять устанавливающийся порядок вещей. Но все, кто не уехал в эмиграцию или не был выслан из страны, даже такие неприми­римые противники советской власти, как академик И.П.Павлов, в той или иной мере содействовали ее укреплению, работая в "совет­ских" учреждениях, будь это научная лаборатория, высшее учеб­ное заведение, средняя школа или архив.

В этих условиях в дореволюционной научной интеллигенции произошло расслоение. Применительно к исторической науке, та ее часть, которая работала в учреждениях Академии наук, сохра­нявшей до 1929 г., несмотря на государственное финансирование и давление властей, некоторые элементы автономии, была сторонни­цей соблюдения старых, прочно утвердившихся норм жизни нау­ки, не желавшей принимать во внимание новые реалии не только установившегося режима, но и самой жизни. Они, в частности, от­рицательно относились к вторжению в нее новой проблематики, расширению хронологических рамок исследования и включению в них даже XIX, не говоря уже о XX в. Другая ее часть, по преимуще­ству молодые ученые, но не только они, не соглашалась с этими ог­раничениями, считала их устаревшими. К ней относился и Б.А.Ро­манов и многие другие его коллеги (например, С.Н.Валк, С.Н.Чер­нов, А.А.Шилов). Б.А.Романова воодушевляло, что его поддержи­вал А.Е.Пресняков, сам расширивший проблематику своих науч­ных занятий вплоть до исследования истории революции 1905 г.

Вместе с тем, и те и другие, как представляется, не до конца понимали, какой жестокий режим устанавливается в стране и чем это грозит подавляющему их большинству — безотносительно к за­нятым позициям, месту работы, научным интересам. Так, в начале 20-х годов возобновили свою деятельность ряд неформальных кружков, существовавших еще до революции и обычно группиро­вавшихся вокруг крупнейших ученых. Войдя в повседневную прак­тику в качестве дополнений к официальным университетским се­минариям, они привлекали в орбиту творчества и объединяли лиц, закончивших университет и почему-либо оторвавшихся от науч­ных и образовательных структур. В трудные послереволюционные годы они стали реакцией на условия занятий в университете (нето-пленные помещения), закрытие исторического факультета, изгна-

В.М.Панеях

ние из ВУЗов по идеологическим причинам преподавателей и сту­дентов, из научных учреждений — их работников.

Возникали и новые кружки, среди которых наиболее крупным по числу участников (до 30-ти человек) был так называемый "Кру­жок молодых историков" ("Исторический кружок"). Он возник в 1920 или 1921 г. из числа "оставленных при университете", к кото­рым присоединились другие молодые ученые, в результате чего стал "частным сборищем"¹⁰. Помимо заслушивания и обсуждения докладов, кружок отмечал юбилеи университета и крупных уче­ных Петрограда (затем Ленинграда), а также Москвы. В организа­ции кружка принимали участие профессора С.Ф.Платонов, Е.В.Тар-ле, А.Е.Пресняков, С.В.Рождественский, чьи ученики, наряду с уче­никами других профессоров, вступали в его состав. Заседания про­ходили на квартирах участников, а также в университете, Клубе научных работников, Доме ученых.

Эти кружки объективно сыграли выдающуюся роль в возрож­дении и сохранении петербургской исторической школы¹¹, но абсо­лютно не вписывались в формирующуюся общественную систему, хотя и не были ни подпольными ни нелегальными.

Б.А.Романов первоначально активно участвовал в работе "Кружка молодых историков", выступил с докладом о воспомина­ниях Д.Н.Шипова, но в середине 20-х годов стал отходить от него, справедливо считая себя переросшим этот коллектив, членов кото­рого стал называть "начинающими старичками".

Как Б.А.Романов и предполагал, служба в архиве действи­тельно открывала для него возможность возобновить исследова­тельскую деятельность. Но это означало и резкую смену научной специализации: вместо истории древней Руси — история дореволю­ционной России конца XIX — начала XX в., т.е. того периода, кото­рый обеспечивался документальными источниками, главным об­разом, извлекаемыми из этого же архива. Впрочем, Б.А.Романов исходил и из принципиальной позиции: необходимость осваивать новую для профессионалов-историков проблематику, которая до того не была "никогда предметом систематического изучения и, главное, свободного преподавания", не имела "кафедры" и не обра­зовывала "школы"¹². Все это свидетельствовало о новаторском взгляде ученого на задачи исторической науки и преодолении им предубеждений, свойственных академическим и университетским кругам¹³.

Уже в самом начале 20-х годов Б.А.Романов нашел тему, ос­тавшуюся для него одной из магистральных до конца жизни. Она родилась из сопоставления только что вышедшего трехтомника мемуаров графа С.Ю.Витте, министра финансов при царях Алесан-дре III и Николае II, а затем председателя совета министров Рос­сийской империи, и оказавшегося в распоряжении Б.А.Романова

Борис Александрович Романов ____________ 443

архивного материала — по преимуществу фонда Канцелярии ми­нистра финансов. Мемуары Витте были написаны главным обра­зом в оправдание его политики, приведшей к русско-японской вой­не 1904-1905 гг. и Портсмутскому миру 1905 г., поэтому основной сферой научных интересов Б.А.Романова надолго становится внешняя, в частности дальневосточная, политика России конца XIX — начала XX в.

Первоначальным результатом такого исследовательского на­правления была серия статей, объединенных общим замыслом — дать документальный комментарий к "Воспоминаниям" Витте¹⁴. Статьи содержали общую критическую оценку мемуаров, отличав­шихся крайней тенденциозностью.

Б.А.Романов осознавал, что "Воспоминания" Витте заслужива­ли того, чтобы продолжать кропотливую работу по их источнико­ведческой критике. Он задумал написать пропедевтическую, по его терминологии, книгу, которая стала бы первым, источниковед­ческим этапом к созданию широкого исследовательского полотна, посвященного внешней политике царизма в конце XIX — начале XX в. Такая последовательность работы над проблемой соответст­вовала традициям петербургской исторической школы. Ближай­шим плодотворным примером для него был С.Ф.Платонов, фунда­ментальному труду которого, посвященного истории Смуты нача­ла XVII в., предшествовала книга, в которой анализировались древнерусские сказания и повести о Смутном времени как истори­ческий источник. Но "возможность рассчитывать на издание ка­кой-либо самостоятельной работы в избранной сфере все явствен­нее отпадала", пока не "наступил внешний крах: отпала возмож­ность задуманной пропедевтической книги"¹⁵. Причина его — все то же аутсайдерское положение, при котором ни Академия наук, чуравшаяся этой тематики, ни учреждения, подведомственные М.Н.Покровскому, не хотели ее издавать.

Б.А.Романову оставалось одно — заниматься собирательст­вом, готовить документальные публикации, которые принимал да­же журнал "Красный архив", печатать рецензии на выходящие книги, издания источников. В эти годы у него выработался прин­цип отстраненного профессионализма, которым Б.А.Романов в ос­новном руководствовался и в дальнейшем, — он печатается во всех журналах, альманахах, сборниках разных ориентации, лишь бы его работы не подвергались идеологической цензуре. Впрочем, он не раз заявлял в своем кругу: нужно научиться писать так, чтобы цензура пропускала все, что автор хочет сказать.

Счастливый и случайный перелом в деле издания готовящей­ся книги наступил в 1927 г.: ленинградский Восточный институт предложил Б.А.Романову выпустить сборник ранее уже опублико­ванных статей.

В.М.Панеях

Согласившись, Б.А.Романов вскоре убедился, что вновь нако­пленный материал не позволяет осуществить переиздание. В тече­ние года, ночами, поскольку он ежедневно был занят на службе в архиве, и по выходным дням он написал монографию "Россия в Маньчжурии"¹⁶. Она уже не носила, правда, характер исключи­тельно источниковедческого исследования, хотя этот аспект зани­мал в ней значительное место, а представляла собой последова­тельное изложение империалистической политики царизма на Дальнем Востоке, которая неизбежно вела страну к войне с Япони­ей. Дипломатическая история захватнической внешней политики рассматривалась в неразрывной связи с экономической ролью бан­ков и их капиталов в продвижении России на Дальний Восток.

Новаторство Б.А.Романова состояло, таким образом, не толь­ко в том, что эта проблематика впервые стала объектом углублен­ного монографического исследования, но и в том, что была проана­лизирована и показана неразрывная диалектическая связь между политикой и экономикой. Экономическая история впервые стала объектом исследования в отечественной историографии, задолго до того, как это получило признание и распространение.

Открытием принципиального значения стало и установление Б.А.Романовым подлинной пружины внешней политики России во­обще, дальневосточной в частности. Это было министерство фи­нансов, которое и возглавлял в то время Витте. Оно стало, как бы­ло показано, основным инструментом государственного вмеша­тельства в экономику и вело дело к политическому проникнове­нию на Дальний Восток, опережающему экономическое и призван­ное расчистить путь для него.

Вместе с тем, в книге была углублена критика мемуаров Вит­те, главным образом, в аспекте интерпретации движущих сил про­исхождения русско-японской войны. Б.А.Романов на документаль­ном материале, впервые привлеченном им, подверг анализу вер­сию Витте о том, что он будто бы боролся против внешнеполитиче­ской линии, вызвавшей русско-японскую войну и проводимой груп­пировкой (статс-секретарь Безобразов, великий князь Александр Михайлович, министр внутренних дел Плеве), которую поддержал сам царь. Ученый пришел к выводу, опровергающему эту версию Витте, который пытался внушить читателю, что захватническая политика Николая II — не его, Витте, политика. Исследователь, на­против, показал, что деятельность Витте провоцировала дальнево­сточный конфликт и отличалась от политики безобразовской кли­ки лишь малозначительными тактическими деталями.

Б.А.Романов в основу своего исследования поставил источни­ки. А они и потребовали от историка той школы, которую прошел он на материалах древней Руси, по его же словам, "микроскопиче­ского текстуального изучения — не хуже, а то и почище древних

_________________________ 445_

летописных сводов". "Острота и изощренность документального зрения и изучения, в которых школили"¹⁷ его поколение их учите­ля, очень пригодились при решении другой, новой задачи. Этот со­вершенно новаторский прием для исследования новейшего перио­да истории впоследствии Б.А.Романовым был усовершенствован до виртуозности. Тем самым, следуя за своим учителем А.Е.Пре-сняковым, он получил возможность заняться упорным и упрямым, неуклонным и мелочным "восстановлением прав источника и фак­та"¹⁸, чтобы в соответствии с заветами петербургской исторической школы решить задачу "возведения непроницаемой плотины из фактов"¹⁹, непроницаемой, надо думать, для вторжения в ткань ис­следования предвзятых идеологических стереотипов, на которые опирались антиподы Б.А.Романова^ из школы Покровского.

Этот непредвзятый источниковедческий подход к проблемам новейшего периода, исследование Б.А.Романовым русско-китай­ских, русско-японских, русско-германских отношений, обилие ма­териалов, несравнимое с работами по дальневосточной политике России, выходившими до этого, все это сделало книгу событием не только отечественной историографии, но и мировой науки. О том свидетельствуют переводы ее за рубежом на японский язык (сразу два издания в различных переводах в одном. 1934 году), на китай­ский язык (1937 г.) и на английский язык (в Маньчжурии. 1952 г.)²⁰. Книга "Россия в Маньчжурии" не была понята и принята со­временниками. Нет ничего удивительного, что ее не признали представители школы Покровского. Их глава, сам М.Н.Покровский, в своих работах опирался на версию о двух различающихся между собой политиках на Дальнем Востоке, Витте и Николая II, и теперь его концепция фактически была поставлена под сомнение. Но она стала основой и для теоретического постулата М.Н.Покровского, согласно которому политика на Дальнем Востоке олицетворяла "нормальный капиталистический империализм", а политика Нико­лая П — империализм "первобытно-торгашеский" и "феодальный"²¹. Следовательно и этот, признаваемый в качестве марксистско-ле­нинского, постулат ставился как бы под сомнение внешне отнюдь не претендующими на теоретические обобщения исследованиями Б.А.Романова. А это имело далеко идущие последствия. Его рабо­ты стали замалчиваться, либо подвергаться бездоказательной кри­тике, без анализа содержавшейся в них аргументации. Именно это позволило М.Н.Покровскому и его ученикам развивать свои подор­ванные установленными фактами идеи. И хотя в научном отноше­нии книга "Россия в Маньчжурии" означала крах версии Витте о происхождении русско-японской войны, а следовательно и концеп­ции М.Н.Покровского, некритически принявшего ее, и его теории двух империализмов, они многократно воссоздавались. В частно­сти, получили широкое распространение восходящие к данной тео-

В.М.Панеях

рии М.Н.Покровского представления о военно-феодальном импе­риализме как сочетании империализмов военно-феодального и ка­питалистического²².

Книга "Россия в Маньчжурии" была не понята современника­ми-историками, считавшими себя марксистами, не только потому, что входила в противоречие с М.Н.Покровским, но и из-за тех мето­дических приемов, которыми руководствовался Б.А.Романов. Вме­сто подбора цитат из Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого или дру­гих теоретиков социалистической идеологии, которые затем интер­претировались и подкреплялись как бы соответствующими им фактами, Б.А.Романов поступил по-другому — не ссылался на ав­торитетные для них мнения, а строил свои выводы, только опира­ясь на факты, достоверность которых устанавливалась в результа­те критики источников.

Несмотря на это, ряд историков той же выучки, что и Б.А.Ро­манов, и даже часть его университетских учителей отнеслись к книге прохладно, а порой даже отрицательно. Так, СА.Жебелев го­ворил ему: "...Паровозы, вагоны — это не история"²³. А "один из вид­ных представителей старой школы" (как рассказывал Б.А.Рома­нов, это был С.Ф.Платонов), начав читать книгу, сказал, что "заску­чал и бросил чтение", когда "дошел до всяких банков и займов". За­тем он же задал Б.А.Романову вопрос: "Так вы оправдываете здесь Николая?" и, сделав короткую паузу, добавил: "А ведь это был ме­лочно-злой и неумный человек и у него были зеленоватые злые глаза"²⁴.

Предположение о попытке оправдать Николая объясняется, по-видимому, тем, что Б.А.Романов, как уже было отмечено, возла­гал вину на развязывание русско-японской войны и на Витте и тем самым будто бы снимал часть вины с царя.

Правда, А.Е.Пресняков, первоначально занявший "позицию настороженного и опасливого нейтралитета", обнаружив строго ис­точниковедческий подход своего любимого ученика к проблеме, "поотступился от своей позиции". Да и Е.В.Тарле с самого начала "решительно высказался за законность темы в академическом пла­не"²⁵, но он был единственным (кроме А.Е.Преснякова) из того кру­га ученых, чьим мнением Б.А.Романов дорожил и кто сразу занял такую благожелательную позицию.

Неприятие первой книги Б.А.Романова частью его универси­тетских наставников усугублялось, пожалуй, еще и тем, что он так и не вернулся в 20-х годах к ученым занятиям историей древней Ру­си, а помимо исследования дальневосточной политики царизма конца XIX — начала XX в. интенсивно включился в проблематику, лишь усиливавшую впечатление о его якобы отходе от науки и включенности в "политику". Так, уже в 1920 г. он опубликовал ана­литическую рецензию на сборник документов о мирных перегово-

Борис Александрович Романов

pax в Брест-Литовске, сам издавал документы по истории револю­ционного движения первых двух десятилетий XX столетия, а также внутренней политике царизма. К последним относятся два боль­ших документальных сборника²⁶. Кроме того, Б.А.Романов много рецензировал сборники документов по истории революционного движения. Тогда же он предпринимает первые опыты по созданию социально-психологических портретов крупных политических дея­телей новейшего периода — пока на основе их мемуаров. Особенно ему удались портреты лидера правого крыла российского либера­лизма Д.Н.Шипова²⁷ и С.Ю.Витте²⁸.

Трудно представить, как в дальнейшем развивалось бы науч­ное творчество Б.А.Романова, сколь долго мог продолжаться пери­од, по его выражению, "подвально одинокой кустарщины в теоре­тическом и кочегарщины в техническом отношении"²⁹, до каких пор он оставался бы в таком положении аутсайдера.

12 января 1930 г. Б.А.Романова арестовали сотрудники Полно­мочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном окру­ге по так называемому "Академическому делу". Это был грандиоз­ный политический процесс, по которому в тюрьмах только Ленин­града, где велось следствие, ждали своей участи 115 сотрудников академических учреждений и аппарата Академии, Русского музея, Центрархива, других научных учреждений, ВУЗов, издательств, священнослужители и даже домашние хозяйки. Основной удар был нанесен по ученым-историкам старой школы, работавшим и в послереволюционный период и даже сотрудничавшим в той или иной степени с новой властью. На всем протяжении 20-х годов они постоянно притеснялись и подвергались гонениям со стороны только что появившейся генерации историков, которые написали на своих знаменах марксистские или псевдомарксистские лозунги и во главе с М.Н.Покровским начали борьбу "на историческом фронте" за вытеснение их из университетов и научных учрежде­ний. "Академическое дело" и стало заключительным этапом этой борьбы. В числе арестованных были четыре академика (С.Ф.Плато­нов, Е.В.Тарле, Н.П.Лихачев, М.К.Любавский) и девять членов-кор­респондентов Академии наук.

Следствие, которое велось Секретно-оперативным управлени­ем Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском воен­ном округе (ПП ОГПУ в ЛВО), сочинило под непосредственным ру­ководством политбюро "сценарий", согласно которому С.Ф.Плато­нов обвинялся в создании разветвленной антисоветской контррево­люционной организации "Всенародный союз борьбы за возрожде­ние свободной России"³⁰.

Внутренние противоречия среди ученых старой школы, вы­явившиеся в послеоктябрьский период, не интересовали следствие. Аресту подверглись и те, кто пытался сотрудничать с властями, и те, кто, как Б.А.Романов, заняли отстраненно-нейтральную пози-

В.М.Панеях

цию, и те, кто демонстрировал свою оппозиционность. Следствие квалифицировало любые неформальные собрания и встречи, в том числе и кружки, в качестве нелегальных антисоветских организа­ций, ставших базой для пополнения мифического "Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России". Признаки этого намерения проявились уже во время второго допроса С.Ф.Платоно­ва, 14 января 1930 г. Следователем вписана в протокол следующая фраза: "Касаясь нелегально существующего кружка "молодых ис­ториков", должен признаться и подчеркнуть, что здесь были люди, объединенные желанием видеть науку свободной. Считая совер­шенно ненормальным существующее положение, когда статьи нельзя писать без издания Коммунистической академии и пр., по­лагаю, что если бы данное положение изжилось, то нелегальные кружки самоликвидировались"³¹.

Именно участие в "Кружке молодых историков", а тем самым и в "организации", возглавляемой С.Ф.Платоновым, и инкримини­ровалось Б.А.Романову³². О том, как было составлено обвинитель­ное заключение, он сам поведал в заявлении на имя Генерального прокурора СССР с прошением о реабилитации (1956 г.): "...Перед яс­ной угрозой меня искалечить и при ясном отказе следователя меня уничтожить (что я, разумеется, предпочитал тогда при виде того, что мне было показано в ДПЗ), мне не оставалось ничего, как с от­вращением подписать все, что заблагорассудилось следователю предложить мне в написанном виде или понадобилось ему же про­диктовать мне в условиях заведомо (для него) глубокого моего по­трясения. Что я и сделал в полном осознании безвыходности моего положения и беззащитности"³³.

Долгое и мучительное следствие закончилось заочным выне­сением приговора Б.А.Романову "тройкой" ПП ОПТУ в ЛВО. 19 фев­раля 1931 г. ученому было сообщено, что он приговорен по ст. 58, пункт 11 Уголовного кодекса РСФСР к 5-ти годам заключения в ла­гере по обвинению в принадлежности к контрреволюционной орга­низации. Вскоре его отправили этапом на строительство Беломоро-Балтийского канала.

Так Б.А.Романов снова стал аутсайдером, теперь в прямом, физическом смысле слова, он был просто удален из нормальной жизни, не говоря уже о науке.

В августе 1933 г. ученый был освобожден до истечения срока "по зачету рабочих дней", в состоянии, как он сам констатировал в одной из автобиографий, "совершенно расстроенного здоровья и упадка сил". К тому же лишение права проживания в Ленинграде вместе с семьей. Началась изнуряющая борьба за прописку, за жизнь хотя бы по одномесячным, двухмесячным, иногда трехме­сячным пропискам. Во время финской ("зимней") войны, в 1939 г., последовала высылка на 101 км. И каждодневное ощущение грозя-

Борис Александрович Романов

щего опуститься дамоклова меча в ожидании нового ареста. Кроме того — восемь лет отсутствия постоянной оплачиваемой работы, лидорадочные поиски заработков.

А значит вновь аутсайдерство, теперь в форме изгойства, ни­щеты. Именно в это время Б.А.Романов писал своему близкому еще со студенческих лет другу: "...мой удел — смерть на помойке"³⁴.

И все же он, несмотря на психическую травму, естественную как последствие тех испытаний, которые довелось пережить, не опустил руки, а начал борьбу за существование, за возвращение в науку и в конечном итоге выиграл ее, хотя и с большими потеря­ми. Б.А.Романов брался за любую временную, любую, даже техни­ческую, договорную работу. Крупный опальный ученый не гну­шался никаким трудом. Он составлял указатели к чужим трудам, писал карточки для древнерусского словаря и т.д. Интенсивная деятельность сменялась упадком сил, нервными срывами, отчая-• нием, а затем снова — работа, работа, работа.

Поразительно, сколь много он сумел сделать за восемь лет, в условиях постоянных поисков заработков, преследований и ожида­ний стука в дверь ночных, непрошенных "гостей".

Первоначально это были в известной мере случайные зада­ния. Б.А.Романов составил хрестоматию "Революция 1905 г. и за­падно-европейская пресса" (около 1 тыс. машинописных страниц), написал к ней вступительный очерк (около 150 машинописных страниц), подготовил для энциклопедии статью "Врастание цариз­ма в империализм" (11 стр.), написал большие внутренние рецен­зии (предназначенные по соглашению впоследствии для печати, но так и не изданные при жизни автора) о работе С.В.Юшкова "Очерки по истории возникновения и развития феодализма на Руси 1Х-ХШ вв." (37 стр.), о сборнике "Древняя Русь" (95 стр.), о работах Н.Н.Воронина и С.Б.Веселовского. Отзывы об этих последних моно­графиях составили фактически целую книгу и были изданы только посмертно³⁵.

Затем последовали крупные договорные работы — учебное пособие по Русской Правде, где подавляющая часть комментариев написана Б.А.Романовым³⁶, и изданные лишь после окончания Ве­ликой Отечественной войны: комментарии к большому академиче­скому изданию Русской Правды, монография "Очерки дипломати­ческой истории русско-японской войны", книга "Люди и нравы древней Руси". Эту последнюю Б.А.Романов написал в основном в Окуловке, где временно поселился, когда был выслан из Ленингра­да в 1939 г. Кроме того, кропотливая работа по подготовке к изда­нию и редактированию трехтомного курса лекций А.Е.Преснякова. Черновые записные книжки, часто заполненные карандашом, ста­ли основой публикации³⁷, ставшей данью памяти учителя.

29-541

В.М.Панеях

А издать за все это время удалось крайне мало — кроме двух томов (из трех) лекций А.Е.Преснякова и учебного пособия по Рус­ской Правде, всего только одну рецензию и три статьи.

Из приведенного перечня ясно, что Б.А.Романов вернулся к тому, с чего начинал свой путь в науке — к истории древней Руси. И тому были две причины. Во-первых, он вынужден был браться за любое дело, которое ему давало хотя бы какие-либо средства для существования. Во-вторых же, в середине 30-х годов Б.Д.Грековым было задумано фундаментальное издание Правды Русской. Пер­вый его том, содержавший тексты этого кодекса права, вышел в свет незадолго до Великой Отечественной войны. А для подготов­ки второго тома, который должен был состоять из подробнейших историографических комментариев, и был в числе других пригла­шен на договорных началах Б.А.Романов. Работа над ними была завершена в основном в 1941 г.

Б.Д.Греков кроме того пригласил Б.А.Романова написать гла­ву для задуманного тогда же труда по истории культуры древней Руси. Посвященная быту русского общества Киевского периода, она в процессе работы переросла допустимый для этого издания размер и превратилась в самостоятельную книгу — историко-быто-вые очерки о людях и нравах домонгольской Руси, изданную, как уже говорилось, значительно позднее.

Первая половина 1941 г. знаменовалась отрадными перемена­ми в жизни Б.А.Романова. В феврале он защитил в Институте исто­рии АН СССР докторскую диссертацию по рукописи, уже написан­ной книги о дипломатической истории русско-японской войны. По­сле утверждения в ученой степени доктора наук (21 июня 1941 г.) Институт истории материальной культуры АН СССР в июле 1941 г. принял Б.А.Романова в свой штат. Это была первая после 1929 г. ре­гулярно оплачиваемая постоянная работа ученого, соответствовав­шая его квалификации, хотя и не по специальности, поскольку ИИМК был учреждением сугубо археологического профиля.

Вместе с тем, зачисление Б.А.Романова в состав работников Академии наук, вероятно, спасло ему жизнь. В блокированном Ле­нинграде ученый оказался без семьи, так как его супруга, врач по профессии, была в рядах Красной Армии. Начавшийся в городе го­лод быстро отразился на Б.А.Романове, он стал слабеть, появилась отечность. Кроме того, он перенес полуторамесячное нервно-психи­ческое заболевание и две недели лечился в клинике. Но в это время началась акция по спасению "золотого фонда" — докторов наук. 6 ноября 1941 г. Б.А.Романов, заболевший вновь, теперь гриппом, был переброшен через блокадное кольцо на самолете. Дальше на­чался мучительный, более чем двухмесячный, путь в Ташкент, где находились гуманитарные институты Академии наук. Почти без денег, плохо экипированный, Б.А.Романов едва не умер в дороге.

,.щ «э

Борис Александрович Романов

И все же к середине января 1942 г. Б.А.Романов чудом добира­ется до Ташкента. Но и здесь он во многом оказался аутсайдером. Уже через полгода ученый попал в "объятия" местных органов НКВД — был вызван туда, а затем получил повестку о высылке на 101 км. Лишь академическому покровительству и прежде всего Б.Д.Грекову Б.А.Романов обязан тем, что предписание было отме­нено. Но, как он сообщал в письме А.И.Андрееву, "сидение на эша­фоте" длилось целых 40 дней.

И без того там ему было тоскливо и тяжело. Потому что его жена находилась на фронте, сначала Ленинградском, затем Вол­ховском, а сестра и брат погибли в Ленинграде уже в первую бло­кадную зиму. Сказывалось и положение "полной одиночки" в чуж­дой Б.А.Романову археологической среде, и состояние "до крайно­сти облегченного погорельца" из-за отсутствия оставленных в Ле­нинграде рукописей, к тому же разбросанных по разным учрежде­ниям, и вечный страх "за физическую сохранность" этих материа­лов, и невозможность полноценной работы из-за бедности местных библиотек. Его угнетали академический снобизм, вненаучное, бю­рократическое по своей природе неравенство, особенно чувстви­тельное в условиях нужды, скученности и дефицита жилья, и, на­конец, вновь обострившаяся болезнь нервной системы и сосудов го­ловного мозга, поразившая, в частности, глазной нерв, что вело к периодическим потерям зрения, погружения в полную темноту. "Наши работы — наши дети, — писал Б.А.Романов А.И.Андрееву, — и есть между нами и ими неистребимая, физиологическая связь, разрыв которой сопровождается настоящей болью и трудноизле­чим". В это трудное время Б.А.Романов особенно обостренно ощу­щал свою принадлежность к петербургской исторической школе. Он писал А.И.Андрееву: "Если до свидания — так до свидания. А не то, так прощайте и держите выше знамя ленинградской школы³⁸.

Положение его несколько изменилось в 1944 г., когда выясни­лось, что оставленные в Ленинграде рукописи целы, а сам он был переведен из ИИМКа в Институт истории АН СССР и попал в соот­ветствующую научную и интеллектуальную среду. А в августе 1944 г. — возвращение в Ленинград и одновременная работа в Ленин­градском отделении Института истории АН СССР (ЛОИИ) и в каче­стве профессора на историческом факультете университета.

И хотя болезни продолжают мучить Б.А.Романова, сопровож­дая его жизнь вплоть до кончины, и хотя он часто лечится в клини­ках (нервные заболевания, глаза, сосуды, тромбофлебит), ученый взваливает на себя, казалось бы, непосильный груз ответственных работ и с трудом, с огромным перенапряжением сил доводит их до завершения. С другой стороны, творческая работа за письменным столом и в университетской аудитории, по которой Б.А.Романов так истосковался, стали моральной поддержкой убывающих сил и

оо*

В.М.Панеях

здоровья: "...Если бы не книга, не вылезти бы мне было из своих бо­лезней, ее власть надо мной оказалась сильнее тяги книзу. Ту же роль сыграла, думаю, и работа с моей молодежью: они тоже тащи­ли меня кверху и к жизни"³⁹.

В практическом плане первоочередной задачей стала подго­товка к печати трех написанных еще до войны работ: комментари­ев к Правде Русской и "Дипломатических очерков" для Издательст­ва Академии наук, а книги о "Людях и нравах..." — для универси­тетского издательства, руководство которого по рекомендации рек­тора А.А.Вознесенского согласилось ее печатать. Осложнялось все тем, что три работы выходили в свет одновременно — в 1947 г.

Комментарии к Русской Правде, как они были задуманы Б.Д.Грековым, носили несколько специфический характер. Необхо­димо было собрать и расположить в хронологическом порядке мнение исследователей о каждой статье этого древнейшего русско­го памятника права. Работа требовала не только досконального знания исторической и историка-правовой литературы, но и тон­чайшего понимания самого кодекса, его внутренней структуры, со­циальных, политических и бытовых реалий, отражаемых в нем, знания письменной среды его бытования и т.д. Этим критериям Б.А.Романов отвечал в полной мере. Но его творческая натура не могла ограничиваться теми редакционными требованиями, кото­рые исключали бы возможность излагать собственные мнения комментаторов. Поэтому по настоянию Б.А.Романова им было в ис­ключительных случаях разрешено это делать, имея в виду не по­павшие еще в печать работы.

Б.А.Романов сполна воспользовался представившейся воз­можностью и включил в историографические комментарии свои собственные толкования, изложенные им ранее как в учебном по­собии по Русской Правде, так и в еще неизданных историко-быто-вых очерках "Люди и нравы древней Руси". В результате он сумел создать ряд фактически цельных критико-историографических очерков о различных статьях Краткой и Пространной редакций Русской Правды и их комплексах. При этом ученый выбрал для се­бя не только наибольшее, по сравнению с другими участниками из­дания, число статей для комментирования, но и наиболее важные, составлявшие циклы и отражавшие характер общественных отно­шений: устав о закупах, устав о холопах, устав о населении княже­ского домена, устав об обидах и увечьях.

Когда же после возвращения в Ленинград возникла задача до­работки того, что было сделано комментаторами до войны, согла­сования текстов и их окончательного редактирования, а затем и чтения корректур, то решить ее было поручено Б.А.Романову. Предстояло быстро провести столь нужную работу, и он справился с ней блестяще⁴⁰. Б.А.Романов так определил степень своего уча-

Борис Александрович Романов

стия в этом фундаментальном научном издании: "...Если есть в этом "издании" чья-нибудь кровь и чей-нибудь пот (и нервы), то это мои кровь и пот и мои нервы, хоть тому и нет внешнего следа в книге"⁴¹.

Вплотную примыкает к комментариям к Русской Правде и по времени написания, и по времени выхода в свет, и, отчасти, по­скольку речь в них идет о домонгольском периоде, книга "Люди и нравы древней Руси"⁴². Она занимает особое место в творческом на­следии ученого. Прежде всего потому, что писалась как научно-по­пулярная книга, а не "специальное исследование", как рассказ "о тех "злобах дня", какими заполнялись будни и думы русских лю­дей, не испытавших еще хмары монгольского ига". Научное по­строение, сложившееся в результате частных исследований авто­ра, облекается им в такую форму, чтобы читатель мог "почувство­вать и понять далекую, хоть и родную ему эпоху через знакомство с ее людьми"⁴³. Вот эта двоякая задача — воздействовать и на чув­ства читателей, и на сферу их логического, рационального воспри­ятия, — новая для Б.А.Романова и вообще новаторская в контексте отечественной историографии. Двоякая она и в отношении к объек­ту изучения и изображения — человеку древней Руси, которого Б.А.Романов задумал показать не только в его бытовых, в том чис­ле интимных, но и общественных связях и в постоянной динамике. Или, как сам автор написал, его задача состояла в том, чтоб "со­брать и расположить в одной раме разбросанные в древнерусских письменных памятниках (хотя бы и мельчайшие) следы бытовых черт, житейских положений и эпизодов из жизни русских людей XI-ХШ вв. с тем, чтобы дать живое и конкретное представление о процессе классообразования в древнерусском феодальном общест­ве, сделав предметом наблюдения отражение этого процесса в буд­ничной жизни людей". Иными словами: "..Как люди жили на Руси в это время (и чем кто дышал, сообразно своей социальной принад­лежности и тому капризу своей судьбы, какой удается подметить в памятнике, если пристально в него всмотреться)"⁴⁴. Этот смелый, необычайный для своего времени эксперимент справедливо оха­рактеризован теперь как "пионерское исследование", "первый опыт полидисциплинарного исследования и одновременно первая попыт­ка историко-культурного синтеза в смысле тотальной истории"⁴⁵.

Б.А.Романова с самого начала его научного творчества инте­ресовал человек как субъект истории и объект изучения. Этим объ­ясняется его стремление давать социально-психологические порт­реты деятелей истории, выяснять двжущие силы их поступков и побуждений. И получал в данной связи упреки с обоих флангов: ес­ли С.А.Жебелев говорил, что паровозы и вагоны не история, то дру­гие критики книги "Россия в Маньчжурии" были недовольны пре­увеличением роли личностей.

В.М.Панеях

Но так или иначе, а книга "Люди и нравы древней Руси" в наи­более полном виде проявила именно ту тенденцию в творчестве Б.А.Романова, которая позволила объективный процесс поступа­тельного движения общества показать через судьбы индивидуаль­ных личностей, воссозданных равным образом в результате анали­за источников и силой художественного воображения и историче­ского чутья. Д.С.Лихачев в этой связи отметил особенность творче­ского лица самого Б.А.Романова — сочетание в нем ученого с ху­дожником, научного анализа с художественным воображением (но не с фантазией исторического беллетриста)⁴⁶. Может быть именно потому, что эта книга в наиболее концентрированном виде отража­ла своеобразие творчества и личности самого Б.А.Романова, их не­разрывность, он ее любил больше других своих работ.

Эти особенности позволили Б.А.Романову ярко и зримо пока­зать различные социальные типы древнерусского общества — че­лядь, смердов, светских феодалов, отцов духовных, выявить их коллективную психологию, описать жизнь человека от рождения до смерти, холостого и в лоне семьи, его бракосочетание и развод, единобрачие, многоженство и параллельную семью, обряды и обы­чаи, соблюдение и несоблюдение церковных обрядов, вопросы по­ла, имущественные отношения в семье, наконец, семью как основ­ную ячейку древнерусского общества.

За всем тем, книга "Люди и нравы древней Руси" выходит за рамки только изображения людей и их быта. Реконструкция об­раза человека раннего средневековья служит и средством уяснения механизма социально-экономических процессов. В книге дается ха­рактеристика общественных отношений киевского периода исто­рии Руси в оригинальной и отличной от принятой до того интер­претации, основных категорий, политического устройства государ­ства. Не отвергая феодальную природу общественного строя Киев­ской Руси, Б.А.Романов вместе с тем показал существенную роль в ее социальной структуре холопства-рабства, выявив в то же время близость в положении феодально-зависимых людей и рабов, де­тально исследовал проблему перехода от свободного к несвободно­му состоянию в ходе нарастающего процесса складывания фео­дальных отношений, по-новому определил социальный статус смердов как "свободных" людей, связанных определенными отно­шениями с государством в лице князя. Таким образом, по сравне­нию с господствовавшими в конце 30-х и в 40-х годах воззрениями, сложившимися, главным образом, под влиянием работ Б.Д.Греко­ва, древнерусское общество в "Людях и нравах древней Руси" пред­стает как более архаическое, находящееся на начальном этапе вы­зревания феодальных отношений⁴⁷. Более того, в книге, писавшей­ся в 1939-1940 гг., сразу же после издания "Краткого курса истории ВКП(б)" и выпущенной в свет в 1947 г., когда проработки в универ-

Борис Александрович Романов

^___________________________ 455

ситетах и научных институтах были в самом разгаре, отсутствуют не только ссылки на него, но даже обычные для издания этого вре­мени идеологические клише, что вскоре стало причиной гонений.

В том же году вышла в свет и другая книга Б.А.Романова, на­писанная до войны, — "Очерки дипломатической истории русско-японской войны"⁴⁸. Казалось бы, эта книга, посвященная той же проблематике, что и "Россия в Маньчжурии" — дальневосточной политике царизма, должна была стать как бы повторением прой­денного. Но в действительности дело обстояло по-иному.

Сама постановка проблемы как "дипломатической истории" была новаторской. Да и термин этот впервые был введен Б.А.Рома­новым, и он означал для него отнюдь не историю дипломатии, то есть только дипломатических отношений между государствами. Посредством дипломатии, по Б.А.Романову, работала политика, которая, в свою очередь, стояла на экономике. При таком понима­нии проблемы дипломатии естественным в книге стало перемеще­ние центра исследовательского рассмотрения с театра военных действии в тыл, в "кулисы и мастерские" дипломатии, где она соб­ственно и создавалась, чтобы затем переместиться на сцену, где она проявлялась в ее внешних формах. Поэтому магистральная те­ма книги — история борьбы крупных держав за раздел Китая, за­вершившейся русско-японской войной, история, рассмотренная в неразрывной связи с внутренней жизнью России и Японии, внут­ренней политикой российского правительства, ростом в России ре­волюционного движения, экономическим и финансовым положе­нием идущих к войне государств.

Новым в "Очерках...." по сравнению с "Россией в Маньчжурии" стали и дополнительные материалы, подвергнутые анализу, — многотомные издания дипломатических документов тех стран (Англия, Германия, Франция. США), которые прямо или косвенно были причастны к развязыванию дальневосточного конфликта и которые стремились оправдать свою политику, предшествующую первой мировой войне. Отсюда возникла и новая проблема иссле­дования сложной перекрещивающейся работы дипломатий всех держав и места каждой из них в империалистическом соперниче­стве в Китае. Наконец, Б.А.Романов охарактеризовал захватниче­скую программу японского империализма на Дальнем Востоке и тем самым развил новую по сравнению с "Россией в Маньчжурии" тему, важную для понимания русско-японской воины.

Б.А.Романов последовательно исследует проблему развязыва­ния войны на Дальнем Востоке, начиная с нападения Японии на Китай в 1894 г , обострившего русско-японские отношения. Важной вехой на пути к войне стало и строительство Россией Сибирской железнодорожной магистрали. Б.А.Романов показал, что целью этого грандиозного проекта было не только укрепление обороны

В.М.Панеях

русского Дальнего Востока, но и увеличение рынка сбыта для рос­сийской промышленности, получавшей тем самым преимущества перед другими государствами Европы в торговле с Китаем, и соз­дание условий для аннексий. В книге впервые в исторической ли­тературе подробно исследовался период с окончания японо-китай­ской войны до начала русско-японской войны. Как и в других сво­их работах, Б.А.Романов дает емкие по содержанию психологиче­ски точные и литературно изысканные портреты основных персо­нажей российской политической сцены, связанных с дальневосточ­ным конфликтом, — Витте, Ламсдорфа, Безобразова и его "шайки".

Сразу же после выхода этой книги состоялись ее обсуждения в Москве и Ленинграде, очень благоприятные для автора. Вместе с тем бьшо отмечено, что в ней отсутствовало исследование мирных переговоров в Портсмуте после поражения России в русско-япон­ской войне и самого этого договора. Автору было рекомендовано восполнить пробел и подготовить второе, дополненное издание книги. Это отвечало интересам Б.А.Романова, и он с энтузиазмом принялся за работу, поставив условием допуск к документам Архи­ва внешней политики России. Ученого убедили, что трудностей с этим не будет.

Одновременно Б.А.Романову было поручено научное коммен­тирование Судебника 1550 г. в готовящемся академическом изда­нии Судебников XV-XVI вв. (Судебник 1497 г. комментарий Л.В.Че-репнина; Судебник 1589 г. комментарий А.И.Копанева). Эта публи­кация была задумана как продолжение издания законодательных памятников феодальной России, начатое опубликованием- текстов Русской Правды и комментариев к ним.

Преодолевая болезни, Б.А.Романов начал работу над этими дву­мя исследованиями. Но она была существенно осложнена внешни­ми обстоятельствами: "охота на ведьм", идеологические погромы, борьба с "буржуазным объективизмом", "антипатриотизмом", "кос­мополитизмом" впрямую затронули и его.

Б.Д.Греков еще в 1941 г. препятствовал изданию книги "Люди и нравы древней Руси". Об этом Б.А.Романов поведал в письме к Н.Л.Рубинштейну: "Моя книга "Люди и нравы..." натолкнулась на такой византийский отзыв Б.Д., который рискует похоронить ее. Впечатление такое, что он хочет оградить свою опричнину, "ать нихто не вступается в нее". А отзыв такой: книга "оригинальна и интересна", но есть выводы, с которыми я согласиться не могу (ма­ло ли что!) и "формулировки", которые требуют "замены". А какой замены и какой формулировки не пишет. Издательство и вернуло мою рукопись с просьбой — вступить лично в переговоры с Б.Д.! Но что осталось бы от "оригинальности" книги, если бы выводы и фор­мулировки обратились в "грековские"⁴⁹.

Когда же после войны стало известно о предстоящей публика­ции книги в издательстве Ленинградского университета, Б.Д.Гре-

Борис Александрович Романов

ков приезжал из Москвы в Ленинград и уговаривал декана истори­ческого факультета В.В.Мавродина помешать этому⁵⁰. Более того, Б.Д.Греков в беседе с В.В.Мавродиным заявил, что книга Б.А.Рома­нова не исследование, а художественное произведение, подобное "Декамерону"⁵¹.

Работа Б.А.Романова все же вышла в свет, и он даже получил университетскую премию, присуждаемую "за лучшие научно-ис­следовательские работы"⁵². Ничего, казалось бы, не предвещало не­приятностей. Но обсуждение недавно изданной книги на Ученом совете исторического факультета в мае 1948 г. показало, что опас­ность приближается. Хотя это был еще не погром, но во многоти­ражке университета было выражено сожаление, что сам Б.А.Рома-нов "обошел стороной вопрос о недостатках своей работы", и это было "вполне естественно", поскольку "ему не с кем и не о чем бы­ло спорить". Зато в заключительном пассаже статьи говорится о том, о чем Б.А.Романов умолчал. А "не сказал он главного: ставил ли он в своей книге задачу показа не только одного из периодов эпохи становления феодальных отношений на Руси, но и задачу та­кого показа истории нашей Родины, который должен рождать чув­ство национальной гордости за великий русский народ"⁵³.

По сообщению одного из участников этого заседания, Б.А.Ро­манов в скрытой форме ответил анонимному критику книги, имен­но Б.Д.Грекову. Он объяснил причину столь большого внимания к проблемам интимной жизни людей древней Руси. Конечно, не по­тому, что хотел выступить в роли нового Боккаччо. Далее следова­ла обычная для парадоксального стиля Б.А.Романова фраза. В не­обходимости освещать такие вопросы, сказал он, виноваты две да­мы: одна из них — православная церковь, уделявшая очень много внимания вопросам семейной морали, физиологии, гигиены и бы­та; другая — Октябрьская революция, приведшая к тому, что эти церковные вопросы совсем незнакомы нынешнему читателю⁵⁴.

Гром грянул в ЛОИИ, где 21 апреля 1949 г. в отсутствие (по бо­лезни) самого Б.А.Романова на обсуждении книги она подверглась погромной критике в докладе И.И.Смирнова, которая велась с по­зиций, зафиксированных в "Замечаниях по поводу конспекта учеб­ника по истории СССР" и в "Кратком курсе истории ВКП(б)". Кроме того, осуждению подвергся отход Б.А.Романова от концепции, раз­работанной Б.Д.Грековым.

В докладе И.И.Смирнова содержались обвинения в "мизантро­пическом", мрачном характере книги, в чрезмерном внимании к сексуальным, интимным моментам, в том, что "картина, которую рисует Б.А.Романов, никак не отражает<...> высокого уровня куль­туры Киевской Руси и не показывает прогрессивного характера ис­торических деятелей эпохи Киевского государства", которое в изо­бражении Б.А.Романова рисуется "такими чертами и красками, ко-

В.М.Панеях

торые никак не способствуют утверждению значения Киевской Ру­си как важнейшей эпохи в истории нашей Родины, а скорее могут вызвать обратный эффект". Отсюда И.И.Смирнов делал вывод, со­гласно которому Б.А.Романов "объективно оказался на ложных по­зициях", стоящих "в прямом противоречии" с задачей воспитывать "чувство национальной гордости нашей великой Родиной, чувство советского патриотизма". Именно потому, заключал свой доклад И.И.Смирнов, "книга Б.А.Романова является книгой, не могущей нас удовлетворить ни в какой мере"⁵⁵. Как видим, труд Б.А.Романо-ва получил резко отрицательную оценку, опирающуюся не на на­учные, а сугубо идеологические критерии.

Извращенное представление о природе патриотизма и его свя­зи с наукой о прошлом привело к тому, что и в университете во вре­мя аттестации Б.А.Романов был обвинен в национальном нигилиз­ме, извращающем подлинную историю древней Руси⁵⁶. Наконец, Л.В.Черепнин выдвинул против ученого обвинения методологиче­ского характера: "Б.А.Романов <...> возвращается к методам психо­логической и типизирующей интерпретации источников", разви­тым "буржуазным историком и источниковедом" А.С.Лаппо-Дани­левским, и этой интерпретацией "подменяется" классовый анализ источника"⁵⁷.

В условиях такого идеологического пресса, переходящего в политическую истерию, стал неизбежным и пересмотр оценки "Ди­пломатической истории...". В этой книге были обнаружены "объек­тивистские ошибки". Они, в глазах ревнителей национал-патрио­тической идеи, состояли в том, что Б.А.Романов не делал различий между империалистической политикой России и Японии, считая их обеих виновниками русско-японской войны.

Ситуация вокруг Б.А.Романова обострилась также в результа­те чествования на заседании, посвященном его шестидесятилетию. Оно состоялось в университете 26 февраля 1949 г. и вылилось в три­умф ученого. Подъем, господствовавший в аудитории, отражал от­ношение к нему, главным образом, студенческой молодежи. Этот подъем повлиял и на выступление самого юбиляра, который, по его словам, "с ее стороны <...> не ожидал такого взрыва" и только здесь понял, "как глубоко" он "отравлен страстью к нашей молоде­жи"⁵⁹. Ответная, блестящая по форме и эмоциональная речь Б.А.Ро­манова, была чрезвычайно по тем временам рискованной. Ученый рассказал о своей жизни, о своей тяжелой судьбе, о своем понима­нии того, как развивалась и развивается историческая наука после революции. И хотя выступление изобиловало иносказаниями, его смысл был хорошо понят.

Б.А.Романов осознавал грозящую ему опасность и оценивал ее как продолжение тех репрессий и гонений, которым подвергал­ся в 30-х годах. В личных письмах он многократно возвращается к тому, что чувствовал и чего в любую минуту ждал.

Борис Александрович Романов

В1950 г. его уволили из университета.

И все же, несмотря на травлю и преследования, он продолжал работать с полным напряжением сил.

Комментарий к Судебнику 1550 г. был задуман, в отличие от историографического комментария к Русской Правде, как сугубо исследовательский, и это в наибольшей степени отвечало творче­скому почерку Б.А.Романова. Фактически он продумал и создал этот тип комментариев, участвуя в дискуссиях (главным образом с И.И.Смирновым) не только по существу статей Судебника, но и от­стаивая право на развернутые исследования, посвященные и его нормам, и социальным явлениям, которые отражались в нормах⁶⁰. Фундаментальное издание Судебников XV-XVI вв. вышло в свет в самом конце 1952 г.⁶¹

Работу же над вторым изданием "Очерков дипломатической истории русско-японской войны" ученому пришлось вести, преодо­левая многие искусственные препятствия, прежде всего, дискри­минационного недопущения во внешнеполитический архив.

"Опыт с дальневосточной эпопеею", — писал Б.А.Романов, — показал, что "можно чуть не всю жизнь заниматься большой темой и вновь и вновь находить новые факты и новые аспекты"⁶². Это бы­ла принципиальная установка ученого, которая блестяще подтвер­дилась во втором издании "Очерков...". Они настолько отличались от первого издания, что стали фактически новой книгой.

Если в первом издании в основном рассматривалась пробле­ма от "завязки" до дипломатического развязывания войны, то во втором исследовалась также дипломатия времени самой войны, ее дипломатическая ликвидация в форме мирных переговоров и под­писания Портсмутского мира и ее политические последствия. При этом политические итоги войны были рассмотрены Б.А.Романо­вым максимально расширительно — от Портсмута к двум антан-там: в Европе и на Дальнем Востоке, то есть в тесной связи с гене­ральной линией развития мировых международных отношений, определявшихся вызреванием англо-германского империалисти­ческого конфликта. В книге показано, что русско-японская война и Портсмутский мир были важными шагами на пути к образованию четверной антанты — англо-франко-русско-японской.

Так книга, посвященная, казалось бы, узкой проблеме, пре­вратилась под пером автора фактически в дипломатическую исто­рию международных отношений конца XIX — первого десятилетия XX в.

Во втором издании книги Б.А.Романов продолжил создание ярко написанных портретов политических деятелей (Николая П, Т.Рузвельта и др.), причастных к внешнеполитическим аспектам политики держав, тонко прослежены мельчайшие психологиче­ские побудительные причины их поступков. Наконец, Б.А.Романов развил и углубил тот аспект своих исследований дипломатической

В.М.Панеях

истории, который касается взаимозависимости внешней и внутрен­ней политики, как в России, так и в Японии, в частности, сопоста­вил календарь дипломатических фактов с календарем событий русской революции и показал в результате такого сопоставления, что царизм ради ее подавления готов был принести в жертву инте­ресы самой своей империи — лишь бы отсрочить свою конечную гибель.

Расширение горизонта дипломатической истории России ста­ло следствием недопущения Б.А.Романова к русским архивным материалам и необходимости в этой связи привлечения изданных в зарубежных странах документальных сборников и исследований, то есть многонационального материала, потребовавшего "такого построения, которое обеспечивало бы ему органическое единство и бесперебойное кровообращение всей венозной дипломатической системы на протяжении 12 лет с охватом обоих полушарий"⁶³. И книга оказалась первым опытом такого рода.

Сам Б.А.Романов работал над книгой с большим трудом, с пе­рерывами, связанными с обострением болезней, но и с колоссаль­ным увлечением. В письме к Е.Н.Кушевой он писал: "Самое для ме­ня интересное было следование по пятам за жизнью, выслежива­ние в ней реальных невидимых связей в пространстве и во времени — и создание "занимательного изложения" в "хронологической по­следовательности" (и реальной связанности). Это возможно было только на рассмотрении "бесконечно малых". Словом, как и преж­де, у меня это был эксперимент "приема" работы"⁶⁴. Впрочем, для него "пристальное рассмотрение мелочей", "мелких конкретно-стей" "с одновременным охватом широкого фона" необходим был для того, чтобы "разглядеть как раз то, что скрывается за фоном, а вовсе не то, во что всматриваешься".

Недопущение Б.А.Романова в архив было не единственным препятствием на пути книги к читателю.

Когда "Очерки..." были уже набраны и подписаны к печати, на них была предпринята атака: издательство направило корректуру на контрольную рецензию. Об этом Б.А.Романов писал: "Издатель­ство передало мне контрольную рецензию генерала Сорокина, раз­несшего меня в пух за отсутствие патриотизма, недружелюбие ко всему русскому, за пристрастие к «болтовне» дипломатов и за краткость в отношении всего военного (хочет батальной патриоти­ческой книги с разносом Стесселя и Куропаткина). Приходится от­писываться в дирекцию Института. Тратить уйму сил"⁶⁵.

И все же книга вышла в свет — на рубеже 1955 и 1956 гг.⁶⁶, за полтора года до кончины ученого и стала его лебединой песней.

В отличие от первой его книги и "Людей и нравов древней Ру­си", в "Очерках дипломатической истории...", особенно во втором их издании, была отдана дань времени: цитаты из произведений так называемых классиков марксизма-ленинизма встречаются не-