История. Идеология. Политика (20-30-е гг..

Дата: 2025-06-14; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

риваются в самых различных аспектах, с неодинаковыми подхода­ми к самой проблеме, с использованием авторами для своих иссле­дований материала, преимущественно из истории 20-30-х годов, по­этому все эти точки зрения имеют прямое отношение к рассматри­ваемой проблеме ⁶.

По мнению академика М.П.Кима, в вопросе о соотношении ис­тории и политики у историков "не существует ясности и общего по­нимания". Автор объясняет эту ситуацию "путаницей, которую вне­сли в историографию некоторые критики взглядов М.Н. Покров­ского"⁷⁷. В доказательство этого мнения М.П.Ким привлекает из­вестные факты из истории исторической науки 20-х гг. "В свое вре­мя, — пишет М.П.Ким, — М.Н. Покровского обвинили в антимар­ксизме главным образом за формулу — "История — это политика, обращенная в прошлое", хотя никто не мог назвать работ, в кото­рых она содержится". Автор приводит известное высказывание По­кровского из статьи 1929 г. "История есть самая политическая из всех существующих наук, история — это есть политика прошлого, без которой нельзя понять политику настоящего"⁷⁸. По мнению М.П.Кима, эта точка зрения не вызывает никаких возражений, "од­нако критики смешивали ее с буржуазной точкой зрения, отожде­ствляющей историю и политику. Следует сказать, что буржуазные историки, не занимавшиеся политикой, как П.Милюков, в меньшей мере, чем историки XX в., были подвержены влиянию политики.

Автор утверждает, что в понимании этого вопроса Покров­ский стоял на ленинских позициях. "Покровский связывал полити­ку с классовой борьбой, с историей прошлого" . И далее М.П.Ким излагает свое понимание проблемы связи истории с политикой. По его мнению, история и политика объединены генетически, как про­шлое и современность, как прошлое , настоящее и будущее. "Исто­рическое знание отражает объективную историю не только в ретро­спекции, в настоящем, но и в исторической перспективе"⁸⁰.

Нетрудно заметить, что в подходе М.П. Кима к этой проблеме характерны две особенности. Он рассматривает ее теоретически, абстрагируясь от реальной действительности, на что историк име­ет право с целью проведения научного анализа по изучаемой про­блеме. С одной стороны, исторический процесс — это связь прошло­го, настоящего, будущего. Другой вопрос: как этот процесс отража­ется в исторической науке и как он реализуется и деформируется через взаимосвязь истории и политики, исторической науки и гос­подствующих и противоборствующих социальных сил, использую­щих историю в определенных целях. Думается, что названные ав­тором аспекты не следует отождествлять, поскольку они зависят не только от теоретического осмысления, но и состояния историче­ской науки. Это относится и к формуле М.Н. Покровского, которая появилась в конкретных исторических условиях и отражала реаль-

9-541

130

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

131

ную социальную практику тех лет, исторический опыт 20-х гг., важ­нейшие принципы отношения историков-марксистов к вопросу о связи науки и политики.

Поскольку тезис Покровского имеет прямое отношение к рас­сматриваемой проблеме и нередко используется и философами в качестве конкретного материала для объяснения характера связи истории и науки, необходимо остановиться на нем подробнее. Тем более, что не только философы, но и историки освещают этот во­прос с разных' позиций, используя одни и те же факты, имевшие место в 20-е гг.

Обратимся к рассмотрению литературы 60-80-х гг. и доводам авторов, исследовавших творчество М.Н.Покровского.

Одним из первых к изучению исторической концепции М.Н. Покровского после его реабилитации обратился известный совет­ский историк Е.А.Луцкий. Главным тезисом его статьи стало ут­верждение: "Без М.Н.Покровского нельзя себе представить возник­новение и развитие советской исторической науки в первые полто­ра десятилетия после Великой Октябрьской социалистической ре­волюции"⁸¹. Автор привлек обширный историографический и исто­рический материал, труды и выступления М.Н.Покровского, оцен­ки современников и историков, изучавших его творчество. Он су­мел показать их крайне противоречивый, необъективный харак­тер, причиной которого была не только политическая конъюнкту­ра, но и само творчество Покровского. Не останавливаясь на оцен­ке осуществленного автором анализа, ибо это увело бы в сторону от рассматриваемой проблемы, обратимся лишь к одному вопросу-объяснению Е.А.Луцким тезиса М.Н. Покровского.

Луцкий справедливо отмечает, что Покровский много раз пи­сал о политическом значении истории. Он, как и М.П.Ким, приво­дил слова Покровского об исторической науке как самой политиче­ской из всех общественных наук. И далее: "в своих работах о бур­жуазной историографии он убедительно показал, что буржуазная историческая наука была подчинена политике буржуазии. С боль­шой силой говорил он об этом в докладе о развитии общественных наук в нашей стране за первое десятилетие Советской власти: "Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие — все они непосредственно отражали определенную классовую борь­бу, происходившую в течение XIX столетия в России, и ... история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опро­кинутой в прошлое, не представляет"⁸². Приведя это высказывание, Луцкий оценивал позицию Покровского, как понимание того, что "научную историографию можно построить, как и научную исто­рию, только на классовом принципе" . Все силы свои он отдавал на то, чтобы "историческая наука служила идеологическим оружи­ем партии"⁸⁴. Таким образом, Луцкий утвердил своей статьей пред-

ставление о том, что это высказывание Покровского об историче­ской науке относится якобы только к буржуазным историкам, а от­нюдь не к советской исторической науке. В то же время Луцкий, как и Покровский, усматривал в существовавшем тогда типе связи исторической науки с идеологией нормальное отношение, которое позволяло партии использовать историческую науку и ее результа­ты в идеологической работе, идейной борьбе тех лет. Изучение от­ношения историков 20-х гг. к проблеме связи истории с политикой и идеологией позволяет утверждать, что в той ситуации принуди­тельный элемент со стороны партии если и был, то не играл глав­ной, решающей роли. Историки 20-30-х, а многие и в 60-80-х гг. доб­ровольно и сознательно утверждали те отношения с властью и ее политикой, которые они считали необходимыми для развития ис­торической науки и использования ее достижений для упрочения нового общественного строя, формирования социалистической идеологии путем активного участия в политике, которую проводи­ли партия и государство. И если порой это получалось не совсем удачно, наивно, примитивно, то в этом ни историки, ни политики того времени не виноваты. Таков был уровень общественного соз­нания 20-30-х гг., характер развития науки и политики, формы их связи и, по-видимому, другими они не могли быть. Историкам кон­ца XX века не всегда это понятно, поэтому вместо научного объяс­нения событий прошлого наши современники часто идут по пути осуждения, разоблачения, развенчания, приписывания отношения в науке того времени злой воле лидеров, идеологов, политиков, хо­тя сами нередко почти ничем от них не отличаются.

Вернемся к рассматриваемому вопросу о Покровском. Другой исследователь его жизни и деятельности О.Д.Соколов считал, что этого тезиса у Покровского вообще никогда не было. Он был якобы приписан историку его учеником П.О.Гориным⁸⁵. При этом авто­ром не приводились никакие фактические данные и объяснения. Неясно какие цели преследовал Горин, если он действительно при­писал этот тезис Покровскому. С 70-х гг. у ряда советских историо­графов утвердилось мнение, что Покровский подобным образом не высказывался, что критики конца 30-40-х годов несправедливо уп­рекали его в отстаивании подобных позиций. От историков эта тра­диция перешла к философам и продолжает существовать до сих пор.

В названной выше книге Егоров довольно уверенно пропаган­дирует этот взгляд. Не проведя самостоятельного исследования этого вопроса, он использовал версию Соколова, "У самого Покров­ского, утверждает Егоров, подобной формулы вообще нет."⁸⁶

По мнению Л.В. Черепнина, "Покровскому приписывалось по­ложение об исторической науке как политике, опрокинутой в про­шлое". При этом им делалась ссылка не на источники 20-30-х гг., а на материалы сборника "Против антимарксистской концепции

9'

132

Г.Д. Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

133

М.Н.Покровского", которые не могли стать достоверными аргумен-

87

тами в освещении этого вопроса .

В статье О.Волобуева и С. Кулешова, посвященной сталин­ской фальсификации истории, содержится еще более жесткое опре­деление этого вопроса. "В советской историографии доказано (не сказано кем и на каком материале — ГЛ.), что приписываемая дол­гие годы известному историку М.Н.Покровскому мысль в том, что история есть политика, опрокинутая в прошлое, представляет со­бой явное передергивание. Сегодня ясно, что подобный подход к прошлому был характерен как раз для Сталина. В истории он упор­но и методично отыскивал "нужные примеры" . Попутно хотелось бы заметить, что нельзя не присоединиться к провозглашенному авторами тезису относительно того, что "предстоит длительный путь восстановления исторической правды, правды факта и в нау­ке, и в учебниках, и в массовом сознании" . Добавим к этому, и в историографии.

Не изучив самостоятельно этой проблемы, подобную же ли­нию от Покровского к Сталину по этому же вопросу проводит фило­соф Егоров, и на этом факте делает свое достаточно претенциозное наблюдение: "Видимо, вообще для переломных эпох характерно утверждение своего "я" путем смены идеологических масок агрес­сивного отрицания некогда провозглашавшегося, присвоения и приоритетов низвергаемого противника." Поскольку освещение этого вопроса в 90-ые годы приобретает уже другой характер, необ­ходимо в этом вопросе разобраться, чтобы одну неправду не сменя­ла другая, более выгодная кому-то в современных условиях фаль­сификации истории. Для выяснения этого вопроса следует обра­титься к ряду фактов конца 20-х гг. И не ради "исторических мело­чей", а потому, что эти факты постоянно включаются в историче­скую и общественно-политическую литературу для решения не только научных, но и идеологических и политических задач совре­менности, определенным образом влияя и на ученых и на массовое историческое сознание.

Для освещения поставленного вопроса — принадлежит ли эта формула Покровскому и какую роль она играла в конце 20-х нача­ла 30-х гг., с чем связана ее критика конца 30-х — начала 40-х гг., следует обратиться к выступлению М.Н.Покровского и его публи­кации на страницах "Вестника Коммунистической академии", на которые в свое время уже ссылался Е.А.Луцкий. Факты свидетель­ствуют о том, что названный тезис принадлежит Покровскому, а не кому-либо другому⁹¹.

Второй аспект: к кому относилась эта формула — к буржуаз­ной дореволюционной науке, или к советской тоже. Т. е. ко всей ис­торической науке. Для этого нужно посмотреть, как она вписывает­ся в общую позицию Покровского, в его понимание роли историче-

ской науки, ее связи с политикой и идеологией. Думается, что она органически сочетается со всеми другими высказываниями По­кровского об исторической науке, ее функциях в обществе XX в. Можно привести его высказывание об истории как самой полити­ческой науке, о том, что мы "не только настоящее понимаем из про­шлого, но и прошлое объясняем настоящим". Покровский не раз утверждал, что правильность совершающихся в человеческом об­ществе перемен даже легче заметить, если "идти от настоящего к далекому прошлому"⁹².

Подобного рода высказывания отражают отношение Покров­ского к роли исторической науки в обществе XX в. Главное содер­жание этих оценок — утверждение классовой природы науки во всех ее проявлениях. Для Покровского историческая наука, ее раз­витие, позиции представителей различных направлений, их поле­мика и противоборство — все это является отражением классовых, партийных позиций историков, которые лишь в той или иной мере и форме, в одних случаях искусно — в других аляповато скрывают­ся историками. Всю свою деятельность ученого и политика, воспи­тателя научной молодежи, руководителя научных и учебных цен­тров, борьбу с противниками революции и марксизма Покровский, как и другие историки-марксисты, рассматривал как борьбу за ре­волюционное преобразование культуры, идеологии, образования, как путь создания новой науки. Поэтому его взгляд на историю как политику органически вытекал из всей его концепции науки, его практической деятельности, исследовательской работы в области истории.

Политизация науки влекла крайние формы модернизации, ко­торая пронизывала многие проблемы истории, изучавшиеся По­кровским. В 60-е гг. это хорошо показал Е.А.Луцкий, отметив мно­гочисленные факты модернизации прошлого Покровским под влиянием его понимания связи науки и политики, истории и совре­менности .

Покровский нередко отождествлял науку и идеологию, осо­бенно в своих историографических трудах. Так, в 1927 г. он писал о том, что Ключевский "есть такой же сгусток классовой идеологии, как Бем-Баверк, только иначе, на ином материале, изложенном, что у нас усвоили еще далеко не все". В то же время, рассуждая о связи истории и политики, Покровский ставил вопрос о "практиче­ском интересе" к истории. "Этот практический интерес и является в истории, в конечном счете, решающим. История, во­преки своей обманчивой конкретности, не более, а менее точная наука, нежели политическая экономия или даже юриспруденция. Научную историографию можно построить как научную историю только на классовом принципе. Только классовый подход поможет нам расшифровать бесчисленные исторические контроверзы, най-

134

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

135

ти ключ к бесконечным, тянувшимся иногда веками историческим спорам — показав эти споры как столкновения различных классо­вых точек зрения"⁹⁴. Трактовка Покровским зависимости истории от классовой борьбы, ее связи с идеологией и политикой (политика

— это деятельность классов и социальных групп, с их интересами
и целями) самым естественным образом сочеталась с его общими
рассуждениями о науке, как "политике, опрокинутой в прошлое". С
этих позиций Покровский оценивал весь процесс развития истори­
ческой науки, различные направления, школы, творчество ученых,
он усматривал в их деятельности реализацию исключительно
классовых позиций. Это преувеличение, гиперболизация классово­
го фактора в процессе развития науки, умаление или игнорирова­
ние влияния других элементов (характера научного познания, цен­
ностно-культурных ориентации, исторических традиций, общече­
ловеческого опыта, национальной культуры) — типичная черта
всей историографии 20-х — середины 30-х гг., а Покровский в этом
отношении являлся лидером именно этого направления, утвер­
ждавшего убежденно и последовательно классовые, партийные
принципы. Он считал их самыми важными и плодотворными для
процесса развития научного исторического знания, его включения
в социальную практику. Все эти обстоятельства не оставляют ни­
каких сомнений в том, что высказывание об истории фактически
относилось не только к названной Покровским группе дореволюци­
онных ученых, но и ко всей исторической науке, развивающейся в
классовом обществе, включая и 20-е гг., когда идейные столкнове­
ния различных направлений и течений общественной и политиче­
ской мысли были особенно обостренными, и это заметно влияло на
позиции историков, ставших участниками этого противостояния.
И, наконец, последний вопрос — об учениках и современниках, их
отношении к тезису Покровского. П.Горин, Ц.Фридлянд и другие
историки писали с восторгом об этой формуле довольно часто на­
кануне и во время юбилея Покровского, когда отмечалось его 60-ле­
тие в 1928 г. Особенно четко сформулировал это отношение истори­
ков Ц.Фридлянд, который оценивал этот тезис не просто как удач­
ную формулировку, а как важнейший методологический принцип,
как научную позицию, характеризующую Покровского как крупно­
го историка-философа, мыслителя. И хотя в этой оценке содержа­
лось большое преувеличение, и тем не менее она весьма типична для
историков-марксистов конца 20-х, начало 30-х гг. Для Покровского,

— писал Фридлянд, история — это "политика, опрокинутая в про­
шлое". В этом положении вся философия его истории."⁹⁵ С подобны­
ми оценками Фридлянд и другие не раз выступали в печати, к тому
же в журналах, в состав редколлегий которых входил Покровский,
у которого была возможность поправить, объяснить, не печатать.
Такие же оценки этого тезиса звучали во время торжественных за-

седаний, посвященных юбиляру. Все говорит о том, что тезис, вы­сказанный по отношению к представителям дореволюционной нау­ки, был принят историками конца 20-х гг. и быстро вошел в кон­цепцию науки. И если этот тезис получил широкое распростране­ние, воспринимался как аксиома, значит он был созвучен концеп­ции науки, ученым-марксистам, которые в то время жили и работа­ли, реализовывали этот принцип в научном творчестве, рассматри­вая его как выражение отношения науки и социальной практики, науки и политики.

Если же оценивать эту позицию историографически, то следу­ет признать, что эта концепция не была случайно появившейся идеей. Она отражала характер отношений, сложившийся к этому времени между исторической наукой, политикой и властью, между наукой и идеологией, в формировании которой историки-марксис­ты принимали самое активное участие, считая эту деятельность своими партийным, научным и гражданским долгом. А Покров­ский, признавая эту позицию верной и перспективной для науки, лишь удачно, в свойственной ему афористической манере высказал, то, что другие историки-марксисты проводили в своей практической деятельности, в изучении истории, в ее преподавании, в распростра­нении исторических знаний среди различных слоев населения.

Если признать, что предлагаемый вариант объяснения отно­сительно известного тезиса Покровского соответствует историче­ским реалиям того времени, то перед историографами возникает совсем другая группа проблем. Ее главной задачей станет не выяс­нение того выдвигал ли Покровский этот тезис или это сделал кто-то другой, и что эта формула была выгодна Сталину и его "при­дворным" историкам, а Покровский к ней не имел никакого отно­шения, что ее использовали для расправы с ним⁹⁶, а изучение той ситуации, которая сложилась в науке после известного постановле­ния СНК и ЦК ВКП(б) января 1936 г. Необходимо объяснить, поче­му против Покровского и его тезиса началась такая бурная кампа­ния критики, кто был ее инициатором, почему так резко отвергал­ся тезис Покровского, который был весьма выгоден всем, ибо он от­ражал реальную практику того времени. И этот вопрос уже гораздо сложнее тех подходов, в которых главным лицом выступает Ста­лин, а решающую роль играет его злая воля и безграничная страсть к фальсификации истории. Его объяснение требует реального зна­ния фактов, состояния науки, позиции ученых, которым этот тезис оказался вдруг не нужным. Они стали отвергать его, хотя вся их деятельность подтверждала его правомерность. Можно строить по этому поводу самые различные предположения, гипотезы, догад­ки. Тем более это не единственный пример в истории советской ис­торической науки, отказа от формулы, крайне выгодной политиче­ски, и весьма опасной и вредной для науки и ее развития.

136

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.

137

Отношение историков 20-30-х гг. к позиции М.Н.Покровского позволяет нам понять состояние исторической науки тех лет, ее связь с политикой и идеологией, которых она обслуживала. Исто­рики-марксисты сделали идеологическое обеспечение строя глав­ным направлением своей деятельности, усматривая в тех отноше­ниях и связях нормальное состояние науки, свой долг перед наро­дом, обществом, государством и партией. В этой позиции и были корни политизации исторической науки, всей научной деятельно­сти историков, хотя в различных отраслях влияние идеологии и по­литики утверждалось и проявлялось по-разному.

От историков 20-х гг. понимание неразрывной связи истории и политики, науки и практики перешло в историческую и историогра­фическую литературу последующих лет. Во второй половине 30-х гг. тезис Покровского сменился другой формулой: "связи истории и со­временности", актуальности исторических исследований и практи­ческой ценности, которые продолжают функционировать до сих пор. Это убедительно продемонстрировал томский историк В.Ю.Со­колов, предпринявший интересную попытку изучения дискуссий конца 20-х — начала 30-х гг. под углом зрения взаимоотношения ис­тории и политики. Для Соколова исходной позицией рассмотрения поставленного вопроса является "представление о неразрывной связи истории и современности, истории и политики". По мнению Соколова, эта связь "позволяет нам очертить путь развития истори­ческой науки от исходной точки до конечного результата. Отправ­ным моментом этого развития — у автора выступают запросы об­щественной практики. Они задают направление поискам в про­шлом объяснений многих явлений современности. В ходе поисков создается система взглядов на прошлое в таком виде, в котором не только предлагается объяснение современности, но и неизбежно намечается перспектива ее дальнейшего развития"⁹⁷.

В этом ключе автор формулирует и задачи своего исследова­ния: 1) определение "влияния научной и общественной жизни 20-30-х годов на зарождение и развитие исторических дискуссий", 2) вы­яснение "соответствия результатов дискуссий запросам современ­ной и научной политической жизни" . Это достаточно традицион­ная для освещения истории советской исторической науки поста­новка задачи. Автор фактически игнорирует важнейшие проблемы науки, ее развития — обогащение фактическим материалом, про­движение вперед в объяснениях и обобщениях этих данных, созда­ние новых и обновление прежних концепций, выявление влияния дискуссий на процесс развития науки. То есть сопоставление доди-скуссионного и последующего состояния науки, ближайшее и отда­ленное влияние на науку позиций и результатов проведенной поле­мики. Все эти вопросы в исследовании Соколова отсутствуют, хотя в постановочной части работы он предполагал оценить значение

дискуссий для развития науки. Однако этого фактически сделано не было, ибо игнорировалось главное — состояние самой науки, по­нимание того, насколько органически вытекали дискуссии из ее потребностей: как ставились вопросы и каковы были возможности отвечать. Этот подход к проблемам дискуссий отсутствовал и то­гда, в 20-е и в последующие годы у историографов. А если и были такого рода исключения, то весьма редки и не они определяли главные историографические разработки.

Высоко оценивая в целом проведенный Соколовым анализ дискуссий, его стремление показать их органическую связь с поли­тикой тех лет, что автору несомненно удалось осуществить, не вни­кая в оценку спорных моментов в объяснениях итогов дискуссий, хотелось бы отметить ряд существенных аспектов, имеющих пря­мое отношение к решаемой проблеме — соотношения истории и по­литики. Автор справедливо считает, что дискуссии были продол­жением той полемики, которая проходила в 20-е гг. под влиянием общественно-политических отношений, идейной борьбы в Комму­нистической партии и в стране, что эти факторы определяли про­блематику, содержание и характер проведения дискуссий, их ито­ги. Автор ограничивает рассмотрение всех проблем анализом не­посредственной связи позиций историков с протекавшими в обще­стве социальными и политическими процессами. В то же время он игнорирует роль партии и ее руководства, влияние на историче­скую науку и тех директивных указаний, которые тогда принима­лись ЦК. Так, в постановлении ЦК ВКП(б) 1927 г. "О Комакадемии" указывалось на важность проведения научных дискуссий и "необ­ходимость их завершения изложением точки зрения партии на об­суждаемые проблемы."⁹⁹ При такой постановке вопроса, а именно ей и следовали в те годы ученые, участвовавшие в дискуссиях (а позднее советские историки и историографы), должны были прово­дить линию партии в науке. Получалось, что дискуссии проводи­лись ради политики партии, а не в интересах развития науки. От­сутствовало главное — потребности развития самой науки, органи­зация и формы проведения дискуссий, получение научно обосно­ванных результатов, которые затем можно было бы использовать в политике. Только в этом случае политики могли получить научно обоснованные знания, выводы, рекомендации, оценки, прогнозы, необходимые для их практической деятельности. В постановке во­проса у Соколова ученые спорили, а партия, политики предлагали свои выводы, что, естественно, не способствовало успешному раз­витию науки, получению объективных результатов, которые стави­ли бы политику на научные основы, а наука становилась бы относи­тельно свободной от политики. Однако в указаниях конца 20-х гг. все было наоборот. Партийные подходы были опасны и для науки, ибо они лишали ее возможности свободного развития, и для политики

Г.Д.Алексеева

— которая за науку решала и формулировала выводы, словно по­литики лучше и правильнее понимали дискуссионные вопросы ис­тории. Таким образом, с помощью подобного рода установок в нау­ку внедрялись политические решения, отрицательно влиявшие и на процесс развития науки и на использование ее достижений в со­циальной практике. Об этом свидетельствует вся история совет­ской исторической науки, особенно после 1927 г, когда политика стала особенно заметно давить на науку, диктуя ей свои требова­ния и предписания, которые историки должны были непременно выполнять. Эти отношения и были главной причиной глобальной политизации науки, которая страдала от этого диктата, хотя, веро­ятно, ученые того времени не всегда это осознавали и понимали. Рассматриваемые Соколовым дискуссии дают богатый материал для исследования процесса развития науки под влиянием полити­ческих факторов, которые заставляли науку превращаться в безро­потную служанку политики. Необходимо изучить и рекомендации ЦК, которых, кстати сказать, было достаточно много и в разных ус­ловиях они проявлялись не одинаково.

Политизация науки приобретала особенно заметный харак­тер, когда исторические знания были включены в политическую борьбу между различными идейными течениями и группировка­ми, как это было в середине 20-х гг., в связи с выступлениями Троц­кого по вопросам Октябрьской революции. Именно с этого времени политизация науки, в первую очередь таких ее разделов, как исто­рия конца XIX — начала XX в., 1905-1907 гг. Февральской и Октябрь­ской революций, начальный этап социалистического строительст­ва и др., стала принимать особенно значительные масштабы и крайне острые формы идейно- политического противоборства, где научная полемика постепенно сокращалась, уступая место полити­ческой борьбе.

Следует также отметить, что Соколов связывает политизацию исторической науки с прямым контролем со стороны партии, а процесс деполитизации усматривает в освобождении исторических исследований "от прямого контроля со стороны партии"¹⁰⁰. По авто­ру получается, что контроль осуществляется только политической партией и тем более, что контроль не является единственной фор­мой воздействия на науку. Так, в странах Запада его осуществляют не политические партии, а государственные структуры, непартий­ная правящая элита, диктующая науке свои требования.

Поэтому вопрос о политизации и деполитизации должен ре­шаться не столько в плоскости "наука и партия", сколько в русле взаимосвязи и влияния "науки и политики", "науки и идеологии",

"науки и государства". Только при таком широком подходе к этой проблеме ее можно изучить достаточно объективно .

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.

Изучение истории исторической науки 20-х гг. убедительно показывает многообразие форм связи историков-марксистов с по­литикой, с формировавшейся новой идеологией. Политизация ис­торической мысли охватывала все стороны и направления деятель­ности историков: исследовательский поиск, проблематика, публи­каторская деятельность, содержание трудов, научно-популяриза­торская и культурно- просветительская работа.

Воздействие политиков на науку проявлялось в различных об­ластях и реализовалось в самых разнообразных формах, в постоян­но возрастающих масштабах: это социальный заказ, рекомендации и требования высших партийных и государственных органов, дик­товавших науке возникавшие в партии и обществе потребности, это решения руководящих органов относительно участия истори­ков-марксистов в агитационно-политических кампаниях, связан­ных с юбилейными мероприятиями, это деятельность историков по разъяснению различным слоям населения недавно свершив­шихся событий — Октябрьской революции, гражданской войны, по­литики Советской власти и империалистических государств и др.

Активное участие принимали историки в становлении новой системы образования и воспитания, где история играла заметную роль в формировании мировоззрения личности, в утверждении но­вой идеологии. Их деятельность охватывала советские и партий­ные школы, коммунистические университеты, создание учебных программ и курсов, учебной литературы, разработку новых прин­ципов преподавания и обучения, которые воплощались в жизнь в органическом единстве с идеологическими и политическими про­цессами, протекавшими в стране. Именно идеология и политика, и в меньшей мере наука, определяли целевые установки и принципы обучения, содержание всех форм преподавания истории и других общественных дисциплин, тематику и содержание лекционных курсов, тип обучения, проведение педагогической практики и кри­терии ее оценки.

С середины 20-х гг. история стала особенно заметно включать­ся в политическую и идеологическую борьбу, в идейную конфрон­тацию различных идейных течений уже в рамках марксизма, те­перь марксисты боролись не только с враждебной "буржуазной и мелкобуржуазной историографией", но и с различными позиция­ми, мнениями, существовавшими в рамках марксистских пред­ставлений о всемирном процессе, роли классовой борьбы и револю­ций, значения Октября и его исторической обусловленности, раз­личного понимания потенциальных возможностей общества для продвижения по социалистическому пути. И все направления, ли­деры и идеологи, — большевики, троцкисты, социал-демократы меньшевистского толка, плехановцы — все они прибегали к исто­рии для доказательства верности своих позиций, способности отра­жать объективные процессы исторического развития, объяснять

140

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

141

исторические корни свершавшихся событий, их смысл, перспекти­вы и возможности построения социализма. Поэтому закономер­ным стало обращение политических лидеров того времени, а вслед за ними и историков к проблемам Октябрьской и мировой револю­ции, к истории русского революционного движения, к развитию марксизма, к возникновению и эволюции социал-демократии и большевизма, к проблемам троцкизма, меньшевизма, истории пар­тии большевиков на различных этапах развития.

Многообразные формы связи исторической науки с полити­кой по-разному влияли на науку, и отрицательно и положительно, например, активизировали изучение новых проблем. Однако к кон­цу 20-х гг. все заметнее становится негативное воздействие полити­ки на науку. Это отражалось не только в процессе развития иссле­довательской работы, в обострении идейного противоборства, в "расширении фронта борьбы", но и в попытках теоретического обос­нования необходимости тесной связи науки и политики, историче­ской науки и социалистического строительства. Поэтому в 30-е гг. ис­торическая наука, историки-марксисты выступали с сознанием важ­ности и необходимости выполнения своего долга не перед наукой и обществом, а перед партией, государством. Психология "обслужи­вания" политики и идеологии государства становилась одним из важнейших отрицательных факторов, способствующих политиза­ции науки, ее подчинению партии и государству, которые искажа­ли нормальный процесс ее развития.

Процессы, протекавшие ранее в исторической науке, в 20-е гг., получили свое дальнейшее развитие. Переломным моментом стал 1931 г., точнее осень этого года. 31 октября в журнале "Пролетар­ская революция" появилось письмо Сталина "О некоторых вопро­сах истории большевизма"¹ , оказавшее заметное влияние на изме­нение обстановки в науке.

В историографической литературе достаточно подробно осве­щалось влияние этого документа на историческую науку, однако оценки разных авторов были несовместимыми — от безудержной апологетики и восхваления (до 1956 г.) — до критики после 1956 г. и полного развенчания в 90-е гг. И в том и в другом случае письмо рассматривалось как явление, связанное лишь с исторической нау­кой, с желанием Сталина подчинить ее своему влиянию. При этом игнорировалось самое главное — причины, побудившие Сталина выступить с этим письмом, недооценивалась необходимость ана­лиза текста письма по центральному вопросу — борьбе с троцкиз­мом, последствия для науки, усиления ее связи с политикой.

Появлению Письма Сталина предшествовал ряд фактов, кото­рые не были связаны с исторической наукой и которые, однако, ока­зали решающее влияние на его содержание и стиль. К числу этих фактов следует отнести: выход в свет "Бюллетеней оппозиции" сна­чала в Париже, а затем в Берлине и США (1929 г.), с помощью кото-

рых Троцкий мог более активно бороться со Сталиным и совет­ским режимом, распространять свое влияние, политическое и тео­ретическое, на широкие слои революционеров левого толка разных стран. Именно в это время троцкизм начинает превращаться в идейное и политическое течение международного масштаба, при­обретая сторонников в странах Латинской Америки, в Европе. Поя­вилась опасность сплочения левых революционных и коммунисти­ческих сил под знаменем Троцкого с его теорией мировой проле­тарской революции. В условиях глобального кризиса тех лет эти идеи становятся весьма популярными. Об этом свидетельствовала Первая конференция IV Интернационала в апреле 1931 г., объеди­нившая некоторые левые силы вокруг Троцкого и троцкистов, пре­вратившихся в возможную угрозу сокращения влияния Ш Интер­национала, большевизма, Сталина и его единомышленников. В то же время появляется в свет первый том трехтомного труда Троцко­го "History of the Russian Revolution". Он часто выступает с лекция­ми в разных странах мира, публикует свои труды об Испанской ре­волюции, о борьбе против фашизма, по проблемам китайской рево­люции, готовит к изданию свой труд "Сталинская школа фальси­фикации" (опубликован в 1932 г.)¹ .

Троцкий выступает с лекциями и докладами по вопросам ле­нинизма и сталинизма, об Октябрьской революции, по проблемам теории перманентной революции, мирового революционного про­цесса и др., распространяя свои взгляды и вербуя себе сторонни­ков, особенно среди молодежи¹⁰⁴.

Эти активные действия Троцкого оценивались Сталиным и его окружением как реальная опасность для большевизма и ВКП(б), как рост его влияния на процессы, протекавшие в мире, особенно на оп­ределенные круги молодежи, интеллигенции, рабочего класса. По­этому перед Сталиным и деятелями Ш Интернационала встала трудная задача по предотвращению усиления популярности троц­кизма как идейного и политического течения. Для этого вновь бы­ла использована история (как и в середине 20-х гг.) — история ле­нинизма, обращение к Ленину, в качестве наиболее эффективного и проверенного средства борьбы против идейных противников большевизма.

История России XX века вновь стала инструментом политиче­ского противоборства, заложницей политики и политиков, которые включали науку в режим социального заказа, что при том уровне развития науки вело к произвольному обращению с фактами, их искажению и к соответствующим оценкам, нередко весьма далеки­ми от науки и исторической истины.

Все это говорит о том, что главной задачей Сталина было не воздействие на историческую науку и ее подчинение своему дикта­ту, для этого у него было много других средств, а решение глобаль­ных, геополитических проблем: с помощью истории организовать

142

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг..

143

поход против Троцкого и троцкизма, опасность которого не следо­вало недооценивать. Как показала история, Сталин был в полной мере прав, поставив перед партией и Коминтерном задачу борьбы против троцкизма, которая должна была решаться по-новому, ибо коренным образом изменились условия: троцкизм из внутрирос-сийского течения превратился в международное явление, влияние которого заметно возрастало.

Именно поэтому мишенью для разгромной критики была из­брана статья Б.Слуцкого о Ленине и борьбе большевиков на между­народной арене против оппортунизма германской социал-демокра­тии¹^

Другой проблемой для Сталина стало нанесение удара по ос­таткам троцкизма внутри страны, где еще функционировали еди­номышленники Троцкого и сторонники его концепции перманент­ной революции с их оценками Октября, большевиков и перспектив строительства социализма в СССР. Тем самым предотвращалась возможная, скрытая оппозиция Сталину и режиму, появившаяся

106

после разгрома троцкизма .

Об этом свидетельствует весь текст, все содержание статьи Сталина, особенно те характеристики и оценки, которыми он поль­зуется в критике Слуцкого. Сталин называет его статью "полутроц­кистской", а автора "клеветником и фальсификатором", "учеником Троцкого", "замаскированным троцкистом".

Решая две взаимосвязанные проблемы — внешней и внутрен­ней борьбы против Троцкого и троцкизма, Сталин сформулировал свой главный тезис, который был крайне важен для Сталина, так как, по его замыслу, критика Троцкого позволяла нанести ему со­крушительный удар, дискредитировать и такими мерами ослабить влияние троцкизма на международной арене. По заявлению Стали­на, троцкизм "уже давно перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии" . Эта формула лишь частично соответствовала реаль­ному содержанию и деятельности троцкистов, выступавших с по­зиций непримиримой борьбы против империалистической буржуа­зии за победу мировой пролетарской революции. А потому они не могли быть "передовым отрядом контрреволюционной буржуа­зии", хотя действия Троцкого, его борьба с советским режимом час­то совпадали с интересами противников социализма. Она понадо­билась Сталину и его единомышленникам по партии, Ш Интерна­ционалу для уничтожения троцкизма — его дискредитации и ос­лабления его возрастающего авторитета и влияния. Выступая с этой оценкой троцкизма, Сталин не обосновывал ее реальными фактами. Для аргументации своего тезиса он обращался к истории больше­визма, троцкизма, их борьбы на разных этапах революционного движения. Он напоминал о позиции Троцкого в начале века, о коле-

баниях между большевиками и меньшевиками, о теории перманент­ной революции, ее авторах РЛюксембург и ППарвусе, об его отно­шении к Советской власти, его борьбе в 20-е гг., до депортации.

Факты деятельности Троцкого за рубежом вообще не освеща­лись, они все оставались за кадром, хотя Сталин был о многих из них информирован, ибо это было ему невыгодно, мешало достиже­нию поставленной цели — дискредитации и разгрома троцкизма. Именно этой задаче была посвящена вся статья Сталина и его отве­ты на письма Аристова и Олехновича, в которых речь шла не об ис­тории, а только о троцкизме и его оценке в Письме.

Содержание этого документа, его главная идея, стиль обраще­ния и изложения, избранная форма "Письма", содержавшая отдель­ные оценки и характеристики — все это было тщательно продума­но, заранее просчитаны последствия этого обращения в редакцию ведущего исторического журнала страны. Поэтому эту статью Ста­лина можно рассматривать как весьма характерное явление для начала 30-х гг., где история и исторические факты прошлого были прикрытием, средством, необходимым и удобным, аргументом, для решения задач идеологической и политической борьбы вооб­ще, против троцкизма в первую очередь.

С целью сокращения и предотвращения влияния троцкизма внутри страны, особенно среди молодежи, историки и литераторы обвинялись Сталиным в попытках протащить контрабандой в совет­скую литературу "замаскированный троцкистский хлам", а Слуц­кий, Волосевич и журнал "Пролетарская революция" — в стремле­нии навязать литературную дискуссию с "троцкистскими контра­бандистами" с целью "протащить свою антиленинскую контрабан­ду... и сфальсифицировать историю большевистской партии". При­зывая к непримиримой борьбе против троцкистских фальсифика­торов истории большевизма, Сталин требовал преодолеть "ошибки принципиального и исторического характера", формулировал важ­нейшую задачу историков-марксистов: "поднять вопросы истории большевизма на должную высоту, поставить дело изучения нашей партии на научные большевистские рельсы и заострить внимание против троцкистских и всяких иных фальсификаторов истории на­шей партии, систематически срывая с них маски" . Таким обра­зом, Сталин пытался решить проблемы ликвидации остатков троц­кизма и популярности личности Троцкого внутри страны, исполь­зуя при этом средства психологического воздействия: призывы, тре­бования, угрозы. То есть методы, главным образом, принудительно­го характера. Именно эту задачу Сталин решил наиболее успешно: троцкизм навсегда был искоренен из общественного сознания, ис­торических трудов, историческая память и исследовательская ра­бота историков формировались на протяжении многих десятиле­тий под воздействием сталинских оценок Троцкого и троцкизма.

144

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

145

Третий аспект этой статьи — уже сама история, причем не ис­тория XX века вообще (поскольку она мало интересовала Сталина), а история большевизма, ленинизма, Октябрьской революции, кото­рые определялись в качестве важнейших объектов изучения исто­риками. Именно с этого времени история названных проблем заня­ла центральное место в развитии науки, исторической мысли о XX веке, вытесняя провозглашенные в начале 20-х гг. требования: изу­чение широких народных масс, их участия в экономическом, соци­альном, политическом и духовном творчестве.

Статья Сталина содержала перечень теоретических проблем, нуждавшихся в углубленном осмыслении. Среди них названы: от­ношение к буржуазно-демократической и социалистической рево­люции, гегемония пролетариата, парламентская власть, империа­лизм, национальный вопрос и самоопределение наций, националь­но-освободительное движение, русская и мировая революция. Т. е. те вопросы, которые имели не только теоретическое, но и полити­ческое и идеологическое значение. Они активно включались в офи­циальную государственную идеологию как ее неотъемлемая часть, которая на протяжении многих лет не изменялась, а лишь допол­нялась некоторыми элементами в зависимости от политической ситуации и менявшейся конъюнктуры. Эта идеологическая док­трина обслуживалась громадным идеологическим аппаратом при активном участии историков, которые подчиняли свои историче­ские исследования официальной политической и идеологической практике. Это было полное подчинение изучения истории XX в., ис­торической науки идеологии и политике, под лозунгом "связи нау­ки с практикой социалистического строительства", с борьбой про­тив врагов социализма и марксизма, против троцкизма.

Поставленной цели — разгрома троцкизма в международном масштабе Сталин и все, его поддерживавшие, включая и деятелей III -Интернационала, не добились. Однако, внутри страны идеи Троцкого были выкорчеваны окончательно, а в советской истори­ческой науке утвердились выдвинутые тогда требования, которые исключали объективность и историзм в изучении Троцкого и троц­кизма. Вопреки фактам, отражавшим исторические реалии, при­надлежность Троцкого и его сторонников к одному из направлений марксистской общественной мысли, троцкисты были объявлены врагами марксизма и социализма, мирового рабочего и коммуни­стического движения.

Советские историки с начала 30-х гг., встав на эти позиции, продолжали двигаться по пути разоблачения троцкизма вплоть до гражданской реабилитации Троцкого, а в партийной он и не нуж­дался, ибо большевиком никогда не был, а всегда являлся предста­вителем и лидером основанного им направления левокоммунисти-ческого толка в рамках коммунистического движения XX в.

Для исторической науки это Письмо имело и другие, весьма неоднозначные последствия.

Следует обратить внимание еще на один немаловажный для истории событий того времени факт. Это относится к самой форму­лировке относительно троцкизма, как "передового отряда контрре­волюционной буржуазии". Она впервые была выдвинута не Стали­ным, а Е.Ярославским, который высказал эту идею в своем выступ­лении 1930 г.¹⁰⁹ И хотя обоснование этого тезиса было крайне при­митивным и не соответствовало историческим реалиям, тем не ме­нее он, по-видимому, был заимствован Сталиным в 1931 году у не подозревавшего о последствиях Ярославского, которого при всей его "правоверности", тоже зачислили в этом Письме в разряд исто­риков, труды которого "несмотря на их достоинства, содержат ряд ошибок принципиального и исторического характера" . При та­кой постановке вопроса у Ярославского, открывшего для Сталина нужную ему формулу относительно троцкизма, ничего не остава­лось, как каяться в ошибках, заниматься саморазоблачением и само­бичеванием за допущенные промахи в освещении истории ВКП(б).

Вслед за Письмом Сталина последовал доклад Кагановича на юбилее Института красной профессуры в связи с его десятилетием, в котором идеи Письма были развиты, дополнены и еще более ог­рублены. По-видимому, существовало, какое-то соглашение отно­сительно этих двух выступлений. И хотя цель у них была общая, однако функции были заметно разделены: Сталин бил главным об­разом по Троцкому и троцкизму, Каганович — по историкам, с их "ошибками", "просчетами", "троцкистской пропагандой".

Следует учитывать, что оба эти документа появились в доста­точно тяжелых для исторической науки условиях, после ряда про­цессов и "дела историков", что усугубляло психологическую обста­новку в науке и обществе. По-видимому, этим можно объяснить на­чавшуюся после Письма волну покаяний, самокритики, самобиче­вания. Об этих событиях сохранились опубликованные и неиздан­ные в те годы документы — письма историков в редакции, а также публичные выступления на собраниях научных коллективов, об­ществ с саморазоблачением, которые волной прошли по стране, от­ражают состояние всей исторической науки и настроение истори­ков XX века.

Вся эта кампания приобрела весьма своеобразное содержа­ние, поскольку некоторые историки выступили с рядом идей и предложений, которые были весьма созвучны обстановке тех лет и начавшемуся новому этапу науки. И, тем не менее, эти идеи были отвергнуты, а их авторам опять приходилось каяться и бичевать себя за неверные позиции, ошибки, просчеты, которые, как прави­ло, связывались с политикой, с политической борьбой.

10-541

146

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

147

Состояние науки и позиций ведущих специалистов, изучав­ших Октябрь и историю партии передают письма в журнал "Боль­шевик" И.И.Минца и Е.М.Ярославского, являющиеся особенно ти­пичными документами того времени. В них отражена полная и бе­зоговорочная поддержка позиции Сталина, выдвинутых им идей, и стремление удержаться на "волне" любой ценой, смятение и трево­га за свою судьбу и просто растерянность и непонимание того, что происходило в науке и обществе, и чем это могло кончиться для ученых. Заметным элементом в их позиции стало приспособленче­ство и стремление вписаться в складывавшуюся в науке ситуацию, порожденную Письмом Сталина. Сказывалась и разобщенность ис­ториков, что всегда мешало им в отстаивании своих позиций, в за­щите интересов науки. Именно защита науки, а не' своих личных устремлений могла принести пользу общему делу, однако истори­ки были весьма далеки от этого понимания. У них было единство, когда они общими усилиями громили троцкизм, буржуазную исто­риографию, а как только острие критики повернулось против них, они оказались беспомощными, деморализованными, неспособны­ми порой даже к достойному поведению.

Впервые в истории советской науки в начале 30-х гг. прозвуча­ли подобострастные восхваления и безграничная лесть в адрес Сталина и его заслуг. Так, письмо в редакцию И.И.Минца начина­лось весьма характерными для того времени оценками выступле­ния главного идеолога страны. "Письмо тов. Сталина, мобилизую­щее партию на борьбу с гнилым либерализмом, на беспощадную и решительную борьбу со всякими уклонами, со всякими извраще­ниями марксизма-ленинизма, поставившее перед партией задачу "заострить внимание против троцкизма и всяких иных фальсифи­каторов истории нашей партии, систематически срывая с них мас­ки", требует от каждого большевика непримиримой критики своих собственных ошибок".

Минц доказывал, что нужна решительная непримиримая кри­тика и вскрытие ошибок. Она требуется от тех, кто в процессе само­го обсуждения письма тов. Сталина проявил непонимание важно­сти партийной бдительности, кто тем самым "мешал выполнению задач, поставленных "Письмом" тов. Сталина, кто тем самым тор­мозил мобилизацию на усиление борьбы с враждебными партии теориями, с искажениями ленинизма, с оппортунистическими вы­лазками". И далее: "Именно такие ошибки в процессе обсуждения письма тов. Сталина допустил и я, и от меня в первую очередь тре­буется решительная и последовательная до конца критика". Это весьма типичное для того времени объяснение интересно еще тем, что многие участвовавшие тогда в обсуждении, по-видимому, от желания угодить Сталину и Кагановичу, вписаться в начавшийся процесс "перестройки" исторической науки, выдвигали такие идеи,

которые тут же подвергались резкой критике, на которую тоже сле­довало определенным образом реагировать. Так, при обсуждении Письма Сталина в Обществе историков-марксистов была выдвину­та идея о приоритете "политической целесообразности" над "рево­люционной объективностью". Это заявление, сделанное, по-види­мому, по собственной инициативе и с определенными целями (впи­саться в общий процесс происходивших изменений) подверглось критике, и Минцу пришлось в письме в редакцию журнала "Боль­шевик" каяться уже в этой ошибке. "Именно такие ошибки, — пи­сал И.И.Минц, — в процессе обсуждения письма тов. Сталина до­пустил я, и от меня в первую очередь требуется решительная, по­следовательная, разоблачающая критика.

Я считаю грубейшей политической ошибкой свое противопос­тавление «революционной объективности, политической целесооб­разности», сделанное мной на заседании фракций о-ва историков-марксистов при обсуждении письма тов. Сталина". Это действи­тельно была грубая ошибка, справедливо признанная автором. Од­нако сама оценка этого факта носила все тот же весьма своеобраз­ный характер: оправдаться, покаяться и вписаться в общий процесс критики троцкизма. "Такое противопоставление, — заявлял Минц, — извращает классовый характер науки, извращает проблему пар­тийности наука и тем самым дает оружие в руки всяким клеветни­кам и фальсификаторам для борьбы против партии. Такое проти­вопоставление дает оружие в руки троцкистов — этого передового отряда контрреволюционной буржуазии, не смеющего открыто вы­ступать перед массами и пытающегося "пролезть сейчас в наши ряды, прикрываясь, примазываясь, прикрашиваясь, ползая на брю­хе, пытаясь проникнуть в щели, и особенно пытаясь влезть через ворота истории нашей партии" (слова Кагановича)¹¹¹. Историк пре­смыкается перед Сталиным, а еще в большей степени перед мало­грамотным Кагановичем, начинавшим тогда диктовать науке и специалистам свои требования относительно того, как писать исто­рию партии, "не делая ошибок" и не протаскивая "троцкистскую контрабанду".

С этого времени осуществляется не просто социальный заказ, требование писать историю по рекомендациям верхов, а диктат и предписание, навязывание ученым мнения полуграмотных поли­тиканов типа Кагановича, что превращалось уже в трагедию для науки. И это были самые опасные последствия Письма Сталина по отношению к исторической науке.

Если для Сталина в то время главным объектом критики и ра­зоблачения был Троцкий и троцкизм, то для деятелей из его окру­жения, для таких, как Каганович — главной мишенью стали исто­рики партии, которые никогда не сопротивлялись партийным ре­шениям, всегда проводили линию партии.

148

Г.Д. Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

149

Поэтому и перечень ошибок в процессе развернувшейся само­критики и самобичевания был невероятно велик. К числу их при­числялось и то, что и не являлось неверным, ошибочным освеще­нием истории партии. Это прослеживается по текстам писем.

К числу таких ошибочных взглядов Минц относил освещение истории партии в IV томе "Истории ВКП(б)" под редакцией Ярос­лавского, одним из авторов которого он был.

Перечисляя свои ошибки "принципиального характера" Минц включал в них проблему перерастания буржуазно-демократиче­ской революции в социалистическую, освещение борьбы против мелкобуржуазных партий за трудящиеся массы, "нейтрализацию" крестьянства и буржуазии, стихийного характера Февральской ре­волюции, руководства партии большевиков, совпадение позиций Ленина и Троцкого в оценке Февральской революции. И хотя ряд вопросов не были решены наукой ни тогда, ни позднее, некоторые из них Минц объяснял в соответствии с имевшимся тогда истори­ческим материалом, к тому же многие из историков Октября того времени трактовали так же, как и Минц, тем не менее, он по всем этим проблемам брал вину на себя, объясняя их "отсутствием бди­тельности", "проявлением либерализма", "потерей чувства партий­ности" в борьбе с тем же троцкизмом. Трагически звучат обещания Минца об исправлении. "Решительно осуждая все эти ошибки и признавая верной их непримиримую большевистскую критику, ко-торая вскрыла объективный смысл моих ошибок, которая показа­ла, куда ведут такие ошибки, льющие воду на мельницу врагов партии, считаю своей прямой большевистской обязанностью под­вергнуть и подвергать их дальнейшей развернутой критике. Толь­ко в непримиримой борьбе со всякими отступлениями и извраще­ниями ленинизма, со всякими уклонами, в правильной борьбе на два фронта, против правой опасности как основной на данном эта­пе, против левацких загибов, льющих воду на мельницу контррево­люционного троцкизма, в борьбе со всяким примиренчеством и ук­лонами и, в первую очередь, против своих собственных ошибок на том участке борьбы, на который меня поставила партия, я надеюсь исправить ошибки и вернуть себе доверие партии" .

Несколько иной характер имело письмо в редакцию журнала "Большевик" Е.М.Ярославского. Если письмо Минца носило в ос­новном личностный характер, то Ярославский больше внимания уделял важности происходящих процессов для исторической нау­ки, "разгрома троцкистской контрабанды" по истории партии и ле­нинизма, "протасканную" в учебниках по истории, в книгах и стать­ях, "на которых воспитываются новые большевистские кадры", для борьбы против "ревизионизма и центризма" в международном мас­штабе, "когда марксистско-ленинской учебой охватываются мил­лионы пролетарских кадров, когда в новой обстановке надо зака-

лять большевистскую непримиримость этих кадров для борьбы за окончательную победу социализма." Ярославский каялся за свои ошибки, которые он допустил, как автор статей и редактор коллек­тивного труда — четырех вышедших томов "Истории ВКП(б)". Он писал о вредности и опасности допущенных "ошибок принципи­ального и исторического характера". Главную ошибку Ярослав­ский усматривал в том, что в ряде глав "Истории ВКП(б)" больше­вистское освещение событий из жизни и деятельности партии сползает на рельсы троцкистской трактовки, не имеющей ничего общего с объективным освещением истории ВКП(б)" . В числе этих ошибок Ярославский перечислял: неверную оценку характера революции 1905-1907 гг. (как крестьянской революции), позиций большевиков в февральско-мартовский период революции, двух ре­волюций в деревне 1917 г., недостаточную критику левых коммуни­стов, позиции Розы Люксембург, недооценку роли национально-ко­лониального вопроса в революции 1917 г. К числу своих ошибок Ярославский причислял: некритическое отношение к позиции Тео-доровича во время дискуссии о "Народной воле", потерю бдительно­сти при оставлении в числе авторов коллективного труда Н.Н.Эль-вова и Д.Я.Кина, у которых были ошибки троцкистского характера, свое согласие на публикацию статьи Слуцкого в журнале "Проле­тарская революция". Все это он объяснял перегруженностью "и из­лишней доверчивостью к отдельным членам редколлегии, не про­никнутым, как показала проверка, большевистской партийно­стью".

В том же письме Ярославский обращался ко всем, "работаю­щим в области истории партии с призывом помочь вскрытию и ис­правлению ошибок. Без такой помощи нельзя поднять вопросы ис­тории большевизма, нашей партии на научные большевистские рельсы.

В настоящее время все изданные 4 тома "Истории ВКП(б)" ко­ренным образом переделываются и исправляются под руково­дством ЦК".

Письмо Е.Ярославского было достаточно самокритичным. Оно содержало большой перечень допущенных и приписанных самому себе и авторскому коллективу недостатков, в также согласие исто­рика на различные формы фальсификации (например, обвинение в меньшевизме "левых коммунистов")¹¹⁴. И тем не менее это не спас­ло ни Ярославского, ни авторский коллектив от разразившейся над ними грозной критики, разоблачения. В следующем номере журна­ла "Большевик" от имени бригады историко-партийного ИКП вы­ступили Ал.Абрамов и И.Шмидт. Эта развернутая рецензия стала политическим доносом. Она открыла полосу такого рода выступле­ний на страницах большинства журналов, а инициатором этого про­цесса стал журнал "Большевик", руководство которого, по-видимо-

150

Г.ДЛпексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

151

му, тщательно и достаточно долго к этому акту готовилось, хотя в состав его редколлегии входил сам Ярославский .

Если первым актом реализации указаний письма Сталина и выступления Кагановича стало самобичевание, покаяние в "грехах и ошибках", обещания их исправления, то вторым, еще более опас­ным для науки стало усиление влияния идеологии и политики, а также Сталина и Кагановича на историческую науку. Оно прояви­лось в разгромной критике научной литературы по истории XX ве­ка. Особенно сильным нападкам подверглась послеоктябрьская ис­тория страны, новейшая история коммунистического и рабочего движения, П и Ш Интернационалов. Обилие появившихся тогда ре­цензий отражало самые различные явления, имевшие место в ис­торической науке тех лет: наличие отличавшихся друг от друга то­чек зрения по принципиальным вопросам истории, острую идей­ную борьбу между имевшимися идейными течениями и направле­ниями марксистской общественной мысли (ленинизм, троцкизм, меньшевизм, сталинизм и эклектизм из идей этих концепций), противостояние разных поколений, научных и учебных центров, личные отношения, сложившиеся к этому времени между отдель­ными историками. Последние были нередко основой для выступле­ний, отражая неприязнь, конфликты, сведение счетов (как Бухари­на с Покровским), разные научные позиции. Эти обстоятельства тоже необходимо учитывать, поскольку они нередко были побуди­тельным мотивом для выступления одних историков против дру­гих, хотя и приобретали нередко по форме видимость научного спора или принципиальной критики "с радением" за науку.

Следует сказать, что критика реально имевшихся недостат­ков, связанная с слабой изученностью проблем и источников, бед­ностью фактического материала, степенью осмысления сложных вопросов (например, соотношения стихийности, сознательности и организованности масс в революционном процессе XX в.), была ес­тественным явлением в процессе развития науки. Однако она соче­талась с оценками и характеристиками, не имевшими ничего об­щего с научными подходами, особенно у молодых историков-мар­ксистов. С первых же публикаций эти критические выступления приобрели характер разгрома, развенчания историков, научных коллективов, редакционных коллегий, руководителей науки. С это­го времени все жесткие формы и средства борьбы с "противниками марксизма-ленинизма", революции, советской власти были перене­сены в историческую науку, и история стала объектом грубой фальсификации. Это повлекло за собой значительное изменение политики государства по отношению к специалистам старой шко­лы, борьба с которыми была центральной проблемой в 20-е гг. и ко­торая тогда рассматривалась как критика буржуазного и мелко­буржуазного направления исторической мысли. Главной мишенью

этой организованной сверху критики стали в 30-е гг. историки-мар­ксисты, а история XX века превратилась в главное поле битвы с од­носторонним поражением. Это было естественным и достаточно логичным завершением процесса, развивавшегося в исторической науке ранее. Для этого поворота было много причин и обстоя­тельств, которые еще предстоит исследовать на основании доку­ментов, сохранившихся от того времени. В данном случае можно отметить лишь одно весьма важное обстоятельство: накопленный опыт идейной борьбы с различными течениями в 20-е гг. и передан­ный новому поколению историков учителями-марксистами, стал использоваться для расправы с историками старшего поколения, об­служивавшими потребности партии и страны на протяжении 20-х гг. По-видимому, историки того времени оказались неспособными пред­видеть подобный поворот событий, став жертвами наивности, иллю­зорной свободы, независимости и плюрализма, которые были весь­ма распространены среди историков марксистского направления в 20-е гг.

Вряд ли следует все эти явления объяснять злой волей одного лишь Сталина. Были, по-видимому, и другие, вполне возможно, бо­лее важные причины, находившиеся за пределами науки, которые тоже предстоит еще изучить прежде чем выносить окончательные, не подлежащие обжалованию приговоры. Процессы, развивавшие­ся в обществе и партии, появление скрытой оппозиции режиму, не­удачи и просчеты в экономике, критика недостатков, изменения в составе правившей элиты в конце 20-х гг. — все это влияло на идео­логический и политический климат в стране, идейную жизнь пар­тии. А историки, тесно связанные с идеологией и политикой пар­тии и государства, нередко выражавшие свое негативное отноше­ние к процессам и событиям тех лет, в том числе и в исторической науке, стали жертвами режима, как наиболее опасная часть интел­лектуальной элиты страны, творческой интеллигенции, способная активно влиять на сознание широких слоев населения. По-видимо­му, они были опасны и для пришедшей к власти новой генерации политиков, укреплявших свое господство, и для ушедшей в подпо­лье оппозиции, для идеологии и ее носителей, для определенных слоев общества, жаждавших реванша и получивших возможность его реализовать в тех условиях. Это все предстоит изучить на осно­вании пока еще недоступных нам документов, архивов КГБ и дру­гих организаций.

В настоящее же время можно рассуждать только об одной причине этого процесса — чрезмерной политизации науки, не про­сто ее зависимости от политики, от происходивших в обществе и партии процессов, как это было в 20-е гг., а зависимости от диктата, давления самого Сталина и его ближайшего окружения типа Кага­новича, обратившихся к истории для решения идеологических, по-

152

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

153

литических задач, включая и прославление Сталина, которое было необходимым для их существования в созданном тогда режиме. Поэтому они занимались этим весьма охотно, интенсивно, исполь­зуя все возможные приемы воздействия на науку, специалистов, руководителей научных коллективов, журналы, критику.

Многие явления в науке того времени развивались не только под влиянием Сталина, его вождизма, но при активном участии идеологического аппарата, верхов партийной бюрократии, группы самих историков, зараженных вирусом служения партии, которые сначала беспринципно, а затем уже с оголтелостью стали зани­маться критикой-разгромом своих коллег, их взглядов, позиций, трудов, нередко сами не создав ничего существенного. Особенно за­метно это на материале того "похода", который был организован против авторов четырех томов "Истории ВКП(б)" под редакцией Е.Ярославского. При всех недостатках этого издания — оно было лучшим из всего, что смогли создать историки-марксисты к нача­лу ЗО-х г., затратив большое количество усилий на их подготовку, которая в целом завершилась достаточно успешной реализацией первоначального замысла по ряду важных вопросов истории XX в.

Все важнейшие проблемы истории партии, развития страны после 1917 года, недостаточно осмысленные, нерешенные, дискус­сионные и даже уже разработанные стали "полем борьбы", которая развернулась под лозунгами "защиты марксизма-ленинизма", ис­торической объективности, большевистской принципиальности и партийности. Однако особенно острый характер эта борьба приоб­рела в связи с выходом IV тома "Истории ВКП(б)" под редакцией Ярославского (1930 г.). В состав авторского коллектива входили: И.И.Минц, НЛ.Рубинштейн, Д.Я.Кин, В.Н.Рахметов, Н.Н.Эльвов. И это не было случайностью, поскольку этот том охватывал период от февраля 1917 до 1920 г. Он включал важнейшие вопросы истории начала XX века, особенно тесно связанные с политической борьбой того времени: внутри страны, и на международной арене, и в самой Коммунистической партии в виде противостояния и борьбы в 20-е гг. различных оппозиций. Они зависели от сложнейших идеологиче­ских процессов переходного периода и развивавшегося в мире ре­волюционного движения, действовавших на политической арене лидеров и идеологов.

Рецензия Абрамова и Шмидта (если вообще подобный донос можно назвать рецензией) охватила большое число проблем раз­личного характера. В ней ставились вопросы истории Февраля и Октября, движущих сил этих революций, ленинский план перерас­тания буржуазно-демократической революции в социалистиче­скую, позиции большевиков в марте-апреле 1917 г., отношение к ап­рельским тезисам Ленина, теоретическое осмысление большевика­ми процессов, развивавшихся в 1917 г. Назывались и такие, как по-

зиции Троцкого, Каменева, Зиновьева в 1917 г. и освещение ими этой проблемы, концепция перманентной революции Троцкого, ха­рактер Октябрьской революции (как единой революции или соче­тание двух революций: буржуазной и демократической), три лозун­га по крестьянскому вопросу, соотношение революции в России с мировой революцией, историческое значение Октября. По послеок­тябрьской истории партии эти "критики" обращали внимание на позиции авторов тома в освещении Брестского мира, гражданской войны и роли в ней Ленина, Троцкого, Сталина, создания Красной Армии и борьбы с Троцким по этим вопросам, роли Ленина в со­циалистическом строительстве, плана ГОЭЛРО и оценка его Ста­линым, перехода к НЭПу и его оценки, создания и роли Коминтер­на, национального вопроса. Даже простой перечень этих тем пока­зывает насколько широк был "фронт" этого наступления, как мно­го было охвачено проблем, требовавших "критического пересмот­ра" с соответствующими рекомендациями авторов по реализации намеченных новаций. Все это было слишком серьезно, чтобы за этой рецензией не стояли более заметные в науке личности по сравнению с названными авторами, которые ничем себя не прояви­ли в изучении истории XX в. Однако это еще предстоит выяснить. Не вдаваясь в детальное изложение авторского текста и анализ вы­сказанных замечаний, отметим лишь несколько черт, которые дос­таточно хорошо просматриваются в большинстве рецензий на на­званные тома и которые позволяют охарактеризовать ситуации в исторической науке начала 30-х гг.

Среди этих явлений самым существенным было четко выра­женное стремление (а это позиция центрального партийного жур­нала "Большевик") пересмотреть все важнейшие проблемы исто­рии Октября, гражданской войны и начального этапа социалисти­ческого строительства, при полном отказе от тех разработок и оце­нок, которые сложились в исторической науке к этому времени, от тех достижений, которые были получены историками партии стар­шего поколения после революции (А.С.Бубнов, М.Н.Лядов, Н.Н.Ба­турин, В.И.Невский, М.С.Ольминский и др.). Кстати многие из них уже ушли к тому времени из жизни, что заметно облегчило органи­зацию "переписывания" истории в крупных масштабах.

Заметно прослеживается стремление, а точнее толчок, к орга­низации пересмотра концепций и важнейших оценок, достаточно прочно утвердившихся в историографии 20-х г. Это диктовалось ко­ренными изменениями в расстановке политических сил и роли деятелей того исторического периода. По известным причинам уходили в "историческое небытие" деятели революции типа Троц­кого, Бухарина, Рыкова, Каменева, Зиновьева и др. На первый план наряду с Лениным выдвигался Сталин в качестве главной по­литической фигуры 1917-1920 гг. Начинался крупномасштабный

154

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

155

поход по "внедрению" Сталина и его соратников в исторический процесс XX в, что требовало написания истории с новых позиций. Основными источниками для освещения новых "проблем" станови­лись труды таких авторов, как Ворошилов. Так, рецензенты писа­ли: "Тов. Ворошилов в своей статье "Сталин и Красная Армия" осве­тил подлинную роль т. Сталина в гражданской войне и строитель­стве Красной Армии, подробно показал ту гигантскую работу, ко­торую вел Сталин на фронтах гражданской войны"¹⁷. Сталина не только "вписывали" в историю, с преувеличением его реальных за­слуг, но еще изображали выдающимся историком, влияющим на изучение XX в. "При рассмотрении всех этих крупнейших вопросов истории нашей партии и революции авторы IV тома совершенно обошли работы т. Сталина по всем этим вопросам, работы, являю­щиеся богатейшим вкладом в теоретическую сокровищницу мар­ксизма-ленинизма. Не может быть действительно объективно, дей­ствительно научно отражена вся политика и практика нашей пар­тии за весь разбираемый период". Примечательно, что это выска­зывание относительно Сталина сосуществует рядом с утвержде­ниями о необходимости самой решительной борьбы за большеви­стское освещение истории. С этого времени работы Сталина полу­чают "всеобщее признание" в качестве важнейших теоретических трудов, без знания которых невозможно развитие исторической науки и успешная борьба с фальсификаторами истории, которой придавался уже иной смысл.

"В связи с письмом тов. Сталина "О некоторых вопросах боль­шевизма", — говорилось в заключении рецензии, — партия еще вы­ше подняла свою бдительность, непримиримость и воинственность против всех и всяких уклонов, против примиренчества к ним, про­тив гнилого либерализма. Партия всегда сумеет разоблачить и дать сокрушительный отпор троцкистской контрабанде, чьим бы именем она ни прикрывалась"¹⁸. Подобная постановка вопроса, хо­тели того авторы рецензии и члены редколлегии журнала "Боль­шевик" или нет, объективно означала, что всякий иной подход к ос­вещению роли Сталина в событиях 1917-1920 гг. будет впредь рас­сматриваться как "троцкистская фальсификация" истории партии и большевизма. Это был логический конец всех рассуждений о троц­кизме, фальсификации истории, ревизии марксизма-ленинизма.

С этой позицией теснейшим образом были связаны заметные изменения в терминологическом аппарате исторической науки, точнее навязывании и внедрении в науку новых оценочных форму­лировок и стандартов, заимствованных из арсенала политической борьбы 20-х начала 30-х гг. с добавлением тех новых характери­стик, которые были заимствованы из Письма Сталина и выступле­ния Кагановича: троцкистская контрабанда, контрреволюционный троцкизм, двурушничество, антиреволюционная сущность, потеря

политической бдительности, непримиримость и воинственность. Они вводились в качестве главного инструментария, с которыми должны были работать историки 30-х гг. Это было свидетельством нового этапа политизации исторической мысли, использования в начавшемся процессе всех рычагов воздействия на историков и их сознание, включая идеологические репрессии. Это порождало ат­мосферу недоверия, страха, доносительства, теперь уже среди пред­ставителей марксистской историографии, которая тем самым обре­калась на глобальную деградацию.

И вновь при анализе этого материала возникает вопрос мог ли Сталин и даже в связке с Кагановичем так детально и всесто­ронне разработать совокупность мер, средств воздействия, форм влияния, которые коренным образом изменяли весь процесс разви­тия исторической науки, освещение большинства важнейших про­блем истории XX века? Думается, что за всей этой кампанией, как и за рецензией журнала "Большевик" стояли реальные люди, хоро­шо знавшие историю, проблемы рассматриваемого периода, пони­мавшие характер требований к историкам и необходимые послед­ствия. И все эти рекомендации формулировались в журнале — выс­шем партийном органе. Поэтому выдвинутое обращение к истори­кам было не пожеланием рецензентов, а суровым диктатом, с угро­зами и достаточно четким изложением возможных последствий для несогласных и не желавших проводить эту линию. В этой груп­пе, можно утверждать с уверенностью, не было Е.Ярославского, входившего в состав редакционной коллегии журнала, однако у ав­тора почти нет сомнений, что это могла сделать (курировали, спо­собствовали появлению этой рецензии) такая группа, как Н.Буха­рин, В-Молотов, Н.Попов, А.Стецкий. Это предположение делается на основании поведения этой группы в 30-е гг., их причастности к це­лому ряду событий подобного типа, например, созданию постановле­ния ЦК ВКП(б) и СНК СССР января 1936 г. об исторической науке.

Все рекомендации и "пожелания", сформулированные в этой рецензии были в 30-е г. реализованы в полной мере при самом ак­тивном участии критикуемых историков.

Следует отметить, что большинство авторов, выступавших в те годы с критикой исторической литературы были молодыми ис­ториками. От своих старших товарищей и учителей типа Покров­ского, Бухарина они заимствовали и сам тон и формы критики, ко­торые были порождены политическими кампаниями конца 20 на­чала 30-х гг. А поскольку многие из них еще ничем серьезным не зарекомендовали себя в науке, то для них эти выступления стали определенной формой самоутверждения как личностей и специа­листов. Это весьма частое явление в нашей и зарубежной науке, что и используется более опытными историками, склонными к по­литическим играм. Из подобных ситуаций тоже следует извлечь определенные уроки, которые способны помочь в решении совре-

156

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.

157

менных проблем развития науки, переживающей в настоящее вре­мя глубокий кризис, выход из которого определяется не молодо­стью и старостью, а уровнем образованности, знаниями, теоретиче­ской подготовкой, профессиональной квалификацией, научным по­тенциалом личности, ее нравственностью и психологическим ти­пом ученого. Вполне возможно, что и отношение к Сталину, к его теоретической доктрине, которая была достаточно близка и к ле­нинской и к троцкистской, в сочетании с простотой, доступностью для понимания, четкостью изложения мысли, однозначностью ха­рактеристик и оценок, импонировала определенным группам исто­риков, особенно молодым. Эти черты во многом способствовали ут­верждению сталинской концепции истории XX в., которая была достаточно четко изложена уже в 20-е г., в процессе борьбы с оппо­зиционерами, в частности с Троцким, получила заметную под­держку в широких кругах партии, среди различных групп истори­ков. Это обстоятельство тоже влияло на процесс утверждения ста­линского понимания в качестве доминирующей концепции обще­ственного развития, истории начала XX века, а мощный толчок этому процессу дали события начала 30-х гг.

Таким образом уже в начале 30-х годов утверждается новый тип связи исторической науки, политики и идеологии, который формировался под влиянием письма Сталина "О некоторых вопро­сах истории большевизма", который уже не был тем типом полити­зации науки, характерным для 20-х гг. В новом режиме существо­вания наука начинает играть подчиненную роль, она придавлена политикой, диктатом, требованиями идеологов. Это уже не советы и рекомендации, а ультимативные требования с угрозами и дис­кредитацией, с разоблачениями и наказаниями за отклонение от линии партии.

Этому типу развития подчинены и все остальные мероприя­тия — написание "Истории гражданской войны", создание литера­туры по истории фабрик и заводов. И хотя решения, принятые вес­ной 1931 г., не носили диктаторского, ультимативного характера, однако их реализация, особенно в написании истории гражданской войны и стала воплощением в науке новой концепции Октября и гра­жданской войны. Это был отход от тех позиций, которые сложились в 20-е гг., в итоге реализации в научных исследованиях историков ленинской политической концепции революции 1917 г. и событий, развивавшихся в первые годы советской власти (1917-1923 гг.).

Второй центральной проблемой этого плана развития истори­ческой науки является выход в свет и влияние на идеологию и об­щественную науку "Истории Всесоюзной Коммунистической пар­тии (большевиков). Краткого курса" под редакцией комиссии ЦК ВКП(б).

История создания этого труда большой группой историков до­статочно обстоятельно исследована и освещена Н.Н.Масловым, ко-

торый рассмотрел это издание под определенным, тоже достаточ­но политизированным углом зрения¹¹. Нет надобности повторять уже проделанную работу, тем более что она выполнена, по совре­менным меркам, на достаточно высоком уровне, отражая характер развития науки в России конца XX века.

И тем не менее, хотелось бы изложить некоторые соображе­ния, связанные с замыслом этого издания, целью его реализации и характером влияния на общественное сознание, что позволит объ­яснить столь продолжительное время его существования и воздей­ствия на науку и ученых, на массовое и групповое сознание.

Для большинства современных историков эта работа интерес­на как источник для изучения сталинской концепции истории пар­тии, влияния этого лидера на освещение истории. Поэтому главное внимание этими историками обращается на отдельные факты, их искажение, фальсификацию, их интерпретацию в соответствии со сталинским пониманием истории, его отношением к своей роли в описываемых исторических событиях XX века¹²⁰.

Следует отметить, что при обилии трудов современных исто­риков по вопросу о культе личности Сталина и его влиянии на об­щественное развитие страны, до сих пор отсутствуют серьезные ис­следования, посвященные этой проблеме, как в плане теоретиче­ского осмысления проблемы культа, его концепции и идеологии, механизма создания и функционирования, средств влияния и рас­пространения, утверждения в массовом сознании, так и путей его ликвидации и устойчивости в обществе XX века. Это понятие при­шло в науку из политики, возникло достаточно стихийно и спон­танно как идеологическое явление периода "оттепели", отражая те сдвиги, которые происходили в партии, обществе и массовом соз­нании второй половины 50-х гг.

Думается, что проблема утверждения концепции выдающей­ся роли Сталина в историческом процессе XX века, в революции 1917 г., гражданской войне и социалистическом строительстве мог­ла решаться и теми средствами, в которых это реализовывалось в виде "Истории гражданской войны", созданной большой группой талантливых историков. И при всех недостатках этого труда, иска­жения и фальсификации истории, он остается одним из самых та­лантливых коллективных трудов советских историков, которые блестяще справились с той задачей, которая перед ними была по­ставлена политиками 30-х гг. Это тоже свидетельствует о достаточ­но неплохом историческом вкусе Сталина, как впрочем и тип ис­полнения другой группой историков "Краткого курса". С таким блеском ни одно из заданий партии никогда не осуществлялось.

При всей важности анализа конкретных вопросов истории, их освещения под влиянием и по требованию, которые тогда предъяв­лялись историкам, искажения фактов истории, все-таки самым важ­ным вопросом остается его концепция истории, ее влияние на исто-

158

Г.Д. Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

159

рическую науку, отражение связи науки, политики, идеологии в реализации тех заданий, в той литературе, которую историки под­готовили в 30-е гг., включая и "Краткий курс".

Созданием этого труда, активным участием в подготовке его текста (написание четвертой главы и многократное редактирова­ние), что было, по-видимому, единственным случаем в мировой ис­тории XX века, Сталин решал одну из сложнейших задач, которая тогда стояла перед партией и идеологическим аппаратом страны. В сложившихся социальных, политических и идеологических ус­ловиях конца 30-х гг. в обстановке нараставшей военной угрозы со стороны фашистской Германии, необходимо было укрепить пошат­нувшиеся после коллективизации и репрессий 30-х гг. идеологиче­ские устои советского общества, найти эффективное средство воз­действия на все слои общества, массовое, групповое, индивидуаль­ное сознание. Т. е. укрепить его социалистический "скелет". Колос­сальное напряжение сил всей страны, всего народа по строительст­ву социализма, оправданные и трагические потери, допущенные ошибки и просчеты, злоупотребление властью и преступления, — все это сосуществовало с определенными успехами, которые совре­менники оценивали иначе, чем некоторые историки, активно изу­чающие 30-е гг. и явно не желающие увидеть реальную картину опять же в угоду современной политической конъюнктуре, а точ­нее политической борьбе, происходящей в современном россий­ском обществе. Не следует отрицать даже во имя нового светлого будущего такие факты, признанные во всем мире, как создание в СССР новой материально-технической базы, ликвидацию экономи­ческой и финансовой зависимости от Запада, отсутствие массовой безработицы, реальное обеспечение права на труд, бесплатное ме­дицинское обслуживание и образование, ликвидация поголовной неграмотности, успешная реализация концепции поддержки на­циональной культуры (театральной, вокальной и др.), культурное строительство в ранее отсталых регионах страны, стабильное со­циальное обеспечение, рост жизненного уровня основной массы го­родского, а частично и сельского населения — все это можно отне­сти к числу значительных достижений советской власти, коммуни­стической партии. Время к условия требовали подведения итогов пройденного пути. Это и было сделано по замыслу Сталина в сере­дине 30-х г. путем объявления законченным переходного периода и вступления страны в этап социалистического развития. В "Крат­ком курсе" фиксировался тот "всемирно-исторический факт, что СССР вступил в новую полосу развития", в полосу завершения строительства социалистического общества и постепенного пере­хода к коммунистическому обществу, где руководящим началом общественной жизни должен быть коммунистический принцип: "От каждого по способностям, каждому по его потребностям". С

этой целью ,была подготовлена новая конституция, которая была названа конституцией "победы социализма и рабоче-крестьянской демократии" . Именно в этой концепции, отражавшей успехи, итоги и перспективы дальнейшего развития был главный смысл создания "Краткого курса".

И хотя, по нашему мнению, переходный период тогда еще не закончился и программные заявления о движении к коммунизму были исторически преждевременными, однако эта концепция бы­ла воплощена в "Кратком курсе", созданном историками партии по заданию Сталина. И она стала определять все содержание офици­альной идеологии, влиять на массовое общественное сознание, на весь процесс развития не только исторической науки, но и всех об­щественных наук в стране.

Как известно, агитационно-массовая кампания существовав­шего тогда идеологического аппарата по пропаганде и утвержде­нию культа Сталина — великого вождя строителей социализма бы­ла достаточно мощной, тем не менее понадобилось историческое обоснование того, что цель достигнута, что путь к ее достижению был героическим, верным, научно обоснованным и единственно возможным. Поэтому в "Краткий курс" и были включены главные идеи всей сталинской концепции движения страны к социализму; закономерность революции, неизбежность гражданской войны и победа над контрреволюцией и интервентами, успешный разгром всех оппозиций, необходимость индустриализации, целесообраз­ность и эффективность коллективизации, достижение историче­ских успехов под руководством Коммунистической партии, ее Цен­трального Комитета, лично тов. Сталина, которые действительно прилагали громадные усилия для решения этих исторических, весьма сложных для страны задач.

Для прославления Сталина, Молотова, Ворошилова, Буденно­го и других можно было ограничиться и "Историей гражданской войны", а вот для влияния на массовое общественное сознание, для утверждения идеи "победоносного социализма" массовых изданий, которые тогда выходили было недостаточно. Поэтому и понадо­бился "Краткий курс", который должен был завершить формирова­ние советской идеологической системы, а историки стали помо­гать теперь уже не народу и партии, а Сталину, его окружению, партийной бюрократии решить эту задачу посредством написания архипопулярного курса истории, который охватывал всю историю страны с середины XIX века до середины 30-х гг.

Идея создания нового учебника по истории партии была вы­двинута еще в 1931 году¹ , в котором бы "история нашей партии была поставлена на действительно большевистские научные рель­сы", однако выполнена она была только в 1938 г. Думается, что не­маловажную роль сыграл и факт ухода из жизни многих видных

160

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

161

деятелей партии, активных участников и свидетелей событий, ис­ториков первого поколения (М.НЛядов, М.С.Ольминский, М.Н.По­кровский, В.И.Невский и др.). Именно поэтому переписывался пер­вый том "Истории гражданской войны" и создавался "Краткий курс" в конце 30-х гг. при активном участии историков нового типа.

Историками, состав которых в процессе подготовки труда ме­нялся, был создан своеобразный эталон подхода к освящению исто­рии партии большевиков, истории России XX в. Он должен был служить главным идеологическим средством воздействия на мас­совое общественное сознание. Он же стал учебником для всех чле­нов партии, по нему учились в вузах и на рабфаках, под влиянием его идей стала развиваться общественная наука, особенно история, философия, политэкономия, он бьш доступен самым широким мас­сам, ради этого он и был подготовлен в столь яркой, популярной форме, понятной всем. Этот труд не только объяснял пройденный партией путь, полученные результаты, но и внушал широким сло­ям населения определенный набор идей о партии, социализме, о Сталине. Неслучайно в его заключительные разделы были включе­ны имена Молотова и Жданова. То есть деятелей из ближайшего окружения Сталина.

С помощью "Краткого курса" решилось большое количество самых различных задач. И одной их них была особенно трудной: проблема влияния на общественную науку, которая с этого време­ни тоже вступает в новый период развития на основе концепции, изложенной в этом труде. Но наиболее всех остальных он устраи­вал партийную бюрократию, которая теперь приобрела совокуп­ность четко изложенных идей, необходимых для организации мас­сово-воспитательной работы, для идеологического воздействия на сознание предельно простым способом — распространением всего одной книги. Именно поэтому она с таким восторгом встретила вы­ход в свет этого труда и сделала его своей настольной книгой по всем вопросам, включая и пределы образования, исторического зна­ния и исторической памяти. Поэтому, по-видимому, эту книгу пра­вильнее называть замечательным памятником той эпохи, и она действительно таковым является и "энциклопедией партийной и советской бюрократии", которой Сталин сделал самый большой по­дарок за все годы ее существования. Идеи "Краткого курса" стали теоретической основой деятельности бюрократии в науке, культу­ре, идеологии.

Думается, что с этой позиции можно многое объяснить осо­бенно в области идеологии, ее эволюции в последующие годы, трудность отхода от изложенных в этом издании идей и оценок, ко­торые стали для науки главным тормозом ее развития, действовав­шим фактически до 90-х гг., а по ряду вопросов и до сих пор.

Пройденный в 20-30-е годы исторической наукой путь, свер­шавшиеся в ней перемены носили радикальный, глубинный, круп-

номасштабный характер во всех областях и сферах ее развития. Произошли существенные изменения в идейно-теоретических трак­товках всемирного исторического процесса, частью которого была и история России, в проблемно-тематической структуре науки, ее организационных основах. Появилось такое новое явление в исто­рии российской и мировой науки как партийное и государственное руководство ее развитием, заметно расширились масштабы и фор­мы воздействия науки на массовое общественное сознание, на ис­торическую память различных слоев населения. По-разному сло­жились судьбы ученых, активно участвовавших в этом сложном, противоречивом и во многом трагическом процессе, наблюдавших и одобрявших происходившие перемены, не принимавших их и осуждавших политику властей, причастных к ней историков. Одни из них смогли сделать блестящую карьеру, даже без фанатичной преданности режиму, другие — оказались изгоями, отлученными от науки, хотя верой и правдой служили партии какое-то время, третьи — ушли из жизни в расцвете творческих сил, не реализовав ни своих потенциальных возможностей, ни талантов по вине поли­тиков и своих коллег, часть которых разделила с ними трагиче­скую судьбу и забвение на многие годы, поскольку власти запреща­ли вспоминать о трагических событиях второй половины 30-х гг.

И сколько бы современные историки ни писали о тех далеких годах, с каких бы позиций они не подходили к их оценке: оправды­вая или равнодушно, безучастно внимая, стремясь к объективно­сти, или разоблачая и негодуя (словно можно что-то изменить и ис­править), главная проблема тех лет остается нерешенной. Ее обсу­ждали и в начале XX века, и в конце его мы вновь обращаемся к той же теме, отбирая и фильтруя через наше сознание и позиции те же факты, события, процессы, к изучению которых причастны и ис­торики, и историографы, находящиеся под влиянием политиков и идеологов: где тот путь и те средства, которые способны обеспечить науке свободное развитие, избежать влияния политики и идеологии.

Примечания

См. : Нечкина М.В. История истории // Некоторые методологические во­просы истории исторической науки // История и историки. Историогра­фия истории СССР. Сб. Статей. М., 1965. Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1966, Т. 4. Иванова Л. В. У истоков советской исторической науки // Подготовка кад­ров историков-марксистов в 1917-1929 гг. // М., 1968; Алексеева Г.Д., Желто- ва Г. И. Становление и развитие советской системы научно-исторических учреждений. Ташкент. 1977; Алаторцева А. И. Советская историческая пе­риодика. 1917 — середина 30-х гг. М., 1989 и др.

Соколов О.Д. Покровский и советская историческая наука. М., 1970; Ба-дяЛ.В. Академик А. М. Панкратова — историк рабочего класса СССР. М., 1979 и др.

11-541

162

Г.Д.Алексеева

История. Идеология. Политика (20-30-е гг.)

163

10

32

См.: Изучение отечественной истории в СССР между XXV и XXVI съезда­ми КПСС. М., 1982.

Данилова Л. В. Становление марксистского направления в советской исто­риографии эпохи феодализма // Исторические записки. Т. 76. См.: Маслов Н.Н. Марксистско-ленинские методы историко-партийного исследования. М., 1983.

Гефтер М.Я. Сталин умер вчера. // Иного не дано. М., 1988. С. 297,300,306 и до; Алексеева Т.Д. Историческая наука России в поисках новых концеп­ций. // Россия в XX веке. Историки мира спорят. М., 1994, С. 635-642. Бухарин Н. Борьба двух миров и задачи науки. // Этюды. М.-Л., 1932; он же. Теория и практика с точки зрения диалектического материализма, там же; Тоцкий Л.Д. Сочинения. Т. 21. М. -Л., 1927, С. 261,267 и до. Бухарин Н.И. Наука в Советской России. // Большевик, 1927, №3, С. 28, 30 и до.; Троцкий Л.Д. Сочинения. Т. 21, С. 267. Троцкий Л.Д. Там же. С. 263-264.

Очерки истории идеологической деятельности КПСС. 1917-1937. М., 1985, С. 61-82,193-202 и до.

Там же, С. 76 и до. Шарапов Ю.П. Из истории идеологической борьбы при переходе к НЭПу. М., 1990. С. 4,13,21,31,35 и до.

Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М., 1991, С. 44-46 и до. Там же, С. 38.

Биккенин Н.Б. Социалистическая идеология. М., 1983, С. 74. Яковлев М.В. Противоположность марксистско-ленинской и буржуазных концепций идеологии. М., 1979, С. 24, 26; Социализм и наука. М., 1981, С. 96-128.

Биккенин Н.Б. Указ. соч. С. 110,117,194,206-207 и до. Социализм и наука, гл. III.