Глава двадцать восьмая
– Приглашения?
Страж в черной форме протягивает руку в белой перчатке.
Мы стоим на верхней площадке широкой каменной лестницы, ведущей с причала ко входу в дом Блэквелла. Над нами нависает стена, сырая, почерневшая от плесени. Джон подает наши магически измененные приглашения. Мне на секунду становится страшно – а вдруг он как-то заметит? – но он лишь равнодушно кивает:
– Желаю приятно провести вечер.
– Спасибо, – говорит Джон, берет меня под руку и направляет на открывающуюся впереди дорожку. Я осматриваюсь. Надо сознаться, обстановка производит впечатление. Раньше ничего подобного на этой площадке не было – участок грунта и разбросанных камней, обычная дорожка от внешних ворот к внутренним. Сейчас – травяная лужайка с выложенной гравием дорожкой, обсаженная большими деревьями в кадках и освещенная тысячью свечей. В центре расположились музыканты, играющие на лютнях и флейтах. Легкая веселая музыка кажется здесь совершенно неуместной.
Джон тоже осматривается, глаза у него удивленные. Маска его такая же, как у Джорджа, черная – Гумберт сумел раздобыть только две одинаковые. Остальные украшены мехом, перьями, самоцветами. Первую простую маску получил Джордж, вторую разыграли в кости Джон с Шуйлером – и Шуйлер проиграл. Где-то позади меня идет недовольный мертвец, щеголяя жуткой мохнатой маской в виде кошачьей морды.
На миг я испытываю облегчение, что мы уже внутри. Я почти ожидала, что на нас вот-вот накинутся стражники Блэквелла, закуют в железо и утащат прочь, в один бог знает какие подземелья, и никто никогда нас больше не увидит. Но на самом деле это глупая мысль. Если Блэквелл знает, что мы здесь, он выждет. Дождется момента, когда мы окажемся беспомощными и загнанными в угол, и тогда – и только тогда – нанесет удар. Сильный и быстрый, такой, чтобы мы пали на колени, чтобы стали умолять, чтобы сокрушались, что еще не умерли.
Именно так он и поступает.
Мы проходим вторые ворота, оказываемся в розовом саду.
Этот сад – самое большое сокровище Блэквелла. В нем более сотни видов роз, их выращивают таким образом, чтобы они цвели круглый год, даже зимой. Обычно в холода они укрыты одеялами от стужи, но сегодня все розовые кусты открыты – яркие красавицы всех оттенков красного, розового, желтого и оранжевого.
Гости бродят по гравийным дорожкам, что вьются среди кустов. Они показывают на фигурно подстриженные деревья и ахают: огромные кусты приняли форму пирамид, идеальных шаров, параллелепипедов, а кое-где и все три формы разом, одна над другой. Есть здесь и кусты, имитирующие животных – сов, медведей, даже слонов, и огромные их зеленые глаза смотрят нам вслед не моргая. Лабиринт живой изгороди тоже приводит публику в восторг. Но я после своего обучения потеряла вкус к подобным удовольствиям.
Вскоре появляются слуги и начинают приглашать нас внутрь. Мы идем за ними по бесконечной каменной дорожке, через огромную арку в главный вестибюль, поднимаемся по длинной лестнице и входим в большой зал через одну из многочисленных двустворчатых дверей. Большой зал полностью соответствует его названию: действительно большой. Триста футов в длину, сто в ширину. Даже представить сложно, какой высоты здесь потолки. Стены покрыты причудливыми гобеленами: сцены конной охоты, всадники с луками, стрелами, копьями. Только охотятся они не за обыкновенной дичью – олень, кабан или волк, – а за людьми. Точнее, за ведьмами и колдунами. Есть даже картина, где охотники поджаривают добычу на вертеле.
Жаль, что я не могу избавить Джона от этого зрелища.
Мы проталкиваемся сквозь толпу. В воздухе звучит энергичная музыка, но ее почти не слышно за шумом сотен шагов, разговорами, танцами и громким смехом.
Маски всех видов и типов. Есть простые или слегка украшенные, как у Джорджа и Джона. Есть похожие на головы медведей, волков, тигров, пасти их распахнуты в зубастом рычании. Некоторые маски покрыты перьями всех возможных цветов, другие украшены драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, сапфирами, даже бриллиантами. Также присутствуют маски в виде лиц; застывшее выражение на них странное, почти зловещее. Особенно если учесть, кто может под ними оказаться.
Я смотрю на резные часы, установленные над сценой. Четверть девятого. Через тридцать минут я начну осуществлять свой план. А именно: скажу друзьям, что иду в туалет (на самом деле – в гробницу). В девять, когда объявят открытие маскарада, Шуйлер скажет остальным, что я их зову. Он выведет всех наружу, но там их буду ждать не я, а Питер со своим кораблем за воротами. А сам Шуйлер незаметно ускользнет обратно ко мне, и вместе мы разрушим скрижаль. Потом, если я останусь жива, догоним остальных.
Но остаться в живых я не рассчитываю.
– Не нравится мне все это. – Файфер оглядывается вокруг. – Такое чувство, будто все они на меня смотрят.
– Не смотрят, – отвечает ей Джон. – Тебе только так кажется, потому что нервничаешь. Попробуй успокоиться.
– Ничего себе – успокоиться? Ты эти гобелены видишь? – Файфер кусает ногти. – Прямо тошнит от них. Может, если выйти подышать ненадолго…
– Нельзя, – говорит Джон. – Держимся плана. А это значит – будем здесь, пока маскарад не начался.
– Давайте где-нибудь сядем, – говорю я. – Поближе к выходу, чтобы потом выбраться незаметно.
Я засекаю открытое место перед дверями, где мы входили. Оттуда не очень хорошо виден зал, но это уже не важно.
Мы проталкиваемся сквозь толпу, и я ощущаю на себе людские взгляды. Файфер права – на нас смотрят. Потом какие-то юноши – или мужчины? – трудно угадать под маской – подходят к нам один за другим и приглашают меня на танец. Я отказываю им как можно вежливее, но от этого внимания начинаю нервничать.
– С чего это они? – шепчет Джордж.
– Не знаю, – отвечаю я тоже шепотом. – Может, принимают меня за другую? Не могу сказать…
– Твое платье, – говорит Джон. – Птица на груди, эмблема той герцогини. Подруги Гумберта, помнишь?
Ну конечно же! Серебряная птица, вышитая на моем платье спереди, эмблема дома Розерхайт. Как я могла забыть? Вот за кого меня все принимают: за Сесили Моубрей, внучку герцогини Розерхайтской. Фрейлина королевы, знатная дама, подруга Калеба. Светловолосая и миниатюрная, совсем как я.
Приближается еще какой-то юнец, но не успевает он даже поклониться, как Джон хватает меня за руку и тянет в толпу танцующих. Одну руку он кладет мне на спину, свободной рукой берет другую мою руку и притягивает меня к себе. Мы движемся медленно, спокойно, в такт музыке.
Мне бы надо думать о Малькольме, который наверняка где-то тут в толпе. О Блэквелле, о Калебе, который тоже здесь. Думать о своем плане, о гробнице, о скрижали… а я думаю только о Джоне. Его запах – лаванда и пряности с едва заметным следом лимона. Он смотрит на меня, его тело ко мне так близко, что я слышу торопливое биение его сердца.
В такт моему.
– Прости, – говорю я ни с того ни с сего.
– За что? – тихо спрашивает он.
Я качаю головой. Не за что – и за все на свете. За мои непонятные чувства к нему, за несбыточную надежду, что, может быть, у него ко мне те же.
Но сказать это ему я не могу.
– Я понимаю, как трудно помогать человеку, которого ты ненавидишь, – говорю я вместо этого.
Он чуть отодвигается, наклоняет голову, глядя на меня.
– У меня нет к тебе ненависти, – шепчет он. – Наверное, должна бы быть, но ее нет. Потому что сейчас я тебя знаю. И знаю такую, как сейчас – сильную и храбрую, и такую перепуганную и хрупкую, и это не та девушка, которую я могу ненавидеть. Тут не ненависть, тут только…
Он замолкает, не находя слов.
– Ничего, – шепчу я в ответ. – Я понимаю.
– Понимаешь? – спрашивает он, глядя на меня.
Проводит по моей щеке ладонью, поднимает за подбородок навстречу своему дыханию, так близко, что губы наши разделяет какой-то дюйм. Нет, меньше. Он наклоняет голову, я чувствую теплое дуновение.
И он меня целует.
Я забываю обо всем: о страхе, о своем плане, даже о скрижали. Единственное, что в мире важно, – ощущение его губ на моих губах, его рук на моем лице и волосах, ощущение защиты, которое он дает мне. И хорошо бы, чтобы это не кончалось никогда.
При звуке аплодисментов мы резко отстраняемся друг от друга. Я даже не заметила, что музыка смолкла. Джон смотрит на меня, глаза под маской широко раскрыты, губы приоткрыты, и видно, как он потрясен. Чем? Тем, что целовал меня? Или тем, что почувствовал что-то, то же, что и я? Чувствую до сих пор: звенящую радость, надежду, желание, все переплетено в тугой узел.
Он тянется ко мне, я делаю шаг к нему. Меня кто-то похлопывает по плечу, но я не обращаю внимания, не желая отворачиваться. Когда похлопывание повторяется, я оборачиваюсь, готовая отказать очередному незнакомцу, спутавшему меня с другой. Но этот человек мне знаком: когда я вижу его глаза, черные, как у гадюки, из-под маски волка, я сразу узнаю́ его.
Узнала бы всюду.
Блэквелл.
Кровь отливает от лица, от рук, от ног, цементным озером застывает возле подошв, приковывая их к земле.
– Мисс Моубрей, я полагаю? – говорит он. – Я знаю, что нехорошо называть имена до снятия масок. Но я просто не мог пройти мимо столь желанной гостьи, не произнеся ни единого слова соболезнования.
Джон вдыхает резко, сквозь зубы.
– Благодарю вас, – отвечаю я, стараясь говорить тихо, чтобы он не узнал голоса.
– С прискорбием узнал о вашей бабушке.
Я киваю, вспомнив, что Гумберт упоминал болезнь герцогини.
– Мне весьма жаль. – Я снова киваю, ожидая, что он наконец уйдет. Но он не уходит. Джон делает шаг вперед и берет меня под руку, но Блэквелла это не смущает. – Могу ли я убедить этого молодого человека предоставить мне один танец с вами?
Джон чуть задерживается с ответом.
– Конечно, – говорит он.
– Я скоро верну ее, – говорит Блэквелл небрежно.
Он берет меня под руку и ведет в толпу танцующих. Я оглядываюсь на своих спутников – ужас на их лицах скрыт под масками.
– Вам здесь нравится?
– Гм… – отвечаю я, боясь заговорить. Неужели он и правда верит, что танцует с фрейлиной королевы? Или он знает, что это я? Каким-то образом догадался? Как же было глупо с моей стороны пытаться его перехитрить! Блэквелл знает все, что происходит в его доме. Он знает все, что происходит где бы то ни было. Чувствую себя мухой, трепещущей на краю паутины. Может быть, я уйду невредимой. Но одно неверное движение – и смерть.
– Это хорошо, – говорит он, не замечая моего ужаса.
Мы танцуем, я изо всех сил стараюсь казаться ловкой – или хотя бы не путаться в ногах. Но он и этого тоже не замечает. Кажется, он и меня-то замечает едва-едва. Вместо того он оглядывает зал, вытягивая шею, будто что-то напряженно высматривает. Наконец музыка начинает стихать. Он ведет меня обратно к двери, только не к той, где стоят мои спутники, а к противоположной. Я вижу, как они приподнимаются на носочки, ища меня взглядом.
– Это было прекрасно, – говорит он, отпуская меня. – Теперь, с вашего позволения, мне нужно заняться кое-какими делами. – Я киваю и приседаю в реверансе, Блэквелл отворачивается, готовый уйти. Я делаю шаг назад, и тут он поворачивается обратно. – Кстати, мисс Моубрей?
– Д-да? – заикаюсь я, настолько перепуганная, что даже голос забыла изменить.
Он говорит не сразу, и я вижу, как вспыхивают искорки у него в глазах.
– Если будете выходить, чтобы подышать свежим воздухом, оглядывайтесь по сторонам. Насколько я понимаю, сегодня нас могут посетить нежеланные гости. Но вы не волнуйтесь, мои люди этим займутся.
После чего он уходит.
На миг у меня в голове воцаряется ужасающая пустота. Он знает, что мы здесь? Это мы – нежеланные гости? Не знаю. Но знаю кое-что другое: своих спутников я должна убрать отсюда. Немедленно. У меня нет времени ждать открытия маскарада и нет времени ждать Питера. И крохотный шанс разрушить скрижаль я должна использовать прямо сейчас.
Я смотрю туда, где стоят они, перехватываю взгляд Джона, смотрящего на меня через эту толпу. Прости, говорю я одними губами. Потом поворачиваюсь и бегу.
Скатываюсь по лестнице в вестибюль. Вдоль стен – ряд арок, углубленных в камень примерно на фут. Все они декоративные, кроме одной. Подхожу к третьей арке, кладу руки на каменную поверхность и с силой толкаю. Стена отъезжает, открывая широкий каменный туннель, идущий вдоль большого зала и дальше, до противоположной стороны дворца. Подобрав подол платья, я протискиваюсь в дверь и закрываю ее за собой.
– Шуйлер! – говорю я. – Блэквелл знает, что мы здесь. Собери всех, выведи наружу и встречай меня в лесу через десять минут.
Туннель кончается простой деревянной дверью. За ней еще одна лестница, ведущая вниз, в спальню. Я останавливаюсь, прислушиваюсь. Излишняя предосторожность – здесь уже никто не живет. Но на всякий случай…
Все тихо. Я сбегаю по лестнице и попадаю в бывшую свою комнату. Ее вид слегка потрясает меня. Крошечная, без окон, темная. Никогда не задумывалась, как она похожа на тюремную камеру. Я тут не была почти год, хотя это совсем незаметно. Кровать не убрана, моя форма лежит на полу смятым комом. На крышке сундука в изножье кровати какое-то оружие. Как будто я и не уходила отсюда.
Быстро вытаскиваю Азот из ножен под юбкой. Сбрасываю платье, выдергиваю серьги из ушей и гребни из волос, хватаю с пола форму. Надевать ее мне не хочется, но ломать скрижаль в платье невозможно. И меньше всего мне нужно, чтобы еще кто-нибудь принял меня за Сесили Моубрей.
Натягиваю черные штаны в обтяжку, мятую белую блузку, черные сапоги до колен. Надеваю длинную кожаную куртку, застегиваю лямки на груди. Укрепив пояс с Азотом вокруг талии, я надеваю портупею через плечо и цепляю к ней все, что могу найти. Пара больших зазубренных ножей, несколько кинжалов. Топор и шило. Меньше, чем мне хотелось бы иметь, но лучше, чем ничего.
Когда я цепляю последний кинжал, рука что-то задевает. А-а, я не сняла сапфировое кольцо Гумберта. Начинаю его стягивать, но тут вспоминаю, что он мне говорил. Кольцо приносит удачу. Оставляю его на руке – на всякий случай.
Поднимаюсь по лестнице и по туннелю выхожу к одной из нескольких наружных дверей. Слышно, как звонят часы во дворе.
Девять.
Я бесшумно пробираюсь по темным дворам, мимо теннисного корта, мимо мишеней для лучников, мимо конюшен и лабиринта, пока не дохожу до края угодий Блэквелла. Впереди лежит поле, широкое и темное. При воспоминании о том, что я там встречала, меня пробирает страх. Совершенно неизвестно, кто или что там рыщет сегодня ночью.
Дойдя до леса, резко сворачиваю направо, иду вдоль опушки, направляясь к реке. В последний раз, когда я здесь проходила, это была дорога, ведущая к тому самому испытанию. Все еще помню эхо проплывающих кораблей, плеск волн, ударяющих в их корпуса. Гробница где-то возле воды.
Услышав едва уловимый шорох листьев, я резко оборачиваюсь, выхватывая кинжал.
– Статуэточка, полегче. Это только я.
Шуйлер возникает рядом.
– Как там? Ты их вывел?
Он кивает:
– Они на причале, как было сказано.
Я выдыхаю с облегчением.
– Что ты им сказал?
– Правду. Сказал, что Блэквелл узнал о твоем присутствии, и ты ушла добывать скрижаль.
– И?
Он пожимает плечами:
– И всё. Они ушли. Питер скоро прибудет, и все окажутся в безопасности. Как ты и планировала.
Как я и планировала. Но те ощущения, которые вызвал их уход, в план не входили.
Пусто. Глухо.
Ужасно одиноко.
Я поднимаю глаза и вижу, что Шуйлер внимательно на меня смотрит. И не говорит ничего – только кивает.
Мы почти на месте, я чувствую близость гробницы. Воздух становится холоднее, дыхание выходит клубами пара, лес парализован тишиной. Ни стрекота цикад, ни уханья совы, даже мышь не прошелестит. Тишина.
Потом я ее вижу. Снаружи она выглядит совершенно безобидно. Простая деревянная дверь, как в погреб, среди клочка умирающей зимней травы, частично укрытая ковром опавших листьев. Такая неприметная, что и не увидишь ее, если не искать специально.
– Шуйлер!
Он уже прошел мимо. Услышав мой оклик, оборачивается, прослеживает направление моего взгляда. Увидев дверь в земле, произносит себе под нос ругательство и громко выдыхает.
Это просто выражение эмоций – дышать мертвецам не обязательно.
Я начинаю извлекать Азот из ножен и уже наполовину вытащила – серебряное лезвие и изумрудная рукоять блестят под луной, – когда Шуйлер протягивает руку и останавливает меня.
– Не надо, – говорит он. – Разбей скрижаль, но ничего больше им не делай – только в случае крайней нужды. Ты ведь уже убила им стражника. Не нужно предоставлять проклятию лишний шанс овладеть тобой.
– Ладно. – Я убираю меч обратно в ножны. – Я не знаю, какую форму она примет… потом. Сделаю изнутри все, что смогу, но если у меня не получится, бей ее снаружи.
Шуйлер кивает.
– И не ходи за мной, пока я тебя не позову, – продолжаю я. – Если услышишь, что я ору, – не обращай внимания. Это… входит в программу. А если придут ловить тебя… то есть нас – не жди меня, беги.
Я подхожу к двери, наклоняюсь, берусь за тяжелое железное кольцо и тяну. Дергаю раз, другой. На третьей попытке дверь с треском поднимается. Деревянные ступени ведут вниз, к другой двери, которая лишь после страха, после магии, после иллюзии и после смерти предстанет Тринадцатой Скрижалью.
Упираясь ладонями в испещренную щелями доску, я распахиваю эту дверь. Сперва узкий просвет, потом он ширится, визг петель сменяется тишиной. В лицо бьет струя затхлого воздуха, запах из моих кошмаров. А дальше – сырое, темное ничто. Я пролезаю туда, задержавшись на секунду, чтобы оглянуться на Шуйлера. Снова темная тень мелькает в его ярко-синих глазах.
– Будь осторожна, – шепчет он.
Глава двадцать девятая
Дверь захлопывается сама, и я погружаюсь в темноту. Почти сразу мир кренится, меня швыряет на спину. Я встаю, прямая как столб, стараясь оставаться неподвижной, руки опущены, сжаты в кулаки. И жду, что сверху посыплется земля, считаю удары сердца. Один. Пять. Десять. Ладони потеют, дыхание слишком тяжелое, слишком частое. Но ничего не происходит.
Я вижу какое-то мельтешение, бледное, желтоватое, словно где-то вдалеке горит свеча. Оно становится ярче, и я вижу, что уже нахожусь не в гробнице – в туннеле. И иду в сторону этого света, но медленно. Успеваю сделать не больше десяти шагов, когда слышу настолько громкий звук, что не могу не вздрогнуть. Громовые удары, будто распаленный яростью кулак лупит в деревянную дверь. Сняв с портупеи кинжал, иду дальше.
Грохот не смолкает, кулак бьет снова и снова. Треск ломаемого дерева, тяжелый топот сапог через порог. Чей-то возглас. Потом вопль.
Тело реагирует раньше головы, и я бросаюсь бежать на звук. Оступаюсь в темноте, налетаю на стены, падаю на колени, снова встаю. Иду на крики, пока свет не становится ярче, а земля подо мной – тверже. Посмотрев вниз, вижу под слоем грунта нечетко проступающие пятна белого и черного. Впереди дверь. Я врываюсь в нее – и оказываюсь посреди вестибюля дома Гумберта.
Черно-белые шахматные полы грязны и выщерблены, картины со стен содраны. На люстрах паутина, хрустальные вазы разбиты. Разбиты и ромбические панели окон. Я делаю осторожный шаг вперед, потом другой. Под ногами хрустит стекло.
Сердце начинает биться чаще. Я ведь знаю, что это иллюзия. Ведь иллюзия же? Это не может быть домом Гумберта. Он за много миль отсюда, а я здесь. У Блэквелла. Пытаюсь вспомнить голос Файфер, чтобы сказал мне, что это иллюзия. Но все, что связано с моей ведьмочкой, случилось давно и далеко отсюда. А вот это – сейчас и здесь.
И ощущается самой что ни на есть реальностью.
– Эй, кто-нибудь? – кричу я. – Гумберт?
Проверяю гостиную, потом столовую. Там царит разгром: столы перевернуты, стулья валяются на полу, шторы сорваны с окон. Я отступаю, отступаю в коридор и спотыкаюсь обо что-то. Истрепанная холщовая сумка Джона.
– Джон?
Бросаюсь вверх по лестнице, в спальни. Повсюду разорванная одежда: красивые платья Файфер, темно-зеленый кафтан Джона и даже уродливый арлекинский камзол Джорджа.
– Джордж? Файфер?
Я зову их по именам и слышу в своем голосе страх. Снова бегу вниз, в библиотеку. Дверь сорвана с петель. Внутри темно. Но я и так знаю: и там разгром. Сквозь дыры в разбитом стеклянном потолке врывается холодный ветер, треплет страницы книг, сваленных на полу незажженными кострами – только поджечь. В лунном свете едва видно сваленное дерево: серые ветви разбросаны по залу, как кости на кладбище, созданные мною листья кружатся в воздушных вихрях. С минуту я стою в темной разгромленной библиотеке, стараясь справиться с растущим страхом. Изо всех сил пытаюсь вспомнить, что говорила Файфер об иллюзиях. Иллюзия делает страх реальным? Или же страх делает реальной иллюзию? И каким целям служит эта иллюзия? Она должна показать мне мой страх, но я не знаю, чего боюсь. Пока еще не знаю.
Я выхожу в вестибюль. Но вместо шахматного коридора, которым пришла, вижу нечто иное. Грязные каменные полы, сбитые в угол дорожки, такие же, как раньше, разбитые окна – на сей раз цветного стекла. В одном из осколков можно разглядеть хвост змеи, неустойчиво повисший на раме.
– Николас!
Я пробегаю по дому, как только что пробегала по владению Гумберта. Гостиная. Столовая. Спальни. Все разгромлено, как и у Гумберта. Кухня. Выглядит той же, какой я в последний раз ее видела: котлы, сковородки, ножи, продукты – все разметано в вихре хаоса.
– Гастингс!
Никто не отзывается. Дом безмолвен.
Я медленно оборачиваюсь, озираюсь, дыхание прерывистое, руки и ноги немеют от ужаса. Что это все значит? Не знаю. Знаю лишь, что надо выбраться отсюда. Вновь бегу в вестибюль, толкаю тяжелую входную дверь.
И застываю на месте.
Я стою на краю людной площади и вижу, как палачи зажигают костры. Они окружили узкие деревянные помосты, высоко держат горящие факелы. А на помостах, цепями прикованные к столбам, обложенные снизу хворостом, стоят Джон, Файфер, Джордж и Николас.
Меня шатает, я едва не теряю сознание от ужаса. Но не успевают еще палачи поднести факелы к хворосту, как я ору, проталкиваюсь через многолюдную толпу, стараясь как можно скорее добраться к ним. Я снова и снова зову их по именам, но они меня не слышат.
Устремляюсь к помостам, но стражники хватают меня и бросают наземь. Я барахтаюсь, пытаясь встать, но они прижимают меня к земле, а я вся изошла в крике и слишком слаба, чтобы отбиваться. Но мне нужно пробиться туда, к ним, спасти их, пока не стало поздно, но кошмарное действо уже завершено: пламя ухает и взмывает клубами жара и дыма, огонь проглатывает их, и мои друзья исчезают навеки.
Я кое-как встаю на ноги и проталкиваюсь сквозь толпу, на улицу. И бегу изо всех сил. Не знаю куда, просто подальше от всего этого, от дыма и огня, от криков и смерти. Наконец я добегаю до безлюдного переулка и падаю у чьей-то двери, дрожа и плача в неизбывном ужасе.
Значит, это он и есть – мой самый большой страх. Уже – не умереть в одиночестве, а смотреть, как у меня на глазах погибают дорогие мне люди – и не мочь их спасти. Нести груз вины за это. Знать, что так и будет, если я не уничтожу скрижаль.
Сердце колотится слишком сильно, дыхание стало прерывистым. Надо это прекратить. Я помню слова Файфер: я должна убить свой страх. Убить страх – значит убить иллюзию. Но как? Я начинаю петь – и не могу вспомнить слов. Пытаюсь думать о чем-то другом – но и это тоже не получается. Я не знаю, что еще я могу делать, кроме как бояться.
Тут мимо меня проходят несколько человек, обнявшись за плечи, распевая какую-то пьяную песню. От них несет элем, и я морщу нос. Уже напились, а до полудня далеко, и…
Тут ко мне приходит мысль.
Я вскакиваю на ноги и припускаю по переулкам: налево, направо, снова налево, пока наконец не вижу знакомую зеленую вывеску и надпись: «КРАЙ СВЕТА». Толкаю дверь – и там все как обычно, как в последний раз, когда я там была. Людно, шумно, играет музыка, Джо за стойкой наливает. Я подхожу, он подвигает ко мне стакан эля и оценивающе глядит на меня, сложив руки на груди.
– Ну как? – спрашивает раскатистым басом.
Я осторожно пробую. Но вместо обычного ужаса – жареная свинина, абсент или бог знает что еще – на сей раз у эля вкус эля. На сей раз он действительно хорош. И вот тут сердце замедляет свой бег, дыхание выравнивается. Теперь-то мне ясно, что этот Джо и этот эль не могут быть настоящими. Это иллюзия.
Я начинаю смеяться.
– Чего ржем, красотка?
Я не отвечаю, а поворачиваюсь и бегу к двери таверны, распахиваю ее. И там, за порогом, гробница – темная и затхлая. Я снова там, откуда начала свой путь.
Вхожу и застываю. На секунду меня охватывает страх, что сейчас посыплется земля, что иллюзия еще не завершилась. Но бегут мгновения, ничего не происходит, и я направляюсь ко входу.
Луна достаточно яркая, чтобы лучи ее пробивались в трещины, освещая теперь уже не древнюю, всю в щелях, деревянную дверь, но края массивной каменной плиты с вырезанными цифрами XIII наверху.
Тринадцатая Скрижаль.
Я знала, что она большая. Но только сейчас, стоя перед ней, поняла, насколько. Шесть футов в высоту, три фута в ширину. Цельный камень толщиной не меньше фута. Лежит здесь уже давно, в темноте и сырости, края позеленели от мха.
С минуту я на нее таращусь. Пробегаю пальцами по словам, вырезанным по всей длине камня. Вдоль края вырезаны руны и имя Николаса, неоднократно повторенное среди странных символов и линий.
Николас говорил, что это сделал Блэквелл. Что его проклял Блэквелл, что Блэквелл – колдун. Я не хотела этому верить и сейчас – вопреки всему – тоже не хочу. Это всего лишь спекуляции, догадки. Никто не может знать этого наверняка.
До сей поры – не мог.
На скрижали должна быть подпись. Имя колдуна, символ, псевдоним, как те, что были у некромантов. Не уличающее, но идентифицирующее. Иначе скрижаль не исполнит свое предназначение.
Я пригибаюсь, становлюсь на колени. Если подпись есть, она где-то внизу текста. Но увидеть ее трудно. Лунный свет не настолько ярок, да еще по краям плита залеплена землей. Я ее сметаю и вижу часть символа. Потом слова. Продолжаю расчищать и наконец вижу целиком: роза и его девиз «Сделанного не переделать».
Я припадаю спиной к осыпающейся стене, обхватываю голову ладонями и даю себе минуту, чтобы снова пережить все эти чувства: предательство, невозможность поверить, ужас и, наконец, обретение истины. Ощущение острое и притупленное одновременно.
Блэквелл – колдун.
Вскакиваю на ноги, выхватываю Азот из ножен и со всей возможной силой ударяю наотмашь. Серебряное лезвие поет, натолкнувшись на камень, и, словно вопль, этот звук отдается в гробнице. Сила меча струится через меня, через мои руки, ноги, заполняет сердце, мозг, такая сила, что голова кругом, как от вина. Я замахиваюсь еще раз, еще раз, еще раз, соударения серебра с камнем рождают искры, поджигающие тьму.
– Элизабет! – прорезает лязг голос Шуйлера. – Ты слышишь меня?
– Шуйлер! – отзываюсь я. – Дверь – она стала теперь скрижалью. Поможешь мне ее разбить?
Секунда, другая – и мощнейший гулкий удар сотрясает гробницу, обдавая меня землей. И еще один, и еще.
Я снова и снова взмахиваю Азотом, пока в середине скрижали не появляется тонкая, как волос, трещина – скрижаль начинает разрушаться. Я продолжаю махать мечом, Шуйлер продолжает бить ногами. Щель удлиняется, ширится, потом яркий зеленый свет исходит из ее середины, вползает щупальцами в трещину, бежит вниз по скрижали, вверх по стенам, по потолку, дергаясь и раздуваясь, как живой. Я отступаю подальше от магии, которая может быть в этом свете, но безуспешно: струйки света растут, пока не становятся почти ослепительными. И тут в порыве ветра и с разрушающим треском, будто лопается лед на замерзшем озере, скрижаль рассыпается.
Я отпрыгиваю, но не вполне удачно. Куски разбитой скрижали падают на меня, и вес их бросает меня на спину, выбивает воздух из легких и меч из руки, хоронит меня под кучей щебня. Я выворачиваюсь из-под обломков, сбрасывая с себя камни.
– Шуйлер! – Я закашливаюсь, голос хриплый от пыли. Ответа нет. – Ты здесь? – Я жду от него ответа, но напрасно. Только звук собственного дыхания и тихий ровный шелестящий шум. Почти как… почти как дождь.
Меня вдруг пробирает холодок. Дождя не было, когда я входила в гробницу, и не было даже малейших признаков его приближения – небо чистое, черное, полное звезд. Что же это значит? Может быть, я пробыла здесь дольше, чем сама думаю? В конце концов, в Энглии погода меняется быстро.
А может значить и другое.
Я все еще внутри иллюзии.
Я встаю, поднимаю засыпанный пылью меч. Осторожно переступаю через обломки, добираюсь до лестницы, поднимаюсь и через люк вылезаю наружу. Льет. Порывами хлещет ледяной дождь. Повсюду лужи, он идет уже давно. А Шуйлера – чей голос я слышала только что – нигде не видно.
Я ощущаю прилив разочарования, а за ним – ужаса. Ведь если я все еще в гробнице, все еще внутри иллюзии, то скрижаль я не разбила. Хуже того, это означает, что мой самый большой страх, каков бы он ни был, все еще впереди. И если это не страх умереть в одиночку или смотреть, как на моих глазах погибает Джон и все остальные, то в чем же он? Что может быть хуже? Еще это означает, что меня вынудили использовать Азот, когда в том не было нужды. И я все еще слышу, как его сила гудит во мне, нашептывает, хочет, чтобы я снова ее применила, взяла ту власть, которую она предлагает: власть разрушать, власть ломать, власть убивать.
Я сую меч обратно в ножны, заменяю его парой зазубренных ножей. И выхожу на дождь.
Я все еще на территории Блэквелла – это понятно. Видны флаги на шпилях башен, возносящиеся ввысь каменные стены. Небо озаряется изломанной вспышкой молнии. Грохочет вдалеке гром. Я делаю несколько осторожных шагов, ноги вязнут в раскисшей земле. Внимательно осматриваюсь: передо мной лабиринт, вокруг деревья. И в древесной гуще что-то есть, что-то ждет. Я это знаю, чувствую.
И наконец вижу: пара желтых, как лампы, глаз уставилась на меня из-за черных стволов. Потом шелест листьев, хруст ветки – и на меня бросается зверь. Он выскакивает из лесу – огромная крысоподобная тварь размером с лошадь, только шесть ног вместо четырех и длинный хвост с колючкой, полной яда. Из творений Блэквелла; я таких видала во времена обучения. Медленная и неуклюжая тварь, но недостаток скорости компенсирует численным превосходством. Они ходят стаями, как крысы. Значит, поблизости есть еще такие же.
Я мечу оба ножа, целя точно в глаза: выколоть оба глаза – единственный возможный способ убить эту тварь. В один я попадаю, но в другой промахиваюсь, и крыса падает на бок, издавая визг, от которого готовы порваться перепонки. Зовет свою стаю.
Я выхватываю еще один нож и бросаюсь к ней, перепрыгиваю через хлещущий хвост, всаживаю клинок в другой глаз. Крыса дергается и издыхает, но я чувствую, как дрожит земля, и знаю, что идут другие. Резко обернувшись, вижу, как три такие твари прут прямиком на меня.
У меня осталось четыре ножа, я мечу их в крыс. Хотя темно и льет, я попадаю каждой из них в глаз. Так их не убить, но движения тварей замедляются. Сорвав с пояса топор, я бегу к ним. Они лежат, визжа и дергаясь. Несколько раз испытываю удары колючих хвостов, и хотя раны заживают мгновенно, действие яда все равно чувствуется. От него у меня двоится в глазах, и сквозь дождь и мрак я не могу отличить одну крысу от другой. Ориентируясь по слуху на визг, продолжаю их рубить, получая новые и новые удары хвостов, пока они наконец не замирают. Я оседаю на землю, прямо под хлещущие пощечины дождя, меня трясет от яда, голова кружится. Задумываюсь, настоящий ли яд, не входит ли он в ту же иллюзию. Наверное, это и не важно, потому что он, как всякая иллюзия, достаточно реален. И так или этак, а надо действовать. Если их собратья тут еще есть, они придут за убитыми. Блэквелл не мог придумать, как прокормить создаваемых им тварей, и потому просто давал им жрать все, что мы убивали. Я спрашивала Калеба, что делают с телами ищеек, погибших при обучении. Он сказал, что мне лучше этого не знать.
Сквозь дождь видны очертания лабиринта. Я туда не хочу. Проходила его однажды и едва-едва выбралась. Но я знаю, что если пойду туда, никакая тварь за мной не сунется. Они тоже боятся того, что там, внутри.
Переворачиваюсь лицом вниз, встаю на четвереньки и ползу вдоль опушки, стараясь держаться ближе к деревьям, где меня не так легко заметить. Наконец деревья кончаются полоской открытой местности, на другом конце которой – лабиринт. Некоторое время я выжидаю, трясясь и промокая под дождем, голова все еще плывет. Надо встать. Надо бежать. Надо пойти в лабиринт, пока никакая тварь меня тут не нашла. Но я так устала…
Ложусь обратно в грязь и затихаю, всего на миг, дыхание глубокое, тяжелое, отрывистое. Закрываю глаза под шлепанье ледяных струй и звучные всплески.
– Элизабет!
Я слышу его голос, низкий и тихий, и понимаю, что это тоже действие яда. Он добрался до мозга и заставляет слышать то, чего нет на самом деле. Но голос снова повторяет мое имя, я сажусь так резко, что голова идет кругом. И тут я его вижу – он стоит на полянке рядом с лабиринтом.
Джон.
Спотыкаясь, встаю на подгибающиеся ноги.
– Ты ранена, – говорит он, и лицо его хмурится озабоченной гримасой. Он кажется таким реальным.
Он не настоящий.
Правда не настоящий?
Я иду к нему. Когда подхожу ближе, он вздрагивает, разглядев меня: разорванные штаны, рубашка в клочья, покрыта грязью, кровью, бог знает чем еще. Незаколотые волосы болтаются по плечам, сбитые в колтуны и узлы.
Он одет так же, как был на маскараде: белая рубашка, черные штаны, черный камзол с красной оторочкой. Растрепанные волосы, карие глаза, так внимательно глядящие на меня. Такой живой, настоящий…
Он не настоящий.
Правда не настоящий?
– На самом деле это не ты, – говорю я. Получается жалкий шепот. – Я знаю, что не ты.
Джон – иллюзия Джона – оглядывается через плечо, и мимолетная тень пробегает по его лицу.
– Это я, – говорит он, снова оборачиваясь ко мне. – Я. Почему ты думаешь, что я не настоящий?
Я мотаю головой.
– Не знаю. Может быть, потому что дождь. Я промокла, а ты совсем сухой.
– Был дождь, но перестал. – (Я поднимаю глаза – иллюзорный Джон прав. Дождь прекратился). – А я сухой, потому что только что здесь оказался.
Я отбрасываю в сторону его доводы и продолжаю:
– Ладно. Я знаю, что ты не ты, потому что настоящий ты уехал. Шуйлер мне сказал. Ты на корабле у Питера, со всеми остальными, и едешь домой. Ты уехал.
Я проглатываю застрявший в горле ком.
– Я не уезжал. – Голос у него тих, точь-в-точь как мой. – Это ты меня оставила. Ты убежала, а я не хотел, чтобы ты уходила. И пошел тебя искать.
Он снова оглядывается.
Что-то его беспокоит, этого иллюзорного Джона. Постоянно оглядывается, будто там есть еще кто-то. Или что-то. Затаившееся в темноте, ждущее, чтобы напасть. Я не обращаю внимания – все это не на самом деле.
Точно не на самом деле?
– Почему ты всех бросил и пошел за мной? – Мой голос звучит громко и зло. Я злюсь, потому что мне хочется, чтобы он был на самом деле. Злюсь, что это не так. – Зачем?
Он делает шаг ко мне.
– Ты не знаешь?
Я качаю головой. Он смотрит на меня. Темные глаза, лунный свет.
– Потому что я люблю тебя.
Я закрываю глаза, сил нет бороться. Я устала. Устала от этой иллюзии, устала от правды, устала от лжи. Блэквелл колдун. Потому что я люблю тебя. Хватит, не хочу больше. Хочу проснуться.
Я открываю глаза, выхватываю оставшийся нож и всаживаю его глубоко себе в ногу.
– Проснись! – кричу я. Не на Джона, не на иллюзию его, но на себя.
Но Джон тут же оказывается рядом, я еще не успела вытащить нож, как он хватает его и швыряет на землю. Потом берет меня за руки, заводит их мне за спину, приникнув ближе, я слышу его дыхание на щеке.
– Прекрати!
Я вырываюсь, пытаюсь освободиться, пока эта иллюзия не изменилась и он не упал замертво, не растаял в воздухе, не превратился во что-то иное, не в то, что он сейчас – темные глаза, мягкие кудри, теплота, защита. Но когда он притягивает меня к себе, я не сопротивляюсь. И когда его губы касаются моих, я не мешаю. Они теплые и мягкие, я их помню. А он медленно гладит меня губами, от рта к щеке, потом к уху, там задерживается. Я его чувствую, я слышу его голос, его запах, он – настоящий. Я на миг закрываю глаза, поддаюсь этой дрожи, этой радости, которой он меня наполняет, и потом слышу его хриплый, мучительный шепот:
– Беги.
Отдергиваюсь, ахнув, и вижу стоящего за ним Блэквелла, медленно вынимающего нож, всаженный Джону в бок.
Глава тридцатая
– Ах, какая трогательная была сцена, – говорит он.
Вытирает платком лезвие и убирает нож в пояс. Джон издает приглушенный стон, отшатывается назад, зажимая рану рукой. Между пальцами течет кровь.
– Нет, – шепчу я. – Это иллюзия.
– Самая настоящая реальность, – заверяет Блэквелл, делая шаг ко мне.
Я смотрю на него, выискивая любые признаки, что это тоже иллюзия. Но он точно такой же, как был, в той же одежде, что на маскараде: черные штаны, красный, вышитый золотом камзол. Цепь – знак должности – отсутствует, но сейчас она принадлежит Калебу.
– Ты уничтожила скрижаль, – продолжает он. – И моих гибридов очень умело покромсала. – Он тихо посмеивается, как добродушный папаша. Но я знаю, каков он, и холод бежит у меня по спине. – Я хорошо тебя выучил. Ты одна из лучших моих ищеек.
Я мотаю головой. Это же не на самом деле. Это иллюзия.
Я отворачиваюсь от Блэквелла, ищу какой-нибудь признак – любой, – который скажет мне, что происходит на самом деле. Где я на самом деле. Я вижу разбитую гробницу, убитых крыс. Дождь кончился, небо чисто, одежда у меня мокрая, и я здесь.
У Блэквелла. Там, где начала.
Это все на самом деле.
– Джон!
Я кидаюсь вперед, и одновременно Блэквелл бросается ко мне, быстрее змеиного укуса выхватывает Азот из ножен. Я пытаюсь ему помешать – не успеваю. Он поднимает меч вверх, и зловеще блестит под луной изумрудная рукоять.
Я снова бросаюсь к Джону, но Блэквелл приставляет лезвие к моей груди.
– Ты ему не поможешь, – говорит он. – У него тридцать минут в лучшем случае. И ему это тоже известно. Он же знахарь?
Джон стоит на коленях, все еще зажимая бок.
– Зачем? – кричу я.
Это единственная мысль, которая сейчас у меня осталась.
Блэквелл безразлично пожимает плечами.
– Зачем я его заколол? Полагаю, тебе нужна более уважительная причина, чем та, что он проник в мое имение? Или же ты спрашиваешь, зачем я хочу убить Николаса Пирвила? И опять же тебе нужна причина более уважительная, чем та, что он – реформист, изменник и угроза моему королевству?
– Твоему королевству?
– Да, моему королевству. Пусть мой дурак-племянник считается королем этой страны, но по-настоящему правлю ею я. Я работаю, пока он развлекается. Собираю армии, пока он охотится, разворачиваю их, пока он танцует. Я определяю правила, издаю законы и планирую восстания, пока он пьет, играет и валандается с бабами. – Он смотрит на меня страшным и твердым взглядом: – Уж кто-кто, а ты должна это знать.
Ко мне не сразу возвращается голос.
– Ты знал, – наконец говорю я. – Ты знал и не стал ему мешать.
Блэквелл грубо встряхивает меня за руку:
– Конечно, знал. Малькольм в шестнадцать лет женился на женщине вдвое старше себя. Он был обречен влюбиться, но уж точно не в нее. Когда он остановил взгляд на тебе, я использовал это к своей выгоде. Поощрял его, говорил, что его чувства взаимны. – Он пожимает плечами, отбрасывая эти мелочи. – Я знал, к чему это приведет.
У него за спиной Джон издает странный звук – нечто среднее между рычанием и стоном.
– Я имел в виду, что ты выполнишь наконец свою обязанность, сделаешь то, чему я тебя учил. Убьешь его. Мне требовалось устранить его, и ты должна была это сделать. Калеб, как мог, намекал тебе, едва не прямым текстом. – Он повышает голос: – Сколько же раз он должен был показывать тебе, как Малькольм теряет управление страной? Сколько раз должен был тебе говорить, что без него всем стало бы лучше?
– А я должна была воспринять это как инструкцию убить короля? – спрашиваю я, не веря ушам своим. – Ты псих. Ты сумасшедший.
– Выбирай выражения, – ухмыляется он в ответ.
– Ты не убьешь Малькольма, – говорю я. – Это невозможно!
Он пожимает плечами:
– Это уже сделано. Сегодня в полночь. Наконец будет сброшена маска, и я предстану новым правителем Энглии. – Блэквелл улыбается. – Понимаю, несколько театрально. Но не мог устоять.
– Ничего не выйдет, – говорю я. – Вся страна против тебя бунтует…
Он смеется – глубоким, рокочущим хохотом, а я стою как оглушенная. Никогда, никогда раньше не слышала я, чтобы он смеялся.
– Страна бунтует против Малькольма – я всего лишь выполнял его приказы. Как ты только что отметила, король – он.
– Но создал законы ты! – кричу я. – Ты был инквизитором! Ты устанавливал правила…
– Я создавал законы, исключительно руководствуясь приказами Малькольма. – Он разводит руками. – Я был жертвой его коварства не меньше, чем прочие. Возможно, даже более, поскольку велел сотни ведьм и колдунов – людей моей породы – предать смерти. – Издевательски имитируя скорбь, он покачивает головой. – Но сегодня всему этому будет положен конец. Я взойду на трон и сделаю это с помощью армии такой силы, что никто не посмеет мне помешать.
– Что? – спрашиваю я на выдохе. – Какой армии?
– Той, что создала мне ты, естественно.
Я ахаю – и тут понимаю. До меня доходит, чем занимался он все эти годы и что в итоге сделал.
– Я учил тебя ловить ведьм и колдунов, – продолжает он. – Выслеживать их и приводить ко мне. Ты не задумывалась, почему я никогда не разрешал их убивать?
– Но ты убивал, – говорю я. – Ты сжигал их по дюжине в неделю. Я там была, я видела это.
– Некоторых приходилось сжигать, – соглашается Блэквелл. – Малькольм мог что-то заподозрить, если бы я этого не делал. Но ты наверняка заметила, что на костер шли в основном знахари да кухонные ведьмы? Кем-то ведь приходилось жертвовать, а от этих мне не было никакого прока. Пользы от них – как вот от него. – Он небрежным взмахом руки показывает на Джона. – Но некроманты, но демонологи? Адепты черной магии? От этих мне как раз была польза. И сейчас есть.
– Это невозможно!
– Возможно, и уже сделано. Никто меня не остановит теперь, а вот это, – он поднимает Азот, – о, с этим я буду непобедим.
– Николас, – выпаливаю я. – Николас будет жить, и он сможет тебе помешать.
– Я так не думаю.
И тогда я слышу это. Сдавленные девичьи всхлипы, приглушенный стон парня. У меня волосы на затылке встают дыбом.
Из темноты выходит Калеб, за ним Маркус и Лайнус, и я вижу теперь, откуда донеслись ужасные звуки. Это Файфер и Джордж, связанные и избитые. Лайнус тащит Файфер за волосы, и видно, что она из последних сил удерживается от потери сознания. У Джорджа разбиты губы и распух глаз, кровь течет по щеке. Я ахаю.
– Ты правда думала, что тебе это сойдет с рук? Думала, что вот так просто уйдешь? – Блэквелл надвигается на меня, хватает за плечи и смотрит, ввинчиваясь черным взглядом мне в глаза. – Ты правда думала, что сможешь расстроить мои планы?
Я смотрю на Калеба, его ответный взгляд ничего не выражает.
– Я тебя предупреждал, – говорит он. – Я говорил, что будет, если ты не вернешься со мной. Говорил, что не смогу тебя защитить.
В жутком молчании мы смотрим друг на друга, и все глаза – я это чувствую – устремлены на нас. Я ищу в его лице хоть что-нибудь – намек на понимание, малейшую тень сочувствия, – любое свидетельство того, что мой друг еще где-то здесь. Но ничего не вижу. И понимаю – с болезненной определенностью, – что я совсем одна. Что в этом своем последнем испытании, выбирая между честолюбием и родством, Калеб выбрал честолюбие. Я отворачиваюсь к Блэквеллу:
– Что ты хочешь сделать?
У меня получается только шептать.
Блэквелл отпускает меня так резко, что я отшатываюсь, оступаюсь.
– Девушку ко мне.
Лайнус выходит вперед, грубо толкая перед собой Файфер. Слышен слабый протестующий голос Джона, заглушенный вскрик Джорджа, но где-то на периферии сознания. Я не могу оторвать глаз от Файфер. Платье сверху разодрано, сползает с плеч. Она босиком и дрожит так, что слышен стук зубов.
– Что ты с ней сделал? – спрашиваю я у Лайнуса.
– Да ничего. – Он жутко улыбается и проводит пальцем по шее Файфер. Нас обеих передергивает от отвращения. – Пока что.
От омерзения я даже не успеваю подумать, когда бросаюсь на него. Он отшвыривает Файфер в сторону и прыгает мне навстречу, мы валимся на землю, колотя друг друга руками и ногами и выкрикивая страшные ругательства. Он вытаскивает кинжал и несколько раз всаживает в меня, целя в шею, в сердце, в живот. Пару-тройку раз попадает, но я не замечаю, куда именно – боль тут же исчезает и сменяется болью в другом месте. Я угодила в бесконечный цикл боли и заживления, и непонятно, где кончается одно и начинается другое.
– Хватит! – гремит над поляной голос Блэквелла.
Лайнус отскакивает от меня, как дрессированная собака, приученная слушаться хозяина. Я встаю, пошатываясь: раны заживают не так быстро, как раньше, я еще слаба от яда крыс и от раны в животе.
– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – шепчу я. – Скажи, и я сделаю. Только не трогай их. – Я смотрю ему в глаза. – Скажи – и я сделаю.
– Мне нужно было убить короля и устранить Николаса, – отвечает он. – Оба эти задания должна была выполнить ты – и не выполнила. Ни того, ни другого. – Он делает шаг ко мне. – К счастью, у меня есть вот эти двое. – Беглый взгляд на Джорджа и Файфер. – Они мне расскажут, где Николас, приведут меня к нему. Расскажут и приведут, – говорит он громче, заглушая протестующий голос Джона, – если захотят избежать абсолютно излишних страданий до того, как я от них избавлюсь.
Файфер испускает стон.
– А королем тоже займутся. Возможно, это уже сделано. – Он глядит на Калеба, и Калеб кивает. – Так что, как видишь, мне не потребуются твои услуги ни в чем. – Он подступает ко мне, черные глаза, горящие безумием, ввинчиваются в мои. – Ты мне совершенно не нужна.
И разражается буря его ярости. Он вскидывает руки – и снова начинается дождь, как было, когда я вышла из гробницы. Ливень хлещет, будто атакует, за ним ничего не видно, ничего не слышно – лишь то, как он барабанит по земле. Сейчас остались только мы с Блэквеллом – все остальные, все остальное исчезло. Я отступаю от него. Оглянулась бы, прикидывая путь побега, но боюсь оторвать взгляд от его лица. К тому же я знаю, что бежать мне некуда.
– Я бы тебя бросил в лабиринт, – говорит он, не повышая голоса, но я отлично слышу его сквозь грохот ливня, – если бы думал, что так от тебя избавлюсь. Но я уже делал это, и ты оттуда вышла. Я бы напустил на тебя своих гибридов, но знаю, чем бы это кончилось.
Он замолкает, и лицо его выражает… да, почти любопытство.
– Как ты это сделала? Ты не сильна, как Маркус. Не честолюбива, как Калеб. Не зла, как Лайнус. – Он оглядывает меня, покачивая головой, будто не верит собственным глазам. – Как ты выжила?
Вопрос, который я сама себе всегда задаю. Как ничем не примечательная девушка вроде меня могла пережить такие невообразимые опасности? Я не знала этого тогда и сейчас тоже не совсем понимаю. Но выдаю самое правдоподобное предположение из всех возможных:
– Потому что я боялась делать что бы то ни было, кроме как выживать.
Блэквелл кивает, будто услышал любопытную точку зрения, которую прежде не удосужился рассмотреть.
– А сейчас? Сейчас боишься?
Я думаю, не сказать ли ему, что да. Думаю, не позволит ли мне признание в собственной слабости выиграть время, или снисхождение, или возможность сбежать. Но сразу понимаю, что нет ни единого шанса. Ни на что из этого.
– Я не боюсь, – говорю я, потому что это последний акт неповиновения ему, а еще я говорю это – сама не веря своему осознанию, – потому что это правда. – Я тебя не боюсь.
Тогда Блэквелл улыбается.
– И хорошо, – говорит он. – Если бы боялась, это могло бы меня насторожить.
Он делает шаг ко мне, высоко подняв руку с мечом. И я еще не успеваю понять, что он задумал, как он бьет наотмашь. Я успеваю уклониться, как он и предполагал. Он промахивается на дюйм, как я и знала заранее. Снова замахивается, наступает на меня снова, снова, снова. Я ухожу из-под ударов, уклоняюсь, выворачиваюсь, отпрыгиваю. Он по мне не попадает, но ведь не слишком-то и старается – на самом деле. Играет, как кошка с мышью. Утомить меня, ослабить. И когда я начну спотыкаться, выдыхаться, он ударит в полную силу – и убьет.
Надо положить этому конец, прямо сейчас.
Я делаю шаг назад, пошатываюсь, отступаю и поворачиваюсь, будто хочу убежать. Блэквелл этого, видимо, ожидал, потому что наступает. В последнюю секунду я разворачиваюсь к нему лицом и нападаю. Этого он не ждал, он колеблется долю секунды перед тем, как замахнуться мечом, – и мне хватает. Я в прыжке бью его ногой в голень. Он переступает, шатаясь, я выпрямляюсь и соединенными руками изо всей силы бью его по предплечью. Раз, другой. Хватка слабеет, разжимается, Азот выпадает из его ладони, приземляется на размокшую землю с глухим шлепком. Ударом ноги по рукояти я его отталкиваю, он скользит по грязи прочь.
Блэквелл останавливается. Колеблется. Я или Азот? Надо выбрать что-то одно.
Он выбирает меня. Быстрее, чем я могла себе представить, – он оказывается рядом, хватает меня двумя руками за горло и с рычанием омерзения, ненависти и ярости начинает душить. Я бью его по рукам, дергаю, царапаю руки, лицо, но я слишком слаба. Я устала сильнее, чем могла себе позволить, а он душит, усиливая натиск, глядя мне прямо в глаза, безжалостно и беспощадно. Я пытаюсь крикнуть, завопить, но не могу, а если бы и могла, меня бы никто не услышал за грохотом ливня. Ноги подкашиваются, я уже на коленях, потом на спине. Дождь заливает нас обоих, я дергаюсь в грязи, но Блэквелл продолжает душить. Глаза лезут на лоб, я начинаю терять сознание и приходить в себя почти в такт со вспышками молний в небе. Тело сотрясается в судорогах, в бессознательной попытке избегнуть неизбежного.
Спасти меня некому…
Шуйлер! Я вспоминаю: он здесь, где-то рядом. Изо всей силы, как можно громче я мысленно ору его имя, снова и снова.