Глава одиннадцатая
Солнце на улице почти закатилось, алый вечерний свет проникает через оконце в эту комнату. Совсем тихо, Хамсафар-Мар…
Настолько, насколько может быть здесь тихо. Этажом ниже – люди, этажом выше – люди, справа за стенкой – люди, слева за стенкой – люди. Дома-тополя, дома-капсулаты многоквартирного уклада прелести. Словно бы окружён людьми и… совершенно один в то же время.
Не правда ли, такие моменты несут особый философский шарм, знакомый многим подобным нам? Когда праздник закончился, вокруг стоят пустые столы, посуда, опустошённые ёмкости, крошки. Следы сгинувшего веселья. Странно наслаждаешься этим, сидя наедине с самим собой. Будто само пространство хранит слепок былого празднества, и ты улавливаешь его потайным чуяньем, не визуально и не через нос.
Не всякий признается в таком удовольствии, его вполне обоснованно можно стыдиться – быть тем, кому становится хорошо без людей. Но совсем без людей не было бы ни веселья, ни празднества, ни отдыха от них. Поэтому общество так же необходимо, как и одиночество. Особенно нам с тобой, чье внимание поглощено ими. Знаю, ведомый природным инстинктом, ты предпочёл бы среду, исключающую человека, но взращенный в неволе, ты вынужден следовать за мной и наблюдать то же, что и я.
Хамсафар-Мар, мой верный спутник. Гаханбар – не первое наше празднество на чужбине (у меня их было и того больше). Как же необычно смотрится оно вдали от дома, вдали от единоверцев? Как же необычно смотримся, в конечном счете, мы? Для этих людей… Мой друг, это ведь даже скорее не праздник, а наша интерпретация его – то бишь фрейм иного порядка.
Так приятно, что эта мнимая отшельническая келья, переполненная извечными думами и одиночеством, превратилась в миг в детскую комнату. Ты видел их? Они радовались как дети. Как их собственные дети в том числе. И столько ребячества я не наблюдал уже давно и даже вижу в нём благотворное знамение. Сегодня мы изобрели новый праздник, для этих людей.
Как же забавно умеют они радоваться мелочам! Представь их же под конец месяца, когда к прохладе осени они будут недовольно ёжиться от холода. А потом в один из дней, в их комнатах включат отопление. «Дадут», – как они выражаются про этот коммунальный дар. И они будут трогать батареи и по-детски радоваться. Как мало им для этого нужно.
Что ж до нас? Ты знаешь. Срок подходит, синусоида продолжается теперь минула ось, и пребывание наше в этих стенах уже совсем скоро подойдет к концу.
Сплошная уязвимость и никаких сюрпризов…
Но чьи же шаги слышу я? Вразвалку, кто-то ковыляет к нам устало… Да это же Антон Антонович, но он попросил звать его просто Антохой. Проходи, будь гостем, присаживайся. И снова в состоянии подпития, размягчил алкоголем душу. Позволю предположить, что, вернувшись к себе после наших скромных посиделок, его вновь подточило одиночество. Ведь так? Принимать уединение со временем становится проще, но возвращение его всегда будто с непривычки.
Знакомо. Поверь, и я испытал схожее, пусть и в меньшей степени, пусть гложет нас разное. Одиночество – тоже синусоида, но не будем об этом… Ни я, ни ты не готовы к откровениям. Области личного – terra incognita. Желаю тебе, конечно, обрести покой.
Но есть то, о чём мы можем поговорить, не страшась разоблачения. Скажи мне, неужели ты до сих пор считаешь свой труд про́клятым?
Ты как-то раз уже признавался в этом. Я промолчал. Но сегодня готов оспорить твой тезис. Я не буду говорить, что знаю твою работу. Её тонкости, перипетии, подводные камни… Покажите мне дело, в котором их нет. И чтобы утешить тебя, я попробую рассказать о труде истинно проклятом. И начну, как водится, издалека.
Совсем издалека, из краев моей Родины, где и произошла эта история…
Город по имени «Божественный» – в самом её сердце, посреди нагорья и пустошей, скудных до растительности. Её выжигает палящее летнее солнце…
Знаешь, я заметил, общее у моей Родины и у твоей. Величие и красота наших стран сокрыты от взора. Одетая обильными снегами в зимний период ваша страна столь же непривлекательна. И лишь пытливость опытного путника, его желание доискиваться, позволяет приоткрыть завесу, красота и прекрасные черты обнаружатся под которой…
Но вернёмся к «Божественному». Город это древний, возможно, древнее пирамид, приземистые глиняные улочки, крыши с ветровыми башнями – его антуражи напомнили бы тебе восточные сказания. Века сберегли его классический облик.
Недалеко от него, на вершине горы возведено сооружение. Округлой формы, большое в диаметре, без крыши, оно напоминает гигантский чертог. Это созданная древними мастерами, ныне заброшенная зороастрийская башня молчания.