Симина Г.Я. – Пинежские сказки
Симина Г.Я.
Собраны и записаны Г. Я. Симиной
СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО,
197 5
РФ
С37
Вошедшие в сборник сказки собраны и записаны Г. Я. Симиной во время диалектологических экспедиций на Пинежье (1958—1974 гг.). В большинстве случаев сказки записывались на магнитофонную ленту, что позволило сохранить особенности языка и стиля сказителей-пинежан.
Именно в силу их достоверности, сказки представляют интерес как для языковедов, изучающих русские народные говоры, так и для фольклористов, исследующих памятники устного народного творчества. А обилие чисто местного элемента в сказках, наличие ярких черт быта и материальной культуры дореволюционного прошлого крестьян делает книгу нужной для этнографов и для историков.
«Пинежские сказки» заслуживают также внимания читателей, интересующихся произведениями народного творчества.
Фольклорная и диалектологическая редакция кандидатов филологических наук Л. В. Федоровой и Л. П. Комягиной
(g) СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО, 1975 г.
Предисловие Федора Абрамова 4
Г. Симина. О современной пинежской сказке б
Сказки А. М. Мамоновой (д. Кучкас) 15
1. Про зверя Лань (Ук. 707) 17
2. Про ежика (Ук. 425 частично) 21
3. Два брата (Ук. нет) 25
4. Об обмененной девушке (Ук. нет) 28
5. Про богатыря Олега (Ук. нет) . 32
6. Мужик и медведь (Ук. нет) 33
Сказки А. А. Меньшиной (д. Нюхча) 37
7. Иванушко-промышленник (Ук. нет) 39
Сказки В. Ф. Мерзлой (д. Сура) 43
8. Гордюм-царевич (Ук. 707) 45
9. Про Безручку (Ук. 706) 50
Сказки А. Е. Варзумовой (д. Горушка) 55
10. Про Машеньку (Ук. 480 С) 57
Сказки А. В. Поликарповой (д. Кеврбла) 59
11. Царь морской, страх людской (Ук. 313 А и С) . 61
12. Про Аннушку-красавицу (Ук. 400 В) 67
13. Клеточка-самолеточка (Ук. 510 А) 72
14. Царевиа-лягушка (Ук. 460 А, 530, 402) 75
15. Про царя Костыля (Ук. 530 и др.) 81
16. Про Верзилу (Ук. 650 А) 86
17. Про медведя и трех сестер (Ук. 311) 89
18. Про Любиму охоту (Ук. 502 и др.) 91
19. Про бабушку-задворенку (Ук. 564) 94
20. Про золотое яблочко да наливное блюдечко (Ук. 780). 95
21. Про мачеху Ягабову (Ук. вар. 480 В) 96
22. Про Морозку (Ук. вар. 480 В) 99
23. Про Зайку да Лиску (Ук. 43) 101
24. Медведь и старуха (Ук. 160 1) 103
25. Про петушка (Ук. 715) 104
26. Про мертвеца и про Яна-Ивана (Ук. нет) 105
27. Про еретика (Ук. нет) 107
28. Про странника (Ук. нет) 108
29. Про старика и Снежурочку (Ук. нет) 109
30. Про разбойников и их сестру (Ук. нет) 110
31. Про ленивую жёнку (Ук. 1370 1) .' Ш
32. Про Окуляху да Деяху (Ук. 1696) 112
Сказки Ф. К. Бессоновой (д. Ваймуша) 117
33. Гордая невеста (Ук. 900) 119
Сказки У. И. Вальковой (д. Цёркова Гора) 123
34. Про овечку-серёбрянку (Ук. 123, 450) 125
Сказки И. М. Кормачёвой-Лысцевой (д. Кеврола) 129
35. Про птичку Никонорку (Ук. 510 В) 131
36 Про Ивана, сына купеческого (Ук 300 А, 532) 137
37 Иванушко и братья (Ук 707) . 150
38 Когда хошь позориться, смолоду или под старость?
(Ук 931) . , , 154
Сказки С. К. Фофановой (д Пестенниково) 159
39 Про Ольшанка (Ук 327 С) 161 Сказки М. Н. Савиной (д Марьина Гора) 165
40 Иванушко-запёчельник (Ук 530) 167
41 Кобылья голова (Ук 425) 170 Сказки А. П. Кобелёвой (д Юбра) 173
42 Про коровушку-белодоюшку (Ук 511) 175 Сказки М. А. Каршиной (д Матвера) 179
43 Про Илью Муровца (Ук 650 1) 181 Сказки Д. И. Пашковой (д Березняк) 185
44 Про Ивана, сына крестьянского (Ук 567, 532, 300 А) 187
45 Про Марфу Прекрасную (Ук 403 А) . 196 Сказки А. М. Тихоновой (д Подрадье) 201
46 Про бабушку и овечек (Ук 161) 203
47 О коте, дрозде и пеунке (Ук 61, 2) 207
48 Разбойники-сваты (Ук 955) . 209 Сказки М. П. Постниковой (д Вальтево) 211
49 Про Болдушу (Ук 1132) 213 Сказки Г. П. Сивковой (д Чучепога) 215
50 Липутушко (Ук 700) 217 Словарь диалектных слов . 219
Книга — и это непреложный факт — прочно вошла в быт наших людей. Не буду говорить о городе. Но загляните хотя бы в сегодняшнюю северную деревню. В редком доме вам не попадется полка с книгами, а то и библиотека. Русская и переводная классика, роман-газета, научная фантастика, детектив, стихи... — всего понемногу найдете там. И только одного, пожалуй, не найдете — сборника русских народных сказок.
Что же, интерес к сказке пропил на Руси? Нет спроса на неё?
Спрос огромный. Сказок в продаже нет.
Подчас встречаются люди, которые подводят даже некий «теоретический» базис. Дескать, время сказки прошло безвозвратно. Дескать, смешно и нелепо в век космических ракет и спутников слушать и читать замшелые россказни о коврах-самолетах, о ска- тертях-самобранках и т.д. и т.п. Научная фантастика — вот сказка наших дней.
Разумеется, научная фантастика заняла свое место в круге чтения современного человека. Но заменяет ли эта молодая, энергичная особа хоть в какой-либо мере древнюю старуху-сказку?
Конечно, нет.
В сказке — душа и сердце народа, его ум и вековечная мудрость, все причуды, все грани национального характера. И сказка— это слово. Слово всегда живое, самобытное, поражающее предельной простотой и вместе с тем неповторимой игривостью и выдумкой.
В последние годы у нас много и не без пользы говорят о бережном отношении к природной среде. Но разве забота о духовных сокровищах нации, их разумное использование менее важное дело?
Сказка должна войти в каждый дом — вот насущная задача. И будем надеяться, что за настоящим сборником последуют еще и еще сборники.
Существенная особенность этого сборника /а. что сказки, представленные в нем, записаны в наши дни, что называется, на корню. А записала их и собрала воедино Галина Яковлевна Симина, доцент Калининградского университета, которая вот уже полтора десятка лет — в одиночку и со студентами-практикантами — неутомимо и плодотворно изучает пинежский говор, его лексику и синтаксис, с удивительной полнотой сохранившие речевую культуру древней поры русского языка.
На Пинежье Галина Яковлевна давно стала своим человеком. И мне хочется от своего имени, от имени моих земляков сказать ей большое русское спасибо. Спасибо за ее труды, за ее самоотверженное служение русской культуре.
Федор Абрамов
Сказки — своеобразные художественные произведения, творимые народом и устно передаваемые из поколения в поколение
При почти полной неграмотности крестьян в дореволюционной деревне сказки да песни были единственным выходом в мир поэзии, народной фантазии и мечты В долгие вечера при свете лучины за прялкой тянулся неторопливый рассказ о далеких сказочных странах, о добрых и злых людях, о том, как зло неизбежно в конце концов побеждается добром В дни великого поста, когда петь песни считалось грехом, сказки да духовные сказания оставались единственным развлечением деревенской молодежи.
Но сказка — не просто развлечение Велико ее воспитательное значение. Она — средство нравственною самоутверждения народа.
Оказывание сказок — процесс творческий Всякий раз сказка не только воспроизводится сказителем, а в чем-то и варьируется: происходит обогащение ее дополнительными местными деталями быта, расцвечивание элементами юмора, сатиры. Проявляются в какой- то мере и автобиографические черты, характер рассказчика Сказительница по ходу сказки то смеется над оказавшимся в смешном положении персонажем, то плачет над горькой участью героя, попавшего в беду
Волшебные сказки рассказываются особенно серьезно и вдумчиво, сказки о животных — снисходительно, а сказки-анекдоты — со смехом, с юмором. В этого рода сказках наблюдаются элементы драматизирования, рассказ ведется в лицах, имитируется язык персонажа: «вяк-вяк-вяк, дедушко ёдё, Наташкины косточки в мешочке везё, а косточки шарча-шабарча»; «вы-вы-вы, едут хрестья- ны шары по шары»; волк на деревянной ноге «кычйр-кычир кы- чиркает»; петух кричит: «ко-ко-ко, я всем голова!»
Исполнителями сказок выступают люди старшего поколения. Молодежь старинных народных сказок уже не знает, хотя слушает их с большим интересом и искренне переживает вместе с героем Иваном, сыном крестьянским, его удачи и неудачи, следит за запутанными сюжетными линиями повествования.
Среди пинежских сказительниц есть несомненно народные таланты, поэтические натуры К их числу следует отнести, например, жительницу деревни Кевролы Акулину Владимировну Поликарпову, которая рассказала нам 26 сказок и побывальщин И хотя они неравноценны в художественном отношении, мы публикуем почти все, чтобы показать объем и состав сказочного репертуара пинеж- ских сказительниц
Большое количество сказок и вариантов их рассказала Анна Макаровна Тихонова из деревни Подрадье, Анна Мииеевна Мамо- ьова из деревни Кучкас и др
За шестнадцать лет нашей экспедиционной работы на Пинежье (1958—1974) нам встречались многие сказочницы, преимущественно женщины преклонного возраста Некоторые из них уже умерли, но наши записи, произведенные от них в свое вре»1я, останутся бесценным свидетельством прошлой духовной культуры русского народа
Как собирался материал’
Сказки записывались нами во время диалектологических- экспедиций При сборе диалектного материала сам собою шел в руки и драгоценный фольклорный материал У нас накопилось много записей, составивших собрание пинежских сказок, которое и предлагается в настоящей книге
Записи пинежских сказок производились и прежде многими собирателями II В Карнауховой опубликованы «Сказки и предания Северного края» (М, «Академия», 1934), записанные ею в 1929 году в некоторых деревнях Пинежского района Изданы сказки, записанные в 1927 году на Пинежье А И Никифоровым (Северно- русские сказки в записях А И Никифорова М —Л, АН СССР, 1961) Пинежские сказки представлены и в книге Н И Рождественской «Сказы и сказки Беломорья и Пинежья» (Архангельск, 1941)
Однако этими изданиями ни в какой мере не исчерпывается все богатство фольклорного сказочного материала, бытующего еще и сейчас на Пинежье Сказки, записанные нами в 50—60-х гг, во многом отличаются от сказочных текстов в записях прошлых лет Отличие прежде всего в том, что у нас в большинстве случаев магнитофонные записи сказок, фиксирующие подлинную речь и интонации сказочника и отражающие языковое своеобразие и естественное течение рассказа В этом преимущество данного собрания пинежских сказок
При некоторой общности сказочных сюжетов (например, «Мачеха и падчерица», «Золушка», «Безручка», «Незнайка» и т п) полного текстового совпадения со сказками предшествующих лет в наших записях нет Отмечается своеобразие современных записей сказки и в ее структуре, и в отдельных частных элементах сказочного повествования Легко, например, устанавливаются различия при сопоставлении с записями сказок, опубликованных И В Карнауховой Проследим это в текстах сказки «Про Царя морского, страха людского» (у И В Карнауховой — про Водяного) У нас героиня сказки Думослава — утица, у Карнауховой — куница Различны задачи, которые поставил перед героем Царь морской у нас — «построить к утру-свету церковь», «сплести канат из песку», у Карнауховой — «вспахать и засеять поле», «выбрать невесту» и др Своеобразны сказочные формулы- у нас — «Припа- ди-ко ко сырой земли», у И В Карнауховой — «Ляг брюшком, по- слухай ушком» Различаются некоторые отдельные мотивы у нас — голубь вылетел из-за пазухи Думославы, что более реалистично, у Карнауховой — из пирога вылетели голубь да голубка и этим напомнили герою о царевне Голубь в нашей сказке говорит слова «Буду-буду, не забуду», а у И В Карнауховой ничего не говорит Существенно отличаются и сказки на сюжет «подмененной жены» У Карнауховой желания героев исполняют два казака, а в нашем тексте все это делают сын Гордюм да Сучка прядочка (у Карнауховой — Марфа Прекрасная)
Нет необходимости дальше продолжать сопоставления Любой из заинтересованных исследователей увидит существенные различия между сказками, представленными в нашем собрании, и сказками, опубликованными в предыдущих изданиях
Нами произведена сверка пинежских сказок с «Указателем сказочных сюжетов» Аарне-Андреева[1], а также с указателями, предложенными В Я Проппом[2] При этом обнаружилось, что наряду со многими общеизвестными сюжетами в наших материалах имеются сказки, не отмеченные в указателях Таковы сказки про Яна- Ивана, про Ивана-промышленника, про Коровушку-белодоюшку, про еретика и др
Всего в нашем собрании пинежских сказок представлено пятьдесят текстов Большинство из них — волшебные сказки
По-прежнему господствует на Пинежье сказка «классического» типа долгая, с обстоятельным рассказом приключений героя, с соблюдением «тройственности» событий Охотно используется в ней диалог, чем достигается живость рассказа, артистичность испол нения Продолжается сказочная традиция, отмеченная А И Никифоровым «Пинежане не любят новеллистической сказки, они жи вут еще целиком симпатиями к волшебной сказке»3. И действительно, в нашем пинежском собрании почти совсем не представлены сказки-анекдоты нет сказок о глупом черте, нет анекдотов про ловких жен и т п Можно указать лишь сказку про Окуляху да Деяху, сказку о дурне-медведе и сказку о петушке.
Пинежские сказки характеризуются своими стилевыми особенностями Сказке обычно предшествует присказка, свойственна по стоянная формула зачина и концовки, что, несомненно, идет от древних традиций устного повествования, часто ог скоморошины Например, сказка, рассказанная Д И Пашковой, племянницей М Д Кривополеновой, начинается так «В некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живем, жил царь Картауз, надел на себя арбуз, на конец огурец, и вышел прекрасный молодец Это не сказка, а присказка, сказка вся впереди»
Некоторые сказки заканчиваются присказкой концовкой Напри мер «Вот и сказке конец, да селёменной хлевец, во \левце то было пятеро овец да шестой жеребец, побежал по овец, по рябиновы по санки, по рябиновый батог Там пиво текло, по устам пробежало, в рот не попало, на бор убежало, под пень, под кокору, я не знаю, под котору» Или «Я там была на свадьбе у них, куст видала, яблоками чествовали, пива наварили, я худо пила-то, в рот ие попало, все протекло нимо», «Я у них была, пиво из красного ковша пила, по рылу бежало, в рот не попало» и т п А наиболее обычная концовка звучит так «Стали жить да поживать, и топе- ря живут, и нас переживут»
Поэтика пинежских сказок характеризуется и традиционными приемами тавтолоши Многочисленны словосочетания типа «зату- жился-запечалился», «покупать-закупать», «поит-кормит», «хитёр- мудёр», «плачё-рыдае», «не тужи да не плачь», «к утру-свету», «ох как спал, как в пору встал», «сядь да поешь, ляг да поспи» и т п
Иногда в подобных парных сочетаниях используется слово, лишенное смысла, нужное только для рифмы Вот хотя бы здесь «Где болота дыбучп, леса дремучи, нынче там тишь да башь, божья благодать» — что такое «башь»? Встречается такая звукозапись, как «трень-брень, трень-брень», что создает необходимую музыку при исполнении сказки
К стилистическим особенностям сказочного жанра следует отнести ясно выраженную тенденцию к обобщению Из века в век воз растала обобщающая сила сказки Обобщенный характер сказоч ного повествования проявляется и в пинежских сказках Прежде всего, это обилие неопределенных местоимений Таковы сказочные зачины «Не в котором царстве, не в котором государстве »; «В таком-то царстве, в таком-то государстве жар птица есть», «А оно (солнце) сказало «Из такого-то царства, из того то государства надо таку-то царевну достать»
Нет в сказках и точных названий мест Обычно дается только обобщенное нарицательное существительное город, деревня, яр моньга
Как во всякой сказке, в пинежских сказках не индивидуализированы имена персонажей Преобладают имена нарицательные, создающие обобщенные характеристики действующих лиц по социальному положению (мужик, крестьянин, купец, сын купеческий, царь, царевич), по возрастному признаку (старик, старуха, парне чок, девушка), по семейным связям (отец, мати, бабушка, жёнка, брателко, сестричушка, дочи, падчерица, мачеха), по профессии (башмачник, дровяник, водяник, корабельщик, сапожник, сенник, черепан)
Характеристики часто выступают как прозвища, краткие приложения к имени собственному Сучка-прядочка, Кок с локоток, Сивко-Бурко, Бабушка задворенка, Овечка серебрянка, Коровушка- белодоюшка
Персонаж называется просто по прозвящному имени-характери стике Верзидо богатырь, Костыль-царь, Незнайко (говорит только одно слово «не знаю»), Снежурочка (снежная кукла), Ольшанко (варианты Ольханко, Леханко) — человек, сделанный из дерева ольхи1
Канонические личные имена настолько обычны, однообразны в сказкак, чго выполняют гоже обобщенную функцию наравне с на рицательным именем-прозвищем Иван-царевич, Иван, сын купеческий, Иван, сын крестьянский Всякий сказочный положительный герой— Иван! Сказочные героини названы обычно в уменьшительно- таскательной форме Аннушка, Машенька, Маршунька Иногда к собственному имени присоединяется постоянный эпитет Аннушка красавица, Марфа Прекрасная и т п
Имя персонажа служит и средством авторской оценки Так, в функции осудительной, сатирической представлены имена в форме полуимени Окуляха, Деяха, Балдуша
Чем обусловлена указанная тенденция к предельной обобщенности сказочного жанра> Думается, что это вытекает из самой основной функции сказки «Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок» (Пушкин) Сказки выполняют роль нравоучительной повести, это, по определению Ю М Соколова, «традиционная крестьянская педагогика» Для решения подобной дидактической задачи нет необходимости подчеркивать единичное, конкретное явление, точное место и время действия В сказке действует обрат ная тенденция
В этом стремлении дать предельное обобщение сказочный жанр в какой-то мере сближается с пословицей Так, в некоторых сказках в концовке приведены прямые пословицы «Обижены дети не живут бедно», «Добрые люди радуются, а злые завидуют» и др Все, что не отвечает цели «всеобщности», в сказке (как и в пословице) отсутствует Нет в сказке и элементов украшательства, нет пейзажа Описания природы замедлили бы изложение сказочного действия и отяжелили бы сказку, лишив ее основного назначения — действенности нравоучительного рассказа Именно это и произошло в «Сибирско-русских сказках, записанных М В Крас- ноженовой»1, например, в сказке «Безручка», а также в публикациях записей XIX века
Не представлены в пинежских сказках и элементы психологизма, нет в них углубления в духовный мир персонажей, нет анализа душевных побуждений Переживания героев выражаются лишь через показ их поступков Вот как рассказывается о том, что Иван- царевич полюбил девушку «Ох, уж как пондравилась мне эга девица Тут он стрецят ей, гулят с ей, ходит и всяко Он тут уж вовсе с ей заходил, кольцо ей дал да »
Значительность переживания выражается обычно фигурой повторения Например «Шла, шла, шла, ходила, ходила, ходила, у башмаков подочвы выдержала — вот колько ходила время», «Ревела, ревела, крицяла, крицяла, крицяла — не воротился», «Девушка его колола, колола, колола — никак не разбудить, заплакала»
Нет в сказках и развернутых портретов персонажей, кроме са мых общих характеристик «Она така прекрасна, така красавица», «А такая красавица была, тут срисовали то ей уж, и все было, всяко», «Иван, сын купеческой, такой стал порато хорошой да красивой, дак нигде по свету-свету не найти таких Иванов, да уж всем-то вышел», «Иван, сын купеческой, такой стал порато цистой да нарядной, большой да толстой, такой молодець1», «Она уж и вовсе прекрасна, страшно кака», «Коль уж сама-то красива1» Как видим, подробности портрета начисто отсутствуют, даны лишь персонажи-маски, традиционные носители добра или зла
Однако при всей обобщенности сказочного повествования можно легко узнать, где бытует данная сказка, кто ее творец и рассказчик В любой современной сказке отчетливо проявляются местные черты сказочник оснащает свой рассказ тем, что он знает и видит вокруг Так, в сказочном «царском дворце» он, как и в крестьянском доме, помещает избы «Иван-царевич в другой избы лежит» Не случайно появляется во дворце и передызье «Иван-царевич намазал смолой передызье, чтобы девушка ульнула, оставила тюфлю» Между тем передызьем называют сени крестьянского дома только в верховьях реки Пинеги и в некоторых других северных районах, это — черта местного быта Специфически севернорусской является и водолейка «Он (Деяха) схватил лошадь-ту да на водолейку завел, да мох от белой пехат в желобок-от там да в катцю» Именно на Севере в старину в стенку дома вдалбливался деревянный желоб, в который прямо с улицы в кадку в избе наливали воду Только на севере, в тундре, кормят коров мхом-ягелем, как в сказке «Мужик белой мох везет ведь мох-от нать в ушаты класть да коровы заваривать, парево налаживать» Или вот в другой сказке «Женка с подгорьем идет» А подгорье — выстиранное и выполосканное в реке белье — слово тоже специфически северное И то, что «мужик репу сеет», это тоже реальная черта крестьянской жизни на Севере в прошлом в пинежских деревнях картошки не знали до войны 1914—1917 гг, поэтому репа была основным продуктом питания, и из нее приготовляли паренки, печенки .
Только на севере употребительно и название входной двери в дом—воротца, ворота, встречающееся в сказках «Иван пришел, избушка маленька, воротца худы»
Отражаются также в сказках деревенские обычаи, черты быта Так, чай в современном крестьянском доме—лучшее угощение И в сказке «Пришел в гости, мати согрела самовар, у матери уж самовар кипит» А чтобы уснуть, Иван просит царевну «покочкать в головы, поискать вошок» — бытовая деталь из дореволюционной крестьянской жизни
В пинежских сказках широко показаны труд крестьянина, его занятия и промыслы Например, «Отець сделал лодочку и веселыш- ко», «Отець пошил корббоцку», «пришил к ей почабоцку» (коробочка — небольшая корзинка, сшитая из целого куска бересты, поча- бочка, почабка — ручка у такой коробочки)
Северянину нужно много дров, чтобы протопить избу зимой Поэтому и сказочные персонажи ходят в лес «дровца рубить»: «Овечка серебренка накормила, напоила своих деточек и пошла на бор дровца рубить», «Кот да Дрозд пошли в лес дровца рубить», «Зайка пошел топить печь, кашу варить», «Медведь сидит в избушке, топит»
Рисуется в сказках образ труженицы девушки Медведь заставляет девушку ткать, проверяет ее умение и трудолюбие «Садись за красенцы, выткешь, дак замуж возьму» А Морозко просит девушку связать рукавички, сшить рубашку и т п В этом проявляются народные идеалы девушка должна быть вежливой, послушной и трудолюбивой Именно такая девушка награждается счастьем и достатком
Показаны в сказках старинные обычаи «вежества» и гостеприимства: «Гостя нать напоить-накормить да в постель повалить, тогда и вести спрашивать». Использованы в них приветственные формулы: «Сядь да поешь, ляг да поспи».
Таким образом в сказках прослеживается отражение реального мира крестьянина, окружавшей его действительности. Сказочный, фантастический мир он строит по образу и подобию того, что он видит вокруг себя, с чем каждодневно сталкивается в своей жизни. В сказках, как и в религии, происходит, по словам классиков марксизма, фантастическое отражение в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в повседневной жизни, отражение, в котором земные силы принимают форму сверхъестественных.
Сквозь волшебное в пинежских сказках проглядывает вполне реальное. Например, традиционные сказочные персонажи: царь, царевич, царевна — все они по существу крестьяне, заняты крестьянской работой: «Царь посеял пшеницу», «И вдруг царь поехал по сено», Царь морской, страх людской самолично проверяет, топится ли терем у его дочери, царевны Думославы, сам бежит к ней под окно и спрашивает: «Что до такой-то поры у вас терем не топится? Что вы тут спитё-то, не выходите?»
Наделяются сверхъестественной силой самые обыденные предметы крестьянского обихода: волшебное лукошечко, чудесная коринка, говорящая сумка, полотуха, клеточка-самолеточка и др. Все это реальные предметы, но народная фантазия наделила их волшебной силой.
Этнографические реалии широко представлены в пинежских сказках. По ним можно изучать, во что одевались, что ели пинежские крестьяне, каковы были домашняя утварь и внутреннее убранство их избы: «Приходи ко мне обедать, опарка под пенкой, квасок молодой» (опара — излюбленное старинное кушанье из солода); «Сейчас иду, только житники ополю» (полоть жптники — придавать тесту круглую форму); «Колобки склал в котомочку»; «Наладь хлебов на дорогу»; «Склал все в шёлгйчик: пять боцек меду, пять боцек пива да пять мешков хлеба и пошел».
В наш реалистический век сказка все больше и больше насыщается элементами бытового повествования, и это не является показателем какой-то деградации сказки, не означает процессов ее исчезновения. Крестьяне, рассказчики сказок, включают в сказку бытовые детали, не нарушая сказочности повествования, волшебного вымысла. В современной сказке наблюдается тенденция к реализму сказочному: становятся необходимыми мотивировки поступков героев. Так, например, «Иван взял бочку заказал, сколотил, железные обручи наложил, и жёну и детей в бочку, да на море и опружил» — и тут же от себя сказительница добавляет: «Что уж, надо увезти от позору, куды таки дети?»
В поэтических вымыслах передаются реальные стремления людей, их отношение к окружающей действительности. В этом своеобразие современной пинежской сказки, тесно связанной с реальной жизнью.
В пинежских сказках нет призывов к религиозному смирению, нет надежды на божью милость; все удачи и подвиги сказочного героя достигаются им самим (или помощником), его трудом и сноровкой, а не божьим соизволением. В сказках проявляется философия оптимистическая, уверенность героя в своих силах.
Подчас герой сказки подвергается непомерным испытаниям. Но тот же крестьянский Иванушко, благодаря своей смекалке, уму и бесстрашию, преодолевает все препятствия и достигает цели, побеждает зло. Справедливость и добро торжествуют, и в этом огромное воспитательное значение сказки.
Веками устанавливались в народе представления о честности, порядочности. Нарушение этих неписаных этических законов жестоко карается сказочными средствами. Например, наказаны жёнки, которые «много молока кислого продавали да много воды в молоко подливали, дак им век переливать из колодца в колодец». Девкам, которые «из двора во двор ходили да много вестей переносили», предстоит «век из окна в окно глядеться». А мужик обречен век стоять и держать в руках огненный столб за то, что он «много денег взаймы давал да много прочентов брал».
Осуждается также неумение и нежелание делать крестьянскую работу. Например, «Цего ты умеешь делать?» — «Ницего не умею. Кружева вяжу да повышиваю колько». — «Ну, у меня того нету роботы, у меня надо грязну роботу делать: горшки, крынки из глины делать». При этом сказочница добавляет от себя: «А она делать ницего тако не може, и руки благородненьки таки», и в этом сквозит явное осуждение.
Сказки являются важнейшим источником для изучения диалектного языка и истории общерусского литературного языка. В отличие от песен, в которых ритм и рифма диктуют обязательную стабильность исполнения, сохранение стихотворных элементов («Из песни слова не выкинешь!»), сказки свободно отражают народную речь, и не только поэтический склад ее, но и речь обиходную, разговорную на современном ее уровне. Сказка всякий раз как бы создается рассказчиком, и язык ее подвергается изменениям вместе с изменением жизни общества.
Вторжение в жизнь современного крестьянина новых условий труда и быта, овладение им грамотностью проявляются и в лексике сказок. В текст их вкрапливаются новые слова и выражения, что, однако, не разрушает традиционную ткань сюжета. Например, «Мати идё на вокзал плачё, рыдаё»; «На балхон подите, будут смотреть вас»; «Царь с короны сошел»; «Другой корабль флаг выкинул, приглашает». Или вот: «Палицу железну скуйте мне метра на три-четыре»,— говорит богатырь Верзило. А Иван, сын купеческий, своего вещего коня спрашивает: «А как мне выйти из положения, как мне взять эту девицу?» И тот ему отвечает: «А так выйди из положения...»
Основная же стихия языка сказок — диалектная. Многочисленны в них чисто местные слова и выражения: «Ягабова Маршунька полезла в право ухо, вылезла в лево, и така неража стала, что страшно глядеть»; «Нать нам робёнка сосмекать»; «Что мне тут галиться одному?»; «Море заколубалось»; «Пошел бы ветер да торох»; «Кака девица хвалёнка была».
Строгая прикрепленность сказки к определенной местности и к определенной социальной группе делает собранный нами материал ценным свидетельством духовной и материальной культуры пинеж- ской деревни в ее не очень далеком прошлом. Сказки — это памятник дореволюционной жизни и мировоззрения северного крестьянина. И необходимо усилить собирательскую деятельность, чтобы как можно полнее записать эти великолепные произведения устного народного творчества, сохранить их для науки.
При подготовке к печати пинежских сказок возник вопрос, как располагать материал. Так как в сказках наблюдается процесс контаминации различных сказочных мотивов, классификация их по жанрам и по сюжетам затруднительна и представляется ненаучной. Наличие талантливых и вдохновенных исполнителей, встреченных на Пинежье, подсказало нам организацию пинежских сказок именно по сказочникам. Последовательность в расположении сказок обусловливается географическим положением населенных пунктов по реке Пинеге: от границы Пинежского района — д. Кучкас вниз по течению реки.
По1 техническим причинам записи сказок приводятся в очень упрощенной транскрипции: отражены лишь важнейшие особенности диалектной севернорусской речи (ёканье, мягкое цоканье, твердость долгих шипящих и некоторые др.). Фонетические явления, совпадающие с литературным произношением, в них не фиксируются. Синтаксические конструкции, стиль и грамматические особенности текста обработке не подвергались.
Приношу глубокую благодарность рецензентам — старшему научному сотруднику Института этнографии АН СССР доктору филологических наук Б. Н. Путилову и доктору исторических наук члену ССП Э. В. Померанцевой за помощь в работе над этой книгой.
Г. Симина, доцент Калининградского университета кандидат филологических наук
А. М. МАМОНОВОЙ
а. кучкас
Анна Минеевна Мамонова родилась и всю жизнь прожила в деревне Кучкас (верховье реки Пинеги). Училась в местной школе, окончила два класса. Она вдова красного партизана. Детей нет (умерли маленькими).
Анне Минеевне Мамоновой восемьдесят лет, но она сохранила прекрасную па,мять и интерес к жизни. Она рассказала десять сказок, шесть из них вошли в сборник. Такие, как «Два брата» и «Про богатыря Олега», почерпнуты из школьных книг для чтения. Остальные — подлинно народные сказки, услышанные Анной Минеев- ной от бабушки полвека тому назад.
Не. включены в сборник сказки «Про мачеху и падчерицу» (Ук. № 480 В), «Про заиньку да лисаньку» (Ук. № 43), «Про хитрую лису» и «Про водяного».
I. ПРО ЗВЕРЯ ЛАНЬ
или вот хоть те муж да жёна, по-среднему вот ■•^“■жили. У них была доць. Доць была хороша, красива, добра. Вот ней стали жёнихй брать. Она за первых женихов не идет. А тут приехал один царя сын.
— Вот,— говорит,— за этого, отец, я пойду.
— Ну,— говорит,— пойди.
Вот она и к дарю вышла. Вышла к царю, а у царя слуг много, большо ведь царьство-то, хозяйство-то: всё слуги да прислужницы, варйхи да поварихи.
Ну ладно. Она вышла, тоже хорошенька красотой и всё, за богатого. А он везде розъезжат, этот осударь, за границей и везде.
Вот нута поварихи-те ней не стали-любить: нать бы вот от ней, как от одиой-то, мужа-та отнять. А он уехал. Она осталась беременна.
— Вот,— говорит,— пишите, кого она принесет, и мне,— говорит,— передавайте.
Уехал, о«а родила сына.
А пути ненавидят ней. Одна-та, котора за него жа- лат вытти-то, так написала письмо, говорит:
«У тя родился не кошка, не собака, не лягушка, а хто знат кто».
А он своей ца.рьской свиты написал:
«Куды, — говорит, — хотите, убирайте мою жену с этим детишшом, мне она не нать. Как я буду жить? Лягушка будё роста, ле мышка, ле хто ли». Вот оне написали, он так отписал: «Куды хотите».
Вот эта вся овита прежна-та, солдатня-та:
— А куды будём дёвать?
Одцн говорит:
— А давайте, там боцька есть на берегу большушша, дак ней в боцьку вот с нутим дётишшом посадим да и на морё отпустим.
Ну вот один солдат ей сказал, говорит:
— У тебя хто,— говорит,— родился?
Она говорит:
— Сын.
Посмотрели. А сын родился.
Они ней:
— Мы тебя,— говорят,— ладим в боцыку посадить. Осударю там. написано: что «хто зна, хто родился: мышка ли, кошка ли, лягушка ле». А он отписал: «Нать, — говорит, — моя жёна куды-то дёвать». Мы тебя,— говорят,— в боцьку с таким,— говорят,— с малю- тодьком, с маленьким, у пруди ишо. И вот,— говорят,—■ тебе даим шило. Может,— говорят,— где и выйдёшь
А так ницего на ней нету, ну платьишко только на плёцях. Ну что уж?
Она поплакала, поревела:
— Коли нать, так давайте садите.
Вот в боцьку посадили ей с дитем, детишшо у груди Вот эту боцьку покатило да покатило по морю; кацяло да кацяло и прикацялю к такой вот к горы. Ну и выбросило вот на берег эту боцьку. Она вот нуто как-то доставала, доставала доску шилом-то. И сама не знат где? Куды нас? Как? Прикацяло к берегу. И вот одну доску как-то достала, шилом копала и как-то вот и достала.
«Посмотреть, где я? На острове ли, где ли?».
Вот и другу сорвала.
А боцька волнами выхлёстнуло далёко на берег. И эти доски сорвала и вышла с дитем Посидела у моря на берегу, погоревала, поплакала, дитя пожаляла.
«Ну ладно, хоть детишшо со мной».
И вот и пошла на эту на гору. Поюмотряла — гора.
«Пойду на гору, там хоть лес есть, хоть елки да каки, может быть, ягодки есть да грибки. Хоть буду с дитем там погибать в лесу, на бору».
Вот это все подумала, поговорила, детишшо в оха- боцьку и пошла на гору. Посмотряла везде: морюшкю — только синь синёт! А нигде ницего нету. А эти суда ходят, далёко-то видать.
Ну вот она на горы опоселйлася, под ёлоцьку, сдела
ла вот такой шалашок, бугорку, приспособилась, чтобы было ей с дитем да легчи где. И вот ходит, дитя пова- лйт али у груди носит, а сама ягодки поберёт да гри- боцьки да.
«Ну ладно, уж буду этта и помирать».
Пожила колыко-то врамецька, это вот она живет да все плацёт да. Дальше идет большушшая, огромная, огромной, большой зверь.
«Ну вот, — думат, — и слава богу, по-прежному, смерть скоро. Эта уж нас съест».
Сидит с дитем, кацяётся в обе стороны.
Пришла и заговорила делавецьим голосом'
— Что за люди? Что за женшина сидит с робёнком?
— А это,— творит,— я.
— А хто ты?
— А была,— говорит,— царя жёна, да вот он у мня уехал за границу своё дело править, а злы люди написали, что у мня родился хто зна хто: не кошка, не собака, не лягушка. Он отписал: «Куды хотите дёвайте мою жёну». Вот меня заколотили в боцьку да отпустили на морё. Сюды вот и прикацяло. Я вот с берега вышла на гору, и живу я уж колько суток, питаюсь только ягодками, а дитя кормлю своей грудью.
А она и говорит:
— Ладно. Я пришла.
— Может быть, нас,— говорит,— ты и скушаешь, я нажилась боле, только обех нас скушай с дитем.
— Ладно,— говорит,— ты в этом ишо счастлива Ты счастлива, у тебя вперёд будё очастьё.
Вот она плачёт.
— Како счастьё! На таком живу на пустоплёсье.
— Вот у мня,— говорит,— молока много. Ты мое мо- лоцько сснсй, а своим молоком дитя соси. И вот,— говорит,— я вас буду кормить ходить. Дальше придё врёмё, может быть, хто-нибудь и найдёт вас. А не найдёт,— говорит,— ты сына выростишь. Может быть, судно ка- ко придет к тебе этта.
Вот она это всё стала ходить кормить.
— А я,— говорит,— буду питаться. Я уйду, наемся, опеть тебе 'молока принесу. Ты,— говорит,— грибков побери, да вот и молоцька покушаёшь, и дитя ростет
Ну вот она жила-пожила. Года три, быва, цетыре ли. Она все ней сосйла.
Вот приехал осударь домой и говори!':
— Ну где моя жёна?
— А жёна,— говорят,— отпушшона в боцьку на м0* рё, и топереча хто зна где.
А тут один ему и сказал:
— Я,— говорит,— скажу тебе по совести: у тебя,— говорит,— сын есть.
Да хто ему одному хто поверит!
— Ты,— говорит,— не ври лучше! В боцьке сидела, хто знат, куды укатилась.
Ну ладно. Он живет—что? Не холост, не жёнат. И жё- ниться как вот, сердцё болит. Поехал, своих забрал солдат, поехал по морю вот гулять.
Ехали, ехали, и уъидяли вот нуту гору, на котору она вызнялася. Ведь не знают нуту гору, а только уви- дяли, место красиво.
— Вот этта,—■ говорят,— надо выйти, по лесу походить, нет ли какой дичи.
Вот пристали на судне и пошли в гору.
А вот парнишко-то уж большой, бегат. Говорит:
— Мама, хто-то ходит.
А у матери ницего одежишка-то нету, у него тожо. А вокурат идет эта, них сосить-то. Пришла к ним, легла. Они вот дале и смотрят: солдаты да и осударь вышёл.
— Что за зверь идет. А там люди. Женшина припала, сосет, и робёноцёк тут.
Вот и подошли к ней. Ружье выняли из-за плеч. Один говорит:
— Я стрёлю.
А други-те говорят:
— Нельзя стрелять. Нас много. Тут человек, да ишо с робёнком. Женшина питаётся у него (у зверя-то).
Вот и поближе подошли. Она села. Нута вот лежит зверйна-та.
Говорят:
— Мы уж стрелять хотели, да нельзя.
А зверина-та заговорила целовецьим голосом:
— Меня,— говорит,— нельзя стрелять, я,— говорит,— спасла женшину, да ишо и с дитем. А я, — говорит, — них все кормила, сосила, а женшина опеть своей грудью дитя сосила. И вот мы литалися.
— Откуль вы явилися? Как?— вот стали спрашивать.
А тут которы были постарше-то, солдаты-те зовут ооударя-та, говорят:
— А вот как твою-то жёну посадили в боцьку да на марё покатили, дак это, может быть, и они.
А они не признаваются.
— Ну повезем мы вот и женшину с дитем, и этого зверя повезем с собой.
— Нет,—говорит,— не поеду. Я выкормила, <высоси- ла. А меня,— говорит,— зовут Лань, и я,— говорит,— оставаюся на своем месте. Буду 'гулять по своему лесу, по своему бору. А я добрых людей выкормила, за это спасибо мне давайте.
Ну вот ней «ак уж хотели увезти, она, зверина-та, не ёдё, не хоцё. А эту жёну-ту взяли с собой, поехали. Повезли домой, да всё это по записи спроанали. Тогда это осударь сознался, что ты моя жёна, а это мой сын. А этим, которы наврали, тем дал «аказаньё.
Больше не знаю.
2. ПРО ЕЖИКА
Вот .жили старик да старушка, у них детей не было. Они стали стары. Ну что? Робить не замогли на тяжелой роботы. Нать на цём-то питаться. Подрядилися делать метелки, это веники. Стали ходить в лес делать вот метелки. А хлебцы положат на пенек. Роботают, а придут, а всё хлебцы-то хто-то как вроде и покушал. Не знают хто, не тюказываётся.
Говорят:
— Хто это у лас хлебцы-то маленько покушиват кабыть всё?
А старуха:
— Да давай, да что уж. Пускай хто ест. Видно, есть ишо нас голоднё.
Дальше пришли, и ежик сидит тут у пенька. Говорят:
— Ты у нас хлебцы-те кушашь?
— Я- Возьмите меня домой в сынки.
— Дак пойдем.
Старицёк положил в шапку, и понесли домой ежика. Принесли домой-ту, там посадили, нуды не знаю, на лавку, быва, ко столу. Стали кушать.
Покушали, спать легли. Утром встанут, все у их изба подметена, да все вымыто. Бот стал сынок помогать. И живут-поживут, там большой вырос ле, не вырос ле, надо бы жениться. Ну дак что?
— Иди,— говорит,— сватайся к царю (ежик-от говорит). Поди,— говорит,— отец (он сразу зазвал отцём- ту да матерью-ту). Поди,— говорит,— сватайся к царю.
Пошел отец-от. Пришел к царю свататься.
Он говорит:
— Каков у тебя жёних? Приведи-ко сюда.
— Ладно.
Пришел домой.
— Поди, там тебя царь трёбуёт самого лалицё. Пойдем.
Ну что? Положил жёниха в шапку, и пошли. Пришел, принес, середи полу выложил.
— Вот,— говорит,— мой жёних.
Осударь думат:
«Что за эко цюдо? Жёних. Принес в шашке».
А стали допрашивать невесту, она эк отвернулась. Какой жёних уж ежик? Экой маленькой.
— Ну ладно, — говорит. — Вот я службу наложу, выполнишь, дак и доцерь отдам.
Он стал хлеб пекчи ли, что ли, и у овйньей навоз выкладывать такой. Много уж порато у авиньей навозу, дак выбросить из хлева, по-нашому.
— Ну ладно, — говорит.
А отец-то вот и запецялился.
— Я, — говорит, — домой пойду.
— Поди, ■— говорит.
Он это все выполнил ноцью, вот ежик-от. Осударю докладываёт:
— Ваша просьба вся выполнена.
Ну ладно, хорошо. Вот такой жёних дак уж! Опеть наложил: хлеб сеять. Посеять, да чтобы вырос да в одну ноць чтобы и жать можно.
— Ну ладно, — говорит, — не беспокойтесь, все это будёт.
Вот у него все это сделано, что наложено: хлеб вырос, выздрел, сожали, обмолотили. Осударю опеть до- кладыват, нутому царю:
— Ну все выполнено.
Он вот думат:
«Уж вот ишо трётьё наложу, дак не выполнит, дак хоть доцерь не отдам».
Он наложил: «Вот чтобы из этой муки был хлеб иапецён на всю на свадьбу, ле как назвал, чтобы хватило».
А ежик думат:
«Ладно, выполню это я все».
Все это выполнил тут нодью, все собрал, хлеб напекли, навезли осударю хорошей.
— Ну что? Приведется, видно, доць отдавать, не отдуться никак больше.
— Ну ладно, — говорит, — пойдет.
Ну пошли на берег венчаться. Поехали в церьковь там венчаться. Ну вот повенчёлися, домой приехали к осударю. Отпировали. Он все не целовеком. Ну там пошли в другу комнату отдыхать после свадьбы. Он эту одежду роздел, и такой стал молодец, что и на свете такого нет, хорошой, юраейвой. А эту одежду положил ■за пець, за пецьку это завертел. Ну ладно. Отдыхали. Там кака-то злодейка нашлась, да из-за пецькя-то одежду-ту взяла да бросила в пецьку и сожегла. (Вот братI)
Утром-то встал, хотел надеть, и нету.
— Куды у меня это все дёвалося?
Хозяйка говорит:
— Я «ё знаю.
А тут одна сказала, говорит:
— А вот, — говорит, — одна кухарка тут сожёгла у нею одежду-то.
— Ну, я, — говорит, — больше с вами не житель, я, — говорит, — похожу от вас.
Вот это тут со веема роопростился. Жёнё говорит:
— Поадём, — говорит, — к моему отцу да к матери (это ко старику-то да ко старушке) и роспростимся, — говорит. — Я больше от вас ухожу, мне боле жить пекак.
Вот приехал, роспростилея и отправился.
— А ты, — говорит, — жёна, живи этта с моей мамой. А ты, отец, — говорит, — пойдем со мной.
Вот наклали хлебцы и пошли. Шли близко ли, далеко ли, мы там не знам, до моря дошли. Песок боль- шушшой, у моря песок. На этом песку стоит пень, толстой, большой. Вот у этого пня останавилися. Он и говорит:
— Ты, отед, — говорит, — у этого пня сиди. Я, — говорит, — пойду в мбрё (вот Иван-от). И вот, — говорит, — заходит пена синя, — говорит, — а ты, — говорит, — сиди. А станё, — говорит, — зоря, солнышко всходить, будёт пена бела, — говорит,-—я выплыву. И ты,— говорит, — кличь меня: «Ежик, ежик!»
Вот этот отец сидит. Посидел ©от по при утра.
— Ну, — говорит, — отправляйся домой, и скажи дорогу, и посылай мою жёну сюды.
Вот он пошел домой. Пришел и вот все россказал и говорит:
— Поди йот так и так. Будёт пена, — говорит, — цёрна, и ты молди. Будёт пена о схожом солнышке бела, и ты кличь: «Ежик, ежик!» А Иваном не зови.
Вот жён а пошла там. Колько там сидела, может быть, и не один вёцёр, утро ли. Вот и вышел. Совсем будто вот вышел.
— Пойдем, — говорит.
А нему наказ дали: надо перейти, в-первы, церез огненну реку, а, (во-вторых, перейти горяшшой, кипит, котёл со смолой. (А третью-то я забыла.)
— Ну вот и пойдем, — говорит, —Ты, — говорит,— пойдешь со мной?
Она говорит:
— Пойду.
Вот идут. Река горит.
— Идешь со мной в огонь?
Она говорит:
— Иду.
И пошли. Шли, как ле тут вокруг них ни пылало, они перешли. Пошли дальше. Вот дальше опеть котел кипит со смолой.
— Ну, — говорит, — пойдешь со мной во смолу?
Она говорит:
— Пойду.
Шли. Перешли. {Ну ладно. Трётьё-то я забыла, перешли это всё, пускай.)
— Ну пойдём теперя,— говорит, — искать царьской дом.
И пошли Пришли к осударю. Все вот это россказа- ли. Отца-матарь тут созвали, к ним ездили. И вот тут состроили пир. И вот осударь нему отписал пол своего царьства. И вот стали жить хорошо.
(А из моря он выплыл уж человеком, не ежиком). Всё боле.
3. ДВА БРАТА
Вот жили по-прежному, жили два брата. Один жил в деревне во своей, а другой иу, может быть, за пять километров. Один жил бедно очунь, детей много: шесть ли, семь, быват А другой жил богато, у того было только два сына.
И вот жил этот бедной брат, которо как только, бы- иало, и собирали ходили, просили, так сказать. А богатой брат жил хорошо, другой-от брат. А тот брат живет: только ели, вот хоть попросят колько, так и живет. А робятишки вечером так улягутся спать, наголодно.
Вот и говорит бедн-от брат жёны:
— Завтре,— говорит,— брат именинник, дак я,— говорит,— пойду на именины, (это день рождения по- нонешному). Дак уж что,— говорит,— ни даст, дак уж я робятишкам принесу. Сам покушаю, да брат, бат, ро- бятишкам что даст хоть покушать.
— Поди,— говорит.
Пошел. Пришел к брату. Хозяйка вымат из печки пироги. А брата где-то нету. А посуда-та уж по столу-то розоставлёна. За гостями ушел, наверно. Вот а хозяйка мымаёт, и некаково. Тот пришел, бедн-от брат, поздоро- пался-
— Здравствуй, сестра!
— Подходи, дриходи!
Пришел, сел А брата все нету Сидит. Дальше и 1>рат пришел.
— Здравствуёшь, брат!
— Здравствуёшь!
Врат-от бедн-от оидит, пришел.
— Ну что,— говорит,— сегодня тебе день рожденья?
- Да, день рожденья.
А хоть бы,— говорит,— меня бражкой угостил.
Пойди,—говорит,— вон к кадке, пей (воду это).
А тут был на кадке деревянной кбвшидёк с руцькой. Он вадицьки зацерпнул и выпил.
— Ну ладно. Спасибо,— говорит.
Посидел. А у него гостей ишо все мету. Посидел, посидел и пошел. Что уж? Бедной, так цего? Думат, он ницем не повествовал, ницего не дал. Пошел. Шел, идет, спустился на луг. А цего с горя? Уж пой ле, плаць ле, цего ле. Запел таково да. Сел. Камень большушшой, дак на камень-от сел да и запел. А там слышит, хто-то поет за плецами-то у него. 0-н говорит:
— А хто поет?
А нему и сказало, говорит:
— Да я, нужда твоя.
— Пойди,— говорит,— к брату. Цего привязалась ко мне? Хоть там наешься, напьешься.
Говорит:
— Нет, не пойду.
Ну, он не знат, цего делать с камнем. Пошел, принес большой батог да камень-от стал отворацивать. Отворотил камень, нужда-та и говорит:
— Там, ишь-ко, золото под камнём-то. Пойди,— говорит,— домой за мешками да за лошадью, дак награбим золота-та. Не будём брату-то покоряться.
Он пошел, пришел. Жена говорит:
— Дак принес ли цего от брата?
— Нет, самого не накормили. Воды напился холодной да и домой пошел.
Ро'бятишка заплакали.
— Тато ницего не принес, ницего.
— Ну ладно. Дай-ко, жёна, мешки да лошадь запряги.
— Дак куды поёдёшь?
— Дак поеду вот.
Она запрягла лошадь, мешков надавала, ведро дала. Поехал. Золота награбили: нужда грабит, а он в мешки сыплёт. Награбили золота колько мешков, на сани положили.
Она там говорит:
— Да там ишо есть на дне-то.
— На ишо ведерко да грабь.
Она спустилась там ишо грабить-то, он этот камень- от и спустил, там нужду-ту и завалил. Она там заревела, заревела.
■— Нет, сиди,— говорит,— тут.
Поехал домой, приехал, навез золота. Ну ладно. Тут сходил в магазин, детишкам в перву оцередь накупил хлеба да всего тут, накормил да. Вот стал тут бо- Iатой, дак и стали слухи происходить, что ходил в лаптях, а топереча ходит в хорбшой одежды, обувь хороша, детям всего накуплено, кажно место есть. Где зко богатство взял?
Ладно. Жил-пожил тут сколько время, тот брат и говорит:
— Жёна, я пойду к брату в гости. Где он эко богатство взял, жил в такой худобе.
— Пойди.
Пришел, а брат приглашат:
— Садись.
Наладил кушать, на стол тут всего собрал и ему, не осердился на него, наносил каждого места.
Оя тут тож-о бражки выпил, наверно, дак говоркой стал:
— Ты, брат, где эко богатство взял?
— А взял. От тебя шел,— говорит,— у тебя пья- пенькой напился да песенки заполевал. Там у меня то- жо хто-то поет за плечьми-то. А анаёшь,— говорит,— на л угу-ту каадань-от лежит?
— Знаю.
— Дак вот под тем камнём я золота награбил,— говорит.
— А нужду куды дёвал?
— Там, — говорит, — под камнём ишо, золото грабит.
Ну ладно, думат: «Хорошо, вот он тут ,мне сказал».
Брат тут угостил его. Брат ведь пришел, дак и других гостей пригласил. Стали пировать. Напировались. 11у, брат стал походйть домой. Поблагодарил да пошел.
А там одва уж она пишшит. Отворотил камень-от, творит:
— Нужда, а нужда! Выходи,— говорит,— он розбо- I ател, поди к нему. У него кажного места толсто. „
А она выскоцила да к нему за плёца.
— Нет, я там не пойду,— говорит.— Я к тебе. Он меня нарушит.
Вот туто к богатому-то забралась за плеча-ти, заобы- мала да. И пошел, нужду домой принес. Зажил да, запил да всё, житье свое прокатил, худо зажил.
А тот брат хорошо зажил.
(— Поменялись они?
— Поменялись.)
Всё боле.
4. ОБ ОБМЕНЕННОЙ ДЕВУШКЕ
Ну вот давай скажом. Жили мушшина да женшина, у них был сын. А сын уж армию отслужил, вот на женитьбы стал. Вот пошел в лес ловить белку. В лесу живет, как лесоруб, в избушке живет. Цяю попьет и, балалайка вот есть такая, поигрыват и попеват. А темно, и всё хто-то пляшот потемяе.
Вот он спросит, говорит:
— Хто пляшот?
Молцит. Ну ладно. Он так ухитрился. Вот свецька, и эту свецьку засветил и горшоцком заопружил. Такой есть гниляной горшоцек, и заопружил. И вот стал поигрывать. И вот по сколько вевдров >играёт, хто-то пляшот бы, а открыть горшоцек что-то боится. В дерев- не-то ему девушка надо была, он и думат: «Это мне блазнит, что она пришла, как бы с ума не сшануться». Ладно. Дальше и духу набрался. Играт, закрыл. Заплясало, отокрыл, и девушка пляшот, хорошенька девушка, красивенька.
— Ну,— говорит,— здравствуёшь!
— Здравствуй!
— А вот откуда ты,— говорит,— явилась-то, откуда?
— А я,— говорит,— здесь. У нас дом недалёко, дак нас много живет.
— А пойдем,— говорит,— за меня замуж,— паренек- от ней говорит.
А она говорит:
— Дак ведь меня, — говорит, — татя не отпустит. Как ведь тебе меня доставать, хто зна, как. Ну вот ладно, — говорит. — Я, — говорит, — попрошусь у него. Он срядит нас, — говорит, — двенадцать дёвушок, все однаки. И вот ты примечай: я, — говорит, — мигну, либо iil'pcTuuiKOM кивну. Вот ты и скажи: «Вот это моя не- носта будет».
Ну вот он и так вот и пришел к ним. Она ему ска- liwia, где живем, и всё россказала. Он пришел, говорит:
-Я пришел, у тебя девушок много. Я пришел жё- шпъся, дай мне невесту.
А этот вот батько-то:
— Выбирай, — говорит, — каку. Узнай, — говорит, — кику.
Выбрал эту.
— А нет, — говорит, — я ту не дам, других бери.
А нёму других-то не нать, вот та нать, котору он о!крыл из-под горшодка.
Ну ладно. Как выбрать? Вот пошел к избушке опеть. К избушке пришел, ну что? И поплакиват, и поигрыват. !1 вот горшоцек-от закрыл, заиграл — пляшот опеть. Он отокрыл, опеть та жо сама девушка.
— А так, — говорит, — выбирай: я головой немножко мотну, дак вот ты указывай, что я эту возьму.
Вот он пошел домой, спросил своего отца:
— Я, — говорит, — буду жёниться. Там в лесу есть,— I опорит, — девушка, эту девушку буду брать.
Мать заплакала:
В лесу, — говорит, — каки девушки?
— А есть, — говорит.
Ну он пришел там в лес и пошел опеть там. А у их иатько-то не возражат бы, а только вот он ту жалет. Ну ладно. Опеть их вывёл, срядил, как одна! Во всем одпаком: платьё, и все почти как рост один.
Ну вот он говорит:
— Я, — говорит,—эту вот возьму. — За руку задел.
Бери, — говорит, — других. Никаку не жалею, а
j у, —- говорит, — мне жаль отдать.
— 'Ладно, — говорит.
Вот и опеть пошел к избушке. Что же делать? Никак lit* может взять.
Вот она опеть пришла к нему на вёцёр, он вот опеть шиграл. Горшоцек отокрыл, она опеть пляшот.
— А ты, — говорит, — меня поприметь. Я, — говорит, — по лобу циркну, натяну цёрным по бровям-ту, 1,111 как по глазам-то.
Ну ладно, — говорит.
Вот он пришел. А тот их нарядил во всем хорошеньком, в шелковиках одинаково. Вот он и посмотрел: верно, цёркнуто под глазами-то.
— Я, — говорит, — вот эту возьму, выбрал, — говорит, — вот эту.
— Ну, — говорит, — выбрал, так уж бери. Отдам. Мне жаль отдать-то.
Ну вот он ей и отдал. А она говорит:
— А вот, — говорит, — дем ты меня наградишь? Я У тебя долго жила, дем ты меня пожалуешь?
— А, — говорит, — не знаю, дем тебя пожаловать, ты долго у меня жила, как расплатиться? А как заживешь, — говорит, — там плохо, будешь нуждаться, выйди в лес, к лесу-то в полё, да и крици: «Дедушко, де- душко, помоги мне». Что тебе нать, я, — говорит, — дем и помогу.
Ладно, и согласились. Пошел доброй молодец домой, жёну привел.
А дедушко-то нутот ишо сказал:
— А будёте пировать, дак меня тожо на пир-от созови.
Он пришел домой:
— Вот и привел невесту себе. Вот я, — говорит, — отец, жёнился. Это будёт моя жёна. Давайте, — говорит, — пировать.
Отец и рад уж: привел хорошенька да, срядненька да. Ну тут всех собрали, сколько родных-то много.
А она говорит:
— А я пойду, — говорит, — к лесу-то в цисто поле дедушка созвать.
Сходила, дедушка позвала. А тот ишо хозяин не оставаётся, и свекор не оставаётся, с ней идут, говорят: «В лес убежит». Нет, сходила, дедушка покликала, позвала. И дедушко пришел, старой, седатой. Ну и тут родня.
— Вот это, — говорит, — мой'дедушко, — хозяину своему она сказыват. — Татя да мама (это свекор да свекровка). Вы него, — говорит, — угошшайте. Я у него выросла, он меня срядил, на добро удил. Я, — говорит,— теперя и в деревню попала.
Ну ладно. Вот тут напировалися.
—' А вот, — говорит, — меня спроводите.
Они опеть до лесу проводили и вот роспростились;
— Поди, дедушко.
В цём будешь нуждаться, дедушка покличь, дети ко тебе все пошлет.
Вот стали жить. А жили тожо так себе, не очунь хо- |||Ц||о: скотинка одна, да лошадка одна, хлеба тожо намного. Бывало ведь какой большой хлеб! Это все она | нодит попросит. Он все ней дават, там пошлет кого (in' знаю уж я). А все с хлебом живут, с деньгами.
Где, — говорят, — ты эко богатство взял? Эка Питта попала жёнка.
А это, — говорит, — девушку я взял, она из руссь- ( II ч, (Вот мне ишо что сказал дедушко-то.) Одна женщина, • - говорит, — родила да пошли в баню, да в ба- н**, говорит, — там мылись с бабкой (бабка была по- >чшаха). Да ушли из бани-то, ней оставили девушку. ’Гак я, — говорит, — ней взял, а свою, — говорит, — ним отдал.
Дсдушко пришел. Он ходил все в гости-то к ним. Ну ПМ1,Н0.
Вы меня, — говорит, — хорошо угошшади и уго-
> шли. (Колько там время ходил к ним.)
Я, — говорит, — больше не приду. А как, — говори!, ты выбирал у меня ней?
А я так выбирал. Она мне сказала, говорит: Ищишадцать девушок стоят, так стенка нету, а у меня, говорит, — стенок» (тень есть).
Она сказала нему, когда приходила к нему плясагь- IU «Вот признак, смотри, — говорит, — при солнышке». Вот он это и сказал, Лешой-то:
Я, — говорит, — пришел к вам, пировал, колько ирсмн ходил и очунь доволен, — это дедушко-то Лешой
■ м кик — Я, — говорит, — за это росплачусь до сгаро-
> in лот. Я, — говорит, — буду жить ишо долго, и у меня
* и н {(готва много.
Пу вот и все. Стали жить хорошо.
Додко-то сказал:
У меня одиннадцать-то своих, а двенаддата-та -- «■.и ока, русська, она омменёна. Вот мне нать было ней,
■ in* хотел ней отдавать-то.
Пот это я слыхала от бабушки, а ее уж пятьдесят ч)(Ш пет.
5. ПРО БОГАТЫРЯ ОЛЕГА
Вот ехал по цистому бранному полю богатырь Олег. Он ездит много годов на одном коне. Едет по цистому полю, выходит йз лесу старый старицёк с клюшкой. Он подъехал к нему, говорит:
— Здравствуёшь, добрый целовек!
А тот говорит:
— Здравствуёшь!
— Скажи мне, — говорит, — доброй целовек, долго ли я буду ездить на этом коне и долго ли я буду ездить до своей смерти?
А он сказал, говорит:
— Ладно. Скажу я тебе, — говорит. — Езда твоя, — говорит, — недолга, и ты, — говорит, — помрешь, — говорит, — от коня своего.
Ну вот он отъехал от него, него поблагодарил:
— Ну, — говорит, — спасибо, сказал мне.
И вот ездит и подумал:
— Мне нать этого коня проживать, надо другого взять. Как я помру от своего коня?
Ну вот колько там поездил времени, долго ле, коротко, и вот задумал взять другого коня. А того коня отпустить на волю. Он уж много на нем годов ездит. Вот приехал на конюшну и сказал, говорит:
— Дайте мне, — говорит, — другого коня, темно-ка- рего (а ездил на белом, на косматом коне).
— Ладно, — говорят.
' Вот поехал последний раз по цистому бранному полю, слез с этого белого коня, коня поблагодарил, за шею него пожалял, в ноги к нему три раз пал.
— Иди, — говорит, — мой конь, гуляй, — говорит. Много годов я на тебе ездил. Иди, — говорит, — гуляй, ешь, — говорит, — вволю. Также, — говорит, — и воды пей, красуйся, — говорит. Старой хозяин тебя отпус- кат.
Вот коня отпустил, на конюшну пришел, и дали нему другого коня. Уж раз от коня ему смерть, а ишо умирать, видно, не хоцёт. И ездит вот на этом на коне, которого дали. А про старого коня все думат и жалёт. Много годов ездил, конь был хорошой, смирной и храброй.
Вот однежды сидели, как вроде тут пировали. И вот и задумал про этого коня и заплакал.
— А где мне, — говорит, — этого коня больше не видать, не слыхать. А хоть бы иеговы кости посмотреть, еговы кости. Где оне?
— Вот, — говорят, — твои кости. Не знаю, у моря на берегу лежат.
— Ну, поёдёмте моего коня смотреть костья, кости посмотреть.
Поехали. Вот ехали там наведалися, приехали. Вот правда: на берегу лежат кости.
Он с лошадки слез с этой и пошел на берег. Пришел, кости посмотрял, поглядел на эти кости, прослезился. И увидял — лежит цёряп от коня, от негового коня будто церяп лежит. И вот пошел к этому церяпу посмотреть да повороцять. А пришел, а из церяпа вылезла большушша змея. Да ведь и на него, да кругом него и обвилася!
Вот он и помёр тут на берегу от своего коня.
Вот все там пожидали пожидали, — нигде нет! Посмотрели, поглядели — ив живности нет. Коня взяли, поехали.
Больше всё.
6. МУЖИК И МЕДВЕДЬ
Жили-были крестьяне, вот жили два брата, третей старик, старуха и нас две молодки. Вот трое пошли на зароботок, а один пошел свою пашню пахать, землю вот там под жито, или подо что, за Пинегу вот у нас, прямо за Пинегу поехал пахать. Сани запряг, да плуг на сани, и поехал. Вот за Пинегу переехал, все тут перевез, лошадку переплавил, запряг, на полё приехал и ладит пахать. Вот это сани выпряг, этот плужок запряг и стал пахать.
Из лесу выкатывается медведь, говорит:
— Здравствуй, крестьянин.
А тот говорит:
— Здравствуй, дедушко медведь.
— Вот, — говорит, — ты пахать приехал?
— Да.
— А я у тя, — говорит, — коня-та съем.
— Нет, — говорит, — не ешь. Ты съешь коня, а на ком я пахать буду? Дай мне спахать. Поди полёжй на замёжке.
И вот солнцё баско, пошел медведь, ростянулся, лапы протянул свои, лёжйт. Вот этот крестьянин раз-два объёдёт кругом, а медведь опеть встает и говорит:
— Крестьянин, я у тебя коня съем.
— Нет, — говорит, — что ты, дедушко медведушко, не ешь. Как мне быть? Нать мне вспахать да сеять надо, поди лежи на замёжке-то ишо.
А там лиса уж выглядыват из-за кустов-то и послу- шиват. Он лег, на солнце лёжит, батюшко, ростянулся. А лиса-та прибежала да и говорит:
— Крестьянин, у тебя что на замёжке-то?
— Что на замежке? — говорит. — Можёт, какой чу- рак.
Ну вот опеть ездит. Та в лес убежала, опеть выслу- шиват, лиса-та.
Опеть медведь ташшится.
— Ну, коня твоего больше съем.
— Нет, — говорит, — медведушко, у меня ишо недо- пахано. Поди там лег на сани-те.
Он пошел, лег, лёжит, дожидаётся коня. А лиса там опеть прибежала и шёпчёт хозяину:
— Хозяин, — говорит, — хто у тя лёжйт на са- нях-ту?
— А, — говорит, — колода.
Ну, колода лёжит и все тут. И опеть убежала. А хо- зеин все пашот да помыслит, как бы коня-та не скормить медведю. Ну, медведь лёжит-полежйт, а тот ездит, пашот. Уж больше и мало осталось поля допахивать. Медведушко голову поднял:
— Ну, я коня съем.
— Нет, — говорит, — я ишо недопахал. Полёжи, — говорит, — ишо на санях-ту.
Опеть лёжит, шипит, а он это пашот. А лисица-та прибежала к нему, говорит:
— А хто у тебя на саня'х-то?
— Колода.
— Дак ведь кабы колода, дак топор бы был влйп- лён.
А медведь-от и говорит:
Ты, — говорит, — влепи топор-от.
Он ему, медведю-то, в череп-от и влепил топор, и убил. Ну ладно.
Полё допахал. А лиса-та йз лесу-ту бежит:
— Вот, — говорит, — крестьянинушко, я тебе что скажу.
— А чего?
— Домой поёдёшь, медведя увезешь, шкуру соймешь, а мяско в лес привезешь, я съем. Только сюды вези, — говорит.
— Ну ладно, привёзу.
Вот этот крестьянин тут ишо допахал сколько, сани запряг, медведь на санях. А кони, бывало, беда как боялись медведей-то. Сел на коня, и конь поскакал, никакой реки не видал, всё скаком.
Ну ладно. Приехал под окошко.
— Ну, — говорит, — отец-родитель, выходи, — говорит. — Я полё спахал и медведя привез.
— Что это, тебе во сне приснилось?
— Нет.
Отец вышёл.
— Ты где медведя взял?
— Он сам ко мне пришел на полё, говорит: «Коня съем», а я, говорю, не даваю.
Ну ладно. Тут уж хорошо. Соймем да шкуру про- дайм, а мясо в лес свезем, дак ишо зверя какого-нито добыдём.
Ну вот медведя тут сняли, суседа позвал, а мясо-то и повез за реку. Думат: лисицу добыду. Капкан увез. А она там выглядыват из-за кустов.
— Ладно, думать, я попаду в капкан-от. Я не попаду, а лучше нас...у.
Вот она кака. Там поставил капкан, поехал домой. А она думат, чтобы не помимо нас...ть-то. Пётилась, да петилась, да хвостом-то и попала. Ревела, ревела, а хто прйде? И так в капкане-то и умерла.
Назавтре:
— Ты, отец-родитель, посмотри капкан-от там, за реку-то.
— Fie пойду. Да я старой, да мне не сходить. А как попал зверь, дак что я сделаю? Да пойди сам.
Пошел, и лисица попала. Лисицу домой поташшид.
— Вот, отец-родитель, я медведя добыл, лисицу добыл.
— Ну хорошо, — говорит, — добыл, дак себе, — говорит, — толуп сошьешь, да тому там тоже брату-то тоже нать толуп сошйть.
За медведя премию дают...
А. А. МЕНЬШИНОЙ
д. НЮХЧА
Анастасия Алексеевна Меньшина — жительница деревни Нюхча, родом из той же деревни. Ей девяносто лет, она неграмотная. Но Анастасия Алексеевна — прекрасная рассказчица, много знает сказок и былей.
Прожила она трудную жизнь, рано овдовела, вырастила четверых сыновей, но все они погибли на войне («На трех месяцах четыре похоронных мне подкатило. Так вот где было тяжело-то матери-то! Убиты все. Похоронна за похоронной, похоронна за похоронной! Одна осталась. Ох, как буду жить!»).
А. А. Меньшина — свидетель многих событий. Помнит она, как появился на Пинеге первый пароход, как создавались на Пинежье колхозы, и многое другое.
Некоторые ее сказки — «Про чудесную скрипку» (Ук. № 780), «Про старчища и Снежурочку» и «Про разбойников и колдуна» — были записаны конспективно, они в сборник не включены.
7. ИВАНУШКО-ПРОМЫШЛЕННИК
Два богатыря были. Нать им выехать на поле где-то воевать. Ну богатырь первой выехал, там ездит, а другого всё ишче нет богатыря. А один промышленник ходил промышлял, Иванушко. И он видял, что один богатырь проехал, а другой ехал да и злится, хитрится, не выезжает на вид. Лошадь привязал к дереву да и ползунком ползе, вот где богатыръ-от розъезжаётся один-от, хоцёт вот подползти да его застрелить. Ползет ползунком, а этот промышленник заметил, что этот ползет ползунком, лошадь привязана. Он х тому богатырю- ту. Что уж? Он застрелит этого богатыря-то, которой розъезжается. Вот возьмет да этот промышленник-от нутого, которой ползет, да застрелит. Застрелил. А там уж богатырь-от уж уцюл, узнал, подъехал к ему.
— Ну, — говорит, — что ты за целовек?
— Я, — говорит, •— промышленник. И этот, вот видишь, хитрится, лошадь привязал, к тебе ползунком пол- зё, тебя хоцё застрелить. Так я вот видял тебя, дак вот его застрелил.
Дак вот нутот богатырь взял него обнял, поцеловал:
— Будешь, — говорит, — мой сын, цярьской сын, — назвал.
Дак вот забрал его. А мати у его есть дома-те, у нутого у промышленника-то. Там кусоцьки сушит да су- харьки нему сушит. Вот Иванушка и долго нету, уж три недели и дома не бывал. Мати плацё:
— Уж убит где-нибудь, уж нету Иванушка.
А вот нутот цярь-от забрал его да, домой увез да, там обмыл да, средил да, вот и держит. А Иван-от и говорит:
— Мне бы вот охота узнать, где мама, жива ли у мня.
— Охота узнать, — говорит, — дак поезжай. Дайм коня Вёхоря тебе, съезди, посмотри там мать.
Дали коня Вехоря, глаза завязали да настёгали его хорошо, да Ивана посадили, поехал.
Приехал, мати спит, избушка маленька, воротця худы. Мати спит, храпит. Иван колотился, колотился — не цюё. Иван воротця снял и в избу зашел.
Зашел в избу и говорит:
— Мама, мама, ты жива ле? Я колотился, колотился, а ты все не цюёшь.
— У-у, дак я, седни эка вьюга, дак я просить-то не ходила, дак стары кусоцьки ем.
— Есь ли цего пойсь-то, мама?
— Дак есь вот сухарьки да.
Слезла да сухарьки принесла, да ковш воды принесла, на стол поставила.
— Вот ешь, Иванушко, сухарьки есть, а мягкого житника нету, не ходила седни просить.
Иванушко россмехнулся:
— Ну а ты, мама, сёдешь ли ись-то?
— Дак я седу тожо. Я вот ковш воды буду тут пить да сухарьки моцить, да соли солонку постагила да.
Бабушка свое наставила, а Иванушко розвёрнулсвою салафетку на стол, дак и всяко место есть, всяка еда и всяко, всяко место.
— Дак, мама, садись, ешь это со мной.
— Я этого не хоцю, я вот только хоцю своих сухарь- ков да соли, да вот водицьки.
Иван все нуто ест, а она свое ест. Поели. Иванушко:
— Завтре, мама, нать байна истопить, в байну сходить.
— Ну дак истопим утре уже байну-ту.
Ну вот встали, байна топить стали. А Иванушко побежал в магазин, бабушке накупил тут всего оболокцй и средил ей после байны. Дак она ишче не оболокаёт.
— Ведь вот я эко-то не дёржала, дак я экого-то не хоцю.
(Нать свои ремхи!)
— Нет, мама, я и тебя ишче там повезу. Вот к цярю поедем ишче, да там, быват, и жёнят меня, да цярь сулит мне цярьской дворець срубить.
Маму переболок да и там и повез. Дворедь срубили Ивану новой да, цярьской сын дак!
Иваиу-ту рубить-то дом-от коробоцьку со строителе- ми дали. Он нуту коробоцьку открыл, дак тридцеть мо- лодцёй выскоцило из коробоцьки нугой и построили ему дворець. Дворець срубили нутому Иванушку. Иванушко стал жить, и мама там с им стала жить, и старушку гут дёржит. А старушка и домой бы хоцё:
— Иванушко, я этта бы не хоцю жить-то, я бы хоцю но свою избушку.
— Да как ты там будёшь, мама, жить одна? Ведь ты не отапливаться не можь и ницего.
— Дак что. Я вот топила, дак и ноне бы потопила.
— Некуды не поёдёшь, будём здесь жить. Государь- батюшко нас не спустит.
И бабушка тут и жить стала с нима.
Вся сказка.
В. Ф. МЕРЗЛОЙ
а. Г-УРЛ
Варвара Федоровна Мерзлая — жительница деревни Сура. Запись ее сказок произведена в 1969 году, когда ей было пятьдесят четыре года.
Варвара Федоровна призналась, что давно уже никому не рассказывала сказок (дети выросли) и что многое забыла.
В сборник включены две ее сказки: «Гордюм-царе- внч» и «Про безручку».
8. ГОРДЮМ-ЦАРЕВИЧ
ри сестры пошли на вецбрку. И вот старша-та и
* хвастат:
— Кабы Иван-царевич меня взамуж взял, дак я бы всю семью одела. \
А вторая говорит:
— Кабы меня Иван-царевич взял, дак я бы всю семью прокормила.
А третья говорит:
— А меня бы Иван-царевич взял, дак я бы три сына родила: и во лбу солнце, а в затылке месяц, и по локот руки в золоте — вот каких бы сынов я родила.
Иван где-то их подслушал, и заходит, и розгадал: Кака тут мне трех сынов родит, ту и взамуж буду брать. И вот и жёнйлся на младшей. Сыграли свадьбу и вот стали жить-поживать. И тожо тако врёмё военно. Ивана-царевича тоже взяли как вроде на войну, а молодушка осталась дома. Ходит тожо беременная, надо рожать. Как ведь раньше-то? Родила, и посылают: надо байна топить! Тут няня походит, пошла за бабкой (раньше бабка ведь нать).
А Баба-яга сидит на дороге:
— Куда пошла?
Она говорит:
— По бабку пошла.
А она:
— Нимо бабки по бабку не ходят, парень умрет.
А оказывается, у ейной доцери тожо там робёнок есть, родился, у бабы-то Яговой доцери какой-то урод есть. А у этой родился мальчик уж очень хорошой, какого она обешчала родить.
Эту Бабу-ягу взяли в бабки, она и переменила у этой
робеночка, завернула другого. Й принесли домой. И так стала она кормить, а робенок омменёной. Что сделать?
А этого сына Гордюм, наверно, Гордюмом как будто назвали. Вот так мужу там пишут, что жена родил^ такого-то уродика, и всё. Что сделать уж? Он урод, так.
Отец приезжаё смотреть сына, и взаправду у жены такой сын. Что сделать? Никуда не деваёшь.
И опять живет-поживаёт, врёмё идет год за годом. Потом она опять осталась беременна. Ему опять уж куда-то надо ехать на войну како-то времё. Опять она остается беременна. Плачёт:
— Так и так, у меня, — говорит, — не такой сын был, хорошой мальчик был.
(Она же видела, а он не верит.)
Опять байна истоплена, опять ушли за бабкой. А эта Яга опять сидит на дороге.
— Нимо бабки по бабку не ходят, парень умрет. Сумела уж опять, омменила робенка. Принесли из
байны опеть такого: каку-то Сучку-прядочку вместо ро- бенка-та, опеть обменили.
Отцу там пишут опеть, он приехал. Опеть у жены неладной робенок.
Да что за беда! Верит и не верит, а она плачёт:
— У меня тут обменивают. У меня не такой сын был. Это действительно не мой сын. А они:
— Все ровно — твоё; такого родила урода уж.
Кому верить? Времё идёт, робята ростут. Оне таки
уж, им уж по три года да по четыре. Да опеть живут. Она оказывается опеть беременна. Ему опеть уж нужно уезжать. Она плачёт, что не останусь больше, как хошь. Он:
— Что сделать? Уж надо ехать, я скоро вернусь, — говорит.
Она опеть'также родила. В байну понесли, подменила опеть Баба-яга; и вот третьего робенка обменили. Она говорит:
— Не мой робенок! — плачёт.
Она уж видит, что что-то неладно. Ну что сделать? Кормит грудью, воспйтываёт. Кок с локоток, наверно, назвали третьего-то.
Потом мужу написали, что у тебя уж больше всё. Таки дети народились, куды хошь! Все носит таких.
Он приезжаёт — да, действительно, дети таки.
Времё идет, ростут. Год и два он тут пожил. Что больше сделать? Взял бочку заказал, сколотил эту бочку: железны обручи, всего наложил, и жену, и детей в бочку.
— Что, надо увезти уж, что от позору? КуДы таки дети?
И увез ей на морё. Бочку спружили. Ну вот их в бочке оставили на море. Бочку колубало, колубало, потом ее к берегу, видно, приколубало. А сын-то Гордюм говорит:
— Что же, мама, нас больше не колубаёт? Наверно, мы на суше. Давай-ко я прогрызу дырку.
— Да что ты, дите, как будём жить-то? Ведь зальет нас водой.
Он:
— Нет, я прогрызу.
Ну вот дырку розгрыз, н оказывается, они на острове на каком-то, на берегу.
Он говорит:
— Ну, я теперь упрусь, все в бочке обручи полётят.
Он уперся, бочку роспер, и бочка розлетелась. И вышли на такой берег хорошой, что тут и всё для их, все блага. Пошли по берегу, там и дом, там и всё есть. Пришли, устроилися, стали жить-поживать.
Идет странник, переночевал у их и пошел в эту деревню. Пришел к ейному мужу и хвастат. А тот у Бабы-яги взял дочку, живет с ей.
Он говорит:
— Где, дедушко, ночевал?
А он говорит:
— Где болота зыбучи, леса дремучи, нынче там тишь да башь, божья благодать. Живё там несчастная вдовушка, у ей есть сын Гордюм да Кок с локоток, да Сучка-прядочка.
А Иван-от:
— Не моя ли прежна жёна? Ехать посмотреть!
А эта Сучка-прядочка к нему села на шёлгачик, к страннику-ту, и всё подслушала, под окном просидела.
А дочь-то Бабы-яги говорит:
— Что есть хвастаться-та, как у моей-то матери есть, дак кобыла серопёга дак с семи жеребятами, и на каж- ной шерстинке по жемчужинке, — похвасталась.
Похвасталась, а эта Сучка-прядочка перевернулась опеть обратно и улетела к своей матери. Прилетела и россказала, что странничёк был там-то, там-то похвастался. Всё россказала, а сын-то Гордюм говорит:
— Ладно, я, — говорит, — сбегаю за этой кобылой, украду у них.
Сбегал, и эту кобылу ночью увел, и привел к матери домой на остров.
Странник опеть ходит собирает, с места на место переходит. Опеть пришел.
— Где, дедушко, ночевал?
Он говорит:
— Где болота зыбучи, леса дремучи, тишь да башь, божья благодать. Живет несчастна вдовушка, ёсть у вдовушки сын Гордюм, да Кок с локоток, Сучка-прядоч- ка; есть кобыла серопега с семи жеребятами, и на каж- ной шерстинке по жемчужинке.
А Яга-та говорит:
— А у моей-то, — говорит, — у матери есть зерь- кало за шчекой: как взглянешь, дак всю Россию видно.
Эта Сучка-прядочка опеть перевернулась, опеть полетела и россказала там, что так и так, — говорит.
А сын Гордюм говорит:
— А я слетаю, — говорит, — опеть украду у ей.
А мать-та:
— Что ты, дите, куда ты пойдешь? Тебя же там,— говорит, — нарушат. Как ты у ей зерькало вынешь?
— А выну, — говорит.
Он перевернулся тожо и полетел. Эта Баба-яга спит. Он ей схватил, сташчил с печки, в дверях зашчемил п вынул зерькало из-за шчёкй. Приташчил домой.
Потом странник опеть приходит, опеть ночевал у вдовушки. Пошел опеть в старо место, где всё ночуёт, ходит. Пришел, опеть хвастаётся:
— Всё, — говорит, — у вдовушки есть: кобыла серопега с семи жеребятами, на кажной шерстинке по жемчужинке; зерькало — взглянёшь, дак всю Россию видно.
Муж и говорит:
— Ехать мне ужо посмотреть, не моя ли прежна жёна живет?
— Что смотреть-то, — говорит Бабы-то-яги дочь
Опеть похвасталась:
— А у моей-то у матери есть таки три сына, — Говорит, — дак'у кажного в лобу соньце, в затылке месяц и до локот руки в золоте — вот каки сыновья!
А эта Сучка-прядочка слетела опеть, перевела там.
А сын Гордюм говорит:
— Мама, мама, напеки, — говорит, — колобков и намажй, — говорит, — молочком своим, от своих тйток. Я, — говорит, — пойду и их всех приведу к нам.
Она говорит:
— А как они у нас жить не будут?
— Нет, мама, будут. Я сделаю.
Мать сделала колобков, напекла, маслом намазала. Он взял, собрал все в котомочку и пошел. Там приходит, а они живут в такой горенке, что к им нихто не подступаётся: Баба-яга не пускаёт никого.
А он забрался на эту горенку и в потолке дырку сделал, просверлил. Колобок туды бросил, да второй, да третий. Все по колобку съели.
— Откройте мне, дак я уведу вас к вашей мамы.
Оне открыли ему с крючка двери.
Говорит:
— Собирайтесь со мной, ночью пойдем.
И увел их. Увел, к матери привел. Мать схватила всех. Что?
— Действительно, мои дети, каких я рожала.
А этот странничёк пришел к им и вот тут ночевал.
И все у этой вдовушки стало. Странничёк опеть пошел, пришел к нутому дому-ту, пришел туды, к Бабы-то- яги дочки да к мужу-ту.
— Где, дедушко, ночевал?
— Да там у вдовушки ночевал. Теперь у вдовушки все есть: сын Гордюм, Кок с локоток, Сучка-прядочка, кобыла серопега и зерькало есть — всю Россию видно. Три сына у ей — в лобу солнце, в затылке месяц.
А этот и узнал, муж-от:
— О, — говорит, — это моя прежна жёна, — говорит. — Ехать мне посмотреть.
Она:
— Куды поёдёшь?
Он говорит:
— Поеду.
Он вырыл яму (не знат, как от ей избавиться!), там наклал костер, розжег, доски положил. Говорит:
— Иди по этой доски, а я за тобой пойду.
Она пошла, он доску дернул, она в эту яму упала и сгорела, эта дочь Бабы-яги, жёна-та. А он поехал ко своей прежной жёны. И приехал на тот остров, к ихно- му именью там.
Стали жить да поживать, и топеря живут, и нас переживут.
Вот и всё. Запуталась вся, забыла сказш-те.
8. ПРО БЕЗРУЧКУ
Жили муж да жёна, двое детей было. Отец умирал и наказывал сыну, чтобы не женился, и мать также: «Сын, не женися, а доци, замуж не выходи».
Брат да сестра так и жили. Врёмё пришло, брат стал жёнйться. Женился. Попала така, что бывало ведьмы были, как вроде ведьма попалась. Эту сестру она ненавидела.
— Сунь, говорит, куда ее, чтобы она не была, не мешала.
Брат сказал:
— Ну одевайся, сестра, поёдёшь, катать по городу поедём.
Сестра оделась в самой лутшой наряд и поехала. Сам вместо города увез ее, привез в дремучий лес, одны сосны.
— Ложи, родима моя сестриченька, буйну голову на пень.
Она говорит:
— Нет, родимой брателко, не положу буйну голову на пень, положу свои руки. (По локоть руки в золоте у ей были.)
Положила, брат отрубил руки, и она истекла кровью, тут и упала. Брат уехал. Ну вот она осталась тут лежать. Лежала долго ле, много ле, у ей все платьё изот- лело. Потом проснулась, как ото сна.
Колько она там лежала, не знаю, потом пошла. Где- то шла, шла и пришла в сад. А в саду-то тут яблоки есть, она ест яблоки. Там замечают хозяева, купець вроде, цярь ли, не знаю. (Путаюсь все!)
Отець говорит:
— Хто там у нас яблоки ест, поди-ко карауль.
Иван пошел:
— Хто тут яблоки ходит ест?
А девушка говорит:
— У меня тело дёвьё, мне нельзя показаться, у меня нет платья.
Он сбегал домой, взял платье там у матери, и она оделась и вышла. И ему больно она пондравилась. И привел ей домой, и заказал отдю:
— Вот, отець-мать, розрешите — возьму, и не розре- шите — возьму ей замуж.
— Да что ты, куды? Така безрука, да куды ты с ней?
Нет, все-таки свое настбил и жёнйлся.
Времё проходит. Ведь что? Времё идет. (Времё тако тожо военно, что ли...) Его забирают куда там, вроде как на войну. И вот юна оставается одна беременна.
Потом она родила сына. Родился мальцик. А ей ненавидят в семье: что уж така безрука, куда?
Она одевается.
— Помогите, — говорит, — мне одеть.
Одела одежу свою. Зипун, бывало, был, так уж не нарядно оделась и пошла.
— Куда, — говорят, — пошла, молодушка?
Она говорит:
— Куда глаза глядят, куда ножечки несут, туда и пошла.
Шла, шла, пить захотела. Припала к рецьке-то, и мальцик выпал из пазухи (опоясан был), мальцика выронила.
Потом птицька летит, говорит:
— Молодушка, молодушка, обкупни, — говорит, — руцьку-ту, так у тебя рука будё. Обкупни другу, дак у тебя и друга будё.
Она окупнула руку в рецьку — рука, другу — друга, и она поймала своего сына.
— Это, — говорит, — из твоей крови да из твоих слез рецька протекла.
Ну и молодушка пошла. Шла, шла и пришла во свою деревню, в ранешну. Пришла там к брату, к снохи, сноха не узнает ее.
Просится:
— Пустите меня, — говорит, — переноцевать.
— Куда, — говорит, — тебя запустишь, у нас этта всё съезжаются военны да бывальщины россказывают, да то, да друго.
Она говорит:
— Хошь к овцам во хлев.
— Ну пойди, ноцюй, — сноха-то ей.
Ну пошла там. А у ей хлеба было побрано тожо с собой. Накормила мальцика, своего сыноцька, тут и ук- лалась на соломке у овёцёк.
Потом приехали тут домой военны-те эти: брат у ей приехал, оказывается, и муж приехал. А она как за странницу принята.
Ну вот собрались, говоря:
— Хто каки бывалынины скажё, хто зна?
Тут россказывали все. Что? Делать нецего, раЬска- зывали.
Сноха-то ёйна говорит:
— У меня, — говорит, — есть странница, во хлеве ноцюё, можо, она что знаё?
Муж-то приказал:
— Иди, — говорит, — веди, зачем во хлев запустила?
Ну она из хлева привела. Ей тоже нихто не обознал, не узнали.
Спрашивают ей.
■— Ты знаёшь сказки?
Она говорит:
— Нет, сказки не знаю, а бывальщину знаю.
И вот свою быль нацяла россказывать.
Она говорит:
— Меня будут пересекать, хто будёт пересекать, тому голова с плеч, уговор.
Вот она и говорит:
— Жил отець, — говорит, — мати. Отець умёр. Брату не розрешали жениться, а брат женился, взял сноху, она невознавидела золовку и приказала брату везти ее в лес.
Сноха и говорит:
— Не ври, не ври!
Вот она, значит, пересекла.
А эта свое продолжаёт:
— Так и так, — говорит, — брат завез в лес, срубил сосну и приказал сестре голову положить на пень.
А сестра:
— Нет, не положу буйну голову на пень, положу по локот руки в золоте.
Так брат отрубил руки. Сестра упала и пролежала там. Колько время она лежала, неизвестно. Потом проснулась как ото сна и пошла в сад. В саду погуляла, яблоки поела, потом приходит Иван-царевиць (как будто).
Иван-царевиць приходит:
— Хто тут яблоки ест?
— А у меня тело дёвьё, мне нельзя показаться.
Принес платьё и родителям сказал, что розрешите —
взамуж возьму, и Fie розрешите — возьму. (И все тут посёмывают, переглядываются.) Пожили, осталась беременна, родила мальцика. В семье все ненавидят. Собралась и пошла по миру, оделась, робенка подпоясали, и так и пошла. Стала у рецьки пить, выронила дите свое. Летит птицька, приказала, что «окуни руцьку в рецьке — и рука будё, окуни другу — друга будёт». Так и сделала, рука стала, и друга рука стала, и переняла своего сына. Вот пошла во свою деревню, пришла ко снохе ко своей, попросилась ноцевать. Она розрешила мне во хлев, как я хожу странницей.
Вот оказывается тут у ей муж и брат. И вот этой и сказнили голову, котора пересекла, ведьме-то.
A. E. ВАРЗУМОВОЙ
cl. ГОРУШКА
Анна Егоровна Варзумова много лет жила в отдаленной деревне Ура (по реке Юла), по недавно переселилась в деревню Горушка в семью сына.
Первая наша встреча была в 1962 году в деревне Ура, где было записано несколько бесед с нею. А второй раз мы встретились в 1969 году уже в деревне Горушке Сурского сельсовета. Тогда А. Е. Варзумовой было 78 лет.
Неграмотная Анна Егоровна оказалась очень интересной собеседницей. Сказки ее были записаны на магнитофонную ленту. Одна из сказок — «Про Еленушку и барашечка» (Ук. № 450, 403) в сборник не включена.
10. ПРО МАШЕНЬКУ
«>*
Ну жили там муж, жёна, у их была одна девушка. ■■Мать умерла, отець жёнйлся. У той, у молодой жёны, тожо родилась доцька. И вот она незалюбила. Эту звали Машенькой, осталйця котора, а у той — Наташой.
Вот незалюбила, приказыва отцю:
— Вези Машу в лес, оставь в избушке, она там помрет.
Ну старику делать нецего, жалко было доценьку, да повез. Привез в лес, к лесной избушке, оставил ей. Стало темнать, Маша стала топить пецьку, заварила кашу. Из-под пецьки-то бежит мышка, да' и ей на плёцько, да и шёпцёт:
— Красавиця девйця, дай мне возоцек кашки. Машенька дала мышке кашки, накормила, сама па-
елася. Стало темно. Идет медведь в йзбу-ту.
— Ну-ко, красавиця девиця, — говорит, — туши огонь да давай-ко в жмурки играть. На вот тебе коло- кольцик. Ты бегай звони, я тебя буду ловить.
Взяла колокольцик, а мышка-та и прибежала.
— Красавиця девиця, дай мне колокольцик-от, сама полезай под пецьку.
Вот Машенька влезла под пецьку. Мышка бега, звонит колокольциком.
Медведь ловил, ловил, уж и плахами и всяко шибал везде, не мог заловить,
— Ну, мастериця девушка в жмурки играть!
Дала колокольцик медведю мышка. Маша вылезла,
медведь уходит.
Ну вот, Машенька жить-поживать в этой избушки и хорошо зажила, всего припасла тут, всего.
Вот мацеха и посыла старика опеть:
— Поезжай, привези хошь костье Машино.
Муж поехал за костьем за Машином. Ёдёт. А собаць- ка была у крыльця:
— Вяк-вяк-вяк. Дедушко ёдё да Машу везет, воз добра везё, — собацька-та говорит.
Мацеха-та незалюбила, шйбла поленом собацьку-ту. Та завизжала и улезла под крыльце. Старик приехал, воз добра привезли. Мацеха пушше прежнего незалюбила:
— Повези мою Наташу. Моя Наташа не столько прнвезё, — говорит.
Ну вот старик и согласился и эту Наташу везти. Повез опеть таким жо побытом. Привез в избушку, оставил. Стало вецерать. Наташа тоже стала пецьку топить, кашку варить. Опеть же мышка-та бежит:
— Красавиця девиця, дай мне возоцек кашки.
Наташа с рьёиыо ишшо ногой топнула:
— Ступай! Не дам.
Мышка уекбцила под пецьку и посижива там.
Ну вот опеть жо, таким жо побытом идет медведь.
— Ну, красавиця девиця, туши огонь да давай-ко в жмурки играть. На вот тебе колокольцик, ты бегай да звони, а я тебя буду ловить.
Ну, Наташе делать недего, колокольцик взяла, немного набегала! Медведь ухлопал ей. А мышка-та под пецькой-ту:
— Злой Наташке избитой быть!
Медведь ухлопал ей, да мясо-то огрыз, да костье-то в куцьку склал, да ушел.
Ну вот жили-пожили, мать посыла, надежно, что уж у ей доцька тут всего прнвезё. Вот и поехал старик. Приехал — костки одны. Склал в мешок и повез. А эта же собацька опеть:
— Вяк-вяк, — лаё, — дедушко ёдё, Наташкины костки в мешоцьке везё, а костоцьки шарця-шабарця!
Мацеха тут ишшо пушше розгорецйлась, незалюбила, сёкци собаку стала. Та завизжала да убежала.
Старик приехал, лошадь роспряг, в конюшну застал да в мешке костоцьки снял с телеги.
Вот тут и плакала матенка-та, с Машей жить осталась.
Вот и всё.
А. В. ПОЛИКАРПОВОЙ
а. КЁВРОЛА
Акулина Владимировна Поликарпова — жительница деревни Кеврола (околок Поликарпово), 78 лет, неграмотная. Родом она из деревни Немнюги.
Бабушка Акулина, как ее называют, — талантливая сказочница, знает много сказок и охотно рассказывает их. Она рассказала 26 сказок и побывальщин, при этом четко определяла жанр тех и других («Это уж иобы- вальшина»; «Это, быва, побывальщина — не сказка»).
От этой же сказительницы записано много рассказов о прежней жизни: о первой керосиновой лампе, появившейся в их деревне, о первом самоваре, о том, как учились заваривать чай, и т. п.
«Вот запомнила я, карасину нету и лампов нету. Зимой нарубя березняка, привезут воз, весной оскоблим, в клеточку складем, высушим. Потом нащиплют лучины, и вот и вечерянку сидишь. Глаза-те все выело! Да березова-та лучина шншо что, а соснову как засветим, дак дым столбом! А потом у нас тата купил ланпочку, принес трехлинейку, маленьку, без стёкла, зелена така ланпочка с ручкой. «Купил ланпочку, — говорит, — и вот купил и карасину бутылку, там продавают какой-то карасин». Вот карасину налил в ланпочку-ту, засветил, и сели, и светло в избы, на столи-то, и дыму нет».
Сказки и рассказы бабушки Акулины о прошлом записаны на магнитофонную пленку в 1970 году и хранятся в кабинете русского языка Калининградского университета.
Из записанных у А. В. Поликарповой сказок в сборник не включены «Про Марка богатого» (Ук. 461), «Про овечку серебрянку» (Ук. 450, 123), «Про Ольшанку» (Ук. 327), «Про мачеху и падчерицу» (Ук. 480 В), так как варианты этих сказок даны в записях других сказочниц.
11. ЦАРЬ МОРСКОЙ, СТРАХ ЛЮДСКОЙ
\1^или-были мужик да жёнка. Мужик пошел на бор. ■***Пришел с бору, так захотел пить, припал к проруби, и его цёрт за бороду захватил.
Вот он говорит:
— Отпусти!
Тот говорит:
— Не отпушшу! Отсулишь, дак отпушшу, не отсу- лишь, дак не отпушшу.
— Корова есть тяжела, принесет теленоцька — отдам.
— Не надо, — говорит.
— Отпусти!
— Не отпушшу!
— А кобыла берёжа, дак жеребеноцька отдам.
— Не надо, — говорит.
— Жёна беременна, — говорит, — принесет парниць- ка, дак отдам.
Вот отпустил. Вот домой-то пришел, жили-пожили, жёна принесла парницька Иванушка. Иванушко большой стал, бёгаёт, стреляется, стрелку выпросил у отца.
— Сделай стрелку да луцёк, дак буду стреляться.
Стрелялся, стрелялся, у бабушки околенку выстрелил.
Та говорит:
— Что ты, материн корминник, отцов отсулённик, делашь!
— Куды, баба, я отсулён?
— А никуды, бат, не отсулен!
Ну пошел домой. Спрашива у матери:
— Куды, мама, я отсулен?
Мати говорит:
— А ты, — говорит, — никуды не отсулен.
Он пошел да опеть выстрелил у бабушки околенку нарочно.
Она опеть:
— Материн корминник, отцов отсуленник ты, Что делашь?
Он говорит:
— Баба, куды я отсулен?
— А некуды не отсулен! — не сказыва.
И третий раз так жо стрёлил, опять выстрелил околенку. Бабушка заругала его, сказала, что отсулен Царю морскому, страху людскому.
Он пошел да боле домой-то не пришел, засряжался:
— Пойду, пойду!
Да и пошел, срядился, пошел. Шел, шел, до избушки дошел. Избушка стоит на курьей лапке. Зашел. Баба- яга сидит, церез грядку клуб бросаёт да в пеци носом мешаёт.
— КудЫ, — говорит, — Иван, сын крестьянской, пошел?
Он так-то, так-то сказал:
— Я пошел к Царю морскому, страху людскому,— говорит.
— Пойди. Там дальше у меня старша сестра есть, она лутче меня знаёт.
В другу избушку пошел. Шел, шел, до избушки дошел; избушка на курьей лапке.
— Избушка, избушка, остойся, избушка, к лесу глазами, ко мне воротами!
Избушка остоялась, вошел в избушку. Избушка така жо, така жо баба сидит.
— Куды, — говорит, — Иван, сын крестьянской, пошел?
— Ты, баба, не накормила, не напоила, да вести спрашивать! Ты напой, накорми да в постель повали, тогда и вести спрашивай!
Вот она напоила, накормила, на постель повалила, стала вести спрашивать.
Он говорит:
— Як Царю морскому, страху людскому пошел.
Она говорит:
— Что ты, дутетко, он сразу тебя съест. Он ведь батюшко нам родной. Пойди, там ишшо сестра живет, она лутче знаёт,
Вот опеть пошел, до третьей избушки дошел так жо, так жо зашел, така жо старуха сидит. И вот опеть за- спрашивала она:
— Что ты, баба стара, не напоила, не накормила, а вести спрашивать? Ты напой, накорми да на постель повали, тогда вести спрашивай!
Вот она накормила, напоила, стала вести спрашивать.
Он говорит:
— Я, — говорит, — пошел, у отца отсулен, к Царю морскому, страху людскому.
Она говорит:
— Что ты, дитетко, как ты пойдешь? Ведь сразу он тебя съест. Ну, — говорит, — пойди. Прилетят этам на озеро купаться тридцать три утици, ты у большой-то утици рубашку унеси. Она тебе скаже.
Вот так и сделал, пошел. Прилетело тридцать три утици купаться. Он у большой утици рубашку взял и повалился под кустышки. Она пришла, говорит:
— Отдай, Иван, сын крестьянской, мне рубашку.
Он говорит:
— Скажи, как мне к Царю морскому, страху людскому подойти?
Она говорит:
— Он тебе, — говорит, — службу накажёт: меня узнать. А я, — говорит, — тебе первой раз сапожком кивну, а другой раз платком махну, а третей раз — за- понька не на ту сторону будёт.
Ну вот так и сделали. Вот он пришел. Страх людской над им живет:
— Что ты долго не шел, — говорит, — такой отсу- ленник, столько не шел время. Я, — говорит, — таку службу наряжу: узнай, — говорит, — старшу доць. Как узнашь, взамуж отдам, а не узнашь, голову отсеку.
Вот он смотрел, смотрел, увидел: она сапожком кивнула, вот и отгадал. В другой раз он так жо поставил, она опеть платком махнула, он опеть узнал. И третий раз — у ей запонька не на ту сторону.
' Вот поженили Иванушка, и в другом терему живут они. Она и говорит (Думослава красна он звал ей):
— Иван, сын крестьянской, поди-ко, — говорит, — к Страху людскому, царю морскому, батюшку родному моему, что он тебе прикажёт.
Он пошел. А Страх-от людской ему и говорит:
— Что ты, сукин сын, колько время не идешь, — говорит. — Я, — говорит, — таку службу наряжу, чтобы к утру-свету церьковь поспела служить.
Вот он пошел, затужйлся, запецялился. Его Думосла- ва прекрасна стреца на паратном крыльце.
— Что, Иван, сын крестьянской, затужйлся, запецялился, идешь?
— Как, — говорит, — мне не тужить? Твой-то ба- тюшко родимой, мой богоданной, таку службу нарядил, чтобы к утру-свету построить церьковь, поспела служить.
Она говорит:
— Седь да поешь, лег да поспи, всё будё потом.
Он повалился, а она вышла на паратно крыльце да махнула правой руцькой.
— Все бежйте к Ивану крестьянскому строить церьковь, чтобы к утру-свету церьковь поспела служить!
Вот хромы и слепы, плотники каки, и все набежали, построили.
Она будит утром.
— Вставай, сын крестьянской, пора к батюшку идти, церьковь готова служить.
Пришел.
— Что ты опоздал,— говорит,— опоздал, опоздал! Я,— говорит,— таку службу наряжу, чтобы к утру-свету корабль на море поспел.
Опеть Иван затужйлся, запецялился, пошел. Идет, она на паратном крыльце встреця.
— Что, Иван, сын крестьянской, затужйлся, запецялился?
— Как жо не тужить! Твой батюшко родимой, мой богоданной, таку службу нарядил, чтобы к утру-свету корабь на море поспел идти.
Она говорит:
— Седь да поешь, лег да поспи!
Опеть вышла на паратно крыльце, опеть махнула руцькой:
— Все,— говорит,— являйтесь к Ивану, сыну крестьянскому, корабь строить.
Опеть набежало всех, построили корабь. Утром опеть будит:
— Пойди к батюшку.
Пошел.
— Что ты, сукин сын, опоздал? Вовсё опоздал! Всё мне мало, хошь до коль, всё мало! К утру-свету из песку канат свей.
Ну, пошел домой.
Она говорит:
— Вот это — не службишка, а служба! Что же мы будём делать? —■ говорит.— Поёдём науёздку,— говорит.
Она заскоцила на пецьной столб, плюнула три слинки.
Поехали науездку. А Страх людской, царь морской слуг послал:
— Что Иван, сын крестьянской, долго не идё? (Ему долго кажё.) Подите побудите, что долго терем не топится?
Слуги пришли под окошком:
— Думослава прекрасна, что у вас долго терем не топится?
А у ей слинка-та и говорит:
— Не могу, угорела, головка болит!
Оне пришли н сказывают, что, говоря, не може, угорела, головка болит.
Он говорит:
— Да подите вы,— говорит,— посылайте, до такой-то поры терем не топится!
Оне опеть пришли под окошко:
— Думослава прекрасна, что у тебя терем не топится?
А слинка опеть:
— Не могу, угорела, головка болит1
Пришли, опеть сказывают, что не може, угорела, головка болит.
— Ужо-ко я сам пойду!
Сам полетел, под окошко прилетел:
— Что вы тут,— говорит,— спитё-то, не выходите?
А слинка опеть говорит:
— Не могу, угорела, головка болит.
Он залетел во двор-от, их нету.
Прилетел, говорит:
— Поезжайте, слуги, в погоню!
Уехали они.
Те поехали в погоню, а те там едут.
Она говорит:
— Иванушко, сын крестьянской, припади-ко к сырой земли, нет ли погоны за нами?
Он припал, говорит:
— Ницего я не цюю, припади-ко сама.
Она припала и говорит:
— Едут-то, едут, да едут-то близко, куды мы будём дёваться-та? А, — говорит, — давай пошевни-то озером, а мы будём утки плавать.
Вот пошевни озером сделали, утки плавают. Приехали слуги-те и говоря:
— Боле ехать нёкак — озеро!
Назадь воротились. Приехали, говорят:
— Мы ехали, ехали, розъехались — озеро, утки пла- . вают, боле не проехать.
— Что вы не везли их? Они, они, самы-то они! Поезжайте скоре!
Опеть поехали.
И те там едут.
Она говорит:
— Иван, сын крестьянской, припади-ко к сырой земли, нет ли погоны за нами?
Он припал, говорит:
— Ницего я не цюю, припади-ко сама.
Она припала, говорит:
— Едут-то, едут, да и едут-то близко! Куды жо мы дёваёмся? Давай, — говорит, — пошевни-то церьковью, а мы — поп да попадья будём стары.
Вот стоит церьковь, вся уж обросла мохом; они, поп ■ да попадья, служат.
Слуги-те ехали, ехали, спросили их:
— Не видами ли таковых?
— Не, не видали, стары порато.
Воротились, Приехали, россказали.
— Ох, что вы,— говорит,— их не везли? Они, они это, самы-то они! Давай-ко я сам поеду!
Сам поехал.
А те всё едут.
Вот она опеть говорит:
— Иван, сын крестьянской, припади-ко к сырой земли, нет ли погоны за нами?
Он припал и говорит:
— Ницего я не цюю, припади сама.
Она припала:
— Едут-то едут, и едут-то близко, да ёдё-то сам! Куды жо мы дёваёмся? Давай,— говорит,— пошевни-то нёбом повернем, а лошадь-то месець будёт, а мы будём звезды.
И вот перевернулись.
Едё он. Это накатилась туця-та тут. А он:
— Ох вы,— говорит,— месець, звезды, вырву крюком! Месець, звезды, вырву крюком!
Да така темень накатилась, что ему не в котору сторону не шагнуть. Дак и боле наконался:
— Отпустите меня, не задену!
Улетел назадь. Ну вот он улетел, а они ехали, ехали и восвоясы приехали. Он ей оставил под кустышком, а сам домой пошел к родителям. Он пришел домой, да родители встретили, да обрадовались, да его жёнйть стали.
Вот он приехал с молодкой с другой-то, стоит с ей за столом. А она-та под кустышком сидела, у ей голубок был в запазухе, что «буду, буду, не забуду, приду за тобой» умел говорить (что Иван-от сказал ей, когда, уходил). А тут другу молодку привез.
Она пришла на свадьбу-ту, да под порогом-то стала, стоит. Выпустила гульку-ту. Гулька-та села проти его:
— Буду, буду, не забуду, — говорит, — буду, буду, не забуду!
Он зглянул под порог-от да увидел стару-то жёнку. И вот выскоцил из-за стола да стару жёнку взял, а тую бросил.
Всё боле! Что, не знаю, плести-то вам, всё пересказала, всё переплела!
11. ПРО АННУШКУ-КРАСАВИЦУ
Не в котором царьстве, не в котором государьстве жил царь, у его была доць Аннушка-красавиця. И вот за ей Иван-царевиць гоняется и ней написал письмо, что я приеду на двух кораблях за тобой, приходи в тако-то место. А у царя была жёнка вторая, и у второй жёнй была девушка тожо. Ведьма была жёна-та.
Вот врёмё подошло, нать уж ёй, что Иван-царевиць посулился в тако-то место идти, на тот бережок. Она запоходйла. А эта ведьма не спуска:
— Возьми мою, возьми мою девку тожо!
Вот и пошли они, Аннушка с девкой. Там пришли, видя, идут на двух судах, идет Иван-царевиць-на кораблях.
,Эта ведьмина девушка ей каку-то стегнула булавоць- ку, она пала и уснула, Аннушка. Вот Иван-царевиць подошел, пристал, на бёрёг вышел, Аннушка тут спит. Он будил ей, будил:
.— Аннушка, встань, Аннушка, стань!
Не мог никак ей розбудить, роскликать.
— Аннушка, стань,— говорит.
А записоцьку написал да ей в корман пехнул.
■— Завтре,— говорит,— я приду на трех кораблях за тобой. Проснись,— говорит,— голубушка моя!
Нет. Так и поехали, Аннушка спит, не пробужается. Только корабли отошли от берега, эта девушка выдернула ей булавоцьку, и она проснулась. Ревела, ревела, крычала, крычала, Иванушко пошли и не оглядываются: шумят да гремят корабли-то.
Вот она домой пришла, плацет. Плакала, плакала, назавтре опеть пошла, записоцьку процитала и пошла. Ведьма опеть не спуска ей:
— Не пойдешь одна! Бери,— говорит,— мою тожо девку: ехать обем, не ехать обем!
Ну вот пошли. Пришли опеть на бережок. Только пришли, видя, идут на трех судах, кораблях. Эта девка опеть ей стегнула булавоцьку, она опеть пала и уснула, и без пробуду спит.
Иванушко-царевиць пристал, опеть будит- Аннушку. Будил, будил, уж всяко, садил и всяко — никак! Она как мёртва. А такая красавица была, тут срисовали-то ей уж, и всё было, всяко. Ей, вот эку сонну, не посмели везти. Так и осталась Аннушка. Он написал записку, что я завтре на шести кораблях ишшо приду.
— Не спи, моя голубушка, проснись, — говорит.
Ну, что же? Ницего не мог сделать, опеть запоходи- ли. Только отправились от берега, та выстегнула булавоцьку, Аннушка опеть проснулась. Ревела, ревела, уж платиком махала и всяко. Нет, Иван-царевиць ушли; шумит да гремит, ницего не уцюешь! Вот и домой пришла, плакала, плакала. Опеть сряжается, забирает платьёй много, и всё уж тут, всего забрала, опеть походит.
Та опеть ведьма:
— Не пойдешь одна! Идти обем и не идти обем! Мою не оставлёй!
Вот пошли, до берегу дошли, идет Иван-царевиць на шести кораблях. Она стоит на бережку. Только стали приставать эти корабли, та встегнула булавоцьку, Аннушка пала и уснула замертво. Спит, ницего не цювст- вуёт. Вот Иван-царевиць пристал, вышел на берёг, всяко тут ухажива за ей:
— Аннушка, стань, Аннушка, стань! Не встанёшь, я ведь больше не приеду, всё боле! Последний раз приехал.
Не мог некак росклйкать, розбудить, и так и запо- ходили.
Вот только отвалили корабли, та выдёрнула булавку девка, Аннушка проснулась. Плакала, ревела, голосом- то крицала, платиком-ту махала и всяко. И никак он не воротился ды.
А что-то ему тяжело вздохнулось, говорит:
— Уж не Аннушка ли проснулась, разе воротиться, — говорит, — хотя бы во синё морё она Це кинулась, — говорит.
И вот пошел, боле осердился:
— Брошу боле я ей, — говорит, — и боле закажу, — говорит, — в том царьстве, в том государьстве, чтобы ймё не поминали Аннушки. Хто помёнет, того врн! Чтобы нихто не поминал, что «Аннушка» есть на свете имё.
Ну вот уехал, там запретил, чтобы не говорить про Аннушку никому, что есть тако имё, запретил.
А Аннушка домой пришла, плакала, плакала, что буду делать?
— Пойду я,— говорит,—розыскивать в то царьство, в то государьство. Уж неужли мне,— говорит,— не дойти? И вот и пошла. Шла, шла, ходила, ходила, у башмаков подочвы выдержала, вот колько ходила время! И дале дошла она до этого государьства. Стоит избушка, она зашла, старушка сидит. -Аннушка говорит:
-г- Како это государьство?
А та говорит:
— Ты куда, красавица, пошла, — говорит.— Кака ты красавица-та! У тебя,— говорит,— глаза колё! Куды ты пошла-то?
Она вот и сказала ей, что туды-то пошла, что Иванушко-то приходил на кольких кораблях.
Старушка говорит:
— Как тебя зовут?
А она говорит:
— Меня Аннушкой зовут.
— Что ты, Аннушка, что ты, голубушка! Здесь за- прешшоно это имё, чтобы нехто не говорил, не поминал. Как хто помене, так того казня, сразу казня. Что ты, куды ты пойдешь? Тебя сразу сказня,— говорит.— Тебя не пустят в тот город, где он живё. Иван-от-царевиць.
Ну вот она говорит:
— Пойди, там ишшо есть бабушка живе, она лутче знат, быва.
Вот она пошла. Шла, шла и вот спросила тут каких людей, где эта бабушка живе? Сказали ей. Она к бабушке пришла. Бабушка говорит:
— Цья ты? Отколь, красавица, идешь,— говорит.
Она сказала, что так-то, иду, говорит, у башмаков,
говорит, подошвы все издержала, вот колько время я хожу, говорит.
Вот и говорит бабушка-та ей:
— Как тебя звать?
Она говорит:
— Аннушка.
— Что ты, Аннушка, не поминай ты этого слова, не поминай,— говорит,— тебя сразу сказнят,— говорит. Запрешшоно давно уж этого слова «Аннушка» называть. Нехто и не называ боле это слово «Аннушка», имя нету того. Как ты будешь? Как ты к ему подойдешь? Ведь тебе некак не подойти, все ровно они сразу тебя сказнят. Давай,— говорит,— Аннушка, поживи у меня,— говорит,— дак не могу ли я его достать сюды.
А Аннушка говорит:
— Где же уж, бабушка, достать уж. Так коли стало, так мне бы нать в синё морё сунуться тогды, когда меня Ягабовина девка сыпйла, — говорит. — Иван-царе- виць на шести кораблях приходил, на цетырех приходил, на трех приходил, — говорит, — а меня все эта девка усыпит. Я все проспала, — говорит, — це видела его.
— Давай,—говорит,—не тужи,- Аннушка. Давай я,— говорит,— яйсьници поставлю,— говорит.— Яисни- ци-то запрешшоно исть тожо. Я, — говорит, — покормлю его, так он уж насмелится.
Вот как-то тут жили-пожили, как-то его дале и достала: пришел он к бабушке-то. Она говорит:
— Вот доброй гостенёк пришел, у меня не бывал ведь. А цем жо я тебя угошшать-то буду?
Он говорит:
— Мне ницего не нать,— говорит,— я так просто пришел. Не знаю, что-то меня тянё сюды,— говорит.
Она говорит:
— Ну дак что! Не бывал, дак погости-ко у меня. А вот что у меня есть, яйсёнка поставлена.
— Не хлябывал и хлёбать нельзя. Это запрешшоно яисьницю хлёбать.
Она, бабушка-то, что-то и сказала: «Аннушка».
А он говорит:
— Что ты одицяла,— говорит,— сказала «Аннушка»? Сцяс тебя сказним,— говорит.
Она говорит:
— Ой, я забылась. Да похлебай ты яисёнки-то!
Он раз хлёбнул, другой хлёбнул и ложку-то и положил.
— Ох, бабушка, бабушка,— говорит,— где бы ту Аннушку мне увидеть?
Она говорит:
— Вот ты тожо сказал, что «Аннушка».
Он говорит:
— Ой, я ошибся! Ой, нельзя сказал,— говорит.— Сам запретил, сам жо и сказал, что «Аннушка».
А она опеть:
— Так похлёбай яисёнки-то, похлебай!
Вот он и опеть хлебнет и опеть ложку положил:
— Ой, бабушка, бабушка,— говорит,— чтобы мне про Аннушку-ту и уцють?
Она говорит:
— Вот сам сказал, а меня бранишь.
— Говори, говори, про Аннушку!—говорит.
Вот тут с бабушкой толковали, толковали, долго толковали все про Аннушку. Бабушка дале да дале, да и говорит:
— А что бы ты ее и увидел?
— Ой, бабушка, бы увидеть, дак что! Не сказывай только никому. Ведь я запретил, чтобы этого имя не было «Аннушка».
Она говорит:
— А что бы,— говорит,— я ей найду?
— Что ты, бабушка, что ты? Мы на стольких кораблях ходили, да столько-то всего издержали, да всего истрепали,— говорит. — Да где же ей сюды попасть? За тридевять земель она,— говорит.
А бабушка говорит:
— А ну-ко я пойду поишшу да приведу?
Вот привела Аннушку. Аннушку привела, и что? Он все бросил, Аннушку стал брать. И вот свадьбу сделали и жить стали. И теперь, бат, живут.
Всё боле, конець.
12. КЛЕТОЧКА-САМОЛЕТОЧКА
Жили-были мужик да жёнка, у их было три девки. Отець-от поехал на ярмоньгу. Вот они, больша-то доць говорит:
— Купи мне, татка, кумасьник.
А друга-то говорит:
— Купи мне платьё.
А третья говорит:
— Купи мне клетоцьку-самолётоцьку,— сама-та мала доцька.
Вот он поехал, купил доцерям всем по обновы, а той — клетоцьку-самолетоцьку.
Сестры-те хохоцют над ей:
— Куды,— говоря,— в клетоцьки-то самолетоцьки полетишь?
Она помалцива, все на пеци лежит.
И вот пошли они на гуляньё, э-ти сестрицьки, сряжаются. Она на пеци-то и говорит:
— Возьмите, сестрици, меня.
— Куды, — говоря, — запёцельниця, поедешь?
Ее Маршунькой звали, Маршунька была. Ну вот, они ушли на гуляньё-то, она к бабушке-задвбренке убежала. Струнку дернула бабушка ей, она средйлась, на- редилась, всех нарядне, да села в клетоцьку-самолетоць- ку. Уселась и полетела там.
Там стрецяют:
— Кака это уж? Отколь приехала-то?
Все смотрят, не могут насмотреться, наглядеться на ей:
— Кака уж? Отколь приехала?
Ну, зарасходилась гульба, она опеть в клетоцьку- самолетоцьку села, наперед улетела. Домой прилетела. У ей перьяно платьицё было. Она перьяно платьицё передела, на пеци опеть лежит. Оне пришли, сестрици-те, и говорят:
— Цья уж эка? Отколь, — говоря, — была, дак оспо- ди! Всё не можем насмотреться, и всё просмотрели, ницего и не поиграли, всё на девку па одну просмотрели. Цья она?
А она говорит:
— Не я ли, сестрици, была?
Они захохотали:
— Что ты, Маршуха-запецельниця!
Ну ладно. Опеть на другой раз запоходили. Она опеть там на пеци-то говорит:
— Возьмите, сестрици, меня!
Они говорят:
— Что ты смех-от и говоришь? Ты — запецельница грязна!
Опеть средились, наредились, пошли. Она опеть без их, опеть к бабушке-задворенке прилетела. Бабушка струнку дернула, ей средила, наредила в золото платьё. В золотом была платье. Она опеть в клетоцьку-самоле- тоцьку села и фурнула. Там опеть прилетела, так все йгришшо ли, мецйшшо ли так все и осветило, нарядна- та порато.
И все опять на ей просмотрели. Стали росходиться девки, она опеть фурнула да уехала, да опеть в свое перьяно платьё, да опеть — на пець.
Вот они пришли.
— Ух, — говоря, — Иван-царевиць ухаживал, дак стрась! — Говоря: — Он ей и замуж возьмё, — судят про ей.
Она говорит:
— Не я ли, сестрици, была?
— Что ты, — говоря, — Маршуха, одицяла ты? На что и говоришь-то!
Ну ладно. На третий день опеть засряжались, запо- ходили. Она опеть:
— Возьмите, сестриди, меня!
— Куды, — говоря, — сряжаешься? Куды ты, запе- цельница! Они хохоцют хохотом: — На цёмора ты пойдешь, Маршуха, что ты! Там така красавиця прилетала, так беда!— говорят.— Иван-царевиць вовсё уж в ей, говоря, вклёпнулся, уж возьмё ей взамуж, наверно.
Ну ладно. Они ушли, а она опеть к бабушке. Среди- лась в золотом платье, опеть в клетоцьку-самолетоць- ку села, фурнула. Прилетела там, дак и всё проглядели, и игры некакой не было, всё на ей проглядели. А этот Иван-от царевиць взял (да не узнать так-ту, хто зна, она цья?) дак в лоб перстенек ей посадил золотой, тяпнул. Вот теперь видна!
Она и прилетела домой-ту. Платьё (больно испугалась!) не розболокла, перьяно-то наверьх оболокла платьё на золото-то, а голову-то завязала платоцьком. Вот они и пришли.
— Вот теперя, — говоря, — уж не увернется, кака была, уж узнам, кака была, отколь она приехала,— говоря. — А то приёдёт — не видим, когды и уедё — не видим, — говоря. — Цья уж эка-та была?
Уж судили да судили сестры-те.
Она на пеци:
— Ба, не я ли, — говорит, — сестрици, была?
Оне хохоцют:
— Кака тут ты! Не поминай лутче!
А Иван-царевиць взял да и в тот же день поехал по всему городу да по всем деревням: «Где моя невеста? — узнавать. — У какой перстень в лобу?» (Он в лоб-от посадил.)
Вот и к им тожо пришел. Тут две девки, а та там девка на пеци.
У их посмотрел, нету тут, а она на пеци.
Они захохотали, говоря:
— У нас Маршуха есть на пеци ешче.
Он говорит:
— Равзе?
— Да, — говоря, — Маршуха есть.
Он говорит:
— Маршуха?
Они говоря:
— Да.
Он схватил ей на пеци-то, потянул за платьё-то, за перьяно-то, порвал, да там все светлом засветило у ей золото-то платьё. Вот и всё. Стянул ей с пеци, розвязал лобик. И вот увез, и свадьбу таку состроили, и всё. И конець сказки.
13. ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА
У царя было три сына. К ним повадился хто-то пакостить пшеницю.
Царь-от первого сына, старшего, послал:
— Пойди, — говорит, — карауль, хто у нас пшеницю обидит, ест.
Старшой сын пошел, да повалился во пшеницю, да все проспал, никого не видял.
И вот на другу ноць опеть Григорья посыла, другого сына.
— Пойди, Гришка, карауль, хто пшеницю у нас воруёт.
Гришка пошел, да тулуп поволок, да все проспал в пшеници, ницего не видял.
А на третью ноць Иванушка посыла, малого:
— Поди, Ванюшка, — говорит, — карауль, хто у нас ест пшеницю.
Вот он пошел. Ванюшке не спится, ходит по пшеници, ходит. Прилетел конь Сивко-Бурко. Вот он этого Сивка-Бурка схватил, поймал, забрался на его. Тот летал, летал, взлёгивал, не мог его стронйть. А он назадь глазами сидел, за хвост захватился. И его носил, носил, не мог стронйть. Ну вот домой пришел и сказыва, что вот я поймал вора, всё сказыва.
— Ну раз вора ты поймал, дак поди-ко сходи, узнай, почто в нашо царьство солнышко не катается.
Поди вот! Куды пойдё он? Иванушко думал, подумал, пошел.
Шел, шел, шел по дороги — две жёнки из колодця в колодець воду переливают. Говоря:
—- Куды Иван-царевиць пошел?
Он сказал:
— Пропустите — дак скажу; не пропустите — не скажу.
Ну вот они пропустили. Он говорит:
— Ну вот я туды-то пошел, — говорит, — узнавать тожо вот.
— Спроси, — говоря, — про нас. Долго ли нам переливаться?
— Хорошо, — говорит.
Опеть шел, шел, шел — девки из окошка в окошко глядятся, две девки.
— Куды, — говоря, — Иван, сын царевиць, пошел?
— А, — говорит, — пропустите — дак скажу, не пропустите — не скажу.
Оне пропустили.
— Спроси, — говоря, — про нас. Долго ли нам глядеться?
— Хорошо, — говорит.
Опеть шел, шел, до мосту дошел. Стоит мужик на мосту, держит огненой столб в руках, говорит:
— Куда эк пошел?
Он говорит:
— А пропусти — дак скажу, не пропустишь — не скажу.
Вот он пропустил.
Иванушко сказал, что пошел проведывать, почто солнышко не катается.
— А, — говорит, — спроси-ко про меня. Долго ли мне стоять?
— Хорошо, — говорит.
И вот шел, шел, до избушки дошел. В избушку зашел, одна старушка сидит.
— Куда ты, Иван-царевиць, пошел, — говорит.
Он ей сказал, россказал.
— Я пошел, что в нашо царьство солнышко не катается. Дак вот, как жо, бабушка, узнать?
Она говорит:
— Что ты, дитетко! Красно-то солнышко — то дитетко родно мне. Он тебя ведь, прикатится, съест.
Он говорит:
— А куды жо мне дёваться-та?
— А давай я в яшшик замокну, — говорит старуш- ка-та.
Вот и замыкнула его. Солнышко прикатилось.
— Фу-фу-фу, — говорит, — русським духом пахнё!
А бабушка говорит:
— А что ты, дитетко, по Руси-то накатался да руссь- кого духу нахватался, так и пахнё. Ницего не пахнё, — говорит. — Седь да поешь, лег да поспи.
Ну вот ноцью-то спала ли, не спала старушка-та, говорит:
— А что жо, — говорит, — дитетко, мне снится, — говорит, — две жёнки из колодця в колодець воду переливают. Так что жо им будё? Долго ли им перели- вать-то?
— А, — говорит, — много молока кислого продавали да много воды подливали, дак им век переливаться,— говорит.
Ну вот она опеть спала ли, не спала старушка, опеть выведыват:
— А что жо девки из окошка в окошко глядятся, долго ли им глядеться-то?
А он говорит:
— А почто, — говорит, — из двора во двор ходили да много вестей переносили, дак им век глядеться.
Ну ладно, опеть узнала. Старушка опеть поспала колько-то, да и говорит:
— А что жо, дитетко, — говорит, — стоит мужик на мосту и дёржит огненой столб, а долго ли ему стоёть?
— А он, — говорит, — почто миого дёнёг взаймы давал да много прочентов брал? Ему век стоеть.
Ну ладно. Опеть старушка спит, потом говорит:
— А что жо, дитетко, мне ишче приснилось: в тако- то государьство почто солнышко не катается?
А оно сказало, говорит:
— Из того-то царьства, из того-то государьства надо таку-то царевну достать, и закатается.
Ну вот назавтре солнышко укатилось, этот Ивануш- ко опеть отправился, всё узнал. Дошел до мужика. Мужик говорит:
— Спросил ли про меня?
Он говорит:
— Пропусти — так скажу, а не пропустишь — не скажу.
Пропустил.
— А, — говорит, — ты много денёг давал взаймы да много прочентов брал, дак тебе век стоеть.
— Ох, — говорит, — знал бы, дак не пропустил!
И так жо до девок дошел.
— Спросил ли про нас? — говоря.
Он говорит:
— Пропустите — дак скажу, не пропустите — не скажу.
Пропустили.
Он говорит:
— А вы много по гостям ходили да много вестей переносили, дак вам век глядеться.
Вот и до жёнок дошел. Жёнки говоря:
— Спросил ли про нас?
— А пропустите — дак скажу, не пропустите — не скажу.
Пропустили. Говорит:
— Вы много молока кислого продавали да много воды подливали, так вам век тут переливаться.
Ну вот пошел, всё. узнал. Домой пришел, вот к царю с докладом. Он говорит:
— Вот и пойди, — говорит, — за такой-то царевной, каку приказали тебе царевцу достать; поди доставай, — говорит.
— Как вот ишшо достанёшь-то?
Он и вышёл на улицю:
— Сивко-Бурко, вёшной воронко, стань передо мной, как лист перед травой!
Сивко-Бурко тут, только земля дрожит, из ушей пламё, из ноздрей дым столбом.
— Что тебе нужно, — говорит, — Иван, сын царе- виць?
Он говорит, так-то, так вот меня родитель науцил, послал: надо царевну достать из такого-то государь- ства, — говорит.
Он говорит:
— Ты поди, голубанушко, Жар-птицю поймай сперва, — говорит.— А без Жар-птици нам не достать царевну.
Вот он повез Иванушка, где Жар-птици.
— Ты, — говорит, — слезь с меня, я на бор уйду, упрятаюсь. А ты, — говорит, — отопружь два корыта со пшеном да с крупой и повались в одно корыто ты сам. И прилетят этта Жар-птици, и ты, — говорит, — цяпай.
Вот он так и сделал. Жар-птиця налетела, его всего зауколола, он и поймать-то не мог. Он Сивка-Бурка поклйкал. А он говорит:
— Ты сам виноват, что прозёвал.
— Она у меня глаза выколола.
— Ты уж на глаза не гляди, а цяпай, как можно!
Вот и другой раз так сделал. Опеть напружил им
пшёна, да всего, да питья тут. Опеть Жар-птици налетели. Он и схапал. Ну вот и поехали. Сели на Сивка- Бурка, поехали, Жар-птицю повезли. Ехали, ехали, он говорит, этот Сивко-то Бурко:
— В ту ростань поедём — я мёртвой буду; в другу ростань поедём — ты мёртвой будешь, а в третью поедём — оба будём мёртвы. А ты, — говорит, — в ту поезжай, в котору я буду мёртвой, тогда как-нибудь сделаемся.
Ну вот он поехал. Ехал, ехал, Сивко-Бурко помёр. Вот он на Жар-птици и полетел тутотки. Жар-птиця его науцила, говорит:
— В двенадцать цясов царевна выйдё гулять. Ей охраняют, — говорит, — все солдаты и все, — говорит,— охраняют. А, — говорит, — она как выйдё гулять, я, — говорит, — освешшу их всех, они ницего не увидят, ты в ту пору и хапай. Хапай — и на меня.
Вот и так и сделал он. Царевна вышла гулять, он схапал ей, на Жар-птицю сели и уехали.
Доехали, Сивко-Бурко там мёртвой. Прилетели воронята клевать его. Иван-царевиць и поймал ворона и муцит его. Он говорит:
— Что тебе надо, Иван-царевиць? Я то и принёсу.
— Живой воды и мёртвой принеси.
Вот и принес ворон воды живой и мёртвой. Он окропил Сивка-Бурка, Сивко-Бурко свежё ишо, бодрё ишо старого стал. И поехали домой.
Ехали, ехали, домой приехали. У его братья-то женились уж в ту пору, два брата: Григорей да Ондрей. Ехали — дак она за его кабыть замуж бы пойдё. А приехали — она и повернулась лягушкой, как домой-ту приехали. А приехали -— солнышко-то сразу закаталось.
Ну вот, царь-от говорит:
— Ну, топеря, — говорит, — все робята жёнаты. У тебя где жёна?
Он говорит:
— Я привез.
— Дак что за жёна? Давайте, — говорит, — пусть все жёны, — говорит, — мне по рубашки сошьют. Кака, — говорит, — красиве всех сошьет?
Ну вот все жёны кроя, шьют. А та, егова-то лягушка, кроила, кроила, да всё вырезала на маленьки, да выбросила за окошко наотмашку, лоскутки-те. Они тоже по-ейному стали кроить и тожо выбросили.
Ну вот царь назавтре просит:
— Где рубашки? Несите!
Лягушка принесла, дак уж ну! Рубашку-ту каку, всех-то выгодне, всех-то лутче! А у тех лоскутки выброшены на улицю.
Ну вот царь ишшо говорит:
— А испеките-ко, — говорит, — по коровайцику. Кака умёёт пекци, — говорит, — посмотрю я на вас.
Ну вот та розводила, розводила квашонку-ту, да за окошко и вылила, лягушка-та. Вылила за окошко, и те тожо по-ейному: тожо розводили, розводили, да и вылили.
Ну, назавтре говорит царь-от:
— Несите короваець, хто какой испек!
Та принесла, так уж и на свете не видали, какой ко- ровай-от, лягушка-та. А тем и нецего нести: всё вылили вот.
Ну, на третей день царь говорит:
— Ну топеря, робята, — говорит, — сделайте гбсть- бу, и приезжайте все ко мне с жёнами.
Иван-от и пришел домой-ту, да говорит:
— Ой, беда, — говорит, •— Василиса, как я с тобой поеду? У их, — говорит, — жёны-те нарёдятся нарядны, красивы, а я-то как тебя в коробоцьке понесу? — говорит.
Она говорит:
— Да Иван-царевиць, — говорит, — не тужи дЗ; не плаць; седь да поешь, лег да поспи, отдохни! Все Дело уладится, — говорит.
Ладно. Вот и заскоплёлись все. Ему тожо нать идти да свою жёну везти. Ну, поехали. Он пришел один, без жёны.
Царь говорит:
— Что жёна у тебя не идет? Стыдно, — говорит, — придти жёны у тебя? У тебя, — говорит, — лягушка. Хоть бы в коробоцьке принес, — говорит. — Таку она удацю пекет, таку рубаху мне сошйла, — говорит. — Это, — говорит, — я не видал нигде, как она сделала хорошо, — говорит.
Смотрит на улицю — торнула с золотой кореты жёна-та егова.
Все выбежали стрецёть-то — така красавиця да така нарядна, дак что ты! И пришла, и посадили тут Ивана всех выше с женой. И вот стали кушать. Кушают, она как костку огрыз.ет — за рукав! Как костку огры- зе — за рукав! И те тожо молодици, как костку огрызут — за рукав! Вот и это отошло все.
Царь говорит:
— Ну, теперече, молодици, — говорит, — потонь- цюйте, кака всех лутче таньцюё.
Эта молодиця тоньцюё да как из левого-то рукава костку-то выбросит, дак все города и моря, всё, всё осветит. Не можут наглядеться! Как костка вылетит у ей, тут всё, всё осветйло. А те шибут костку-яу, да всё царю в нос да в лоб, в нос да в лоб! Вот так. Царь и не може наглядеться да налюбоваться на Иванову жёнку.
Вот и вся сказка.
Лягушка перевернулась сразу девицей красной. Она ненадолго была лягушкой-ту, только когда домой-то подъехала, чтобы ей за других-то братьей не выходить замуж-от. Вот что у их с Иванушком-то сговоренось было. Чтобы не отняли-то у его, она лягушкой перевернулась. Вот как было.
14. ПРО ЦАРЯ КОСТЫЛЯ
Ну вот, жили-были мужик да жёнка, у их было двое детей: была Машенька да Иванушко. Вот они жили советно и хорошр и были таки хорошеньки! Девушка Машенька така была любушка, все звали ей Манюшка.
Вот они ходили на горку, на горке брали ягодки всяки: малину, землянку, всякие брали. А оввал был, крутой берёг там. Вот они были уж взрослые, Машеньке было пятнаддеть лет, а Иванушку было тринаддеть.
И вот эта Машенька брала, брала ягодки, улезла в кусты, и там малинка была. Малинку брала, да кустик сломился, и она с этого сугроба-та да и полетела вниз. Вниз полетела и больше не запомнила. Вот хто-то ей на волшебном кораблике подхватил и увез за морё к царю Костылю. И вот Машенька жила там пять лет, все жила и плакала, все домой хотела. А у их была бабушка волшебна. Машенька заплаце и пойдет к бабушке. И говорит бабушке:
— Ой, бабушка, бабушка, чтобы, — говорит, — мне маму, хошь одным глазиком на маму взглянуть!
Она говорит:
— Ой, Машенька, далеко твоя мамонька, не видать тебе мамоньки.
И вот Машенька шьет платьё, плацёт. А за ей ухаживают хорошо слуги. Она жила в особой комнате. Ей рбстили, Иванушке невесту ладили, у царя Костыля был сын Иванушко жо. Иванушко к ей не прикашивался. И вот она выросла больша. И вот раз Иванушко зашел к ей в комнату и говорит:
— Машенька, поедём, — говорит, — со мной гулять.
Она говорит:
— Нет, я с тобой гулять не еду, я боюсь, ты повезешь меня на тройке. Я видела, как ты ездишь, — говорит. — Сёдешь, полетишь, меня вышибё из кореты, я и не буду, а я к мамы хоцю.
Он говорит:
— Не бывать тебе, Машенька, у мамы, далеко ты.
Ну вот она поживет, поживет, да и к бабушке идё.
— Ой, бабушка, бабушка, как бы мне, — говорит,— домой попасть?
Она говорит:
— Ой, Машенька, далеко, не попасть тебе, — угова- рива ей.
Вот стали подходить годы ей, двадцеть годов исполнилось. Вот царь Костыль и говорит:
— Я тебя, Машенька, наредил, средил, — говорит, — нарядну наредил. Выставлю тебя напоказ: кому ты поглёнешься. Есть ли красивее моего сына да тебя, Машенька? Наверно, на свете нету, — говорит.— На бал- хое подите, сегодне же наедут смотреть вас.
И вот поставил на балхон, наредил нарядну сына и доцьку. И вот все съехались молодци, все богаци, все царевици, все смотрели, не могли налюбоваться на Машеньку: всех-то она красиве, всех нарядне!
Ну вот это сходбишшо розъехалось, Машенька ушла во свою комнату.
Иван опеть заходит к ей, говорит:
— Машенька, я бы тебя взамуж взял.
Она говорит:
— Что ты, Ванюша, я тебя за брата поцитаю. Бра- телко у меня тожо Иваиушко был. Ты мне — брател- ко, — говорит, — родной.
Он говорит:
— Нет, я не брателко тебе, не брателко, — говорит, — а я тебя взамуж возьму.
Машенька пала нидь и лежала два дня, не пила, не ела и не с кем не говорила. Только шла к бабушке.
— Бабушка, — говорит, — вот я что тебе скажу.
Бабушка говорит:
— Что?
— Мене Ивадушко говорит, что я тебя взамуж возьму, что я тебя рошшу в невесты мне.
— А ты что же сказала?
— А я сказала, что я тебя за брата поцитаю и за тебя замуж не пойду. У меня Иванушко брат тожо был, дак ты мне брат.
И вот день пожили, два поживи, царь ей призвал.
— Марьюшка, желашь ли за моего сына замуж идти? Дам тебе, — говорит, — неделю строку, подумай, погадай. Все царьство я вам оставлю, как пойдешь за Иванушка моего замуж.
Машенька ницего не сказала, заворотилась, ушла во свою комнату и лежала три дня как мёртва. Потом к бабушке пошла. К бабушке пришла, росплакалась.
— Бабушка, — говорит, — куды мне дёваться, — говорит.— Мне царь только дал неделю строку, ладит меня за своего сына замуж взять, а я за его не пойду.
А волшебниця-та взяла да Иванушка-та перевернула страшйлишшом.
Машенька-та взглянула на его да и говорит:-
— Бабушка, бабушка, — говорит, — у Иванушка-та голова-га как котел пивоваренной, а брови-ie как кошки две серы, а глаза-те у его как у стрелы у великой, а уши- те у его как кониной хвост. Бабушка, не пойду я за такого страшилишша.
Бабушка засмеялась, помалкива.
— Ну ладно, Машенька.
— Бабушка, я ешшо день-два поживу, пойду к морю, меня море прймё, наверно, — говорит.
Она говорит:
— Нет, Машенька, не надо. День-два поживи да опеть ко мне зайди.
Вот Машенька день живет, другой живет, потом опеть пошла к ей.
— Бабушка, — говорит, — мне один день оставаётся жизни.
Она говорит:
— Ницего, Машенька. Твоя мамонька умолила тебя. Ведь ты была неумолёна у мамоньки. Когда родилась,— говорит, — ты, твоя мамонька за тебя богу не молилась, а теперя, — говорит, — она все церькви обошла, все монастыри объехала, за тебя богу молила, — говорит. — Теперя тебя отмолила, — говорит. — Мне придется тебя домой отвезти. Вот, Машенька, — говорит, — ты уёдёшь, я уеду, у царя у Костыля полцарьства убыдё.
Вот бабушка засобиралась, Машеньку засобирала.
— Ты, Машенька, — говорит, — полетишь на волшебном кораблике. Ты полетишь, середи моря увидишь корабь. Они тебя будут приглашать на корабь, ты, — говорит, — не садись и полетай дальше. И ешче полетишь, другой корабь будё, тожо будут тебя приглашать. Ты не садись и полетай дальше. А третий, — говорит,— корабь будёт приглашать, увидишь — и ты седь, — говорит, — на корабь.
Она говорит:
— Да где же, бабушка, мне лететь? Да как жо я полецю? Да куда жо я полецю?
— Ницего, давай срежу.
Склались, поехали. Обе уехали. У царя Костыля полцарьства убыло.
Ну вот полетели с бабушкой. Летели, летели, корабь увидели. Корабь их приглашал, они не сели. Дальше летели. Летели, летели, другой корабь увидели. Другой корабь тожо приглашал:
— Что за цюдо летит?
Они не сели. Третей корабь флаг выкинул, приплата.
— Что за цюдо за тако? Не видали такого, много ходим, много по морям плавали, а такого корабля не видали. Что за корабь?
Ну вот они на третей-от корабь и сели потихоньку. Сели, солдаты все взволновались. Красавиця вышла Мария, солдаты не знают, что и делать. А эта волшеб- ниця-та им не показалась, в своем кораблике сидит.
И вот один солдат стоял, стоял и сдумал. •
— Товарышши, — говорит,— спрашивайте ей, отколь ты така красавиця? С какой стороны?
Вот она им зароссказывала, что я пять годов жила у царя Костыля. Говорит:
—• Я из дому утерялась, — говорит, — пятнадцети годов и не помню, как меня увезли без памети. И вот теперя я, — говорит, — полетела на родину к папаше, к мамаше, — говорит.
И вдруг один солдатик и выскоцил:
— Ай, товарышши, розрешите мне, — говорит, — к такой Марии подойти, — говорит.
— Пожалуйста, — говорят.
Подошел.
— Машенька, — говорит, — здравствуй, сестра моя родная!
И оба горькима сплакали.
— Вот мы и стретились, Машенька, — говорит.
(Рассказчица разволновалась, на глазах слезы).
— Мы, — говорит, — все города объехали, все деревни объехали, все, — говорит, — церькви обошли и все монастыри обошли, — говорит, — и всё за тебя молили, — говорит. — И не думали мы, что ты у нас жива.
И вот тут они поздоровались, полюбовались, и стал брат проситься:
— Отпустите меня с Машенькой до дому съездить.
Его отпустили. И вот сели в волшебной кораблик и
полетели веема.
Вот прилетели. Отець-мати в комнаты живут.
— Ой, —• говоря, — какой-то гром гремит, земля дрожит.
А мати-то взглянула на улицю да говорит:
— Туця, наверно, поднялась, — говорит, — ишь, гро- моцёк где-то гремит.
А отець-от говорит
— Да что ты, жёна, — говорит, — не слыхано, не видано такой гром, чтобы вся земля подрожала, — говорит.— Пойдем-ко на улицю. А что,— говорит,— суседья тут сволновались все? — говорит. — Таки стаи стоят. Что-то неладно на улици.
Пошли на улицю. На улици корабь пристал. Выходит сынок, выходит доцька. Мати на коленьцях полза, отець без памети пал. Не знают люди, с Машенькой стрецять- ся, не знают, с братцем стрецяться, не знают, с отцём отваживаться. И вот кое-как опомнилися отець-мати. И вот у их пошел пир на весь мир.
Стал Иванушко жёнйться.
Вот так и концилось все.
Сказки конець Быва, ишшо что есть, да я забыла
15. ПРО ВЕРЗИЛУ
Не в котором царстве, не в котором государстве жи- ли-были мужик да жёнка, у их родился сын богатырь, назвали его Верзилом. Ну вот они жили-пожили, у его отець помёр скоро. Он рос с матерью, со вдовой. Рос он не по годам, а по цясам. Вырос такой, дак что нигде такого и на свете нет: большой, толстой.
Вот жили-пожили, у матери дров не будё, он пойдё в лес, да сосну выдернёт, да тёнё, волокё по деревне, всех орё: байны, онбары, всё, всё приорал.
Вот жили-пожили, его стали ненавидеть, что он все орё да все грубиянится — не по росту он тут в деревне. Его стали выселять. Вот он жил-пожил и стал сряжаться. Матери и говорит:
— Как-некак мне надо отправляться, мне здесь не жйра: я всех приорю да притопцю, — говорит. — Тебе будё худо, мати.
И вот срядился, пошел, набрал себе еды: пять боцёк меду, пять боцёк пива, пять вина, да пять мешков хлеба тожо — и пошел. Матери сказал, говорит:
— Ты стой, мати, на крыльци и смотри на меня.
Она говорит:
— Что ты, дитя, ведь я тебя не увижу.
Он говорит:
— Я повыше сосон, ты меня увидишь долго, твои глаза можут глядеть далёко, — говорит, — на меня.
Ну и распростилися, пошел. Шел, шел, до редьки дошел, стал отдыхать: есть охота, ноша тяжела. Вот сел покушал: хлеба мешок съел, боцьку пива, боцьку меду. И вот повалился спать.
Спал колько-то немного, и земля задрожала.
— Что же земля дрожит, — говорит, — верно, я тяжел порато. Нет, ужа росслушаю — дрожит земля не шутя. Катится змей о двух головах.
Вот напал на его, на этого Верзила, воевать. Он бился, бился, этого победил змея. Так победил, что на один конець наступил и розорвал его. Ну вот ишшо повалился, отдохнул. Вот и поспал, поспал.
— Нет, этта мне не жира, ишшо пойду дальше.
Опеть все взвалил, всю ношу, пошел. Шел, шел, опеть
до редьки дошел. Опеть покушал, колько ему нать, и опеть отдыхать повалился. Спал колько и опеть цюёт, под боком земля дрожит порато.
— Что же я, — говорит, — ешче тяжелё стал, земля одень задрожала, — говорит, — спать не даё.
Зглянул везде, катится змей о цетырех головах.
— Ну, — говорит, — придется воевать.
Змей пришел, на его напахнул, хотел его схапить. Впереди две головы, назади две головы. Он в середку наступил, за коньци захватил да порвал. Ну вот, опеть поотдыхал.
— Ешче пойду дальше, — говорит, — ешче моя судьба, видно, ведё.
Опеть пошел дальше. Шел, шел, опеть до редьки дошел, опеть стал закусывать. Опеть съел, повалился отдыхать. Цюё, ишшо земля пушше задрожала.
— Что за беда! — говорит. — Видно, я вовсё толстой стал, вовсё велик подрос. От матери ушел, — говорит, — столько потребляю хлеба да всего.
Нет, летит змей о пяти головах: на том коньци две головы, на другом конци две головы и на середке голова.
— Ну теперь мне, наверно, смерть! Слопают меня.
Ну вот они накинулись сразу на его. Воёвал, воёвал,
все равно перевоёвал — всех розорвал.
— Топеря, — говорит, — я могу отдыхать, больше все, быва, прошли.
Спал, спал, выспался, брле ноши нету, стало легко.
— Пойду я топеря, мне легко стало. Я одень грузен, — говорит.
Шел, шел, до моря дошел. Идет возле морё. Цюё, пароход на середке моря свйшшот и свишшот.
— А что тако, — говорит, — тут пишшйт да пиш- шит? — говорит. — Придется мне его стаскивать идти; на мель, видно, с^л.
Вот пошел стаскивать его, побрел. Брел, брел, до парохода добрел, встал. Пароход одной рукой сдернул, кита вытянул. (На кита зашел пароход-от.) Выхватил кита, на берёг бросил и свистнул:
— Берите кому нать, — говорит, — крестьяне!
Сам пошел дальше. Ему тут стретились солдаты.
Говоря:
— Здесь нельзя такому ходить, война здесь, — говоря.
Он говорит:
— Ну вот — самолутчё дело! Я пойду воёвать помогать. Скажите, — говорит, — мне, где царь живет, я пойду воёвать, — говорит.
Проводили к царю. Царь вышёл, посмотрел: ему во двор не зайти, он ведь не воходит некуды, большой во- всё. Царь вышёл.
— Пожалуйста, — говорит.
— А, — говорит, — дайте мне орудиё.
Царь всяко орудиё надавал.
— Это мне — не орудиё, — говорит. — Мне, — говорит, — палицю железну скуйте метра на три-цетыре.
Вот ему тут сковали, и пошел воёвать: всех росплё- скал, всех прибил, лошадей тбпцё, людей пинат.
И вот войну мигом всю концил. Войну концил, царь опеть его призвал обедать. А сам вышёл на балхон. А ему не зайти в комнату-ту. Царь на балхон вышёл, на его и глядит.
— Ну и ты детина! — говорит. — С тобой страшно жить, — говорит. — Куды мы тебя поместим, — говорит.
Он говорит:
— Не знаю, куды.
— А ставай, — говорит, — на мое место царем.
А он говорит;
— Цари холосты не живут, — говорит, — нать короноваться мне. Мне, — говорит, — здесь невесты не найти, здесь шчупав, — говорит, — народ, мелкой.
Вот царь подумал, подумал. А он говорит:
—- Розрешите мне идти, — говорит, — за тридевять земель, пойду невесту искать,— говорит.— Тогда и приду к вам царствовать. Только мне, — говорит, — готовьте комнаты по моему росту.
Вот и пошел. Пошел невесту искать. Ушел из этого царства. Шел, ходил, ходил и нашел таких же людей крупных, как и он. Взял невесту. Вот там пожили коль- ко, пожили, и воротился он во это царьство. Царь с короны сошел, его на свое место посадил. Строёньё ему приготовили тако же, како ему нать. И вот они зажили тут. И такого народу крупного росплодили. Дети пошли: что год — то робёнок да два; что год — то ро- бёнок да два.
Вот и накопил семью и крупного войска накопил.
И всё боле.
16. ПРО МЕДВЕДЯ И ТРЕХ СЕСТЕР
Жили мужик да жёнка, три девки у их было. Мужик пошел на бор.
— Пусть девки хлёбов принесут мне!
Мати говорит:
— Ладно, принесут.
— Я, — говорит, — стружоцьков накидаю на дорогу. Найдут, где я буду.
А медведь подслушал, стружоцьки перекидал. Девка понесла хлебы, не могла отця найти. Шла, шла, шла, до избушки дошла.
— Избушка, избушка, остойся к лесу глазами, ко мне воротами!
Избушка остоялась. Она зашла — медведь сидит. Говорит:
— Девйця, девиця, садись за красёньци. Выткёшь — дак замуж возьму, не выткёшь — голову отсеку.
Она ткала да ткала и все порвала. Он ей голову отсек и в колоду склал Вот на другой день опеть отець сряжается на бор.
— Что, — говорит, — не принесли мне хлебов? Принесите сегодня. Я, — говорит, — стружоцьков накидаю.
Мати говорит:
— Да вцера девка ушла, не пришла ишшо. Да ладно, принесем.
Друга девка пошла, опеть так жо, опеть медведь переклад, опеть к медведю пришла. Вошла в избушку — медведь сидит. На одной ноге сидит, другу лапу суслит Говорит:
_— Девиця, девиця, садись за красеньци. Выткёшь — замуж возьму, не выткёшь — голову отсеку.
Ткала, ткала, все порвала. Опеть голову отсек, опеть в колоду склал, в другу колоду.
Вот на третей день отець говорит:
— Что не принесли хлебов?
Мати говорит:
— Девка ушла друга, все нету. Сегодня мала прине- сё ишшо.
Вот и мала пошла. Медведь опеть стружоцьки перекидал. Опеть шла, шла, до избушкй дошла. Зашла в избушку — медведь сидит, топит. Говорит:
— Девиця, девиця, садись за красеньци. Выткёшь — замуж возьму, не выткёшь — голову отсеку.
Ткала, ткала, и выткала. Вот стали жить с медведем Она ему и говорит:
— Сегодня батюшко у нас именинник, снеси-ко хлебы ему в колоды. (А в ту колоду медведь запёхал дев- ку-ту перву-ту.) Да не гляди уЖ там, не заглядывай в колоду-ту.
Ну ладно, медведь пошел. Она стоит на хороме, глядит. Медведь шел, шел, устал.
—■ Эх, сесть бы на пенек да съесть пирожок!
А она:
— Вижу, вижу я, — говорит.
Ну вот медведь так и улетел, боится.
На другой день такжо снес другу колоду, с другой девкой.
На третей день она говорит:
— Сегодня я сама именинница. Снеси-ко, Мишенька, пироги родителям.
Он говорит:
— Давай.
Вот она нарядила тамотки на хоромах, кабыть сама с'тоит, ейны одежды поставила. Сама повалилась в колоду. Он и понес ей.
Идет дорогой-то, устал.
— Эх, — говорит, — сесть бы на пенек да съесть бы пирожок!
А она там в колоды-то говорит ему:
— Вижу, вижу, вижу!
— Ах, кака шёрва, — говорит он, — все видит, все говорит: «Вижу, вижу».
Медведь опеть встал да пошел. Опеть шел, шел.
— Ах, как устал! Сесть бы на пенек да съесть бы пирожок.
— А вижу, вижу, Мишенька, я тебя!
— Ах, как шерва! «Вижу, вижу, — все говорит, — все вижу»!
Так шел, шел, опеть говорит:
— Охота боле покушать. Я буду кушать: седу на пенек да съем пирожок.
Она говорит:
— Не кушай, сказано тебе, что вижу, вижу я тебя, самого Мишеньку, тебя вижу, вижу!
Ну вот он пришел да на крыльци бросил колоду, сам удрал. Вот отець-мати увидели колоду, там девка цела, жива.
Всё боле.
17. ПРО ЛЮБИМУ ОХОТУ
Мужик да жёнка жили, у их парень был Иванушко. Жёнка померла, и он жёнился на другой.
Иванушко жил с мацехой, неродной матерью. А к мацехе-то ходил дроля — еретик. Она его в яшшик все замыкала,
А у Иванушка Любима охота была — собацька. Он на охоту сходит, прйдё домой, а она (собака) все на яшшику живё.
Иван и говорит матере-то:
— Что, — говорит, — у тебя в яшшику-то? Покажи, — говорит. — Любима охота ведь розгрызё весь яшшик боле.
— Никого нету!
В другой раз пришел, она и говорит;
— Иванушко, пусть, — говорит, — Любима охота сходит, — говорит, — за лекарьством, у меня зубы боля, за дёветеры железны двери.
Он и отпровадил ей, собадьку-ту.
Вот открывае она яшшик, отомкнула. Еретик-от вышел й говорит:
— Я теперя тебя съем, — говорит, — нету твоей Любимой охоты.
А он говорит:
— А я, — говорит, — теперече весь ужарел, вейь упрел, — говорит. — У меня тело, — говорит, — грязно, тебе есть невкусно. Дай мне байну истопить.
— Ну, топи давай, — говорит.
— После байны меня съешь, — говорит, — дак мягче мое мяско будё.
Ходит, байну топит, а голубок урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота пёрвы двери грызё, к тебе попадат.
Он говорит:
— Ах ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
Ну вот ходит, топит, а голубок опеть урка, урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота вторы двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ох ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
А тот, еретик-от, ходит за им, торопит:
— Скоре-то ты, скоре-то!
Голубок опеть урка, урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота третьи двери грызё, к тебе попада, — говорит.
Он говорит:
— Ох ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
А тот все торопит его:
— Скорё, скоре!
Голубок опеть урка, урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота цетверты двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ах ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, ницего не толкуёшь!
А тот торопит:
— Байна уж подтопелась, скоре в байну уходи!
Голубок опеть урка, урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота пяты двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ах ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь. Последни минуты мене, — говорит.
Вот и в байны моётся. Тот стоит там уже у байны, караулит.
Голубок опеть урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, — говорит, — Любима охота седьмы двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ах ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
Вот там моётся, тот уж цярапа двери:
— Скоре выходи!
Голубок урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота восьмы двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ах ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
Вот и из байны выходит. А тот:
— Вот теперь и схамну!
Иван говорит:
— Погоди немножко, дай мне на столб залезть, охолонуть. У меня мясо теперя горёцё, нажарёло, тебя сож- гё, — говорит.
На столб-от влез — голубок-от опеть, урка, урка:
— Иван, сын крестьянской, Любима охота девяты двери грызё да к тебе попада.
Он говорит:
— Ох ты голубь, ты голубь, хошь воркуёшь, да ницего не толкуёшь!
Он на столб залез, а еретик за им. Сецас он на столб-от залез — Любима охота выскоцила, торнула, да его за пожйлки схватила и загрызла. Он тут и хряснул, Взёли да его в пецй сожгли в той же байны.
Ну вот, Иванушко жил-пожил, стал жёнйться. Приехал с молодкой, за столом стоят. А Ягабова-та, эта мацеха-та, в пеплу-то зуб нашла еговой железной. И вот подошла ко столу-ту да говорит:
— Иванушко, открой-ко рот!
Он рот-от открыл — она шйрнула зуб-от в рот-.от. Он и помер.
Помер — и что? И схоронили его. А Любима охота не отходит от гроба никак, от могилы, и рое, и рое, и рое, и вырыла всего. Вырыла и вот кольця розгрызла и домовишшо все розгрызла. Его за волосы захватила да посадила. Зуб-от и выкатился из роту-ту. Иванушко и ожил.
Вот правда ли, неправда ли и всё.
18. ПРО БАБУШКУ-ЗАДВОРЕНКУ
У старика девушка, доцька была. Вот жёнка у его померла, он взял ведьму, мужик-от, с девкой жо. Вот эта ведьма ей всю приругала, приздувала, старикову-.ту девушку. И дала престь ей моху белого, а своей-то льню дала.
Девушка пряла, пряла, моток напряла, к бабушке- задворенке сходила. Бабушка говорит ей:
— Не трусь, пряди знай. Опрядёшь — всё, — говорит, — у тебя будё в порядке.
А своя-та пряла, тожо мот напряла. Девушка пошла полоскать, старикова-та. Бабушка-та задворенка ей сказала, что приворацивай ко мне. Она выполоскала моток — у ей хорошой вышел, к бабушке приворотила. Бабушка ей лукошецько дала.
— Прйдёшь домой, — говорит, — да с отцём идите в клеть, да роскрой лукошецько-то, — говорит. — Ведьму не пускай, и девки ейной не пускай.
Она так и сделала. Домой пришла, отця позвала в клеть, лукошецько открыла — оне все позолотели. А ведьма нос пехнула в шчелйнку, и у ей нос позолотел. (Рассказчица смеется.)
— Ой, девка, поди скоре, — говорит своей-то девке, — полошши да привороти тожо к бабушке-задворен- ке за лукошецьком.
Ну, девка пошла полоскать. Полоскала, полоскала, весь мот рознесло, некакой мот не вышел. К бабушке приворотила.
— Вот дай мне тожо лукошецько!
Бабушка дала. Говорит:
— Вы пойдите со своей матерью в цистое полё,— говорит, — наставьте соломы больше снопуг, сами садитесь в снопуги-те, людей не пускайте никого и роскрой- те, — говорит, — лукошецько.
Вот девка так и сделала. Домой пришла, матерь повела в цисто полё. Поставили снопуги, лукошецько роскрыла. Солома пыхнула вся, и все сгорели.
И сказке конець.
19. ПРО ЗОЛОТОЕ ЯБЛОЧКО ДА НАЛИВНОЕ БЛЮДЕЧКО
Ну вот были-жили мужик да жёнка, у их было три девки. Мужик поехал на ярмоньгу.
Одна говорит:
— Купи мне бусы.
Друга говорит:
— Купи мне кумасьник.
А третья говорит:
— Купи мне, папонька, золотое яблоцько, наливное ^людецько.
Вот он купил. Приехал. Она запоказывала, дак все города и моря и всё, все на свете показыва ей то блго- децько-то.
Вот эти сестрици стали зариться на ей. Пошли на бор и там угомонили, утопили ей в рецьки и захоронили где- то тут. И вот домой пришли.
— Утерёли, утерели девку и найти не могли!
Они у ей блюдецько-то отобрали. И вот пастух ходил, коров пас и таку увидел тростинку хорошу, выросла тростинка. Он эту тростинку-ту взял да срезал и сделал дудоцьку. У его дудоцька-та и завыговаривала:
— Две меня сестрици били да в рецьку утопили, да сапожком притопнули, да камешком пригрузили да.
Дудоцька-та выигрыват, пастух-от идё.
Вот отець-от да мати уцюли, что пастух-от выигры- ва. Пастуха спросили:
— Где эту тростинку ссек?
Он их повел, повел, повел, на могилку увел. И вырыли, девушку эту достали, и она оживела.
И вот царь узнал, что эта девушка с таким блюдець- ком и с таким яблоцьком, приказал привести ей к царю. Повезли отець и мати, и она и сестёр взяла, что ей сгубили. (Вот я забыла тут уж!) Царь-от как вот ей миловался да. Дак что ты! Взамуж взял да.
А этих сестёр хотел угубить, дак она не дала.
— Пусть, — говорит, — они на белом свете живут. У меня, — говорит, — жись будё, и у их будё, — говорит. — Что, что они меня погубили да утопили, — говорит, — да сапожками притоптали, да всю меня избили да.
Вот боле не знаю, там что. Много ишшо есть, да я забыла.
20. ПРО МАЧЕХУ ЯГАБОВУ
Ну вот жили-пожили мужик да жёнка, у их была девка. И вот эта жёнка умерла у мужика. Он поехал на бор, встретил Ягабову. Говорит она:
— Возьми меня замуж!
Он говорит:
— Нет, не возьму.
— Не возьмешь, — говорит, — тебя съем и кобылу съем.
Ну вот ему пришлось взамуж взеть Ягабову. У Яга- бовы-то девка, и у его девка. Ну, жили-пожили. Девку ненавидит Ягабова.
— Повези, — говорит, — ей в лес, там избушка есть, — говорит, — по руцыо. Посади ей в ту избушку — так замёрзнё.
Ну что? Мужику привелось девушку везти в избушку. В избушку свез, девка сидит, голодно и холодно! А в лесу хто-то стуцят, постукива.
Она сидела, сидела да пецьку затопила и вышла звать их. Говорит:
— Хто есть в лесе, хто есть в темном? Приходи ко мне обедать. Опарка под пенкой, квасок молодой.
И вот прикатилось цюдо о двух головах. Говорит:
— Девйця, девиця, перездынь меня за порог.
Она иерезняла.
— Девиця, девиця, подынь на полок.
Подняла.
Вот ноцевал. Говорит:
— Полезай, девиця, в лево ухо, вылазй в право. Девиця влезла в лево ухо, в право вылезла. Така
стала красавиця, нарядна, сыта, одета!
Ну вот на другой день ушло это цюдо. Она опеть наварила, тут всего наладила. А все постукива в лесу какой-то дошшоцькой.
Она опеть вышла.
— Хто есть в лесе, хто есть в темном? Приходите ко мне обедать. Опарка -под пенкой, квасок молодой.
Опеть цюдо о цетырех головах прикатилось. Говорит:
— Девиця, девиця, подними меня за порог.
Она подняла.
— Подними меня на полок.
Подняла.
— Полезай, — говорит,—в лево ухо, вылази в право. Она полезла.
Вылезла ишще того лутче, красиве да, нарядне да. Ну вот опеть стала варить да ладить обед да. Опеть пошла звать:
— Хто есть в лесе, хто есть в темном? Приходите ко мне обедать. Опарка под пенкой, квасок молодой.
Цюдо прикатилось о пяти головах. Говорит:
— Девиця, девиця, перездынь за порог.
Она перезняла.
— Девиця, девиця, подними на полок.
Она подняла.
— Девиця, девиця, полезай в лево ухо, вылази в право.
Она полезла.
Вылезла — он ей кису золота бросил.
— Довольня ли, девиця?
Она говорит:
— Оцень довольня, оцень довольня!
А там, дома-те, Ягабова говорит:
— А поезжай, — говорит, — старик, за костьем-то, теперя замерзла, привезешь костье-то.
Старик приехал. Она така красавиця, да така нарядна, да эстолько золота повезла. Домой-то привез, Ягабовы-то не спится, не живется.
— Повези скоре мою Маршуньку, — говорит, — повези, в ту же избушку повези, да в то же место посади!
Повез, посадил. Ну вот она не топит, ницего не де- лат. В лесу все постукиват, постукиват. И не зовет никого обедать, ницего.
И прикатилось цюдо о двух головах.
— Девиця, девиця, подними меня за порог.
— Сам зайдешь, как хошь да!
— Девиця, девиця, подними меня на полок.
— Полезай, как хошь дак!
Вот ноць проспали, цюдо укатилось. Она боле замерзать стала, зубы зашшёлкали.
И вот на другу ноць опеть цюдо прикатилось о четырех головах.
— Девиця, девиця, перездынь за порог.
— Полезай, как хошь!
— Девиця, девиця, подыми на полок.
— Нать, дак полёзёшь!
— Полезай в право ухо, а вылезай в лево.
Она полезла в право ухо, вылезла в лево, и така неража стала, что страшно глядеть на ей.
И вот третей день, опеть прикатилось цюдо о пяти головах.
— Девиця, девиця, подними меня, — говорит, — за порог.
— Нать, так перейдешь сам.
— Девиця, девиця, подними на полок.
— Сам залезёшь, толстой!
Вот сам залез.
— Девиця, девиця, полезай, — говорит, — в право ухо, вылези в лево.
Вылезла — дак и никуды-то не гожа! Одно костье трешшит. Вылезла да и села на лавку, и вся россыпа- лась. И всё тут! Умерла.
А там Ягабовы-то не спится.
— Поезжай скоре, теперя розбогатела у меня доцю- ха-та, — говорит.
Мужик поехал. Приехал — одны костоцьки! Повез. А у их была собадька, и собацька-та скацё да лаё:
— Вы-вы-вы! Едут хрестьяны, шары по шары, голова на коли, костки на шбски шёрця-шёборця!
Это Ягабова-та ей шйбнула да ножку вередйла, от- свйстнула.
Собадька опеть:
— Вы-вы-вы! Едут хрестьяны, шары по шары, голова на коли, костки на шоски шёрця-шёборця.
Она другу ножку у ей отсвистнула. Ругается да шибаёт.
Вот и третей раз собадька говорит:
— Вы-вы-вы, едут хрестьяны, шары по шары, голова на коли, костки на шоски шёрця-шёборця.
Она и опеть собацьку свистнула.
Привез — костки одны!
Вот и вся сказка.
21. ПРО МОРОЗКУ
Жили-были мужик да жёнка, у их была девка. И вот эта жёнка умерла у мужика. Он поехал на бор. Встретил Ягабову. Она говорит:
— Возьми меня замуж!
Он говорит:
— Нет, не возьму.
— Не возьмёшь, — говорит, — тебя съем и кобылу съем.
Ну вот ему пришлось взамуж взеть Ягабову. А у ей была девка. Ну жили-пожили. Ягабова ненавидит с первого дня старикову девку.
— Повези, — говорит, — ей на бор, усвистни, — говорит, — на бор под сосну, дак околё, замёрзнё.
Повез мужик, бросил ей на бор. Ну вот, домой приехал, все та радуется:
— Замерзне боле. Поманим день-другой да привезем костье-то.
А девку Морозко и спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
Она говорит:
— Жарко, жарко, Морозушко, мне.
Он дал ей катаноцьки. (Он розу л ей ведь босиком, отець-от.)
Катаноцьки одел. Опеть спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
— Жарко, жарко, Морозушко, мне.
Он ей шубу дал. Вот и все спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
А она все:
— Жарко, жарко, Морозушко, мне.
Он всю средил, да снаредил, да в избушку посадил. Девиця сидит, как гостья, поит да кормит ей Морозушко. И опеть спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
Она говорит:
— Жарко, жарко, Морозушко, мне.
Он наградил ей тут уж всем, всем наградил.
А там, дома-те:
— Поезжай за костьем-ту теперя, — говорит, — замерзла, нога (г. е. нагая) ведь была, дак околела.
Мужик поехал. Приехал — избушка тут, девка вышла из избушки, как царевна кака! Нарядна да, красива да. Повез домой. Домой привез — Ягабовы не спится.
— Вези скоре мою', да в избушку посади, да тепле сряди, да шубу наряди, да в катаньцах.
Шалью завязали да всю закуляхтали, повез мужик да посадил в избушку, где та девушка сидела.
Вот Морозно опеть спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
— Студёно, студёно, Морозко, мне!
Вот он сецяс из избушки выдернул ей. Вот опеть спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
— Студёно, студёно, Морозко, мне, — говорит.
Он ей розболок, вот и роздел всю. Опеть спрашива:
— Жарко ли жарко, девиця, тебе?
Она говорит:
— Студёно, студёно, Морозко, мне.
Ну что? Он и заморозил всю, померла. А Ягабова:
— Поди скоре, поезжай!
Поехал мужик, привез мертвехоньку. Вот домой привез мертву и всё.
(Тут собацьки-то не было.)
Конець сказки.
22. ПРО ЗАЙКУ ДА ЛИСКУ
(Что эко-то говорить-то!)
Ну вот были-жили Зайка да Лиска. У Зайка была избушка коренна, а у Лиски ледяна. Лётицько пришло, избушка у лисоньки ростаяла. Пришла она проситься к Заиньки на подворьё. Говорит:
— Пусти, пусти меня на подворьё.
Он говорит:
— Нет, у меня избушецька мала.
Да хошь на крыледюшко пусти, — говорит.
— Ну, давай поди на крыледюшко.
Полежала, полежала.
— Заинька, — говорит, — пусти меня хошь на порожек.
— Ну, давай поди.
— Заинька, пусти меня хошь на передйзьё.
— Ну, давай поди, — говорит, — на передызьё.
На передызьё зашла.
— Заинько, я озябла, пусти меня в избушецьку.
Зашла.
— Заинько, пусти меня погреться на пецьку.
— Давай полезай, — говорит.
Залезла. Спать повалились. Она и стука пятйшшом. Зайко говорит:
— Хто стука?
Она говорит:
— Цёрт стукнул. Попова невестка робёнка принесла, кумиться зовут. Идти ли, Зая?
— Пойди, пойди, — говорит, — житник дают.
Ну вот она пошла. А у Заинька-то была квашонка масла. Она поела, пришла.
— Хто, Лиса, родился?
— Зачйнышок, — говорит.
Ну вот спали, спали. Она опеть застукала.
— Хто, Лиса, стука?
— Цёрт стукнул, — говорит, — Попова невестка принесла, кумиться зовут. Идти ли, Зая?
— Пойди, — говорит, — житник дают.
Сходила, поела опеть масла. Пришла, опеть повалилась.
— Хто, — говорит, — Лиса, родился?
— Серёдышок.
Ну вот опеть спала, спала, ишшо застукала.
— Хто, Лиса, стука?
— Цёрт стукнул. Попова невестка принесла, кумиться зовут. Идти ли, Зая?
— Пойди, пойди! Житник дают.
Сходила. Пришла, повалилась. Зайко говорит:
— Хто, Лиса, родился?
— Оскрёбышок.
Ну спали, спали. Зайко пошел топить, кашу варить. Пошел за маслом. Масла нету.
— Что ты, Лиска? Ты, — говорит, — съела.
— Нет, — говорит, — я не ела,
— Да уж ты съела!
Ну вот переедались, переедались, Лиска говорит:
— Повалймся-ко на шёстоцек. У которого выпрегёт- ся, — говорит, — масло-то?
Повалились. У Лиски выпрегло. Зайко уснул скоро. Она и смазала ему всё и розбудила его:
— Вот смотри, — говорит, — ты съел.
Ну что? Зайко говорит:
— Я уж не ел.
Она и прогонила его. Вот он пошел заплакал. Стре- тил козу, коза идё.
— Что ты, Заинько, плацёшь? — говорит,
— Да, — он говорит, — у меня была избушка корен- на, а у Лисы ледяна. Летицько пришло, у ей избушка ростаяла. Она пришла, да меня и выгнала, всё у меня приела, да и выгнала меня.
— Пойдем, не бойся, я выгоню, — коза говорит.
Пошли. Коза говорит:
— Топы, топы ногами, сколю тебя рогами, хвостиком омецк). Я — коза, коза, коза нелупленая, за три грошика купленная!
Вот пошли. Идут к избушке, коза и говорит:
— Я —* коза, коза, коза нелупленая, за три грошика купленная, топы, топы ногами, сколю тебя рогами, хвостиком омецю.
Лиска испугалась, улетела.
Вот коза завела Заинька. Заинька живет да живе, да и нас переживет.
Всё боле.
23. МЕДВЕДЬ И СТАРУХА
Вот бабушка жила, у ей была кобылка. Она поехала на бор. Приехала на бор, медведь спит. Она у медведя оттюкнула ножку и айда домой. Ну, медведь проснулся — ножки нет! Пошел, сделал липову ногу.
— Ступй, ступи, ступи на липовой ноги, все люди •спят, все городы спят, одна бабка не спит, мою шёрстку прядё, мое мяско варит да повертываёт, перевертываёт. Бу-бу-бу, я бабку съем!
—■ Не ешь, не ешь меня, медведушко, я тебе Теплу- шецьку дам.
Медведь улетел. Ну ладно. На другой день она опеть поехала на бор, опеть ножку оттюкнула у медведя. Опеть домой поехала, мяско варит, да шчёцьки хлёбаёт {кушает).
Медведь сделал осинову ногу.
— Ступи, ступи, ступи на липовой ноги, на осиновой ноги, все люди спят, все городы спят, одна бабка не спит, мое мяско варит, мою шёрстку прядё, повертываёт, перевертываёт. Бу-бу-бу, я бабку съем!
Она говорит:
— Не ешь, не ешь, медведушко, Крепкушецьку дам.
Вот медведь улетел, ждет Крепкушецьку. Она опеть
поехала на бор.
Медведь опеть спит, она опеть ножку отрубила. Он приделал ножку соснову. Вот опеть полетел к бабки.
— Ступи, ступи, ступи на липовой ноги, на осинов- ки, на сосновки. Все люди спят, все городы спят, одна бабка не спит, мое мяско варит, шчецьки хлёбат, повертываёт, перевертываёт. Бу-бу-бу, я бабку съем.
— Не ешь, не ешь меня, медведушко, я тебе Потом- болку дам.
Медведь опеть улетел, ждет Потомболку. Вот бабка боле не ёдё на бор.
Медведь опеть пришел, стука:
— Ступи, ступи, ступи на липовой ноги, на осиновки, на сосновки. Все люди спят, все городы спят, все деревни спят. Бу-бу-бу, я бабку съем.
Она говорит:
— Не ешь, не ешь.
— Дай мне, бабушка, Теплушедьку.
Она говорит:
— О, тепло бабушку на пецьке спать!
— Дай, бабушка, Крепкушецьку.
Она говорит:
— Крепко воротицька закрыты!
— Дай, бабушка, Потомболку.
Она говорит:
— Потом баба не едё и дров не везё (рассказчица смеется).
Всё.
24. ПРО ПЕТУШКА
Царь стал жёнйться, у его шапки нету. Он взял у петушка шапку, жёнйться. Поженился и не отдава боле петушку шапку. Петушок прилетел под окошко.
— Отдай, царь, шапку мою золотую, в которой ездил жёнйться к матери Елены, к царю Костянтину на красной девке, на желтой ложке.
Он говорит:
— Да что вы, слуги, — говорит, — понесите его, бросьте в трубу (т. е. в колодец), — говорит, — дак задохнется.
Петушка бросили в трубу. Он там пил, пил воды:
— Горло, пей, горло, пей, горло, выпей все!
Горло выпило всю воду. Петушок вылетел, опеть к царю прилетел.
— Отдай, царь, шапку мою золотую, в которой ездил жёнйться к матери Елены, к царю Костянтину на красной девки, на желтой ложке.
Он говорит:
— Да что вы, слуги, да понесите вы его в песок, — говорит, — закопайте.
Закопали в песок. Он там:
— Горло, ешь, горло, ешь, горло, выешь все.
Весь песок съел, опеть прилетел.
— Кукурёку, отдай, царь, шапку мою золотую, в которой ездил жёниться к матери Елены, к царю Костян- тину на красной девке, на желтой ложке.
Он говорит:
— Да понесите, зажгите овин, да запёхайте его в овин, дак сгорит, — говорит, — он.
Слуги пошли, овин зажгали, его запёхали в овин. А он.
— Горло, лей, горло, лей, горло, вылей все!
И весь овин залйл. И опеть прилетел.
— Кукуреку, отдай, царь, шапку мою золотую, в которой ездил жёниться к матери Елены, к царю Костян- тину на красной девке, на желтой ложке.
И чбхал, чохал песок-от, и всего царя зачохал, и тот задохся в песку.
Всё.
25. ПРО МЕРТВЕЦА И ПРО ЯНА-ИВАНА
Ну вот один молодцик запоезжал охотиться за море. Его повезли. Привезли тамотки, в избушке оставили. Нать год ему одному жить. И вот он живет и ходит промышляё. Ему тут тоскливо стало. Он пришел из лесу и сосну срубил, обделал целовеком: глаза и рее нарисовал, всю одежду и все у его нарисовал, и пуговици нарисовал, и всё.
И вот прйдёт с бору, Ян-Иван зовет его. Ему кабыть и веселё стало, всё не один. И живет-поживаёт. Ну вот и один раз пришел с бору, и под полком заговорило:
— Ты этого сделал детйнушу, — говорит, — ты возьми пуговицёй заряди дробовку и его застрёль.
И вот он думал-подумал:
— А хто это там под полком мне это говорит?
— А мертвець, — говорит.
Ну вот он пуговицёй зарядил и стрёлил в этого Яна-
Ивана. Из его кровь потекла. И вот ноцью его там и подхватила недиста сила, и унесли этого Ивана. И вот под полком-то и говорит:
— Ты его застрелил, и ты пойди по еговой крови. Где его несли, всё калульки, всё кровь есть. Ты пойди по той дорожке, куды он унесен.
Вот он пошел. Шел, шел, до такого дому дошел болыпушшого и зашел в дом. Там всего в доме, богать- ства всякого, всё комнаты разны: в ту комнату зайдет — то,' в другу — друго, в третью — трётьё. А в цетверту комнату зашел — девйця сидит, красавиця.
А этих старших волшебников не было дома. Она и говорит:
— Ох, Ефимушко, Ефимушко, отколь ты воскрес? Здесь жо, — говорит, — людей за морём нету, не видала я, — говорит, — живу здесь десятой год, не вид'ала,— говорит, — не одного целовека. Отколь ты? Ты, — говорит, — меня возьми, не оставлёй.
Вот они и пошли. Пришли в избушку.
И вот они жили-пбжили, стало конець близко, домой ехать.
И вот за им, смотришь, и приехали. А этот, под полком, и говорит ему:
— Ты поедешь, детинуша, домой, — говорит, — ты спроси, зайди к моей матере, — говорит.— А я, — говорит, — здесь лежу не отпет, меня мать сыра земля не принимаёт. Скажи, чтобы она благословила меня.
— Хорошо, — говорит.
Ну вот приехали за има. Вот они с девушкой с этой поехали. Приехали домой, и девушка поехала на свою родину, где мати да отець. И он с ей поехал. Она говорит:
— Ты меня вывёз, я тебя не оставлю, я за тебя замуж пойду, — говорит.
Ну вот там к отцю, к матери приехали, их приняли хорошо.
А эта мати девушку-ту давно йщё. У их был пир, де- вушку-ту послала за пивом. Девушка-та розоткнула тул- ку-ту, пробку-ту и не могла запнуть-то. Пиво-то все и выпустила. А мати-то розгорецйлась и сказала:
— Да понеси тебя лешак без воротят!
И вот ей лешаки и унесли за морё. Вот так она и жила там за морём. А тут приехали, всё россказали.
Мати плацёт, благословля после дела.
Вот эта мати к им и зашла, мертвецёва-та.
Он говорит:
— Тебе поклон есть от сына.
Она говорит:
— Какой поклон?
— Велел, — говорит, — благословить его, так мать сыра земля не принимает.
Мати стала благословлёть, молиться, пала на землю и больше не пыхнула ни одного разу, померла.
Вот и всё.
Это, быва, и побывальшина, не сказка.
27 ПРО ЕРЕТИКА
Мужик да жёнка жили. Мужик-от и пбмёр. Жёнка-та жале мужика-та и плацё, и плацё всё: и день плацё, и ноць плацё. Он и пришел, заколотился, из могилы пришел. Она не пуска его.
— Да что ты, — говорит, — плацёшь да плацёшь, мне ни дни, ни ноци нету, — говорит, — больше пришлось идти. Пусти меня!
Она и запустила. Вот и живут и день, и два, быва, и месець, и хто зна, коль живут. А она замеця, что он ядреной порато. И вот пошли, где-то в роду-то похороны слуцились, пошли на похороны.
Вот стали покойника-то отпевать, поп-от пришел ка- дить-то домовйшшо-то, он и захохотал. Как поп-от за- кадил, он и захохотал.
Она смотрит на его, что он хохоцё? Вот похороны отправили, домой пришли, она и спрашива у его:
— Тебе, — говорит, — что смешно было, как ка- дить-то поп-от стал?
А он говорит:
— А, — говорит, — не покадил бы поп-от, дак дьявол бы весь залез. Поп, — говорит, — закадил, полдьявола- та залезло покойнику-ту в рот-от, а полдьявола-та лягается, — говорит, — хвостик-от да ножки-те, вот мне и смешно.
А она вот и говорит:
— Дак а цем бы этого дьявола можно взёть?
— A, — говорит, — ницем его не взеть, кроме от не езжалого жеребця уздой.
Ну вот жёнка-та и догадалась.
Мужик, жили-пожили, уехал на бор, она созвала всех суседей людно, уздой розжилась.
И вот он приехал с бору-ту, видит, что народ, летит в избу-ту и хотел ей схапнуть. А ей мужики в середку взели. И вот взели его лупить уздой-то. Он и россыпал- ся в пепел.
Так вот, в рань не в рань — всё тут.
28. ПРО СТРАННИКА
Жили-были мужик да жёнка, у их девушка была. Вот они здумали к празднику ехать, ей оставили одну и приказали ей, говоря:
— Ты забоишься, — говоря, — вецером. А ты сходи, девушек всех созови на вецерянку.
Она, вёцёр пришел, побежала. Бежит по околку-ту да приговарива:
— Ты, дева, поди! Ты, дева, поди! И ты, дева, поди!
И нймо пустого дому бежит и тут кликнула:
— И ты, дева, поди, — говорит.
И вот девушки на вецерянку все скопились, и из пустого дому пришла девушка, длйнна, вся в белом во всем. Все испугались, все девушки убежали и оставили одну. Она петуха схватила — да на пець! И до полуноци этого петуха муцила, муцила. А эта женшина, в белом- ту, грызё пець: с той стороны погрызё, с другой погрызе, а ей не може достать на пецй. (Вот, говорят, что на пеци сохранишься.)
И вот двенадцать цясов стало, петух закукарекал, и эта ростаяла девушка, как не бывала, в белом-ту.
Ну вот девушка встала утром, ждё-пожде матерь да отця, все нету. Вецёр пришел, она опеть затрусила. Она побежала к суседке девушке:
— Приди, — говорит, — ко мне ноцевать- Меня напугало, — говорит, — вцера тут, дак я, — говорит, — боюсь одна ноцевать. Приди, — говорит, — ко мне.
Она говорит:
— Ладно, не закладывай ворота-те, я приду.
Ведёр пришел, девушка ишшо не йде. Вдруг странник к ей пришел.
Пришел к девушке странник, она пушше того испугалась.
А странник роздевается, да розболокается, да «но- цевать буду, спать будем на кровати с тобой». Он не отпускаёт бежать-то. Как побежит, он ей захватит. Ну вот и:
— Вались спать со мной — и всё.
Она:
— Постой, погоди, я, — говорит, — платьё роздену,— говорит, — да огонь погашу, да ворота схожу закрою, заложу.
Побежала ворота-ти закрывать-то, розмахнула, он за ей. Он за ворота, она и захлопнула ворота-те да заложила. Он — в окошко. Захватился в окошко-то, она ему все пальци отрубила.
Он все-таки залез в окошко-то. Девушка тут с ума боле сходит. Одна ведь!
— Вот теперя-то я тебя приконьцю, — говорит.
Встал на стол, веревку повесил со стола да со стула.
И вот и руку запёхал: крепка ли веревка?
Руку-ту запёхал как в петлю-ту, она стул-от отдернула, он на рукй-то и повёсся сам.
Вот и вёсся, пока отець да мати не приехали, он все тут весся. Вот тебе знай!
Сказки конець.
Сказка ли, побывальшина ли, хто зна!
Эта боязлйва сказка. Безо врани сказка не сказывается. Которо правда, которо и врйка!
29. ПРО СТАРИКА И СНЕЖУРОЧКУ
Жил мужик да жёнка, у их была девушка Снежу- роцька. Отець пошил ей коробоцьку, пришил почабоць- ку, послали доцьку по ягодки: по цёрную смородинку, по красну земляноцьку.
Ну, девушка пошла и встретила старчишша. Он ей схватил, да посадил в сунку, и наложил крюком в сунке.
— Сунка, пой, сунка, пой, сунка, сказку скажи да загодку загонй.
Сунка возьмет и запоет:
— Я была у батюшка одинакая дбдюшка, меня звали Снежуродькой, мне сошили коробоцьку, меня послали по ягодки: да по дёрну смородинку, да по красну зем- ляноцьку. Меня стретило старчишшо, посадило меня в сункишшу, наложило меня крюкишшом.
Ну вот, шел, шел странник и как раз к отцю-то, к матери и пришел. А они ишшут девушку-ту, утерёли.
Странник говорит:
— Пустите ноцевать, у меня сунка хорошо поет.
Они говоря:
— Как поё?
Он как хряснул крюком-ту:
— Сунка, пой, сунка, пой, сунка, сказку скажи да загодку загони!
Она там и запела:
— Я была у батюшка одинакая додюшка, меня звали Снежуродькой, мне сошили коробоцьку, меня послали по ягодки: да по цёрну смородинку, да по красну зем- ляноцьку. Меня стретило старчишшо, посадило меня в сункишшу, наложило меня крюкишшом.
Тут они испугались, что девушка ихна, не знают, что делать-то. Говоря:
— Тебе в байну неохота? У нас баёнка истоплена.
— Пожалуй, — говорит.
В баёнку ушел, девушку выняли из сунки, спрятали, говён коровьих наклали ему в сунку полну. Вот он из байны вышёл. И вот только, ноцевал ли, не ноцевал ли, пошел, сунку хряснул на плеци и понес. Шел, шел и говорит: «Сунка, пой!» А в сунке-то говна-то: трень- брень, трень-брень!
Вся боле сказка.
30. ПРО РОЗБОИНИКОВ И ИХ СЕСТРУ
У одной жёнки семь сынов было, доцька одна была. Доцьку она отдала за морё замуж. Она плацё и говорит:
— Одна я осталась. У меня, — говорит, — три сына вода взела, да два сына война взела, да два сына земля взела.
И вот плацё, плащё, к морю придё, плацё.
Вот эта доцька за морём живё, тоскуё, горюё. Год прожила, просится у мужа:
— Поедём к мамы в гости!
Он уговарива:
— Ладно, — говорит, — поживи, поживи, — говорит, — годик переживем, тогда поедём, — говорит.
Родился у ей мальцик. И вот она все просится у мужа:
— Поедём к мамы в гости.
Он говорит:
—Дак ладно, поживи ты ешшо с годик.
Она и вовсё уж просится, что поедём к мамы в гости, как мама живет одна, наверно, одна живет. Ну вот. А письма не идут за морё, не ездит нихто. Дале и согласился муж ехать, за морё поехали.
Едут они с мальциком, большой уж мальцик. Вот едут. И наехали-налетели на них розбойники. Их поймали на мори-то. Поймали, схватили. Этого мужа убили, а жёнка-та ишшо жива. Она охнула:
— Ох, — говорит, — ох, вы, кабыть, знакомые, ка- быть, я вас знаю.
Они говоря:
— Поцему ты знаёшь?
Она говорит:
— Ох, кабыть, признаваю.
Они и заспрашивали:
— Ты кака? Да отколь?
И вот эти братья ейные убили зётя-то и хотели ишшо ее убить да мальцика-та убрбсить.
Мати-то думала, что сыновья-то ейные утонули да убиты да. А они розбойники у ей слуцились, сыновья эти.
И вот поехали все к матери.
Это — побывальишна. Далыие-то боле не знаю.
31. ПРО ЛЕНИВУЮ ЖЁНКУ
Ну вот так, бывало, жили. Жёнка одна не пряла: ленива была. Не до цего дожили боле: не обуть, не обо- локцй.
Мужик говорит:
— Пряди, жёнка!
— Ну, не буду прёсь!
Не може заставить жёнку пресь. Вот поехал на бор. Жёнка осталась, на пець залезла.
— Не буду пресь!
И вдруг мутовка с потолбка спустилась, да ей за волосы замотало всю и тёнё. Это мужик ейной залез на хоромы, спустил мутовку-ту. Волосы-то тенё, она конается (упрашивает):
— Пресветая Мутовея, отпусти, — говорит, — буду пресь. Пресветая Мутовея, отпусти, буду пресь, отпусти!
Вот отконалась, Мутовея отпустила. Слезла с пеци, три сажени напряла. Ну вот мужик приехал с бору:
— Пряла ли?
— Пряла, муженек, — говорит, — три тонцявые сажёнки вытягала да три стояны мозоли навертела.
— Дак не пряди, голубушка, боле, — говорит.
Ну боле и пресь не стала.
И вдруг на родины у матери праздник, нать к празднику идти, у ей оболокци нецего. Мужик-от принес сно- пугу- соломы, да ей в снопугу-ту поставил, да завязал, и понес ей к празднику в снопуги. Пришли ко крыльцю- ту. Дождь падё, потока. Он под потоку ей поставил: нога (т. е. нагая), так куды пойдешь? И пошел к тешче. Те- шченька стрецяё:
— Зятелко, а где эка доценька-та?
— Сзади идет. Подите стрецяйте, — говорит, — устала дак.
Оне вышли на крыльце. Она стоит под потокой, но- га-та. Вот матенка принесла ей коклюшницю (рубаху с кружевами), оболокла ей вот и к празднику повела домой. Отпраздновали. Срядила опеть; другу коклюшницю дала ей. Быва, в придано дано, и ту отдала. (Невесту всё в коклюшнице сряжали.) А она всё не пряла.
Больше всё.
32. ПРО ОКУЛЯХУ ДА ДЕЯХУ
Жили-были Окуляха да Деяха. Вот Деяха пошел, говорит:
— Пойду я, мама, гулять.
Она говорит:
— Пойди.
А мужик репу сёё да приговаривает:
— Родися, родися, репка, болына и маленька.
А он говорит:
— Родися, родися, репка, с мышьей xbqct, с торака- ней кожух.
Его и набили. Пришел.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
Она говорит:
— Хто, дитятко, бил?
— А мужик репу сеял, говорит: «Родися, родися, репка, больша и маленька». А я говорю: «Родися, родися, репа, с мышьей хвост, с тораканей кожух».
— Что ты, дитятко, ты бы сказал: «Ношами не выносить, возами не вывозить».
— Так я побежу нето!
— Побегай, — говорит.
Покойника везут. Он говорит:
— Ношами не выносить, возами не вывозить!
Его опеть набили пушше того. Прибежал домой.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
Говорит:
— Покойника везут, а я: «Ношами не выносить, возами не вывозить!»
— Что ты, дитятко, ты бы молился да крестился, неладно эк-ту.
— Я побежу нето!
— Побегай.
Едут женихи, дак он молится да крестйтся. Его опеть набили. Опеть прибежал.
— Окуляха, меня набили, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А, — говорит, — женихи едут, я молюсь да креш- шусь.
Она говорит:
— Что ты! Ты бы, — говорит, — ты бы в музыку играл да плясал, — говорит.
— Так я побежу нето?
— Побегай, — говорит.
Горит дом у мужика, дак он пляшо, да скацё, да в музыку играё. Его опеть надули. Опеть прибежал.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А, — говорит, — дом горит у мужика, а я скацю, да пляш^, да в музыку играю.
— Что ты, дитятко! Ты бы взял бы ведро да заливал бы пушше, чохал бы знал.
— Дак я побежу нето!
— Побегай, — говорит.
Мужик ёдё с сеном, а он все сено розволоцйл по дорогам да все залил. Ну вот его опеть набили.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— Мужик с сеном едё, я все розволоцйл, все заливаю.
— Что ты, дитятко, на поветь бы. завез да в стог бы сметал ды, ведь не так.
— Дак я побежу нето?
— Побегай.
Жёнка едё с подгорьём, подгорьё везё, полоскала. Он кошель-от завез на поветь, да все белье-то ростышкал, росклал — стог мёцёт. Его опеть надули.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А жёнка с подгорьём едё, я все рубахи сметал, склал в стог, да вилами метал: проколол которо да.
Она говорит:
— Что ты, дитятко, ты бы ко двору-ту да розвесил бы по жёрди.
— Так я, — говорит, — побежу нето.
— Побегай.
Мужик с водой едё, он воду-ту чоха по жердью-ту. Что же? Вода равзе удёржится? Его опеть набили.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А мужик с водой едё, я, — говорит, — всю по жердью розлил.
— Что ты? Ты бы на водолёецьку завез да вылил бы в жёлобоцек.
— Так я побежу нето.
— Побегай.
Мужик едё, мох белой везё. Дак уж он схватил ло- шадь-ту, да на водолейку завел, да мох-от белой пёха в жёлобок-от там да в катцу.
Его опеть набили.
— Окуляха, меня' били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А мужик ехал с мохом, дак я на водолейку завел да в катцю все спёхал.
— Что ты, дитятко, ведь неладно эк-ту пёхашь. Ведь на назём нать завезти, рубить да в ушаты класть коровы заваривать. А ты вот что делашь.
— Так я побежу нето!
Побежал. Собаки дерутся, дак он боится собак-ту, дак его пушше надули. Ну вот прибежал, говорит:
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
Она говорит:
— Хто, дитятко, бил?
— Собаки дерутся, дак меня всего прибили, я боюсь.
— Что ты, — говорит, — ты бы взял кол да хряснул.
— Так я побежу нето!
Ну вот он побежал, настрёту поп идет. Он как кол схватил да попа-то хресь! Да и убил. Его опеть набили.
— Окуляха, меня били, домой спроводили.
— Хто, дитятко, бил?
— А, — говорит, — поп идет, да я хряснул колом, да и убил.
— Что ты, дитятко? Ты бы сказал: «Батюшко игумен, награди меня рукой да надели животом».
— Ан я побежу нето!
— Побегай.
Стретил медведя, да медведю-то и поклонился. Говорит:
— Батюшко игумен, награди меня рукой да надели животом.
Медведь эк цяпнул да всего и росцяпнул.
Вот и сказки конець, да во хлевй-то пять овець да шёстой жеребець.
Ф. К. БЕССОНОВОЙ
д. ВАЙМУША
Фёкла Кирилловна Бессонова — жительница деревни Ваймуши, неграмотная. От нее в 1963 году записана на магнитофонную пленку одна сказка «Про гордую невесту».
Ф. К. Бессоновой было тогда 78 лет.
33. ГОРДАЯ НЕВЕСТА
Жили хозяин с хозяйкой богато, небедно, у их одинáка-одна была доцька. Много женихов сваталось к ей, женихов десеть сватались, — всё не женихи! Тот горбатой, тот кривой, тот косой, тот неодéной, тот набок ходит, того набок стенуло, некрасивой; много так было. Она бы хорошенька была невеста-та. Вот отець с матерью ей говорят:
— Ежели ишшо не пойдёшь за этого жениха, которой посватается жених, то мы тебя больше давать не бýдём, не будём больше давать тебя.
Вот отець и сказал и подговорил того, последнего-то, жениха, говорит:
— Приходи свататься.
Приказал ему нарядиться странником. А доцери-то сказал:
— Мы сцяс тебя отдадим за первого странника замуж.
Вот этот мушшина, послéднёй жених, нарядился странником, ремóшлив-ремóшлив! Вот и приходит свататься.
Отець говорит:
— Никаких! Пойдёшь замуж!
Она говорит:
— Не пойду!
Он говорит:
— Пойдёшь!
Вот вам и сосватали! Она пошла: волей-неволей заставили идти. Пошла. Пришла с им, так свадьбу сделал неширокóнько, он увёз ей. Привёз, на поселке так домика два было. Вот они поселились тут жить. Она делать ницего тако не мóже, и руки благородненьки таки, не мóже делать.
— Ну что? Бýдём, — говорит, — сперва из коренья коробки' плести, вёрши плести, всё будём. Нать как-то жить!
А с ей, такой неодéной живёт.
Она все жалела, говорит:
— Нать было как мне идти за первых женихов. Сколько было женихов, а я их всех, как-то всех ковéрькала их, что все они мне не женихи.
Ну пожили там вот, поделали: вёрши плели, кошели', тут вот и всё эти коробки да.
Потом он говорит:
— Надо, — говорит, — продать съездить. Ты поéдёшь продавать.
Ну, уж ей не так было хорошо ехать, но она согласилась ехать: ведь нать как-то питаться! Вот и поехала. Продавала там, кое-хто взял, кое-хто не взял. Ну, сколько привезла домой. А он тожо переоделся и это прямо коробóк-два купил у ей. Этих два коробоцька купил.
А потом она приезжáет, говорит:
— Оцень мало продала: худо берут.
— Ну ладно, сколько продала.
Опеть живут.
— Завтре,— говорит,— роботать будём. Цего умешь делать?
Она говорит:
— Ницего не умею, кружева вяжу да повышиваю колько.
— Ну это ты можь, а у меня, — говорит, — того нету роботы, надо грязну роботу делать. Ведь не у отця так жить!
Он говорит:
— Сецяс, — говорит, — глины привезём, будём горшки, крынки, всё это делать, и повезёшь на рынок.
— Вот беда, — говорит, — со стыда сгорю! — сама-то говорит. — Ой-ой, как я буду тут?
Ну, и наделали всё это, извороти'ли так немножко, поехала торговать. Там торгýёт, много всего такого продала. Какой-то éдёт верьхом на лошади', и прямо церез ейны крёсла! Сколько поломал, сколько помял, всё сломал. Она заплакала, всё склала.
Приезжáё домой, говорит:
— Ну прямо не торговля — убыток! Ой, как быть?
Ну вот он говорит:
— А завтре ладно, — говорит, — пока помани'м, поживём. А завтре, — говорит, — здесь недалеко будёт,— говорит, — в доме гостьба у помешшика, а мы бéдны с тобой. Ты-то не бéдна, а я бéдной, — говорит. — Пойдёшь, — говорит, — завтре на кухню варить им.
Ну, она пошла. Что уж? Подчинялась, раз вышла за странника.
Поварила тут, изготовила обед.
— Они зовут, — говорит, — нас в гости. А как я пойду, — говорит, — с таким странником?
Он говорит:
— Ницего, сходишь!
Ну вот и пришли, а он уже за столом сидит. И вот тут их за стол посадили. И она переделась, ей принесли наряду передеться. А так-ту у ей ницего не было. Сели за стол, и вот тут стала их свадьба. Это она свою свадьбу готовила. Это ихны были родители.
Всё боле.
У. И. ВАЛЬКОВОЙ
а. ЦЁРКОВА ГОРА
Устинья Ивановна Валькова — жительница деревни Церковой Го еграмотная. Родом она из отдален-
яои деревни
В 1963 году, когда записывалась ее сказка, Устинье Ивановне исполнилось 86 лет, но она была бодра и жизнерадостна.
От У. И. Вальковой записана только одна сказка (от руки): про овечку-серебренку. Сюжет этот (Ук. № 450+327) представлен и в записях И. В. Карнауховой («Сказки и предания Северного края») под № 64, но там действующее лицо — Настасья-королева, а не овечка-серебренка.
34. ПРО ОВЕЧКУ-СЕРЕБРЕНКУ
С ыла одныжды оведька-серёбренка, у ей было трое детоцек: Василыошко, Иванушко да Марфушка. К им стала бегать Ягабова. Овецька побежит в полё и говорит:
— Я пойду в леву дорожецьку, а вы скажите, прйдё Ягабова, что в праву.
Вот приходит Ягабова:
— Я — ваша матенка, вы — мои детоцьки, отворьте воротидька.
Они говорят:
— Ты не наша матенка, у нашей матенки языцёк востренькой, голосоцек тоненькой.
— А в котору-то ваша матенка дороженьку в лес ушла?
— В праву, в праву!
Вот Ягабова и пошла, йшшот ходит, не нашла овець- ки-серебренки.
Овецька-серебренка прибежала домой.
— Я, детоцьки, ваша матенка, вы — мои детоцьки, отворьте воротицька.
Воротицька отворили. Ноцьку проспали. Поутру дё- тоцёк накормила, напоила и ушла.
— Я пойду сегодня в праву дорожецьку, а вы ска- жйте — в леву.
Опеть приходит Ягабова, опеть поет:
— Отворьте воротицька, я — ваша матенка, вы — мои детоцьки.
Оне опеть сказали, что не наша матенка. Она сходила в леву дорожецьку, не нашла овецьки-серебренки. Сходила в кузницю, языцёк подвострила, голосоцек под- тбнила и в третей раз подходит к им. Опеть поет:
— Я, ваша матенка, пришла, молодька принесла.
Васильюшко говорит:
— Наша матенка!
А Марфушка да Иванушко говорят:
— Не наша матенка.
Васильюшко и пойдё отворять воротицька, а Иванушко да Марфушка в подполье укатились. Зашла Яга- бова, Васильюшка съела, Марфушку да Иванушка найти не могла.
Скоро сказка сказывается. Ягабова дождалась овець- ку-серебренку на крылецьке. Овецька прибежала, и овецьку-серебренку Ягабова съела.
Иванушко да Марфушка из подполья вышли, над матенкиными костоцьками поплакали и пошли, сами не знают куда. Близко ли, далёко ли, низко ли, высоко ли шли, шли, Иванушко пить захотел. Дошли до коровьего копытця — полно водици.
— Марфушка, сестриця, я этта напьюсь?
— Не пей, Иванушко, быцёк будёшь.
Шли, шли, дошли до кониного копытца.
— Марфушка, сестриця, я напьюсь этта?
— Нет, Иванушко, не пей, коницёк будёшь.
Дошли до овецьего копытця. Он не спросился и напился. Марфушка оглянулася назад—борашецёк сзади бежит: одно ушко золото, друго серебрено; один рожок золотой, другой серебреной; одна ножка золота, друга серебрена. У Марфушки был наокруг себя шелковой поясок, она поясок на рожка накинула и пошла.
И борёюшко и есть захотел. Дошли Ивана, сына крестьянского, до гувна. В гувне сена много, стал борашецёк сено кушать. Пришли слуги Ивана, сына крестьянского, им борашецёк поглянулся, Марфа Прекрасная тожо поглянулась. Слуги пришли и сказали, что •Марфа Прекрасная кормит борашецька.
— Пойдем, — говорят, — Марфа Прекрасная, за нашего Ивана, сына крестьянина, замуж?
— Какая, — говорит, — я невеста? У меня борашецёк есть, ему обидно будё.
Сходили домой, послали Ивана, сына хрестьянина, самого. Иван „пришел, стал ее звать:
— Что сами есть-пить будём, то и борашецьку бу- дём давать.
Согласились, она взамуж за его пошла.
Жили-пожили, он уехал в цисто поле гулять. А Ягабова узнала, что Марфа с борашедьком, где она живет, и опеть пришла.
— Марфушко Прекрасная! Девйци-те купаются во синём море, рубашецьки по бережкам валяются, меня послали, тебя велели звать.
А Ивана-та не было дома-те, он в цисто полё ездил гулять. Марфа Прекрасная не узнала, что это Ягабова, котора Васильюшка съела, говорит:
— Сецяс иду, только жйдники ополю.
Не пришла. Ягабова и на второй день опеть пришла, зовет.
— Сецяс, только жидники в пець посажу.
Пошла, а бореюшку сказала, что пойду к сйнёму морю. Прибежала к синему морю, смотрит — никаких де- вушок нету, нехто не купается, рубашецьки не валяются. А у моря был сарай, Ягабова была за сараем, сидела. Она выскоцила, да ей и спёхнула в морё. А у Ягабовы была своя Маршуха. Ягабова нарядила свою Маршуху в ейном платье. Вот Иван приехал, она и говорит:
— Режь, муж, борана, брюхо несу, мяса хоцю.
Он ей говорит:
— Взамуж шла, говорила, что самим пить-есть, то и борашецьку давать, а зацем резать?
А борашецёк говорит:
— Пусти меня в синё морё копытця ополоскать.
Он прибежал к синему морю и говорит:
— Марфушка, сестриця, нбжецьки навострены, кот- лики навешаны, меня хотя резать.
Марфушка отвеця:
— Как я тебе пособлю? Ягабова, лукава, во синё морё спехнула, тит-рыба съела, целиком проглонула. Я у тит-рыбы за деветйма замками сижу. Ты скажи Ивану, сыну хрестьянину, чтобы тит-рыбу добыл.
Вот он прибежал домой-ту, Ивана нет дома.
Жили-пожили, ноцьку проспали, Иван приезжаёт. Он не узнал, что Марфуша не егова. Она опеть говорит:
— Режь, муж, борана! Брюхо несу, мяса хоцю.
Он говорит:
— Нет, замуж шла, говорила, что самим есть-пить, то и борану.
Борашецёк опеть попросил:
— Пусти меня к синю морю копытця ополоскать.
Он послал слуг.
— Посмотрите-ко, что это он бегат?
Слуги сидят за сарайциком. Борашецёк прибежал, опеть стал говорить:
— Марфушка, сестрицька, ножецьки навострены, котлики навешаны, меня хотят резать.
Она опеть говорит:
— Скажи Ивану, сыну хрестьянину, чтобы тит-рыбу добыл.
Слуги домой пришли, сказали Ивану:
— Это не наша Марфушка, наша Марфушка в си- нём море у тит-рыбы под деветима замками.
Вот поехал Иван, сын хрестьянин, с неводами, с поездами. Перву тоню кинул — никого не добыл, втору кинул — и тит-рыбу добыл. Привез домой, в горницю посадил, брюхо роспорол у тит-рыбы — тут и сидит Марфа Прекрасная. А Иван послал слуг, говорит:
— Подитё в цисто полё, выкопайте яму глубоку, на- кладйтё смолья, налёйтё смолы, розведйтё огонь, припа- сйтё доску железну.
Они всё сделали. Иван сказал Марфе Ягабовой:
— Немудро платьё оболокй, поедем в цисто полё гу- лять. Сивко-Бурко полетит: хвост трубой, пыль столбом, платьё запылит.
Сели, поехали; приехали к ямы. Сивко-Бурко заша- рашился, Иван и говорит:
— Стань-ко, Марфа, на запятки, да не порато дёржйсь: что-то Бурко зашарашился.
Хлестнул плеткой Сивка-Бурка; Сивко-Бурко как скоцит церез яму. Эта Марфа — в яму! Слуги задернули доской железной. Она сидит в огни-то и говерит:
— Дуб прошла, середуб прошла, железной доски не могу пройти.
Иван, сын хрестьянин, приехал домой, стали жить да поживать, добро наживать с боранушком да с Марфой Прекрасной. А Маршуха Ягабовина в ямы сгорела. Яма — последня дорога уж!
Сказки коиець, да селёменной хлевець, во хлевци-то петеро овець да шёстой жеребець, побежал по овець, по ребйновы по санки, по ребиновой батог. Там и пиво текло, по устам пробежало, в рот не попало, на бор убежало под пень, под кокору, и не знаю, под котору.
Смех смехом, а шутки на сторону!
И. М. КОРМАЧЕВОЙ-ЛЫСЦЕВОЙ
а КЕВРО.ПА
Ирина Максимовна Кормачёва-Лысцева родом из деревни Еркино, вышла замуж в отдаленную деревню Юрас (в сузём). Прожила трудную жизнь в семье мужа, овдовела. Вторично вышла замуж 68 лет в деревню Кевролу.
Ирина Максимовна (по-местному, Иринья) неграмотная, но знает много сказок и песен. Она настолько овладела сказочной формой, что сочинила и сама сказку «Про свою жизнь»:
«Расскажу, как сказку, будто не про себя...
Жил крестьянин да крестьянка. У крестьянина было много дочерей. Приехали к ему свататься на старшой татара. (Злы порато, так вот и татара).
Ну вот отец:
— Что уж, у меня дочерей много, нать и за татар в сузем отдать. Как не отдать!
Он отдал старшу дочерь на шестнадцатом. Жизнь совпалась ей некорыстна: били ее, бранили ее, исть не давали, пугали, кишки на шею накладывали — всё делали, всё, чего не гоже, то и ей было...»
Впервые с Ириной Максимовной мы встретились в 1963 году в деревне Юрас. Тогда от нее записано несколько сказок и песен. А в 1970 году мы снова увиделись уже в деревне Кевроле. Здесь от нее записано на магнитофонную ленту четыре длинные сказки и много песен. Ирина Максимовна обладает прекрасным го лосом и знает много старинных русских песен.
35. ПРО ПТИЧКУ НИКОНОРКУ
KJ ыл-жил купець с купцихой, у купця была доцька одинака. И вот жили-пожили, хорошо жили. Доци стала в возрастных годах. Мати что-то заболела, заболела порато. Отцю велела кольце купить.
— Купи мне кольце,— говорит. Он купил ей кольце. Она стала порато болеть. Говорит:
— Я если умру, ты по этому кольцю невесту выбирай. Как кольце наложишь, кому будет оно впору, так та сама невеста тебе. А не воходит кольцё — не бери; не по кольцю не бери. Нать, чтобы, на какой не наложь палець, чтобы впору.
Она умерла, ей схоронили. Ну что уж? Жениться надо, хозяйство вести надо. Ну ладно. Стал он ездить, все ездить. Уж все ездит и ездит, все по кольцю выбираёт невесту, некак по кольцю не може выбрать невесту. А приёдё, своей-то доцери наложит кольцё-ту, уж куды не наложит, на какой палець,— всё впору.
—• Пойдём, доци, замуж?
Она выбежала.
— Бабушка-задворенка, меня папка замуж берет!
Она говорит:
— Хошь ли, не хошь ли ходить? Пусть,— говорит,— шёлково хорошо-хорошо платьё купит, уж порато хорошо, тогда, скажи, и взамуж пойду.
Ну ладно. Он поехал опеть невесту выбирать, купил доцере платьё. Приехал. Опеть кольцё ей куды не наложит, все впору.
— Пойдем, доци, замуж!
Она опеть побежала.
— Бабушка-задворенка, меня татка замуж берет!
Она говорит:
— Хошь — дак иди, не хошь — не ходи! Пусть,— говорит,— тебе серебрено платьё купит, тогда, скажи, и замуж пойду.
—- Купи, — говорит, — тата, мне серебрено платьё, я тогда замуж пойду за тебя.
Он поехал опеть невесту выбирать да серебрено платьё покупать. Серебрено платьё нашел, купил. Невесту по кольцю подобрать не може никак. Своей-то доцери наложил, все впору.
— Пойдем, доци, замуж!
Она опеть:
— Бабушка-задворенка, меня татка замуж берет.
Она говорит:
— Хошь — поди, не хошь — не ходи. Пусть,— говорит,— золото платьё купит, тогда и замуж поди.
Ну ладно. Он съездил, золото платьё купил. Сам выбирал, выбирал невесту, не мог выбрать. Опеть приехал, своей доцери кольцё наложил. Опеть, куды не наложит, все впору.
— Пойдем, доци, замуж!
Она опеть:
— Бабушка-позадворенка, меня татка взамуж хо- цет брать!
Она говорит:
— Хошь — ходи, не хошь — не ходи! А пусть,— говорит,— от кажной птицьки перьяно платьё купит, от кажной птицьки перьяно платьё.
Вот он тут и призадумался, как бы от кажной птицьки перьяно платьё достать.
— Этого платья я не могу достать,— говорит.
Ну все-таки ездил, ездил, долго ездил, а нашел от кажной птицьки перьяно платьё. Приехал, доцери платьё подарил. Куды не наложит доцери кольцё, все впору.
— Пойдем, доци, замуж!
Она говорит:
— Бабушка-позадворенка, меня татка замуж берё!
Она говорит:
—' Хошь — иди, не хошь — не ходи,— говорит. Все платья-то оболокай на себя, да перьяно-то,— говорит,— платьё наверьх оболоки да приди ко мне,— говорит.
Ну ладно. Она все платья оболокла, перьяно-то платьё наверьх оболокла, да и пришла к ей, да она ее и перевернула птицькой. Она птицькой стала, И вот бабушка ей коня дала Сивка-Бурка, эта бабушка-та. Ну ладно.
— Поезжай, — говорит, — к Ивану-царевицю, войди в сад. Во саду,— говорит,— самолутчу-ту яблоню обирай,— говорит.
Ну ладно. Она в сад к Ивану-царевицю полетела, самолутчу яблоню обираёт. Там слуги видят.
— Иван, сьщ-царевиць, Иван, сын-царевиць, кака-та там птицька в саду с'амолутчу-то яблоню обираёт.
Он пошел, эту птицьку в йзбу занес к себе. Вот он сряжаётся на гулянье, умывается. Она говорит:
— Иван, сын-царевиць, возьми ты меня на гуляньё-
то!
Он говорит:
— А я тебя зашибу мылом-то, дак задавишься,— говорит.
Ну ладно. Он ушел, а она у слуг просится:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, спустйте меня хошь ненадолышко, спустите меня на волю погулять. Не буду я яблоню окляивать в саду, только спустите. Немножко я полетаю, прилецю наперед Ивана-царе- виця.
Ну ладно. Птицьку спустили, она полетела.
— Сивка-Бурка, вечной Воронко, стань передо мной, как лист перед травой. Как у мамоньки служил, так и у меня послужи.
...И-и,— Сивко-Бурко летит.
Ископыть мёцет, из ушей — пламё, из ноздрей — дым столбом! Прилетел, на колёньци пал. Она левым ухом залезла, правым вылезла, стала в этом хорошом, в шелковом-то платье така девйця-хвалёнка, так уж и по свету, на свете нету таких.
Она приехала там, на мецйшше ходит, гуляё. Ох, уж как пондравилась ему эта девиця.
— Цья ты? Отколь ты? С какого города?
— С Мыльня-города, — говорит, — я.
(Это шйбти-то мылом-ту он хотел, дак она и сказала: «С Мыльня-города».)
— Робята, я не слыхал Мыльного города. Слыхали ли вы? Где этот город? Как бы этот город мне найти!
— Нет, нихто не слыхали. Ты не слыхал, мы уж вовсё не знам,
Ну вот она впереди Ивана опеть поехала, опеть Сивка-Бурка пустила в цисто полё. Сама левым ухом залезла, правым вылезла и опеть стала птицька така жо.
— Слуги, — говорит, — слуги, мои верные слуги, пустите меня, слуги, запускайте меня.
Запустили. Она на шкапу поскакива. Тут на шкап пустили, так на шкапу поскакива. Он это пришел, ска- зыват:
— Ох, кака,— говорит,— была прекрасна девиця! Ох, так я сёрьдцём заболел, жениться нать. Я бы,— говорит,— ей замуж взял. Она с Мыльного городу. Где этот Мыльной город? Не знаю,— говорит,— где ей искать.
А она говорит:
— Иван, сын-царевиць, не я ли така?
Он говорит:
— Поскакивай,— говорит,— на шкапу-то да мышей- ту поганивай,— говорит.— Где тебе быть такой, как она была?
Ну ладно. Иван опеть срежается на гуляньё, на го- стьбу. Там гостьба болыпа, вот это праздник на праздники. Он полотёньцём утирается, она говорит:
— Иван, сын-царевиць, возьми-ко меня!
— Я,— говорит,— шибу этта спйсьником, полотень- цём-ту, так задавишься,— говорит.— Сиди на шкапу-то, поскакивай да мышей-ту поганивай! Где тебе тут быть! Куда я с тобой!— говорит.
Ну ладно. Он ушел. Она опеть просится:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, спустите меня, уж я наперед Иваиа-царевиця прилецю, уж спустите только.
Ей и выпустили. Она опеть:
— Сивко-Бурко, вечной Воронко, стань передо мной, как лист перед травой. Как у моей мамоньки служил, так и у меня послужи.
— Й-и, — летит, ископыть мецет, из ноздрей — пла- мё, из ушей — дым столбом.
Прилетел, на коленьци пал. Она левым ухом залезла, правым вылезла, стала в серебреном платье. Вот приехала на мецишшо. Коль уж сама-та красива! Тут он стрецят ей, гулят с ей, ходит и всяко.
— Цья ты? Отколь ты? С какого города?
Она говорит:
— Я с Платона-города. (Платком он утирался-то, так «с Платона-города» она и сказала.)
— Робята, слыхали ли, где Платон-город,— говорит,— Как бы мне этот город узнать?
— Ну, Иван, сын-царевиць, ты не слыхал, а нам где слыхать? Ты не знашь, нам где знать? Не знам.
Ну ладно. Она опеть на коня села, уехала. Опеть левым ухом залезла, правым вылезла, опеть така жо птицька стала. Опеть говорит:
— Слуги мои, слуги, запустите меня!
Запустили ей. Он пришел, россказыва:
— Ох, кака красавиця была, — говорит, — так бы я и женился, замуж взял бы ей, да не знаю, где этот Платон-город,— говорит,— не знаю, где найти его.
— А Иван, сын-царевиць, не я ли така?
— Уж тебе ли быть-то такой! Сиди уж на шкапу-ту, поскакивай да мышей-ту поганивай. Тебе тут быть такой!
Ну ладно. Иван опеть срежается, опеть на гостьбу срежается там, на гуляньё. В зерькало смотрится, приписывается. Она говорит: •
— Иван, сын-царевиць, возьми-ко меня!
— Я,— говорит,— шибу этта зерьдалом-ту, так задавишься,—■ говорит.— Сиди,— говорит, — да шкапу-то поскакивай да мышей-то поганивай! Куды я с тобой, тебя взеть!
Ну ладно. Она опеть поскакиват, мышей поганиват. Он уехал. А она:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, спустйте меня. Я наперед Ивана, сына-циревиця, прилецю, спустите только меня.
Оне спустили. Она опеть:
— Сивко-Бурко, вечной Воронко, стань передо мной, как лист перед травой. Как у мамоньки служил, так и мне послужи!
— И-и, — тот летит. Ископыть мецет, из ноздрей — пламё, из ушей — дым (толбом.
Прилетел, на коленьци пал. Она скоцила, левым ухом залезла, правым вылезла, в золотом платье стала. Уж и вовсё прекрасна, тут уж страшно кака! Ну ладно. Приехала. Он тут уж и вовсё с ей заходил, гуляёт, кольцё ей дал да:
— Цья ты? Отколь ты?
— Ас Зеркального городу,— говорит.
— Я, — говорит, — спровожу тебя. — Она говорит:
— Дак что? Поёдём, немножко спроводи,— говорит,— поедём.
Он сел ей спровожать. Она коня турнула, он прямо нетормяком слетел с коня, остался. Она пеплу цетверик высыпала да уехала. Он и не приметил, куда она уехала, провожал ей так! Она приехала, левым ухом влезла, правым вылезла, стала опеть птицькой:
— Слуги мои, слуги!
Оне пустили. Она зашла. Иван, сын-царевиць, пришел.
— Ох, кака хвалёнка была, — говорит, — в золотом платье! Как бы мне жениться? Я боле весь заболел, мне она пондравилась порато, — говорит. — И где же этот Зеркальной город,— говорит,— где мне найти его? Как мне это выйти из положения?— говорит.— Как мне взеть эту девйцю? Ох, кака и девиця была!—говорит.— Ну, я ездил спровожал, ну, не мог проводить. Фурнула, да только знать!— говорит,— И где она? Куды уехала, не знаю,— говорит,— Слуцился такой туман,— говорит,— и не видял я, где она и уехала.
Она говорит:
— Иван, сын-царевиць, не я ли така?
— Сиди на шкапу-то, поскакивай, мышей-от погани- вай! Где тебе быть такой!
Ну ладно. Он и заболел, незамог, и заболел порато шибко. Там в другой избы лежит и запросил пива.
— Принесите мне пива,— говорит.
Они ему и понесли пиво-то. Она говорит:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, дайте мне попить!
Они не давают.
— Ну, хоть нюхнуть дайте!
Они не давают.
— Дайте мне хоть только згленуть, мне дайте.
Оне дали згленуть-то. Она егово золото-то кольце н спустила в это пиво-то, в братыню-ту. И вот он пил, пил, пил, и всю братыню выпил, и увидял кольцё-то.
— Кому давали? Я, — говорит, — ведь не велел, не советовал вам давать. Кому давали?
Оне говоря:
— Одной птицьке, только птнцьке,— говоря,— Нико- норке. (Никоноркой птицьку-ту звали.) Только ей давали, боле никому не давали.
Он пришел:
— Розболокайся,— говорит,— роздёвайся, и все!
Она говорит:
— Дай мне выйти,— говорит,— на двор.
Она вышла.
— Сивко-Бурко, вечной Воронко, стань передо мной, как лист перед травой. Как у маменьки служил, так и мне послужи.
Тот летит, ископыть мецет, из ноздрей — пламё, из ушей — дым столбом. Прилетел, на коленьци пал. Она левым ухом залезла, правым вылезла, стала в этом шёлковом-то платье. Подъехала ко крыльцю, коня привязала за кольцё, в избу зашла.
— Ну вот,— он говорит,— поедём!
Венцяться поехали. Вот они повенцялись, стали жить-поживать, и топеря живут, и нас переживут.
Всё.
33. ПРО ИВАНА, СЫНА КУПЕЧЕСКОГО
ЭД^или купець да купциха. У их был сын, Иваном звали. Ну ладно. Этот купець поезжа на базар по- купать-закупать товару, а мати дома оставается, а сын поёдё учиться в школу.
Отець уезжаёт, ницего не говорит, а сын всё говорит:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, на двор пускайте, со двора никого не спускайте. Слушайте малого барина.
Ну ладно. Отець не замеця ницего, что он к цему говорит. А к матери-то ходил полюбовник, друг ходил. Сын знал, а отець ницего этого дела не знал.
Этот купець поехал со своим сыном на базар, он его повез показать всё. Едут, и едё сиротйна, худо-худо ло- шаденко да жеребцик, тожо худой-худой.
Сын говорит:
— Папаша, — говорит, — купим этого жеребцика? Отець говорит:
— Ну, на что жо тебе такой жеребцик? Куды,— го-
ворит,— ты с ним? Я,— говорит,— тебе сторублевого куплю. А на что тебе этот?
— Папа,— говорит,— мне глёнется,— говорит. — Купим этого жеребцика.
Он и спросил:
— Дорогой ли такой жеребдик?
— Да хоть бы взели-то, так уж хоть десятку бы дали, и то хорошо бы, — говорит.
— Да, папаша, даим ему сто рублей, пусть ростет жеребцик мой, — говорит.
И вот дали сиротине сто рублей. (Он десятку просил, а они сто рублей ему дали.)
Ну они привели этого коня, застали в стаю его. Иван стал сам как кушать, так и коня поить-кормить. Ну вот отець поехал на базар покупать товару, а сын пошел в школу. Идет — всё к коню, пошел — от коня, идет — к коню. Ростет, такой конь хороший стал, большой. Тот его жале, так это ужась!
Поехали опеть: он в школу пошел, а отець поехал на базар. Сын пошел и говорит:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, на двор пускайте, со двора не спускайте. Слушайте малого барина!
Друга-то ейного и не спускают. Ну вот мати-то и го- рецйтся на его.
Мати идё на вокзал, плацё, рыдаё:
— Ох, какой у меня сын злець ростет! Как мне бы его погубить? Надоел мне боле в жизни он, — говорит.
Ну ладно. Идё старуха.
— Что, — говорит, — тако плацёшь?
— Ох, у меня такой сын злець ростё, как бы его нарушить, погубить?
— Возьми, — говорит, — отцю-то налей цяю в сто- кан с блюдцём, а ему стокан-от без блюдця подай, да наклади, — говорит, — отравы ему в стокан-от.
Ну вот они едут. Сын к коню идет. Конь стоит до шшёток в крови.
— Что же ты, меньшой брат, до шшёток стоишь в крови? Надо мной цюешь незгоду или сам над собой?
— Над тобой, Иван, сын купецеской, — говорит.
— Ну, кака мне будё незгода?
— А ты, — говорит, — не успел с отцём со двора съехать, а твоя мати выходила на вокзал, плакала, рыдала: «И какого, — говорит, — я сына рошшу, — говорит, — вредного, — говорит, — надоел он мне боле в жизни». И вот шла старуха, она и говорила ей, что «налей, — говорит, — отцю-то с блюдцём стокан-от, а ему без блюдця и наклади зёльё, — говорит. — Напьется и умрет тут, за столом», — говорит.
•Ну ладно.
— Ну как же ты, меньшой брат, мне прикажошь этот без блюдця стокан, куды дёвать его?
— А ты, — говорит, — донеси его до роту-ту, стронй его, да сломай, да пролей, и не опьешься, останешься живой, — говорит.
Они приезжают, самовар-цяй готов, отцю налито с блюдцём, а ему без блюдца налито.
Ну вот пришли. Мати весела така уж, говорка, ве- сёла.
— Садитесь кушайте!
Ну вот сын сел, цяй стали пить. Он до роту донес, стокан стронйл.
Мати его тут заругала, не знат, как его тут назвать, как бранить.
Отець и говорит:
— Что ты, я ему и дюжину куплю, — говорит, — стоканов-ту, не один, — говорит. — А цяю-то хватит налить-то опеть, — говорит.
Отець дела ницего не знаё, сын это всё знат. Ну ладно.
Опеть переспали, опеть поехали. Сын коня поит- кормит, вперед задаваё. Сын пошел в школу, отець поехал на базар. А он опеть приказал:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, на двор пускайте, со двора никого не спускайте, Слушайте малого барина.
Вот к ей опеть друг пришел, и эти слуги никак со двора его не спускают. Вот он горецится тут, беднйт- ся, и она беднптся на его. Она опеть вышла.
— Как это мне бы сына погубить? — говорит. — Такой сын у меня злець-подлець. Некак, — говорит, — не знаю, как мне его нарушить?
Ну ладно. Опеть отець едё с базару, а сын из школы идё, опеть к коню. Конь стоит до коленей в крови.
— Что ты, меньшой брат, до коленей стоишь в крови? Надо мной цюёшь незгоду или сам над собой?
— Над тобой, Иван, сын купецеской.
— Кака же мне будё незгода?
— А ты, ■— говорит, — не успел со двора съехать, а твоя мати вышла на вокзал, плакала, порато рыдала. Пришла старуха, говорит: «Что ты так росплакалась, розрыдалась?» Она говорит: «Ох, коль у меня сын зёл, — говорит. — Как мне бы его погубить?» Старуха науцила. Твоя мати наладила, напекла колобов, — говорит. — Вот колоб она тебе положила. Ты этот колоб только как съешь, сразу умрешь.
— Ну вот как мне выйти из положения, чтобы не съись этого колоба?
— А ты, — говорит, — выйди с колобом-ту на улицю. Две собаки драться будут, ты им и брось на дра- ку-ту. Розломи, да и брось на драку-ту им. Они и пропадут при тебе, — говорит.
Ну ладно. Отець пьет, ест. Сын пошел с рукоданым колобом, вышёл. Две собаки дерутся. Он розломил, им бросил. Они тут и пропали, эти собаки. Ну сын тут уж вовсё в коня ввёрился, влюбился больше, что уж правильнё конь это все сказыва.
А мати выругала опеть его:
— Ох ты такой подлець, злець такой, колобы роз- брасывашь, там к собакам ходишь.
Он это молцит, а отець говорит:
— Что ты, — говорит, — жалешь одного-то колоба, ведь много их напецёно. Не жалей ты ему, одинакому- то сыну, все ты ему жалешь.
Ну ладно. Он все помалкива, отцю ницего не сказыва. Опеть поехали. Он опеть приказыва:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, на двор пускайте, со двора никого не спускайте. Слушайте малого барина.
Отець не зна, что он говорит это. А к ей ходит друг, не спускают слуги со двора его. Вот она горецится опеть на его. Вышла, вовсё плацё, рыдаё:
— Как мне этого сына погубить? Коль он у меня зёл, врёдён, как бы его нарушить?
Эта старуха говорит:
— Опеть не могла, — говорит, — нарушить?
Она говорит:
— Опеть не могла, — говорит. ■— Как жо это, — говорит, — из положенья выйти мне?
— А истопи парную байну и натри рубахи-те у его зельём. И как только он их на парно тело оболокет, так тут сразу его и порвё этой отравой-то.
Ну ладно. Она побежала, натерла эти рубахи, бай- ну истопила. А приехали с базару, сын идё опеть к коню.
— Что же ты, меньшой брат, опеть стоишь по бокам в крови? Надо мной цюёшь незгоду или сам над собой?
— Над тобой, Иван, сын купецеской.
— Ну, кака мне, — говорит, — незгода будё?
— А ты не успел со двора съехать, твоя мати плакала, рыдала порато, вышла на вокзал. И шла опеть та жо старушка и говорит: «Не могла погубить?» — «Не могла», — говорит. И вот старуха говорит: «Истопи байну, натри, — говорит, — рубахи у его зельём, — говорит. — Он на парно тело оболокё, и сразу его ро- зорвет, помрет», — говорит.
— Как мне, меньшой брат, из положения выйти?
— А так выйди из положения: ты пойдешь в байну- ту, бедной да богатой будут драться, — говорит. — Ты возьми да бедного-то хлестни, — говорит. — А он у тебя выхватит рубахи-те да их истопцет. Ты, — говорит,— стары оболоки рубахи-те. А отець тебе ницего не скаже.
Ну ладно. Пошли в байну-ту, дерутся робятки-те. Он взял да бедного-то и хлестнул. Тот выхватил рубахи-те, в грезь втоптал. Он и вышёл из байны-то в старых рубахах, оболок стары.
Отцю все не подъявляёт ницего, ницего и матери не говорит, а сам все дело знат ведет. Из байны вышли, он в старых рубахах вышёл. Ох, уж она тут взялась опеть его катать-ругать:
— Ты, — говорит, — такой подлець, рубахи куды девал?
— У меня, — говорит, — мальцик стоптал.
Отець говорит:
— Что ты? Я ему дюжину куплю рубах, а не то что. Не жалей ты, — говорит. — Я тут жо был, — говорит, — не пожалел. А думаю: дюжину куплю, не то что одной рубахи пожалеть у его.
Ну ладно. Назавтре опеть завтрекают сидят. Сын опеть коня поит-кормит и вперед задаваёт. Опеть поехали. Тот опеть приказал:
— Слуги мои, слуги, верные слуги, на двор пускайте, со двора никого не спускайте. Слушайте малого барина.
Ну ладно. Те что? Не спускают со двора того, полю- бовника-то.
Мати вышла, опеть плацё, рыдаё. Опеть старуха идё.
— Что так плацёшь, рыдаёшь? — говорит.
— Не могла, — говорит, — опеть нарушить, погубить злеця, — говорит. — Рубахи в грезь затоптали, не обо- лок тех рубах.
— Ты, — говорит, — пока коня не нарушйшь, и его не нарушишь. А коня нарушйшь, и сына нарушишь, — говорит. — Не сын у тебя хитер-мудер. У его конь есть, там в стойле стоит. Вот он хитер-мудер, его науцяёт, все ему сказыва, да науцяёт, как его чтобы ты не погубила. Ты, — говорит, — коня погуби перво, тогда его погубить легко тебе будё.
— А как мне коня погубить?
— А вот, — говорит, — серьдця захотй кониного. Заболей да жалай серьдця кониного — и всё. И вот, — говорит, — его убьют, ты тогда и сына погубишь.
Ну ладно. Мати тут полетела веселехонька.
Приехали. Сын опеть идет в стойло к коню.
— Что же ты, меньшой брат, до полулокот стоишь в крови? Надо мной цюёшь незгоду или сам над собой?
— Над собой, Иван, сын купецеской, мене будё незгода: смерть мне приходит.
— Как бы мне из положенья выйти, тебя бы спасти?
— А ты, — говорит, — меня не спасешь, и сам себя не спасешь. Меня погубя и тебя погубя.
— А как мне из положенья выйти?
— А так выйди из положенья: ты, — говорит, — домой прйдёшь, мати твоя больня, болёт, порато неможет. Говорит, что моего серьдця хбцё, чтобы подкололи меня. И отець зажалёт матерь и будёт меня подкалывать.
— А как бы мне тебя сохранить и самого себя сохранить?
— А ты так сохрани сам себя и меня: скажи, что, «папа, мама, я поил-кормил, такого коня выпоил, выкормил, сторублевого, и никуда не съездил, не проехался на ём. Дайте мне хоть по двору проехаться на ём раз. Я проедусь по двору, дак тогда его мне хоть не так жалко будё, как будете колоть его». Я, — говорит, — тогда знаю, куда тебя увезти, — этот конь говорит.
Ну ладно. Пришли. Мати больня, болёт, ницего не готовила.
— Болею, не могу порато.
— Что с тобой?
— Кониного серьдця ходю. Вот подколите коня да наварите кониного серьдця.
Ну ладно. Отець говорит:
— Что, Иван, как станём? Матери жалко, болет мати боле. Так не поправится, нать коня подколоть.
Ну, что там? Созвали подколоть коня. А Иван говорит:
— Папонька, мамонька, я, — говорит, — поил-кор- мил коня, такого, сторублевого выпоил-выкормил мне на радость и людям на зарость, — говорит. — Я хоцю проехаться на ём хоть по двору. Дайте мне проехаться на ём, — говорит, — по двору.
Отець розрешил, а мати тожо сказала:
— Нук что, проезжайся.
Он сел на коня, а он скоцил да улетел да. Отець- мати и не видали, куды и улетел. Хто зна, куды уехал и его увез в цисто полё.
В цистом иоле этого коня он отпустил.
— Ты, — конь говорит, — меня отпусти, — говорит,— а сам поди, — говорит, — оболоки толуп из овцин, к царю во сад пойди, гуляй во саду и, что ни спросят, говори: «Не знаю».
Ну вот он коня отпустил, сам пошел к царю во сад. Он из двенадцети овцин сошил толуп и пошел по городу, где царь-от.
Он ходит по городу, его спросят:
— Цей ты, мальцик?
— Не знаю цей.
— Отколь ты?
— Не знаю отколь.
— Как фамилья?
— Не знаю как.
Ну вот его эта царевна полюбила его.
— Тата, — говорит, — спустим его во сад, — говорит, — к мине. Я буду за им ухаживать, — говорит. (Это за Иваном-то, сыном купецеским.)
Царь говорит:
— Да ему двадцеть пять розог дать, — говорит, — да в конюшну застать — вот ему больше ницего не нать. Ишшо и фамилью, имё не скажо, да ишшо в сад заставать его!
Она не дала ему двадцеть-ту пять розог, она его во сад, попросила у отця и застала его во сад.
(Иван топеря будё тройть вот это: «двадцеть-то пять розог».)
Доци-то говорит:
— Пусти-ко, папа, меня в друго царьство, в друго государьство, я так жо буду говорить: «Не знаю». Что жо, он молод ишшо, зёлён, он и не смеет сказать имя- фамилью. Вот он и не сказыват, — говорит.
А его конь все науцяёт, это как что делать и как что говорить, все конь науцяёт, а он сам ницего не зна.
— А ты, — конь-то говорит,— в саду-ту похаживай,— говорит, — а младша доцерь что сама будё кушать, тем и тебя будё кормить. И ты, — говорит,—взамуж возьми, — говорит. — А ты будешь спасать их от трёхглавого змея, от шестиглавого змея, от деветиглавого змея, ото всех будёшь спасать, — говорит, — со мной вместе.
В том царьстве, в том государьстве такой змей был, всех приел, боле уж до царевных доцерей доходит. Них- то не могут этого змея нарушить.
Ну вот он в саду похаживат. И змей письмо на окошко бросил царю, что «дай на съеданьё доцерь старшую». Ну ладно. Ну царь что? Зажалел доцерь-ту.
— Хто бы у меня сохранил доцерь, от смерти осло- бодил бы, — говорит, — полцарьства отдал бы, взамуж отдал бы доцерь.
Башмасьник согласился:
— Я, — говорит, — сохраню.
Поехали. Он на большу на толсту сосну залез, глядит, как эту царевну будё есть змей трёхглавый.
А Иван, сын купецеской, приехал на кони на своем, коня привязал, в избу идет.
Она:
— Что ты, удалый молодець, идешь? Ведь трёхглавый змей прилетит сецяс, тебя съест. Ведь я на съеданьё сижу.
Он говорит:
— Ницего, — говорит. — А поишшй у меня в головы вшей.
Она стала искать-то.
— А я, — говорит, — засплю, так ты меня буди,— i • ворит.
Ну она стала искать-то, он сразу и заспал, сразу и заспал. И шум такой, волна на море, такой шум. Она его будит, будит, дале он пробудился. Конь прилетел. Они это поехали с этим воевать, с трёхглавым змёём.
Иван, сын купецеской, раз замахнулся — головы слетели. Он головы под камень склал, туловишшо в воду спёхнул трёхглавого змея.
Вот она говорит:
— Поёдём к батюшку на пир.
— Нет, — говорит, — не поеду. «Двадцатим пятим» доволен.
Этот башмасьник поехал с ей. Тут, что ты, пир горой!
А эта, мала-та доци, царевна, знат, что он, Иван, от трёхглавого змея спас. Он ей в саду-ту сказал. Она все его поит-кормит, Ивана-тга, сына купецеского. Ну ладно. И шестиглавой змей письмо на окошко царю бросил: «Втору доцерь на съеданьё».
— И хто бы мою доцерь, — говорит, — от смерти ослободил, дак тогды бы, — говорит, — взамуж доцерь отдал, полцарьства отдал бы, — говорит.
Тут сапожник:
— Я освобожу, — говорит. (Тот башмасьник, а этот сапожник.)
Ладно. Тут поехали. Там на сосну залез, она в избушку зашла. Така уж избушка стоит — на съеданьё. Ну ладно. Там она сидит в избушке, плацё, рыдаё. Он приехал, Иван-от.
— Хто тут есть? — говорит.
— Что ты, Иван, сын купецеской, ведь, — говорит,— шестиглавой змей тебя съест и меня съест.
Он говорит:
— Ницего, поборемся!
Ну ладно.
— Поишши у меня вшей, — говорит.
Она стала искать, он и заспал.
— Я, — говорит, — засплю, на море волна, — говорит, — будё, шум подынется, ты, — говорит, — меня буди, чтобы я не проспал.
Ну ладно. Вот на море волна и шум поднялся: змей летит.
— Есть, кажется, — говорит, — двоё!
— Есть, змей, .ненасытная кляча! На сколько верст берешь?
Он говорит:
— Шесть по воды и шесть по суху.
Это розлетятся с им тут воевать-то, драться-то будут со змёём-ту — розбежатся. Он розмахнулся — у того три головы слетело; ишче раз махнул — опеть три головы слетело. Он эти шесть голов, головы под камень склал, а туловишшо в воду спёхнул, в морё.
Она говорит:
— Поедём к батюшку на пир.
Он говорит:
•— Нет, не поеду. «Двадцатим пятим» доволен! Дай только мне, — говорит, — именной платок. (А та-та, пёрва-та, именной пояс ему дала.)
Поехал с ей этот сапожник. А тот опеть приехал да в сад, опеть же ходит в саду. А эта последна доци знат, что он это спасат, ослобожат от смерти.
И деветиглавой змей письмо на окошко царю бросил, просит на съеданьё последну доцерь. А царь поел едну доцерь ужась как жалел! Ох, он тут весь роз- бился, росстроился, что уж эту-ту вот порато — деветиглавой, так уж съест уж. «Как бы ослободить мене бы эту доцерь?»
Она говорит:
— Нехто мене не нать. У меня Иван, сын купеце- ской, в саду есть, ослободит, мне нехто не нать. Я, — говорит, — с Иваном, сыном купецеским, поеду, — говорит.
Ну вот они на этого коня сели и поехали, на одного коня сели и поехали. Ну ладно. Едут, в избушку заехали, сели. Он говорит:
— Я, — говорит, — засплю, дак ты, — говорит, — меня буди.
Он в головы любит покочкать, вшей кабыть ишшут. Она кочкат в головы-то, он заспал.
— Будё волна на море, будё туман, как змей полетит, — говорит. — Ты, — говорит, — меня буди.
Она будит, будит, не можо добудиться. И он скоцйл.
— Ох, как спал, да в пору встал, — говорит.
Скоцил. Тот прилетел.
— Есть, кажется, двоё!
Он говорит:
— Есть, змей, ненасытная кляча! Во сколько берешь?
А он говорит:
— Деветь по воды и деветь по суху.
Ну ладно. Розлетелися. Тот это замахнулся мецём — три головы слетело, замахнулся опеть — опеть три головы слетело, замахнулся — ишче три головы! Все де- веть голов слетело у змея у деветиглавого. Туловишшо в воду спёхнул, а головы под камень склал, под камень положил. Ну ладно.
— Дай мне именной перстень, •>— говорит, — свой золотой.
Она ему дала именной перстень ейной золотой, Ивану, сыну купеческому.
Вот пошла в сад звать его на пир.
— Пойди, — царь говорит, — созови на пир его.
Она пошла его звать.
Он говорит:
— Оболоки самолутчё платьё, — говорит, — так и я приеду на пир, а не оболокёшь, — говорит, — самолутчё платьё — не пойду и на пир.
Царь не дал ей оболокци, что вот он в толупе-то ходил, как глупой какой, а она самолутчё платьё оболокёт. Вот не дават царь-от.
Ну ладно. Она ходит это, зовет его на пир.
— Пойдем к батюшку на пир.
— Нет, «двадцетим пятим» доволен! — Этими роска- ми тот все корит.
Когда пришли его звать-то на пир, что вот перву доцерь спас, он и тогда все тройл: «Двадцетим пятим» доволен».
Он потом пришел на пир-от в этих своих овцйнах. Она ведь не оболокла самолутчё-то платьё! Вот царю-то и не поглянулось, что он вот в этих в овцинах-то пришел. А он пошел, дак как дверьми-то хряснул, дак у царя-то альни простенки вылетели все. И вот ушел в сад и боле никак не идё. Царь не дава ей оболокци са- молутчёго платья, и он не идё.
Она пошла, да отця-та не спросилась, да самолутчё платьё оболокла, да в самолутчём-то платье вот и пошла его звать, этого Ивана, сына купецеского. А Иван это кликнул коня. Конь летит, ископыть мецё, из ноздрей — пламё, из ушей — дым столбом. Прилетел, на ко- леньци пал. Он влез правым ухом, левым вылез. Такой стал Иван, сын купецеской, дак нигде по свету-свету не найти таких Иванов, как он стал вот, уж порато хорошей да красивой да, уж всем-то вышел.
Вот ей посадил на коня и поехали к царю-то на крыльцё. Коня за кольцё привязал, сам в избу идёт с этой, в самолутчём-ту платье оболоцёном. Царь ведь не давал оболокать-то самолутчё-то платьё. В избу зашли, тут стали вот это свадьбу делать.
Это царь тут справился, он эк-ту вот тут хряснул, что и не смели боле говорить перед ним нихто, что вот какой он тут. Он вовсё уж прекрасной да хорошой стал. Ну ладно. Свадьбу тут сделали, стол отвели.
— Ну, — говорит, — поедёмте, я вам, — говорит^— мои головы покажу.
Все поехали, всем интересно головы посмотреть. Колько есть людей, все поехали там головы смотреть, где он ослобожал этих доцерей.
Приехали. Он спросил у первой доцери:
— Хто тебя от смерти ослободил?
Она говорит:
— Башмасьник.
— Ну, — говорит, — башмасьник, отведи к головам. (Он на сосны сидел, он знал, где головы.)
Камень полбжон.
— Вот, — говорит, — мои головы.
Он говорит:
— Ты не показал головы, к камню отвёл только, приздынь, — говорит, — камень и покажи головы.
Он уж кридял, крицял — никуды, ни в каку сторону неподвйжимо. Не мог сделать ницего с этим камнём.
Иван, сын купецеский, спросил у ей:
— Он тебя ослободил от смерти?
Она говорит:
— Он ослободил.
— А зацем ты мне именной пояс дала, — говорит,— цего у меня твой именной пояс оказался?
Он пошел, камень признял, три головы показал.
— Вот вам, — говорит, — три головы трёхглавого змея. Вот, — говорит, — и пояс мне дан за это, дан от первой доцери именной ейной пояс.
Ну ладно. У второй доцери спросил:
— А тебя хто ослободил, — говорит, — от смерти?
Она говорит:
— Сапожник.
— Ну, — говорит, — сапожник, пойдем,— говорит.— Ты знашь, головы где?
— Знаю, — говорит.
— Ну, пойдем, покажи головы шестиглавого змея.
Тот пришел и уж никуды камня не мог сдвинуть, не
в ту сторону, не в другу. Никуды движимо не было, не мог ницего сделать.
— Ну вот, а как ты положил эти головы, а тут пошевелить никуды не мог, — говорит.
Он этот камень признял, головы шестиглавого змея показал.
— Ну, — говорит, — тебя сапожник ослободил от смерти?
Она говорит:
— Сапожник.
— А ты зацем мне именной платок дала? — говорит. — Начто вот у меня именной платок твой? — говорит.— Ты зацем мне его дала? И когда ты мне давала, как он тебя ослободил?
Ну ладно. (Люди же все ведь не глупые, понимают, что так вот идет дело.)
Ну у третьей доцери спросил:
— А тебя хто ослободил от смерти? От деветигла- вого змея?
А эта третья доци говорит:
— Иван, сын купецеской, ослободил.
Он пошел.
— Ну вот я раз ослободил, у меня никого не было подпаршиков. Я, — говорит, — пойдемте покажу мои головы и мои туловишша, в воду спехнуты, а головы под камень складены.
Он признял камень, показал.
— Вот ейной перьстень, — говорит, — именной у меня на руки, — говорит, — за эти деветь голов.
И вот его царем поставили, на царьство настал он, стал царем. А эта доци стала еговой царйцёй, доци мала. И стали опеть снова жить да поживать.
Он говорит:
— Розрешите мне, — говорит, — съездить к отцю, на доме роспорядиться.
Вот тут он у царя оставил доцерь, не повез с собой эту жёну-то. А сам поехал к отцю, к матере.
Приехал. Отець и мати живы, здоровы. Он говорит:
— Папа, — говорит, — дай мне в вашем доме роспорядиться.
Отець говорит:
— Пожалуйста.
Он взял да матере голову ссек. Тогды и отцю всё россказал.
И больше всё. Сказки конець.
(Дак вот, девка, забывать стала, не с краю рассказывала.)
34. ИВАНУШКО И БРАТЬЯ
Жил крестьянин да крестьянка. У крестьянина да у крестьянки родился сын, тожо Иваиушком звали. Иванушко этот рос у их ходко, так уж не по дням, а по ця- сам прямо. Вырос Иванушко большой. Отець помёр, остались с матерью. И мати заболела и говорит:
— Ты пойдешь дровца рубить, Иванушко, и стре- тишь каку, — говорит, — женшину, ту и бери замуж, — говорит. — Кака тебе стретится, ту и бери.
Иванушко большой уж был. Мати померла. Он матерь схоронил, и пошел дровца рубить, и стретил женшину.
— Пойдем, — говорит, — за меня замуж!
Она пошла, согласилась за его замуж идти.
Оне жили-пожили, она обеременела, принесла тожо парнецька, и его назвали тожо Иваиушком, этого сына.
А ишшо раньше она сказала так, что «я, — говорит, — буду носить сынов по локот руки в золоте, а по коленям ноги в серебре, таких буду сынов носить».
И вот она таких сынов это ему обешчалась носить. Она обеременела. Он уехал куды-то тожо на зароботок. Приехал, она принесла двоих. Она принесла, а Ягабова похитила у ей этих, по локот-то руки в золоте, по коленям ноги в серебре, детей-то, да принесла ей две со- бацьки,- Вот этих собацёк она принесла, а этих детей у ей унесла, украла. И этот уж мужик ей бил, бил, бил.
— Хотела эких носить, а сама собак принесла! С собакой ты жила, — говорит.
Она это что? Утеряла — так что станёшь?
Опеть жо так полуцилось. Он опеть уехал, она беременна осталася. Он приехал, она опеть двоих принесла по локот руки в золоте, по коленям ноги в серебре. Эта Ягабова опеть и этих унесла у ей, опеть две собацьки принесла. Ну ладно. Он приехал, онеть ей бил, бил, бил.
— Ты хотела, — говорит, — мне носить сынов, что по локот руки в золоте, по коленям ноги в серебре, — говорит, — а принесла, смотри, каких собацёк, — говорит. — Ты с собакой, наверно, жила, а не со мной.
Ну ладно. Она опеть перенесла: что уж, утеряла — как будёшь говорить-то, что принесла хороших парнець- ков, и не поверит он. Так и не сказала ему ницего.
Ну ладно. Он уехал, опеть она забеременела. Родила, и пошла баёнку затоплёть, и этого парнецька взяла с собой, Ивана. (Это третье брюхо у ей, по двоё но сила-то по локот-то руки в золоте все, так это пятой сын у ей. Пятого сына она с собой взяла.)
Ягабова-та пришла, собацьку-ту принесла, а сына- то нету, ей собацьку-ту и нёкак оставить-то. Цетыре-то собацьки принесла, а пятой-то оставить-то некак ей. Ма- ти-то унесла сына-та с собой в баенку, — вот она и не могла его унести-то, Ягабова-та.
Вот этот сын росте, и приехал отець с базару там, с зароботка.
— Сын есть! Ну ладно. А ты, — говорит, — хотела носить таких, — говорит, — сынов, а принесла, — говорит, — вот такого.
Она говорит:
— Хоть такого-то принесла.
А Иванушко, сын-от, говорит ей:
— Мамонька, надой молоцька из твоих тйтоцёк, — говорит, — да напеки нам колобоцьков. Я, — говорит,— понесу их моим братьицам, там им роздам, — говорит, — эти колобоцьки. Они будут исть и думать, что от мамонькиной титоцьки эти колобоцьки.
Ну ладно. Она нацидйла, да и напекла колобоцьков. Он и понес, пятой-от сын. Он уж большой стал, да она ему россказала про еговых братцей-то, он узнал.
— Они,— говорит, — в цистом поле лежат, — говорит, — я знаю.
Ну побежал там, понес им. Принес.
Эта Ягабова прилетела:
— Фу-фу-фу, — говорит, — руським духом пахнё.
Он упрятался скоре за братцей. Братьица колобоць- ки съели, он упрятался, опеть к матери пошел. Ну ладно.
А Ягабова увидела отця этих сыновей.
— Вот, — говорит, — она хотела тебе носить сынов по локот руки в золоте, по коленям ноги в серебре, а принесла собацёк. А я, — говорит, — ношу. У меня сыновья' таки наношоны, цетыре, — говорит, — сына ростё.
Вот отець это приехал, да боцьку сколотил, да их в боцьку склал: Иванушка и этих собацёк, и мати, и всех. На морё отпустил в боцьке-то. Ну вот на море-то Иванушко и говорит:
Мамонька, — говорит, — нас бы колубало, да колу- бало, да к берегу бы приколубало.
Она говорит:
— А твое-то бы слово, дитетко, да богу в уши бы — приколубало бы к берегу.
Их колубало, колубало.
— Мамонька, — говорит, — не слышно боле колу- банья-то. Мы, наверно, на берегу. Мамонька,'— говорит, — а пошел бы ветер да торох, да нас бы закинул на берег-от волной, да мы бы и обсохли на берегу-то, — говорит.
Она говорит:
— А твое-то бы, дитетко, слово да богу в уши бы!
И волна стала больше на море, да их на берег укйну-
ло, да на берегу-то боцька-та и обсохла. Боцька-та обсохла, да россохлась, да обруци-те слетели с боцьки-то. Они вышли.
Вышли — и уж такой лес, и топора нету, ницего. Стали ноцевать, покушать нецего. Он и говорит:
— Мамонька, спать-то, — говорит, — мы легли, а стали бы, — говорит, — и топорик у нас бы. Я бы этот лес стал рубить бы.
Она говорит:
— А твое-то бы, Дитетко, слово да богу в уши бы, — говорит.
Вот у их и топорик. Он это рубит, рубит, на гору попали и стали опеть спать лёжйться. А он и говорит:
— Мамонька, — говорит, — а в этом месте-то мы бы встали — да в домике бы, — говорит. — И домик у нас бы, озеро бы молосьно, бёреги-те кисельны, вода-та 152 бы под окошком — всё бы под окошком, садись да хлебай! Молоко и всё тут кушаньё, — говорит. — Колько цего хошь, то и ешь бы.
Она говорит:
— А твое-то бы, дитетко, слово да богу в уши, — говорит опеть ему.
Они ведь встали — у их дом, и дом у их, и у их дому береги-те кисельны, и озеро тут молосьно, вода тут под окошком, и всё тут, и тако украшенье. Эти собаки на цепях, и кругом это дому. И стали жить-поживать.
Он говорит:
— Мамонька, я теперя путь-дорогу эту знаю к моим братцам. Они, эти братци, всё там ишшо, — говорит, — Напеки колобоцьков, я, — говорит, — понесу им.
Ну ладно. Она говорит:
— Тебя, — говорит, — Ягабова заберё, дитетко, мне жалко тебя.
— Нет, мамонька, напеки, — говорит, — я понесу.
Она напекла колобоцьков, он понес. Колобоцьки
росклал, сам упрятался.
Братья пробудилися, встали.
— Это, — говоря, — маменькины колобоцьки, не из ейной только титоцьки, а маменькины колобоцьки. А тогды мы из ейной титоцьки колобоцьки ели, а теперя не из ейной титоцьки таки колобоцьки у ей напецёны. А маменькины колобоцьки нам Иванушко этта припес, а сам вот убежал, кабыть, не показался. Он вышёл:
— Здравствуйте, братья!
Вот они скоцили, обрадёли.
Он говорит:
— Пойдемте, у меня, — говорит, — дом-от хорошой, стулья-то крашоны, столы-те хороши, озеро-то молосьно, береги-те, — говорит, — кисельны, вода-та, — говорит, — под окошком, река-та — садись да обедай! Ницего не надо, — говорит.
Ну вот они пошли. Пришли. Зашли. Мати тут обра- дёла.
А этот, их отець-от, ходил на кораблях, ихной-от отець. Иванушко говорит:
— Мама, я побежу, — говорит, — корабельщиков звать к нам в гости.
Выбежал на гору-ту:
— Корабельщики, корабельшики, приворацивайте к нам. У нас, — говорит, — садись да обедай, всего, — говорит,—довбльнё. Вот «береги-те кисельны» да всё тут притройл да.
Ну ладно. Они приворотили. А эти сыновья-те вот, по локот-то руки в золоте да по коленям ноги в серебре, тут тожо, и Иванушко тут — пять сынов. Они тут сидят, пишут; книги тут у их и всё. Отцю-то вот это и пондравилось.
— Что это така тут жись, — говорит. — Тут не было, — говорит, — серому волку пробёгишша, белому лебедю пролётишша, и тут, — говорит, — вот какой дом оказался. И хто такой это живё? — Ягабову-то спраши- ва.
Она говорит:
— Фу-фу-фу, есть у меня в дистом поле, — говорит, — цетыре сына, по локот руки в золоте, по коленям ноги в серебре. — Это хвастат ему сыновьёми-то этима.
И поехала там к им в цисто полё — нету сыновей-то!
Они уж уведёны у Иванушка дома. Ну ладно.
Он, отець-от, эту Ягабову-ту сам нарушил да к им пришел, попросился у их жить:
— Возьмите меня жить тут вот.
Он догадался, что тут она — жёна и они — дети его, что она ведь хотела носить таких сынов, так тут сама, и сыновья, и Иванушко. Вот они взёли его и' стали жить да поживать.
Забыла, девка, уж всё, ладом-то забыла сказывать.
Я ведь много их премного знала, сказок-то.
35. КОГДА ХОШЬ ПОЗОРИТЬСЯ, СМОЛОДУ ИЛИ ПОД СТАРОСТЬ?
Жил купець, у купця было два сына, два сына было. Оне жили богато. Он все ходил торговал на торговлю, а хозяйка дома все сидела, ширйнку шила золоту. Ну ладно. Она шила все ширинку. И этот купець пойдё из магазина, ему все хто-то говорит:
— Купець ты, купець, молодой ты купець, ковды хошь позорйться, смолоду или под старость?
Этот купець все не сказыва хозяйке, ницего ей не сказыва.
Ну ему уж неделю этот хто-то говорит, что «купець ты, купець, ковды хошь позорйться, смолоду или под старость?» Он и не сказыва, хозяйке не сказыва.
Вст и боле уж ему вовсё стало говорить, как только лавки будё замыкать, из магазина пойдё, и вот все ему говорит:
— Купець ты, купець, молодой ты купець, ковды хошь позорйться, смододу или под старость?
Он пришел, да и хозяйке-то говорит:
— Хозяйка, меня ведь уж больше уж неделю говорит всё: «Купець ты, купець, молодой ты купець, ковды хошь позорйться, смолоду или под старость?»
Она говорит:
— Что ты! Куды мы под старость-ту позорйться-то, лутше нам смолоду позориться, цем под старость-ту, — говорит. — «Лутше смолоду», — скажи.
Ну он и стал говорить. Пошел в магазин опеть там торговать. Из магазина вышел, и ему говорит:
— Купець ты, купець, молодой ты купець, ковды хошь позорйться, смолоду или под старость?
— А куда под старость позорйться? Лутше смолоду мне позориться, цем под старость позориться.
Взглянул, а магазин-от, как карасином всё облйто, все загорело, все запластало: дом загорелся, все загорело, везде все горит. Хозяйка только с двума детьми вышла с золотой ширинкой, да и всё тут. И ницего не вынесли не тот, не другой, не которой.
Вот хозяйке он говорит:
— Корабельщики идут, — говорит, — пойди, — говорит, — на корабь, хозяйка.
— Я пойду на корабь, покуплю хоть хлеба, — говорит, — пообедать хотим.
— Ну поди, хозяйка, покупи хлеба, — говорит, — пообедать хотим.
Ну ладно. А хозяйка у его оцень прелестна была, оцень хороша была. Эти корабелыники да хозяйку забрали его, да и не спустили.
— Что, — говоря, — ты будёшь тут? Уж всё сгорело у тебя, дак как уж ты тут? Не ходи, с нами поёдёшь.
Увезли ей на корабле. А этот с двема детьми остался, ницего нету у него. Ну как это быть? Пошел, топора нету и другого ницего нету. Ну пошел. За реку как перевезти? Плотець сплотил. Двойма станут — несет плотець; как третьего поставит — плотець не несет, ко дну идет. Ну ладно.
— Ну ладно, — говорит, — я этого перевезу, а по того приеду ишшо. За реку нать попасть, там деревня есть — в деревню нать.
Ну ладно. Он перевез одного, за другим-то поехал, за мальциком-ту, ветер дунул, его на плоти-то укинуло, да он где-то и утонул ле, куды-то утерялся. Одного мальцика на той стороны оставил, другого на другой стороны оставил. Так врозь всех оставил, и сам тожо врозь. И вот его одного мальцика питала орлиця, другого питала лисиця ле, куниця ле. (Ну, не могу тоцьно, забыла!)
А не в котором царьстве там царь помер. Там говоря:
— Хто, — говоря, — на царьство настанё, кому на царьство стать?'
Царь и сказал, что у кого сама свешта на головы затеплится, тот и на царьство настанё; у кого не затеплится — того не ставьте.
Ну ладно. Пришли все тут уж, сбежались, думают:
— Вот у меня, быват, затеплится, вот у меня, бы- ват!
Все это сбежались, все радехоньки, кому затеплится, бат, свешта.
А этот купець, ремховатой, грязной, худой, пришел тожо вот, попал тут жо, купець-то. У его свешта-та и затеплилась, его царем и посадили.
А этих мальциков-ту орлиця-то да куниця-то на кох- тях перенесли за реку, да их тут жо, в то жо место и принесли. Вот тут корабельшики-то тожо пристали тут. А матерь-ту ихну-ту никак корабельшики-то с корабля никуды не выпустили. Вот ей жалеют, чтобы она не ушла никуды. Она о стеклянной двери замокнута стоит.
А этот поболе-то мальцик россказыва тому мальци-
ку:
— Вот мы жили богато, — говорит, — мы жили хорошо, — говорит. — У нас папа торговал; мама, — говорит, — золоту ширинку шила. Папа ишшо так-то вот говорил.
Это все россказыва мальцик поболе малому маль-
цику, а она у стеклянных-то дверей все стоит, слушат. И вот и говорит:
— Робятка, ломайте эти двери стеклянны.
— Нет, у нас папа и мама отродёсь не ломали сами и нас не уцили, не будём ломать.
Каково мамы тут стоёть!
— Робятка, ломайте эти двери стеклянны!
— Нет, мы уж не будём ломать, не велели нам ломать. У нас папа и мама этого не делали и нам не велели.
Ну ладно. Она заплакала, плацё да заставля:
— Робятки, — говорит, — возьмите палки да выломайте эти стеклянны двери, хоть одны только стекла выломайте, — говорит.
Ну ладно. Они взёли палки, да и выломали эти двери стеклянны.
Корабельщики идут.
— Хто такой выломал эти двери?
Она говорит:
— Вот два мальцика.
Они говоря:
— Она велела нам, мы и выломали. Мы бы, не велела, дак не выломали.
Ну ладно. Вот повели к новому царю их судить.
Новой царь застал на царьство, и судить к ему повели.
— Что вот така-то велела вот малым тут детям выломать двери стеклянны, выломали все двери.
Пришли. Этот побольше мальцик стал россказывать, стал говорить.
Этот отець горькима заплакал, их в охапку захватил.
— Жёна ты мне есть, и вы дети мне есть, и я, — говорит, — вам отець есть.
Купець-от царем стал. Вот и опеть стали жить красоваться.
Вся сказка.
К. ФОФАНОВОЙ
ПЕСТЕННИКОВО
Софья Кирилловна Фофанова — жительница деревни Пестенниково Кеврольского сельсовета. Она грамотная, в прошлом активистка.
В 1970 году, когда мы встретились с ней, Софье Кирилловне было 69 лет. Она охотно рассказала сказку про Ольшанка.
36. ПРО ОЛЫИАНКА
или-были старик да старуха, у их детей-то не бы- -““ло. Старуха и говорит старику:
— Старик, нать нам как-то робёнка сосмёкать. Да- вай-ко сделаём Ольшанка из ольшйнки.
Старик взял да сделал Ольшанка и положил его в пецьку. А старуха сделала из снегу куколку снежну да положила ее в печурку, а куколка-та и ростаяла. Сидят со стариком горюют.
— Вот ведь куколка-та ростаяла, что будет с Оль- шанком.
А Олынанко из пецьки-то говорит:
— Дедушко, бабушка, возьмите меня, мне жарко стало.
Дедушко, бабушка взели Ольшанку. Ольшанушко у их зарос не по дням, а по цясам. -Большой стал. Говорит:
— Дедушко, дедушко, сделай мине лодоцьку.
Дедушко взял лодоцьку сделал.
— Дедушко, дедушко, сделай мине, — говорит, — весёлышко.
Дедушко и весёлышко сделал. Глядят на Ольшануш- ка, наглядеться не могут. Ольшанушко хорошой, поехал на рецьку плавать на лодоцьке. И плавает по редьке. А в то врёмё там жила Баба-яга. Она страшная была, ненавидела дедушка и Олынанушка. И вот взела напекла калиток, пирогов и послала старшу доцерь за реку ехать. Ольшанушко по рецьки плават. Ягабова доци пришла.
— Ольшанко, Ольшанко, перевези меня за реценьку; я к тетушке Соломидушке пирожки понесла.
6 Пинежские сказки 161
Ольшанко подъехал к ей, к берегу, и говорит:
— Девка, вымой ножки-те, а коробоцьку поставь в лодоцьку. А у меня, — говорит, — лодоцька нова, ты,— говорит, — уходишь ее.
Ягабова доци стала ножки мыть. Моёт ножки, вымыла. А Ольшанко в то времё оттолкнулся от берегу и уехал. Пирожки скушал, коробоцьку бросил. А ягабова доци пошла домой, розжалилась матери:
— Ой, — говорит, — мама, Ольшанко такой, уехал от меня, не перевез меня.
Баба-яга пушше розозлилась.
— Я завтре вторую доцерь пошлю.
Тожо напекла пирогов. Пошла втора доци.
— Ольшанко, Ольшанко, перевези меня за реценьку, тетушке Соломидушке пирожки понесла.
Ольшанко приехал.
— Поставь, — говорит, — коробоцьку в лодоцьку, а сама ножки вымой.
Она стала ножки-те мыть, Ольшанко-то и отпехнул- ся. Она не могла залезти-то в лодоцьку-ту. Ольшанко увез пирожки, скушал, коробоцьку в воду бросил и стал песенку попевать. И поет песенку.
А ягабова доци пошли к матери, плацёт:
— Ой, — говорит, — какой Ольшанко дурак, увез у меня пирожки, скушал, а меня, — говорит, — не перевез.
Ну, что делать? Баба-яга говорит:
— Я завтре сама пойду.
Напекла пирогов, пошла сама. Крюк взяла железной длинной, чтобы Ольшанка достать. Ну вот пришла Баба-яга к берегу и крицит:
— Ольшанко, Ольшанко, перевези меня за реценьку, я пошла к тетушке Соломидушке, пирожки понесла.
Ольшанко подъехал к берегу и говорит:
— Баба, ты, — говорит, — вымой ножки-те, поставь коробоцьку-ту в лодку-ту, да ножки-те вымой; у меня лодоцька нова, ты уходишь.
Баба-яга поставила коробоцьку в лодоцьку, стала но- ги-те мыть-то, он как отпехнется от берегу-ту. Баба-та- яга его крюком зачалила, поймала Олыианушка и унесла. Принесла Олыианушка, посадила в подпёцёк домой. В подпёцёк его посадила и взяла заставила свою доцерь изжарить Олыианушка.
— Изжарь его в пецьке, я его съем.
И сидит Ольшанушко под пецькой. Ягабова истопила пецьку жарко, говорит:
— Ольшанко, Ольшанко, подай мне, — говорит, — помельцо.
Ольшанко подал помельцо.
— Ольшанко, Ольшанко, на помельцо, подай мне лопатку.
Ольшанко взял помельцо, подал ей лопатку.
— Ольшанко, Ольшанко, поди на лопатку.
Ольшанко и сел на лопатку: руки вверьх, ноги
вверьх, в цёло не воходит. Ягабова и говорит:
— Ты, Ольшанко, не так лег, а пирожком-то лег.
А он говорит:
— А лег-ко сама да поуци-тко меня.
Ягабова-та как легла пирожком-то, он как ей шур-
нул прямо в пецьку-то. Ягабову сожег, сожег и взял скоре мяско наладил, в блюда наладил, на торелки наклал. Баба-яга приходит и кушаёт.
— Скусно, сладко Ольшанково мяско! Скусны, сладки Ольшанковы костки! А он в подпецьки и говорит:
— Скусно, сладко доцёрьино мяско, скусны, сладки доцерьины костки!
— Ох ты, Ольшанко дурак, что ты наделал? Доцерь у меня сожег. Ну я тебя завтре сожгу, изжарю и скушаю.
Назавтре стала втору доцерь заставлять, втору доцерь заставила пець топить. Ягабова топит, топит, истопила.
— Ольшанко, Ольшанко, подай-ко помельцо. Ольшанко подал помельцо. Выпахала пецьку.
— Ольшанко, Ольшанко, на помельцо, подай лопатку.
Ольшанко взял помельцо, подал лопатку. Ягабова и говорит:
— Ольшанко, Ольшанко, поди на лопатку. Ольшанко лег на лопатку: руки вверьх, ноги вверьх,
в цёло не воходит.
Она говорит:
— Ольшанко, ты не так-ту лег, пирожком-ту лег.
— Лег-ко сама да поуци-тко меня.
Она как легла на лопатку-ту да пирожком-ту, Оль-
шанушко как шурнул ей в пецьку-ту, и Ягабова вылезть не могла. Так он девку вторую у Бабы-яги опеть изжарил. Наладил ей кушаньё все. Баба-яга приходит, ест.
— Скусно, сладко Ольшанково мяско, скусны, сладки Ольшанковы костки!
А он там в подпецьки-то и говорит:
— Скусно, сладко доцерьино мяско, скусны, сладки доцерьины костки!
— Ох ты, Ольшанко, опеть у меня доцерь сожег. Ну ладно, я тебя завтре, — говорит, — изжарю.
Назавтре стала пець топить жарко. Истопила пець, говорит:
— Ольшанко, Ольшанко, подай-ко помельцо.
Ольшанко подал помельцо.
— Ольшанко, Ольшанко, на помельцо, возьми подай лопатку.
Ольшанко взял помельцо, подал лопатку.
И говорит Баба-яга:
— Ольшанко, Ольшанко, поди на лопатку.
Ольшанко идё на лопатку: руки вверьх, ноги вверьх,
в цёло не воходит.
— Ольшанко, Ольшанко, не так лег, пирожком-ту лег.
— А ты лег-ко сама да поуци-тко меня.
Она сама-то как легла на лопатку-то, Ольшанко как взял да ей пехнул в пецьку-то, да и заслон закрыл да подпер. А сам скоре к дедушку да к бабушке. И прибежал к дедушку да к бабушке. Бабушка и дедушко радехоньки. Думали, Олыианушка уж нету. А Ольшануш- ко остался жив и опеть поехал в лодоцьке ездить. Опеть ездит, поет.
Вот и сказки конец.
М. Н. САВИНОЙ
д. МАРЬИНА ГОРА
С Марфой Николаевной Савиной — жительницей деревни Марьина Гора, 77 лет, мы познакомились в 1959 году. Это была счастливая встреча: мы записали много сказок и других произведений устного народного творчества (пословиц, загадок и др.). Запись, к сожалению, производилась от руки, т. е. не вполне совершенно.
Из ее репертуара в сборник включено две сказки: «Иванушко-запечельник» и «Кобылья голова». Остальные сказки: «Аннушка и Ягабова» (Ук. № 403), «Про Машеньку» (Ук. № 403), «Про зайку и лиску» (Ук. № 15), «Про леунка» (Ук. № 61, 2), «Про Марка Богатого» (Ук. № 461, 750), «Про Осипа Прекрасного»' (Ук. нет) —не вошли в сборник.
са ивАнушко-ЗАпечЕльник
Было три сына у старика. Стал старик-от худой, помирать стал, им останки оставлёть и говорит:
— Я помру, вы все по ноци посидите на моей могилке.
Отець помер, нать идти на могилу, идти старшому. А малой-от бестолковой был, Иванушко, все на пеци сидел. Старший ему и говорит:
— Поди, Иванко, ты, я тебе куплю кушак красной да сюртук.
А Ваньке нать красной кушак! Ванька слез с пеци, да и пошел к отцю на могилу, хоть и не хотел, хоть не егова оцередь, а Мишкина.
Сидит на могилке — земля зарозрывалась, гроб за- подымался, оте‘ць-от заговорил:
— Мнша, ты?
— Нет, не я.
— Гриша, ты?
— Нет, не я.
— Ваня, ты?
— Я.
— Вот тебе, Иванушко, останки: в цистом поле есть конь Сивко-Бурко, Вёщанко-Воронёйко. В праву ножку поклонись — умоешься, в леву ножку поклонись — на- рёдишься.
Земля зарылась, гроб упал. Иванушко дождался света и домой пришел.
— Что, Иванушко, тебе отець говорил?
— Ницего не говорил.
Залез на пецьку, день проспал. Вецёр пришел, опеть нать идти. Гришке нать идти. Ему идти неохота,
он Ваньке что-то посулил. Опеть Ванька пошел, сегодня уже боле не боится порато.
Отець опеть заговорил:
— Миша, ты?
—' Нет, не я.
— Гриша, ты?
— Нет, не я.
— Ваня, ты?
— Я.
— Вот тебе, Иванушко, останки: в цистом поле есть золоторогой олень, золоты рога.
Земля зарылась, гроб опеть опустился, Иван домой пришел.
— Что, Ванько, отець, говорил?
— Ницего не говорил.
Вецер пришел, тут уж боле егова ноць, он собрался и сидит опеть на могилке. Земля опеть зарозрывалась, гроб заподымался, отець заговорил:
— Иванушко, ты?
— Я.
— В цистом поле есть ковер-самолет.
Стало светло, Иванушко домой пошел. Братья-те говоря:
— Что отець говорил?
— Ницего не говорил.
Вдруг у царя была доць невеста. Она села на высокой балконьцик. Все съехались женихи, и братья тоже пошли. А Иванушко на пеци лежит.
Царь объявил:
— Хто перьстень у царевны достанёт, за того и замуж пойдет.
Вот братья сряжаются, а Иванушко говорит:
— Я тожо пойду.
— Куды ты, Ванька, пойдешь людей смешить?
Они ушли, а Иванушко пошел в конюшню, Сивка-
Бурка вывёл, в праву ногу поклонился — умылся, в леву ногу поклонился — снарядился и говорит:
— Сивка-Бурка, Вещанко-Воронейко, как батюшку служил, так и мне послужи.
Скоцил на- Бурку и полетел. Лётит, летит, все смотрят, и братья тоже. Немного не достал перьстня. Она высоко сидит, проскоцил.
Домой приехал, лег на пецьку опеть.
— Братья, что вы там видели?
— А тебе-то что знать-то нать! Хоть бы сходил на бор, помела у жёнок нету.
Сходил, сосенку выдернул да с корёйьём и затянул в избу.
Назавтре опеть к царевны засобирались.
— Братья, возьмите меня?
— Лежи ты на пеци!
Братья-то уехали, дак он оленя-то злоторогого выпустил. Он как летит, летит, рога-те блестят. Все смотрят, и братья смотрят. Он не достал.
На третей день.
— Братья, дайте мне хоть худу лошадь, я съезжу посмотрю.
— Куды ты!
Братья срядились и ушли. А он пошел в задню стайку к Сивке-Бурке. В леву ногу поклонился Бурке, стал на ковер-самолет садиться:
— Как батюшку служил, так и мне послужи!
Ковер заизвивался, заизвивался. Иванушко сидит
на коврй. К царевны подлетел, где на балконьцике она сидит, она пёрьстнём колонула ему в лоб, плащадка-та от перьстня и осталась у него в лобу. Прилетел домой и опеть, грезной и ремховатой, лежит на пёцьки.
Братья-те пришли:
— Ты бы хошь, Ванька, сходил в лес за грибами да помело бы сделал, всё лёжйшь.
— Да я уж ходил, принес с кореньём.
— Начто лоб-от завязал?
— Да форостйной хлестнул в лоб-от, дак болько.
Назавтре опеть стала царевна собирать, делать пир
у царя, хто будёт зётем, кому-то достался перьстень, нать дознаться. х
И пошел народ толпами, толпами. Братья тоже сре- дйлись, пошли. А Иванушко:
— Я тожо пойду!
— Куды ты, грезава!
Все стали подходить, всем по стокану вина дают. Иванушко последним пошел. Царевна говорит:
— Почто у тебя лоб-от завязан? Розвяжи!
Он розвязал и всех осветил. А царь говорит:
— Кака-то сиротйна будёт зетем, грезной, ремховатой!
А царевна не волнуется нисколько. Царь приказал ему вымыться и нарядиться. Вот он и пошел домой. Пришел, в конюшню сходил.
— Сивко-Бурко, Вещайко-Воронейко, как батюшку служил, так и мне послужи!
В леву ногу поклонился — умылся, в праву — снарядился, и такой детина стал, всем на зависть. Тут и стретили его на коню-то — хороший зеть будёт!
Вот приказали ему, чтобы оленя показал. Он пошел в конюшню опеть, оленю поклонился:
— Как батюшку служил, так и мне послужи!
Олень как залетал, залетал, дак только рога блестя
золоты. Все насмотрелись.
Просят ковер показать. Иван сел на ковер, подъехал как на коври, дак всем пондравился. Стал у них жить, у царя-то И обех братьей перевел к себе-то.
Тут и конець сказке.
41. КОБЫЛЬЯ ГОЛОВА
Вот мужик поехал орать полё. Прикатилась Кобылья голова, не дават ему проехать.
— Отойди, Кобылья голова!
Поехал на другой край. Кобылья голова и там прикатилась борозной, не дает проехать.
— Отойди, Кобылья голова, мне пахать надо!
Не дает проехать старику и говорит:
— Отдай девку взамуж за меня!
А у него три девки. И вот мужик поездил, поездил, Кобылья голова не дает ему проходу.
И поехал мужик домой: не даваё пахать Кобылья голова.
Зашел домой, загорюмился.
— Что-то, — говоря, — папа, ты такой сегодня невеселой? — девушки-те говоря.
— Да вот, — говорит, — Кобылья голова не даваё менй пашня пахать, говорит: «Отдай девку взамуж за меня». А мне вас всех жалко,
Старшей доцьке говорит:
— Пойди взамуж за Кобылью голову.
— Нет, уж я не пойду!
Другой додьке говорит, а та ему:
— Я не пойду!— Это серёдня сказала.
А малой стал говорить:
— Уж нать какой-то идти. Мне Кобылья голова не даё проходу. Нать кому-то идти.
Вот и средилась мала-та доцька. Назавтре матушка- та испекла ей подорожницьков. Она средилась и не знаё, куда идти-то.
А отець ей:
— Пойди куды глаза глядя!
Шла она, шла, шла поляной, потом пошла лесом. В лесу увидела домик хорошенькой. Зашла она в домик, Кобылья голова на педьке лёжйт. А на столй-то уж вся- кого-то кушанья приготовлено, и пива, и вина.
Она покушала тут, попила, розделась, да и стала жить тут с Кобыльей головой одна.
Потом пожила сколько, сестру стали взамуж отдавать.
Отець-от да мати послали служанку:
— Пойди позови на свадьбу.
А служанка:
— Я не знаю, куды идти.
А отець:
— Иди куды глаза глядя.
Она шла, шла лесом и увидела домик. А эта девушка крылецько пашет.
Служанка говорит:
— Сестру взамуж отдавают, на свадьбу придите.
Она и говорит Кобыльей-то голове:
— Сестру взамуж отдавают, на свадьбу нас зовут.
Села на лавоцьку, ,и заплакала, и прицитат:
— Уж и в цём я пойду, уж и с кем я пойду?
Кобылья голова с пеци пала, принесла ей наряду: уж
и обутка-та, и цюлоцьки, и башмацьки — все новенько, цйстенько да хорошенько. Да не говорит Кобылья-та голова. Она и стала мыться да сряжаться. Средилась и пошла. Кобылья голова влезла опеть на пець.
Вышла на улицю, голуба лентоцька лежит, она и пошла по голубой лентоцьке, и башмацьков не уходила, и пришла всех нарядне. А одна пришла.
Все глядят на нее. Она мамы-то уж всяких гостин-
цей нанесла. Все это довольни, глядя. Вот все гости собрались, и стал обед. Все уселись за стол. И вдруг едет молодець в полотухе (из береста она сошита, как корзи- ноцька). Цистой, нарядной. Полотуху где-то оставил, и идет в избу, и против ей сел в избы-то, сел и розговари- ват с ей:
— Ой и худо, верно, ты живешь с Кобыльей головой?
Она говорит:
— Уж така моя судьба, а я живу хорошо.
Обед отошел, молодець вышел, в полотуху сел, да не знают, в каку сторону уторнул.
А она домой пошла опеть по голубой лентоцьке. Пошла, башмацьков не уходила.
Пришла домой, Кобылья голова на пеци лежит.
И другу сестру стали давать. Опеть та служанка на свадьбу зовет.
Опеть села на лавоцьку:
— В цём я пойду, с кем я пойду?
Голова с пеци встала, опеть принесла наряды и обутку ишче лутче прежнего. Обулась, вымылась, нарядилась, мамушке гостинцей всяких наклала с собой. Вышла на улицю, лежит голуба лентоцька. Она опеть по голубой лентоцьке пошла. Она идё, а лентоцька сзади.
Пришла к родителям, все глядя на ее — нарядна пришла, гостиньцей-то нанесла!
Сели все гости за стол, и она тоже села на свое место. Вдруг молодець в полотухе приехал, опеть сел против ей и говорит:
— Уж ты как с Кобыльей головой живешь?
— Хорошо живу.
Обед отошел, молодець вышел, в полотуху сел и уехал. И нихто не знат, куды он уехал. А она домой срядилась, пошла. Вышла на крылецько — голуба лентоцька лежит. Пошла по голубой лентоцьке. Пришла домой, йщё Кобылью голову. А служанка видит: у его на вьюшке кожух. Принесла его.
— В пеци сожгем! (Это было, когда обед шел.)
Вот пришла домой, молодець сидит. Боле Кобыльей
головы нету.
Стали жить, да поживать, да добра наживать. И хорошо.
Тут и сказке конець.
А. П. КОБЕЛЁВОЙ
Анна Павловна Кобелёва, 74 лет, неграмотная. Родом она из деревни Труфановой Горы, а замуж вышла в деревню Юбру.
В деревне Юбре в 1964 году и произведена запись сказок Анны Павловны на магнитофонную ленту. Сказка «Про коровушку-белодоюшку» в этом варианте услышана впервые, хотя сюжет «одноглазки, двуглазки и трехглазки» (Ук. № 511) не нов в сказочной традиции. Другая сказка «Про разбойников-сватов» (Ук. АЬ 955) в сборник не включена.
42. ПРО КОРОВУШКУ-БЕЛОДОЮШКУ
\7 Ягабовы две додери, падчериця третья: одна доци двоеглаза, друга троеглаза. Пошли по ягоды, а падцерицю не берут, дерут за волосы ее, ругают. Она одна пошла по ягоды, оне идут передом.
Шли, шли, сидит старик на пню.
— Девушки, девушки, скажите про свою жизнь. Как вы живете?
— Да ну те к дёрту, — говорят двоеглаза да троеглаза и побежали по ягодки.
А та, одна-та девушка, идё сзади да плане. А дедушко видит, ницего что старой.
— Девушка, девушка, седь со мной, поговори со мной про жизнь. Плохо живешь?
— Плохо, дедушко, оцень плохо!
А те глядят, что со стариком села.
— Скажем ужо мамы!
— Ты хороша девушка. Я дам тебе корйнку, ты эту коринку не показывай никому. Будут спрашивать, так ты другую покажи.
Он науцил ее, как делать, как что.
— Тебя скоро во хлев запрут, ты этой коринки не оступайся, слова говори: «Коринка, коринка...» — Каки- то слова сказал — выскоцил столёць: кушай, что хошь, цего тебе нать пить-есть.
Девки Ягабовы нажалились:
— Что-то со стариком долго сидела да говорила про нас все.
Оне видели. Заперли ее во хлев, стали ей парево носить, ей кормить.
Принесла двоеглаза девка, а она и говорит:
— Дай, сестрицюшка, я у тебя вошок поишшу.
Та и уснё. Она шшепйнку-коринку трясё и говорит:
— Коровушка-белодоюшка, бежи сюды.
Коровушка прибежала, парево все съела. А девушка
молодька надоит и на стольци, что нать, всё есть. Двое- глаза ницего не видала, пустой ушат домой принесла. Мацеха шумит над падцерицей:
— Вот кака обжора! Парево все съела, да и по уторам облизала.
На другой день парево друго заварила, немудро тако, бат, его не съест. Топерь троеглаза понесла. Вот парев- цё принесла. А девушка-та не знала, что сестра-то троеглаза, и говорит:
— Дай вошок поишшу.
Два-то глаза уснули, а третей-от глядит, все видит. Девушка опеть Коровушку-белодоюшку позвала. Коровушка будё парево есть, а за коровой сзади столець прибежал со веема пирогами, с шаньгами — все тут что хошь.
Она наелась, напилась. А третей-от глаз видит, что коровушка парево-то ест, не она. И скажет матери-то:
— Мама, она не сама парево ест, она не одна: с ей Коровушка-белодоюшка да столець. Коровушка хороша.
Больше ей парево не несут, говорят:
— Зови коровушку!
Ну, что же ей? Нать позвать. Коровушка прибежала — хотят ей бить. Вот что третей-от глаз высмотрел! Девушка и ревё:
— Дайте хошь кишоцьку одну от коровушки-то. Коровушку-белодоюшку убили, кишоцьку девушке
бросили:
— На, жорй!
Она выкопала ямку и кишоцьку захоронила. Вырос куст яблоцьной у хлева. Яблоки хороши на ём.
А коринки она не оступается. Столець бегат, ее кормит все.
Вот девки Ягабовы рвут яблоки, а оне не даются им. Едет Иван-царевиць. Яблоцьков нать ему.
— Как бы мне охота яблоцьков, как бы мене сорвали их да поцествовали мене.
Нихто не может не лйста не сорвать, не яблока не сорват^.
— Во хлеву есть у нас там девка грязава.
— Ну грязава не грязава — пусть прйдё.
Пришла.
— Девиця, девиця, поцёствуй меня яблоцьками.
Она сорвала, ему подала.
— Что, девиця, я тебя ведь замуж возьму.
Она говорит:
— Кака я невеста! Така нага-то, как во хлеву живу.
— Я наряжу, — говорит.
Она и пожелала. Ведь во хлеву наживешься!
А столець всё приносит ей наряды и всё, со всем сундуком б&гат.
Она нарядилась, ее и не узнать! А те ругаются, го- рецятся:
— Лёшой с ей! Нам хоть куст останется. (Оне думали, что куст-от останется у ихнего двора).
Взял ее Иван-царевиць, посадил в корету. А те ругаются:
— О кака, лешой с ей! Где она и наряды взяла? Нам хошь куст останется. Да как сорвешь?
Хотели розводить свадьбу. А он говорит:
— Не нать нам свадьбы.
Посадил ей в корету. Не знаю, как ей имё: она без матери, без отця-жила — покидышок.
Он повез, все провожают и радуются: яблосьной куст останется! Не успели отъехать, и шум-гром! Все затреш- шало, куст сзади летит. Куда оне, туда и куст.
Приехали. Дом огромадной, большой — богато жили: цари ведь! Сели под окошецько, пируют, живут. Куст под окошка пришел, дак все окошка закрыл с яблоками.
И куст у их, у Ягабовы не остался. Обйжоны дети не живут бедно! А молода выходит, торелку набрала ябло- ков. Окроме ей нихто не сорвет, куста не сломаёт, яблока не достанёт.
Я там была на свадьбы у них, куст видела. Яблоками цёствовали, пива наварили, вина накурили. Я худо пила- то: в рот не попало, все протекло нимо.
Конець. От кишоцьки, гляди, что выросло, на век ведь кушаньё!
М. А. КАРШИНОЙ
в
Л. W Л Т В ЕР Л
Марфа Андреановна Каршина — жительница деревни Матверы. Когда мы встретились, ей был 81 год, но она удивляла хорошей памятью и охотно рассказала сказку «Про Илью Муровца» (прозаический пересказ былины), а также сказ «Об Алексее, человеке божьем». «Это меня маменька уцила», — пояснила М. А. Каршина.
В сборник включена только сказка об Илье Муровце. Запись ее произведена от руки в 1964 году.
43. ПРО ИЛЬЮ МУРОВЦА
КГ ыло недалёко от города Мурова село, в том сели *•* жили старицёк да старушка, не порато старые, пожилые такие. У их был один Илыошенька-сынок, он, без ног, тридцеть лет сидел на пецьке. Отець да мати собираются на сенокос, а Ильюшенька дома оставается на пецьке.
Без мала после их идут два странницька и стуцят под окошецько.
— Эй, есть ли хто дома?
А Ильюшенька отвецяе:
— Я есть, на пецьке сижу, да слезь не могу.
— А как тебя звать-то? — говорят.
— Меня звать Илья Муровець.
— Ильюшенька, не можь ли ты с пецьки слезь? Мы шли, жарко, уморились, пить захотели.
— Да рад бы я вас, странницьки, напоить, да слезь не могу с пецьки.
— Ну, Ильюшенька, попробь ты слезь с пецьки, мо- жа, ты и можь слезь с пецьки.
Ну он полез с пецьки.
— Долго ты сидишь, Ильюшенька, на пецьке, будет тебе сидеть.
Ильюшенька попробовал слезь с пецьки и говорит;
— Вот я, божьи странники, и слез.
— Может быть, и напоишь нас?
— А вот я ужи, быват, до стола дойду.
До стола дошел, говорит:
— На столу-то в ковши есть пиво, от праздницька осталось у нас пиво, дак я вас напою.
Ну Ильюшенька до стола дошел, ковш взял и пода- вает, говорит:
— Пейте, божьи странницьки, до самого дна.
— Дак ну-ко ты, Ильюшенька, сам попей.
— Дак я-то ведь напьюсь.
Ильюшенька попил, оны и говорят:
— Чувствуешь ли ты, Ильюшенька, в себе легче?
— Хорошо чувствую, стало мне легче. Дак я ишша схожу, там на двори у нас бодёнок есть, пейте.
Подал странницькам ишшо пива.
— Пейте, странницьки, до самого дна!
— Ну дак как, Ильюшенька, ты теперь чувствуешь сам себе?
— Все хорошо.
— Ну мы тебе дайм коня, и саблю востру, и девяносто пудов спалицю (у него ведь на рукй она вйснё). Поезжай ты, Илья, за свою Россию стоять к Владимиру- князю.
— Ужо прйдут с сенокоса, ужо я попрошу у них бла- гословленье.
Оны пришли, так и ужахнулись: Ильюшенька с пець- ки слез, Ильюшенька кланяется им до сырой земли, у отця, у матери просит благословленьица.
— Батюшко, дай благословлёньицё ко Владимиру- князю за свою Россию стоять.
Батюшко отвецяёт:
— Как на хорошо дело, я тебе благословленье дам, а на худые дела не дам.
А мати уливается, плацет:
— Куды ты, Ильюшенька, дитетко, поедешь-то?
— Не утомляй ты своих глазынёк, матушка, да не моци лица белого слезами.
Ну Ильюшенька простился с отцём, с матерью. Он как на коня-то садился, дак они видели. А Ильюшенька поехал, они не видели. Конь хвостом махнет — дак себе поле устилат, а реки быстры под себя берет, ведь дороги — те все залегли.
Ильюшенька ехал, ехал — три дороженьки перекрестом. Ильюшенька не знат, по какой дороги ехать. Ильюшенька слез с коня и смотрит, думаёт. Там на одной дороги лежит камень, на камню написано:
«По правой дороги ехать, так богатому быть. А по прямой дороженьке ехать, так будёшь ты убитой. А по левой дороги ехать, дак женатому быть».
Вот он и думаёт: «Мне богатому быть — дак мне богатсьтво не надо; а женатому быть — мне не надумано. А убитому быть — меня убить не за что, у меня ницего нету».
Поехал Ильюшенька по прямой дороги. Ехал, ехал,— дороженька залёгла. Слез с коня, на себе все несё. И стретил: три целовека идут, люди-те идут, удивляются:
— Какой-то, — говорят, — нихто не ездит, не ходит,, а он идет и коня ведет.
Он и спрашиват у них:
— Далёко ли Цёрноурицькой город, в том городи воюют.
Они и говоря:
— Город-от недалёко, да тебе не проехать: стоит береза покляпа, от той березы стоит дуб недалёко, на том дубу сидит Соловей. Он крыкнет, крыкнет, дак мати сыра земля дрожит, утомляются реки.
Илья Муровець доехал. Соловей как крыкнул, конь- на землю пал. Конь лёжйт на земли, а Илья Муровець и говорит:
— Будёт тебе лёжать на земли, надо ехать.
Илья Муровець направил стрелу каленую, и стрёлил он в Соловья. И попало ему в правой глаз, он и слетел с дуба.
— Что мне, — говорит, — делать с этим Соловьем?
Взял этого Соловья связал, к коню за хвост привязал. А конь как бытто серцяет на Илью. Илья поехал. А этот Соловей никого не пропускал, все крыкал, все дороги залёглй.
Мимо едёт соловьиного дому, у него дети в окошко смотрят.
— Маменька, — говоря, — ведь папеньку-ту везут; его не везут, а тянут.
Мати посмотрела, побежала.
— Раньше папенька-та все людей возил, а теперя-то папеньку самого везут.
Маменька побежала в глубокой подгреб и несет золота мешок.
— Колько тебе надо золота, возьми, а только, — говорит, — моего мужа спусти.
Он говорит:
— Не спушшу я твоего Мужа: он много людей розо- рял. Не нать мне твоего золота.
И поехал Ильюшенька в Цёрноурицькой город. Нимо едет его, и столько народу в том городи воюют, дак проехать не можно. Он как саблей махнё — дак только головы летя. Всех приносил,осталось только три целовека.
Приехал к Владимиру-князю, поставил коня ко ограды, привязал коня о столб, сам пошел ко князю в ограду. Зашел к Владимиру-князю. У Владимира у князя сидя гости, пьют-выпивают разные пива.
И кланяется Илья до сырой земли Владимиру-князю. Все смотрят на него.
— Откуда, •— говорят, — такой взялся? Как проехал?
— А ехал, — говорит, — котора дорога залегла.
— А как ты, — говорят, — проехал? Как тебя, — говорят, — Соловей пропустил?
— А я ехал в Цёрноурицькой город, я всех перекосил, оставил троих целовек.
А им все-таки не верится.
— А если вы не верите, а выдьте вы на улицю, я вам хорошу забаву привез: самого Соловья вам привез напоказ.
И вышли на улицю смотреть.
— А заставь, — говорят, — Соловья крыкнуть.
— Ну, — говорит, — что ты лежишь, крыкни! Соловей как свисканул — оны все повалилися на землю.
— Вот каку забаву ты нам привез. Уж нам эта забава, — говорят, — не нать. Куды хошь ты ее девай.
Он свез этого забаву, убил его, похоронил, — вот и забава вся!
Всё боле.
/
Д. И. ПАШКОВОЙ
a. bf. резни к
Домана Ивонишна Пашкова — жительница деревни Березник Вальтегорского сельсовета, неграмотная. В 1958 году, когда записывались сказки, ей было 58 лет.
От Доманы Ивонишны записаны две волшебные сказки (от руки), услышанные ею от своей тетки Марии Дмитриевны Кривополеновой. Д. И. Пашкова в детстве любила слушать сказки, старины, причитания знаменитой ппиежской сказительницы и запомнила многие из них.
К сожалению, встретиться с Доманой Ивонишной еще раз не удалось, хотя в 1971 году диалектологическая экспедиция специально приезжала в деревню Березник, чтобы записать от нее сказки и песни: Домана Ивонишна уезжала на Украину к своим родственникам.
42. ПРО ИВАНА, СЫНА КРЕСТЬЯНСКОГО
Н некотором царстве, в некотором государстве, имен- но в том, в котором мы живем, жил царь Картауз, надел на себя арбуз, на конец огурец, и вышёл прекрасный молодец.
Жили-были крестьянин и крестьянка, у их родился сын. И вот пошел хозяин наживать восприёмника. Пришел к одному суседу и говорит:
■— Пойдем ко мне в восприёмники, у меня сынок родился.
А у того крестьянина родила кобыла да кобылку. И вот он говорит:
— Я пойду, — говорит, — в восприёмники и приведу кобылку к крестнику на жертву.
И вот покрестились, покумились, тут и назвали этого сына Иваном.
Сусед дал этому крестьянину три денежки и сказал:
— И вот, — говорит, — выростёт твой сын большой и пойдет куда, — говорит, — и что первое встретит, пускай купит на эти денежки.
Этот Иван ростет не но дням, а по часам; не по часам, а по минутам. И так же ростет его кобылица. И вот этот Иванушко пошел и встретил мальчика, мальчик несет качушку.
— Купи, — говорит, — качушку!
— Дорогая? — говорит.
— Три денежки.
Тот подумал, подумал: у меня всего-то три денежки.
— Ну да ладно, — говорит, — крёсной велел, что первое встретишь, так купи. Куплю эту качушку.
А эта качушка садила золотые яички: как день — так золотое яичко, как день — так золотое яичко. И вот
они с этих яиц розбогатели, шибко крепко зажили. Продавали золото с этих яичек. (А золото, знаёшь, дорого какб!)
И вот стал отец ездить везде закупать товары, везде магазины стал строить. А мать полюбила друга. А этот друг у матки и спрашиват:
— Как, — говорит, — вы раньше худо жили, а теперь с чего, — говорит, — розбогатели?
— А вот, — говорит, — у нас есть качушка: как день — так золото яичко, как день — так золото яичко.
— А принеси мне, — говорит, — эту качушку, покажи, — говорит.
Она принесла ему, он взял эту качушку, поднял левое махалышко, а под ним написано: «Кто это махалыш- ко съест, тот будёт богатырем, а кто правоё махалышко съест, тот будёт царем».
Друг и говорит матке:
— Ежели хочешь со мной дружить, так подколи мне эту качушку и поджарь.
А вот Иванушко бежит из классу к кобылице. Кобылица стоит, не пьет, не ест.
— Что же ты, — говорит, — кобылка,, не пьешь, не ешь, над чем незгоду чуёшь, над собой или надо мной?
— Не над собой, — говорит, — и не над тобой. А у тебя, — говорит, — Иванушко, матушка подколола качушку, и поджарила, и поставила, — говорит, — ее в печку. Ты, — говорит, — как украдкой забежй, да ма- халочки отверни и съешь.
Он прибежал, из печки качушку вытащил, махалоч- ки вывернул, качушку снова в печку поставил.
И вот вечером пришел друг в гости. Мать согрела самовар и принесла ему качушку. Он вилку взял, поворочал, поворочал качушку и говорит:
— А где же махалышки?
— Наверно, — говорит, — Ваня съел.
— Раз, — говорит, — Ваня съел махалочки, подколи мне, — говорит, — Ваню и поджарь мне Ванино сёрдцё.
И вот из класса бежит Иванушко к кобылице. Кобылица опять стоит, не пьет, не ест.
— Что же ты, — говорит, — кобылка, не пьешь, не ешь? Над чем незгоду чуёшь, над собой или надо мной?
— Не над собой, а над тобой, Иванушко. У тебя, — говорит, — мати согрела самоварчик и отравы наделала. Ты, — говорит, — чаю не пей, а за окошечко лей как-нибудь украдкой.
Он домой пришел, у матери самовар кипит. Мать и говорит:
— Что же ты, Иванушко, сегодня долго? У меня уже давно самовар, — говорит, — скипел.
— А вот, — говорит, — призамешкался, так и долго, — говорит.
Она налила ему стаканчик. Он сел у окошечка, взял стаканчик, опустил сухарек. Мать немного не доглядела, он взял стаканчик за окошко вылил. Собака прибежала, сухарек схватила, под окошком тут и околела.
Вот другой она ему стаканчик налила. Он опять сухарек спустил, сидит. Она опять не углядела, он опять за окошко вылил. Собака прибежала, сухарек схватила и тут же околела.
— Больше напился.
А она говорит:
— Пей, Иванушко, пей! Что мало-то?
— Нет, — говорит, — напился.
Думала, подумала: что еще сделать? И вот пошла к волшебнице-старухе.
— Вот, — говорит, — як тебе, бабушка, пришла. Как бы мне, — говорит, — сына уходить?
— Ты, — говорит, — истопи байну, когда он из школы, прйдёт. Ты ему белье не давай, а пошли в байну, а белье мне принеси.
И вот этот Иванушко опять из класса бежит к кобылице. Кобылица опять стоит, не пьет, не ест.
— Что же ты, — говорит, — кобылка, не пьешь, не ■ешь? Над чем незгоду чуёшь, над собой или надо мной?
— Над тобой, — говорит, — Иванушко. У тебя, — говорит, — маменька истопила байну, а белья, — говорит, — не даст, после принесет. А ты, — говорит, — придешь в байну, не роздевайся, жди белья. Когда она тебе белье подаст, ты возьми, — говорит, — да на кам- ницу брось, да сам из байны-то убирайся.
Он пришел домой, мать и говорит:
— Что ты, Ваня, долго? У меня давно баёнка изготовлена. Иди, — говорит, — мойся, — я тебе белья не дам, а после принесу.
Он в байну пришел, вот и ждет, скоро ли мать при-
несет белье. Она белье принесла, он на камниду бросил, воды сдал да убежал. А байну по одному бревну вск> росколотило. И старуха тут в байны и погибла.
Ванюшка опять остался живой, а старуху погубил. Мать думала, подумала: что еще сделать?
А у этой старухи был старик, тоже знаткой.
— Пойду еще схожу к старику, что еще старик ска- жот.
Заходит к старику, старик на печи лежит.
— О, — говорит, — со своим сыном уходила у меня старуху. Где же тебе, — говорит, — сына уходить. Нать наперед кобылицу уходить. Сегодня у тебя приёдёт муж домой, ты, — говорит, — сделайся больня, ростянись, рознемогись: что вот всех фельшеров, докторов произошла, лутше всё нету. Доктора все говорят, что нать кобылицу заколоть да кобылицыным сердцём натереть, тогда только поправлюсь.
Пришла домой, приехал и муж домой. Она рознемог- лась, расстоналась, что вот, мой мужичок, как ты уехал, так все больня. Всех докторов, всех фельшеров произошла, а лутше все нету. Фельшера все говорят, что нать кобылицу заколоть да кобылицыным сердцем натереть, — тогда только поправлюсь.
И вот мужу уж кобылицу не жалко, а жалко жены. Вот он ножики точит да ладит, кобылицу хочет подколоть.
Иванушко бежит из класса к кобылице. Кобылица опять стоит, не пьет, не ест.
— Что, — говорит, — кобылица, не пьешь, не ешь? Над чем незгоду чуёшь, над собой или надо ^мной?
— Над собой, — говорит, — Иванушко. У тебя, — говорит, — папенька приехал домой, маменька сделалась больня, что всех фельшеров, всех докторов произошла, а лутше все нету. Доктора все говорят: нать кобылицу заколоть да кобылицыным сердцём натереть — тогда только поправится. А ты, — говорит, — не оступайся от отца: куда он, туда и ты. Он пойдет меня резать, выведёт меня из стойла, ты и скажи: — А что же я, папа, семь лет кормил, поил, а ни разу по городу не прокатился. Дай мне хоть раз по городу прокатиться.
Отец своему сыну — не поперек дороги.
— Прокатись, — говорит.
Он сел на кобылицу и поехал по городу. Раз про
ехал, два проехал, третий раз поехал — его шапочка слетела.
Он скричал:
— Папа, подай мне шапочку!
Папа ему шапочку подал, он шапочкой махнул, да — до свиданья! — поехал.
Ехал, ехал, ехал, в другое царство уехал. Приехал в царство друго, кобылка и говорит:
— Вот, — говорит, — Иванушко, я топеря приустала, я попасусь на лугу, а ты поди к царю, наймись в роботники, а меня, — говорит, — понавёдывай.
Вот Иванушко пошел к царю. Приходит ко двору и говорит:
— Слуги, — говорит, — донесите царю, не надоть ли ему роботник?
К царю слуги пошли, донесли царю. А у царя садовник три года садил сады, и никакого толку нету.
— Вот, — говорит, — можешь, нет, — говорит, — садовником, сады садить? Можешь, — говорит, — так иди.
— Чего ле, — говорит, — помогу.
Вот ему дали комнатку особую.
— Живи, — говорят, — в этой избушке и помогай садовнику.
Он пошел к кобылице вечером проведать.
— Вот, — говорит, — у царя садовник три года садит сады, а пользы, — говорит, — никакой нету.
Кобылица да Иванушко пришли к саду, чисто все выворотили в одну ночь. Садовник утром встал, глянул в окошко — в саду все чисто выворочено. И весь испугался, побежал к царю.
— Царь-батюшко, в саду-то у нас, — говорит, — ©се чисто выворочено.
А царь говорит:
— Да ладно.
И вот на другу ночь все сделали по-хорошему: сады насадили, даже яблони зацвели. Все живо, живо, мй- гом!
Садовник опять глянул в окошко — в саду-то все •сделано, все изукрашено: и яблоки, и всё. И весь испугался и побежал к царю.
— Царь-батюшко, у нас в саду все изукрашено: и яблоки, и всё.
Тот говорит:
— Ну и ладно.
А у того даря было три дочери. Старшая дочи и говорит:
— Папа, я пойду нашчиплю яблоков.
— Поди, — говорит, — нашчипли. Да у кого спросить, не знаю.
— Да ну, — говорит, — у кого спрашивать? Пойду, да и все.
Пришла, только хотела яблоко-то взять, Незнайко прибежал, ей по спине тяпнул, она и убежала.
Втора опять говорит:
— Папа, я пойду нашчиплю яблоков?
— Поди, — говорит, ’— нашчипли. Да у кого спросить, не знаю.
— Да ну, — говорит, — у кого спрашивать? Пойду, да и все.
Пришла, только хотела яблоко-то взять, Незнайко прибежал, ей тяпнул, она и убежала.
Третья говорит:
— Папа, я пойду нашчиплю яблочков?
— Поди, — говорит, — нашчипли. Да у кого спросить, не знаю.
Та пришла к саду, подняла фартук, да кланяется, и говорит:
— Миленький Незнайко, нашчипли мне яблочков.
Он ей полон фартук нашчипал. Она пришла домой,
ей сестры и дразнят:
— Вот, — говорят, — Незнайко надавал, а нам, — говорят, — не дал.
И вдруг пришел к царю приказ, чтобы вел старшу дочерь на сожраньё чудищу. А у царя было три робот- ника: воду возил, сено возил, дрова возил.
— Вот, — говорит, — кто спасет мою дочь, за того замуж ее отдам.
Согласился дровенйк:
— Я, — говорит, — сохраню.
И вот сряжают, сряжают дочерь на сожраниё, никак не могут срядить. А царь вошел, да и говорит:
— Позовите Незнайку, дак он, быват, лутче снарядит.
Незнайко прибежал, сноп соломы взял, кругом обо- ставил, завязкой обвязал, посадил в корету.
•— Везите, — говорит, — топерь.
Дровеник привез ей, девушка села к морю, а сам ушел на угор, за куст.
И вот Иванушко прибежал к кобылке и говорит:
— Приказ пришел к царю, чтобы вел старшу дочи на сожраниё чудищу. Как бы ей спасти? — говорит.
А кобылица говорит:
— Полезай мне в право ухо, а левым вылезь.
Он в право ухо залез, а в лево вылез и сделался богатырем. И она дала ему меч. И вот он пошел. Приходит он к морю, девушка сидит у моря плачёт.
— Что, — говорит, — девушка, сидишь, кого дожидаешься?
— А вот, — говорит, — привезёна трёглавому чудищу на съедание.
— А где, — говорит, — твоя защита?
— А защита моя вон на угоре, за кустом.
Вот сидят с девушкой, разговаривают. И вдруг море заколубалось, головы выставились. Он махнул мечом — сразу три головы смахнул. И пошел к кобылице опять, в право ухо влез, в лево вылез и опять стал таким Незнайком.
А защита (дровеник-от) привезла девушку домой. Царь рад-радёшенёк, что девушку спас.
Назавтре надо опять середню везти на съедание шестиглавому чудищу,- Вот опять сряжают, сряжают, не- как не могут срядить. Царь вышёл и говорит:
— Позовите Незнайку, дак он, быват, лутче снарядит.
За Незнайком сбегали. Незнайко прибежал, сноп соломы взял, кругом обоставил, завязкой обвязал, посадил в корету.
— Везите, — говорит.
А эту девушку согласился воденик защишчать. И вот опять приехали к морю. Защита ушел на угор за куст. И вот Иванушко прибежал к кобылке и говорит:
— Приказ пришел к царю, чтобы вел середню дочерь на сожрание чудищу. Как бы ей спасти?
А кобылица говорит:
— Полезай мне в право ухо, а левым вылезь.
Он в право ухо залез, а в лево вылез и сделался Сю гатырем. И она дала ему меч. И вот он пошел. Прнхо дит он к морю, девушка сидит у моря плачёт.
7 Пинежские сказки 1'*-1
— Что, — говорит, — девушка, сидишь, кого дожидаешься?
— А вот, — говорит, — привезёна шестиглавому чудищу на съедание.
— А где, — говорит, — твоя защита?
— А защита моя вон на угоре за кустом.
Сидят с девушкой разговаривают, и вдруг море sra- колубалось, чудища завосставали. Он опять мечом махнул — шесть голов слетело. Опять пошел к кобылице, в право ухо влез, в лево вылез и опять стал таким.
На третью ночь младшую везти на съеданье девятиглавому чудищу. Вот опять сряжают, сряжают младшу дочерь на сожрание, никак не могут срядить. А царь вышёл, да и говорит:
— Позовите Незнайку, дак он, быват, лутче снарядит.
За Незнайком сбегали. Незнайко прибежал. Опять соломой обоставил, вязкой перевязал, посадил в корету.
— Везите, — говорит.
А у этой девушки защита солому возил — соломенник. Привез ей. Девушка села к морю, а сам ушел на угор за куст.
И вот Иванушко прибежал к кобылке и говорит:
— Как бы ей спасти? (Приказ рассказал.)
А кобылица говорит:
— Полезай мне в право ухо, а левым вылезь.
Он в право ухо залез, а в левое вылез и сделался богатырем. И она дала ему меч. И вот он пошел. Приходит он к морю, девушка сидит у моря плачёт.
— Что, — говорит, — девушка, сидишь, кого дожидаешься?
— А вот, — говорит, — привезёна девятиглавому чудищу на съедание.
— А где, — говорит, — твоя защита?
— А защита моя вон на угоре за кустом.
Иванушко повалился на колена к ей.
— Если, — говорит, — я засну, ты пробуди меня, уколи иголкой, и я проснусь.
И вот вдруг море заколубалось, чудища завыгляды- вали. Иван спит. Девушка его колола, колола, колола — никак не разбудит! Она заплакала, и слеза ее упала ему на лицо, он и проснулся.
А чудище говорит:
— Побратуемся!
Махнул Иван — восемь-то голов слетело, а девята намахнула ему в руку да рассекла ее. У его пошла кровь. Он взял еще отмахнул, девята-та голова и слетела.
И вот у ей было в головы в косы именная лента, и вот она взяла эту ленту выплела, и завязала ему руку этой лентой. И вот он пришел. К кобылице не зашел, а прошел прямо к своей избушке.
Защита (соломенник-от) взяла девушку и поехала к царю. А царь без души рад. И вот Иванушко залез на печь во всем этом богатырском платье, и вот заснул богатырским сном на трбё сутки.
А этот царь стал делать свадьбы, раз он говорил. Свадьба идет, пируют, а Незнайки нет на свадьбе. Царь говорит:
— Иди, розбуди его, — посылаёт старшу дочерь.
Та будила, будила, не могла розбудить. Втора тоже будила, будила, не могла розбудить. Потом третью послал. Та будила, будила его, повернула и увидела у его на руки свою именную ленту. Пришла и говорит:
— Папа, надо нам свадьбу продлить на троё суток.
Трое суток прошли. И вот младшая девушка пошла
будить Незнайку. Будила, будила и розбудила.
— Пойдем к нам, — говорит, — свадьбу играть.
И вот пошли к ним. И заходят в ту комнату, где сидят молоды за столом. Они только зашли, девушки от своих женихов побежали — и к нему на шею! И говорят:
— Не эта защита, что за столом сидит, а та защита, котора пришел. Царь розозлился на роботников и приказал слугам росстрелять их сейчас же за вранье.
И вот Иванушке и говорит царь:
— Ну, — говорит, — Незнайко, котора тебе ндра- вится, ту и бери.
И вот он взял младшу саму. И вот стали с той девушкой играть свадьбу. Свадьбу сыграли. Жили-пожили, царь стал престарелой и говорит:
— Вот, — говорит, — я стал престарелой, ты садись на мой престол и управляй царством.
Он стал управлять и сейчас управляет где-то.
43. ПРО МАРФУ ПРЕКРАСНУЮ
В некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живем, жил царь Картауз, надел на себя арбуз, на конец — огурец, и вышёл прекрасный молодец.
Это — не сказка, а присказка. Сказка вся впереди.
Жил купец да купчиха, у них родился сын, назвали его Иваном. Жили-пожили, у их родилась дочь, такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать: по колен нога серебра, по локоть рука в золоте, в лобу месяц, в косицах звезды. Заплачёт — так зёмчук посыплется; засмеется — так яхонты посыплются; а в церьковь зайдет — так золота куча. Ей назвали Марфа Прекрасна.
Жили-пожили, отец с матерью померли, остались вдвоем Иванушко да Марфа Прекрасна. Жили-пожили, Иван Марфе и говорит:
— Сестрица родимая, — говорит, — я пойду, — говорит, — на наживу. Наладь, — говорит, — мне хлёбов на дорогу.
Марфа Прекрасная хлебов ему наладила и говорит:
— Брателко родимой, — говорит, — пьян не напивайся да мной не похваляйся. Будёшь похваляться — так нам, — говорит, — с тобой не видаться.
Спроводила Марфа Прекрасна брата. Он ехал, ехал, в друго царство уехал. И вот приходит к царскому двору и говорит:
— Слуги, — говорит, — донесите царю, не надо ли ему роботника?
Слуги царю донесли, царь вышёл, расспросил его все и вот взял его в роботники.
Иванушко жил тут много-мало. Царь собрал пир, и всех созвал на пир. На пиру все напились пьяны, хто чем хвастат.
Царь подошел к Иванушку и говорит:
— Что же ты, Иванушко, ничем не хвасташь? Неужели ты, столько места прошел, и ничем не хвасташь.
— А чем, — говорит, — мне хвастать? Есть, — говорит, — у меня дома сестра по колен нога серебра, по локоть рука золота, в лобу месяц, во косице звезды. 196
Заплачёт — так земчук посыплется; а засмеется — так яхонты посыплются; а в церьковь зайдет — золота куча.
Царь и говорит:
— Достань мне эту сестру, я ее за себя взамуж возьму.
И вот Иванушко написал своей сестре Марфе письмо, что Марфа Прекрасна, приезжай ко мне. Марфа получила письмо и запечалилась:
— Как ехать? Да как буду попадать? Да что с собой брать?
И вот услышала Баба-яга, волшебница, что Марфа Прекрасна собирается в дорогу к царю в невесты, приходит к Марфе и говорит:
— Куды, Марфа Прекрасна, собираешься?
— А вот, — говорит, — брателко наказывал к ему там приехать.
— Поезжай, — говорит, — возьми меня, — говорит, — с собой, а то, — говорит, — я тебя утоплю, как не возьмешь.
Марфа Прекрасна подумала-подумала, взяла эту бабку с собой. Наклала она все в сундук, и склались в лодочку и поехали. До этого царства доехали, к берегу подъехали, она Марфу оввернула шчукой и бросила в море, а сундук вынесла на берег и оввернула его камнём, и сама пошла к царю.
Пришла к царю, и вот царь своего слова не изменил: раз сказал, что замуж возьму, так стали делать свадьбу. Венчаться стали, пришли в церьковь, п вот Баба-яга навалила кучу вместо золота.
Рассердился царь. И вот свадьбу сыграли, стали жить. А этого Иванушку царь посадил за вранье в тюрьму. А сам уехал по обходу.
Много-мало ездил, приехал домой. И вот эта Баба- яга послала Иванушку портянки мыть на море. Он портяночки вымыл, росклал огонёчек, повесил сушить.
И вот эта Марфа Прекрасна вышла на берег, сама говорит, сама и отговаривает:
— Куры по конурам, куры по конурам, сударыни по конурам, сударыни по конурам; собаки по насекам, собаки по насекам, сударыни по насекам; родимой мой брателко во тюрьмы сидит, во тюрьмы сидит. — Сама заплакала — земчук посыпался. Иванушко стал собирать — портяночки сгорели. Она засмеялась — яхон
ты посыпались. Иванушко прособирал, портяночки у его и сгорели.
— Вот беда, — говорит. — Как приеду теперь? — говорит. — Что мне скажот Баба-яга?
— Не плачь, — говорит, — Иванушко, я отрежу тебе, такого и у царя в портнах нету.
Взяла пошла в сундук, отрезала ему портяночки, что у царя такого нет и в портнах. Он пришел, Яга и говорит:
— Во, сукин сын, каки портяночки белы вымыл, у царя такого и в портнах нету.
Царь опять поехал по обходу. Долго ли, мало там ехал, опять приехал домой. Она Иванушку юпять послала портяночки мыть.
Он опять пришел, портяночки мыл да полоскал, опять огонь розвел да повесил. Она опять вышла из моря и говорит, сама отговариваёт:
— Куры по конурам, куры по конурам, сударыни по конурам, собаки по насекам, собаки по насекам, сударыни по насекам; родимой мой брателко во тюрьмы сидит, во тюрьмы.
Опять заплакала — земчук посыпался. Он опять зем- чук прособирал, портяночки у его и сгорели.
— Вот беда, — говорит. — Как приеду теперь?
— Не плачь, — говорит, — Иванушко, я отрежу тебе, такого и у царя в полотнах нету.
Отрезала ему опять портяночки, он домой пришел, Яга и говорит:
— Во, — говорит, — сукин сын, каки белы вымыл, что у царя такого и в полотнах нету.
Иванушко узнал сестру, приходит к царю и говорит:
— Не та, — говорит, — котора пришла, а моя сестра, — говорит, — овёрнута шчукой и брошена в море, а ейный сундук овернут камнём.
Царь сказал Ивану, говорит:
— Поймай мне ее.
Дал ему слуг, и он пошел мыть портяночки. Портяночки вымыл, сушить повесил. Она опять вышла и говорит, сама отговариваёт:
— Куры по конурам, куры по конурам, сударыни по конурам; собаки по насекам, собаки по насекам, сударыни по насекам; родимой мой брателко во тюрьмы сидит, ре тюрьмы.
Опять заплакала — земчук посыпался. Он опеть земчук прособирал, портяночки загорели. Она засмеялась — яхонты посыпались. Иванушко прособирал, портяночки у его и сгорели.
— Вот беда, — говорит. — Как я приду? Что мне Баба-яга скажот?
— Не плачь, — говорит, — я отрежу тебе такого — у царя и в спйсниках нету.
Стала резать портяночки-те, ей слуги-те и захватили. Она их просила, умоляла, что, — говорит, — меня Баба-яга съест. Но ей не послушали. И вот ей повели к царю.
К царю привели, посадили в комнату. В комнаты сразу все от ей позолотело. Про это узнала Баба-яга, что они привели Марфу Прекрасну, и стала грызти двери. А двери-те были железные. Грызла, грызла, дырочку прогрызла, глазом взглянула, у ей глаз позолотел. Потом ешче грызла, грызла, запехала нос в дырку — и нос позолотел.
Вот царь и говорит жёны своей, Ягабовы-то:
— Жёна, — говорит, — мы сегодня с тобой поедём . неезжалого жеребца объездить.
А сам заставил слуг копать яму и в эту яму ро- скласть огонь и налить смолы. И вот говорит своей жёны:
— Жёна, — говорит, — очень страшно объезжать нам своего жеребца. Нать, — говорит, — глаза-то тебе завязать. Как я, — говорит, — закричу: «Держись», так ты, — говорит, — держись. А закричу: «Спустись», так ты спускайся скоре.
Не доезжая до ямы, он кричит ей:
— Держись!
А когда конь-то яму переехал, сани хлопнули, и он кричит:
— Спустись!
Она спустилась, да в акурат в эту яму и попала, провалилась. Тут и сгорела в самом-то да в огне.
И вот стал с Марфой играть свадьбу. Иванушка взял к себе. Вот вошли в церьковь венчаться, зашли — у ей куча золота.
Что Иванушко говорил, то и сбылось — правду говорил.
А. М. ТИХОНОВОЙ
а. ПОД РАД bh
Анна Макаровна Тихонова (все ее зовут Макаровной) — жительница деревни Подрадье Вальтегорского сельсовета. Родом она из деревни Вбдогоры. Знает много сказок и песен, часто поет и охотно рассказывает сказки. И характером весела, жизнерадостна, общительна.
В 1971 году, когда ей было 72 года, от нее записано на магнитофонную ленту около десяти сказок и вариантов. Некоторые из них — «Про догадливую девушку» (на сюжет «Мальчик с пальчик» — Ук. № 700), «Про нелюбимого сына» (побывальщина — Ук. нет) в сборник не включены. Не вошли в него и варианты сказок «Про запёчельницу», «Про чудесную скрипку», «Про старчища и снежурочку», «Про разбойников и старика», так как были рассказаны конспективно, без вдохновения.
44. ПРО БАБУШКУ И ОВЕЧЕК
Сабушка на горочке овёцёк пасла.
— Волк не съест, — говорит, — не медведь не
съест.
Прибежал волцёк и овецьку съел. Бабушка поплакала, поплакала, да что станёшь-будёшь делать-то?
Вот и опеть всцёр пришел, ноць, нать опеть пасти. Было семеро, стало шестеро. И вот опеть пошла пасти. Пошла, пошла, пошла.
Опеть прибежал волцёк да овецьку съел. Бабушка поплакала, поплакала, да что станёшь-будёшь делать?
Опеть ноць пришла, опеть пошла пасти. Ишшо прибежал волк и ишшо съел овецьку. Вот и стало уж цет- веро.
Она поплакала, поплакала, да что станёшь делать- то? Опеть пасет, и опеть вецёр приходит. Опеть волк бежит, опеть овецьку съел. И стало уж троё.
Вот и опеть пасет, пасет да плацё, пасет да плацё. Прибежал волцёк да овецьку съел. Две осталось.
Потом ноць стала, опеть нать пасти. Пасет.
— Голубушки вы мои овеценьки, хошь бы вас-то не съел!
Прибежал волцёк да овецьку съел. Одна осталась. Вот она одну-то овецьку на вязоцьку взяла да по деревням пошла. Шла, шла, шла.
— Бабушка да дедушко, пустите ноцевать.
Оне говорят:
— Поцюй, нотой, бабушка.
— А куды мне, — говорит, — овецьку-ту застать?
— К овецькам застань ды.
— Ну, у меня овецька не хоцё к овецькам, — говорит. — Хоцё к борашкам.
Ну, застали к борашкам Потом утро стало, бабушка встала, попила, поела, срядилась
— Подайте мне борашка1 — говорит
— Что ты, бабушка' У тебя, — говоря, — оведька была ведь
— Нет Я баба стара, мне люди верят, я в суд пойду, судом возьму
Те не захотели, что в суд пойдет, отдали ей борашка
Опеть пошла по деревням Шла, шла, шла, опегь нать ноцевать Пришла к дедушку с бабушкой
— Дедушко да бабушка, пустите ноцевать
— Ноцюй, ноцюи, бабушка
Она вот стала ноцевать-то
— Куды, — говорит, — мне борашка-та застать-то?
Оне говоря
— К борашкам.
— Нет, уж у меня борашек не хоце к борашкам, а хоце к теляткам
Вот и застали к теляткам
Утро стало, попила, поела, срядилась Вот и говорит
— Подайте мне теленоцька
— Что ты, бабушка, у тебя ведь борашек был
— Нет Я баба стара, мне люди верят, я в суд пойду, судом возьму
Отдали, не захотели в суд идти, отдали теленоцька
Она шла, шла, шла, опеть деревня друга. Пришла, опеть ноцевать в деревне просится
— Пустите, дедушко да бабушка, ноцевать
— Ноцюй, ноцюй, бабушка, ноцюй
— Куды, — говорит, — мне теленоцька-то застать-
то?
— Вот у нас телята есть, так к телятам
— Нет, он хоце к быцькам
Застали к быцькам Утром встала, поела, попила, срядилась
— Давайте мне, — говорит, — быка (К быкам она теленка-то застала )
— Что ты, бабка, у тебя, — говоря, — теленок был
— Нет Я баба стара, мне люди верят Я в суд пойду, судом возьму
Не захотели судиться, отдали ей быка
Вот она быка-то полуцила когда, сосмекала хомут,
сани, оглобли завернула, вот и запрягла. Запрягла, поехала в лес по дровця.
Вот сидит на санях-то, ехала, ехала, настрецю зайка бежит.
— Куды, бабушка, поехала?
— В лес по дровця.
— Подвези меня.
— Садись, дак подвезу.
Вот зайко сел к ей на сани. Потом ехали, ехали, ехали, настрецю идет лисиця.
— Куды, — говорит, — бабушка, поехала?
— В лес по дровця.
— Подвези меня.
— Садись, так подвезу, — говорит.
Лисиця села на сани. Вот ехали, ехали, ехали, настрецю идет волк.
— Куды, бабушка, поехала?
— В лес по дровця.
— Подвези меня.
— Садись, так подвезу.
Вот и сел тожо волк. Сидят. Зайко сидит, лисицька сидит, и волк сидит. Ехали, ехали, ехали, настрецю идет медведь.
— Куды, — говорит, — бабушка, поехала?
— В лес по дровця.
— Подвези меня.
— Садись, так подвезу.
Медведь сел, на сани-те залез, у их оглобли-те оторвались.
Вот она говорит:
— Поди, — говорит, — зайка, за оглоблей-то. Ты наперед всех сел. Поди, — говорит, — за завёрткой.
Зайко пошел, насбирал сенця, принес клоцёк. Ну что? Какй это завертки будут!
— Поди, — говорит, — лисицька, ты.
Лисицька пошла. Каких-то помельче веток, лапйнок от сосен принесла, помелья.
— Ну кака, — говорит, — завертка будё из помелья?
— Ну, — говорит, — ты, волк, поди, давно сидишь.
Тот пошел, сосну целу выворотил да принес.
— На, — говорит, — завертка тебе.
Кака уж завертка из сосны! Ницего не выходит.
— Поди, медведь, ты. Ты, бат, лутце принесешь.
Медведь пошел, да пень выворотил с кбрнём толстой, да принес.
— Ну, дьяволы прокляты, сколько ни везла, самой придется идти.
Топора-то нету. Вот она пошла в деревню за топором. Ведь завертку надо!
А сколь она ходила-то, медведь-от да волк-от у ей быка-то задрали, да середку-ту вывалили, брюшину-ту, да всё; дуплё одно осталось.
Она пришла с топором-ту, только уж дуплё одно, бык задран. Она заплакала тут у быка-то да это залезла в быка-то с топором-то, в дуплё-то там.
— Кто прйдё, — говорит, — исть, дак отрублю ногу.
Сидела, сидела, пришел волк, стал исть быка-то. Она
тюкнула, ногу-то отрубила у его. И вот пошла с ногой- то домой. Домой пришла, ногу-то остригла, шёрстку-то к прялке привязала, прядет. А мяско-то, пець затопила, да варит.
А волк-от приделал деревянну ногу-ту и по деревни-то идет. «Кычйр да кычир, кычир да кычир», — де- ревянна-то нога кычйркаёт.
А она прядет. Вот он идет и говорит:
— Фу-фу-фу. Все люди спят, вся деревня спит. Одна бабушка живет, мою шёрстку прядет, мое мяско варит, перевёртываёт.
Она уцюла, упряталась на полати. Упряталась. Тут волк в йзбу зашел. Походил, походил, нигде бабки не видел. Ушел.
Вот и на другой день опеть. Бабка опеть прядет, пець топится, мяско варится. Он опеть идет. «Кычир да кычир, кычир да кычир», — деревянна-то нога кычир- каёт.
— Фу-фу-фу, все люди спят, вся деревня спит, одна бабушка живё, мою шёрстку прядё, пошивёртываё, мое мяско варит, перевёртываё. (Прядет, дак пошивёрты- ваёт: веретнб-то вертит, дак вот и пошивёртываёт).
Бабушка уцюла, в подпольё улезла. Он походил, походил по избы, да и нету бабки, не мог найти, ушел.
Потом на третью ноць. На третью ноць опеть идет. А бабушка пёци-то тот раз не топила. Вот идет опеть.
— Фу-фу-фу, все люди спят, вся деревня спит, одна бабушка живёт, мою шёрстку прядет, пошивёртываёт, мое мяско варит, перевёртываёт.
Она мяско-то не варила. Она взяла сама-то, удюла, что он кычиркат, идет; не знат, куды деваться-та, дак в пець залезла. В педь залезла да закрыла заслоном. И вот он пришел. В избы-то ходил, ходил — нигде нет, нигде бабки нету! Потом пошел. До дверей дошел уж, хотел двери открывать, а она в пеци-то чихнула! Заслон- от отлетел. Волк бабку вытянул, да и съел.
Вот те и всё. Сказки конець.
45. О КОТЕ, ДРОЗДЕ И ПЕУНКЕ
Жили-были кот да дрозд, у их был пёунко. Вот кот да дрозд пошли дрова рубить.
— А ты, говоря, — пеунко, сиди в клетоцьке-то, не выглядывай, не выскакивай некуды, — говоря. — А то, — говорят, — выскоцишь, дак лисиця тебя уташ- шит.
Они ушли в лес-от, а лисицька-та под окошецько-то подошла, да и ходит, да крицит:
— Пеунко, пеунко, золото грёбешко, — говорит, — выглянь-ко за окошецько.
— Нет, не выгляну.
Она и говорит:
— Пеунко, пеунко, ехали бояра, просыпали горох. Все куры-те клюют, все лисици-те берут, а вам, пеуш- кам, заглянуть не дают.
Он и выскоцил на окошко-то.
— Ко-ко-ко-ко, — говорит, — я — всем голова!
Лисица схватила пеунка, поташшила в лес. Ташши-
ла, ташшила, а он крицит:
— Кот да дрозд, лиса меня ташшит, по пенью скок, но кокорью скок.
Они и уцюли, побежали скоре на дорожку-ту. На- стыгли лисицю-ту, пеунка отняли. Ей клин заколотили. Вот и понесли пеунка домой.
Вот назавтре опеть оставляют пеунка, сами походят дровци рубить. Вот и оставили тут.
— Смотри, — говорят, — не выглядывай, а то она унесет тебя.
— Не буду, — говорит, — больше выглядывать.
Пошли.
Оне ушли, она опеть подошла под окошко-то, опеть закрицяла:
— Пеунко, пеунко, золото гребешко, выглянь-ко за окошецько, ехали бояра, просыпали горох, все куры-те клюют, все лисидн-те берут, вам, пеушкам, заглянуть не дают, — говорит.
Он манил, манил, манил, а она это сколько раз при- траиват тут:
— Вам, пеушкам, заглянуть Не дают.
Выскоцил опеть на окошецько-то:
— Ко-ко-ко-ко, — говорит, я — всем голова!
Она схватила его, поташшила опеть в лес. Он опеть крицит:
— Кот да дрозд, лиса меня ташшит, по пенью скок, по кокорью скок.
Вот кот да дрозд и удюли. Побежали.
— Как говорили, что не выглядывай, так нет! Не наговоришь ему, все свое!
Ну, пеунка отняли и лисе ишшо другой клин заколотили, она уж два клина стала носить.
И опеть пришли домой, поели, попили, поноцевали. Вот назавтре опеть сряжаются дровца рубить. Уговаривают его:
— Смотри, — говорят, — больше не выглядывай!
— Не буду больше.
Она опеть пришла. Манил да манил, да и все ровно уж опеть выскоцил.
— Ко-ко-ко-ко! Я — всем голова!
А она всё: «Просыпали горох, бояра ехали...» — да все тряслась, да тряслась с боярами-те тут.
Выскоцил:
— Ко-ко-ко-ко, — говорит! — Я — всем голова!
Схватила пеунка, поташшила в лес.
Вот и слушают они, опеть крицит пеунко:
— Кот да дрозд, лиса меня ташшит, по пенью скок, по кокорью скок.
Они уцюли. Уцюли и побежали. Клин большой отесали, цюрку целу. Вот стали колотить. Колотили, колотили, всю лисицю росширили, роздвоили. (Рассказчица смеется.) Лисиця померла.
Всё.
46. РАЗБОЙНИКИ-СВАТЫ
Розбойники свататься приехали. А у отца-то да у матери-то одна девка-та была. Ну вот жених-от нарядился, экой хорошой приехал свататься-то.
Он говорит:
— У нас дом-от, — говорит, — на семи столбах и на семи верстах.
Отец-от говорит.
— О, хорошой, — говорит, — дом-от у вас.
А девка-та говорит:
— Дайте мне хошь на три дни строку. Я, — говорит, — схожу посмотрю.
Вот и дали. Она пошла. Она бежала, бежала. Стоит дом на семи столбах, на семи верстах. А у дому привязана собака на цепи и караульщик стоит у ворот. Ограда кругом, тын железной. Вот она это прибежала к этому, к сторожу-то:
— Пусти, — говорит, — меня вот этта житье посмотреть.
Он говорит:
— Обойди, — говорит, — три раз кругом дому, так тогды, — говорит, — пушшу.
Она обежала кругом дому три раз и зашла.
В перву-то комнату зашла, дак все одна одежда муська. Во втору-то комнату зашла, дак все одны шапки, повязки да. В третью-ту комнату зашла — одежда дёвочья: сарафаны вот да повязки, вот все тако нарёдьё женьско. А в четверту-ту комнату зашла — стоят боць- ки, мясо солят, мясо рубят тутки.
А уж врёмё-то не рано стало, нать уж быть им. Она не знат, куды деваться-то. Тут кровать, она под кровать- то это и уползла спать-то. Вот приехали, привезли ка- кого-то парня, на рукй-то у его колечко. Вот стали ру- бить-то этого парня-та, дак ей прикатился палець с ко- лечком-ту. Вот она и взяла это, палець-от. И вот они спать-то там'ушли, уклались спать-то, она это и побежала. Опеть у этого у караульшика-то выпросилась.
— Обежи, — говорит, — три раз круг дому, так тогды, — говорит, — домой пушшу.
Она опеть обежала три раз и домой спустилась. От- цу-то да мати россказала.
Вот приехали через три-то дня досватывать-то роз- бойники-то. Эдаки толупы-те на них, народ-от большой, здоровой. За столом-то стоят, так таки добры, дак господи! Больши да хороши, нарядны, красивы.
А девка-та на печь села в это место, на печно место. И вот оне сватаются, уж хвастают да хвастают одным да другим!
Она вот и сказала:
— Дайте мне, — говорит, — хошь два слова сказать.
— Говори, говори!
Она вот стала сказывать:
— Я, — говорит, — насмотрелась вашего житья. В перву комнату зашла — все одна одежда муська веснёт.
— Так, так у нас! Так, так у нас! — всё повторяют.
— Во втору-то, — говорит, — комнату зашла, дак шапки есть и повязки женьски есть. А в третью комнату зашла, дак девочьи, — говорит, — сарафаны, повязки тоже вот.
А оне притакивают:
— Так, так у нас! Так, так у нас!
— В четверту-ту комнату зашла, — говорит, — тут бочки с мясом стоят. Колодка тут, и мясо рубили.
— Не так, не так у нас! Не так, не так у нас!
Она говорит:
— Вот я тут была. При мне, — говорит, — рубили, дак нате вот палець, прикатился ко мне с колечком. Так вот нате. Вы отрубили палечок-от, рубили пария.
И они полетели. Как хвоснули, дак ее немножко со столба, с печи-то, не спехнули. Убежали, только держись!
' Так и больше всё.
М. п. ПОСТНИКОВОЙ
а. ВЛЛЫЕВО
Марфа Петровна Постникова — жительница деревни Вальтево, неграмотная. В 1971 году—ей тогда было 72 года, - - от нее записано на магнитофонную пленку много рассказов о жизни. Марфа Петровна сейчас совершенно слепая (прн молотьбе попала соломина в глаз). Было у нее трое детей, но все умерли. Живет Марфа Петровна на пенсию, ей помогают школышкн- тимуровцы.
От М. П. Постниковой записаны сказки «Про Иванушка и Аленушку» (Ук. 450, 403), «Про Сивку-Бурку» (Ук. 530). Но особенно интересна сказка «Про Бол- душу» (на сюжет «Поп и работник»), включенная в сборник.
49. ПРО БОЛДУШУ
Wили-были поп да попадья. Они наняли в роботники “V Болдушу. Велели ему сгонять скота на луг. Он гонял там и вместе со скотом да пригонил им медведя. И така там собралася! Крик, рев у коров.
Побежали, — он уж там задираёт коров.
— Ну что ты, Болдуша, такой-сякой? Зачем ты мед- ведя-то загонил?
Ну потом поезжают куда-то к празднику.
— Храни эттаки у онбара-то двери-те, чтобы хлеба не выгрузили.
Уехали хозяева, поп да попадья, к празднику. Он двери снял с онбара, в избу занес и караулит двери. А в онбаре всё выгрузили, весь хлеб.
Поп, попадья приезжают.
— Что ты, Болдуша, такой-сякой? Зацем это онбар- от роскрыл? Всё ведь выгрузили.
— А вы ведь велели двери караулить, я и караулю сижу на дверях.
Куда бы от этого роботника? Никак прогонить его не можут. Куда бы от этого убраться роботника?
Батюшко, убежим от его, оставим его здесь.
Насушили мешок сухарей и хотят убежать. А он подслушал. Сухари, как-то не видяли они, выгрузил и сам забрался в мешок.
Они схватили.
— Он, - говоря, — куда-то ушел, так побежим.
А он в мешок забрался. Они мешок схватили, думали— сухари, и побежали. Бежали, бежали, потом:
— Сесть бы на пенек да съисть бы сухарек — так было б легче бежать.
А он из мешка-то там:
— Я тожо хоцю!
Они думают, что он добегаё, догоняёт их, ишшо быст- ре побежали.
Бежали, бежали, все задохлися, чтобы не догонил Болдуша.
— Сесть бы на пенек да съисть бы сухарек — так было легце бежать.
— Я тожо хоцю!
Оне ишшо побежали круцё. До рецьки добежали, больше уж всё тут. Мешок сняли — Болдуша там, не сухари некакй!
Вот повалилися спать. Они все уморились: мешок ташшили. А там поп шёпцётся с попадьей, что «уснё, так его повалим к бережку самому, к воды, спехнем в реку».
Оне уморились, поп да попадья, а Болдуша не спит. Оне крепко заспали. Он попа к рецьки приташшил и к матушке повалился, ей и будит там:
— Матушка, Болдуша-та уснул, пехни его!
Матушка спехнула, да того, этого батюшка.
А Болдуша-та и остался с ей.
Вот и всё.
П. СИВКОВОЙ
д. чучепor а
Глафире Павловне Сивковой, жительнице деревни Чучепоги (Валдокурье), когда мы встретились в 1972 году, было 68 лет. Она грамотная, читает своим внукам сказки по книжкам, а потом пересказывает их (например, «Колобок»). Но есть в ее репертуаре и оригинальные сказки: «Говорушечка», «Липутушка». Последняя вошла и сборник.
Запись ее сказок произведена на магнитофонную пленку.
50. ЛИПУТУШКО
или старик да старуха, у их детей не было. Пошла #1\ старуха на улицу и видит: лежит бугорок. Она подошла к нему, а там оказался маленький-маленький мальчик. И пот она этого мальчика взяла, принесла домой, говорит:
— Дедушко, я нашла маленького мальчика.
— А как мы его будем звать?
— А маленький, так Липутушком.
Назвали его Липутушком. И вот дедушко да бабушка были труженики, у их был усадебный участок, и дедушко пахал деревянной сохой свое поле, бабушка дома хлебы пекла, а Липутушко дома был.
— Липутушко, — говорит, — ты вот там, где дедушко пашет, снесешь дедушке хлебца?
— Снесу, — говорит, — бабушка.
И вот Липутушко собирается. Бабушка кладет пирожки, кувшинец молока налила, и Липутушко пошел. Перешел деревню, увидал дедушка. Принес дедушку обед. Дедушко поблагодарил за обед.
— А ты, — говорит, — дедушко, отдохни, а я попашу.
И вот дедушко повалился отдыхать. А Липутушко пошел, захватйлся за соху. Его даже от сохи и не видно. Конь ходит по борозны, Липутушко пашот, пашот.
Дедушко пробудился — и готово польцё! Дедушко обрадовался.
— Как же ты, Липутушко, сумел пахать?
— А дедушко, я вот захватйлся, а конь ходил, ходил и допахал.
Едет барин.
— Бог на помощь, дедушко!
— Спасибо, — говорит.
— Как это ты спахал тако обширно полё?
— А мне, — говорит, — Липутушко помог.
— Как это? Какой Липутушко?
— А вот этот.
— А разве он может пахать? Его из-за сохи не видно.
— А вот мне, — говорит, — помог.
— А ты, — говорит, — мне этого Липутушку продай.
— Нет, я, — говорит, — не продам. У меня ведь бабка заскучаёт об нем.
— Где бабка?
— Дома.
— Поедём к тебе.
Вот и поехали, и Липутушко с има.
— Бабушка, продайте мне этого Липутушку.
— Нет, не продам.
А Липутушко-то бабушке-то и шёпчёт:
— Продай, — говорит, — он деньги даст, а я всё равно убегу к вам.
Барин говорит:
— Я денег много дам.
Порешились продать Липутушка. Он им денег много дал. Бабушка взяла тряпочку, завертела в тряпочку этого Липутушку, Барин положил его в корман, рос- прощался и уехал.
Едёт, что-то оглянулся назад и упал из коляски-то. Липутушко-то и выпал из кормана-та. Барин встал, залез в коляску и поехал дальше. А Липутушко—шиш! — и домой!
Барин приезжаёт домой и говорит:
— Старуха, я маленького мальчика купил.
— Какого такого мальчика?
— А вот сейчас, — говорит, — увидишь.
Розвёртываёт, а тут шиш ночевал! Никого, никакого
мальчика нету.
байна — баня
баско — красиво
бедштъся — обижаться
блазнить — казаться, представляться
бугорка — маленькая избушка для игр детей
вклёпнуться — влюбиться
восприемник — кум, участник обряда крещения
вызняться — взойти на гору, подняться
выпречься, выпрягнуться — вытопиться, вытечь
держать (одежду) — носить
добрый — толстый
домовище — гроб
дроля — любимый
еретик — нечистая сила, чёрт
жертва — подарок при крещении ребенка
живот — имущество
жйра — жизнь
жить (над кем-нибудь) —1. Быть, находиться где-либо; 2. Браниться жща, жйцька — пряжа из шерсти задворенка — живущая на задворках закуляхтать — укутать, завернуть запёчельница, запёчница — нелюбимая дочь запнуть — заткнуть
запоходить — начать собираться уходить зарость — зависть
зашарашиться — заупрямиться (о коне) знаткой — знающий колдовство, волшебник йгрище — зимнее гулянье молодежи, вечеринка ископыть — комья земли, вылетевшие из-под копыт калнтка — круглый пирог типа ватрушки камница — печь в бане, сложенная из камней камушка — курочка
коверкать — срамить, возводить напраслину коклюшница — женская рубашка с кружевами конаться — просить, умолять косица — висок
кошель — большая корзина для переноски сена красёнцы — ткацкий станок кресла — телега для перевозки груза крюк — кочерга
кумасник — сарафан из кумача
ладить—1. Устраивать что-нибудь; 2 Лечить
лйсвенка — лестница
манить — ждать
махалышко — крылышко птицы
место — любой предмет, вещь
мечйще — летнее гулянье, хоровод
наволдк — прибрежный луг
назём—двор, помещение для скота
напахнуть — наброситься, напасть
нарушить — убить, уничтожить
неражий — некрасивый, безобразный
иетормякдм — навзничь
нутот — этот
обдёржать — быть кумом, принять ребенка при крещении его
обйдить — портить, воровать
окляивать — оклевывать
опара, опарка — сладкое кушанье из солода
ополоть (житники) — придать тесту круглую форму
опружить — опрокинуть
орать — 1. Пахать землю; 2, Разрушать
осталща — сиротка
отдуться — отговориться, отрицать
отсвнстнуть — отрубить
охабочка — объятие
пакостить — воровать
пахать — мести
передызьё — коридор в крестьянском дому переедаться — ругаться, ссориться пёшик — пенек
побратоваться — побороться, сразиться
позориться — мучиться, страдать
покочкать — поискать в голове вшей
полотуха — корытце из бересты для муки
порато —* очень, сильно
посёмывать — догадываться, смекать
почабочка—ручка у корзинки
пошевни — сани
проживать — избавляться
пролубка — прорубь
промышлять — охотиться
проязычиться — заговорить человеческим языком
пустоплёсьё — пустое, незаселенное место
пыхнуть — дохнуть
рйвзе — разве
растышкать — рассовать
рдсш — розги
рьянь — злоба
селёменный — соломенный
сиротина — нищий
слшка — слюна
сосйть — кормить грудью
спалица — дубинка, палица
сппсник — полотенце
спружитъ — сбросить
стенок — тень
суслить — сосать
темень — гроза
толковать — понимать
толсто — много
горох — вихрь, ураган
угомонить — убить, умертвить
утдрнуть — уехать, исчезнуть
уторы — щели в днище ушата
уходить — убить, погубить
фурнуть—1. Забросить; 2. Быстро уехать
хвалёнка — нарядная, почетная девушка
хордма — крыша
цело, чело — устье русской печи
чёмор — черт
чдхать — заливать, лить воду шёрва — бранное слово шиб&ть — бросать, кидать ширинка — платок шёлгач—заплечный мешок шёлковик — шелковый сарафан юкнуть — упасть, провалиться Ягйбова — Баба-яга
Симина Галина Яковлевна
ПИНЕЖСКИЕ СКАЗКИ
Редактор А. И. Лёвушкин Оформление Р. С. Климова Художественный редактор В. С. Вежливцев Технический редактор Н. Б. Буйновская Корректоры: Н. К. Галкина, В. И. П р и г о д и н а, А. А. Фонтейнес
Сдано в набор 4/VI 1975 г. Подписано в печать 19/VIII 1975 г. Форм. бум. 84Х108'/з2 (бум. тип. № 3). Физ. печ. л. 7,0 Уел, печ. л. 11,76 Уч.-изд. л 10,22. Тираж 20000. Сл. 00040. Заказ № 4823.
Цена 43 коп. — в переплете № 5; 62 коп. — в переплете Hs 7.
Северо-Западное книжное издательство, Архангельск, пр. П. Виноградова, 61. Типография им.Склепина издательства Архангельского обкома КПСС, Архангельск, набережная В. И. Ленина, 86.
www.e-puzzle.ru
www.e-puzzle.ru
[1] Н П Андреев Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне, изд Географического общества Л, 1929
[2] См Сказки А Н Афанасьева Т 3 М, ГИХЛ, 1957 и Северно русские сказки в записях А И Никифорова М —J1, 1961
[2] И В Карнаухова не права, объясняя имя сказочного Олеса нушко как производное от канонического имени Александр Оле- санко, Ольшанко, Леханко и т п (См • И В Карнаухова Сказки и предания Северного края Л , 1934, стр 402) Это — название де ревянного чечовечка, сделанного из олышшы
[2] Сб «Живая старина, год 21 й, 1912», изд I еирафического общества, Пг, 1914, стр 325