Собака как государство
Ну да! Она охраняет дом, защищает хозяина, хранит верность. У нее и конституция поведения есть, неизменная и выполняемая. Собаке как государству все равно, какой веры человек, богат он или беден, знаменит или безвестен. Она друг человеку и не нападает на него, если не бешеная.
Похоже, похоже на идеальное, то есть нормальное, государство. А нашему уступает. В цинизме, вероломстве и способности быстро и выгодно приспособиться к новому хозяину. Что поделаешь – животное все-таки. Бескорыстно привязывается. И навсегда.
Ровно тридцать лет назад, осенью 74-го года, некий человек покинул на взлетном поле Внуковского аэропорта товарища (овчарку), потому что был воспитан в таком государстве. И улетел.
А она осталась ждать.
Два года зимой и летом, и в дождь подходила она к трапу прилетавших самолетов Ил-18, на котором убыл ее подданный, и встречала его.
Она соблюдала нравственный закон, хотя человек его нарушил. Не важно. Это был ее закон.
Я написал об этой истории в той еще «Комсомолке». И миллионы читателей у нас и в мире всплакнули над судьбой Пальмы (как ее звали аэродромные работники и пилоты), и тысячи прислали деньги на поддержание жизни собаки, и тысячи хотели улучшить судьбу овчарки, враз ставшей мировой знаменитостью. Очень хотелось присоединиться к истории чужой любви и верности. Похвально.
Между тем эти тьмы сочувствующих драматической жизни и желающих принять в ней немедленное участие могли бы удовлетворить свой гуманизм, обратив взор на жизнь тем, кто окружает их повседневно и нуждается в помощи.
Но там необходимо было поведение, а они готовы были лишь к поступку.
Вскрикнуть-то мы всегда в состоянии. Вскрикнуть и затихнуть до следующей остановки. Не готовы к проявлению чувств на протяжении всего пути.
Посмотрите на собаку, на животное, исполненное достоинства, постоянства и верности. Этому государству с умными глазами мы нужны. А тому, с холодными, зачем? Зачем и они нам, верные Русланы, натасканные на тех, кто выходит из организованной колонны? Они и своих порвут за власть и богатую хавку.
Пальма ждет на аэродроме, а мы бросили ее и боимся вернуться. Вернись, вернись, гражданин в свою страну – она нуждается в тебе! Не бросай ее на произвол.
Вы, что так переживали, сострадали и надеялись, остановите тех с петлями, крючьями и клетками. Пока можно.
Найдитесь, как нашлась Вера Котляревская, терпением и любовью завоевавшая доверие овчарки, аэродромные техники и пилоты, спасшие тридцать лет назад собаку – как государство.
Ей-богу, между государством и собакой есть общее: охранять дом, защищать хозяина и не воровать со стола»[37].
Сахаров
«Первое сентября», 27 августа 1999 года.
Найдутся люди поумнее, которые объяснят, как этот высокий сутуловатый человек, грассирующий и запинающийся, смог повернуть сознание сограждан от готовности к незрячему повиновению все равно какой власти к осознанию своего человеческого достоинства.
Я и не берусь за эту задачу. Расскажу лучше притчу.
Приехав из Горького, увидели они, что телефоны отключены, а дом пришел в запустение, ибо жили они не в нем, но он в них жил.
Пришел тогда академик в академический магазин и спросил ванну в метр семьдесят, как просила его жена, и унитаз с косым впуском, как того требовала система водоснабжения и канализации, и торговцы продали ему.
Когда это принесли в дом, то увидела жена, что ванна ободрана, и попеняла ему за то, что обманули его. Он же ответил: «Новое не всегда доброе. Человек платит за то, что покупает, а не за то, что уже купил». И она поняла и сказала: «Хорошая покупка. Спасибо, что не течет».
Тогда из туалета вышли два сантехника. Николай и Колька, и, приступивши, стали выговаривать ему: «Ты академик, а не знаешь, что есть две системы: с прямым впуском и с косым, и они несовместимы. Тебе обманом дали вместо одного унитаза другой. И теперь, если его поставить, выбирай: или дверь не откроется, и мы ,поставив его, будем в туалете вечно, либо не закроется никогда».
Он ответил: «Есть и третья система, которая вовсе не дает выбора, но это не значит, что из нее нет выхода».
Но не поняли сантехники его и ушли курить надолго, а он стал работать.
Тогда жена его сказала мне: «Иди к ним. Ты знаешь язык их», – и дала ему бутылку аргумента. Они отвечали: «Попробуем». И, не устояв против того аргумента, работали, как привыкли.
И он, как привык, думал.
Когда же настал вечер, вышли они, не отмыв рук от трудов своих, и сказали с гордостью честного человека: «Мы сделали все, что позволяет система».
И я подивился, узнав метафору, ибо услышал в их гордости свою гордость, а в их словах – свои и многих, кто почитал себя вполне честным человеком.
Придя в туалет, увидел, что и дверь закрывается, и унитаз стоит, но воспользоваться им можно с трудом и неудобствами.
Возвратясь в кухню, я рассказал ему, но он метафоры не узнал, ибо не было у него опыта совмещения с системами, который был у сантехников Николая, Кольки и у меня.
И подумал я, что он скажет: «Они сделали то, что могли, а ты сделай то, что ты можешь. Не укоряй другого за непонимание и неумение. Но себя за понимание и неумение кори».
Но он сказал: «Спасибо!» И продолжал думать»[38].
Уланова
«…Когда же это было? Как будто недавно. Во всяком случае, я помню себя рядом с Галиной Сергеевной Улановой на сцене Большого театра. С фотоаппаратом. Хотелось снять ее без притворства. Без моего притворства. Ибо для Улановой высокое притворство, то есть претворение, и было смыслом жизни. Или смыслом жизни для нее было то, что меряет время? Движение! Впрочем, в нашем случае это одно и то же, потому что оно и было ее искусством. Время стало мерой искусства Улановой.
Балетный театр, как театр вообще, не существует ни до, ни после действия. Плоская бумага и плоский экран бессильны запечатлеть трехмерный мир сцены. Но будь даже придумана некая голографическая хитрость, все равно – мимо. Великий актер обладает талантом создавать четвертое измерение. Сидя в зале в момент события, ты его чувствуешь. Уланова владела этим даром.
…Мы стояли на сцене, и Галина Сергеевна рассказывал о позорном эпизоде в русской культуре, что произошел на ее и наших глазах. Прах великого русского певца Федора Шаляпина перед перезахоронением на Новодевичьем кладбище партия и правительство запретили отпеть в зале Большого театра: «За что такие почести эмигранту?»
– Стыдно! – говорила Уланова. – Даже хор не пригласили, обошлись пластинкой.
Плоская, как граммофонный диск, жизнь окружала ее и нас.
Времена Шаляпина, времена Улановой. Времена Ежова и Сталина, Хрущева и Брежнева, Ельцина и кого там еще – это одни и те же времена. Наше время.
Параллельные движения мертвых (пусть они и дышат) правителей и живых людей не пересекаются. «Пока», – пишу я для оптимизма.
Галина Уланова на фоне зала Большого театра. Случайный снимок. Один-единственный негатив (потерянный и чудом найденный в день ее кончины) на всю засвеченную пленку, но как будто только этого снимка я и ждал. Здесь, кажется, Уланова похожа на наше представление о ней и на себя самое.
Публичный образ, который несет человек, актер в особенности, не всякий раз совмещается с реальным. Возникает некоторое несовпадение красок, какое бывает в скверной печати, и контуры размываются.
Здесь же все четко. Она действительно такая. Как на монете. (Я бы и выпустил монету с ее изображением). Строгая, аскетичная, твердо определившая, что ей назначено в жизни и как это назначение осуществить. Точнее, осуществлять, потому что, зная направление движения, она не видела его конца. И в этом была Художником. А непрерывность движения была гарантирована тем, что она Профессионал.
Ее жизнь вся была подчинена балету. Даже дома подарки и памятные вещи не раскладывались по полкам, а лежали как попало, чтобы потом, когда балет уйдет из ее жизни в воспоминания, заняться приведением предметов в ожидаемый ими порядок. До них так и не дошла очередь.
На месте лишь гигантское зеркало, необходимое для работы, диван, необходимый для отдыха, автопортрет Анна Павловой как символ предтечи и фотография Греты Гарбо – актрисы, которая привлекла Уланову своим искусством и образом.
Они с Гарбо хотели познакомиться, видимо, чтобы совместить краски, и однажды приблизились настолько, что смотрели друг другу в глаза, но не обменялись ни единым словом. Толпа восторженных поклонников, окружившая дом, где жила Уланова, не дала окруженной своими поклонниками Гарбо приблизиться к двери. Они увидели друг друга через окно. Две большие актрисы не смогли преодолеть препятствие, которое создали своим искусством, и навсегда остались наедине с собственными представлениями о мимолетном визави.
Охраняя себя от чрезмерного общения, они, наверное, испытывали дефицит теплоты. Всемирная любовь через стекло ее не компенсирует.
Эта фотография Улановой – тоже изображение через стекло. Очень чистое, оптическое, ловко сработанное японцами, которые ее боготворили, но все-таки через стекло. Я, бродивший с ней по Большому театру в поисках этого изображения, свидетельствую, что за ним живой человек. Небольшая великая женщина, всей громадной силой таланта охранявшая свое право на слабость»[39].