Вот какие они, Шинкоренки!

Дата: 2025-05-25; Просмотры: 3

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

После операции отвезли меня на квартиру к начальнику штаба 1-го батальона Тихону Михайловичу Шинкоренко. Он с женой занимали небольшой бросо­вый домик, переполненный клопами и прусаками. И Ти­хон Михайлович, и его жена Ольга Петровна — люди очень добрые, чуткие и внимательные. Они откармли­вали и отпаивали меня всем, чем только могли и распо­лагали. Перевязки мне делала Ольга Петровна. Время от времени заходила врач Татьяна Ивановна Шишова. Прожил я у них до самого перехода в Ушачский район. Ольга Петровна для меня была и поваром, и медсест­рой, и родной матерью.

Мне хотелось бы кратко рассказать об этих замеча­тельных людях — Тихоне Михайловиче и Ольге Петров­не Шинкоренко.

О них у меня остались самые хорошие воспомина­ния. После войны я встречал их один раз, а затем на­долго потерял из виду. И только в 1967 году, 2 июля, в Лиозно на слете бывших партизан бригады «Алексея», посвященном двадцатипятилетию организации ее, встре­тился я с Тихоном Михайловичем. Затем Тихон Михай­лович побывал у меня в дни празднования пятидесяти­летия Великой Октябрьской революции, когда я работал первым секретарем Березовского райкома партии Брест­ской области, а 5 декабря 1967 года мы с женой съезди­ли к ним в Смоленск.

И Тихон Михайлович, и Ольга Петровна — люди скромные. Работали. Занимали невысокие должности. Наверное, многие друзья по работе даже и не подозре­вали о том, что Тихон Михайлович и Ольга Петровна в годы Великой Отечественной войны все отдавали свое­му народу, не жалели себя и своей жизни во имя осво­бождения Родины.

Тихон Михайлович Шинкоренко родился в 1913 году в деревне Маклаки Октябрьского сельсовета Лиозненского района Витебской области в семье крестьянина. В 1929 году окончил семь классов неполной средней школы. В Красной Армии служил с 1935 по 1937 год, в кавалерийских частях. После демобилизации работал на железнодорожном транспорте кондуктором, а затем, окончив курсы при Оршанском железнодорожном тех­никуме, дежурным по станции Лиозно. Война застала его на том же посту на станции Крынки.

В первые дни оккупации Тихон Михайлович устано­вил связь с группой красноармейцев, попавших в окру­жение, и лично с Николаем Васильевичем Селиваненко. Он был одним из организаторов первого партизанского отряда на Лиозненщине, который впоследствии стал отрядом № 1, а затем № 8 имени Селиваненко. Так на­звали отряд в июне 1942 года после гибели первого ко­мандира Николая Васильевича Селиваненко, уроженца деревни Лобаны Лиозненского района.

Вначале Тихон Михайлович был разведчиком отряда. По заданию командира устроился счетоводом кобыльникской волостной управы Лиозненского района. Имел доступ к документам, общался с немецкими служащими и их прихвостнями. Проводил большую работу не толь­ко по сбору и передаче отряду разведданных, но и по разложению немецкого гарнизона. И когда в июне 1942 года гитлеровцы напали на след партизанского раз­ведчика, Шинкоренко не только сам ушел в отряд, но и увел с собой четырнадцать вооруженных полицаев, унес радиоприемник с запасным комплектом электро­питания.

В отряде он стал сначала командиром взвода, а затем уже в июле 1942 года его назначили начальником штаба партизанского отряда.

3 октября этого же года Тихон Михайлович был тя­жело ранен в левое бедро. Направили его за линию фронта для лечения. Но туда он не попал: немцы к это­му времени успели закрыть «Суражские ворота». Тихо­на Михайловича оставили в партизанском госпитале бригады Д. Ф. Райцева, где он находился десять ме­сяцев.

Что такое партизанский госпиталь? Это повседнев­ная кочевка, перевозки и переноски со всеми вытекаю­щими из этого последствиями.

После выздоровления в августе 1943 года Тихона Ми­хайловича назначили начальником штаба 1-го-батальона партизанской бригады «Алексея». В этой должности он провоевал до соединения с войсками Красной Армии. Временно исполнял обязанности начальника разведки бригады.

Это умный, храбрый и мужественный человек. Во время войны мне часто приходилось с ним встречаться. Как разведчику бригады мне немало было известно. Знаю, что некоторые операции 1-го батальона разраба­тывались лично Тихоном Михайловичем и были выигра­ны партизанами. Шинкоренко совместно с командиром батальона Петром Михайловичем Антиповым всегда участвовал в боях, показывая личный пример храб­рости.

Тихона Михайловича хорошо знал и уважал Алексей Федорович Данукалов. Комбриг неоднократно вызывал его к себе в штаб бригады и советовался с ним.

Шинкоренко наградили именным пистолетом ТТ № 47111, а при соединении с войсками Красной Ар­мии — медалью «Партизану Отечественной войны» I степени. Ольга Петровна награждена медалью «Парти­зану Отечественной войны» II степени.

После войны Тихон Михайлович два месяца работал в группе по приведению в порядок архива партизанской бригады «Алексея», затем начальником железнодорож­ной станции Стайки, потом начальником станции Колодня, которая возле Смоленска, диспетчером Смолен­ского железнодорожного узла. Сейчас Почетный желез­нодорожник Тихон Михайлович Шинкоренко на пенсии.

Ольга Петровна под стать своему мужу: чуткая, вни­мательная, заботливая, бескорыстная. Многие партиза­ны отлично ее помнят. Командиры всегда отдавали ей самых безнадежных раненых. При этом говорили:

— Если в нем еще сохранилась жизнь, то Оля выпоит.

Не один я обязан Ольге Петровне жизнью. Многих увела она от смерти после ранения. Так, до меня выхо­дила партизана Петра Ивановича Королева. Ольга Пет­ровна была ласковой и веселой, и никто не подозревал даже, что на душе она носит тяжелое горе. Уходя в партизаны, Шинкоренки оставили матери свою малень­кую дочурку Верочку. Немцы арестовали бабушку с внучкой и вывезли за пределы Белоруссии. Ни Тихон Михайлович, ни Ольга Петровна не знали ничего о них. Только подле войны разыскали Верочку. Она жила и воспитывалась в семье наших польских друзей.

Тихон Михайлович в 1942 году стал кандидатом в члены партии, в 1946 — членом КПСС. Прошло много времени потому, что долго разыскивали в архивах ма­териалы о приеме в кандидаты. Ведь в условиях парти­занской жизни нелегко было вести и хранить архивы.

Тихону Михайловичу Шинкоренко сейчас далеко за шестьдесят. Но я убежден, что, если бы потребовалось, он без колебаний снова стал бы с оружием в руках на защиту нашей Родины.

Рассматривая бумаги его сына, я как-то обнаружил вырезку из газеты, где написано буквально следующее:

«Благородный поступок.

На днях на станции Колодня распоясавшийся хули­ган набросился на одного пассажира и нанес ему ножом несколько ударов. Потерпевший упал на пол, пассажи­ры в беспорядке бросились к дверям.

Начальник станции Колодня т. Шинкоренко, услы­шав шум в зале ожидания, выбежал из своего кабинета и, оценив обстановку, бросился на хулигана. Завязалась борьба. Хулиган, отчаянно сопротивляясь, замахнулся ножом на т. Шинкоренко, но подоспевший ревизор по­ездов станции Смоленск т. Мазурек вовремя предотвра­тил удар.

Тов. Шинкоренко и Мазурек совершили самоотвер­женный поступок. Рискуя собственной жизнью, они за­держали вооруженного преступника, обезоружили его и доставили в отделение милиции. Отрадно сознавать, что советские железнодорожники не стоят в стороне от борьбы с преступностью и оказывают органам милиции посильную помощь.

К. Лужков».

Как кратко и как ясно. В этом поступке виден наш Шинкоренко. Весь, какой он есть. Другим мы его и не знали. Да, это коммунист Шинкоренко. А коммунист всегда коммунист. Дома и среди людей. На работе и в отпуске. И даже один на один с собой.

Последние дни в тылу врага

В конце ноября 1943 года пришла радиограм­ма из Центрального штаба партизанского движения за подписью П. К. Пономаренко о переходе нашей бригады в Ушачский район, где уже давно была партизанская зона со всеми советскими учреждениями. Работали сельские Советы, школы, колхозы и другие предприя­тия и организации. Теперь немцы предпринимали все меры, чтобы стереть с лица земли партизанскую зону и упрочить свой тыл.

Началась подготовка к переходу. Командир батальо­на Петр Михайлович Антипов объявил нам, раненым, что предстоит большой марш. Раненых, которые не смо­гут передвигаться, повезут на подводах или понесут на носилках. Остальным дадут в помощь людей.

Я сказал, что ноги у меня целы и смогу идти сам. Ко мне присоединилось еще несколько человек. В помощь каждому из нас дали провожатого.

Слышу, кто-то назвал мою фамилию. Я откликнулся.

— Мне приказано вас сопровождать в переходе,— говорит девушка.

Смотрю, старая знакомая, витебская подпольщица. Она меня сейчас не узнала. После второго ранения я, наверное, действительно не похож был сам на себя. На­помнил, что мы с ней встречались в Витебске.

— Ой, а я-то гляжу и думаю, вроде где-то видела, но где, не могу припомнить. В бригаде людей много, всех не запомнишь.

Путь велик. Трудно отправиться в дальнюю дорогу в таком состоянии. Девушка не только помогала мне идти, но постепенно переложила на свои плечи мое оружие, а затем и вещмешок.

Одновременно с нами переходили в Ушачский район Смоленский полк И. Ф. Садчикова и некоторые другие партизанские бригады. Шли по болотам и тропам, в об­ход крупных гарнизонов. Путь лежал через Чашникский, Лепельский, Холопеничский и Бегомльский районы.

Зима в 1943 году наступила поздно. Мы утопали в грязи. В дополнение ко всему налетали немецкие само­леты, бомбили, обстреливали из пулеметов. Гитлеровцы устраивали засады, старались навязать затяжные бои, чтобы затем окружить и уничтожить нас.

Помню, шли мы через болото. Это был единственный путь. Имелось два выхода: или соорудить греблю, или бросить обоз. За ночь греблю проложили. Уже пере­брался почти весь обоз, но на рассвете налетели немец­кие самолеты. Началась бомбежка. Девушка схватила меня за воротник тужурки и, сама проваливаясь в боло­те, потащила вперед. Мне жаль было ее, но что мог поделать — силы были на исходе. Я понимал, что самоотверженная девушка на этот раз спасла мне жизнь.

Я не знал ни фамилии этой девушки, ни даже имени. За время подпольной работы в привычку вошло не спра­шивать и не узнавать того, чего тебе не говорят. Хотя в то время уже и следовало бы узнать фамилию и имя. Но я не спросил. Не до этого было.

Разыскал ее не скоро, только в 1967 году. Но об этом расскажу несколько позже.

Люди устали. Комиссар бригады Иван Исакович Ста­ровойтов сам выбился из сил, навещая отряды. Трудно сказать, когда он спал и ел. Его всегда можно было ви­деть в подразделениях. То шуткой, то просто теплым словом подбадривал уставших до смерти, промокших до костей партизан.

— А ну, алексеевцы! Что носы повесили? Давайте- ка споем бригадный марш,— предложил комиссар.

Пулеметчик Владислав Тимофеенко запел. Партиза­ны подхватили песню. Люди подтянулись. На повороте показалась голова колонны. Все увидели, как впереди по грязи размеренно шагал командир бригады. Песня зазвучала громче, веселее. Легче стал шаг.

Восемь дней партизаны находились на марше. 7 де­кабря бригада прибыла в Ушачский район и получила тридцатикилометровый участок обороны.

Здесь в санитарной части я немного отдохнул после трудной дороги. Потом, хотя рана еще не закрылась, уговорил врача Гайдаревского отпустить меня в отряд. Вместе с 17-м отрядом участвовал во всех опе­рациях.

С середины декабря ударили морозы, заковались реки и болота, а вскоре выпал снег. Больше в разведку меня не посылали. Только один раз получил такое зада­ние комбрига, которое запомнилось мне на всю жизнь.

Ночью в конце декабря 1943 года меня срочно вызва­ли в Великие Дольцы, в штаб бригады. «Дядя Алеша», комиссар Старовойтов и начальник штаба Плоскунов, склонившись, колдовали над картой.

— Как твои дела, «Сорванец»? — спросил комбриг.

-— Отлично. Немножко лежу и немножко воюю.

— А здоровье как? Рука болит?

— Здоров, как зверь! Рука так себе... Девчат обни­мать можно, да и то осторожно.

— Как всегда шутишь?

— А что остается делать?

Комбриг походил по комнате, покашлял, сел за стол.

— Нам нужно срочно доставить важные документы в Первую Заслоновскую бригаду,— без всяких предис­ловий начал он.— Штаб стоит в Старой Белице, недале­ко от Сенно. Километров сто будет. Но придется объез­жать фашистские гарнизоны. Так что прибавь еще два­дцать.

— Я согласен...

— Согласен-то согласен, но дело не простое. Преж­де всего придется вырываться из кольца, которым ок­ружена наша партизанская зона. Да и к заслоновцам, наверное, путь тоже не открытый. Мы много думали, кого послать, и остановились на тебе. Ты смекалистый в этих делах. Уверены, что проберешься.

— Спасибо за доверие!

— Вот карта, изучи и подбери себе маршрут. По­едешь верхом. Лучшая кобылица Ласка в твоем распо­ряжении.

Я решил проскочить между Казимировом и Ветче. Командование бригады одобрило этот план.

Сборы были недолгими. Накормили меня хорошень­ко, снабдили махоркой и спичками. Планшет с запако­ванными в плотную бумагу документами привязали ре­мешками через плечи под фуфайкой так, что он оказал­ся у меня на спине и не мешал моим движениям.

Перед рассветом мы подъезжали к деревне Ветче. Впереди на своем жеребце «Дядя Алеша», за ним я, за мной Плоскунов. В дороге много было разговоров, но больше всего не о моем трудном задании, а о разных эпизодах нелегкой партизанской жизни.

Около Ветче нас встретили командиры двух отрядов: Михаил Смычков и Сергей Медаев. Из штаба им позво­нили и передали указание подготовить отряды к выпол­нению важного боевого задания.

— Хе! Ехали двое, а приехали трое,— не удержался Медаев.— «Сорванца» совершенно не видно.

Теперь он уже узнавал меня хорошо. А при отряде Смычкова я почти все время находился после ухода из Ивановки, не раз участвовал с ним в боевых операциях.

— Это хорошо, что «Сорванца» издали не видно,— задумчиво проговорил комбриг.— Предстоит дальняя дорога, на которой его подстерегают многие фашистские ловушки. Вот и нужно пропустить его через вражескую линию, открыть путь в тыл фашистов.

План быстро утрясли. Определили место прорыва кольца около болотины, подходящей к самой речушке. Пропустить меня решили на рассвете, когда на людей нападает непреодолимая тяга ко сну. Завертелось коле­со. Отдавались команды, двигались роты бойцов. К ме­сту прорыва подъехали и мы. Остановились в трехстах метрах на бугорке, поросшем молодым ельником, и на­блюдали, как партизаны бесшумно добрались до речуш­ки, переправились на вражеский берег и кинулись туда, где за пулеметами дремали гитлеровцы.

Брешь в обороне противника быстро расширялась в обе стороны...

— Пора, «Сорванец»! — схватил меня в объятия и троекратно расцеловал «Дядя Алеша».— Счастливого пути!

Расцеловались мы и с Плоскуновым. Ласка сорва­лась с места и понесла меня в поле, к шоссейной дороге Лепель — Березино. Недалеко от деревушки Савин Дуб перескочил ее и по тылам гитлеровцев безостановочно двигался в сторону шоссе Лепель — Бегомль, объезжая гарнизоны противника.

Недалеко от Старолесья незамеченным пересек шос­се Лепель — Бегомль, повернул направо, выскочил на большак, который вел к Волосевичам. Уже шестой час нахожусь в пути, нигде еще не останавливался ни на минуту, даже не закурил, забыл об этом, хотя был за­ядлым курильщиком и полный кисет махорки лежал в моем кармане. Да и коня пора покормить. Решаю за­ехать в деревню. Если немцев в ней нет, сделаю неболь­шой привал.

Волосевичи предстали предо мной, как только я вы­скочил из-за поворота. Сразу заметил шлагбаум и возле него немецкого солдата. Свернуть в сторону поздно, можно навлечь на себя беду—уж очень близко подъ­ехал. Что делать? Будь что будет,— во весь опор мчусь вперед. Авось гитлеровцы не успеют разобраться, кто въехал в деревню, и я сумею выбраться на окраину, к огородам. Так оно и случилось. Я уже был в лощине и взял курс к Лукомльскому озеру, когда из Волосевичей заговорили немецкие пулеметы. Но пули высоко проно­сились надо мной.

Когда проскочил большак Чашники — Лукомль, ока­зался в партизанской зоне. Теперь я повернул кубанку красной лентой вперед. Меня никто не задерживал, я шел на полной скорости, минуя деревню за деревней, уверенно приближаясь к цели.

В Старой Белице я быстро нашел штаб. Когда вошел в дом, за столом сидели комбриг 1-й Заслоновской Люд­виг Иванович Селицкий и еще несколько командиров (Селицкого назначили комбригом после гибели Констан­тина Сергеевича Заслонова). Доложил, что привез пакет от комбрига «Алексея».

Я скинул маскхалат, затем фуфайку и повернулся спиной, где был кожаный планшет, к Селицкому. Ре­мешки впились в мое распотевшее тело. Их быстро раз­резали и сняли планшет. В дом вбежал часовой.

— Товарищ комбриг! Лошадь пала.

— Какая лошадь?!

— Белая. Приезжего посыльного.

Я пулей вылетел во двор. Ласка лежала на снегу, протянув ноги. Стеклянный глаз, заплывший слезами, безжизненно смотрел на меня. Да, я загнал эту добрую кобылицу. А ведь можно было ее спасти. Следовало не привязывать к коновязи, а поводить полчасика, пока остынет, и было бы все в порядке. Но тогда я и не поду­мал об этом, а побежал быстрее передать драгоценный пакет, ради которого была предпринята вся эта риско­ванная затея.

Я сидел над Лаской с зажатым, как в тисках, серд­цем и перебирал в памяти весь длинный путь, который пронесла меня по вражеским тылам эта кобылица.

— Ты долго собираешься оплакивать свою лошад­ку? — спросил нагнувшийся надо мной Селицкий.— По­шли в хату, а то еще и простынешь...

Назавтра сообща обсудили, как мне лучше добрать­ся к алексеевцам. Взамен павшей Ласки мне предложи­ли другую лошадь. Но я отказался. Стоит ли снова под­вергать себя риску и мчаться по тылам врага, опять стать мишенью для противника? Теперь же никакой срочности нет. Лучше идти пешком, осторожно обходя вражеские гарнизоны, чтобы при любой опасности неза­метно юркнуть в кусты. Договорились, что заслоновцы подвезут меня к большаку Чашники — Лукомль, а там уж я отправлюсь пешком, обойду с севера Лукомльское озеро, приму несколько южнее моего конного маршрута и лесными тропами доберусь до своих.

После обеда мы отправились в путь. Меня сопро­вождала группа партизан-заслоновцев во главе с Васи­лием Степановичем Ждановичем. Распрощался с ней, когда между Лукомлем и Поповкой пересек большак. Заслоновцы поехали обратно, а я взял курс на запад.

Возле деревни Кисели меня заметили фашисты. Они кричат «Хальт! Хальт!», а я продолжаю идти прежним шагом, делая вид, что это меня не касается. Уже недале­ко до кустов. Рассчитываю скрыться за ними. У фаши­стов, очевидно, кончилось терпение. Они открыли огонь, но брали высоко; пули со свистом пролетали над голо­вой. Конечно, немцы это видели и внесли поправки. Пули начали ложиться рядом. Я помчался к кустам, не отстреливался. Думал, что гитлеровцам надоест гонять­ся за мной.

Хотелось мне обогнуть Лукомльское озеро, не выхо­дить на лед, где невозможно было замаскироваться. Фа­шисты, видимо, это поняли и стали так обстреливать местность, чтобы остался один безопасный путь — к озеру. Мне ничего не осталось делать, как рвануть туда.

Валенки не скользили по льду, и я бежал изо всех сил. Быстрее бы добраться до противоположного бере­га! Немцы в сапогах, не очень-то побегают. Но я — один, а их группа. Один автомат против нескольких... Пули рикошетят и летят вместе с осколками льда. Страшная картина. Я ползу и отстреливаюсь. Укрыться негде. На земле несравненно легче, там всегда найдется бугорок, ложбинка, а если и их не окажется, то даже на ровном месте сожмешься весь и, кажется, что вот уже и втис­нулся в землю, прикрылся от пуль. А на льду — нет! Как бы ты ни укладывался, как бы ни вертелся, все рав­но на виду, со всех сторон доступен пулям.

Это на бумаге передать очень трудно. Кому не при­ходилось испытать такое на себе, тому нелегко предста­вить хотя бы приблизительно эти ужасы.

Прошло, кажется, уже немало времени. Начало тем­неть. Берег близок. Но что это? Там какая-то суета. Всматриваюсь. Гитлеровцы устанавливают станковый пулемет. Дальше ползти нельзя. Дал автоматную Оче­редь и свернул в другое направление. Снова ползу и снова отстреливаюсь.

Когда основательно потемнело, я выбрался на берег. Принял севернее и через некоторое время оказался на окраине деревни Симоновичи. Осторожно прошел по кустарнику, забежал на огороды и по задворкам вышел за деревню и — будьте вы трижды прокляты, фаши­сты!.. По болотным и лесным тропам направился к Ушачской партизанской зоне, где мои боевые друзья-алексеевцы упорно защищали свои рубежи.

В деревни не заходил. Дневал в лесу. Ночами проби­рался к цели. На четвертые сутки, недалеко от Медведовки, наткнулся на группу конников из отдельной разведроты 1-го батальона бригады «Алексея», которую возглавлял мой друг Миша Григорьев. Они подобрали меня и переправили через немецкую линию в Ушачскую зону...

«Дядя Алеша»! Как он был рад моему возвращению.

В разведку меня больше не посылали. После неболь­шого отдыха вместе с партизанами 17-го отряда я участ­вовал в разных операциях. Вот тогда-то меня третий раз тяжело ранило. А случилось это вот как.

14 января 1944 года мы устроили засаду на дороге Пышно — Березино. Человек двенадцать автоматчиков и пулеметчиков 17-го отряда под руководством коман­дира отряда Михаила Иосифовича Смычкова на рассве­те недалеко от деревни Савин Дуб залегли в тридцати метрах от дороги. Только начало светать, как из-за по­ворота показалась небольшая колонна фашистов. Впере­ди шли два рослых солдата. Как гусаки, вытянув шеи, они прощупывали глазами один одну, а второй другую сторону обочины дороги. Я лежал крайним по ходу ко­лонны. Рядом со мной окопался в снегу командир груп­пы подрывников отряда Павел Толкачев, пожилой и бы­валый партизан. Он шепотом передал мне приказ ко­мандира: когда голова колонны поравняется с засадой, без команды бить по этим двум «гусакам».

Впился глазами в двух фашистов и с нетерпением жду, когда они достигнут указанного места, которое я наметил и перемерил мысленно не один раз. Все ближе и ближе... Держу на мушке. Больше никого не вижу. Остальные для меня не существуют. Два «гусака» до­стигли роковой черты. Нажимаю на спусковой крючок. Мои «подшефные» рухнули на землю. Застрочили пуле­меты и автоматы, полетели гранаты. Оставшиеся в жи­вых фашисты залегли в кювете и открыли огонь.

Смотрю, Чуть правее меня, за дорогой, длинными очередями плюет пламенем фашистский пулемет. Зуба­ми выдернул чеку «лимонки», приподнялся и левой ру­кой метнул гранату. Пулемет замолк. Взрывной волной его выбросило на дорогу. Но меня обнаружили фаши­сты, повели прицельный огонь. Пули засвистели над са­мой головой. Прижался к земле, переполз немного пра­вее, залег и снова открыл огонь. Вдруг будто кто-то ударил по спине. Слышу, разлилось тепло под рубаш­кой. Вот уже и живот оказался в теплой луже. А я все стреляю...

— Что с тобой? — подполз ко мне Толкачев.

— Я ранен.

Он схватил меня за ворот фуфайки и потащил за пригорок. Вскоре собралась вся группа.

— Ну и невезучий же ты, «Сорванец»,— с сожале­нием проговорил Смычков.

Содрали с меня одежду. Пуля навылет прошла через правую лопатку, чуть не задев позвоночник. Перевяза­ли рану. Не очень приятная процедура раздеваться на дворе в двадцатиградусный мороз.

Так закончился мой последний бой в период Вели­кой Отечественной воины.

Привезли меня в санитарную часть. Обработали ра­ны, снова перевязали и уложили в постель. Вечером ко мне пришел Алексей Федорович Данукалов со своим ординарцем. Приехал и начальник штаба 17-го отряда Василий Михайлович Маршалков.

— Ну что ж, «Сорванец»... Видно, немцы все-таки решили добить тебя, напали, как блохи на мокрое ме­сто,— весело говорил «Дядя Алеша», пересыпая свой разговор острыми словечками.

Справедливости ради следует сказать, что Алексей Федорович был большим мастером художественного слова и острых выражений. Но это у него как-то полу­чалось не грубо и не оскорбительно.

— Придется тебе, «Сорванец», лететь за линию фронта, на Большую землю,— продолжал комбриг.

Я упрашивал «Дядю Алешу» оставить меня в брига­де, уверял его, что скоро поправлюсь, что на мне все заживает быстро, ко всему еще хочу воевать с фаши­стами.

— Но у него еще не закрылась рана на руке после второго ранения,— вставил Яков Владимирович Гайдаревский.

— Вот видишь, а ты говоришь, заживает быстро,— сказал «Дядя Алеша».— Нет, «Сорванец». Я не стану больше брать греха на свою душу. Ведь тебе еще нет и восемнадцати лет, а ты уже три раза тяжело ранен.

— Двадцать седьмого января мне исполнится восем­надцать лет,— хватаясь как утопающий за соломинку, вставил я.

— Тебя нужно было отправить за фронт еще в ок­тябре, после взрыва эшелона,— сказал Алексей Федоро­вич.— Нет, и не проси. Вопрос решен. Если тебя убьют, я никогда не прощу себе этого. Постарайся после вой­ны обязательно разыскать меня. Тебе это легче будет сделать, чем мне, потому что меня знают больше, чем тебя.

Мне выписали необходимые для отправки за линию фронта документы. Распрощались. Я не знал тогда, что никогда больше не увижу «Дядю Алешу».

Часа через два, закрученный в одеяло, я лежал в санках, направляясь на партизанский аэродром в Сержаны. Ровно 920 дней пробыл я в тылу врага. Для меня война окончилась, а для других была еще в полном раз­гаре.

Стоять насмерть!

Да, не знал я тогда, что уже немного осталось воевать этому храброму командиру прославленной пар­тизанской бригады, одно имя которого приводило в ужас фашистских вояк и их прихвостней.

Гитлеровцам был знаком почерк алексеевцев. Враг наверняка узнавал его по внезапным налетам партизан, по дерзким диверсиям в самых неожиданных местах и выходу из сложнейших ситуаций, по быстроте передис­локации и перегруппировки сил, по неожиданному появлению там, где их не ожидали, и по такому же мо­ментальному исчезновению, по глубоко продуманному решению сложнейших военных задач со многими неиз­вестными, по дисциплинированности, организованности, храбрости и бесстрашию рядовых партизан и команди­ров. Враги хорошо знали и самого Данукалова, знали, что шутить с ним опасно.

Не успели еще алексеевцы по-настоящему разме­ститься на новом месте в Ушачской зоне, как о прибы­тии их туда стало известно не только друзьям, но и врагам.

Да и как не узнаешь о них! Только командир Полоцко-Лепельского партизанского соединения В. Е. Лобанок определил почти тридцатикилометровую линию оборо­ны, на которой алексеевцы должны закрепиться и стоять насмерть, чтобы не допустить фашистскую не­чисть в освобожденную партизанскую зону, как бригада начала проводить диверсию за диверсией. Алексей Фе­дорович всегда считал, что при любых ситуациях врага нужно держать в страхе, не только причинять ему ущерб, но и трепать нервы.

— Если враг тебя боится, значит, уже обеспечено пятьдесят процентов победы,— неоднократно говорил он командирам и политработникам.— Держите фаши­стов всегда в страхе.

В штабе бригады собрался партизанский совет, съехались командиры батальонов и отрядов, а также начальники штабов, комиссары и другие должностные лица. Начальник штаба бригады Федор Иванович Плоскунов докладывал о размещении батальонов и отря­дов, о строительстве линии обороны. Он внес предло­жение создать группу военных специалистов, которые бы изучали и решили, где какие укрепления нужны.

— Ты прав, Федор Иванович! — выслушав его, ска­зал комбриг.— Укрепления действительно строить надо разумно. Здесь придется стоять не один день, а либо до победы, либо до смерти. Подумай, кого включить в эту группу. Заодно необходимо создать и другую группу, которая бы изучила обстановку, организовала глубокую разведку и внесла предложения о немедленной органи­зации диверсий против фашистов. В этом деле нельзя терять ни одного дня.

— Что ты, Алексей Федорович! Может, повременим недельку-две? Пускай люди отдохнут от перехода, да и укрепления построим.

— Нет, Федор Иванович! — вмешался в разговор ко­миссар бригады.— Отдыхать, значит, помогать врагу собраться с мыслями и силами. Комбриг прав. Необхо­димо бить врага, трепать ему нервы, нагонять страх. Это нужно и для поддержания высокого боевого духа партизан. Давайте поручим возглавить эту группу Зюкову и Шестакову. А строительством обороны займет­ся начальник штаба. Вы, Федор Иванович, в этом деле собаку съели.

Все поддержали комиссара.

— Дело говорит комиссар! — согласился комбриг.— Так и порешим. Тебе, дорогой Федор Иванович, оста­ется одно — выполнять. Большинство на нашей стороне.

Закипела работа. Одни строили блиндажи, дзоты, ры­ли окопы, ходы сообщения. Другие делали вылазки в тыл врага. Да и не только вылазки, совершали рейды на несколько десятков километров в глубь вражеского расположения.

Начальник штаба мотался день и ночь, руководил строительством укреплений на тридцатикилометровом участке от Хроменок и Ветче до Замошья и Аубенцов — расстояние немалое и местность неодинаковая, на ка­ждом шагу загадки. Вот и попробуй реши их.

В каждом отряде были созданы ударные группы, в которые, как правило, входили автоматчики, пулемет­чики и подрывники. Ни днем ни ночью алексеевцы не давали покоя немцам. Фашисты подрывались на минах, из засад косили их меткие партизанские пули, отряды совершали внезапные ночные нападения на гарнизоны. С каждым днем радиус действия алексеевцев ширился. Шоссе Пышно — Березино постоянно находилось под контролем партизан. Добрались они и до железной до­роги Полоцк — Молодечно.

Фашисты решили проучить неугомонных алексеев­цев. Они бросили свыше двухсот солдат против 13-го партизанского отряда и около деревни Угольцы попыта­лись переправиться через реку Березину. Но не тут-то было. Враг потерял около шестидесяти солдат убитыми, и ему пришлось срочно убраться восвояси. Тогда фаши­сты подключили авиацию и артиллерию. Два дня бес­прерывно бомбили и обстреливали расположение 8-го и 13-го отрядов, методично, метр за метром вспахивали землю бомбами и снарядами. А 21 января до семисот гитлеровцев тремя колоннами двинулись на деревню Угольцы. Только через три часа им удалось несколько потеснить партизан, но фашисты не сумели закрепиться на занятых позициях. Под партизанским огнем при­шлось им уносить ноги. Свыше сотни фашистов навсегда осталось лежать в нашей земле.

На дорогах ежедневно устраивались засады. То в одном, то в другом месте алексеевцы трепали противни­ка. В январе разгромили они гарнизон в Путилковичах, вывели из строя участок дороги Новины — Любово, уничтожили двенадцать километров линий связи.

Командование бригады также решило нанести удар по гарнизонам противника в Липниках и Любове, кото­рые слишком рьяно начали браться за партизан. Надо было сбить с них спесь. Три отряда (10, 14 и 18-й) повел на Липники заместитель комбрига Константин Зюков.

Партизаны прорвались в гарнизон, овладели частью око­пов, заняли один, а потом и второй дзот. Три часа шел жаркий бой. Казалось, что победа алексеевцам уже обеспечена, осталось только сделать еще один рывок. Зюков поднимает бойцов в атаку. С чердака ближайше­го дома предательски застрочил пулемет, изрыгая смерть. Изрешеченный пулями, Зюков упал. Командир 14-го отряда Василий Васильевич Григорьев встал на ме­сто убитого командира и повел людей в атаку.

Григорьев в боях был не новичок, а видавший виды партизан. Он прибыл в бригаду из-за линии фронта с группой в девять человек. В ней были и две девушки. Одна из них — молоденькая медсестра, симпатичная комсомолка из Горького Мира Швиндлер. Вскоре Васи­лия Васильевича назначили помощником командира 10-го отряда, и он неоднократно участвовал в боевых операциях. В июне 1943 года ему и Михаилу Григорье­вичу Семенову поручили создать новый партизанский отряд. Им быстро удалось выполнить приказ командо­вания бригады. Отряду присвоили четырнадцатый но­мер; командиром его назначили Григорьева, а комисса­ром — Семенова. Василий Васильевич попросил назна­чить медсестрой в отряд Миру Самойловну Швиндлер. Вскоре она стала женой Григорьева. После гибели М. Г. Семенова комиссаром стал Леонид Степанович Павроз. Григорьев и Павроз не раз водили отряд на вы­полнение рискованных боевых операций.

Вот и сейчас Василий Васильевич, встав на место по­гибшего комбата Зюкова, поднял отряд в атаку. Комис­сар Павроз с бойцами подавили пулеметную точку про­тивника. Но атака захлебнулась. К фашистам подоспело подкрепление.

В это же время четыре отряда (6, 13, 17 и 20-й) под командованием комбата Антипова штурмовали гарни­зон противника в деревне Любово. Партизаны ударили с трех сторон одновременно. Хоть и крепкий был оре­шек, но удалось его разгрызть. Противника выбили из пяти дзотов. Первый дзот забросали гранатами подполз­шие вплотную Сергей Шабашов, Георгий Милошевский, Дмитрий Махлаев и Арменак Парнакьян из отряда «Мо­ряк», второй ловко обложил со своей ротой Феликс Крыжевич и выкурил оттуда фашистов.

Хорошо дрались ребята из 20-го отряда под командованием Сергея Сметанина, 17-го во главе с Михаилом Смычковым и 13-го под командованием Василия Пенчукова. При штурме штаба гарнизона бесстрашно действо­вали комиссар 13-го отряда Яков Старостин и комиссар 20-го Евсей Дягилев, а также помощник комиссара по комсомолу Иван Свириденко. Подобравшись вплотную к зданию вместе с бойцом Иваном Шебеко, они забро­сали противника гранатами и заставили его замолчать.

Но особенно отличился в бою отряд «Моряк». Все роты проявили находчивость и смекалку, четко выпол­няли команды, слаженно и умело взаимодействовали. Командир Коркин и комиссар Шерстнев руководили боем, как настоящие дирижеры. «Молодцы, не уронили чести «Мишки-моряка»,— отмечал Антипов, подводя итоги операции.

В этом бою были ранены Арменак Парнакьян, Фе­ликс Крыжевич и Дмитрий Махлаев. Погибли Алек­сандр Гуделев, Михаил Рябунькин, Гильденков и Гайда.

В тот день жарких боев отличились многие бойцы. В бригадном дневнике отмечено свыше шестидесяти человек. Среди них В. Белисов, Д. Жек, А. Савич, И. Федосенко, Д. Рубан, И. Клочко, А. Потапенко, Ф. Нардымов, И. Коваленко, Л. Василис, В. Титов, А. Бессонов, девушки-партизанки Аня Федосенко и Ва­ля Приставка и многие другие.

К вечеру партизаны оставили деревни Любово и Липники. Итоги дня были отрадны и печальны. При штурме этих гарнизонов погибло 16 партизан и ранен 51. Погиб и наш славный заместитель командира брига­ды Константин Васильевич Зюков, прошедший по тылам врага партизанскими тропами не одну сотню кило­метров.

Константин Васильевич Зюков пришел в партизан­скую бригаду «Алексея» в мае 1942 года с небольшой группой подготовленных для борьбы в тылу врага лю­дей: Старостиным, Монаховым, Салаженком, Кузне­цовым и другими. В начале июня из личного состава бригады «Алексея» был сформирован партизанский от­ряд под командованием К. В. Зюкова, который напра­вился под Оршу. Вскоре он разросся, и его реорганизо­вали в партизанскую бригаду. В состав бригады Зюкова

входили три отряда. Немало удачных боев провела бри­гада, совершала диверсии на шоссейных и железных дорогах, нанося ощутимый урон оккупантам. Но в авгу­сте 1942 года во время окружения в районе Бабиновичей бригада Зюкова понесла большие потери. Многие бойцы погибли в жестоких схватках с врагом, другие рассеялись и влились в соседние отряды и бригады. Константин Васильевич, вырвавшись из окружения, вер­нулся к алексеевцам. Его назначили заместителем ко­мандира бригады. В этой должности он и прошел слав­ный боевой путь по тылам врага и закончил его при разгроме фашистского гарнизона в Липниках.

Нелегко сложилась жизнь Константина Васильевича. Родился он в 1914 году в городе Кольчугино. Рано остал­ся без родителей, воспитывался в детском доме, потом окончил школу ФЗО, после службы в Красной Армии работал слесарем на Нижне-Троицкой суконной фабри­ке. С 1937 года служил в органах НКВД в Башкирии, а с начала 1941 — в Литве. В Вильнюсе и застала его война. Там он жил с женой Любовью Александровной и ма­ленькой дочерью Нинелью. Последней машиной нар­комата успел отправить из Вильнюса семью. На литов­ской земле принял первый бой с войсками противника. Потом отступление, окружение. Почти месяц с боями пробиралась к линии фронта небольшая группа литов­ских работников милиции. Среди них был и Зюков. По­сле выхода из тыла врага Константина Васильевича на­правили в Горький. Вскоре его перевели в Москву, где обучал военному делу молодых бойцов и сам готовился к возвращению на фронт.

Из Москвы, затем с фронта, а позже и из партизан­ской бригады он писал письма семье. Десятки их сохра­нилось у Любови Александровны. Эти письма она при­слала мне из Казани. Читаешь их и проникаешься еще большим уважением к этому сильному и мужественно­му человеку. Сколько в них оптимизма, любви к Роди­не, горячей веры в свой народ и его победу над ковар­ным врагом!

Вот отрывки из некоторых писем.

«28 июля 1941 г. г. Москва.

Скоро на фронт пойдем бить немцев, а вернусь — так мы с тобой еще заживем на 120%, тогда уж никто нам с тобой не помешает жить так, как нам хочется. А пока будем защищать Родину, так как это наша пер­вая задача, а вторая — это личное. Я коммунист и дол­жен быть в первых рядах защитников своей матери, ибо я воспитан Советской властью и ей за это должен от­платить... Обо мне не беспокойся и не горюй, ибо, если придется умереть, я умру почетной смертью и тебе не придется краснеть за меня, хотя я и не собираюсь уми­рать, а, наоборот, собираюсь жить, и жить еще лучше...»

«20 сентября 1941 г. г. Москва.

Чувствую себя хорошо, не хотел тебе сообщать, что был ранен, все прошло, и я снова уже командую взво­дом хороших ярославских ребят...»

«9 декабря 1941 г. Действующая армия.

Немцы засели под Москвой крепко, так что не знаю, как они будут отсюда выбираться... Москва — это не Варшава, они ошиблись в расчетах... Каждый метр под­московной земли им обходится в сотни солдатских жиз­ней. А чем дольше они сидят здесь — тем дороже...»

«13 декабря 1941 г. Действующая армия.

Дело у нас под Москвой сейчас хорошее, немцев мы поперли, и довольно крепко, так что они бегут и бро­сают все, что могут,— танки, орудия, автомобили...»

«25 декабря 1941 г. Действующая армия.

Вчера вечером мы захватили одно село... Да так ин­тересно... Ребята у меня все молодые, сильные и сме­лые, с которыми можно воевать и бить этих гадов, а уж разгромить их разгромим — это как пить дать...»

«25 мая 1942 г. Действующая армия.

Завтра я со своим отрядом ухожу далеко к немцам в тыл, где буду партизанить в районах Белоруссии, по­этому если что услышишь в газетах об отряде «Кости 3.», действующем в БССР, то можешь с уверенностью догадаться, что это мой отряд, а действовать я буду от­чаянно, так, чтобы немцам тошно стало... Оправдаю до­верие, которое мне оказали партия и правительство...»

«10 июня 1942 г. Белоруссия.

Сообщаю, что я жив и здоров, бью немцев в их ты­лу. Отряд у меня хороший. Здесь нет ничего страшного, надо быть только смелым, находчивым и, главное, не­уловимым, и отряд не будет иметь поражения. Вот на днях я был в «гостях» у немцев, нагнал им жару, так что они часов пять молотили по лесу из минометов и пулеметов, но там уже никого не было...»

«27 июля 1942 г. Белоруссия.

У меня большая радость... Через фронт пришел связной и принес письмо от тебя... Я сейчас командую большой партизанской бригадой. Ребята у меня во всех отрядах смелые и боевые, так что спуску немцам не даем... Пишите по адресу ППС-414, т. Стулову, для Зюкова (Кости)...»

«20 декабря 1942 г. Белоруссия.

Мы здорово бьем немцев... В день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции раз­громили два гарнизона, взяли пленных, а сейчас ведем бой с карательной экспедицией. Опять много побили, так что счет увеличиваем... Мой адрес: ППС-414, часть 137, бригада «Алексея»...»

Много лет спустя научный сотрудник Института истории, языка и литературы Башкирского филиала АН СССР Юрий Павлович Кизин в архивах обнаружил ин­тересное письмо Константина Васильевича Зюкова, адресованное трудящимся Башкирии. Письмо написано в июле 1942 года в Белоруссии. Привожу его полный текст:

«Трудящимся орденоносной Башкирии!

Первым долгом разрешите передать партизанский привет трудящимся Башкирии и свои заверения в том, что мы, партизаны, находящиеся в глубоком тылу, не посрамим свою родную Башкирию.

Мы били, бьем и будем бить поганых [гитлеровцев] здесь, в тылу, а вы, товарищи, обеспечьте трудом ско­рейшую победу над этим хвастливым и гнусным вра­гом, напавшим на нашу любимую Родину.

Теперь я хочу рассказать немного о том, как мы бьем врага здесь, в тылу. Наша партизанская бригада организовалась не так давно и за этот период провела несколько диверсий и три больших боя. В результате — мы уничтожили около 400 [немцев], разбили десятки машин и несколько эшелонов с боеприпасами и воору­жением.

В каких условиях нам приходится бить врага? Для иллюстрации я расскажу один случай. 15 июля 1942 года мы находились на своей базе в большом лесу в районе О. и Б. (Орши и Богушевска.— П. Л.). В 10 часов утра нам стало известно, что немцы идут в лес с задачей разгромить нашу бригаду. Мы подготовили несколько засад и заняли круговую оборону. В 11 часов засада со­общила на КП, что около 70 немцев подходят к ней. В 11¹⁰ все 12 пулеметов, подпустив немцев на расстоя­ние 30 метров, открыли огонь, и из этой группы... ни­кто не ушел.

Наткнувшись на одну засаду, немцы решили нанести удар со стороны, но... и здесь мы их встретили так же. Несколько раз немцы пытались найти слабое место, но, не найдя его, ушли, оставив на месте боя более 300 [солдат].

Бой длился девять часов, [гитлеровцев] было в четы­ре раза больше, чем нас, и все же разбить нас им не удалось, мы потеряли три человека убитыми и ни одно­го раненого. Вот как мы бьем тех, кто явился непрошенно к нам. Можно рассказать много эпизодов, но это сразу сделать нельзя.

Теперь я хочу рассказать о том, что из себя пред­ставляет глубокий немецкий тыл. Они хвастаются, что завоевали Белоруссию, но... в «завоеванной» республи­ке мы им не разрешаем ночью ни пройти ни проехать. Днем они кое-как ездят по шоссе и на дорогах, а ночью — мы хозяева всех дорог и магистралей.

Дело доходит до курьеза. Немцы пригоняют свои резервы и на месте их обучают. В процессе обучения нередко бывают тревоги, так они тревоги поднимают криком: «Партизаны!» По этому окрику все вскакивают и обычно разбегаются. Для [гитлеровцев] слово «парти­зан» — это страшнее всего. Уезжая на борьбу с парти­занами, солдаты прощаются и плачут, зная то, что многим из них не вернуться назад, а когда вер­нутся с операции, радости тех, кто вернулся, нет пре­дела. Они целуются, бросают свои вшивые пилотки вверх, поют песни и черт знает что только не делают. Так живут на «завоеванной» территории «освободи­тели».

Заканчивая свое первое письмо, я хочу выразить уверенность в том, что в дальнейшем наша связь будет регулярной. Мы постараемся сообщать вам все, что вам будет интересно, и вы сообщайте все, присылайте газе­ты, издающиеся в Баш. АССР. Это для нас будет боль­шой радостью.

С партизанским приветом!

Командир партизанской бригады Костя З.».

И дальше приписка:

«Если что в письме будет непонятно, то в Уфе живет моя жена Кузьмина Любовь Александровна. Адрес ее: 1 ул. Сталина, № 59, кв. 6. Она поможет вам разобраться в этом письме.

Костя З.».

А вот последнее письмо Константина Васильевича, датированное 22 ноября 1943 года. Он писал жене в Уфу:

«Мы делаем одно большое дело, направленное к скорейшему освобождению Родины... Описать всего не могу, так как у меня одно — бить, бить и бить гадов... Все происходящее я записываю в дневник. Когда вернусь к тебе, сама прочитаешь. А что не поймешь, я разъясню... Полевая почта 92835 «К». Бригаде «Алексея».

Но не суждено было Константину Васильевичу вер­нуться к семье, принести домой дневник о грозных со­бытиях тех дней.

После войны прах К. В. Зюкова перенесли в деревню Великие Дольцы и захоронили в братской могиле. Там установлен памятник-обелиск.

Родина высоко оценила заслуги своего защитника. Константин Васильевич Зюков был награжден орденами Отечественной войны I степени и Красной Звезды.

Алексеевцы успешно действовали и на железной дороге. Группы подрывников постоянно отправлялись на диверсии. Количество пущенных под откос эшело­нов с каждым днем росло. А 4 февраля комиссар отря­да «Прогресс» Александр Васильевич Терентьев вывел весь отряд на железную дорогу между станциями Подсвилье и Зябки в районе деревни Боровое и такой кон­церт устроил, что немцы не могли опомниться. Было взорвано несколько километров железнодорожного пу­ти. Одновременно подрывники 10-го отряда во глава с Рудиком уничтожили мост около деревни Куголовка.

Александр Васильевич в бригаде «Алексея» был но­вичком. Появился он во второй половине 1943 года, при­был из 4-й Смоленской бригады А. Ф. Шестопалова, где воевал с первых дней оккупации. Алексеевцы знали Терентьева по совместной обороне в бабиновичском окружении в августе 1942 года, там сражался 2-й отряд шестопаловцев. В нашей бригаде он быстро завоевал авторитет храбростью и незаурядным умом.

Сам комбриг А. Ф. Данукалов в те дни дважды водил группу отрядов на железную дорогу. 13 марта под его командованием ходили на «железку» 1, 6 и 12-й отряды и 19 марта—13, 14, 17 и 20-й отряды. Были взорваны железнодорожные мосты, разрушены пути, уничтоже­ны два эшелона противника, разбиты гарнизоны желез­нодорожной охраны.

Массовые налеты на «железку» проводились часто. По два-три отряда сразу водили на железную дорогу Полоцк — Молодечно комиссар бригады Старовойтов, заместитель комбрига по разведке Шестаков, команди­ры батальонов Антипов, Блохин и Пименов. Не раз здесь действовал 4-й отряд под руководством командира Кал­мыкова и комиссара Постниченко.

О славных ратных делах алексеевцев и раньше хоро­шо знали не только в Касплянском, Понизовском и Сло­бодском районах Смоленской области, Лиозненском и Суражском районах Витебской области, где первое вре­мя действовала бригада, но также и в Богушевском, Сенненском, Чашникском, Бешенковичском и Лепельском районах. Алексеевцы были мастерами глубоких рейдов. Фашисты хорошо помнили, как зимой 1942/43 года несколько отрядов под командованием Данукалова из Суражского района совершили рейд через Лиозненский, Богушевский, Чашникский, Лепельский и Бешенковичский районы. За неделю алексеевцы в непрерыв­ных боях прошли тогда свыше пятисот километров, сметая на пути фашистские гарнизоны. И теперь брига­да наводила ужас на врага, прорываясь к его дальним гарнизонам.

1 марта 1944 года было решено совершить глубокий рейд на запад. Этой операцией руководил комбат Анти­пов. Три отряда (14, 15 и 16-й) отправились в поход. Прошли Вилейскую область и оказались в Литовской республике, затем и в Польше. На пути громили гарни­зоны противника.

Интересным был захват местечка Камелишки. Пар­тизаны с ходу ворвались в соседнюю деревню. Фашисты гарнизона не успели еще ничего сообразить, как оказа­лись в руках алексеевцев. Командир 16-го отряда Артем Ваканов и комбат Петр Антипов заскочили в помещение сельуправы. Перепуганный полицай кричал в трубку:

— Партизаны! Партизаны!..

Баканов выстрелом из пистолета наповал уложил полицая, схватил трубку телефона и передал Антипову. Оттуда неслось:

— Что ты мелешь? Какие партизаны?

— Я не мелю,— спокойно ответил Антипов.— Я со­общаю, что пришли партизаны.

— Какие партизаны? — кричали в трубке.

— Обыкновенные, алексеевцы.

— Кто это говорит?

— Это говорит Антипов, командир первого батальо­на партизанской бригады «Алексея»,— ответил Петр Михайлович.— Готовьте себе могилы! Скоро будем в Камелишках.

Почти без всякого сопротивления фашисты оста­вили гарнизон. Попытались было обстрелять партизан из костела. Им удалось ранить Федора Голуба и конту­зить пулеметчика Анатолия Нахаева. Но вскоре пере­стрелка затихла. Гитлеровцы и их прихвостни сбежали. Многие попали под партизанские пули. Были взяты большие трофеи.

Вторично несколько отрядов бригады совершили рейд в Литву в конце марта. Среди других был разгром­лен и крупный фашистский гарнизон в местечке Мелегяны.

Много шуму наделали эти вылазки алексеевцев, хотя и носили они второстепенный характер. Главной зада­чей, которую выполняла бригада со всем партизанским соединением, была оборона освобожденной Ушачской зоны.

17 апреля в бригаду прибыл командир соединения В. Е. Лобанок. Вместе с А. Ф. Данукаловым, Ф. И. Плоскуновым и И. И. Старовойтовым он побывал во всех отрядах и подразделениях, занимавших оборону, прове­рил боевую готовность, прочность укреплений. Влади­мир Елисеевич остался доволен алексеевцами.

Утром 18 апреля фашисты начали наступление. По­сле непродолжительной, но массированной артиллерий­ской подготовки, при поддержке пяти танков, артилле­рии и минометов они двинулись в направлении дере­вень Хроменки и Ветче. Оборону здесь держал 17-й отряд, которым в это время командовал Сергей Медаев, Основная линия обороны проходила вблизи деревни Ветче. Хроменки фактически являлись ничейными. Там стоял лишь дозор разведчиков под командова­нием заместителя командира отряда по разведке Лукьянова.

После непродолжительного боя группа Лукьянова отошла. Фашисты под впечатлением первой победы ри­нулись на деревню Ветче, но плотный партизанский огонь заставил их залечь, а затем и поползти назад. Снова началась артиллерийская обработка партизан­ских позиций. Три раза поднимался противник в атаку и грозной волной накатывался на передний край обо­роны алексеевцев и три раза вынужден был отходить назад. Враг вызвал на помощь самолеты. Около двух ча­сов пятнадцать фашистских стервятников беспрерывно бомбили партизанскую линию обороны, сделав по три боевых вылета. Затем снова артиллерийский и миномет­ный огонь и атака. Все же к вечеру противнику удалось прорвать партизанскую оборону и захватить Ветче. 17-й отряд отошел на вторую линию, на высотку севернее деревни. Каратели праздновали победу. Но рано...

В штаб отряда прискакал комбриг. Медаев, Мамонькин и Лукьянов колдовали над картой. Настроение у них было неважное. Это сразу заметил Данукалов.

— Ну что, Сергей, нос повесил? — обратился он к Медаеву.— Страху нагнали фашисты, что ли? А еще «Казбеком» зовут...

— Я не трус, товарищ комбриг! — оправдывался Ме­даев.— Но неприятно, что отступили.

Комбриг не подозревал «Казбека» в трусости. Он хо­рошо знал храбрость этого человека, да и не только он, все алексеевцы это знали. Медаев никогда не прятался от пуль.

— Не из одних удач и побед состоит война. Она таит в себе и массу неожиданностей, непредвиденных пово­ротов, неудач и поражений,— говорил комбриг.— Тем более пока никакого поражения не вижу. Столько про­держаться перед такой силищей и таким плотным ог­нем — уже большая победа. Не нос вешать надо, а про­думать, как отбросить фашистов назад и занять преж­ние рубежи,— вот что главное.

— А мы, товарищ комбриг, над этим и ломаем голо­ву,— ответил «Казбек».— И уже кое-что вырисовывает­ся. Вот послушайте...

И он изложил свой план. Комбриг слушал внима­тельно, задавал вопросы, уточнял. Переговорил с коман­диром соседнего, 14-го отряда Василием Григорьевым, приказал помочь Медаеву, поставил перед ним конкрет­ную задачу. Затем связался с начальником штаба брига­ды Плоскуновым и приказал немедленно перебросить на этот участок лучшего бронебойщика Георгия Федо­ровича Иванова.

Под покровом вечерней темноты Лукьянов с группой разведчиков бесшумно пробрался через вражескую ли­нию обороны, обогнул Ветче и с тыла ударил по против­нику. Это был сигнал к наступлению. В атаку ринулся 17-й отряд, с фланга ударил 14-й. В панике противник оставил Ветче и откатился к Хроменкам. Опомнившись, немцы решили во что бы то ни стало восстановить по­ложение и под прикрытием двух танков поднялись в контратаку. Но в самый критический момент бронебой­щик Иванов поджег головной танк. Он вспыхнул как свеча. Это вдохновило партизан. С громовым «ура!» они кинулись за фашистами и гнали их до самых Хроменок.

В тот же день противник пытался прорваться и в районе деревни Казимирово, где оборону держал отряд «Гвардеец». Несколько раз фашисты поднимались в ата­ку при поддержке танков и артиллерии, но продвину­лись на незначительную глубину. Командир отряда В. К. Пенчуков и комиссар Я. И. Старостин повели сво­их партизан в контратаку и отбросили противника на исходные рубежи.

Первый день боев для оккупантов окончился пол­ным провалом и не обещал ничего хорошего.

На следующий день сильные бои развернулись в районе Казимирова. К шести часам утра комбриг был уже в штабе 13-го отряда. Пенчуков и Старостин доло­жили обстановку.

— Что-то всю ночь здорово шевелятся фашисты на нашем участке,— закончил Пенчуков.

— Думаю, что главный удар сегодня они попытаются нанести именно здесь,— решительно заявил комбриг.

Данукалов как в воду смотрел. Часов в восемь над обороной появились фашистские штурмовики. Они бом­били Казимирово, обстреливали из пулеметов. Затем ударили пушки и минометы противника. Все перепаха­ли, казалось, ничего живого не осталось в расположе­нии партизан. Фашисты поднялись в атаку. Но она быстро захлебнулась под ураганным огнем алексеев­цев. В тот день враг еще девять раз ходил в атаку. Че­тыре раза поднимались партизаны в контратаку. Четыре раза господствующая над местностью высота, располо­женная перед нашей линией обороны, переходила из рук в руки. После полудня противник уже было начал окапываться на ней, посчитал себя ее хозяином. Но не тут-то было. Под прикрытием плотного огня в наступле­ние повел свою роту Сергей Поцепня, храбрый и умный командир. Он ударил с фланга, и высота снова оказа­лась в руках партизан.

Под вечер противнику удалось несколько потеснить отряд и добраться до самого переднего края обороны. На одном участке фашисты даже вскочили в партизан­ские окопы и начали накапливаться. Но командование отряда быстро приняло ответные меры. Помощник ко­миссара отряда по комсомолу Леонова, автоматчик Коробовский и комсомольцы Иван Шебеко и Егор Коню­хов скрытно подползли и внезапно забросали фашистов гранатами.

Наступил критический момент. Это отчетливо пони­мал комбриг. Он выхватил маузер.

— За мной, орлы!

Многоголосое «ура!» взорвалось над деревней Кази­мирово, через поля и болота долетело до леса и громким эхом покатилось по его голым верхушкам.

Фашисты были отброшены на исходные позиции, но и здесь им задержаться не удалось — они бежали без оглядки за Сухаревичский хутор.

13-му отряду вовремя приходил на помощь сосед­ний, 20-й отряд. Он отбил пять атак противника. Его командир Сергей Сметанин и комиссар Евсей Дягилев два раза поднимали бойцов в контратаки.

Вечером комбриг поблагодарил командование этих двух отрядов за высокое боевое мастерство и четкое взаимодействие. Он отметил храбрые действия Евсея Дягилева, Сергея Поцепни, Ивана Шебеко, Егора Коню­хова, Коробовского, Леоновой, Клевакина, пулеметчи­ков Никифоренко, Красикова и Бояра.

В этот же день Сергей Медаев повел свой отряд и роту 14-го отряда под командованием их комиссара Леонида Павроза на штурм противника, засевшего в Хроменках. Гитлеровцев выбили из деревни. Геор­гий Иванов в этом бою подбил два вражеских танка.

22 апреля было горячим для бронебойщика Георгия Иванова. На этот раз он находился на участке обороны 20-го отряда, которым командовал Сергей Сметанин. Фашисты пошли в наступление. Впереди пять танков. В первые же минуты бронебойщик поджег один. Но его обнаружили и начали накрывать огнем. Иванов несколь­ко раз менял позицию. Вскоре подбил второй танк. Но три оставшихся на полной скорости шли вперед, на хо­ду посылая снаряд за снарядом. Осколок угодил броне­бойщику в грудь. Иванов левой рукой закрыл рану, прицелился, собрал последние силы и выстрелил. Еще один танк загорелся. Остальные два повернули назад. Атака захлебнулась. Бронебойщика вынесли с поля боя в бессознательном состоянии.

Гибель комбрига

Жаркие бои вспыхнули 25 апреля. Фашисты снова повели наступление по всему фронту. Особенно жестокий бой разгорелся в районе Казимирова. В шесть часов утра началась бомбежка, потом — артиллерий­ская подготовка. Гитлеровцы пошли на штурм. На пози­ции 13-го отряда ползли четыре танка и три штурмовых орудия. За ними шла пехота. Головной танк партизаны подбили, остальные повернули обратно. Народные мсти­тели поднялись навстречу оккупантам. Атака была от­бита.

Тогда снова налетела авиация. Пятьдесят гитлеров­ских «юнкерсов» свыше двух часов обрабатывали пар­тизанские позиции, потом немцы обстреливали их из минометов и пушек. Казалось, что уже после этого ни­кого нет там в живых. Но когда фашисты возобновили атаку, их встретил убийственный огонь. Только после шестичасового боя партизаны оставили Казимирово. В этот день и на других участках противнику удалось несколько потеснить алексеевцев, а кое-где и просо­читься в тыл. Однако в целом обороняющиеся остались на месте и больших потерь не понесли. В отрядах погиб­ло по два — шесть человек и по пять — десять было ранено.

Но, к великому огорчению, бригаде был нанесен серьезный урон. В руки фашистов в бессознательном состоянии, тяжело контуженным, попал начальник шта­ба бригады Федор Иванович Плоскунов. Немцы состря­пали фальшивку о добровольном переходе начальника штаба на сторону врага, разбрасывали листовки с порт­ретом Плоскунова, громкоговорители беспрерывно при­зывали последовать его примеру.

Но ничто не могло поколебать высокий боевой дух партизан-алексеевцев. Они не верили этой фальшивке и продолжали удерживать свои позиции.

Начальником штаба назначили командира 2-го ба­тальона Ивана Филипповича Пименова, а его помощни­ком — Алексея Николаевича Кудрявцева. Штаб бригады работал бесперебойно, оперативно решал важнейшие вопросы.

Гитлеровцы превосходящими силами теснили парти­занские бригады зоны. Кольцо все сужалось и сужа­лось... Вот уже получено указание командира соедине­ния В. Е. Лобанка о подготовке к прорыву из окруже­ния и выходу из блокады. Первым совершить прорыв приказано алексеевцам. А пока они удерживали свои позиции, дрались за каждую пядь земли. Как легенда, из уст в уста передавались тогда рассказы о героиче­ских делах бригады.

И вот этот роковой день 27 апреля 1944 года.

Долго охотились гитлеровцы за Алексеем Федорови­чем: засылали в бригаду шпионов и диверсантов, неод­нократно готовили на него покушения. Но он был не­уловим. Ни пуля, ни яд не настигали его. Оккупанты назначили цену за голову партизанского вожака. Сто тысяч рейхсмарок и поместье обещали за его жизнь. Но совесть народная не имеет цены и денежного выраже­ния. Партизаны все делали для того, чтобы уберечь сво­его комбрига от вражеской пули и яда, хотя это и нелегко было, учитывая его бесстрашие, его стремление быть всегда там, где труднее и опаснее.

26 апреля заехал комбриг в партизанский госпиталь навестить раненых бойцов и командиров. Побыл в од­ном помещении, во втором, поговорил с ранеными, по­шутил, рассказал о новостях, добрым словом подбодрил людей. Вышел в сопровождении врачей и своего адъю­танта и направился через двор к следующему помеще­нию. Навстречу шел переводчик. Недавно он оказался в бригаде, якобы бежал из плена, и занял эту долж­ность. В нескольких шагах от комбрига он выхватил пистолет и в упор выстрелил в Данукалова раз, второй...

Адъютант выбил пистолет из рук предателя, медики набросились и скрутили руки врагу. Алексей Федоро­вич предотвратил самосуд.

— Он должен отвечать перед партизанским судом,— безапелляционно заявил комбриг.

Данукалов получил легкое ранение. Одна пуля про­шила мышцы левой руки, вторая разрезала кожу. Легко отделался в тот раз наш комбриг.

Расследование дела показало, что стрелял в комбри­га изменник Родины, специально засланный фашистами из РОА. 24 апреля он успел передать своим хозяевам данные о бригаде, личном составе и вооружении, а так­же фотокарточку Данукалова.

Но уберечь от смерти Алексея Федоровича партиза­нам так и не удалось.

Штаб нашей бригады находился в Великих Дольцах, в доме крестьянина Александра Амбражевича. Здесь же и жил комбриг.

В этот солнечный апрельский день он находился в штабе, совместно с комиссаром Старовойтовым и на­чальником штаба Пименовым разрабатывал план про­рыва блокады и выхода из окружения. Все было проду­мано и предусмотрено. Осталось уточнить только от­дельные детали. Алексей Федорович наклонился над картой, задумался...

Тишину нарушил надрывный рев самолетов, взрывы бомб и треск пулеметов — налетела фашистская авиа­ция. В дикой злобе враги бомбили деревню; смерть раз­гуливала по Великим Дольцам. Бомбежка окончилась. Самолеты улетели.

Из подвалов, траншей и щелей высыпали люди, при­нялись тушить пожары и перевязывать раненых. По соседству со штабом разворотило дом. Из-под обломков его кто-то звал на помощь. Туда кинулся комбриг.

В это время из-за леса на бреющем полете появился «юнкере». Из него посыпались бомбы. Раздалась серия взрывов. Полосой вскинулись к небу фонтаны земли и снега.

Алексей Федорович резко остановился, медленно повернулся назад, зашатался, взмахнул руками и начал падать...

Осколок фашистской бомбы навылет прошил грудь командира бригады. Рана оказалась смертельной. По пути в госпиталь Алексей Федорович скончался. Это было 27 апреля 1944 года.

Алексею Федоровичу в конце февраля только испол­нилось двадцать восемь лет. И вот оборвалась славная жизнь этого мужественного человека, который до по­следней капли крови все отдал партии, народу, Редине.

Он оставил неизгладимый след и в моей жизни. Мно­гим я обязан этому храброму, умному, честному и доб­рому человеку, моему «Дяде Алеше».

Со всеми воинскими почестями Алексея Федоровича Данукалова похоронили в Великих Дольцах. У гроба своего командира партизаны поклялись беспощадно бить врагов.

Клятвой прозвучали слова бригадного поэта, пуле­метчика отряда «Моряк» Дмитрия Сидоровича Махлаева, который со слезами на глазах читал над могилой комбрига только что написанные стихи:

Крепче в руках винтовки сожмите,

Слез не надо. Он был коммунист.

Врага на прицел точнее возьмите,

Пусть не уйдет ни один фашист.

Партизаны, в атаку смелее!

Пусть единым наш будет порыв.

За комбрига! За Алексея!

Все мы дружно пойдем на прорыв.

Эти слова как набат прокатились над шеренгами алексеевцев, участвовавших в похоронах комбрига, болью за утрату и ненавистью к врагам отозвались в каждом сердце.

Дорого заплатили фашисты за смерть прославленно­го комбрига. Он и мертвый продолжал громить окку­пантов.

В ночь на 3 мая алексеевцы по плану, разработанно­му Алексеем Федоровичем, прорвали кольцо блокады, вышли из окружения и по пути разгромили шесть не­мецких гарнизонов, размещенных в Боярах, Бондарях, Лапейках, Пискунове, Слободе, Колшонках, штаб 26-го охранного полка СС и вышли в район озера Шо.

Этим начался прорыв блокады партизанами Полоцко-Лепельской зоны. Все бригады зоны вышли из окру­жения.

Фашисты боялись даже мертвого партизанского во­жака. Они извлекли из земли гроб с телом Алексея Федоровича Данукалова, сфотографировали его, а затем обложили толом и подорвали. Патриоты тайком собрали останки командира и снова похоронили его.

В 1946 году прах Алексея Федоровича Данукалова перенесли в Лепель, в центр города, в сквер на площа­ди Свободы. На черном граните обелиска золотом свер­кает лаконичная надпись:

«Герой Советского Союза, комбриг Алексей Федоро­вич Данукалов. Родился в 1916 году — погиб 27 апреля 1944 года».

На могиле А. Ф. Данукалова в 1964 году установлена надгробная плита из белого мрамора, на которой высе­чена надпись:

«От трудящихся Лиозненского района легендарному командиру партизанской бригады, созданной и действо­вавшей на Лиозненщине, Данукалову Алексею Фе­доровичу в день 20-летия освобождения Бело­руссии от немецко-фашистских захватчиков. Июль 1964 г.».

В нижнем правом углу — четверостишье:

И для тебя, и для меня

Он сделал все, что мог,

Себя в бою не пожалел,

А Родину сберег.

Командир прославленной партизанской бригады, коммунист, Герой Советского Союза Алексей Федоро­вич Данукалов родился 29 февраля 1916 года в селе Новорясляевка Новоузенского уезда Саратовской губер­нии в семье сельского кузнеца Федора Кузьмича Данукало.

Отец и мать его родились и жили на берегу Азов­ского моря, недалеко от Запорожья, а затем в период столыпинской реформы как безземельные крестьяне пе­реселились в Заволжье. Так и осели здесь на постоян­ное жительство. Федор Кузьмич был человеком работя­щим и мастеровым. Он построил домик, кузницу, завел хозяйство и начал помаленьку обживаться.

Росли достатки, росла и семья. Появились три сына и две дочери, а потом в 1916 году родился и четвертый сын. Повезли кумовья в церковь в Мавринку крестить младенца. Но попик замешкался. За это время крестные на радостях успели хорошенько хлебнуть спиртного и нарекли Алексеем, забыв, что у Федора Кузьмича уже есть сын с таким именем. Возвращаясь домой, кума вспомнила и ахнула.

— Ох ты, нехристь окаянный,— шумела она.— Тебя только и тянет до кумы и горелки. А про дело святое так и забыл. Ты ж крестный отец младенца. А что у Кузьмича первенький сынок Алексей, про то тебе па­мять отшибло. И четвертого таким лее именем на­рекли...

И действительно. Как же быть? Повернули назад. Да прямо к попу.

— Ох, мой святой отец, сокол наш ясный. Прости нас, грешных,— причитала кума.— Перемени имя мла­денцу. Такое уже есть в семье.

— Не могу,— ответил попик.— Уже записано в свят­цы. Да и по божьему писанию подходит Алексей.

Кум сунул в руки попу полтинник. Тот несколько помолчал, задумался, уставился в книгу.

— Хорошо. Будет ни по-вашему и ни по-моему. Что­бы не путали в семье Алексея первого и второго, запи­шем меньшенькому фамилию Данукалов. Пусть будет русским.

— Ой, болсенька праведный! — вскинула к небу ру­ки кума.

Но ничего не поделаешь. Так и появился в украин­ской семье Данукало сын русской национальности Алексей Федорович Данукалов. А крестные приехали и сообщили родителям, что сына нарекли Ленькой. Так и звали его, пока не обнаружили обман.

Когда ему исполнился год, умерла мать. Страшное горе свалилось на голову кузнеца. Шестеро детей, один меньше другого. Каждого надо обмыть, накормить, до­глядеть. Да и хозяйством нужно заниматься, кузнечные работы выполнять.

Через год Федор Кузьмич снова женился. Привез из села Семеново-Полтавки двадцатитрехлетнюю веселунью Анну Васильевну. Работящая жена попалась куз­нецу. Она быстро навела порядок в доме, скоро и дети признали ее за мать. Вот только меньшенький никак не хотел смириться с этим. Как ни старалась привлечь его к себе новая мать, ничего не получалось. Заберется под кровать и бросается оттуда валенками и казанками, шу­мит что есть мочи.

— Уходи! Ты цузая! Моя мама все равно придет!

Но доброта и ласки Анны Васильевны одержали

верх. Ленька сейчас не отходил от нее и на всех кричал:

— Отойди, это моя мамка, ты узе больсой!..

Время шло. Появились еще маленькие дети. Вначале родилась дочь Галя, потом сын Володя. А затем еще два сына и две дочери. Так в семье Данукало Федора Кузь­мича и Анны Васильевны стало двенадцать детей.

В 1929 году на эту дружную счастливую семью обру­шилось несчастье. Кулацкий сынок, друживший с Ве­рой, обещавший жениться на ней, утопил ее в реке Узень, которая с востока на запад вдоль проходит над самым селом, затем поворачивает и делит его на три части. Старшие братья Веры хотели устроить самосуд над подлецом, но вовремя прибежал Федор Кузьмич. Он предотвратил беззаконие.

— На это есть наш, советский суд,— как топором, отрубил он.

Вообще с Федором Кузьмичом никто не пытался спо­рить. Его силу в селе все знали. Всегда прибегали к нему за помощью, чтобы навести порядок возле пивных, ка­баков и даже в семьях, где возникали драки. Федор Кузьмич пользовался большим авторитетом и уваже­нием в селе. Не зря его избирали депутатом Рефлекторского Совета, а потом и председателем сельсовета, где он проработал до ухода на пенсию.

В Поволжье случился страшный неурожай, а потом и голод. Семья Данукало перебивалась из кулька в ро­гожку, а в 1933 году от голода умерло двое детей. Лень­ка (Алексей) еще вдобавок ко всему заболел оспой. Не думали уже, что он выдержит. Но ничего. Выжил.

Алексей учился хорошо. Класс за классом шагал по ступенькам к знаниям. Окончил семь классов. Одновре­менно был большим общественником, верховодил в комсомолии села, был первым участником художест­венной самодеятельности, отлично декламировал, пел, плясал, боролся, скакал на лошади, участвовал в ку­лачных боях.

Алексей поступил в Балашовский сельхозтехникум и в 1936 году стал механиком. Его направили в Сибирь, в Омскую МТС Иркутского района. Там работал заве­дующим ремонтными мастерскими.

17 октября 1937 года Алексея призвали в Красную Армию. Сначала служил в артиллерии, а потом напра­вили в Иркутское военно-политическое училище. Здесь он вступил в кандидаты, а потом и в члены КПСС, по­лучил партбилет № 3352735. После окончания училища назначили политруком танковой роты 33-го полка 17-й танковой дивизии.

А перед самой войной через станцию Мавринка, что рядом с родным селом, со своими боевыми друзьями воинским эшелоном проехал на запад. Забежал на не­сколько минут домой, чтобы встретиться с родными. Распрощался со всеми. Но отца не было дома. Он нашел его в Рефлекторском сельсовете. Федор Кузьмич прово­дил сессию. Сделали перерыв. Со всеми депутатами простился Алексей Федорович. На наказы отца твердо заявил:

— Вам никогда не будет стыдно за меня.

Война... Как гром среди ясного неба обрушилась она и на семью Данукало. Первый сын Алексей работал редактором железнодорожной газеты «Большевистский транспорт» в Пензе. Ушел на фронт и в чине капитана сражался с фашистами на Курской дуге, был тяжело ранен. После госпиталя отпустили домой. Приехал и в декабре 1943 года умер. Как раз в это время на по­бывку домой приехал после ранения и Владимир. Про­водил он брата в последний путь, а сам снова уехал на фронт, сражался с оккупантами, дошел до Австрии. Там и закончил свою солдатскую стезю. Третий брат Юрий тяжелораненым под Севастополем попал в плен. Его увезли в Германию. Не один раз пытался бежать из плена — и все тщетно. Как назло, обязательно пой­мают, изобьют и снова водворят за колючую проволо­ку. После пятого побега ему вырезали звезды на спине и груди. Думали, что теперь-то уж сломили волю этого неугомонного русского. Но на шестой раз все-таки он убежал из неволи, добрался до Франции, там попал к союзникам. Подлечили немного. Вернулся домой боль­ным туберкулезом и в сентябре 1946 года скончался.

Долго не было весточки от Алексея Федоровича Данукалова. Отец и мать окончательно потеряли надежду. Но в сентябре 1942 года получили от него письмо. Он сообщал, что временно находится в Москве и скоро опять уедет на выполнение боевого задания. Мол, не огорчайтесь, нахожусь в безопасном месте. После раз­грома фашистов встретимся. Все расскажу. И снова ни звука. Ждали, надеялись...

Но вот в 1945 году семье вручили Грамоту Президиу­ма Верховного Совета СССР. В ней указывалось, что за геройский подвиг, проявленный при выполнении прави­тельственных заданий в борьбе против немецко-фа­шистских захватчиков в тылу противника, и за особые заслуги в развитии партизанского движения в Белорус­сии Президиум Верховного Совета СССР присвоил Да- нукалову Алексею Федоровичу звание Героя Советского Союза. Получили также сообщение о гибели Алексея Федоровича.

Федор Кузьмич Данукало умер в 1967 году. Сейчас сестра Алексея Федоровича — Галина — живет в городе Перми и работает на железной дороге, фамилия у нее Чудинова. Брат Владимир Федорович после разгрома фашистов вернулся из армии, живет в Богородске Горь­ковской области, работает механиком на заводе. Сестра Раиса Федоровна окончила университет, является ди­ректором средней школы в Павлодаре. Фамилия ее Лаврикова. В городе Уфе живет самый младший брат — Николай. Он тоже в семье второй носит такое имя. И ему присвоили русскую национальность и фамилию Данукалова. Николай Федорович Данукалов — кандидат геолого-минералогических наук, старший научный со­трудник Института геологии Башкирского филиала Академии наук СССР. Вместе с ним живет и его мать Анна Васильевна Данукало. Ей уже более восьмидеся­ти лет.

Вырвавшиеся в ночь на 3 мая 1944 года из ушачской блокады к озеру Шо изнуренные, почти без боеприпа­сов алексеевцы стали обживать эту лесисто-болотистую местность. Бригада расположилась по опушке леса во­круг сожженных фашистами деревень Ольховка и Гло­та, построили шалаши, а затем на возвышенных местах землянки. С этой задачей справились быстро. Добыть же продукты и боеприпасы оказалось сложнее. Под нож пришлось пустить уцелевших лошадей, обнаружи­ли в сожженных деревнях немного зерна и картофеля, которые были довольно надежно запрятаны крестьяна­ми и не похищены карателями. Хуже всего было с бое­припасами: у бойцов осталось по два-три патрона, да и то не у всех; все гранаты израсходовали при прорыве блокады.

Командованию удалось по радио связаться с Бело­русским штабом партизанского движения, сообщить свои координаты и доложить обстановку. На следую­щую же ночь прилетел самолет и сбросил несколько ящиков патронов и медикаментов. Снова во все стороны послали разведчиков, пошли группы подрывников на железные и шоссейные дороги, отправлялись отряды в засады и на разгром вражеских гарнизонов.

Оставшиеся в лагере партизаны не сидели сложа руки. Все занимались строительством оборонительных сооружений и прежде всего аэродрома. День и ночь ки­пела работа. Назначенный командиром бригады Блохин вместе с начальником штаба Пименовым и комиссаром Старовойтовым дни и ночи находились среди бойцов, руководили строительством. Когда аэродром был готов, сообщили в Белорусский штаб партизанского движения. Ждали быстрейшего наступления ночи, а с ней и само­летов с Большой земли. Ведь раненых набралось много.

И вот послышался гул моторов. Вспыхнули партизан­ские костры, в небо взвились ракеты. Один за другим сели четыре самолета. Радостно встречали партизаны посланцев с Большой земли...

Теперь каждую ночь прилетали самолеты, доставля­ли оружие и боеприпасы, медикаменты и инструменты, газеты и журналы, а отсюда увозили раненых. Парти­занская жизнь алексеевцев снова входила в обычную колею. На наш аэродром стали поступать грузы и для других бригад и отрядов, которые вышли из окружения в эти леса.

Алексеевцы успешно проводили диверсии и засады, нападали на гарнизоны и колонны противника, снова слава бригады загремела на всю округу. Новый комбриг Василий Александрович Блохин стал достойным преем­ником Алексея Федоровича. Бригаде теперь присвоили имя А. Ф. Данукалова.

Партизаны готовились к очередному этапу «рельсо­вой войны». Во всех отрядах и ротах бойцы осваивали правила подрыва рельсов, учились обращению с толом, взрывателями, бикфордовым шнуром. Комплектовались группы разведки, нападения, прикрытия подрывников и другие. Вновь и вновь инструктировались бойцы, ко­мандиры и политработники.

19, 20 и 21 июня бригада выходила на железную до­рогу Полоцк — Молодечно. Всей своей мощью обруши­лась она на охранные гарнизоны противника, смела их с полотна и вышла на железнодорожные пути. Каждый партизан подложил по две-три толовые шашки. Алексе­евцы полностью разрушили железную дорогу сначала от Прозорок до Подсвилья, а потом и от Подсвилья до Крулевщизны. Здесь немцы и не сумели восстановить движение до прихода наших войск. Партизаны с побе­дой вернулись на свою базу.

Наступило 23 июня — начало решительного наступ­ления советских войск в Белоруссии. Эта весть молнией облетела все отряды, роты и взводы, долетела и до от­даленных партизанских дозоров и секретов.

Алексеевцы ринулись громить фашистские колонны и обозы, а затем и отступающие части гитлеровцев. День и ночь участвовали в боях партизаны, помогая наступавшим частям Красной Армии.

Последние крупные бои бригада провела 30 июня на шоссейных дорогах Ушачи — Крулевщизна и Ушачи — Докшицы. На Докшицы, как сообщили по рации, отсту­пала большая колонна гитлеровцев. Совершив пятидеся­тикилометровый марш по лесным и болотным тропам, бригада почти в полном составе (кроме 20-го отряда, который ушел на засаду в противоположную сторону, на грунтовую дорогу, ведущую на Крулевщизну) вышла в район Весницка и залегла. Она заняла километра два пэ фронту, окопалась. Оружия и боеприпасов сейчас было достаточно: алексеевцы к этому времени имели свыше 200 ручных пулеметов, 18 ротных минометов и столько же противотанковых ружей, свыше 700 ав­томатов.

Перед этой последней засадой на кратком совеща­нии у комбрига все обговорили до мельчайшей детали. Отряды заняли места в засаде согласно своим порядко­вым номерам по ходу вероятного движения колонны от­ступавших фашистов. Приказ гласил — по разведке не стрелять, не обнаруживать себя, когда голова колонны фашистов войдет в зону отряда «Прогресс», командир Огиенко открывает огонь. Это — сигнал к бою для всей бригады.

Первыми весть о приближении фашистской колонны принесли конные разведчики отряда «Смерть врагам» три друга — Александр Ласточка, Иосиф Сипаров и Александр Печкуров. На взмыленных конях перед заса­дой партизан промчались они прямо к командиру бри­гады Василию Александровичу Блохину.

Двигался 526-й эсэсовский полк. По цепи передана команда: «Внимание, противник!» Показалась группа мотоциклистов, около двадцати машин. Ехали медленно, настороженно, немцы оглядывались по сторонам. Види­мо, ничего подозрительного не заметили и подались в сторону Докшиц. Появилась колонна главных сил пол­ка. Идут танки, автомашины, бронетранспортеры, тягачи с прицепленными орудиями. Все они облеплены солда­тами. Опять мотоциклисты, за ними — пехота. Голова колонны вошла в зону обстрела отряда «Прогресс».

— Огонь! За Родину! — подал команду Огиенко и выпустил в небо красную ракету.

Все всколыхнулось, загремело, затрещало. Бронебой­щики подожгли два головных танка. Загорелись авто­машины, столб огня взметнулся к небу от взорвавшего­ся бензовоза. Полегло много фашистов. Оставшиеся в живых сдались в плен.

Эсэсовский полк полностью был уничтожен. Бригада захватила его знамя и документы.

В этом последнем бою алексеевцы потеряли 8 парти­зан убитыми и 19 ранеными. Тогда погиб и командир роты отряда «Истребитель» коммунист Григорий Федо­рович Макеев, который прибыл в бригаду из Сосновки в сентябре 1943 года. До войны он был кадровым полит­работником Красной Армии, попал в окружение, а за­тем в плен. Оттуда сбежал, добрался до своей родной деревни Черепни, что недалеко от Сосновки, связался с подпольщиками, а потом возглавлял одну из подполь­ных групп в организации Антона Никитича Козлова. В бригаде сначала был рядовым, потом командиром взвода, а с января 1944 года командовал ротой в 14-м отряде.

20-й отряд нашей бригады в это же время по приказу командования около деревни Липово организовал заса­ду на грунтовой дороге, которая по лесам и болотам ве­дет к Крулевщизне. По ней пробирались фашисты.

Здесь всего за несколько часов до соединения с вой­сками Красной Армии погиб наш славный комиссар 20-го отряда Евсей Георгиевич Дягилев. Он вместе с по­литруком роты Николаем Петровичем Покладовым ру­ководили частью засады, на которую и нарвалась круп­ная группа отступающих эсэсовцев. Фашистов разбили, но и партизаны понесли потери.

Евсея Георгиевича Дягилева похоронили на опушке леса около деревни Ольховка. Это был последний хол­мик земли, укрывший погибшего в Великую Отечествен­ную войну партизана-алексеевца. Дали последний про­щальный залп и ушли. А у могилы остался сын комис­сара Валентин Евсеевич, который вместе с отцом про­шагал много верст по партизанским тропам Белоруссии.

Алексеевцы соединились с частями Красной Армии. Несмотря на потери во время блокады и в момент про­рыва ее, в бригаде насчитывалось 1817 партизан, объединенных в 12 отрядах.

Наконец-то я в небе

Поздним вечером 14 января я уже был на партизанском аэродроме в Сержанах. Раненых встре­чал Иван Иванович Гурьев, старый мой знакомый. Это он был командиром партизанского отряда в бабиновичском окружении. Гурьев получил несколько ранений и теперь являлся представителем партизанской бригады «Алексея» на аэродроме в Сержанах.

Жена его, Мария Ивановна, ухаживала за ранены­ми, делала им перевязки, готовила еду, кормила, кто сам не мог держать в руках ложку... Короче говоря, была она здесь главврачом, медсестрой, поваром и ня­нечкой. Сама из Суража, девичья фамилия Андреева, до войны работала учительницей в Понизовье, а в войну, с мая 1942 года — партизанка нашей бригады. Так и ша­гала вместе с другими по лесным и болотным тропам, участвовала в боях, а сейчас вот здесь выполняла не менее важную задачу.

Гурьев принял меня в команду раненых алексеевцев, которые ждали отправки за фронт.

— Уже две ночи самолеты не приходили,— сказал мне Иван Иванович.— По всему видно, не будет и сего­дня. Погода пасмурная. Раздевайся да ложись спать. Выбирай место, где можно прилечь.

Раненые алексеевцы устроились на полу в неболь­шой халупе. Я облюбовал себе место около самой печи; там даже ноги можно было под печку просунуть, где когда-то на зиму закрывали кур. Подпечек черной ды­рой смотрел на спящих бойцов. Я бросил туда свой вещ­мешок; в нем лежали пара белья и два сухаря, которые дал мне на дорогу из своего запаса Маршалков. Вышел на минутку на улицу. Остановился за углом. Прислу­шался. Было тихо-тихо. И вдруг каким-то образом уло­вил отдаленный шум, напоминающий приглушенный гул самолетов. Я влетел в хату:

— Иван Иванович! Самолеты!

— Какие тебе самолеты? Ложись спать,— сказал он, но сам все-таки прислушался. Затаили дыхание и про­снувшиеся раненые.

Да. Шум нарастал, и сейчас уже отчетливо слышал­ся гул самолетов, заходивших на посадку.

— Быстрее собирайтесь! — заторопил Гурьев.

Мы выскочили на улицу. Там наготове стояли лоша­ди, запряженные в сани. Быстро уселись, лежачих то­ропливо принесли на носилках и устроили на санях.

Примчались на аэродром. Но слишком поздно. Пять самолетов стояли в ряд. Их уже полностью освободили от оружия, боеприпасов и других привезенных с Боль­шой земли грузов. Полным ходом шла погрузка ране­ных из других бригад. Мы опоздали. Иван Иванович чертыхался, а мы нервничали, высказывали сожаление.

Самолеты один за другим оторвались от земли и улете­ли на далекую и столь близкую, дорогую сердцу Боль­шую землю.

Все начали разъезжаться с аэродрома. Больше само­летов не ожидалось, а на второй рейс трудно было на­деяться.

— А мы будем ждать здесь! — решительно заявил Иван Иванович.— Вдруг да прилетят. Снова прозеваем, Видите, как получилось. Приехали к шапочному раз­бору.

— Ждать, ждать! — в один голос зашумели раненые.

— Кто может ходить, топайте, чтоб не замерзнуть,

а кто не может, дрожите, согревайтесь...— в шутку до­бавил Гурьев.

Томительно медленно тянулось время. Прошло не более двух часов, как улетели самолеты, а казалось, что миновала целая вечность. Все ждали, надеялись. Каж­дый превращался в слух.

И вот часа в четыре ночи над лесом послышался отдаленный гул.

— Самолеты! Самолеты! — закричали раненые.

Ярким пламенем вспыхнули костры на аэродроме.

Один за другим сели пять самолетов. Наши трое саней сразу же подкатили к первым двум самолетам Р-5. Иван Иванович Гурьев принял такой решительный вид, что с ним не осмелился спорить. Даже начальник аэродрома. Каждый раненый уже знал, в каком самолете он поле­тит, и стоял около него, тяжелораненые на носилках находились здесь же. Сам Гурьев и три подводчика уси­ленно выгружали привезенные боеприпасы и оружие. Как только освободились самолеты, нас немедленно водворили каждого на свое место. Одних засунули в прикрепленные под крыльями самолета трубы, других в люк под мотором. Я же попал в кабину, устроился по­зади летчика. Там мы уместились вдвоем. Сиденье было убрано. Раненный в живот партизан скорчившись сидел внизу, а я стоял над ним, поставив одну ногу между его ног, а другую за спиной.

Самолет оторвался от земли, набрал высоту и над лесом взял курс на восток.

Вот когда только мне пришлось оказаться в небе, да и то по несчастью, притом не летчиком, а пассажиром. Мне вспомнились далекие дни, когда казалось, что меч­та моя стать военным летчиком становится действитель­ностью. Я снова увидел себя девятилетним мальчишкой на хуторе Горелое Лядо и снова пережил свой неудач­ный побег к дяде...

Наверное, у многих мальчишек с возрастом появля­ется заветная мечта стать летчиком. Была она и у меня. Но как ее осуществишь, если, как говорится, еще моло­ко на губах?

Дядя, родной брат матери — Георгий Андреевич Никитин,— был военным летчиком. Он преподавал в Ейском военном училище морской авиации. Иногда приезжал в отпуск в Белоруссию, тогда гостил и у нас, на хуторе Горелое Лядо. Те дни были для меня настоя­щим праздником. Я ни на шаг не отходил от дяди, любил слушать его рассказы о самолетах, о жизни и работе военных летчиков.

Приехал в гости дядя Жора ранней весной 1934 года. Учился я тогда в третьем классе и считал себя уже вполне взрослым. Все время крутился возле дяди, даже умудрился несколько дней не ходить в школу. Обычно, когда наш гость просыпался, я уже был на ногах и, на­дев его пилотку и китель морского летчика, который до­ставал мне чуть ли не до пят, вертелся перед зеркалом.

— Что, Петя, нравится тебе летная форма? — спро­сил как-то дядя.

— Ой как нравится! Подари хоть пилотку...

— Ты, наверное, летчиком хочешь стать?

— Конечно, дядя Жора!

— Коль такое дело, снимай форму и быстро ко мне. Поговорим как мужчина с мужчиной.

Я быстро юркнул под одеяло и прижался к теплому телу дяди, обвил его руками за шею.

— Так вот, друг мой,— шепотом заговорил Георгий Андреевич.— Если ты действительно хочешь стать лет­чиком, то нам нечего откладывать. Давай собирайся и поедем разом со мной в Ейск. Там научу тебя летному делу. Смотришь, года через два станешь летчиком. Правда, ты еще маловат. И большой самолет, то есть бомбардировщик, тебе сразу не дадут. А маленький истребитель вполне доверят. Но ты же, наверное, не со­гласишься, станешь требовать большой.

— Что ты! Соглашусь. Обязательно соглашусь. За­чем мне большой? Мне нравится маленький. Он быстрее летает,— лепетал я без умолку.

— Коль так — значит, договорились. Но пока нико­му ни слова. Когда буду уезжать, захвачу тебя с собой...

Я был на седьмом небе. Шутка ли! Скоро стану лет­чиком. Через каких-нибудь два года пролечу над хуто­ром Горелое Лядо, над Церковищем, сделаю разворот над нашей школой и умчусь снова в Ейск. Как завидо­вать будут мальчишки! Вот только Сережки — двоюрод­ного брата и моего лучшего друга — жалко. Как он бу­дет без меня? Сесть бы на хуторе и забрать его с собой. Но дядя говорил, что самолет мне дадут маленький, а значит, одноместный. Куда же возьмешь Сережку?

Я не мог дождаться отъезда дяди. Теперь уже дер­жался дальше от него, боялся, как бы не разгадал кто наш сговор.

— Может, мне и в школу на занятия уже не ходить эти дни? Все равно же уедем? — шепотом спросил дя­дю, когда тот умывался, а я поливал ему на руки воду.

— Почему не ходить в школу? Куда уедем? — с не­доумением спросил дядя. Но быстро поправился: — Ах, в летчики. А я сразу и не понял. Нет, Петя, в школу ходить надо до самого отъезда. И учиться получше.

Я старался изо всех сил. Каждый день приносил две-три пятерки. Даже специально просил учителя Андрея Сидоровича, чтобы тот как молено чаще вызывал меня.

Наконец и день отъезда. Дядя уложил свои вещи в чемодан. Я тоже собрал свои книги и тетради в сумку. Когда дядя вышел во двор, моментально оказался около него, позвал за угол и зашептал на ухо:

— Дядя Жора! А мне как уходить? Папке с мамкой и сегодня не скажем?

Дядя растерянно смотрел на меня. Скорее всего, он тогда и не подумал, что шутку я восприму всерьез.

— Не волнуйся, дяденька. Я собрал свои вещи и убе­гу в лес, обойду по опушке хутор и там встречу тебя на дороге,— скороговоркой залепетал я.

— Ни в коем случае. Так делать нельзя. Я... Я даже не подумал, я просто по... Идем в хату, там и поговорим. Без отца нельзя. Пойдем, пойдем, Петя.

Дядя Жора, наверное, только теперь понял, какую ошибку совершил своей шуткой. Зашли в хату. Стол был накрыт. Все ждали появления дяди Жоры. Он из­винился за задержку и как-то не очень связно начал разговор, стараясь пересыпать его шутками.

— Видите ли, дорогая сестрица и свояк, дорогие гости (здесь присутствовали еще отец и мать Сережи — дядя Купрей и тетя Аксинья), с Петей у нас получилось маленькое недоразумение. Он хочет стать летчиком... Ну я ему пообещал забрать с собой и научить... Но... Но... Я забыл, что в летное училище принимают после школы.

— Так через месяц окончу,— по-своему понял я это условие.

Все рассмеялись. А дядя подошел ко мне и шепнул:

— Я приеду за тобой... Будешь летчиком. Обязатель­но будешь.

Так и уехал дядя Жора, а я продолжал хорошо учиться. Тот год завершил с пятерками по всем предме­там. Наступило лето, а мне покоя нет. Когда же дядя за мной приедет? В августе меня охватила тревога: скоро опять в школу, а дяди все нет. «Нечего мне больше ждать,— решил я.— Мало ли там у дяди забот. Может, не отпускают его. Да и что я — маленький, чтобы за мной ездили. Сам поеду. И немедленно, чтобы не опо­здать к началу занятий».

Сборы были недолги. Книги и тетради ни к чему — в школу больше ходить не буду. Теперь подавай само­лет — и баста. Брючата и рубашка на мне. Ботинки бы еще не мешали, но их не было: сам еще не успел зара­ботать, а отец не догадался купить или не имел за что. Да они и ни к чему. Летом всегда ходили босиком, а осенью, зимой и весной — в лаптях. Сейчас в такую важную дорогу, конечно, ботинки бы не помешали. Но на нет и суда нет. Добраться бы только до Ейска, а там летная форма обеспечена.

О деньгах на дорогу задумываться не пришлось. Их не было. А продуктами не мешало запастись. Решение пришло мгновенно. Схватил пустую полотняную торбу и помчался к дяде Купрею. Время было послеобеденное. Дома никого не оказалось. Только тетя Аксинья во дво­ре кормила кур.

— Тетя Аксинья, мама просила одолжить буханку хлеба. А то у нас кончился, к ужину не осталось и ку­сочка,— выпалил я.

— Что-то быстро вы съели. Мать, кажется, на этой неделе пекла,— пожимая плечами, сказала тетя, но, по­размыслив немного, пошла в хату и через минуту вы­шла на крыльцо с круглой буханкой хлеба килограмма на четыре и передала ее мне.

Вышел со двора, осмотрелся. Нигде никого. Сунул буханку в торбу, забросил через плечо и двинулся к ку­стам вдоль канавы, побежал в лес, а оттуда на боль­шак и помчался в сторону Скрыдлева.

Часа через три уже был на станции Замосточье. Ве­черело. Мне нужен поезд на Оршу. Раньше только один раз, весной этого года, вместе с отцом ехал по желез­ной дороге, когда возвращались из города. Теперь обо­шел все закоулки станции, прочитал расписание движе­ния поездов, таблицу цен на билеты, правила пользо­вания транспортом. Все говорило не в мою пользу. Вот только расписание радовало: до прихода поезда остава­лось минут двадцать.

Как же без билета незамеченным пробраться в ва­гон? Решил идти туда, где больше пассажиров. Выбрал такую группу и пристроился к ней. Поезд остановился. Не успела проводница проверить билеты у нескольких человек, как я оказался в тамбуре, а затем и в малень­кой клетушке, где установлена топка для обогрева ва­гона. Когда состав отошел от станции, я уселся на уголь, уложил перед собой свою торбу. Под мерный стук колес уснул сладким сном. Мне снилось, что веду самолет. Истребитель то поднимался ввысь, то камнем падал вниз, то плавно плыл под облаками. При измене­нии скорости он резко тормозил, да так, что, казалось, вылетаю из него. И больно уж мало воздуха было в небе, дышать становилось тяжело, пот градом ка­тился по лбу и заливал глаза. Вдруг самолет так дер­нуло, что я ударился головой о кабину и... про­снулся.

Поезд со скрипом катился в обратную сторону. В ва­гоне было тихо-тихо. Приоткрыл дверь своего убежища, вышел в тамбур. За окном проплывали огни вокзала. Над зданием прочитал «Орша». Поезд загоняли в тупик, он шел медленно. Я подхватил на плечи торбу, открыл дверь вагона, спустился на подножку и спрыгнул на землю. Вдоль забора стал пробираться к вокзалу, ста­раясь избегать лишних глаз.

На перроне, неподалеку от здания вокзала, лежали вещмешки, ящики, чемоданы и другие вещи. Около них стояла группа красноармейцев. «Вот где мое спасе­ние»,— подумал я и подошел к военным.

— Здравствуйте, дяденьки!

— Что, хлопец? — спросил один красноармеец.— Есть хочешь? Ваня, дай ему кусок хлеба.

— У меня свой хлеб есть, вот целая буханка,— по­казал на свою торбу, поставленную к ногам.— И есть я не хочу. Просто еду в далекую дорогу, аж до Ейска, к дяде Жоре!

— Ого, куда хватил. Попутчиком будешь до Ростова... Но одежда у тебя уж больно неважная,— тот, кого назвали Ваней, окинул меня взглядом с ног до головы.

В разговор вступили другие красноармейцы. Кажет­ся, каждый задал вопрос. Я отвечал, те смеялись. Но вот спросили, почему папа с мамой так отправили меня в дальнюю дорогу. На этот случай имел свою легенду. Рассказал ее. Отец и мать давно умерли, когда я был еще маленьким. Воспитывался у тети. Она злая-презлая. Все время измывалась надо мной. Но терпел. А сейчас уже не хватает терпения. Окончил три класса. Больше не разрешает ходить в школу. А учиться хочется. Вот и бежал. Решил пробираться в Ейск к дяде Жоре. Он военный летчик и не станет запрещать учиться, а, на­оборот, еще поможет и на летчика выучит.

— Денег у меня нет ни копейки. Вот только буханка хлеба. Сюда доехал без билета,— закончил я свою испо­ведь.

Красноармейцы начали советоваться, как помочь мне в беде. Одни предлагали пойти к военному комен­данту или начальнику станции, рассказать все как есть. Мол, там не бессердечные, помогут, дадут бесплатный билет или указание начальнику поезда забрать мальчи­ка. Другие считали такой ход бесполезным и опасным, так как вмешается милиция и меня заберут в детпри­емник, а оттуда снова отправят к злой тетушке или в детдом. Я придерживался такого же мнения. И реши­ли... везти меня «зайцем» до Ростова. А дальше будет видно. Если и обнаружат беглеца, то скорее всего от­правят к дядюшке в Ейск — к нему будет намного ближе.

На рассвете мы уехали. В вагоне красноармейцы ме­ня замаскировали вещмешками и чемоданами. Несколь­ко суток находился в этом укрытии. Все обошлось бла­гополучно. В Ростове-на-Дону мои новые друзья догово­рились с проводницей одного из вагонов поезда Ро­стов— Ейск и задолго до посадки пассажиров опреде­лили меня под полку служебного купе.

И вот я в Ейске. Вышел в город. Куда идти? Адреса-то дяди я не знал. Даже не подумал об этом. Мне было известно одно: дядя Жора учит летчиков. На привок­зальной площади подошел к стоявшей у тротуара полу­торке и попросил отвезти меня в школу, где учат ле­тать. Водитель грузовика отказывался ехать, но, выслу­шав мою историю, погладил по голове и усадил в кабину. Он довез меня до самой проходной учи­лища.

Там начались новые испытания. Матрос с красной повязкой дальше ворот не пустил меня. Он куда-то по­звонил, сообщил, что на проходной находится какой-то грязный, босой мальчуган и заявляет, что приехал из Витебской области, ищет дядю Жору. Вскоре пришел человек в форме морского летчика и тоже с красной повязкой на рукаве. Опять расспросы: кто ты, откуда приехал, зачем?

— Ищу дядю Жору,— твердо отвечал я.— Он здесь работает, учит летчиков. И форма у него точно такая, как у вас. Он в этом году приезжал к нам в гости...

— А фамилию дяди знаешь? А отчество как?

Я вспомнил, что взрослые его величали Георгием Андреевичем. Ну а фамилия, наверное, Лебедев. Коль я Лебедев, значит, и дядя Жора — Лебедев. Он же род­ной брат мамы, а она тоже Лебедева. Даже не мог по­думать, что у дяди Жоры может быть другая фамилия, что мать, хотя она и родная сестра дяди, носит фами­лию отца. И я ответил:

— Георгий Андреевич Лебедев.

— Что-то не припомню такого в училище. Пойдем- ка со мной. Будем искать...

Дежурный привел меня в какой-то кабинет.

Он начал звонить, уточнять. Рассказывал обо мне, называл фамилию, имя и отчество дяди Жоры. Затем ему звонили, потом он опять спрашивал мен# и снова звонил. Наконец, положив трубку, он с улыбкой сказал:

— Нашелся твой дядя Жора. Сейчас придет. Только фамилия его не Лебедев, а Никитин.

С нетерпением ждал встречи, напрягал слух. Заслы­шав шаги в коридоре, вскакивал, а когда открывалась дверь, сжимался в пружину, готовясь прыгнуть в объя­тия дяди.

Дядя Жора появился на пороге кабинета и замер в недоумении и растерянности, впившись в меня смущен­ным и каким-то виноватым взглядом. Пулей сорвался я с места, кинулся к нему и, повиснув у него на шее, разрыдался, осыпая его поцелуями, обливая слезами и приговаривая!

— Я очень, очень ждал... Каждый день ходил встре­чать. А тебя все нет и нет... Не дождался... Сбежал из дому. Вот и приехал...

— Прости меня, Петенька... Это я виноват, во всем виноват. Не подумал... А видишь, как получилось...— не выпуская из объятий, говорил дядя Жора.— Но ничего. Все будет хорошо. Поехали домой. Там тетя Рая ждет.

Нас ждала легковая машина. Я залез на заднее си­денье, поздоровался с водителем. Дядя сел на переднее и сказал шоферу:

— Видишь, какой летчик к нам прибыл на пополне­ние. И все я виноват. Да, с детьми, брат, шутить нельзя.

Я ехал и пытался понять, почему дядя виноват, в чем его вина. О каких шутках он говорит. Вдруг дядя повер­нулся ко мне:

— А там тебя ищут, наверное. Всю деревню небось подняли на ноги, думают, что погиб где-нибудь или вол­ки разорвали в лесу...

Только теперь я представил, какой переполох тво­рится на хуторе Горелое Лядо и в деревнях Лесная Сло­бода и Ивановка. За всю дорогу об этом даже и не по­думал. Мне стало не по себе. Хотелось выскочить из автомашины и закричать во весь голос: «Не плачьте и не ищите, я здесь!» Настроение испортилось, радость достигнутой заветной цели омрачилась. Но я быстро овладел собой и решил, что дядя Жора — всесильный человек, он знает, как поступить. В крайнем случае са­молетом моментально долетит до хутора и сообщит, что все в порядке...

Тетя Рая встретила меня испуганно.

— Боже, какой он грязный! — воскликнула она.

Я с тетей Раей виделся первый раз. Она к нам в го­сти еще не приезжала.

— Готовь, Рая, ванну. А я дам телеграмму домой. Там же ничего не знают. Он сбежал.

Я не мог понять, почему дядя и тетя такие встрево­женные. Всю дорогу рассчитывал на торжественную и радушную встречу.

В ванне я блаженствовал. После дальней и трудной дороги казалось, что попал в рай. Вскоре вернулся дядя Жора, сообщил, что телеграмму отправил подробную. Все будет понятно. Разыскивать перестанут. Меня наря­дили в чистые майку, трусики, носки, туфли, которые купил дядя Жора, возвращаясь с телеграфа.

— А костюмчик купим позже. Нужно же приме­рить. Пообедаем и пойдем в магазин.

Стол был уставлен кушаньем. А тетя Рая все носила и носила с кухни новые блюда; принесла и поставила посредине стола вазу, из которой свисали крупные гроздья винограда, ласково смотрели на меня краснобо­кие груши и улыбались яблоки.

— Ну что же, летчик, усаживайся за стол.

Во время обеда дядя и тетя шутили, смеялись, весело переговаривались. Я радовался, что так быстро прошли первоначальная натянутость и, как мне показалось, не­который испуг, даже недовольство моим столь неожи­данным и необычным появлением.

Наелся я плотно. Потянуло на сон. Дядя Жора завел меня в спальню, уложил на кровать. Я сразу же за­былся.

Вечером у нас не состоялся разговор о важных де­лах, в том числе и о летных. Я крепко спал. Меня не могли разбудить ни под вечер, когда собирались ехать в магазин, чтобы купить одежду, ни к ужину, ни после, когда дядя и тетя сами ложились спать. Дядя Жора взял меня сонного на руки и перенес в другую комнату, где мне была приготовлена на диване постель.

Проснулся я только утром, когда дядя Жора уже позавтракал и собирался уходить на службу.

— Часа в два я приду. Сегодня у меня не много работы,— сказал он.— Ну и спал же ты, богатырским сном. Наверное, хорошо намаялся за дорогу. Три раза будил, и ничего не вышло. Теперь, друг мой, придется тебе пока заниматься с тетей Раей. Сходите на базар.

Мы с тетей Раей позавтракали и пошли на рынок. Меня изумило разнообразие фруктов, которыми там торговали, множество их. Сделав необходимые покупки и побродив по рынку ради любопытства, пришли домой, быстро справились с домашними делами и отправились к морю.

Море... Его я видел впервые. После пруда на хуторе или речки Черничанки, куда мы иногда ходили купать­ся, это было что-то невообразимое. Морская гладь про­стирается до самого небосклона, не видно ни конца ни края. Берег усеян мелкой галькой или песочком. На них все время накатывается волна, которая волочит за со­бой кружево морской пены. А то на морской глади по­является вал, и катится, катится к берегу этот водяной гребень по всей видимой длине моря, затем вода уже не убегает обратно за валом, а уплывает, будто ее кто-то силой тянет назад, она же упирается, цепляясь за галь­ку, и образует пологую выемку. Там, куда добежал вал, остается грядка гальки и щебня.

Мы с тетей Раей купались, загорали. Правда, я ста­рался быть дольше в море, наслаждался соленой водой. Плавал, пока тетя не требовала, чтобы я полежал на солнце.

Дядя пришел к обеду, как и обещал. Мы поехали с ним в магазин. Он купил мне костюм, две рубашки; од­ну серенькую, а другую — белую в полоску, черную фуражку с блестящим козырьком. С каждым шагом я становился наряднее и наряднее. Смотрел в зеркала, ко­торых было много, и не мог поверить, что это и есть не кто-нибудь, а я — Петька из Горелого Ляда. Потом купили еще черные ботинки. Примерил, да так и остал­ся в них. Туфельки дядя сложил в коробку и забрал с собой. Потом еще покупали майки, трусы, носки... Я уже не обращал внимания на дядины покупки, а лю­бовался своей одеждой.

Дома тетя Рая, повернув меня несколько раз, заяви­ла, что костюм на мне лежит хорошо и я похож на на­стоящего летчика. Эта похвала пришлась по душе, ведь я ни на минуту не забывал о главной цели своего при­езда в Ейск.

— Разговор о летных делах, Петя, давай отложим до ужина,— сказал за обедом дядя Жора,— а сейчас пой­дем на аэродром, посмотрим самолеты. Я с начальством договорился, нас пропустят. Не только посмотрим, но и по-настоящему пощупаем их. Может, и штурвал в ру­ках подержишь.

Я обрадовался. Ведь намек на штурвал был явно не­двусмыслен. «Может, и в небо взлетим, хоть немножеч­ко прокатимся на самолете»,— мелькнула у меня счаст­ливая мысль.

После обеда мы с дядей отправились на морской аэродром, который размещался на берегу лимана. Ча­совой в проходной взял под козырек. Он заговорщиче­ски подмигнул дяде и бросил:

— Это тот самый летчик?

— Да, да. Будущий летчик Петр Леонович Лебедев.

Это для меня было наивысшей наградой. Шутка ли — обо мне знают на аэродроме, считают летчиком. Мы побывали в ангарах и на стоянках самолетов, где выстроились в ряд морские бомбардировщики и истре­бители. Дядя рассказал, как их по лоткам спускают на воду, а после посадки снова затаскивают в ангары или на стоянки. Пока мы были на аэродроме, несколько са­молетов поднялись в воздух, а два совершили посадку. Это было так интересно. Я ловил каждое слово дяди, который объяснял мне все или разговаривал с матроса­ми, обслуживавшими аэродром. Но самое главное и ин­тересное ждало впереди.

Мы подошли к расчехленному самолету, около кото­рого трудились два человека. Дядя поздоровался с ними и сказал:

— Вот племянник мой приехал из Витебска. Сбежал от родителей. Летчиком хочет стать. Дайте-ка ему поси­деть в кабине.

— Коль это — будущий летчик, так пожалуйста,— ответил один и отодвинул фонарь.— Давай-ка залазь сюда на крыло.

Он подал мне руку. Я мигом оказался на крыле само­лета, а затем и в кабине. Боже, сколько там различных кнопок, стрелок!.. На крыло поднялся и дядя Жора. Он перегнулся через край кабины и начал пояснять мне, что к чему, как поворачивать штурвал, чтобы самолет шел вправо или влево, вверх или вниз. Я повторял все эти движения. Потом попросил дядю показать бомбар­дировщик. И в том самолете посидел.

Возвращаясь домой, я уже чувствовал себя настоя­щим летчиком и разговаривал с дядей, как знаток авиа­ционного дела. Дядя Жора никаких насмешек и шуток не допускал. Это еще больше заставило меня держать­ся по-взрослому. Даже потерянный кем-то на дороге мячик не посмел отфутболить, считая это ниже своего достоинства.

Вечером за ужином состоялся откровенный разговор по поводу моей летной карьеры. Дядя Жора заявил:

— Так вот, племянник мой, во всем я виноват, толь­ко я. Просто безо всякой задней мысли пошутил над то­бой. Чтобы поступить в наше училище, необходимо иметь образование не ниже семи классов и возраст не моложе восемнадцати лет, да еще пройти медицинскую комиссию. А скоро станут принимать в училище только со средним образованием, причем уже имеющих навыки летного дела. А это приобретается в аэроклубах Осоавиахима. Прости меня, Петенька. Ты летчиком ста­нешь, обязательно станешь, только немного позже. Не горюй. Все придет в свое время. А сейчас отдохни у нас недельки две и езжай домой, учись и готовься стать летчиком.

С каждым словом дяди Жоры мне становилось не по себе. Рушилось все то прекрасное здание, так хорошо и складно воздвигнутое моим воображением на шатком фундаменте дядиной шутки. Стало больно за те мытар­ства, которые пришлось мне перенести, чтобы добрать­ся от Горелого Ляда до солнечного приморского города Ейска. Слезы брызнули у меня из глаз и крупными горошинами покатились по щекам, какой-то комок ду­шил горло. Я не мог ничего сказать в ответ...

А на хуторе Горелое Лядо события развивались сво­им чередом. В первый день исчезновения моего почти никто не заметил, а кто и заметил, тот не придал ника­кого значения. Подумаешь, не явился к ужину. Экая беда. Что это первый раз? Может, уснул где-нибудь на сеновале или чердаке. Утром отец рано ушел на работу. Пора была горячая, полным ходом в колхозе шла убор­ка урожая. Вслед за ним ушла и мать, наспех накормив детей и наказав Наде и Коле насобирать травы, дать корм свиньям, подоить корову, накопать и начистить картошки, смотреть младшего братишку Гришу и т. д. и т. п. Обо мне снова не возникло никакого разговора. Наверное, сбежал утречком в лес собирать грибы, да и только. Так и раньше не раз бывало.

Первыми встревожились Надя и Коля, а потом Ваня и Сережа, двоюродные мои братья. Ведь я не явился и к обеду. Они обсудили на детском совете и решили, что заблудился в лесу. Надя стала заниматься хозяйством и досматривать малых детей, а Коля, Ваня и Сережа по­бежали в лес разыскивать меня. Обошли все грибные места — нигде нет. Шумели, кричали, звали, лазили на высокие деревья, чтобы осмотреть мелколесье. Но меня не было. Вернулись ни с чем и сначала втайне один от другого пускали слезу, а затем уже собрались все вме­сте и разревелись. Так и застали их отец с матерью вечером, когда вернулись с работы.

— Чего нюни пораспускали, что случилось? — спро­сил отец.

— Петьки нет,— в один голос ответили они.— Весь лес обыскали. Нет нигде.

Мать присоединилась к плачущей компании. Отец постоял в растерянности, пожал плечами и спросил:

— Когда видели его в последний раз? Может, оби­дели чем?

— Вчера в обед был,— хором ответили дети.

— После обеда он приходил к нам, одолжил хле­ба,— заявил Сережка.

— Какой хлеб? — одновременно насторожились мать и отец.

Они пошли к Купрею.

— Беда, брат,— сказал отец, переступив порог,— Петька пропал.

— Как пропал?

— Вчера после обеда он взял у меня буханку хлеба. Сказал, что мамка просила одолжить,— подтвердила тетя Аксинья.— Я и подумала, что-то не так. Знаю, что ты три дня назад пекла хлеб. Но дала буханку...

— Подумала, подумала. Все вы умные теперь,— обо­рвал ее дядя Купрей.

Судили, рядили и решили, что Петька ушел к дедуш­ке в Лесную Слободу или к бабушке в деревню Бабинцы. Но вот буханка хлеба мешала всем расчетам и до­гадкам. Зачем столько хлеба, если идти к дедушке или бабушке? Ночью отец отправился в Бабинцы и Шилки, а дядя Купрей — в Лесную Слободу. Но ни у бабушки, ни у Кати в Шилках не было беглеца. Не оказалось и в Лесной Слободе у дедушки и у дяди Антона.

К утру отец и дядя вернулись на хутор. Всей гурь­бой навалились обыскивать холодные постройки, пере­рыли сено, облазили чердаки и пристройки, даже загля­нули в пустые бочки. Никаких следов обнаружить не удалось.

Днем собравшиеся родственники организовали по­ход в лес. Проводником стал Сережка. Он показывал все наши с ним тропы и места, где устраивали игры, организовывали наблюдение за птицами и дикими жи­вотными или собирали грибы... Но безрезультатно.

На четвертый день приехал участковый уполномо­ченный милиции. До него дошел слух о моем исчезно­вении. Он изучил все обстоятельства, переговорил с отцом и матерью, дядей Купреем, тетей Аксиньей, вна­чале со всеми вместе, потом с каждым отдельно, так же поступил и с братьями и сестрой. Ничего подозритель­ного выяснить не удалось. Снова и снова все приходили к выводу, что меня кто-то чем-то обидел и я решил в отместку спрятаться на время. Иначе для чего нужна была буханка хлеба. Мог бы дома отрезать краюху, да и только.

Опасались, что я прячусь в лесу и что сонного могут растерзать волки. Но Сережа на этот счет высказался вполне определенно: Петька на земле ночевать не ста­нет. И рассказал, как мы не раз строили гнезда-палатки на сучьях дубов и елей и спали там вдвоем. Он привел милиционера и отца к двум таким гнездам-палаткам. Но и там следов не оказалось.

Участковый собрал мужчин из Лесной Слободы и Ивановки. Они еще раз под его руководством прочесали лес. Но снова беглеца не обнаружили.

Тогда всем миром сошлись на том, что никак не раз­гадать Петькиного плана и лучше всего набраться тер­пения и ожидать, пока он сам не объявится.

Мать с сестрой втихомолку пускали слезы. Отец ходил злой и хмурый, всячески старался избегать раз­говоров.

Наконец наступил шестой день ожидания и поисков. Казалось, медленно катится солнечный шар по небу. Все ждали вечера, чтобы забыть во сне о беде, постигшей хутор, а там, может, утром появится и Петька или ка­кая-нибудь весточка о нем. Всем казалось, что это мо­жет случиться только утром. Ждали вечера, чтобы быстрее наступило утро. Уже ложились спать, когда Коля в окно увидел мерцающий свет.

— Мама, что это?

Все кинулись к окну. Свет, мигая, быстро бежал от большака по дороге к дому. Вот он уже и совсем близ­ко. Стал виден велосипед, а на нем — человек. Семья бросилась во двор, а оттуда на улицу. К калитке шел мужчина, размахивая бумагой.

— Нашелся ваш Петька! Жив, здоров.

— Где он? — в один голос зашумели взрослые и дети.

— В Ейске, на берегу Азовского моря. Вот теле­грамма.

Прибежали дядя Купрей и тетя Аксинья, а за ними Ваня и Сережа. Зажгли лампу, уселись на скамейки, а приехавший почтовый работник подсел поближе к свету и стал медленно читать, четко выговаривая каж­дое слово:

«Мошканы Витебской Горелое Лядо Лебедеву Леону Дмитриевичу Сын ваш Петька приехал Ейск жив здоров все порядке подробности письме не волнуйтесь Георгий Андреевич Никитин».

Наступила минута какого-то оцепенения. В хате бы­ло тихо-тихо. Первым нарушил тишину Сережа. Одним махом выдавил со вздохом:

— Вот так Петька!

— Да-а-а,— закуривая, сказал дядя Купрей.

— Ох и доберусь же я до этого Петьки,— решитель­но заявил отец.— Давно уже ремень скучает по его мяг­кому месту.

Только сейчас вспомнили, что я вместе с дядей Жо­рой собирался ехать в Ейск.

— Так вот где собака зарыта,— проговорил отец.— Я выбью ему из головы эту дурь!

Через несколько дней пришло письмо от дяди Жоры. Он подробно описал, как все это получилось, и в слу­чившемся винил полностью себя. На хуторе успокои­лись...

Не промолвив ни слова, я поднялся из-за стола и как в полудремоте, ничего не соображая, дошел до постели, разделся, забрался под одеяло и уткнулся носом в по­душку. Никакие мысли не лезли в голову, чувствова­лось полное опустошение, казалось, наступил крах не только моей мечте, но и смыслу жизни. Подошел дядя, уселся около меня, ничего не говорил, только осторож­но, еле прикасаясь рукой, гладил по голове. Так он просидел долго.

Дядя ушел в спальню, а я не мог уснуть. Мне каза­лось, я настолько опозорился, что будет стыдно смот­реть в глаза не только родителям, но и всем своим свер­стникам. Особенно воочию представилось, как приду в школу, а там будут показывать на меня пальцами и улюлюкать, свистеть, кричать:

— Летчик! Летчик с Горелого Ляда идет!

И учитель Андрей Сидорович Сипаров их не успо­коит.

Что же теперь делать? Решил как можно быстрее уйти от дяди, броситься в обратное путешествие. Теперь меня не пугала дальняя дорога без копейки в кармане. Но сделать это сейчас же я не осмелился. Лучше уехать из Ейска днем, когда дядя уйдет на работу, а тетя зай­мется делами.

Теперь вопрос, в чем ехать. В одежде, которую купил дядя Жора, я не собирался. Пусть останется им. Поеду в своей. В ней и сподручнее укрываться под полками в вагонах. Но где она? Когда тетя ушла на рынок, я пере­вернул все в шкафу, в ванной, на кухне. Не нашел. Ре­шил бесповоротно: «Сейчас тепло. Поеду в майке и тру­сиках». Умылся, пошел на кухню. На столе стояла та­релка творога со сметаной и стакан молока, лежал наре­занный хлеб и сдобная булочка. «Дорога дальняя,— по­думал я.— Надо подкрепиться хорошенько. Не помеша­ло бы и с собой взять кусок хлеба, да нет во что, даже карманы к трусам никто не догадался пришить».

— Ничего, свет не без добрых людей! — громко ска­зал я и перешагнул порог квартиры, захлопнув за собой дверь.

Через несколько минут на вокзале я уже изучал расписание. Поезд на Ростов пойдет только вечером. Но ждать мне нельзя. Очередной пригородный отправится часа через два. Придется ехать им, если какой-нибудь товарняк не подвернется.

С этими грустными мыслями я и отправился в конец - перрона, уселся на разломанную скамейку, кем-то за­брошенную подальше от людского глаза. Погрузился в свои невеселые думы и не обратил внимания на подо­шедшего человека, который уселся рядом на обломок скамейки. Очнулся, когда тот положил мне на плечо руку и еле слышно сказал:

— Ты так и не простил мне шутки?..

Это был дядя Жора. Лицо его осунулось. Я вздрог­нул от неожиданности, хотел вскочить и бежать. Дядя крепче прижал рукой мое плечо.

— Подожди. Давай поговорим как мужчина с муж­чиной.

Я молчал. Меня давила обида.

— Послушай меня, Петенька. Расскажу тебе, как я стал летчиком.

— Говорите,— выдавил я.

— Не так мне легонько досталось небо, как я наобе­щал тебе, не подумав, во что обернется мой легкомыс­ленный разговор. Кое-как удалось окончить три класса церковноприходской школы. Больше учиться не приш­лось. Семья большая. Хлеб надо зарабатывать. Пошел в подпаски, а потом стал пастухом. Пасу, а как увижу, что дети в школу идут, так сердце сжимается до боли. Вечерами часто заходил к ребятам, узнавал, какие зада­чи и стихотворения задавали на дом, старался у них прочитать в книжках. Да не все давали мне: поду­маешь— пастушок. Так и мыкался с кнутом в руках. Года через два пришла ко мне наша сельская учитель­ница Мария Ивановна. Добрая такая была. Пришла и спрашивает: «Ты, Жора, говорят, очень переживаешь, что не пустили тебя учиться, скот заставили пасти?» «Нет,— говорю,— не очень. Мне учиться и не хотелось. Коров пасти даже интересней, Мария Ивановна. Вон Звездочка все время ходит за мной и слушает, как я пою, а Пеструха, так та убегает, так и норовит залезть в посевы».

Я старался показать Марии Ивановне, что мне здесь очень нравится и совсем не думаю о школе, хотя каж­дое слово приходилось выдавливать через силу. Хоте­лось плакать и крикнуть: «Мария Ивановна, заберите меня в школу. Я очень хочу учиться». Но не закричал. Сдержал порыв. Через силу, но сдержал. Она дала мне книгу сказок. Велела заходить к ней за другими книга­ми. Ходил к ней раз в неделю или две, чтобы очень не беспокоить учительницу и не надоедать ей. Она всегда старалась узнать, что больше всего мне понравилось из прочитанного.

Годы шли, я рос и пас стадо деревенских коров. А тут война. Империалистическая, первая мировая. Му­жиков забрали на фронт. Теперь уже приходилось мне не только пасти скотину, но и землю пахать, хлеб сеять, сено косить. А вот и революция. Одна, потом другая, а следом и гражданская война. Вижу, что наша власть пришла, за людей стоит. А коль она за нас, то нам за нее встать надо. Вот и решил взяться за оружие. Хоть лет мне было всего шестнадцать, но ростом и силой бог меня не обидел. Бросил я своих коров прямо в поле и примкнул к группе красноармейцев, которые спешили на фронт белых бить, чтобы не задушили они Страну Советов. Как и ты, ничего не сказал родным, даже не предупредил. Провоевал до самого конца, пока и япон­цев с американцами не выгнали из Владивостока. Был два раза ранен. Так и остался в Красной Армии. Учился. Окончил все курсы, куда только ни посылали, закончил вечернюю школу. Направили меня в Ейск в авиационное училище. Стал морским летчиком. Долго летал над Балтийским морем. Потом снова учился. Года четыре назад назначили сюда преподавателем. Теперь уже я учу летчиков. Вот и вся моя трудная и длинная дорога.

Дядя умолк, а затем продолжил:

— Дернул меня черт за язык, надо же было пошу­тить над тобой. А ты разобиделся... Решил снова бе­жать. Да лишь в майке и трусиках. Хуже, чем сюда при­ехал. Что подумают обо мне там, на родине. Скажут, голого выгнал, даже хлеба буханки не дал. И тебе ни­сколько не жалко меня? Я же просил у тебя прощения за свою оплошность, об этом написал и родным в Горелое Лядо. Еще раз прошу простить меня, Пе­тенька...

Я посмотрел ему в глаза. Дядя плакал. Мне стало не по себе. Было стыдно, что заставил этого бывалого сол­дата так переживать.

— Я прощаю, дядя Жора. Простите и вы меня за все. Больше не буду,— сказал я и со слезами бросился к нему в объятия.

На этом конфликт был исчерпан. Я прожил у дяди до 20 августа. Не раз вместе с ним ходил в училище и на аэродром, облазил не один самолет, провожал дядю Жору в полеты и с нетерпением ждал, когда он прилетит и посадит на Ейский лиман свою машину с номером шесть. Просил покатать меня, но дядя отказался, за­явив, что на военных самолетах эти вольности запре­щаются.

И вот наступил день отъезда из Ейска. Мне купили плацкартный билет. Дали чемоданчик с вещами, полную сумку всевозможных продуктов, плетеную корзинку груш и винограда. Меня провожали дядя и тетя. Перед отходом поезда дядя Жора дал мне кошелечек с день­гами. Там была мелочь, рубли, тройки и пятерки. Дядя рассказал, как пользоваться деньгами: где сколько надо, столько и вынимать. Разъяснил еще и еще раз, как ехать, где пересаживаться, где и как компостировать билет.

— До свидания. Будь здоров, Петя. Только не оби­жайся,— говорил он, целуя меня.— Всем, всем переда­вай большой привет. Пусть они не осуждают меня. Я не совсем плохой человек.

Эти слова запомнились мне на всю жизнь. И теперь я с любовью вспоминаю своего, уже покойного, дорого­го дядю Жору. Он запомнился мне своей добротой. Может быть, благодаря ему и я вышел в люди. Георгий Андреевич Никитин первым из нашей родни стал лет­чиком.

За четыре дня доехал до Замосточья. Теперь надо пешком пройти 15 километров. И с таким грузом. Но попутчиков, которые помогли бы, не встретил.

Когда прошел Скрыдлево и начал приближаться к ивановскому лесу, меня охватил страх. Осталось два километра, а мне хотелось, чтобы расстояние стало бес­конечным. Чем ближе подходил к Горелому Ляду, тем более страшно становилось перед отцом. Я его хорошо знал. Отец был добр и строг. Но сейчас-то наверняка даст волю своему гневу. В Ейск он написал коротенькое письмо. Зачем ему было распространяться! Химическим карандашом вывел несколько слов: «Спасибо, Жора, что сообщил об этом фулигане. Хай быстро едет домой. Цалую цябе я и моя женка Мария. Твой шурин Лявон».

Пришел на хутор еще засветло, спрятал в кустах по­даренные в Ейске вещи и фрукты и стал пробираться к дому. Теперь-то у меня пропала романтика, и я не чувствовал себя больше летчиком. Знал, что получу хо­рошего ремня... Пролежал в огороде, пока по-настоя­щему потемнело, и пополз по картофелю, чтобы никто не видел. Подобрался под самый дом. Оказался в полосе света из открытого окна. Смотрю, вся семья сидит за столом и ужинает. Мне так стало радостно и хорошо, что наконец нахожусь у порога отчего дома. Беспечно высунул голову из картофеля, чтобы оглядеться, и не подумал, что меня могут заметить. А отец увидел.

— Вот он, блудный сын! Появился,— крикнул он.

Не успел я и повернуться, чтобы быстрее уползти из этого опасного места, как отец схватил меня за во­ротник замазанного землей новенького костюма. Привел в хату. Мать кинулась ко мне и со слезами на глазах начала обнимать и целовать. Дети обступили нас. А отец взял ремень, помочил водой и ждал, когда маме надоест целоваться, чтобы отдать блудному сыну заслуженную дань...

Так закончился мой тернистый путь в небо. Я про­должал учиться, старался хорошо закончить среднюю школу, чтобы на самом деле поступить в авиационное училище. Но события повернули круто, и мне не дове­лось стать летчиком...

Наконец-то поднялся я в небо, но не в качестве лет­чика.

Весь израненный, летел я на Большую землю в каче­стве пассажира. Мне было все видно, что делалось за бортом. Мелькали огоньки фар машин, вспышки взры­вов снарядов и мин. На самолете я летел впервые. Все интересно, и смотрел по сторонам, пока не замерзали уши и лицо. Потом наклонялся над своим спутником, оттирал нос и уши, немного отогревался и снова высо­вывал голову за борт.

Летели долго. Я наклонился в кабину, стал растирать лицо.

— Ой, что это? — крикнул, мой спутник.

Мелькнул яркий свет. Я выглянул за борт. Со всех сторон по небу шарили лучи прожектора. Некоторые проплывали вблизи нашего самолета, освещая все в кабине. Потянулись к самолету пунктиры трассирующих пуль, зенитных снарядов. Все вокруг заклокотало, за­шипело. Самолет бросало из стороны в сторону, каза­лось, что он совершенно неуправляемый и попал в ка­кой-то водоворот.

Затаив дыхание, я следил за этим вертепом, творив­шимся вокруг машины. На минуту мне представилось, что наш самолет собьют. Около обломков будут валять­ся мертвые пассажиры. Среди них обнаружат и мой труп с вещмешком за плечами, в котором лежат-то все­го два сухаря да пара белья. Фашисты будут хохотать над моими пожитками.

Я сорвал с плеч вещмешок, размахнулся и вышвыр­нул его за борт. В этот момент самолет так рвануло в сторону, раздался такой оглушительный взрыв и блес­нуло такое ослепительное пламя, что я чуть не вылетел из кабины вслед за своим вещмешком. Удержался за край кабины, когда уже по пояс торчал из нее. Втиснул­ся, назад и прижался к своему спутнику.

Самолет пошел в пике. Земля приближалась быстро. У самых деревьев он выровнялся и полетел над крыша­ми домов, а потом над лесом.

Через полчаса самолет сел на льду озера где-то не­далеко от Крестов. Там нас уже ждали грузовики. Так я и оказался в советском тылу.

— Счастливые вы, ребята! — весело заявил на про­щанье спрыгнувший с крыла самолета летчик.— Весь самолет изрешетили, гады!

В Богородском госпитале

Нас доставили в большущие землянки с двой­ными нарами, записали аккуратно все биографические данные, обработали и перевязали раны, накормили го­рячим завтраком, выдали по пачке махорки... С удоволь­ствием затянулись партизаны. Никто не стоял над ду­шой и не требовал оставить «сорок». На второй день перевезли в эвакогоспиталь в Кресты, а оттуда через несколько дней — во Ржев.

Раненых много. Битком забиты палаты. На каждой одиночной кровати — валетиком по два человека. На полу, в проходах и коридорах больные лежат прямо на носилках.

Тяжелораненых постоянно отправляют дальше, в тыл страны. Через пять дней пришли и моя очередь. Погрузили нас в вагоны и отправили на восток. Ехали несколько суток. Наконец приехали.

— Город Богородск Горьковской области. Эвакогос­питаль номер двадцать восемь двадцать девять! — объявили раненым.

Здесь разместили нас по-барски. Я попал в шестой корпус. На втором этаже в небольшом зальчике стояло всего двадцать пять кроватей. Меня поместили в самом углу. На кровати один — благодать! Нормальное пита­ние, хорошее лечение. И главное — тишина. Не слышно бомбовых и снарядных разрывов, трескотни зенитных пушек и пулеметов, даже светомаскировки никакой нет. Вечером и ночью город утопает в огнях. Это так непри­вычно, кажется сном. Боишься, как бы не проснуться.

Жизнь в госпитале шла своим чередом. Скучать бы­ло некогда: часто демонстрировались кинофильмы, чи­тались лекции и доклады, прямо в палатах выступали участники художественной самодеятельности богород­ских предприятий, организаций и школ. Наверное, не было дня, чтобы нас не посещали шефы. Каждая пала­та имела своих шефов.

Больше всех от шефов, особенно от школьников, до­ставалось мне. В то время на весь госпиталь я был един­ственный партизан. Да и по возрасту не очень-то далеко ушел от учеников, а мне пришлось уже столько повое­вать, быть трижды раненным.

Затаив дыхание, слушали школьники мои рассказы о партизанах. С какой-то завистью смотрели они на ме­ня, видимо, потому, что мне довелось бить фашистов, ходить в разведку, участвовать во многих операциях. Я видел, какой глубокой ненавистью блестели глаза ре­бят, когда речь заходила о зверствах и бесчинствах гит­леровцев на оккупированной земле.

Когда шефы навещали госпиталь, около моей крова­ти всегда было полным-полно школьников. Сотни раз приходилось мне рассказывать одни и те же эпизоды из партизанских будней. Особенно допекали малыши. Им понравились эпизоды о принятии присяги, первом посещении «Сапожника», о том, как я пустил соплю в немецкой каталажке, как накричал на полицая от име­ни курьера гебитскомиссара, как взорвал эшелон, и многие другие. По нескольку раз заставляли они рас­сказывать одно и то же, хотя сами уже на память за­учили каждую деталь, каждый мой шаг. И когда во вре­мя рассказа я вдруг замолкал и задумывался, как бы силясь вспомнить какую-то деталь, дети хором подска­зывали мне, а если начинал сокращаться, чтобы быст­рее закончить рассказ, перебивали и напоминали:

— Нет. Тогда ты крикнул на полицая: «Ты как стоишь, ротозей, перед курьером гебитскомиссара!»

Приходилось снова начинать рассказывать все по по­рядку, безо всяких сокращений.

Особенно подружились со мной четыре пионера: Володя Санкин, Боря Назаров, Женя Бородин и Коля Столяренко. Они каждый день приходили ко мне, рас­сказывали школьные новости, делились своими радостя­ми. Дежурные в проходной к ним так привыкли, что в любое время безо всякого пропускали в госпиталь.

— Опять к своему партизану направляетесь? — спра­шивал дежурный.

— Угу! — наперебой отвечали они.

Когда зажили мои раны и я выписался из госпиталя, пионеры вчетвером провожали меня до вокзала и пода­рили свои фотокарточки. Снимки эти и сейчас хранятся у меня. На обороте одной фотографии карандашом на­писано: «Пете — партизану от шефов Владимира Санкина и его друзей. Г. Богородск, ул. Ленина, дом 205, кв. 6. Санкин Владимир Алексеевич».

Еще находясь на излечении в госпитале, я все яснее сознавал, что уже стал непригодным к дальнейшей во­енной службе, что меня навсегда спишут в гражданку. Об этом откровенно говорили и врачи. Передо мной все отчетливее вставали вопросы: «Что же делать? Куда ехать? Чем заняться?» Я токарь и слесарь по металлу. Другой профессии у меня нет. А какой же я металлист без правой руки? Она-то у меня почти бездействует... Мне определили вторую группу инвалидности и пенсию в размере 120 рублей в месяц. В Богородске в то время за эти деньги можно было купить лишь полбуханки хле­ба. При выписке из госпиталя мне дадут сухой паек на время следования до места жительства. А где оно — это место жительства? Где и кто меня ждет? На земле ви­тебской все еще хозяйничают гитлеровцы. Да и неиз­вестно, остались ли в живых мои родители и близкие родственники. «Куда ехать? Как быть дальше?» — эти вопросы не давали мне покоя. Все чаще и строже корил себя за то, что послушался «Дядю Алешу» и улетел на Большую землю. Во вражеском тылу мог бы еще вое­вать и с одной рукой. А здесь что? Да со мной и гово­рить на эту тему никто не станет.

Куда же ехать? С каждым днем настроение у меня ухудшалось. Сам тогда не знал и мне никто не подска­зал, что надо бы ехать в Белорусский штаб партизан­ского движения. При нем были созданы курсы, которые готовили кадры различных профессий для работы на освобожденной от врага территории. Там заранее фор­мировались все звенья аппарата для районов, которые еще стонали под фашистским игом. Тогда я этого не знал и даже не предполагал.

— Куда ты поедешь из госпиталя, Петя? — вдруг, словно разгадав мои мысли, спросил сосед по койке Иван Яковлевич Мелешко.

— Куда? Трудно сказать — куда. Все думаю,— отве­тил я.

— Некуда тебе ехать. Да и куда ты с одной рукой, да еще без правой? Вот и хочу предложить тебе один вариант: езжай-ка ты ко мне домой, на Кубань...

Иван Яковлевич Мелешко был старше меня лет на семь. Сам он родом из станицы Ханской, что в десяти километрах от Майкопа. Работал в колхозе. Семья не­большая— мать-старушка, жена Груня да трехлетний сын Вася. Родился сын перед уходом Ивана на фронт. Жили средне, не очень в достатке, но и не так уж бед­но. Хлеб и к хлебу всегда было в доме. Вот и решил он направить к себе на родину белоруса, который чем-то понравился ему. Пусть переживет там трудное время. Может, и семье в чем-нибудь поможет. Ему-то, Ивану, еще придется воевать. Рана не очень серьезная, а вой­на в самом разгаре.

— Не знаю, как живут мои там сейчас,— продолжал Иван Яковлевич.— Но временно побыть в нашей семье сможешь. Домик свой — квартиру искать не придется, худо-бедно прокормят несколько дней, пока опреде­лишься на работу, а в крайнем случае, если шинель при­дется продать на хлеб, то не замерзнешь — у нас все- таки теплее... А там, может, и женишься на богатой ка­зачке. Племянница у меня хорошая есть. Таней зовут... Не пропадешь.

Не стал я упираться и заставлять долго себя угова­ривать. Видел, что Иван Яковлевич Мелешко — человек степенный, серьезный и рассудительный. Вот и решил воспользоваться его добротой, принял приглашение.

Оформили мои документы на Майкопский райвоен­комат, выписали проездные, продовольственный атте­стат и прочие бумаги. Получил обмундирование. Прав­да, моя партизанская одежда, в которую нарядили меня по личному указанию «Дяди Алеши», куда-то исчезла. Но спасибо начальнику госпиталя майору медицинской службы. Он без особой волокиты распорядился выдать мне новую военную форму и даже новые кирзовые са­поги. Жаль было моих хромовых, которые сдал. Но и за то спасибо. В то время и офицеров выписывали из гос­питаля в худшем одеянии.

Иван Яковлевич написал письмо своей мамаше Февронье Ивановне и жене Груне с просьбой принять меня, как родного сына, и оказать посильную помощь в устройстве. Рассказал мне, как доехать на его родину, как идти от железнодорожной станции до станицы Ханской, в которой находились четыре колхоза, плодовинзавод и другие предприятия, обрисовал весь путь до самого дома. В силу привычки все это так отложилось в голове, что я заранее отчетливо представлял все рас­положение станицы и домика Ивана Яковлевича.

В ночь с 11 на 12 марта 1944 года я приехал на же­лезнодорожную станцию. Хотел переждать там, а уж утром идти разыскивать семью Мелешко. Но дежурный по станции показал свое помещение, где мог разместить­ся только он один за столиком, на котором установлена аппаратура. Никаких других зданий здесь не было. Де­журный посоветовал идти прямо в станицу, вон по той дороге. Это всего три километра — рукой подать.

Мне ничего другого не оставалось делать, как после­довать его умному совету. Я и пошел в станицу. Ночь была не очень темная. На близком расстоянии можно различить некоторые ориентиры. Ага, вот и шоссе. Оно идет из Майкопа в Белореченскую. Значит, справа дол­жен быть плодовинзавод. Точно. Вон видна высокая тру­ба. Идти надо прямо через шоссе, никуда не сворачи­вать, завод должен остаться по правую руку. Через километр будет базар. Вот и он. Его трудно не узнать. Три ряда широких деревянных скамеек, над которыми на столбиках держатся крыши. Сразу за базаром дорога резко поворачивает налево, в сторону Майкопа. По ней следует пройти еще километра два. По обеим сторонам дороги насажен высокий пирамидальный тополь, потом будет небольшой разрыв домов и насаждений, а впере­ди метрах в пятидесяти покажется кирпичное здание школы, двор которой с четырех сторон тоже обсажен тополями. Вот этот последний дом с левой стороны, от которого начинается разрыв и впереди виднеется шко­ла, и есть дом Ивана Яковлевича Мелешко.

Привычка разведчика помогла мне безошибочно оты­скать его безо всякой помощи. Захожу во двор. Стучусь в дверь. Было уже часа три ночи. Начинался воскрес­ный день. В хате кто-то затопал, приоткрыл дверь на веранду.

— Кто там? — спросил молодой женский голос.

«Значит, Груня»,— подумал я.

— Откройте, не бойтесь, свои!

К дверному стеклу припало женское лицо.

— Мама! Ваня приехал! — что есть мочи закричала женщина.

-— Ох, соколик мой родименький, прилетел нена­глядный,— послышался другой женский голос.

Загремели многочисленные засовы дверей.

— Нет, Груня! Не Ваня, но от него. Это он прислал меня сюда, вместе в госпитале в Богородске...— скоро­говоркой объяснял я.

Груня раскрыла дверь и стояла передо мной в одной ночной рубашке. Она не верила моим словам. Ей очень хотелось, чтобы это был Ваня. Выскочила и мать Ивана Яковлевича — Февронья Ивановна, не разглядела спро­сонья, не поняла, кинулась прямо мне на шею.

— Сыночек мой, соколик мой ясный, прилетел, голу­бочек мой ненаглядный, в родное гнездышко! — причи­тала она, осыпая горячими поцелуями и обливая соле­ными слезами.

Я чувствовал себя неловко. Только потом проясни­лось, что во всем виновата была моя белая кубанка. В ней последнее время ходил я в партизанах и прилетел на Большую землю, не сдал ее вместе с вещами, а с планшетом и пистолетом хранил у себя в тумбочке. В этой же кубанке сфотографировался в госпитале Иван Яковлевич и послал домой фотокарточку. Вот она и наделала столько переполоху.

Но все стало на свое место. Я вручил письмо, расска­зал о житье-бытье Ивана Яковлевича, передал приветы и скромные подарки, пересланные семье моим добрым другом.

Документы я оформил на второй день, определился на работу в колхоз «Красный пахарь». Жить остался в семье Мелешко. Вначале меня назначили учетчиком тракторной бригады МТС, которая обслуживала колхоз, а потом поручили новый участок. Я занимался добыва­нием и доставкой запасных частей к тракторам и сель­хозмашинам. В поисках запчастей исколесил весь юг. Побывал в Тбилиси, Ереване, Баку, Махачкале, Грозном, Кизляре, Дербенте, Нальчике, Сочи, Туапсе, Новорос­сийске, Краснодаре, Кропоткине, Ростове, Воронеже, Сальске, Сталинграде, Мучкапе и многих других го­родах.

Запчасти больше всего не покупали и не получали со складов, а добывали из разбитой, валяющейся по обо­чинам дорог и на полях сражений техники. Например, на Керченском полуострове я оказался через несколько дней после освобождения его от фашистов нашими вой­сками. Навывинчиваешь дефицитных частей, подшипни­ков, шестерен, в военных походных мастерских у сол­дат навыпрашиваешь баббита, припоя, самокальной стали, резцов, метчиков, сверл и других железяк, нагру­зишь чемоданы, да так, что своей силенкой и с места сдвинуть их не можешь. Просишь военнослужащих по­мочь перенести, погрузить. Кто же не поможет своему брату, инвалиду войны, который старается не для себя, а для колхоза, чтобы землю пахать, хлеб растить!..

Так и мотался я по белу свету, старался изо всех сил оправдать доверие правления колхоза, обеспечить технику необходимыми деталями, инструментами.

Как ездить приходилось? В лучшем случае в теплушке с солдатами, а больше всего на подножке, на тенде­ре, на крыше. И это с таким грузом и моим здоровьем.

Но руководители колхоза и МТС были довольны моей работой. Это я чувствовал по всему — по отноше­нию ко мне, по заботе о моей жизни...

Я всегда с глубочайшим чувством благодарности вспоминаю добрую семью Ивана Яковлевича Мелешко, его мать Февронью Ивановну, жену Груню и сына Васю, которые заменили мне в те трудные времена отчий дом, старались сделать все, чтобы я чувствовал себя нор­мально. Я всегда с благодарностью вспоминаю моих добрых друзей — жителей станицы Ханской, которые приютили меня, окружили заботой и старались заме­нить мне далекую многострадальную родную Белорус­сию. Никогда я не чувствовал себя там чужим.

Вторые похороны

Июнь 1944 года. Советские войска прорвали немецкую оборону и могучей лавиной двинулись на Минск, охватывая одновременно железными клещами Витебск. В первый же день наступления они освободили мою родную Ивановку и продвинулись дальше в сторо­ну Сенно. Ивановку освободили без боя. Немцы не дождались прихода сюда советских войск, снялись — и пустились убегать. Старики и старухи, дети и женщины с хлебом-солью встречали своих освободителей, радова­лись окончанию неволи. Железной поступью наши вой­ска неумолимо продвигались вперед. Уже освободили Сенно, Бешенковичи, Лепель и другие районные цент­ры. Ивановка осталась в глубоком тылу.

Только в стороне Витебска все еще не смолкала ка­нонада. Фашисты, зажатые в окружении, упорно сопро­тивлялись. Но жители Ивановки не обращали внимания на эту канонаду, ликовали. Они взялись за работу, вы­таскивали из хранилищ свои пожитки, приступали к восстановлению колхоза и его разрушенного и разграб­ленного хозяйства.

В этот день я приехал из Ханской в Майкоп по де­лам. Выхожу на привокзальную площадь. Около столба, на котором укреплен громкоговоритель, собрался народ. Все ждали передачи сводки Совинформбюро. Я влился в толпу и тоже стал ожидать. Левитан громовым голо­сом сообщил о прорыве нашими войсками немецкой обороны с севера и юга Витебска и Орши, об успешном продвижении на запад. Затем стал перечислять населен­ные пункты, освобожденные от немецкой оккупации.

Стою, вслушиваюсь, ловлю каждое слово. Замосточье, Скрыдлево, Рямшино... О, какие знакомые и родные места! Ивановку не назвал, но в том, что она уже освобождена, у меня не оставалось никаких сомне­ний. Она скрывается в лесу между Скрыдлевом и Рямшином. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Радость охватила меня.

Я, ничего не соображая, не видя и не чувствуя, ка­чался вместе с ликующей толпой, как на морских вол­нах. Невольно из глубины души вырвалось громкое «ура!», заглушившее слова Левитана. Все обернулись ко мне. Что-то спрашивали, говорили. Я что-то отвечал. Меня подхватили на руки и начали качать. Как перыш­ко перелетал я с рук на руки этой ликующей толпы, бурно выражавшей свою радость.

Освободившись от поздравляющих и обнимающих меня жителей Майкопа, помчался на почту, написал и отправил письмо родителям в далекую Белоруссию. После этого каждый день писал и каждый день ждал от них ответа. Но его не было...

А в районе Витебска события развивались таким образом. На третий день после освобождения нашей местности от оккупантов на бедную Ивановку снова свалилась страшная беда. Часть немецких войск, окру­женных в Витебске, прорвалась и ринулась на запад, в сторону Сенно. Немцы, оставив всю свою технику, ла­виной шли через леса и болота.

В послеобеденное время через Ивановку ехал на лошадях небольшой обоз наших войск. Солдаты и жи­тели увидели — из лесу высыпали гитлеровцы и, как са­ранча, двинулись на деревню. До двадцати советских воинов залегли и открыли огонь. К ним присоединились подростки и старики, взявшие в руки оружие. Но силы были слишком неравные. Немцы смяли наспех устроен­ную оборону, стерли с лица земли Ивановку. Убивали всех, кто попадал на глаза. Не щадили женщин, стари­ков и даже грудных детей.

Третий раз за войну Ивановка была сожжена дотла. Остались от всей деревни два домика. Мать с сестрой Надей и двумя братишками Гришей и Васей спрятались во ржи, в земляночке, выкопанной на всякий случай. Отец не успел добежать до ржи вовремя и, чтобы не выдать место укрытия семьи, заскочил в погреб. Фашист подбежал, из автомата дал очередь в темную яму по­греба, но пули пощадили старика, врезались в стену на­много выше головы отца. Фашист поджег соломенную крышу погреба. Задыхаясь в дыму, отец сидел, прижав­шись к стене. Но стали рушиться перекрытия. Дальше сидеть нельзя, да и терять было уже нечего. Мой отец сквозь огонь выскочил на поверхность, только здорого обжег себе лицо и руки.

Налетели наши самолеты, прочесали леса и болота, перебили фашистскую нечисть. Оставшиеся в живых гитлеровцы сдались в плен.

Свободно вздохнула Ивановка. Похоронили погиб­ших, прибрали раненых и снова взялись за хозяйство. Вырастали землянки, на полях собирали первый после боев урожай. Приятно запахло на покосах сено, хотя скота в деревне почти не было. Единственное, что до­сталось от войны в наследство односельчанам,— это две раненые кобылы. Но жизнь остается жизнью. Жи­вой человек думает про живое. Убирали хлеба, готови­ли семена, пахали землю на себе и на этих двух кобыленках.

Начали возвращаться домой партизаны. Вернулся в наше село и Мирон Толкачев. Собралась вся дерев­ня, обступили Мирона. Каждый спешил узнать, не ви­дел и не знает ли что о сыне, отце, брате. Подошел и мой отец.

— Что сказать-то тебе, Леон Дмитриевич? — начал Мирон.— Николая-то может и дождешься. А уж Петра-то не жди. Я его сам собственными руками похоро­нил. Убит в бою с немцами. Завернул его в свою плащ- палатку, закрыл глаза и закопал на горке под березкой недалеко от озера Палик. Храбрый малый был и погиб геройски.

Не знаю, для чего он это сказал. После ухода из Ива­новки его я ни разу не видел. Я воевал в бригаде «Алек­сея», а он был в бригаде П. И. Кириллова. Брат мой, Николай, был вместе с Мироном в партизанах. В одном из боев его тяжело ранило, и перед самым соединением с советскими войсками он попал в плен. Николая вывез­ли в Германию. Освободили наши войска. Затем служил в Советской Армии. Мне же с Мироном не приходилось встречаться.

В общем, он наговорил обо мне столько, привел та­кие подробности моей гибели, что земляки поверили. Собралась вся деревня, принесли кое-какую закуску, расселись на траве и еще раз помянули мою душу. Ми­рон сидел в центре компании, как человек, не пожа­левший своей плащ-палатки и похоронивший своего односельчанина по-человечески. Он рассказывал всякие небылицы о моей смерти, хотя ничего не знал и не мог знать обо мне.

На этот раз, на вторых «похоронах», меньше пла­кали, а больше радовались. Плакать было нечего. Ведь меня уже раньше похоронили, и к этой мысли все при­выкли. А радость была обоснованной. Раньше меня хо­ронили как расстрелянного партизанами, а сейчас — как защитника Родины. Если раньше родители стыди­лись моей смерти, то теперь они гордились мной и с до­стоинством смело говорили, что я погиб, защищая Ро­дину.

Утрата близкого человека очень тяжела, но еще тяжелее позор измены Родине.

Так вот, меня еще раз похоронили, погоревали и на­чали снова понемножку забывать. Нельзя же все время думать о мертвых.

Здравствуй, мама моя!..

А я в это время все писал и писал письма до­мой. Писал родным, близким, знакомым, просил сооб­щить о судьбе моих родителей. Но ответа никакого. В конце августа написал несколько писем в Мошканский сельский Совет.

И вот однажды женщина-почтальон пришла на поле, где работали колхозники, в том числе и мой отец, мать и сестра. Она сообщила, что Лебедевых Леона и Марию через сельский Совет разыскивает их сын, будто бы Петр. Все приняли это за шутку или ошибку, которых тогда встречалось полным-полно. Кто-то из односель­чан тяжело вздохнул и грустно заявил:

— Дай бог получить весточку от живых, а от мерт­вых нам не надо — их очень много зарыто в земле.

Я же все ждал письма или сообщения. Но так ничего и не дождался. Засобирался ехать домой. В таком деле только бы начать, потом трудно остановиться. День ка­жется годом. Дату отъезда стал переносить и перено­сить поближе. И вот в середине сентября собрал свои пожитки, купил четыре буханки кукурузного хлеба и отправился в путь. За четыре дня доехал пассажирским поездом до Смоленска, а оттуда то на товарняке, то на паровозе, то на грузовой машине. К утру добрался до Витебска. Сразу же бросился к домику за Полоцким рынком, где жил «Дядя Жора» — «Второй». Ничего не осталось от домика — все стерто с лица земли. Да и вблизи одни пепелища.

Взвалил свои вещи на плечи и пошагал по знакомой дороге в Ивановку. Тяжело идти. Ноша подходящая, а силенок-то не очень много. Наконец осталось километ­ров десять. Догнали меня девчата из соседней деревни, разговорились, рассказали, что мои родители живы. Помогли нести вещи. Прошли ивановский лес. Больше у меня нет сил. Вот уж и Ивановка, а идти не могу, не только от усталости, но и от радости — ведь рядом мой родной дом.

— Нет, девочки, я дальше не могу, посижу немнож­ко. Идите. До свидания.

Они пошли. Я остался со своими мыслями. За горкой моя деревня. А это наши кусты. Знаю их наперечет. Под каждым из них был: то ли собирал ягоды, то ли грибы, то ли прятал оружие, то ли укрывался сам от чужих глаз, когда ходил на задания.

Посидел с полчасика, поднялся и пошагал в дерев­ню, до которой осталось не больше километра, только перевалить через взгорок — и Ивановка как на ладони. Поднялся на горку и ахнул. Деревни не было. Стояли шалаши, а кое-где вырыты землянки. Только на улицу почему-то высыпали люди и бежали в мою сторону. Оказывается, девчата зашли в деревню и сообщили, что домой идет Петька Лебедев. Эта весть молнией обле­тела все землянки и шалаши. И кто только мог двигаться, выскочили на улицу. Это же чудо — человек, который дважды похоронен и помянут в деревне, идет живой.

Впереди — мальчишки и девчата, сбившись гурьбой, бегут навстречу мне, сзади — женщины, старики и ста­рухи.

Среди них и мать моя. Бежит. Падает. Встает, бежит и снова падает. Я тоже изо всех сил бегу навстречу ей. Метров десять разделяют нас. Она распростерла руки, чтобы обнять меня. Но не добежала метра три — подко­сились ноги. Рухнула на землю и забилась в рыданиях.

Бедная мама! Сколько бессонных ночей ты провела, думая обо мне! Сколько горя причинил я тебе! Сколько слез пролила из-за меня! Наверное, не раз в душе ты ругала меня. Но я ни в чем не виноват перед тобой. Я вернулся в Ивановку с чистой душой и израненным телом.

Бросился, чтобы поддержать ее, но не успел. Рядом с ней упал и я на землю. Целую мать. Целую землю. Мать обняла меня. Плачет и тоже целует. Нас обступи­ли односельчане, трогают — не привидение ли это? Но нет. Живой человек, живой Петька.

Прибежал и мой грозный, строгий, но честный и доб­рый отец. До него позже долетела весть о возвращении погибшего непутевого сына. Он где-то косил сено. При­бежал, поднял нас с мамой... Всей собравшейся семьей в обнимку с матерью и отцом, с сестрой и братишками, в окружении односельчан мы пошли по тому месту, которое раньше называлось деревней Ивановкой.

Счастливы были мы, счастливы были и все деревен­ские жители. Каждый думал, что и их сын, брат, муж или отец может вот так же неожиданно явиться домой. Ведь пришел же Леонов сын после двух достоверных похорон, притом похорон со свидетелями из нашей деревни.

Мирона Толкачева в это время в Ивановке не было. Он служил в армии. После демобилизации я встретил его и спросил, зачем наврал он тогда в деревне о моей гибели и похоронах. Мирон заверил, что парня, в точ­ности похожего на меня, он действительно похоронил и считал, что это был я. Ну что ж, пусть будет так...

Поиски и находки

Давно мои боевые друзья настоятельно про­сили написать воспоминания, рассказать о славных партизанах-алексеевцах и их боевых делах.

В 1970 году в издательстве «Беларусь» вышла моя первая книга «Суровая юность». В ней я описал в основ­ном только то, как сам воевал, будучи сначала развед­чиком бригады «Алексея», а затем и ее партизаном. По­сле выхода «Суровой юности» работу по воссозданию истории боевого пути нашей бригады имени А. Ф. Да­нукалова не прекратил, да и не мог прекратить из-за моих друзей и любознательных читателей. Продолжал поиски, находил ответы на многочисленные вопросы. Написал вторую книгу — «Мы — алексеевцы», издан­ную в 1975 году.

Десятки раз перевернул записки военных лет, не раз днями просиживал в архивах, кропотливо копался в за­пыленных бумагах, встречался с боевыми друзьями-алексеевцами: рядовыми бойцами, командирами и по­литработниками, написал сотни писем и получил на них более двух тысяч ответов. Многие вопросы стали про­ясняться. Найденные в архивах и присланные бывшими партизанами документы, рассказы очевидцев и участ­ников событий и, наконец, попавшие в руки дневники бригады, получить которые помог наш добрый бое­вой друг Геннадий Пуков, помогли мне восстановить многие эпизоды боевой жизни алексеевцев.

Во время отпусков и в другое удобное время мне удалось побывать в деревнях и городах Витебской и Смоленской областей, в Москве, Армении, Грузии, в станице Ханской Краснодарского края и многих других местах, встретиться с боевыми друзьями, разыскать род­ственников погибших партизан-алексеевцев, найти до­кументы и фотографии.

Не раз побывал в Ивановке, на Наумовом хуторе, в Борку, на хуторе Горелое Лядо. Много раз стоял возле дуба, где когда-то был партизанский «почтовый ящик». Ни разу этого места я не обходил и не объезжал, когда бывал на земле витебской. Этот дуб прирос к моему сердцу так же прочно, как он прирос своими корнями к земле. Кстати, на дубе установлена бронзовая мемо­риальная доска, отчеканенная умельцами Ольговской восьмилетней школы. На ней изображена фигура пар­тизана и золотом сверкает надпись: «Лесная почта пар­тизанской бригады «Алексея». 1942—1944 гг.». Дуб об­несли оградой. Лесник обхода комсомолец Александр Кобуров и мой односельчанин объездчик Иван Эрнесто­вич Поге, как святыню, охраняют его.

Сохранилась и яма в бору, откуда мы с Колей Горо­децким в 1941 году унесли три ящика винтовок и один­надцать ящиков патронов. Около ямы еще и сейчас ва­ляются металлические детали и остатки противогазных коробок. Сохранились и два солдатских окопа возле большака, откуда мы испытывали ручной пулемет по немецкой автомашине. Через третий лесорубы проло­жили дорогу на лесосеку, и от окопа ничего не осталось.

2 июля 1967 года я был в городе Лиозно на встрече партизан-алексеевцев, посвященной празднованию 25-летия создания партизанской бригады имени А. Ф. Данукалова.

Эта встреча для меня была двойным праздником. В тот день исполнилось двадцать пять лет с памятного вечера, когда на Наумовом хуторе стоял я на колене перед комбригом Алексеем Федоровичем Данукаловым и принимал партизанскую присягу.

Трудно передать на бумаге чувства, охватившие то­гда меня, как и всех других бывших партизан-алексеевцев, съехавшихся сюда из всех уголков страны. Сколько волнующих встреч, объятий, поцелуев было в этот день, сколько воспоминаний, радости за живых и печа­ли за павших боевых друзей!

Когда на митинге мне предоставили слово, с трудом взошел на трибуну. К горлу подкатил какой-то комок и сдавил его так, что еле проговорил с десяток слов. Боль­ше не мог. Вручил Лиозненскому району — родине про­славленной партизанской бригады «Алексея» — щепот­ку земли Брестской крепости-героя и сошел с трибуны.

Здесь встретился со многими боевыми друзьями, в том числе и с Тихоном Михайловичем Шинкоренко.

Когда после выступления направился на свое место в президиуме, первым, кого увидел, был Тихон Михай­лович. Он пробирался ближе к трибуне и показывал жестами, чтобы после окончания торжественной части я подошел к нему. Только успели закрыть митинг, как я кинулся со сцены и попал в объятия сразу двух чело­век — Тихона Михайловича Шинкоренко и Петра Ми­хайловича Антипова, бывшего командира 1-го батальона нашей бригады.

Жена Антипова, Вера Петровна, тоже была парти­занкой. Это она в блокаду в мае 1943 года вместе с два­дцатью двумя ранеными партизанами осталась в лесу во временном госпитале. Вера Петровна тогда была ра­нена в обе ноги. Два месяца ползала она от землянки к землянке и перевязывала раны бойцам.

В Лиозно впервые после войны встретил комиссара бригады И. И. Старовойтова, командиров отрядов М. П. Ахмедчика, Г. Г. Огиенко, Н. Д. Семенова, Д. М. Коркина, П. А. Казакова, командиров рот А. П. Зайцева, А. Г. Малаховского, начальника штаба 17-го отряда В. М. Маршалкова, который при отправке меня за фронт отдал свою запасную пару белья и по­следние два сухаря, помощника командира 1-го батальо­на М. Г. Анощенко и многих других боевых друзей су­ровых лет Великой Отечественной войны.

Из Лиозно поехал в Витебск. Три дня с восхода солн­ца и до поздней ночи ходил по улицам и закоулкам. Раньше город знал настолько, что с завязанными глаза­ми мог найти любой дом, а теперь он так изменился, от­строился, что трудно узнать. Прежде чем выйти в нуж­ное место, надо хорошенько подумать.

Разыскиваю бывших подпольщиков, с которыми све­ла судьба в период войны. Ох как сложен этот поиск! Как трудно сейчас их разыскать! Тогда было проще. Я отлично знал город, знал адреса, явки, пароли. А сей­час ничего не знаю.

Первым нашел врача Черткова. Узнал, что он рабо­тает на санэпидстанции Витебского железнодорожного узла. Прихожу туда с младшим братом Григорием. Черткова нет. Говорят, ушел в город по делам. Ждем в полутемном коридоре. Наконец открывается наруж­ная дверь, в просвете знакомая фигура.

— Здравствуйте, доктор Чертков,— протягивая руку взволнованно говорю я.

— Здравствуйте. Что вы хотите? — спрашивает он.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Пойдемте в кабинет.

Входим, садимся. Я смотрю на него, он на меня. Док­тор почти не изменился. Те же мохнатые брови, чистые умные глаза. Только на голове уменьшилось волос, да и те поседели.

Ему трудно узнать во мне, сорокалетием мужчине, семнадцатилетнего подростка военных лет. Напоминаю ему о событиях в городской больнице в 1943 году, о на­ших переговорах, пароле, медикаментах, отправленных партизанам. Лицо его светлеет, озаряется улыбкой, из глаз катятся слезы, бегут по щекам и капают на стол.

Да. Сейчас он вспоминает. Но разве думал, что через столько лет снова придется встретиться! Жизнь у Черт­кова сложилась нелегко. Он был отличным хирургом, а в послевоенное время работал врачом-эпидемиологом железнодорожной санитарно-эпидемиологической стан­ции. В этом, возможно, повинен и я. Не разыскал ведь его после войны, поверил рассказам, что Нестор Ивано­вич расстрелян немцами.

Н. И. Чертков со своей группой не только снабжал партизан медикаментами и инструментами, но и спас жизнь многим партизанам, подпольщикам и воинам, по­павшим после ранения в больницу. Так, среди спасен­ных им был тяжелораненый начальник штаба 29-го стрелкового корпуса 22-й армии полковник Павел Никонович Тищенко. Чертков перехитрил немцев. Снабдил Тищенко документами и переправил его к партизанам.

Кроме того, подпольная группа витебских медработ­ников вылечила и отправила в партизаны попавших в плен летчика Александра Георгиевича Шатарашвили, рядовых и сержантов Алексея Николаевича Куклина, Михаила Михайловича Морозова, Виктора Сергеевича Монова и многих других советских воинов.

В подпольной группе Черткова работали многие. Врач Мария Брониславовна Мурашко. Я ее отлично по­мню. Женщина среднего роста, с глазами монгольского типа. Хирургическая сестра Екатерина Семеновна Караго — та самая старушка, которая жила во дворе больни­цы в клетушке, отгороженной от морга. Старшая сестра Нина Михайловна Будникова. Медсестра Мария Ива­новна Касаткина. Военнопленный Николай Волочик, ко­торый лежал вместе со мной, а после выздоровления работал парикмахером при больнице.

У Нестора Ивановича сохранилась круглая печать, которую он тогда ставил на документы.

О Марии Брониславовне Мурашко следует расска­зать подробнее.

В первые дни войны Мария Брониславовна проводи­ла в армию мужа майора медицинской службы Василия Антоновича Мурашко. Сама осталась с двумя малолет­ними детьми: Вадимом и Элеонорой. Фронт быстро при­ближался к Витебску. Эвакуировались фабрики, заводы, учреждения. Эшелон за эшелоном отправлялся в тыл страны. Везли станки, оборудование, запасы сырья и продовольствия, ехали женщины и дети... Но все эва­куироваться, безусловно, не могли и не успели. Многие остались на оккупированной территории. Осталась здесь и Мурашко.

Как быть дальше? Что делать? Фашисты топчут нашу землю. Вокруг царит произвол и беззаконие. Мало того что немцы повсюду грабят, убивают, насилуют, так еще повыползали из своих нор различные уголовные элементы, убийцы, воры и предатели. На каждом шагу подстерегает опасность. Изменники шныряют во всех закоулках, выискивают коммунистов и акти­вистов.

Мария Брониславовна целую неделю сидела дома с детьми, никуда не выходила. Но кончаются продукты. Чем кормить детей? Она решила пойти посоветоваться к своему однофамильцу, другу семьи, бывшему заве­дующему кафедрой судебной экспертизы мединститута Михаилу Леонтьевичу Мурашко. Он тоже не успел эва­куироваться, остался с семьей в Витебске. По пути Ма­рия Брониславовна невольно услышала разговор двух немецких солдат, который до глубины души покоро­бил ее.

— Ты зачем, Ганс, ходишь по цветникам. Можно же обойти их,— обратился сухопарый немец ко второму, только что прошагавшему прямо через клумбу.

— Победителей не судят,— высокомерно отозвался тот.— Я солдат непобедимой армии фюрера. Мои кош достойны того, чтобы ходить по цветам, а не по булыж­нику. Мы заставим этих русских свиней устилать цвета­ми все дороги, где будет проходить солдат Гитлера.

«Боже мой, какие хамы! — подумала Мария Бронис­лавовна.— Какое высокомерие у этого фашистского ублюдка». Она знала немецкий язык и отлично разго­варивала. «Как бы вам самим не пришлось устилать на­ши дороги своими трупами»,— шепнула сама себе Мурашко.

Михаил Леонтьевич встретил ее у калитки.

— Вот хорошо, что ты пришла. А я уже не раз вспо­минал о тебе. Хотел послать за тобой человека.

— А что такое? — взволнованно спросила Мария Брониславовна.

— Надо браться за работу. До каких пор будешь си­деть сложа руки? Я уже второй день работаю.

— Где вы работаете? — насторожилась Мурашко.

— Заведующим городским отделом здравоохра­нения.

— У немцев?!

— Да, у немцев. А что же делать? Другого выхо­да нет.

— Никогда бы не подумала, что вы, Михаил Ле­онтьевич, перейдете на службу к врагу.

— Ты не горячись, Марийка. Не шуми. Можно поти­ше разговаривать. Зайдем в квартиру.

— Не пойду! — категорически заявила Мурашко, хо­тела повернуться и уйти.

— Нет, пойдешь! — схватил он за руку свою собе­седницу и почти силой втолкнул во двор.

— Ты на меня не шипи, я не враг и не предатель,— начал он, как только захлопнулась дверь квартиры.— Рассуди хорошенько сама, без горячности. Что выси­дишь ты, если не пойдешь на работу? Думаю, что, рабо­тая, все-таки можно быстрее придумать, как помочь Родине, чем сидя на печи. Тем более мы же будем ле­чить не фашистов, а своих людей. Конечно, придется лечить и разных предателей и изменников Родины. Но мы же их и раньше лечили. Разница лишь в том, что тогда не знали, что они сволочи. Кроме того, наверное же, и жить как-то надо, детей кормить. Или у тебя там продовольственный склад под полом квартиры? Нужно идти работать, Мария Брониславовна, работать и бо­роться,— утвердительно, чуть ли не приказным тоном закончил он.

— Работать... Работать у фашистов!.. Боже мой! — схватилась за голову Мария Брониславовна.

— Обдумай все хорошенько и приходи ко мне через два-три дня,— подавая на прощанье руку, сказал Мурашко.

Вскоре Мария Брониславовна с направлением город­ского отдела здравоохранения пришла на улицу Лобазную в первую городскую больницу. Главврач Нестор Иванович Чертков определил ее дежурным врачом больницы.

Начался новый период труда и борьбы советских патриотов, полный опасностей и неожиданностей. Лече­ние раненых советских солдат и командиров, организа­ция их побега, оформление документов, добыча граж­данской одежды, сбор и отправка партизанам медика­ментов с головой захватили Марию Брониславовну. Теперь она поняла, что прав был Михаил Леонтьевич Мурашко, заставляя ее идти на работу. Она гордилась, что нашла свое место в миллионном строю борцов про­тив черных сил фашизма.

В ноябре 1943 года Мария Брониславовна при бом­бежке города была тяжело ранена. 9 декабря она умер­ла от газовой гангрены.

После гибели Марии Брониславовны Нестор Ивано­вич Чертков отправил ее детей Вадима и Элеонору в Бо­рисов, к родственникам Мурашко.

Затем я встретился с Неонилой Емельяновной Олынанко — женой Петра Даниловича Богдановского. Она работала тогда медсестрой травматологического отделения Витебской областной больницы. Неонила Емельяновна рассказала, что ее муж родился в 1917 го­ду, перед войной работал электромонтажником в Витеб­ской дистанции связи. Во время войны по улице Замко­вой открыл часовую мастерскую и работал там масте­ром. В августе 1943 года немцы его арестовали прямо ка работе. Арестовали и Неонилу Емельяновну. Петра Да­ниловича расстреляли в ноябре 1943 года в Орше.

О подпольной работе мужа она ничего не знала и не подозревала. Друзей Петра она тоже не знала. О «Са­пожнике» ничего не слышала. Правда, однажды муж принес ей новые сапоги и сказал, что их сшил какой-то знакомый сапожник.

Незадолго до ареста мужа к Богдановским заходил молодой человек. Петр Данилович долго шептался с ним, а после его ухода сказал, что это — друг. Потом, после ареста мужа, «друг» участвовал в аресте Неони­лы Емельяновны. Это был немецкий лазутчик из груп­пы «ловцов партизан». Он пробрался в подпольную группу Богдановского, и многие патриоты были аресто­ваны. Как говорил «Дядя Жора» — «Второй»: «В меха­низм попал песок. Нам отрубили одно крыло». Значит, часть организации была раскрыта немецким провокато­ром и арестована фашистами в августе 1943 года.

Богдановский и члены его группы мужественно пере­несли пытки, не выдали своих друзей. Ведь они знали «Сапожника», меня, группу Черткова. Но «Сапожник» тогда не был арестован. Он дождался меня, предупре­дил об опасности и перешел в надежное место, чтобы продолжать работу, как сказал «Дядя Жора».

Но кто такой «Сапожник»?

Я пытался разыскать в этом районе города хотя бы кого-нибудь, кто знал этого человека. Мне посоветова­ли обратиться к Поляровым, которые в то время жили по Ново-Островенской улице. Они как будто жили и в войну в этом районе. Нашел Екатерину Андреевну Полярову. Ей было тогда семьдесят два года.

Да, она помнит того сапожника. Он однажды даже помогал садить или окучивать картошку. Появился этот человек на Лучесе в начале оккупации и поселился в пустующем цыганском домике. Жил один, без семьи, сапожничал. Человек он был тихий, незаметный, ни с кем из соседей дружбы не водил. Появился и исчез не­заметно, даже трудно сказать когда. Как его звали, не помнит, может, и не знала. Это же подтвердила и Ирина Константиновна Полярова. Она немного моложе Ека­терины Андреевны, но тоже ничего больше не смогла добавить.

Долго ходил я за Полоцким рынком и один, и вместе с Николаем Владимировичем и Ниной Ивановной Дорофеенко. Хотелось что-нибудь узнать о «Дяде Жоре» — «Втором». Но все безрезультатно. Нам далее не удалось найти ни одного человека, который бы жил во время войны в этом районе.

Нина Ивановна Дорофеенко занимается изучением витебского подполья давно и, надо сказать, плодотвор­но. Она показала мне одну фотокарточку. На ней стоят два человека. Одного я сразу узнал. Это тот самый Иван Григорьевич, у которого я был в 1941 году по поруче­нию «Мишки-парашютиста», чтобы передать привет от «племянника». Он стоит в гимнастерке, та же клиновид­ная бородка и интеллигентное лицо. А кто он на самом деле, трудно сказать. Второй на фотографии — бывший руководитель подпольной группы на торфопредприятии «Городнянский мох» Антон Никитич Козлов, арестован­ный и расстрелянный немцами в 1943 году.

В соавторстве с Н. И. Пахомовым и Н. В. Дорофеенко в 1969 году Нина Ивановна издала хорошую книгу «Ви­тебское подполье». В 1974 году вышло ее второе из­дание.

Следует добавить, что Нина Ивановна Дорофеенко была партизанкой нашей бригады, потом в бою фаши­сты ее ранили. Партизаны отправили Нину за линию фронта через «Суралсские Борота».

После лиозненской встречи мне удалось разыскать многих партизан-алексеевцев и витебских подпольщи­ков. Они помогли вспомнить некоторые события воен­ных лет. Помогла мне также и вторая встреча в Лиоз­но — в июле 1972 года, когда отмечали тридцатилетие создания бригады «Алексея».

Немало партизан-алексеевцев живет и работает в Витебске. Это — бывшие разведчицы Полина Лютенко и Фекла Рогачева, боец Владимир Гавриленко, медсестра Валентина Рылсикова, комиссар отряда «Моряк» Ни­колай Шерстнев, бригадный поэт Дмитрий Махлаев, подрывник Феликс Крыжевич, пулеметчица Люба Глебко, юный партизан Иван Шебеко и пионер Борис Мироненко, бесстрашный командир роты разведки Михаил Григорьев и его боевая подруга Валентина Кравченко, руководитель Мошканской подпольной комсомольской организации Анатолий Нахаев, сосновский подпольщик Василий Яковлев. В Ольгове под Витебском живут сосновские подпольщицы Серафима Сапежко и Александра Александровна Шипуло, ее сын Игорь живет в Ви­тебске, а Александр Фомич умер в 1974 году. В Сосновке живут Ирина Григорьевна Томашева, Аркадий Маке­енко и Аркадий Голиков. На БелГРЭСе трудятся Аня Антоненко и ее муж бывший командир отряда Иван Ка­занцев. Первым секретарем Витебского обкома партии работает бывший помощник комиссара отряда «Моряк» по комсомолу Сергей Михайлович Шабашов, заместите­лем председателя облисполкома — помощник комиссара бригады по комсомолу Иосиф Владимирович Мен­жинский.

Директором Брестского областного Дома юных тех­ников является Георгий Милошевский. Бесстрашная подрывница «Оксана» (Лидия Ивановна Шумская) из отряда «Моряк» долго работала председателем Брест­ского обкома профсоюза работников культуры; в 1976 году она умерла.

Много алексеевцев живет в Минске. Большинство из них работают или работали на тракторном заводе, в том числе Петр Михайлович и Вера Петровна Антипо­вы, Дмитрий Матвеевич Коркин, Алексей Николаевич Кудрявцев, Иван Александрович Блохин, Александр Иосифович и Григорий Иосифович Симаковы и многие другие. Иван Исакович Старовойтов, Василий Алек­сандрович Блохин, Павел Александрович Казаков, Ни­колай Дмитриевич Семенов — пенсионеры. Бывший храбрый пулеметчик Дмитрий Иванович Барашкин стал известным в стране сталеваром, работал на Минском автозаводе. Ему присвоено высокое звание Героя Со­циалистического Труда, он почетный гражданин города-героя Минска. А Геннадий Васильевич Пуков — началь­ник Минского областного управления внутренних дел. От комиссара партизанского отряда он дошел до гене­рала — комиссара милиции. В столице Белоруссии тру­дятся также Иван Павлович Мамонькин, Анатолий Гав­рилович Захаренко, Захар Семенович Пименов.

Иван Александрович Белогуб является председате­лем Гомельского областного комитета народного конт­роля, жена его — наша партизанка Елена Лазаревна Смольская — учительница. Николай Алексеевич Горовой — майор, долго служил в милиции Гомеля, сейчас пенсионер, а мой добрый боевой друг побратим Петр Иванович Королев — полковник, был начальником му­зея Брестской крепости-героя, а сейчас начальник политотдела Гомельского облвоенкомата.

В Минске жила жена Алексея Федоровича Данука­лова — Ольга Ивановна Симонова. Она была журнали­стом, работала в редакции газеты «Советская Белорус­сия»; в 1976 году умерла. В конце 1942 года Ольга Ивановна пришла в тыл врага специальным корреспон­дентом газеты «Вiцебскi рабочы». Она воевала в брига­де до соединения с войсками Красной Армии. 27 апреля 1944 года в Великих Дольцах была очевидцем гибели комбрига. Она сохранила дневники Алексея Федорови­ча и многие документы бригады, вынесла их из блокады и бережно хранила у себя.

Ольга Ивановна успешно занималась литературной работой. После войны написала и опубликовала четыре книги для детей: «Мы будем жить», «Кухаренок», «Во­лодькин друг» и «Комендант Михеевского леса». Она усиленно работала над книгой об алексеевцах, но ковар­ная смерть не дала закончить этот труд. Уже после смерти Симоновой, в 1977 году, вышла ее повесть «До­рога к дому» о героической борьбе советских людей с оккупантами.

В Риге живут Вера Родионовна Мироненко и Михаил Петрович Ахмедчик, в Березе — Мария Федотовна Ло­гинова.

Наш храбрый командир отряда «Смерть врагам» Ми­хаил Максимович Клименков после войны был дирек­тором леспромхоза в Витебской области. Потом, после окончания в Гомеле курсов усовершенствования, его на­правили на работу в лесную промышленность Сибири. Сейчас он трудится в Братске.

Совершенно случайно разыскал бывшую витебскую подпольщицу, с которой встречался в 1943 году в посел­ке тарного комбината и на Гоголевской улице в Витеб­ске, а затем в конце ноября в партизанской бригаде. Ока сопровождала меня при переходе в Ушачский район, помогала идти, несла мое оружие и вещмешок, а когда началась бомбежка, вытащила по болоту из-под огня фа­шистской авиации. Я не знал ее фамилии, имени и отче­ства. А разыскать эту женщину мне удалось вот как.

В январе 1967 года по телевидению шла передача, по­священная 50-летию Октября. Я вошел в комнату, когда диктор сказал, что женщина, которую видели на экране, награждена медалью «За отвагу». Взглянул на нее и поч­ти закричал:

— Это она спасла мне жизнь в болотах!

Но никто — ни члены семьи, ни гости не запомнили ее фамилии и места работы.

Я сразу же написал письмо в телестудию республи­ки. Кратко описал все, как было, и просил сообщить мне ее фамилию, имя, отчество и адрес. Письмо отправил. Но увы! Ответа не получил. Рад был, что она жива.

Наконец на республиканском совещании по строи­тельству мы неожиданно встретились с ней в дверях Дворца спорта. Зовут ее Валентина Демьяновна Шелухо. Она живет в Минске и работает начальником отдела в Министерстве просвещения.

Нашлась и мать моего боевого друга Васи Ткаченкова. Анна Евдокимовна сейчас пенсионерка, живет в селе Пржевальское Демидовского района Смоленской обла­сти. Разыскал также отца и мать славного командира отряда «Мишки-моряка». Василий Наумович и Екатери­на Митрофановна Наумовы живут в деревне Кошевичи Руднянского района Смоленской области.

В 1967 году встретил бывшего сосновского подполь­щика, неуловимого партизанского разведчика Михаила Александровича Григорьева. В 1950 году его, корреспон­дента республиканской газеты «Сталинская молодежь», направили на учебу в Центральную комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ. Он не только успешно окончил ЦКШ, но и одновременно заочное отделение философ­ского факультета Московского ордена Ленина государ­ственного университета имени М. В. Ломоносова. И все это за два года. Михаил Александрович работал коррес­пондентом «Комсомольской правды» в Средней Азии, а сейчас — собкор «Сельской газеты» по Витебской обла­сти. Жена его, наша славная партизанка Валентина Ива­новна Григорьева, работает в Витебске учительницей средней школы № 31.

Съездил и в Осинторф. Пытался разыскать старого слесаря. Пока найти не удалось. Многие старожилы одиннадцатого поселка считают, что это был Козлов, по национальности литовец. До войны в течение долгого времени был слесарем по ремонту оборудования. При немцах тоже работал, затем куда-то уехал.

А что же сталось с начальником штаба бригады Фе­дором Ивановичем Плоскуновым, который 25 апреля 1944 года в бессознательном состоянии после тяжелой контузии попал к фашистам в плен? Ведь немцы так трубили, что он добровольно перешел на их сторону и собирается верой и правдой служить фашистам. Парти­занские позиции засыпались фашистскими листовками с портретом Плоскунова и обращением к партизанам последовать его примеру. Немецкие автомашины с гром­коговорителями подъезжали близко к линии обороны бригады, и из них сыпались призывы быть благоразум­ными и сдаться в плен, как Плоскунов, который понял бессмысленность сопротивления.

Враг был коварен, подл и жесток. Он не гнушался никакими подлейшими приемами, подделками и фальси­фикациями.

Как недавно удалось установить по документам, рас­сказам очевидцев и письмам бывших руководителей Минского партизанского соединения — комбрига Федо­ра Кирилловича Юрченко (Ветрова) и комиссара Васи­лия Михайловича Бочарова, попавших в плен к фаши­стам в 1944 году и оказавшихся в застенках вместе с Федором Ивановичем Плоскуновым, враг оклеветал на­шего начальника штаба. Вместе с этими товарищами ему пришлось пронести страшную ношу фашистских издевательств — от минского СД до концлагеря «Пелиц», быть участником подполья. Плоскунов не раз рассказывал им подробности пленения, об издеватель­ствах над ним, о попытках фашистов склонить его к измене Родине.

Когда Федор Иванович после контузии пришел в се­бя, он никак не мог поверить своим глазам, что вокруг него фашисты. Посчитал это кошмарным сном и старал­ся разбудить себя. Но это была явь, жестокая и беспо­щадная...

— Это не сон. Вы находитесь в Лепеле в руках ко­мандования доблестных войск фюрера,— переводил плюгавенький человек слова самодовольного эсэсовско­го офицера, который уселся на стол, поставил лакиро­ванный сапог на табуретку и оперся рукой на деревян­ную трость.— Мы люди гуманные, хотим сохранить вам жизнь. Вы так много воевали.

— Какова цена вашему гуманизму и моей жиз­ни? — резко спросил Плоскунов.

— Не надо грубить, большевик. Это делу не помо­жет, а помешает,— с ехидцей говорил фашист.— Не за­бывайте, что вы в наших руках, а не наоборот.

— Только в этом ваше преимущество. Так говорите, чем я должен уплатить за жизнь? — четко выговаривая каждое слово, спросил Плоскунов.

— Недорого. Подпишите воззвание к партизанам, выступите по радио. И больше ничего. Мы сохраним вам жизнь. Хотите — предоставим работу.

— Я согласен подписать воззвание к партизанам и выступить по радио, если там будет призыв бить вас беспощадно...

— Нет, большевик! Подпишете вот такое обраще­ние,— с ухмылкой проговорил фашист и положил на стол перед Федором Ивановичем сфабрикованную от его имени листовку с портретом и призывом к партиза­нам последовать примеру, переходить на сторону немцев.

От неожиданности у Плоскунова аж глаза перекоси­ло. Он быстро пробежал текст фальшивки. Не успел еще дочитать листовку до конца, как офицер включил запись будто бы его выступления по фашистскому ра­дио. Понеслась сплошная клевета...

— Подлецы! — как стон из глубины души вырвалось у Федора Ивановича.

— Вам терять нечего, господин Плоскунов. Эти ли­стовки уже имеются у всех партизан, наверное, отправ­лены и в Москву,— хладнокровно и цинично говорил эсэсовец.— Там вы уже изменник Родины...

— Неправда, я им никогда не был и не стану...

Удар в лицо прервал начальника штаба. Он упал

на пол.

Долго еще фашисты пытались склонить на свою сто­рону Федора Ивановича Плоскунова, не гнушались ни­какими методами: уговоры и угрозы, пряник и палка, шантаж и провокации. Ничто не помогло.

Увезли в застенки минского СД. И там ничего не вышло. На руке выкололи номер 55444 и отправили по этапу в Вильнюс, потом в Кенигсберг, а дальше — концлагерь «Штутгоф», потом «Пелиц». В застенках минского СД Плоскунов оказался вместе с бывшим ком­бригом Федором Кирилловичем Юрченко, комиссаром отряда Василием Михайловичем Бочаровым, помощни­ком комиссара отряда по комсомолу Николаем Рындиным и другими. Вместе переносили все тяготы, лишения и издевательства в фашистских застенках, принимали активное участие в движении Сопротивления, боролись против врага.

В марте 1945 года Плоскунова и Рындина отделили от друзей и увезли в концлагерь «Берген-Безель». Не довелось Федору Ивановичу дожить до славной Победы над фашистской Германией.

В книге «Советские люди в европейском Сопротив­лении», утвержденной к печати Институтом военной истории Министерства обороны СССР и выпущенной издательством «Наука» в 1970 году, на странице 310 ее автор Михаил Иванович Семиряго рассказывает: «Один из очагов Сопротивления находился в филиале «Штутгофа» — «Пелице». Особенно активным здесь был Г. И. Солодий, которого узники звали «Майор», или «Дя­дя Гриша». Еще по прибытии в «Штутгоф» он начал формировать пятерки для подготовки восстания. Его ближайшими помощниками были Алексей Григорьевич Стрелец, Федор Плоскунов, Федор Кириллович Юрчен­ко, Василий Михайлович Бочаров и другие партизанские командиры и политработники, взятые в плен во время крупной акции гитлеровских карателей против партизан в Белоруссии летом 1944 года».

Жена Плоскунова — Ольга Михайловна, сыновья Анатолий и Алексей и дочь Тамара живут и работают в Витебске.

«Федор Иванович Плоскунов, несмотря на слабое здоровье, был участником подполья в лагере, являл пример честности, мужества, тесных товарищеских вза­имоотношений, интернациональной дружбы. Все звер­ства, унижения и физическая расправа не сломили во­лю коммуниста. Можешь гордиться своим отцом, его светлым именем...» — пишет сыну Ф. И. Плоскунова Анатолию из Воркуты Василий Михайлович Бочаров.

В начале 1972 года богородская городская газета «Ле­нинская правда» опубликовала мой очерк «В Богород­ском госпитале» и фотокарточку пионеров, бывших ше­фов госпиталя, которую подарили они мне в 1944 году. Через несколько дней совет пионерской дружины имени Героя Советского Союза А. Ф. Данукалова из богород­ской средней школы № 2 сообщил мне, что юные следо­пыты разыскали одного из бывших шефов госпиталя Владимира Алексеевича Санкина. А вскоре и сам Санкин прислал письмо. Сейчас Владимир Алексеевич — инвалид труда, работает инструктором стрелкового ти­ра Богородского городского комитета ДОСААФ, занима­ется патриотическим воспитанием молодежи, учит мет­кой стрельбе. Нашелся и мой юный богородский друг давно минувших лет Коля Столяренко. Сейчас он под­полковник. Николай Георгиевич Столяренко служит в рядах Советских Вооруженных Сил. В конце мая 1973 года он на три дня заезжал ко мне в Березу, где я работал тогда, первым секретарем райкома партии, по­знакомился с семьей, побывал в колхозах, совхозах и на предприятиях. Встреча через двадцать девять лет была очень теплой и трогательной.

Как-то получил письмо из Витебска от Елены Егоров­ны Бруевой. Она прислала вырезку из газеты «Вiцебскi рабочы», в которой рассказывалось о ней, пришедшей в грозном сорок втором на связь к подпольщикам Витеб­ска от прославленного партизанского комбрига Миная Филипповича Шмырева и по доносу предательницы пой­манной фашистами, а затем спасенной двумя мальчиш­ками. Она просила сообщить, может быть, я что-нибудь знаю о ее спасителях.

Читал письмо и как электрическим током ударило меня. Глаза застлались туманом. Перед ними пронес­лись страшные события того памятного майского вечера 1942 года, когда мы с Володей Кириленко среди трупов в яме жертв фельдкомендатуры случайно обнаружили живую женщину в бессознательном состоянии и унес­ли ее в темную ночь...

Письмо потрясло меня до глубины души. Столько времени прошло. Не думал я, что когда-нибудь прояс­нится это событие, и считал, что оно навсегда останется тайной, покрытой мраком. Вслед за письмом в апреле 1972 года приехала в Березу и сама Елена Егоровна. Че­рез тридцать лет довелось снова встретиться. Она гости­ла у меня две недели.

Елена Егоровна Бруева — инвалид Отечественной войны, сейчас персональный пенсионер. Перед войной окончила Витебское медицинское училище, работала в детском саду. Вышла замуж за военного летчика Войтенко. Жили хорошо. Родился сын, а на следующий год — дочка. А год этот был сорок первый...

За несколько месяцев до войны мужа перевели слу­жить в Азербайджан. Елена Егоровна не успела уехать к нему, осталась пока жить в Кобрине. Началась война, а вслед за ней и оккупация.

Елена с сыном Валеркой и грудной малышкой Аллой прибежала в часть, где раньше служил муж. Ее с детьми отправили в тыл. Колонна машин под вражеским огнем пробиралась на восток. Елена Егоровна перевязывала раненых. Не раз фашистские самолеты пикировали на колонну машин. При очередном налете около Минска вражеская пуля попала в голову Валерика. Ребенок умер на руках обезумевшей от горя матери. Елена с дочуркой добралась к родным в деревню Масютки Суражского района. Вскоре встретила партизанского вожака Миная Филипповича Шмырева, стала его связной. Она не раз выполняла ответственные задания народных мстителей, ходила в Витебск, Сураж и другие гарнизоны врага.

В апреле 1942 года в Витебске фашисты схватили Бруеву, куда она пришла на связь с подпольщиками.

Каждый день допросы, пытки, избиения... Но парти­занка молчала. Ее повезли на Смоленский рынок, выста­вили для опознания. Стояла на ящике, ждала своей уча­сти. Обрадовалась Елена Егоровна, когда подпольщице Елене Алексеевне Соколовой удалось забрать и унести маленькую дочь. «Может, хоть она доживет до побе­ды»,— думала Бруева.

После Смоленского базара, где никто не опознал Елену Егоровну, ее снова привезли в фельдкомендату­ру. Снова допросы, пытки, избиения. Били беспощадно. После очередных издевательств гитлеровцы посчитали мертвой потерявшую сознание Елену Егоровну и швыр­нули в яму с трупами.

Только на десятые сутки пришла в себя Елена Его­ровна. Очнулась и не верилось, что она находилась не в камере, а в запечке. Над ней склонилась Соколова.

Много пришлось потрудиться Елене Алексеевне Со­коловой и ее друзьям, чтобы вылечить и прокормить Елену Егоровну и ее дочь. Через некоторое время ее с дочерью переправили к партизанам. После выздоровле­ния Елена Егоровна снова стала в строй, беспощадно мстила ненавистным фашистам. После соединения с со­ветскими войсками ушла в ряды Красной Армии, стала медицинской сестрой. Была тяжело ранена и в 1944 году после излечения инвалидом Отечественной войны вер­нулась в освобожденный Витебск. Не суждено было до­жить до победы ее маленькой дочурке. Она умерла в 1943 году. Погиб в боях с фашистами и ее муж летчик Владимир Ермолаевич Войтенко.

Разыскал я и семью моего доброго друга Ивана Яковлевича Мелешко, а в 1972 году побывал в станице Ханской, что близ Майкопа. Иван Яковлевич после гос­питаля снова попал на фронт, дошел до фашистского логова и закончил войну в День Победы. Вернулся в Ханскую, работал трактористом и комбайнером. Тру­дился самоотверженно, как и подобает бывшему фрон­товику. Не зря в послевоенные годы его наградили дву­мя орденами Трудового Красного Знамени и медалью «За доблестный труд». Груня родила еще троих сыно­вей: Колю, Витю и Сашу. Выросли дети, разлетелись из отчего дома. Вася работает в Майкопе литейщиком на машиностроительном заводе, Коля и Витя — шоферами, а Саша — помощником машиниста тепловоза.

Не дожили до этих дней только добрая бабушка Февронья Ивановна да мой славный друг Иван Яковлевич Мелешко. Бабушка умерла в 1971 году, а Иван Яковле­вич трагически погиб 2 июля 1960 года. Агриппина Ва­сильевна живет в станице Ханской. Сейчас она уже ба­бушка, имеет пять внуков.

В 1974 году приезжали ко мне в Минск невестки Ива­на Яковлевича — Катя и Надя. А с ними был и старший внук Юрка. Ну и сорванец же настоящий. Тогда в Мин­ске я жил еще один; семья находилась в Березе. У Юр­ки все летело вверх тормашками. Минуты не мог поси­деть спокойно. Не успеешь оглянуться, как он уже что- то натворил.

Бывшая храбрая подрывница из отряда «Кочубея» Сима Ермакова сейчас живет в Пхеньяне. Ее муж Глеб Александрович Криулин является Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в Корейской Народно-Де­мократической Республике.

В начале мая 1943 года Сергей Корнеев через связ­ную получил от начальника разведки бригады И. С. Ра­попорта справку о том, что он добросовестно выполнял все поручения бригадной разведки с июля 1942 года. В приложенной записке ему объявлялась благодарность за передачу важных данных о противнике.

Радостно было на душе у юноши. Но вскоре насту­пило печальное время. Наша бригада ушла на запад, а начальника разведки Рапопорта отозвали за линию фронта в действующую армию — 6 мая 1943 года он улетел на Большую землю. В этой обстановке как-то за­были о Корнееве и других помощниках партизан, не отозвали их в отряды, хотя раньше в таких случаях это всегда делали.

Сергей Корнеев потерял связь с бригадой. Наступили для него тяжелые дни ожиданий. Он все еще продолжал собирать данные о противнике, но передавать их было некуда. Сергей переживал. Свое душевное состояние комсомолец выразил в стихах:

Я здесь сижу, а сердце рвется

Туда, где друг с врагом дерется,

Где кровь течет, бойцы ложатся,

Снаряды рвутся, танки мчатся,

Где бьются, яростью полны,

Советской Родины сыны...

Неопределенность положения томила и мучила Кор­неева:

Или рука моя слаба?

Или во мне отваги мало?

Нет! Видно, уж судьба

Мне жребий трудный ниспослала.

Два с лишним месяца ждал Сергей Корнеев восста­новления связи с алексеевцами, но так и не дождался. Потерял всякую надежду и решил пробираться к фрон­ту, чтобы влиться в ряды Красной Армии и громить фашистов. Почти две недели пришлось Корнееву мы­каться, пока нашел брешь в обороне фашистов и пере­полз в расположение советских войск. Его сразу же определили в подразделение. Но недолго пришлось вое­вать Сергею Корнееву. Уже в ноябре 1943 года, в пер­вом бою, его тяжело ранило в ногу. В Томском госпита­ле ногу ампутировали. Сергея Михайловича уволили из армии подчистую.

До войны Корнеев окончил первый курс Витебского пединститута, после нее поступил в Московский госу­дарственный университет и в 1950 году с отличием окончил юридический факультет. Да так и остался в столице. Здесь он прошел путь от студента до доктора юридических наук. Сейчас профессор Сергей Михайло­вич Корнеев продолжает работать в МГУ имени М. В. Ломоносова, готовит юридические кадры для страны.

Вырос из партизан-алексеевцев еще один профессор. Это бывший боец отряда «Смерть врагам» Иосиф Ни­китич Сипаров. Мой земляк пришел в отряд в июне 1943 года из соседней с Ивановкой деревни Задорожье, храбро воевал, не раз участвовал в открытых боях, раз­ведывал гарнизоны врага. После войны окончил Витеб­ский мединститут, поработал участковым и районным врачом... Сейчас доктор медицинских наук профессор Иосиф Никитич Сипаров заведует кафедрой онкологии этого же института.

Бывший начальник разведки бригады Илья Савелье­вич Рапопорт после отзыва на Большую землю воевал в рядах советских войск на Ленинградском, затем При­балтийском фронтах, потом и на юге. День Победы встретил в Румынии. Сейчас живет в Нижнем Тагиле, работает начальником производственно-технического отдела Нижнетагильского района электросетей. В 1977 году Илья Савельевич приезжал в командировку в Минск, был моим гостем. Он встретился здесь со мно­гими партизанами-алексеевцами.

Разведке бригады оказывал помощь Алексей Гаври­лович Антонов. После войны он длительное время рабо­тает в Лиозненском районе Витебской области главным врачом Высочанской участковой больницы. В октябре 1978 года А. Г. Антонову присвоено звание Героя Со­циалистического Труда.

С честью пронес пионерское, а затем и комсомоль­ское звание по партизанским тропам юный разведчик Александр Ласточка. После освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков окончил советско-партийные курсы при ЦК КПБ, немного поработал в Витебске и снова в рядах советских войск громил врага, участвовал во взятии Кенигсберга. Здесь и встретил День Победы. Уволился из армии в 1951 году и сразу же включился в трудовую жизнь, занимался проведением коллективизации в западных областях Белоруссии, три года работал помощником начальника политотдела Воложинской МТС по комсомолу. Так и остался в этом районе. Сейчас он главный государственный инспектор по закупкам и качеству сельскохозяйственных про­дуктов.

А наш медицинский фельдшер Федор Семенович Кузнечик окончил мединститут и работает заведующим отделением санатория «Крынiцы» под Минском.

В подмосковном городе Пушкино в больнице с 1945 года бессменно работает терапевтом наш добрый доктор Татьяна Ивановна Шишова. Она ударник комму­нистического труда. Многие ее коллеги, соседи, жители города, встречаясь с этой скромной женщиной, даже и не подозревают, что в суровые годы Великой Отечест­венной войны она проявила мужество и стойкость в тылу врага.

Татьяна Ивановна Шишова родилась во Владимир­ской области. Затем семья переехала в подмосковный город Пушкино. В 1938 году Таня окончила 1-й Москов­ский медицинский институт. Ее направили на Урал. Ра­ботала терапевтом в Челябинской области. Вскоре ее назначили заведующей Еткульским районным отделом здравоохранения. Жизнь складывалась хорошо. Готови­лась к свадьбе с военным летчиком Вадимом Николае­вичем Зориным.

Но вот война. 23 июня 1941 года Татьяна Ивановна Шишова в форме военврача третьего ранга совместно с бойцами 2-го батальона 215-го стрелкового полка 179-й дивизии 22-й армии отправилась на фронт защищать родную землю от фашистской нечисти. Начались тяже­лые военные будни. Она видела кровь и смерть боевых друзей, познала горечь отступления. В конце августа 1941 года под Великими Луками попала в окружение, а затем и в плен. В сентябре с группой однополчан бе­жала из плена и пробиралась к линии фронта, но через десять дней вместе с друзьями была схвачена фашиста­ми. Гитлеровцы долго их мучили в велижской тюрьме, считая партизанами.

Затем отправили в витебский лагерь военнопленных, который размещался в военном городке, где раньше стоял 5-й железнодорожный полк. Потянулись долгие дни и ночи лагерной жизни. Голод и холод, расстрелы и издевательства... Шишова, выбиваясь из сил, старалась оказать посильную помощь раненым и больным. Но вскоре и сама слегла. Дни ее уже были сочтены. Спасли витебские подпольщики. Им удалось вырвать из плена обессилевшего врача и под видом местной жительницы определить на лечение в городскую больницу. После выздоровления устроили врачом сельского медпункта в 10 километрах от Витебска.

Татьяна Ивановна быстро завоевала авторитет среди населения, связалась с народными мстителями. Лечила деревенских детей, женщин, стариков, оказывала пер­вую помощь раненым партизанам, спасла от верной смерти тяжелораненого летчика полка В. С. Гризодубо­вой — Михаила Степановича Дмитриева. Самолет его был сбит при доставке партизанам оружия и боеприпа­сов. Умирающего летчика нашли жители деревни Ком­ли. Шишова отправила спасенного ею Дмитриева в пар­тизанский отряд.

Когда поступила команда, Татьяна Ивановна собрала медикаменты, перевязочные средства, инструменты и подалась к алексеевцам. Сразу назначили ее врачом от­ряда «Моряк», потом—1-го батальона, а впослед­ствии — начальником госпиталя бригады. Не один пар­тизан с благодарностью вспоминает нашего замечатель­ного доктора, не одного спасла она от смерти, излечила от ран и недугов и снова поставила в строй народных мстителей.

Много километров прошагала Татьяна Ивановна Шишова партизанскими тропами по белорусским лесам и болотам, не раз смотрела смерти в глаза, под свист пуль и уханье бомб перевязывала и оперировала раненых. Она мужественно перенесла так называемую ушачскую оборону, вместе со всеми партизанами пулей и гранатой прокладывала путь через вражеские укрепления, про­рывая фашистскую блокаду весной 1944 года. Гитлеров­цы тогда надеялись уничтожить народных мстителей, чтобы укрепить свои ближайшие тылы.

После разгрома фашистских войск в Белоруссии Татьяна Ивановна снова ушла в Красную Армию и военным врачом прошагала до великой Победы. Демоби­лизовавшись из армии, она приехала в город Пушкино. На ее плечи здесь обрушилось большое горе. Ей сооб­щили, что в воздушном бою с фашистскими стервятни­ками погибли дорогие ей люди — летчики брат Алексей Иванович и жених Вадим Николаевич Зорин. Так и не сложилась личная жизнь у Татьяны Ивановны. Но горе ее не сломило. Она посвятила жизнь людям.

Начальником планово-экономического управления и членом коллегии Министерства бытового обслуживания населения РСФСР работает бывший партизан-алексеевец Василий Иванович Пирогов. В начале июля 1942 года он вместе с Георгием Лисиченком, Павлом Голиковым и Александром Григорьевым с помощью витебских под­польщиков бежал из лагеря военнопленных и прибыл в отряд «Моряк». Спустя некоторое время бывшего ди­ректора Московского деревообрабатывающего завода Павла Петровича Голикова назначили политруком роты, а потом и комиссаром отряда, Александра Григорьева из Рыбинска — заместителем командира отряда по хоз­части, а Василия Ивановича Пирогова — помощником комиссара отряда по комсомолу.

Василий Иванович Пирогов родом из Ярославской области. В 1940 году с отличием окончил Ленинградский плановый институт и сразу же был призван в Красную Армию, служил в железнодорожных войсках. В октябре 1941 года подо Ржевом Пирогов попал в плен. Несколько раз пытался бежать, да все неудачно. Только на пятый раз повезло.

Василий Иванович быстро врос в кипучую партизан­скую жизнь. Он широко развернул работу среди комсо­мольцев и молодежи отряда «Моряк» и окружающих деревень. Проводил собрания, выступал с докладами и беседами, налаживал связи с подпольными ком­сомольскими организациями, вместе со всеми участ­вовал в боях, ходил на диверсии, в разведку и засады.

В июне 1943 года командование бригады поручило Сергею Сметанину и Василию Пирогову сформировать новый отряд, выделив им инициативную группу из 10 партизан. Через два месяца в отряде было уже более двухсот бойцов. Командиром назначили Сергея Марко­вича Сметанина, а комиссаром — Василия Ивановича Пирогова. Отряд назвали «Комсомолец». Так и провое­вал Василий Пирогов до соединения с Красной Армией. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звез­ды и медалью «Партизану Отечественной войны» I сте­пени. А в послевоенный период за работу в народном хозяйстве его наградили орденами Трудового Красного Знамени, «Знак Почета» и медалями.

Павел Голиков и Александр Григорьев в 1943 году погибли в боях с фашистскими оккупантами.

Через двадцать семь лет после войны встретился с Варламом Павловичем Кокая, которому в 1943 году я помог найти партизан и которого потом, после ранения в живот, вытащил с поля боя. Никогда не думал, что он выживет. А вот выжил, и мы встретились. А было это вот как.

В 1972 году исполнилось тридцать лет со дня образо­вания партизанской бригады «Алексея». Лиозненский райком партии Витебской области решил отметить этот юбилей.

Рано утром 15 июля приехал в Лиозно. Здесь уже были многие бывшие партизаны, подпольщики и связные.

Вскоре должен подойти поезд из Смоленска. Не­сколько человек, в том числе и я, пошли на вокзал встречать прибывающих боевых друзей. Стоим на пер­роне, ждем. Подходит поезд.

Здороваемся, обнимаемся, целуемся.

Вдруг навстречу мне медленно, широко расставив ноги, идет седой мужчина, глаза горят огоньками. Впил­ся в меня взглядом. Кто же это такой? До чего же зна­комые черты лица. А глаза! Да это же...

— Кокая!

— Лебедев!

Мы кинулись в объятия.

— Ты жив! Мой верный друг,— шептал он.

— Жив, жив. Ты тоже жив, Кокая. Не думал я.

Потом пошли воспоминания, расспросы. Варлам Пав­лович рассказал, что операция в партизанском госпита­ле прошла удачно. Врачи сделали все возможное. Неде­ли через две уже начал помаленьку ходить. Потом снова занял свое место в боевом строю народных мсти­телей, участвовал во многих операциях бригады, в кон­це июня 1944 года вместе со всеми алексеевцами соеди­нился с наступающими войсками Красной Армии.

В июле снова вступил в ряды советских войск и в со­ставе 43-й армии воевал до Победы, добивал фашистско­го зверя в его берлоге. После войны вернулся в Грузию и работал в строительных организациях. Сейчас — пен­сионер. Живет в Тбилиси по улице Кронштадтской, 14. Имеет взрослых детей, внуков. Надеется дождаться и правнуков.

— Когда я еще был в партизанском госпитале, мне сказали, что ты погиб в бою. И я мысленно навечно рас­прощался со своим спасителем,— закончил свой рассказ Кокая.

— Нет, тогда меня только тяжело ранило. В ту же ночь самолетом отправили за линию фронта.

В 1973 году я побывал в Грузии в гостях у Варлама Павловича, познакомился с родными, близкими и това­рищами моего боевого друга.

В 1977 году на День Победы Кокая приехал ко мне в Минск. Неделю гостил он, встретился с боевыми дру­зьями, побывал в Хатыни, на Кургане Славы, познако­мился с достопримечательностями белорусской сто­лицы.

Несколько слов о других боевых друзьях.

Бывший командир группы подрывников отряда «Мо­ряк» Феликс Станиславович Крыжевич проживает в Ви­тебске. Он персональный пенсионер. Война застала его в рядах Красной Армии в Белостокской области, где он проходил действительную службу. Участвовал в боях, попал в окружение, вырвался из него. В первый лее день прихода отряда «Моряк» в хотемлянские леса стал партизаном. Был рядовым, затем командиром группы подрывников, а потом командиром роты воевал до со­единения с частями Красной Армии. На его счету 9 спущенных под откос вражеских эшелонов, 32 унич­тоженные автомашины, четыре взорванных шоссейных моста. Феликс Крыжевич участвовал во многих боях отряда «Моряк» с фашистскими оккупантами, был два­жды ранен и раз контужен. За боевые заслуги перед Родиной награжден двумя орденами Красного Знамени и медалями. Добросовестно работал Крыжевич и в по­слевоенные годы. Труд его отмечен орденом «Знак По­чета».

Нина Кухтова, окончившая перед войной медицин­ское училище, вскоре стала старшей медицинской сест­рой отряда «Прогресс».

При прорыве вражеской блокады в Ушачской зоне в начале мая 1944 года Нина Кухтова не только выполня­ла обязанности медицинской сестры, но и с оружием в руках громила фашистов. У озера Шо сама была тяжело ранена. Бойцы помогли партизанской сестре добраться до госпиталя. Нину Кухтову наградили орденом Крас­ной Звезды и боевыми медалями.

После соединения с войсками Красной Армии она по комсомольской путевке приехала на восстановление столицы республики — Минска. Здесь снова встретилась с боевыми друзьями-алексеевцами. Вышла замуж за Алексея Кудрявцева. Теперь Нина Григорьевна Кудряв­цева работает лаборанткой минской средней школы № 69. Имеет двух сыновей, невесток и внуков.

Наша первая женщина-партизанка Мария Яковлев­на Горохова тоже живет в Минске. Долго работала на тракторном заводе. Сейчас пенсионерка. А в те грозные годы Горохова совершила немало подвигов. Много уси­лий, например, пришлось приложить ей, чтобы разве­дать оборонительные укрепления во вражеских гарни­зонах в деревнях Зайцево и Аскеры. Этим самым она помогла отрядам разгромить осиные гнезда врага. Мария Яковлевна не раз вместе с другими партизанами выпол­няла сложные боевые задачи. И всегда с успехом.

За ратные подвиги в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами М. Я. Горохова награждена орденом Оте­чественной войны II степени и медалями.

Нелегко сложилась жизнь витебской подпольщицы и нашей связной Анны Степановны Киташовой. В 1943 го­ду ее схватили гитлеровцы, долго сидела она в застен­ках СД. Жизнь висела на волоске. Ничего не рассказа­ла подпольщица. Анна Степановна перенесла все тяготы и лишения фашистской неволи, но выдюжила. Сейчас живет в Витебске.

На заводе заточных станков в Витебске работают бывшие командиры рот А. П. Зайцев и А. Г. Малахов­ский. Бывший пионер Борис Мироненко — слесарь на Витебском заводе технологического оборудования. Спа­сенная им Галочка Никифоренко давно уже выросла, окончила университет, вышла замуж, родила дочь. Сей­час Галина Дмитриевна Якимович — научный сотрудник Института геологии Академии наук Туркменской ССР. Отец Гали — Дмитрий Лаврентьевич Никифоренко — работал председателем Минского областного комитета народного контроля. В 1977 году умер. Дочь Марии Брониславовны Мурашко — Элеонора Васильевна Маяк по­шла по стопам погибшего отца. Она окончила медицин­ский институт и работает в областном бюро судебной экспертизы.

Бывший заведующий кафедрой судебной экспер­тизы Витебского медицинского института М. Л. Му­рашко в 1943 году в боях за Родину погиб смертью храбрых.

Михаил Денисович Ландыченко в послевоенный пе­риод посвятил себя работе в органах милиции. Сейчас является участковым уполномоченным в Октябрьском сельсовете Витебского района. Бывшая медсестра отря­да «Прогресс» Ольга Давыдовна Терентьева трудится контролером в цехе комплектации Минского тракторно­го завода, а наш храбрый пулеметчик Сергей Федорович Горелышев после освобождения Минска пришел на тракторный завод, строил его и сейчас работает заме­стителем начальника механического цеха.

В своей книге «В боях за Родину» В. Е. Лобанок дает высокую оценку алексеевцам:

«Славой покрыли себя в апрельских боях партизаны бригады Алексея Данукалова и Лепельской бригады, которые держали южный участок обороны. Общая про­тяженность их оборонительной линии составляла 55 ки­лометров. О славных делах алексеевцев хорошо знали не только в Лиозненском районе, где зародилась брига­да, но также в Сенненском, Чашникском, Бешенковичском, Лепельском, Ушачском районах. Ее отряды, умев­шие мастерски громить вражеские гарнизоны и совер­шать боевые действия на коммуникациях, наводили на фашистов панический ужас. Алексеевцы были мастера­ми глубоких рейдов. Многим памятен рейд отряда «Мо­ряк» от деревни Новка Суражского района через Лиозненский, Сенненский, Чашникский, Лепельский районы в Пожарищанскую дачу Бешенковичского района. Рей­дом руководил Алексей Федорович Данукалов. В бес­прерывных боях отряд прошел за неделю около 500 ки­лометров. Весь этот опыт очень пригодился алексеевцам в дни апрельско-майской Экспедиции.

В новой боевой обстановке партизаны бригады «Алексея» показали пример не только мужества, отва­ги, стойкости, но и того, как надо налаживать тесное взаимодействие с соседями, что было очень важно для отражения многочисленных атак оккупантов»[2].

Да, мы гордимся тем, что нам довелось воевать в прославленной бригаде, которой командовал Герой Со­ветского Союза Алексей Федорович Данукалов.

Партизаны-алексеевцы свято соблюдают свое боевое братство. Они поддерживают между собой постоянную связь, переписку, организовывают встречи, оказывают помощь друзьям. Эту дружбу сплачивает и цементирует комитет ветеранов бригады, возглавляемый по-прежне­му неутомимым нашим комиссаром Иваном Исакови­чем Старовойтовым, ныне персональным пенсионером. И не случайно, где бы ни жили сейчас бывшие бойцы, командиры и политработники нашей бригады, они все­гда с гордостью называют себя:

— Мы — алексеевцы!

После войны мне довелось быть на комсомольской, партийной и государственной работах. И все время учился. Окончил Высшую партийную школу, а потом еще и институт народного хозяйства имени В. В. Куйбы­шева в Минске. Тринадцать лет бессменно проработал первым секретарем Березовского райкома партии Брест­ской области. С января 1974 года — заведующий отде­лом науки, культуры и здравоохранения Комитета на­родного контроля Белорусской ССР. У меня уже два внука — Петька и Сашка. В квартире весело — не дают скучать, сорванцы.

Содержание

Предисловие

В первые дни оккупации

«Мишка-парашютист»

Живая среди трупов

Присяга

«Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?»

Добровольно в петлю

В штабе бригады

«Дядя Жора», или «Второй»

И опять в петлю

Отряд «Моряк»

Победы и поражения

Первое ранение

Доктор Чертков

Пека я валялся на больничных койках

Пламя юных сердец

Опусти пистолет, «Сорванец»!

Провал в витебском подполье

Во имя жизни

Первые трещины и чуть ли не провал

В самом центре ада

Интернациональный взвод

Особое задание

Вот какие они, Шинкоренки!

Последние дни в тылу врага

Стоять насмерть!

Гибель комбрига

Наконец-то я в небе

В Богородском госпитале

Вторые похороны

Здравствуй, мама моя!

Поиски и находки

[1] Пахомов Н. И., Дорофеенко Н. И., Дорофеенко Я. В. Витебское подполье. Издание второе. Минск, 1974, с. 82—83.

[2] Лобанок В. Е. В боях за Родину. Минск, 1964, с. 340—341.