Первые трещины и чуть ли не провал
Увы, вскоре в моей работе начали образовываться трещины. Все больше и больше партизан стали знать меня лично, да и не только партизаны. Это — первая трещина.
Далее. Однажды мы с двоюродным братом Сергеем (после войны он долго работал председателем колхоза «Мошканы», а сейчас является начальником отдела Белптицепрома Министерства сельского хозяйства БССР) пошли в Оболь. Я в разведку, а он по своим делам.
На обратном пути нас задержал партизанский патруль 19-го отряда бригады «Алексея». Отвели к командиру отряда Сергею Медаеву (бывшему военнопленному и сосновскому подпольщику), по кличке «Казбек», в домик, что стоял посредине деревни Мошканы.
«Казбек» был малость навеселе. Он не узнал меня и начал уговаривать пойти к нему в отряд разведчиком. Я всячески отказывался. Но командир стоял на своем. Тогда я намекнул, что выполняю специальное задание. Но и это не помогло. Он громко стал выпытывать, что за задание и чье оно. Я отказался говорить. Двоюродный брат Сережа сидел в передней и все слышал. Медаев начал угрожать, что меня расстреляет. Сергея отправили домой одного, а мне пришлось задержаться. Попросил брата в деревне ничего обо мне не говорить, мол, остался по своим делам, да и только. Правда, он никому ничего не сказал, только, как позже узнал, сообщил моему отцу.
А дальше события развивались таким образом. Часа через два после ухода брата из-за реки Оболянка партизан начали обстреливать немцы. Был небольшой бой. Мы отошли в лес за деревню. Командир позвал меня и приказал:
— Ты должен вывести отряд в деревню Быково. Это твое первое боевое задание.
— Ну что ж. Первое так первое,— пожал плечами я.
Я повел отряд по известным мне лесным и болотным тропам на Марчановщину. Оттуда направились в Задорожье. Но там, как и в соседней деревне Рямшино, уже могли быть немцы. Пришлось ехать в разведку, хотя это и очень некстати. Дело в том, что здесь меня многие знали. Сюда я ходил в школу, часто играл с ребятишками. Но ничего не поделаешь, надо было ехать. Взял у партизана Бориса Ротомского его шапку с длинными ушами. Ротомский когда-то учился с моим братом Николаем в железнодорожном училище и был моим добрым другом. Надел для маскировки эту шапку и поехал в Задорожье. Немцев в деревне не оказалось.
Проскочили Задорожье, Рямшино. Вот и Быково.
Я ломал голову, как сообщить мне обо всем «Дяде Алеше». Вышел на улицу, смотрю — идет девушка. Я, кажется, где-то ее видел. Да, да! На дороге, недалеко от «почтового ящика» под дубом. А 1 апреля она оставила почту под углом амбара. Я подошел к ней и спросил:
— Это вы обслуживаете «почтовый ящик» под дубом с шершнями?
— А что?! — удивленно спросила девушка.
— Мне срочно нужно связаться с командиром бригады Алексеем Федоровичем Данукаловым.
Мы зашли в дом. Я написал записку «Дяде Алеше», в которой сообщил о результатах разведки гарнизона в Оболи, о том, что немцы уже выступили и обстреляли партизанский отряд в Мошканах и что я поневоле, под угрозой расстрела, оказался в отряде «Казбека».
Часа через два, запыхавшись, прибежал «Казбек» и стал оправдываться:
— Что же ты мне ничего не сказал?
— А что же скажешь, когда вы даже не узнали меня. Забыли Сосновку?
— Ох, это ты, бригадный разведчик?! Мне здорово влетело за тебя. Немедленно собирайся и скачи домой. Лошадь и сопровождающий ждут тебя.
Мы поскакали. Я ехал и думал, что моей конспирации приходит конец. Провал может быть самым неожиданным. Недалеко от родной деревни я соскочил с лошади, отдал ее спутнику, а сам пошел домой.
Во время второй бомбежки Ивановки сгорел и наш дом. Теперь мы жили у тети Матрены.
— Ну что, приплелся, волоцуга! — прошипел отец мне в самое ухо, открывая ночью дверь.— Допрыгаешься, что и семью повесят.
Я догадался, что Сергей кое-что рассказал отцу...
Вскоре я ушел в Витебск, побывал у «Второго», передал и получил почту. Распрощались мы тепло с «Дядей Жорой» и «Тетей Катей». Я ушел. Был конец сентября. Больше жизнь не свела нас вместе. Это было мое последнее посещение Витебска.
Дня через два, 1 октября 1943 года, я шел по деревне. Меня нагнал наш, ивановский хлопец Мирон Змитрущенок (Толкачев Мирон Дмитриевич). В начале оккупации он появился в деревне у своих родителей. Лет на десять был старше меня. Где работал он до войны, не знаю. Когда вернулся в деревню, Келлер уже был старостой. Вскоре Мирон стал лесником. Кто его назначил, не могу сказать. Но он и Келлер были самыми влиятельными в Ивановке людьми, считались представителями оккупантов.
Так вот, Мирон нагнал меня и завел разговор, а затем как бы между прочим шепотом спросил:
— Мы-то все считали тебя беззаботным весельчаком и балагуром, а ты, оказывается, отчаянный партизан...
— Ты что, мух ел или так очумел? — резко повернулся я к нему и чуть ли не закричал: — Откуда ты взял этот вздор?
— Ночевала одна партизанка в Ляхове у Борисенковых, говорила про тебя, расхваливала,— прищурив глаза, полушепотом, заговорщически проговорил он.— Меня-то можешь не бояться... Меня ты знаешь, я никому не проговорюсь...
— Да пошел ты к черту,— оборвал я его, плюнул, повернулся и зашагал в обратную сторону.
Его я хорошо знал, да и не только я, а вся деревня. Секреты у Мирона держались, как вода в решете. Он пошел к Келлеру. И я был уверен, что минут через двадцать эти новости будет знать Келлер, а через час-другой и вся деревня. Это была вторая и самая серьезная трещина в моей работе.
Я пустился что было сил к «почтовому ящику». Наспех написал записку «Дяде Алеше». Сообщил, что я полностью раскрыт. Уже многое знает лесник Толкачев. Пока я пишу, наверное, узнает и староста Келлер, а к вечеру вся деревня будет посвящена в эту новость. Просил срочно сообщить, что мне дальше делать.
Вечером я снова сбегал к «почтовому ящику». Записки моей там уже не было. Ящик опустел. «Видно, все- таки партизанская почта работает четко»,— подумал я.
Всю ночь не спал, прислушивался к каждому шороху.
Утром собрался полностью. Все было при себе — пистолет, комсомольский и профсоюзный билеты, удостоверение ремесленного училища, немецкий паспорт, метрика. Словом, все захватил с собой, даже ложку.
Позавтракал и ушел к Гулидиным.
Я очень дружил с этой семьей, а с их сыном Тимофеем вместе ходили в школу, собирали грибы и ягоды. Его старшего брата Дмитрия вместе со мной отправили в Осинторф. Оттуда позже меня он тоже бежал. Тимофей Игнатьевич сейчас работает начальником Борисовского городского отдела внутренних дел Минской области. Их домик стоял на возвышении. Из окон хорошо были видны деревня, дорога в обе стороны, хатка тети Матрены, где мы жили. Из этого домика легко было ускользнуть в случае опасности: за огородом сразу начинался лес.
Сижу у окна и жду. Начала собираться деревенская молодежь. Пришел и Коля Городецкий. Я отозвал его за сарай и предупредил, что сегодня или меня схватят немцы, или уйду в партизаны. Третьего быть не может. Он не удивился, потому что уже слышал разговор по деревне, что я партизан. Просил и его взять с собой. Мне было очень тяжело отказать другу в просьбе, но сам решить такой вопрос не мог, тем более что «Дядя Алеша» планировал Колю Городецкого на мое место, если со мной что случится.
Я тогда не знал, что последний раз вижу своего бескорыстного, честного и храброго друга. Коля остался в Ивановке. Когда молодежь деревни уходила в партизанскую бригаду П. И. Кириллова, его отказались взять, ибо он был еще подростком. Городецкий догнал колонну добровольцев где-то уже за деревней Ляхово, примкнул к ней, и на него махнули рукой. Учли то, что некоторые здоровые парни шли в партизаны с пустыми руками, а у Коли на поясе висел пистолет ТТ и на груди немецкий автомат с двумя запасными обоймами.
Говорят, Коля храбро воевал. Когда в мае 1944 года группа партизан около озера Палик попала в окружение, он отстреливался до последнего патрона и погиб как настоящий защитник Родины. Потом немцы навесили на труп Коли Городецкого груз и утопили в болоте. После войны я рассказал его отцу, матери и сестрам все, что знал о Коле. Они поплакали, но были горды за своего единственного сына и брата. Николай Городецкий отдал свою молодую жизнь за счастье Родины. Мать и отец его Виктор Наумович умерли. Сестры Зина, Таня и Валя живут в Витебской области. Зинаида Викторовна работает учительницей. В 1967 году ей присвоено почетное звание «Заслуженный учитель школы БССР».
Так вот, распрощался, расцеловался с Колей и жду, что будет дальше. Часов в десять утра заметил, что мчатся со стороны Ляхова два конника. Кажется, партизаны. Прискакали в деревню и прямо к дому тети Матрены. Один соскочил с лошади и побежал в хату. Оттуда вышла мать и показала рукой на хату Гулидиных. Они поехали туда. Я вышел на улицу.
— Готов? — шепотом спросил один.
— Готов,— ответил я.
Он стеганул меня плетью через спину и начал дико орать:
— А, предатель, немецкая собака! Вот ты и попался нам!
И повел перед собой. Вся деревня высыпала на улицу. Мать бежала сзади, плакала и причитала.
Один партизан (Иван Иванович Бабахин) за деревней сказал, чтобы я как-нибудь успокоил мать. Но чем же я мог ее успокоить? Не мог же сказать ей правду. Отец и мать будут все время бояться, чтобы немцы не расстреляли семью. Я повернулся, остановился. Подбежала мать.
— Не волнуйся, мама, я вернусь... А если не вернусь, тоже не волнуйся,— сказал я и крепко поцеловал ее в губы.— До свидания...
Под конвоем двух вооруженных конников я ушел от матери. Прошли Ляхово. За ляховским кладбищем ожидал еще один конник и держал оседланную лошадь. Я вскочил в седло, и мы поскакали в сторону Сенно. На привале спросил Ивана Ивановича, куда меня везут.
— Комбриг приказал доставить тебя в семнадцатый отряд,— ответил Бабахин.
Он был старшим группы, а в отряде политруком роты.
Так я исчез из Ивановки. Это событие заглушило разговоры, что я партизан.
Через несколько дней по деревне поползли слухи, будто меня расстреляли партизаны в латыговском лесу. Даже нашлись очевидцы, которые якобы видели, как меня расстреливали. Они, мол, собирали грибы и из-за кустов наблюдали весь процесс казни. Родители ходили разыскивать мой труп, но не нашли. Затем устроили поминки. Как водится, выпили по рюмке за упокой моей Души.
А я тем временем продолжал воевать. Ходил в разведку в Сенно, в другие вражеские гарнизоны, вместе с подрывниками минировал шоссе Богушевск — Сенно, Бешенковичи — Сенно, железную дорогу Орша — Витебск. Это у меня тоже неплохо получалось.
Командиром 17-го отряда тогда был Михаил Иосифович Смычков («Платон»), начальником штаба — Василий Михайлович Маршалков и комиссаром — Михаил Иосифович Дрозник. Потом, уже в конце января 1944 года, когда объединили 17-й и 19-й отряды и присвоили ему номер «17», командиром стал Сергей Медаев («Казбек»), чеченец по национальности, храбрый младший лейтенант, тот самый, который в Сосновке был коноводом у немецкого генерала. Комиссаром стал Иван Павлович Мамонькин.
В самом центре ада
В первой половине октября 1943 года в Бешенковичском и Сенненском районах гитлеровцы снова стали накапливать силы и все чаще и активнее нападать на партизан. «Дядя Алеша» позвал меня и послал, как он выразился, «пронюхать» намерения врагов. 12 октября я пошел по деревням, где были вражеские гарнизоны, играл с мальчишками и «пронюхивал». На второй день под вечер в деревню, где меня уже считали «своим» среди хлопцев, прибыло около полусотни фашистов. Забегали, засуетились полицаи. Срочно собирались, готовились к выступлению против партизан. Об этом мне рассказали ребятишки, которые все знали в деревне. У некоторых из них отцы были полицаями.
Заночевал с новыми своими друзьями на сеновале в колхозном сарае. Не спал, а делал вид, что сплю, и напрягал все силы, чтобы не пропустить ни единого шороха, старался разгадать намерения врага. Под утро колонна немцев и полицаев без лишнего шума покидала деревню. Под сопение сонных ребятишек я соскользнул с сена, выполз на улицу, затем на огороды. Приблизился к колонне и, как тень, шел за ней на небольшом расстоянии. Враг направлялся в район дислокации 1-го батальона нашей бригады. Я не знал, что буду дальше делать, зачем иду, но двигался вперед неотступно, то прячась за кусты, то пластом припадая к земле. Прошли километров восемь.
Начало светать. До расположения наших партизан оставалось не более трех километров. Дорога дальше извивалась по чистому полю через холмик, слева и справа от него в низинке рос кустарник. Колонна разделилась на две группы. Одна пошла правее, а другая взяла левее. Я пополз прямо по дороге. Немцы и полицаи начали окапываться в кустах по обеим сторонам холмика, подковой охватывая дорогу в направлении, откуда могли идти партизаны. Видимо, им удалось разгадать намерения командования батальона.
Выполз на бугорок. Что делать дальше? Как предупредить своих. Уползти отсюда уже трудно. Я оказался в центре засады. В двадцати — тридцати метрах справа и слева фашисты. И быстро рассветало. В нескольких метрах от меня на самой вершине холмика, как букет, возвышается полуметровой высоты можжевельник.
Ползу к нему. Яма. Видимо, еще до войны кто-то закапывал здесь на зиму картофель. Со временем края ямы обросли можжевельником. Спустился в яму. Стал на дно. Как раз по моему росту. Стою и как на ладони вижу врагов справа и слева. Копошатся, закапываются в землю. Впереди километра на полтора видна дорога. Боюсь, как бы немецкому командиру не вздумалось здесь организовать командный пункт. Если бы я командовал этим фашистским сбродом, обязательно в этой яме был бы мой командный пункт.
Стою, смотрю на дорогу, на одно, второе крыло засады, собираюсь с мыслями... Страх одолевает меня. Холодной змеей по спине ползет мороз, зубы невольно начинают отплясывать чечетку, чувствую, как волосы поднимаются дыбом...
Не верю я, что есть на свете такие отчаянные храбрецы и лихие смельчаки, которым никогда не бывает страшно, что они лишены этого чувства. Нет, мне кажется, что страх присущ каждому человеку, только одному в большей, а другому в меньшей мере. Один легче поддается его стремительному бегу, теряет рассудок и полностью отдается в его ненасытную власть, превращается в жалкого, беспомощного трусишку, у которого душа трепещет как осиновый лист, а другой собирает и мобилизует всю свою волю, все мысли, трезво соизмеряет свое собственное «я» с интересами и судьбами людей, своим долгом перед товарищами, народом, Родиной. Он подчиняет нервы, сознание, волю интересам дела, успокаивается и сознательно, с трезвым рассудком принимает решения, идет на самый рискованный шаг, не думая о себе.
Помню, как-то в августе 1942 года немецкие самолеты налетели на расположение попавшего в окружение в бабиновичском лесу отряда И. И. Гурьева, куда я пробрался накануне вечером. Началась бомбежка и пулеметный обстрел позиций. Самолеты сбрасывали бомбы, I строчили из пулеметов, бросали продырявленные бочки и ящики, которые в воздухе выли на все голоса преисподней. Над головами, зацепившись за ветки деревьев, рвались осколочные мины-хлопушки («лягушки»). Мы с Павлом Петровичем Рахановым залегли под развесистым шатром ели, вжались между корней, приросли к земле. С другой стороны пластом вытянулись Полина Лютенко и жена командира Мария Гурьева. Лежим, а вокруг, как в кромешном аду, все бурлит и воет.
Вдруг подбегает партизан с карабином на плече, взбудораженный, взлохмаченный.
— Ложись, Тимофей! — кричит Раханов.
— Ложитесь на меня, ложитесь на меня! — вопит перепуганный партизан и бегает вокруг ели, под которой лежим мы.
Ель застонала от воя пикирующего самолета. Перепуганный боец остановился как вкопанный. Рядом на сучьях разорвалась хлопушка. Осколки просвистели над нами. Мы повернулись в ту сторону, где стоял партизан. Он лежал на земле навзничь, широко раскинув руки. Подбежали к нему. Боец был весь изрешечен осколками, из ран фонтанчиками свистела кровь. Полина приложила ухо к груди Тимофея.
— Готов! — сказала она и махнула рукой.— Трус...
И вот теперь я стою в ямке. Шепчу себе: «Спокойно,
спокойно, «Сорванец»! Не трусь, ведь ты же комсомолец».
Перед глазами поплыла вся картина вступления в комсомол. И так четко, так ощутимо, что я на минуту забыл об опасности и с нежным трепетом в душе еще раз пережил это незабываемое событие.
В конце января 1941 года мне исполнилось пятнадцать лет. Как я ждал этого дня! В то время в ВЛКСМ принимали юношей и девушек не моложе пятнадцати. Мне очень хотелось стать комсомольцем. Я всегда с умилением смотрел на комсомольский билет и завидовал его владельцам.
И вот 2 февраля состоялось собрание, меня приняли в комсомол. Все поздравляли, пожимали руки, хлопали по плечу, а девушки нашей второй токарной группы Валя и Циля даже поцеловали меня, по-настоящему поцеловали в губы... А потом бюро Железнодорожного райкома комсомола... Как все было величественно, строго и торжественно! Секретарь вручил мне комсомольский билет, крепко пожал руку и сказал:
— Поздравляю! Это высокая честь для каждого молодого человека нашей страны. Надеюсь, нам никогда не будет стыдно, что приняли тебя в комсомол.
— Клянусь честью, что оправдаю высокое доверие Ленинского комсомола! — ответил я.
Потом я бежал в общежитие, не чувствуя под собой ног; счастье переполняло душу. Как драгоценность держал в руке комсомольский билет. На углу Комсомольской улицы, где размещалось наше общежитие, на шею мне кинулся мой закадычный друг Петя Карпук по кличке «Харитоша». Он был родом откуда-то из Польши. Когда в 1939 году туда пришли фашисты, Карпук сбежал и оказался в Советском Союзе. О родителях он так ничего и не знал. А «Харитошей» его прозвали за исключительное обожание песни об аккуратном цочтальоне из известного кинофильма «Трактористы».
— Поздравляю, Петя! Я уже давно жду тебя. Только боялся, как бы ты не пошел другой улицей,— обнимая меня, говорил Карпук.— Пойдем я мороженым тебя угощу.
Ему я дал посмотреть комсомольский билет, подержать в руках. Он осторожно погладил обложку и со вздохом сказал:
— Двадцать второго июня и мне исполнится пятнадцать лет.
На второй день мастер построил группу и перед всеми теплыми отеческими словами поздравил меня, под аплодисменты товарищей пожелал успехов в труде на благо Родины.
...От этих мгновенно проплывших перед глазами картин счастливых дней мне стало тепло-тепло. Зубы перестали отбивать чечетку, и у меня, невольно вырвалось:
— Нет! Вам не будет стыдно за меня!
Сказал и оглянулся. Но ничего страшного. Немцы заняты своим делом. Впереди так и бежала дорога, по которой бы кинулся я к своим боевым друзьям, к партизанам, к моему доброму «Дяде Алеше».
Глядь на дорогу... В нашу сторону движется колонна партизан. Все ближе, ближе. Впереди на белом коне командир 1-го батальона Антипов. Вот он пришпорил коня и скачет к нам. Немцы заметили партизан, прижались к земле. Ругаю на чем свет стоит Антипова, шепотом умоляю опомниться. Ведь попадет лее прямо в петлю. Видимо, он мчится, чтобы с холмика оглядеть местность.
Антипов приближается быстро. Семьсот... шестьсот... пятьсот метров осталось до вражеской засады. Дальше медлить нельзя, будет поздно. Выхватываю пистолет и стреляю вверх. Это явилось сигналом к бою. Немцы открыли ураганный огонь. Но цель далеко. Белый конь вздыбился, повернулся и галопом пошел назад. Отряд развернулся и залег. Со стороны немецкой засады неслась отборная брань на различных языках, в том числе и на русском. Одни обвиняли других за преждевременный выстрел.
Немцы просчитались. Оказывается, в километре от холмика справа один партизанский отряд из 1-го батальона раньше фашистов уже занял оборону. Второй, который вел Антипов, должен был занять оборону на месте нынешней немецкой засады, только в обратном направлении. Гитлеровцы увлеклись перестрелкой с отрядом, который вел Антипов, и не заметили, как сбоку подошел другой отряд и открыл ураганный огонь. Враги в беспорядке начали отступать, оставляя раненых и убитых. Километра три партизаны преследовали немцев и полицаев.
Я ушел в бригаду и доложил все «Дяде Алеше». Ну и здорово же тогда влетело Петру Михайловичу Антипову, хотя и потрепали немцев основательно.
Петр Михайлович Антипов родился в 1915 году в Рыбновском районе Рязанской области. В 1937 году ушел в Красную Армию, служил в 99-м полку 121-й стрелковой дивизии, которая дислоцировалась в Могилеве. В звании старшего сержанта участвовал в сентябре 1939 года в освобождении Западной Белоруссии. Затем в финскую войну воевал на Карельском фронте. В первый день нападения немецко-фашистских войск на нашу Родину вступил в бой под Белостоком. Потом отступление.
Отходили с боями. На удобных для обороны рубежах закреплялись и наносили врагу ощутимые удары. За Оршей попал в окружение. С группой красноармейцев в тридцать человек продвигался к линии фронта. В конце июля 1941 года они пришли в касплянские леса Смоленской области и начали партизанскую борьбу.
Вскоре в Слободском районе Антипов встретился с группами политрука Алексея Данукалова, инструктора Витебского подпольного обкома КП(б)Б Ивана Павловского и лейтенанта Александра Грабовского. Влился в их ряды.
Вместе с А. Ф. Данукаловым Антипов укреплял отряд, а затем создавал партизанскую бригаду. В бригаде сначала был командиром отряда, позлее командиром 1-го батальона. В этой должности воевал до соединения с наступающими частями Красной Армии.
Петр Михайлович отличался исключительной смелостью и находчивостью. Много выигранных боев на его счету. За сообразительность и отвагу любил его А. Ф. Данукалов.
— Вот ему спасибо скажи,— показал на меня «Дядя Алеша», отчитывая Антипова.— А так бы попал тепленький как кур во щи.
Это было 14 октября, а 16-го началась новая карательная экспедиция против партизан. Три дня десять отрядов бригады сдерживали атаки противника на линии Рубеж — Добригоры — Осовец — Водопоево — Канево — Голован. С вражеской стороны участвовало два полка пехоты, шесть танков, четыре бронемашины, артиллерия. Все атаки противника были отбиты, партизаны подожгли два танка, на мине взорвалась бронемашина. Потеряв около ста пятидесяти солдат и офицеров, противник отошел.
Потери партизан были незначительны. Это окрылило народных мстителей. И уже 22 октября наша бригада совместно со 2-й Заслоновской штурмовала немецкий гарнизон в Бочейкове. Три дня оборонялись гитлеровцы, три раза переходило местечко из рук в руки. Партизаны измотали врага, хотя Бочейково осталось у него.
В разведке гарнизона Бочейково и штурме его мне не пришлось участвовать. 21 октября я был тяжело ранен второй раз. Но об этом несколько позже.
Интернациональный взвод
Командование бригады «Алексея» постоянно заботилось о создании в Витебске подпольных организаций и групп, засылало своих людей в различные немецкие учреждения. Руководству подпольщиками, налаживанию связей с ними уделялось много внимания. И от них получали ценную информацию.
В первую подпольную организацию, созданную бригадой «Алексея», вошла группа советских патриотов Стадионного поселка города, которая действовала до осени 1942 года и в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками проявила бесстрашие. Группу образовал Василий Иванович Кириленко, отец моего друга Володи Кириленко, по прямому заданию Алексея Федоровича Данукалова. Кириленко до войны работал участковым уполномоченным милиции в Витебске. В первый день оккупации он ушел из города, пробирался за линию фронта и стал партизаном-алексеевцем. Потом комбриг направил его в Витебск на подпольную работу.
В боевую группу Василия Ивановича вошли его жена Лидия Васильевна, сын Володя, братья Константин и Николай, сестры Вера и Дарья, а также надежные соседи. Она вела разведку и совершала диверсии, подкладывала магнитные мины под легковые и грузовые машины. Не одна автомашина была ею взорвана на улицах города. В августе 1942 года при выполнении боевого задания от взрыва мины в кармане погиб Володя, а Константин, который сопровождал на этот раз его, тяжелораненым попал в руки врага и был замучен. Остальные члены группы срочно покинули город и вступили в алексеевскую бригаду, с оружием в руках храбро сражались с оккупантами. Вера Ивановна стала разведчицей бригады, но осенью 1942 года ее схватили фашисты и расстреляли в Витебске.
После ухода в партизаны группы Кириленко большую помощь бригаде «Алексея» оказывала подпольная группа Марфы Свечкиной, которая также действовала в районе Стадионного поселка и раньше имела связь с группой Василия Ивановича. Свечкина и ее соратники постоянно доставляли в бригаду медикаменты и разведданные, а в город от партизан они приносили мины, взрывчатку, литературу. Группа Свечкиной действовала до ноября 1943 года, когда ее члены были арестованы фашистами.
Другой наиболее деятельной подпольной организацией, созданной в Витебске по заданию командования бригады «Алексея» и подпольного райкома партии, руководила Валентина Демьяновна Шелухо. Организация возникла летом 1942 года в поселке тарного комбината, по соседству с фашистским военным городком авиаторов. Валентина Шелухо уже имела солидный опыт борьбы в тылу врага. С первых дней оккупации она руководила подпольной комсомольской организацией в родной деревне Застодолье.
Группе Шелухо, в которую входили бывшие учительницы Лидия Николаевна Овсянкина, Мария Тимофеевна Цветкова, Клавдия Ивановна Потапенко, Александра Николаевна Овсянкина и бывшая ученица Зина Голыня, быстро удалось завязать деловые связи с немецкими солдатами и офицерами, отыскать среди них нужных людей и узнавать необходимые для командования бригады «Алексея» сведения. В стане врага нашлись настоящие антифашисты, которые добровольно помогали подпольщикам. Таким, например, оказался один из сотрудников витебской фельдкомендатуры, назвавший себя немецким коммунистом Эрихом. Он собирал разведданные в частях, дислоцировавшихся в городе, не раз предупреждал партизан о готовящихся карательных операциях, снабжал их бланками пропусков с подписями и печатями, расклеивал советские листовки в самых опасных местах, помог добыть план города и нанести на нем расположение вражеских военных объектов.
Подпольщикам удалось завязать дружбу с чехословацкими патриотами Вилимом Креузигером и Вацлавом Шмоком, которые работали слесарями на витебском аэродроме в немецких полевых авиаремонтных мастерских. Мобилизованный в конце 1942 года в фашистскую армию Вилим Креузигер, оказавшись на витебском аэродроме, создал из чехов и немецких антифашистов подпольную диверсионную группу. Она старалась выводить из строя немецкие самолеты, создавая скрытые дефекты. Антифашисты особенно усилили диверсионную работу, когда через подпольщиков связались с алексеевцами. Фашисты обнаружили на аэродроме явные факты саботажа, взяли под наблюдение Креузигера. Чтобы предотвратить провал всей диверсионной группы, Вилим Креузигер и Вацлав Шмок в начале октября 1943 года покинули город и в сопровождении подпольщиц явились в партизанскую бригаду «Алексея».
Алексей Федорович Данукалов уделял исключительно большое внимание пропагандистской работе по разложению вражеских войск, выявлению антифашистов и организации их перехода на сторону партизан. В отрядах оказалось немало перешедших в бригаду немцев, чехов, словаков, югославов и поляков. Из них в составе отряда «Прогресс» создали интернациональный взвод. Командиром его был назначен Вилим Говбертович Креузигер, активный участник молодежного и рабочего движения Чехословакии. Он с 1930 года был членом Союза Коммунистической молодежи Чехословакии, не раз арестовывался и сидел в тюрьмах за политическую деятельность.
Вскоре интернациональный взвод пополнился немецким антифашистом ефрейтором Пеленгой. Пеленга часто приезжал за продуктами в подсобное хозяйство авиачасти, где работала жена советского командира Анна Сеткина. С ее помощью он установил контакт со связной алексеевцев Надеждой Лебедевой. Вскоре вопрос о переходе в партизаны Эриха Пеленги был решен. 19 октября 1943 года он совершил побег на грузовой автомашине вермахта, прихватив с собой Сеткину с детьми, советских патриотов Казимира Поплавского и Ивана Жбанкова, а также увез партизанам две винтовки, три ящика патронов и две бочки бензина. Машину ждал за Поклонными горками партизанский связной. Он сидел около указательного столбика «Вороники». Правая рука его висела на белой повязке. Видно, что пацан был ранен и ждал попутного транспорта.
— Э!.. Вы!.. Не на Ивановку плывешь? — спросил шофер.
— Не плыву, а иду,— ответил хлопец.
— Садись быстрее.
Паренек сел, и машина рванула по грязной дороге в сторону Сенно.
Интернациональный взвод под командованием Билима Креузигера вместе со всей бригадой храбро сражался с фашистами, участвовал во многих боевых операциях: в засадах на дорогах, подрывах эшелонов, в «рельсовой войне», в разгромах гарнизонов, в прорывах блокад карателей. Многие бойцы сложили головы на белорусской земле. А Вилим Креузигер и его чехословацкие друзья после соединения с Красной Армией влились в корпус генерала Людвига Свободы и участвовали в освобождении своей Родины.
Вилим Говбертович Креузигер после войны вместе с семьей долгое время жил в городе Карвина, а потом в Гоштялковщах Онавского района. В 1968 году он с женой Марией приезжал в гости к своим витебским боевым друзьям. В 1974 году Креузигер снова посетил Белоруссию. Его пригласили на празднование тридцатилетия освобождения республики от фашистской неволи. В 1969 году Вилима избрали секретарем комитета партии химкомбината, а жену — председателем народного фронта города. Там В. Креузигер трудился до самой смерти, которая в 1975 году вырвала из рядов ветеранов войны нашего боевого друга.
До конца дней своих Вилим Говбертович оставался настоящим патриотом своей Родины, убежденным коммунистом-интернационалистом. Таким он был и в трудные для Чехословакии августовские дни 1968 года.
Вот что писала 13 сентября 1968 года газета «Красная звезда» в корреспонденции «Дорогами дружбы»:
«...Это произошло под Остравой. Окончился трудовой день, но не все рабочие и инженеры пошли домой. Многие из них остались для того, чтобы в составе группы народной милиции охранять свой завод. Время тревожное.
В одной из таких групп был и мастер химического цеха старый коммунист Вилим. Окончив дежурство далеко за полночь, он возвращался домой. И вдруг на одной из улиц услышал русскую речь. В темноте вырисовывались кузова грузовых машин.
Вилим подошел, поздоровался с советским офицером. Ему, человеку, умудренному житейским опытом, закаленному в боях с врагами коммунисту, не надо было объяснять, для чего пришли на чешскую землю эти парни в пилотках с красными звездами. Когда-то в годы Великой Отечественной войны он с оружием в руках воевал против фашистских захватчиков в составе партизанского отряда в лесах Белоруссии.
Завязалась беседа.
— Вы верно сделали, что пришли,— сказал Вилим русским солдатам,— плохо у нас. Мы не знаем обстановку в стране, нас запугивают, контрреволюция не сдается.
— Все будет хорошо,— заверил Вилима командир и попросил рассказать, как проехать на аэродром.
— Зачем рассказывать, товарищи, я сам поеду с вами и покажу дорогу,— с готовностью согласился Вилим. На аэродроме, куда пришла колонна автомашин, Вилим подошел к подполковнику А. Манько:
— У меня в России много друзей. Я воевал под Витебском. Командиром партизанского отряда был у нас Огиенко, а комиссаром — Терентьев. Я дружил с партизаном Гавриленко. Вот так дружил,— и Вилим крепко сцепил свои рабочие руки.
Потом проводник показал советским офицерам именные часы, полученные в 1944 году от советского командования за образцовое выполнение боевой задачи.
— Вы и сегодня выполнили боевую задачу,— сказал ему подполковник Манько,— и опять образцово.
— Это не боевая задача,— смутился чех,— я иначе поступить не мог...»
Вацлав Шмок работает на заводе в городе Угерске-Градище. Он тоже член Коммунистической партии и высоко несет ее великое знамя.
Эрих Францевич Пеленга, немецкий антифашист, храбро сражался с оккупантами, более шести месяцев был партизаном в Белоруссии, вместе со всеми алексеевцами выходил из ушачской блокады и в этой беспощадной мясорубке пропал без вести... Так и числится он в партизанских архивах пропавшим без вести.
Особое задание
20 октября 1943 года я ушел в Сенно в разведку. Там пришлось заночевать. Утром возвращался обратно. В лесу меня окликнул политрук роты 17-го отряда Иван Иванович Бабахин. Я свернул с дороги. В кустах кроме Бабахина стояли еще двое незнакомых мне партизан.
— Мы ждем здесь со вчерашнего вечера. Тебя срочно вызывает Алексей Федорович Данукалов,— сказал Бабахин.
Я кратко доложил Ивану Ивановичу результаты разведки. На этот раз я ходил в Сенно по заданию начальника штаба 17-го отряда Василия Михайловича Маршалкова. Бабахин сделал себе пометки в блокноте. За кустами стояли четыре оседланные верховые лошади. Мы втроем поскакали в штаб бригады, а Иван Иванович — в свой отряд.
«Дядя Алеша» встретил меня радостно.
— Есть очень ответственное боевое задание. Придется вернуться в знакомые места. Сегодня из Витебска на Смоленск выйдет особо важный немецкий эшелон. Взорвать его поручено нашей бригаде. А мы решили доверить тебе выполнить это почетное задание. Согласен?
— Согласен, товарищ командир бригады! Согласен, «Дядя Алеша»,— отчеканил я.
— Но дело это сложное. И сложность заключается в том, что придется мину ставить на шнур. Ведь все эшелоны идут с несколькими груженными гравием платформами впереди, а особо важные — с еще большими предосторожностями. Впереди пускают обыкновенный эшелон, а через десять — двадцать минут самый важный,— сказал он.
Я хорошо знал и понимал, что обычным минированием такой эшелон не возьмешь. Здесь нужно ставить мину натяжного действия и ждать появления поезда, чтобы дернуть за шнур. Или есть еще выход... Но я не стал говорить об этом «Дяде Алеше». Обстановка покажет.
— Дам тебе двух здоровых и смелых помощников. Отправляться нужно сейчас же. Мину в деревянном ящике с пудовым зарядом тола уже повезли в анисковский борок. Она будет ждать тебя там. Дальше придется нести на себе. Дорога тебе знакома. Место подрыва выбери сам,— сказал комбриг.— А сейчас покушай — и в путь. Что тебе нужно еще?
— Дайте мне автомат. Свой я оставил в семнадцатом отряде. Меня перехватили в дороге, когда возвращался из Сенно. Если есть, дайте немецкий. Он в этом деле более удобен. И дайте мне винтовочный шомпол, а вдруг пригодится,— попросил я.
Пока ел, мне кашли подходящую одежду, принесли немецкий автомат и винтовочный шомпол.
Мы распрощались. «Дядя Алеша» пожелал удачи и сказал:
— Надеюсь, завтра встретимся.
— Обязательно,— ответил я, вскочил в седло, и мы поскакали в сторону Витебска.
В этот раз на нашей встрече с «Дядей Алешей» присутствовал Петр Михайлович Антипов.
Дорога длинная, а времени мало. Мы мчались во весь опор. Хорошо, что «Дядя Алеша» дал хороших лошадей. Настоящие рысаки. Проскочили партизанскую зону. Минули деревни Ходцы, Быково. Подъезжаем к Рямшину. Навстречу идет старушка.
— Откуда идешь, бабка?
— Из Рямшино, касатики мои, из Рямшино, голубочки родимые.
— Не видела ли ты там полицаев наших? — спрашиваю я.
— Видела, голубочки родимые, видела, касатики мои. Недалеко от школы у Грибковых пьянствуют ваши дружочки.
— Где часовой стоит? В этом конце деревни?
— Вон за той горкой, на купинской дороге, за поворотом, касатики мои, за поворотом, голубочки родимые.
Что делать? Можно повернуть на Купино, а оттуда на Ляхово и Ивановку. Хотя мне очень хотелось повидать родных, ехать через Ивановку я не решился; зачем лишний раз ставить под удар родителей. Тем более «Дядя Алеша» сообщил мне, что в Ивановке я уже похоронен. К тому же в деревне Купино тоже могут быть немцы или полицаи. Да и дорога длинная по чистому полю. А здесь, проскочив через окраину Рямшино и через Задорожье, до леса не более двух километров. А там уж по лесным дорогам и тропам — до самого анисковского борка.
Рискнули ехать напрямую. Бабка же сказала, что полицаи пьянствуют. А говорила она так искренне, что не верить ей было невозможно. Видимо, старушка все- таки догадывалась, что мы не полицаи, а партизаны. Прощаясь, она полушепотом проговорила:
— Остерегайтесь, голубочки родимые, остерегайтесь, касатики мои. Их человек двадцать.
Она перекрестилась, положила крестное знамение в воздухе и в нашу сторону, а затем потопала по дороге на Быково.
Будь что будет. Договорились только не горячиться. Мои помощники будут ехать в десяти метрах от меня и никаких решений сами не станут принимать. Стрелять — в крайнем случае и только после меня.
На полном ходу выскакиваем из-за поворота — и прямо на полицая. Он стоит посредине дороги, левой рукой держится за ствол винтовки, приставленной к ноге, а правую засунул далеко под рубашку и с большим удовольствием чешется. Я резко осадил коня.
— Ты что на посту вшей ловишь, сволочь! С такими дозорными партизаны нас, как слепых котят, голыми
руками передавят,— заорал я на часового, надвигаясь на него лошадью.
— А что? — промямлил он.
— Ты как стоишь, ротозей, перед курьером гебитскомиссара?
Он вытянулся и начал застегивать рубашку.
— Где начальник полиции?
— Начальника с нами нет. Заместитель. Он там где- то около школы,— заикаясь, произнес полицай.
— А это тебе не начальник! Ишь как заелись, свинопасы. Заместитель им уже не начальник. Генерала подавай в начальники. Только и научились вшей ловить да пьянствовать. Жаль, что времени нет. А так бы мы научили сволочей любить землю русскую! — размахивая пистолетом, распекал я полицая.— Стань вон на горке и следи за дорогой на Быково. Проморгаешь партизан — расстреляют вшивого негодяя!
— Есть стоять на горке и следить за дорогой на Быково! — повторил приказание полицай.
— За мной! — скомандовал я своим спутникам, вздыбил коня и над самой головой перепуганного полицая перенес передние копыта лошади.
Мы поскакали в сторону школы, а полицай побежал на горку выполнять приказание «курьера гебитскомиссара».
Впереди, на школьном дворе, были видны привязанные к забору верховые и запряженные в повозки лошади полицаев. У ручейка, не доезжая школы, мы повернули налево и по дороге возле кладбища выскочили в деревню Задорожье, проехали ее и через несколько минут уже были в лесу. На привале здорово посмеялись над незадачливым служакой фюрера.
Мы загнали лошадей, однако в борок добрались только к часу дня. В нашем распоряжении оставалось еще девять часов времени. Но это не так уж и много, особенно если учесть, что дальше идти придется пешком, обходя немецкие и полицейские гарнизоны, и тащить на себе пудовую мину, перебираться через реку Лучеса, а затем — через железную и шоссейную дороги Витебск — Орша, где постоянно снуют фашисты.
Оставили подвозчику мины лошадей и пошли. Договорились попытать счастья рядом с Витебском, между станциями Заболотинка и Крынки, недалеко от деревни
Копти. Этот участок сильно охранялся немцами, здесь как раз есть железнодорожный мост через речушку Лососина, которая впадает в Суходревку. Но на этом участке редко проводились диверсии, и бдительность немцев должна быть несколько ослаблена.
Часам к восьми вечера добрались до места, залегли в небольших кустах метрах в сорока от дороги. Пошел дождь. Вначале мелкий, а затем разошелся, как будто прорвалось небо. Лежим, присматриваемся. По полотну железной дороги все время ходят два фашиста. Пройдут метров двести, повернутся и шагают обратно. Дальше такое же положение. И так все время. Как маятники. Попробуй тут поставить мину! Ни при каких условиях не успеешь выкопать ямку, поставить мину и замаскировать ее. Лежим, спорим, ни до чего не можем договориться. Уже прошло несколько эшелонов туда и обратно. Но по времени знаем, что не «наши». Ждем «своего».
— Единственный выход — поставить мину на шомпол. Когда пройдет первый эшелон, я выскочу и побегу к дороге. Если немцы заметят меня, стреляйте по ним. Поезд не успеет остановиться,— предложил я дерзкий и опасный план операции.
Я о нем подумал еще в штабе бригады. Но не стал говорить «Дяде Алеше». Хорошо и тогда понимал, что в спешке поставить мину на шомпол не всегда удается. Это почти верная смерть, но желание выполнить задание было так велико, что я решился.
Мои спутники согласились. Другого-то выхода не было. Лежим под проливным дождем и считаем минуты. А они тянутся так медленно, что сил уже нет дожидаться. Подошло время. Наконец слышим — гудят рельсы. На быстром ходу проскочил эшелон с двумя груженными балластом платформами впереди паровоза. Выждав, пока немцы пройдут мимо нас, я вскочил и, поддерживая руками ящик мины (он висел на ремне у меня на шее), помчался что было сил. Ничего не видел, кроме полотна железной дороги, ничего не чувствовал, кроме желания успеть поставить мину.
Выскочил на полотно дороги, поставил между рельсами ящик, вставил в чеку взрывателя шомпол и нижний его конец осторожно загнал в землю. Получился своеобразный рычаг, который передняя решетка паровоза зацепит и выдернет чеку. Мина взорвется как раз под паровозом. Оси передних вагонов с балластом выше, и они до шомпола не достанут.
Поезд мчался прямо на меня. Он уже близко. Я бросился бежать от полотна. Вспыхнуло ослепительное пламя, а за ним и раздирающий воздух оглушительный взрыв. Все загремело, заскрежетало, затрещало... Бегу дальше, ничего не соображая.
В чувство привели меня сверкающие нити трассирующих пуль, которые тянулись со всех сторон и во все стороны, вспарывая и прошивая темень дождливой ночи. Это уж чисто немецкая привычка стрелять независимо от видимости цели. Безразлично, видна она или нет. Петляя между ориентирами, я кое-как выбежал из обстреливаемой зоны, передохнул минуту и опять рванул, сколько было сил, к месту сбора, к кустам в лощинке, километрах в трех от железной дороги.
Хлопцы мои уже лежали там и курили в рукава. Мое появление для них явилось полной неожиданностью. Они были убеждены, что я подорвался на мине вместе с эшелоном, но ожидали в пункте сбора, так сказать, для очистки совести. А я стоял перед ними, притом цел и невредим.
Порадовались успеху и под шепот дождя в приподнятом настроении отправились в свою бригаду. Прошли шоссе, перебрались через Лучесу, проскользнули незаметно железную дорогу Витебск — Орша. Идем в направлении борка. Подходим к деревне. Днем, когда мы шли на задание, здесь никого не было. Хочется есть.
— Давайте, хлопцы, зайдем в дом, попросим. Дадут так дадут, а нет — пойдем дальше,— сказал один партизан.
— Конечно,— согласился второй.
По правде сказать, мне очень не хотелось заходить в деревню, но не устоял. Облюбовали хатенку поближе к лесу. От кустов по меже растут вишни. Подходим к дому. Сени открыты. Вхожу первый, ребята — за мной. Потянул на себя дверь, не заперта. Только ступил ногой на порог — фонарик ослепил меня. В отсвете все же успел разглядеть, что на полу, как сосиски, лежат в одном белье немцы, в изголовьях — оружие и обмундирование. Я схватился за свой автомат, дал очередь, вторую, третью и, захлопнув дверь, бросился на огороды.
В деревне поднялась стрельба. Немцы посыпались из всех домов. В горячке я побежал не прямо к лесу, а по огородам. Поворачивать уже было поздно. Единственное спасение — сенной сарай в конце огородов. Только туда, к сараю, думаю я, а оттуда — в лес. Только бы за угол... Только бы за угол... Наконец вот и он.
А из-за другого угла сарая, тоже сколько есть сил, бежит в одном белье немец. Я убегал от фашистов, а они убегали от партизан. Но вот встретились и не можем разминуться. Слишком большую скорость развили. Я успел только выхватить и выставить перед собой пистолет. Он вскинул автомат. Мы ударились один в одного, и я выстрелил. Он упал. Я схватился за ремни, четко вырисовывавшиеся на его белье, рванул и побежал в лес. В руках у меня болтался его автомат и на ремне — планшет и пистолет. Я перекинул их через плечо и бегу. Догоняю на тропинке своих хлопцев. И только после того, как догнал их, вдруг почувствовал страшную боль в правой руке. Схватился за нее — липко...
— Я ранен, ребята,— говорю.
— Вот тебе на.
Быстро сняли с меня фуфайку. Разрезали рукав. Выше локтя — слепая рана. Забинтовали. Пошли дальше. К утру уже пришли в борок. Лошади на месте. Наш подвозчик обрадовался, что мы живы и вернулись все.
Вскочили на лошадей и к вечеру уже были в бригаде. Радостно, что выполнили задание, но меня страшно знобит. Соскочил с лошади. У меня два автомата и два пистолета — свои и трофейные. Иду навстречу «Дяде Алеше», а ноги подкашиваются. Меня подхватили партизаны, отнесли в санчасть. Разбинтовали. Обнаружилось, что в кости правой руки сидит пуля. Нужно срочно делать операцию, чтобы извлечь ее, а наркоза нет.
— Как же быть? — спрашивает доктор.
— Делайте так. Вытерплю,— говорю я.
— Может, самогона выпьешь? Легче будет,— говорит главный хирург бригады Яков Владимирович Гайдаревский.
Я отказался. Привязали к «операционному столу». Его роль выполняла обыкновенная деревянная широкая скамейка. Началась операция. Якову Владимировичу помогали врач Татьяна Ивановна Шишова и фельдшер Федор Семенович Кузнечик. Потеют врачи, потею и я. Страшно больно, но молчу... Операция окончена. Автоматная пуля извлечена. Оказывается, мы с немцем выстрелили одновременно. Я из пистолета убил его. Он же попал мне в руку.
— Ну и терпеливый же ты, «Сорванец», даже не застонал,— сказал «Дядя Алеша». Он, оказывается, присутствовал на операции от начала до конца.
В дневнике партизанской бригады об этом октябрьском событии скромно записано с опозданием ровно на месяц:
«20.11.43 г. На ж.-д. ст. Витебск за Жлобинским мостом агентурщиком отряда № 17 Лебедевым П. спущен под откос воинский эшелон с живой силой и боеприпасами. Уничтожено 12 вагонов».
Вот и все, что сохранила история.