Опусти пистолет, «Сорванец»!
Итак, на больничных койках я провалялся два месяца. И вот вернулся в Ивановку.
Собрались женщины-соседки, прибежал Коля Городецкий. Посмотрели на мою руку и запричитали:
— Ох, боже, лучше бы убили! Что ж с такой рукой делать будешь? Всю жизнь батька корми калеку...
Я кое-как отделался от бабушек, от их причитаний, и мы с Колей убежали в лес. Он радовался нашей встрече, а я, наверное, вдвойне. Коля вернул мой пистолет, комсомольский билет и другие документы. Я попробовал стрелять с левой руки, кажется, получается неплохо. Стрелял я всегда отлично: из пистолета на двадцать пять метров раз за разом попадал в торец пистолетной гильзы, загнанной в дерево. С левой руки сейчас результат был несколько хуже, но ничего, сразить врага смогу.
Значит, я снова в строю, а это главное. Больше мне ничего и не надо было. Настроение улучшилось, и никакие причитания бабушек не могли испортить его.
Бригада наша в мае передислоцировалась в Богушевский, Сенненский и Бешенковичский районы. Партизан везде стало много, немцы и их холуи притихли.
Через несколько дней встретился с «Дядей Алешей». Около двух часов мы лежали в леске на Цурбановщине. Он охранялся партизанами, но ни один из них не подошел и не перебил нашего разговора. Никого из них я не видел близко. Вероятно, не видели и они меня. Я пришел в условленное место за час до их приезда. Лежал, вслушивался в шепот леса и ждал «Дядю Алешу»_. Когда услышал шорох и снизу заметил шагающие сапоги, вскочил, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок и готов был в любой момент выстрелить, если гость окажется нежданным.
— «Сорванец»!
— Я, «Дядя Алеша»!
Из кустов показался Алексей Федорович Данукалов. На груди у него сиял орден Красного Знамени, справа на ремне висел маузер. От радости я растерялся и забыл опустить пистолет, продолжал стоять начеку.
— Опусти пистолет, «Сорванец»! Ты же убьешь меня на радостях.
Я спрятал за пояс пистолет и бросился к «Дяде Алеше» в объятия. Вначале он расспрашивал меня о здоровье, о моих злоключениях. Все рассказал по порядку, от начала бомбежки и до возвращения в Ивановку. Не забыл и о Черткове, об остальных медработниках, о пароле, который я придумал для доктора. Отдал сверток медикаментов — первый взнос Черткова.
«Дядя Алеша» посмеялся над моим паролем, потому что он был наивный. Ведь пароль без ответа — не пароль.
— Но отменять его не будем, чтобы не подорвать твой авторитет перед Чертковым,— сказал, улыбаясь, «Дядя Алеша».— Только ты должен узнать у «Сапожника» точные приметы связного, который будет приходить за медикаментами, и сообщить их Черткову.
Затем он кратко рассказал мне некоторые новости бригады. А бригада, как я узнал от «Дяди Алеши», потом от боевых друзей и из многочисленных архивных документов, совершила за это время большие боевые дела.
«Дядя Алеша» говорил со мной откровенно, с полным доверием. Это была моя третья встреча с комбригом. Я проникся глубочайшим уважением к этому доброму и сильному человеку. По его приказу, даже намеку бросился бы в огонь и воду, зубами рвал бы в клочья врага.
«Дядя Алеша» завел разговор о Коле Городецком. Можно ли ему доверить мое дело, если со мной что случится?
— Можно, «Дядя Алеша». Он честный, храбрый и всей душой ненавидит немцев. Он настоящий пионер.
— Хорошо. Это будет наш резерв, твоя замена. Только об этом ему пока ничего не говори.
— Хорошо.
— Будешь продолжать ходить к подпольщикам Витебска или трудно больному? — спросил он на прощанье.
— Буду. Обязательно буду, «Дядя Алеша». Теперь мне легче. Думаю, что сейчас получу документы и пропуск в Витебск. Надо же продолжать лечение... К тому же у меня есть справка доктора Черткова и его доброжелательное отношение к нам,— ответил я.
— Когда приступишь к делу?
— Завтра пойду в Оболь, в волостную управу, за документами, а потом хоть с места в карьер...
— «Почтовый ящик» на старом месте под дубом с шершнями, следи за почтой.
Мы распрощались.
Назавтра я был в Оболи в волостной управе. Бургомистр Янчилин выдал мне аусвайс и пропуск в Витебск, Далеко в округе разнеслась весть о бомбежке Ивановки, где партизан в то время и в помине не было. Столько бомб и патронов истратили немцы. И на кого? На мирных жителей. Да и за день массированного налета убили одного и ранили троих, в том числе и своего старосту Келлера. Пособники оккупантов приуныли, стыдились этой операции карателей и не с таким рвением, как раньше, стали выполнять приказы и распоряжения захватчиков, отдельные начали подумывать о переходе к партизанам. А гитлеровцы старались сгладить впечатление от бомбежки.
Через день я получил пакет к «Сапожнику», а также записку, в которой говорилось, чтобы я передал ему, как связаться с Чертковым. Надо было обеспечить систематическое поступление в бригаду медикаментов.
Сейчас мне стало легче уходить из дому. Причина простая — надо же делать перевязки.
И вот я снова в Витебске. Зашел к «Сапожнику». Он искренне обрадовался и откровенно признался:
— А я-то думал, что ты погиб!
— Нет, как видите, жив. Немного царапнуло.
Передал ему пакет и рассказал, что их группе придется связаться с главврачом городской больницы Чертковым, получать от него и отправлять партизанам медикаменты. Для этого нужен надежный человек, местный житель. Передал ему и немудреный пароль, о котором было условлено с Чертковым.
— О, такой человек у нас найдется,— ответил «Сапожник».
Я попросил, чтобы вопрос этот решили сегодня же, и ушел в город. Нужно зайти к Черткову и окончательно уладить все подробности связи и передачи медика-ментов. «Сапожник» сказал мне, что сможет дать ответ только часа через четыре.
Болтался по городу, зашел в больницу, передал старосте Келлеру приветы и новости из Ивановки. Сказал Черткову, что сегодня к вечеру я окончательно улажу его связь с подпольщиками и организую пути передачи медикаментов партизанам. Он ответил, что уже кое-что приготовлено, каждый день ждет посыльного.
— На этот раз придется мне забрать посылку,— сказал я,— сейчас мне это проще. А потом уж будет брать наш человек. Но мне сегодня придется задержаться в Витебске. Нельзя ли переночевать у ваших знакомых, надежных людей?
Чертков позвал Екатерину Семеновну и при мне спросил, не согласится ли она пустить меня переночевать. Она, конечно, согласилась.
Екатерина Семеновна жила во дворе больницы, в маленьком домике. Внутри он был перегорожен. В одной половине жила она, а во второй находился морг. В комнатушке негде даже было повернуться. Екатерина Семеновна предложила мне кровать, а сама сказала, что ляжет спать на печке. Но печки-то не было. Стояла маленькая лежанка, на которую можно только сесть. Я отказался и заявил, что лягу на полу около кровати. Другого места не было.
Договорились с Чертковым, что еще раз с ним встретимся сегодня вечером. Я должен познакомить его со всеми деталями связи с подпольщиками.
«Сапожник» сообщил мне, что на связь к Черткову решили посылать девушку небольшого роста, которая выглядит подростком. Первый раз в больницу она придет в пятницу после обеда. Одета будет в платье в синий горошек, в руках — плетеная из корней разноска.
Я все рассказал Черткову. Распрощался. Переночевал у старушки-медсестры, получил от нее сверток медикаментов и ушел. Заходил к ним я еще раза три-четыре, потом перестал. Дело они наладили хорошо, и мне больше там стало нечего делать.
С тех пор медикаменты регулярно поступали в бригаду. Связь оказалась четкой и прочной, а врач Чертков со своими друзьями добросовестно добывал и передавал нам лекарства и медицинские инструменты.
Я получаю другие задания. Хожу в Витебск раз, а то и два раза в неделю. Посылают меня в разведку в гарнизоны противника: в Оболь (Мошканскую), Замосточье, Сосновку, Богушевск, Бочейково, Островно, Узварцы. Вожу подрывников на железную дорогу.
Окончательно отбился от дома. Да там на меня уже и не обращают внимания. О помощи семье с моей стороны сейчас уже никто и не думал.
Как-то днем перед уходом на задание я почистил пистолет, собрал его. Патроны из обоймы, кажется, вынул все. Оттянул кожух. Нажал на спусковой крючок... Грохнул выстрел! Это случилось в доме. Я сидел на кровати за шкафом. Спрятал пистолет за пояс. Хотел схватить гильзу. Только наклонился — вошел отец. Он был где-то во дворе. За ним вбежал мой двоюродный брат Иван. Отец поднял крик, мол, тебе мало того, что остался без руки, надо чтобы еще и без головы остался... Я оправдывался:
— Ковырнул патрон, а он и выстрелил.
И подал гильзу. Отец поверил.
Хорошо, что он слабо разбирался в оружии. Иначе обнаружил бы, что гильза стреляная. Наконец я понял, что с оружием надо обращаться осторожно, ибо оно, как говорится в пословице, один раз в жизни стреляет само.
Снова и снова хожу в Витебск. Основные явки — «Сапожник» и «Второй». Все идет отлично. Кроме того, встречаюсь с нужными людьми в Телятниках, в Узварцах, на Марковщине недалеко от трехэтажного общежития фабрики «КИМ», в поселке тарного комбината, на улице Гоголя, далее в церкви, которая стояла на углу улиц Гоголя и Безбожной.
В церкви витебский подпольщик должен передать мне важный документ. Лично его я не знал. Он, сказали мне, будет стоять у иконы Георгия Победоносца с двенадцати до тринадцати часов и рассматривать ее. Подойдя к нему, я должен начать: «Все-таки икона написана плохо». Он спросит: «А ты не смог бы написать лучше?» «Конечно, могу»,— должен ответить я. «Чем писать, возьми лучше готовые божьи иконы»,— предложит он.
Так все и случилось. Он передал мне готовые снимки икон. Среди них был и тот важный документ.
На Гоголевской улице, в бараке, раза три или четыре встречался я с девушкой лет двадцати. С ней встречался и в поселке тарного комбината. А потом, в конце 1943 года, во время перехода в Ушачскую зону, встретился с ней и в партизанской бригаде.
Всегда я старался четко выполнять задания командования, быть осторожным, никогда не забывать, что хожу по острию бритвы и каждый неточный шаг, малейший промах или поспешный поступок могут стоить жизни не только мне одному.
Но иногда моя увлекающаяся натура, шаловливый норов и мальчишеское ухарство толкали на необдуманные шаги. Кое-когда не выдерживал и допускал непозволительные вольности. Не часто, но все же было.
Я уже рассказывал, какую взбучку получил от «Дяди Алеши», когда принес из Витебска и передал через «почтовый ящик» четыре немецких пистолета и сверток медикаментов. В записке он категорически запретил мне переносить оружие и что бы то ни было, кроме почты, требовал делать только то, что будет поручаться командованием бригады. «И никакой самодеятельности. Это — приказ»,— заканчивалась записка. То же самое не раз втолковывал мне при встречах «Мишка-парашютист»...
Но не так-то легко было выполнить мне это приказание. Слишком много в жизни бывает соблазнов, от которых не так просто отделаться.
В Сосновке, Волосове, Замосточье, Перевозе и других местах не раз слышал я возмутительные рассказы жителей, особенно мальчишек, о недостойном поведении одной женщины из деревни Перевоз. Она путалась с фашистами и их пособниками, пьянствовала, открыто распутничала, превратила свой дом в настоящий притон. Кроме того, всякими путями — уговорами, угрозами и подкупом — старалась привлечь туда деревенских девушек. Ее побаивались все честные люди. Жила она в доме вместе с родным братом Семеном, заядлым полицаем, который на всю округу славился жестокостью и грабежами.
Я заинтересовался этой особой, узнал, где она живет, когда чаще всего бывают сборы, кто и когда посещает этот притон. Не один раз проходил мимо дома Васютиных, запомнил каждую стежку, тропку, кустик, все подходы и отходы.
Как и другие, я всей душой ненавидел эту тварь, возмущался и был глубоко убежден, что она не должна жить и своими грязными ногами топтать нашу землю. Но что предпринять? Сначала думал написать обо всем этом «Дяде Алеше». Решил его не беспокоить. Разве мало важных дел у комбрига, стоит ли отрывать у него время на чтение такого письма. Но и оставлять гадину без наказания тоже нельзя. Как ни убеждал себя не вмешиваться, как ни пытался рассудить все трезво — ничего не вышло. Желание победило рассудок. Я решился...
В воскресенье взял с собой гранату-«лимонку», пистолет и отправился в деревню Перевоз. Одновременно я должен был по делу побывать в Сосновке, в семье Шипуло. Зашел к ним, передал, что надо было, и часа в два дня пришел в Перевоз. Стоял погожий день. Солнце своими лучами заливало все вокруг. Прошел два раза через деревню, медленно прошагал около дома той женщины. Первый раз, когда проходил, несколько фашистов курили во дворе. Окно было раскрыто настежь, я хорошо видел накрытый стол, вокруг которого хлопотали хозяйка и две девицы.
За деревней на лужайке побродил несколько минут, чтобы убить время, и снова пошагал к нужному дому. Теперь уже во дворе фашистов не было. Они сидели за столом и усиленно «работали». Одни брали закуску, другие наливали рюмки. Перед окном у граммофона возилась хозяйка. Вдогонку мне понеслась музыка.
«Ну, теперь пора»,— подумал я и направился в другой конец деревни. Нервы напряглись до предела, в висках стучало, как будто кузнец беспрерывно колотил молотом о наковальню. За деревней вынул гранату, прочно прижал скобу к чешуйчатому корпусу, зубами выдернул чеку взрывателя, всунул в карман руку с зажатой гранатой и быстро пошагал обратно. Вот и дом, будь он трижды проклят. Хорошо слышны музыка и говор пирующей компании.
В двух-трех метрах от раскрытого окна повернулся к дому. За столом лицом к окну, прямо передо мной, сидела раскрасневшаяся хозяйка, рядом — несколько фашистов. Я выхватил из кармана руку с зажатой гранатой, подскочил к окну и швырнул «лимонку» на середину стола. Я видел и даже слышал, как она шлепнулась в большую глиняную миску с салатом.
Несколькими прыжками пересек улицу, перемахнул через забор, забежал за сарай и пулей помчался к кустам, которые начинались за самыми огородами.
Взрыва не слышал. Или это мне показалось от нервного напряжения, или действительно граната не взорвалась. Когда я был уже около кустов, началась беспорядочная стрельба из пистолетов, а потом раздались и автоматные очереди. Но я уже убежал далеко.
Да, граната не взорвалась. Видимо, не сработал взрыватель. Я проклинал всех на свете: и тех, кто сделал эту гранату, и тех, кто изготовил к ней взрыватель, и всех, всех, в том числе и себя. Себя больше всего корил за то, что вообще связался с гранатой, которая сейчас казалась мне самым ненадежным в мире оружием. Мог же я выхватить пистолет и в упор через окно уложить хозяйку, пристрелить несколько офицеров и успешно скрыться.
Всегда мы разумны потом. Произошла ошибка, но хоть страху разгулявшейся компании я нагнал предостаточно. Гитлеровцы, видно, онемели от ужаса и с минуту глядели на гранату, влетевшую в салат и готовую в любой момент взорваться. Уж потом, спохватившись, бросились во двор. Говорили, что через день та женщина оставила Перевоз и умчалась к родственникам, то ли в Витебск, то ли в Оршу.
Я молчал о происшедшем1 никому даже не заикнулся об этом, хотя обида за такую горькую неудачу еще долго угнетала меня. Но весть о случившемся быстро разнеслась за пределы Перевоза. Об этом заговорили в партизанских отрядах. Всех интересовало, кто же совершил такое рискованное покушение.
Только много позже, в начале августа, перед отправкой меня в разведку в Оболь, «Дядя Алеша» как бы между прочим спросил:
— А ты не знаешь, какой это сорванец забросил гранату через окно на стол разгулявшихся фашистов в деревне Перевоз?
Это было сказано так неожиданно, что я не успел ничего сообразить и сделать вид, будто ничего о том случае даже не слышал. Сразу же ответил:
— Нет, не знаю, «Дядя Алеша».
— А я знаю. Это дело твоих рук. Имей в виду... В другой раз пойдешь под суд... Озорство несовместимо с дисциплиной.
Я стоял перед ним потупив голову и не мог промолвить ни слова. Врать не смел, а сказать в свое оправдание было нечего.
— Чтобы больше подобного ничего не было. Ясно?
— Ясно, «Дядя Алеша».
Вскоре после покушения на пировавшую компанию в деревне Перевоз по заданию командования бригады я пошел в Витебск на связь с подпольщиками. Иду через анисковский борок, вдруг слышу — кто-то зовет меня из кустов:
— Малчик! Малчик!
Остановился. Нигде никого. Только хотел продолжить свой путь, снова слышу:
— Малчик, хады суда, нэ бойся...
Только теперь замечаю в кустах орешника худого, заросшего щетиной человека в старой потрепанной одежде с начищенной до блеска винтовкой на плече. По акценту и обличию сразу догадываюсь, что он кавказец.
— Я советский солдат Кокая,— начал он, когда я подошел поближе.— Был в плену у фашистов, бежал с поезда, ищу партизан.
Мы отошли чуть подальше в кусты, сели, и он рассказал о своих мытарствах уже подробней.
Грузин. Родился в 1911 году. Коммунист, инженер- строитель. В первые дни войны мобилизован в армию и сражался с фашистами. Под Харьковом попал в окружение, а затем в плен.
Лагеря, колючая проволока, голод и холод, каторжный труд, расстрелы, травля овчарками — прошел все круги ада; не думалось, что когда-нибудь удастся вырваться, пока не загнали пленников в товарные вагоны и не повезли их куда-то на запад.
На четвертые сутки ночью Кокая бежал, выбросившись из окна идущего эшелона.
Сильно ушибся при падении, но обращать на это внимания не было времени. Пополз подальше от железной дороги. Потом прилег отдохнуть; только задремал, как со стороны железной дороги послышался оглушительный взрыв. Кокая обрадовался: это вражеский эшелон наскочил на партизанскую мину. Значит, партизаны где-то поблизости. Вспыхнуло неодолимое желание быстрее найти их, влиться в их семью и громить врага. Поднялся. Вот опушка леса и впереди на взгорке — деревня. Правее увидел пасущихся коров. Значит, там должен быть и человек. Направился туда. Возле коров сидел пастушок и плел лапти. От него Кокая узнал, что находится в Белоруссии, в деревне много гитлеровцев, в соседних тоже стоят немцы, партизан близко нет, к железной дороге они приходят издалека, ставят мины, пускают под откос эшелоны, взрывают мосты и снова уходят.
Поблагодарил Кокая своего юного друга и подался лесами и болотами в направлении возможного расположения партизан. Колесил вокруг деревень, обходил поля и озера, перебирался через реки и оживленные дороги. Боясь попасть в руки немцев, в деревни заходил редко: летом в лесу голодному легче, питался ягодами, щавелем, заячьей капустой. Вот так уже месяц он ищет народных мстителей, и все безуспешно.
Наконец ему повезло. Он узнал, где можно встретить партизан. Два дня назад в лесу увидел двух подростков, рассказал про свою беду, ребята принесли ему ломоть хлеба, ржавую винтовку и десяток патронов, провели его сюда, в анисковский борок, и посоветовали здесь ждать партизан. Вот и сидит Кокая вторые сутки в кустах. За это время очистил, привел в порядок винтовку.
— Помоги мне, малчик,— закончил свой печальный рассказ Кокая.— Очень прошу, век не забуду!
Глубоко в душу запала мне его грустная исповедь. Искренне поверилось, что Кокая говорит правду. Но как же мне быть? Что предпринять? По долгу разведчика не имею права ничего предпринимать самостоятельно. Но совесть не позволяла оставить человека в беде. И я пообещал ему на обратном пути помочь разыскать партизан, хотя точного расположения, мол, не знаю.
— Буду возвращаться скорее всего завтра днем,— сказал я.— Если хотите, ждите, только будьте осторожны и из кустов больше не высовывайтесь, по большаку нередко ездят фашисты. А встретятся вам партизаны раньше моего возвращения, идите с ними, только сломайте вот эту ветку, чтобы я знал, что вы ушли. Вот вам кусок хлеба, перекусите. До свидания!
— До свидания, кацо! Буду очень ждать,— пообещал Кокая.
На другой день я возвращался из Витебска и в том же анисковском борку встретил его. Через два часа мы были уже около церковищенского кладбища, где стоял дозор 1-го батальона нашей партизанской бригады.
— Принимайте пополнение, товарищи,— сказал я старшему дозора Лукьянову.— Нашел бедолагу по дороге.
— А сам-то ты кто такой? — поинтересовался Лукьянов.
Я его и многих других командиров не раз видел и знал хорошо, а они меня нет.
— Я? Никто. Просто человек.
Лукьянов насторожился. Видя это, я продолжал:
— Если уж вам так хочется знать, кто я, дайте листок бумаги и карандаш.
Я написал всего одно слово «Сорванец» и передал бумажку Лукьянову.
Позже мне не раз приходилось встречаться с Варламом Павловичем Кокая, вместе ходить в засады и на диверсии, участвовать в боях. Став партизаном, он быстро завоевал уважение товарищей, зарекомендовал себя находчивым, смелым, умеющим быстро оценивать обстановку и принимать правильные решения бойцом, а потом и командиром отделения.
Все шло своим чередом, но однажды, возвращаясь из разведки, пробираюсь по кустам недалеко от фашистского гарнизона, где два часа назад вели бой партизаны, и слышу стон. Ползу туда и глазам своим не верю: Кокая! Лицо бледное, искажено от боли, губы посинели, одной рукой зажал на животе рану и между пальцами течет кровь, в другой держит у виска пистолет со взведенным курком.
— Кокая! Кокая! — шепотом зову его.
Он открыл глаза. Узнал.
— Умираю,— говорит,— прощай. Лучше застрелюсь, чем снова в плен...
— Не надо,— прошу его.— Я утащу тебя к своим.
— Нет. И сам попадешься из-за меня... Уходи. Передай, что честно погиб Кокая...
А у меня мысль — как отнять у него пистолет. Ведь нажмет крючок — и готово.
Хитростью выманил-таки у Кокая пистолет. Потом быстро снял с себя нательную рубашку, разорвал на части, кое-как перевязал его рану и медленно, тяжело повел товарища к своим. Он стонал, ругал меня, но прислушиваться к этому не было времени. Километра через четыре мы встретили партизан.
В лесном госпитале врач осмотрел Кокая и приказал немедленно класть на операционный стол. Позже узнал, как его ранили. С пистолетом в руке вел бойцов в атаку, вдруг резко остановился, зашатался и упал. К нему подбежали два партизана, чтобы вынести с поля боя, он отказался от помощи, заявил, что сам уползет, но, по-видимому, сбился с дороги, так и остался в кустах, где я на него случайно наткнулся...
Провал в витебском подполье
В начале августа 1943 года (уже в который раз) отправился на задание в Витебск. Подхожу утром к дому «Сапожника». Кажется, еще не дошел до крыльца, как в полуоткрытой двери показалось взволнованное лицо хозяина.
— Немедленно уходи, мы провалились. Все арестованы. Петр тоже арестован. Передай своим, что в часы попал песок,— сказал «Сапожник» скороговоркой и захлопнул дверь.
Я пошел в город. Было больно за товарищей. Надо спокойно собраться с мыслями. Все ли арестованы? Добрались ли до Черткова? Что со «Вторым»?
Подхожу к развилке, где сходятся дороги из Сенно и Бешенковичей перед лучесским мостом. До этого места в теплое время я всегда ходил босой. На развилке полным-полно немцев. Сидят на обочине. Курят. Болтают. Вначале подумал — не облава ли? Это у них часто бывает. Но нет. Прохожу. Они не обращают на меня внимания, а я делаю вид, что они для меня вообще не существуют.
Прешел и сел на обочину. Развязал одной рукой шнурки ботинок, вторая рука на повязке. Под ней за поясом пистолет. Начинаю обуваться. Как трудно надеть ссохшийся ботинок одной рукой! Сижу, мучаюсь...
Крайний немец смотрел-смотрел на меня, потом поднялся. Я насторожился, сжался в комок, как пружина. Но напрасно. Немец садится передо мной на корточки. Надел мне ботинки. Зашнуровал. Спрашивает, что у меня с рукой.
— Партизаны подстрелили. Отца убили. Он полицай. А меня вот ранили,— объясняю ему словами и жестами.
— Партызан никс гут, плёх, плёх,— прошепелявил немец, вынул из кармана галету и дал мне.
Он или вспомнил сына своего, или у него проснулись отцовские чувства, или просто оказался человеком.
Поблагодарил немца, поднялся и пошел.
Я знал, что ко «Второму» могу идти либо по указанию, либо если что случится с «Сапожником». Значит, должен идти ко «Второму». Но это вечером. Свободного времени у меня было предостаточно, и я решил сначала зайти в городскую больницу, выяснить, не арестован ли Чертков.
Пришел на Лобазную улицу к больнице, сел в тени на противоположной стороне и наблюдаю. В больницу заходить не стал, боюсь попасть в ловушку или навести на след. Через некоторое время вижу — выходит со двора старушка-медсестра Екатерина Семеновна. Значит, не арестована. Жду. Всматриваюсь в окно на втором этаже. Там кабинет Черткова. Где-то часов в двенадцать в белом халате и шапочке показался Чертков, открыл окно. Я обрадовался, настроение поднялось. Значит, нить, пойманная немцами и ведущая в подполье, не дотянулась сюда.
Иду на Полоцкий рынок. Прохожу по тропе в сторону Юрьевой горки. Никаких изменений в домике не замечаю. На окнах по-прежнему белоснежные занавески, калитка заперта на крючок, во дворе чистенько подметено. Кажется, все в порядке.
Вечером захожу в дом. И «Дядя Жора» и «Тетя Катя» дома. «Дядя Жора» немножко взволнован, но старается не показать виду.
— Я шел к «Сапожнику», но там случилась беда. Поэтому пришел к вам. Принес пакет,— начал я.
— Да, случилась беда. В механизм попал песок. Нам отрубили одно крыло. Жаль людей. Так хорошо все было организовано и продумано, но просмотрели. Враги тоже не спят,— проговорил «Дядя Жора» в глубоком раздумье.— Но они еще узнают наших, мы отомстим за смерть товарищей.
— Они что — уже расстреляны? — спросил я.
— Нет. Только один убит. Он оказал вооруженное сопротивление, уложил наповал фашиста и сам погиб. Ему легче, а остальным предстоят пытки.
— Не смалодушничает кто-нибудь из них, не выдаст остальных?
— Что ты? Не должно быть. Все ребята надежные и испытанные,— уверенно ответил «Дядя Жора».— Тем более у нас хорошая конспирация, и арестованные знают немногих.
Я спросил, известно ли ему, что Чертков связан с группой через «Сапожника».
— Конечно. И сегодня от него получили очередную партию медикаментов. Чертков ничего не знает об аресте товарищей. Ему не следует говорить об этом. Так спокойнее,— предупредил он.
— А что с «Сапожником»?
— Ничего. Мастерскую закрыли. Перевели в надежное место, продолжает работать.
Перед сном он опять попросил, чтобы я отдал ему пистолет.
— А может, не надо, «Дядя Жора»? Вдруг что случится. Я не хочу живым попадаться в руки фашистам.
— Не волнуйся. Этого не случится. Во-первых, еще никакой опасности нет, а во-вторых, если что и случится, то ничего не останется ни от нас, ни от того, кто за нами придет. Наш домик надежно заминирован,— сказал он, потрепал меня по щеке и забрал пистолет.
Назавтра, возвращаясь домой, я заметил, что на домике «Сапожника» уже не было вывески. На дверях висел большущий замок. После этого я еще два месяца ходил в Витебск ко «Второму». Всегда обращал внимание на домик «Сапожника». На дверях все так же одиноко висел тот большущий замок.
Фашисты почти одновременно схватили около ста пятидесяти патриотов, активных участников подпольных организаций Витебска и прилегающих к нему населенных пунктов. Тогда были арестованы и патриоты торфопредприятия «Городнянский мох», которыми руководил Антон Никитич Козлов.
Как выяснилось потом, оккупантам удалось заслать в витебское подполье провокаторов из группы хорошо обученных и подготовленных «ловцов партизан». Так фашисты называли завербованных ими различного рода предателей и изменников Родины, которые уже успели замазать свои руки в народной крови, проявить себя рьяными служаками «нового порядка». Организация «ловцы партизан» была создана при тайной полевой полиции (сокращенно ГФП).
В начале 1943 года в район Витебска в составе войск ГФП-703 в строжайшей тайне прибыла большая группа «ловцов партизан», которую возглавлял бывший унтер-офицер русской армии Печенкин. Он после Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны бежал за границу, где вместе с недобитыми белогвардейцами поступил на службу к фашистам, и до войны жил в Германии.
Провокаторы немедленно приступили к выполнению своих подлых планов. Они выступали то в качестве партизанских представителей, прибывших в город на связь с подпольщиками, то в роли военнопленных, желающих связаться с партизанами с целью ухода в лес. Используя высокий патриотизм советских людей и горячее стремление бороться с фашистской чумой, пользуясь неопытностью и доверчивостью отдельных патриотов, «ловцы партизан» вскоре сумели проникнуть в некоторые подпольные организации. Они развернули активную деятельность, нащупывали нити связей с партизанами, разыскивали подпольные организации, выявляли советских патриотов и молодежь, желавших уйти в партизанские отряды.
Августовские провалы в витебском подполье и аресты многих руководителей лучших организаций, испытанных и закаленных в борьбе с врагом, серьезно обеспокоили подпольные обком, горком партии и партизанское командование. Были срочно приняты меры к выявлению провокаторов. Подпольщики, над которыми нависла угроза, отзывались в партизанские отряды. Горком партии работал над восстановлением подпольной сети, создавал новые организации и группы.
Начавшиеся аресты и провалы в подпольных организациях, особенно арест патриотов торфопредприятия «Городнянский мох» во главе с Антоном Козловым, сильно обеспокоили сосновских подпольщиков и руководство партизанской бригады «Алексея». Александр Фомич Шипуло чувствовал, что фашисты все больше и больше к нему присматриваются, меньше доверяют, следят за его работой. Не раз по мельчайшим деталям он замечал, что его рабочий стол и шкаф подвергались досмотру.
Обо всем этом я сообщил в бригаду. Было решено на первый случай вывести в партизаны одиннадцать человек: семью Шипуло и восемь других подпольщиков, над которыми нависла угроза.
Эту операцию поручили провести начальнику разведки 16-го отряда Михаилу Григорьеву, бывшему ученику Сосновской средней школы. Неуловимый разведчик и бесстрашный комсомолец, он еще в мае 1942 года установил контакт со штабом отряда имени Селиваненко, а затем и с отрядом «Моряк», регулярно передавал партизанам разведданные, документы и бланки немецких аусвайсов, добываемые сосновскими подпольщиками, сам проникал в штабы фашистских подразделений и выуживал необходимые сведения, участвовал в диверсиях, передавал подпольщикам указания партизанского командования.
Не раз фашисты и их ищейки нападали на след Миши Григорьева, арестовывали и держали в застенках его отца, но схватить юного разведчика им так и не удавалось. Лишь летом 1942 года его случайно задержали в Лиозненском районе, продержали сутки под арестом и, не зная с кем имеют дело, отпустили. В начале февраля 1943 года Михаил вынужден был уйти в партизаны, стал разведчиком отряда «Моряк», затем его назначили начальником разведки отряда «Комсомолец», позже — «Большевик», а с января 1944 года — командиром отдельной роты разведки 1-го батальона бригады «Алексея». Так и провоевал он до соединения с Красной Армией.
Когда в ноябре 1943 года бригаде потребовалось связаться непосредственно с командованием частей Красной Армии, действовавших на витебском направлении, чтобы передать разведданные и важнейшие немецкие документы, попавшие в руки партизан, А. Ф. Данукалов направил за линию фронта именно комсомольца Михаила Григорьева. Михаил с шестью бойцами долго возился в боевых порядках фашистской обороны, пока отыскал щель. Задание командования было успешно выполнено. Через неделю Михаил Григорьев вернулся в бригаду, не потеряв ни одного бойца.
— Молодец, Михаил! Везучий ты человек! — заключил комбриг, выслушав рапорт Григорьева.
Не раз Григорьев попадал под вражеские пули и снаряды. Но счастье никогда ему не изменяло — везло человеку. Сколько случалось: то изрешетят полы кожанки, то осколком вырвет клок голенища, то автоматной очередью прошьет шапку-чапаевку, а Михаил всегда оставался почти невредим, отделывался легкими царапинами руки, ноги, головы... Лишь однажды пролежал месяц после контузии. И на этот раз человеку, считай, здорово повезло. У спящего Михаила Александровича в кармане кожаной куртки взорвалась граната, изрешетила стену дома, а ему — ни царапины, только сильно оглушило.
Семь дней лежал Михаил без сознания, и все это время возле него сидела отрядная медсестра Валентина Кравченко. Разведчики уже думали, что не придет в себя их бесстрашный командир. Врачи не обещали ничего утешительного, записали Михаила в безнадежные. Валя не раз тайком вытирала слезы. Любила она этого храбреца, любила втайне, боясь признаться даже себе.
А за эти дни так привыкла к нему, что и представить не могла жизни без него.
На восьмой день Михаил очнулся, начал кое-что соображать. Только никак не мог понять, почему он не слышит голоса друзей. Глазами видит, что они что-то говорят, смеются, но слышать ничего не слышит. Оказалось, что от разрыва гранаты лопнула в правом ухе барабанная перепонка, левое же — временно оглохло, но постепенно позже стало отходить. Дела пошли на поправку. Вместе с сознанием и слухом возвращалась к нему и прежняя веселость, ухарство. Все чаще шутил он, а однажды не то в шутку, не то всерьез заявил медсестре:
— Хорошая ты дивчина, Валя, добрая, сердечная. Вот воскресила меня с того света. Давай, родная, поженимся, да и только.
— Да ты что?! С ума спятил,— покраснела до самых ушей Валя.
— Люблю я тебя, очень люблю.
— А я не люблю,— соврала она,— смотреть на тебя не могу.
— Это не беда, привыкнешь ко мне, а там и полюбишь.
Не затаил зла на Валю Михаил, но первое время старался избегать ее, пытался не встречаться с ней наедине, не возвращался к разговору о любви и женитьбе, все присматривался со стороны, думал: «Правду ли сказала она, что не любит его, или сболтнула так, сгоряча?» Он хорошо знал, что не одна девушка вздыхает по нему, за счастье бы приняла его ухаживания, хоть в великий пост пошла бы замуж за Михаила, не задумываясь. А эта нет. Гордая...
Валя все время терзала себя, каялась, что оттолкнула Михаила, соврала, сказала, что не любит. «А если он рассердится, поверит, что я действительно не люблю, и не подойдет ко мне больше?..»
Но Михаил все чаще и чаще стал искать поводы встретиться с Валентиной, выискивать возможности остаться наедине, снова и снова заговаривать о любви. Валя крепко стояла на своем: «Не люблю, и все». Скажет, а потом плачет ночами. Вот натура человеческая. Думает, мечтает, ласкает мысленно, старается хоть издали взглянуть на любимого, с нетерпением ожидает встречи, дает клятву, что признается ему в любви, а сама, когда встретится, говорит совершенно другое.
Наконец Валя снисходительно сказала:
— Хорошо. Выйду за тебя замуж, но только после войны. Может, и вправду привыкну, а там, кто знает, и полюблю...
— Что ты, Валя, говоришь?! Когда эта война кончится? Может, пять раз погибну.
— Если захочешь жениться, то выживешь,— сказала она, как отрезала.
И сдержала слово. Действительно, только после войны вышла замуж за Михаила Григорьева.
Но до этого еще время дойдет не скоро, много воды утечет.
А сейчас Михаил Григорьев взял с собой Аркадия Макеенко, Виктора Савицкого и Ивана Шняка и отправился в Сосновку выполнять задание командования. Добрались благополучно. Остановились в деревне Железняки и через связных сообщили Шипулам, что их ждут.
В ночь на 13 августа одиннадцать подпольщиков явились в назначенное место. Все были вооружены, имели винтовки, гранаты, патроны, а некоторые — автоматы и пистолеты. Только Александра Александровна (мы всегда ее звали Шура Александровна) шла с медицинской сумкой, набитой медикаментами и бинтами, да пачкой немецких карт и планов, которые различными путями сосновским подпольщикам и военнопленным удалось добыть в штабах вражеских частей.
Удачно перешли железную дорогу, незамеченными обошли фашистские гарнизоны, добрались до реки Черничанки, а за ней уже вон на горке и деревня Песочно. Около самой окраины ее — мост, через который незаметно не пройдешь. Сюда часто наезжают полицаи и немцы. Залегли в кустах над болотиной. Солнышко уже поднялось высоко. Решили отдохнуть и подождать ночи, а там под ее покровом спокойно перейти мост и пойти дальше. Пролежали несколько часов, перекусили. Дело шло к полудню. Нигде не видно ничего подозрительного.
— Давай, командир, пойдем,— говорит Савицкий.— Видать, фашистов сегодня здесь не будет.
— Правильно! — поддержали остальные, особенно бывшие подпольщики.
Каждому из них хотелось побыстрее добраться до отряда и стать настоящими партизанами. Согласился с ними и Григорьев. Аркадия Макеенко он послал в деревню Песочно в разведку. Тот осторожно вышел на мост. Никого. Кругом тихо. Зашел в крайнюю хату. Все Спокойно.
Григорьев оставил группу в кустах, а сам приблизился к мосту, чтобы видеть сигналы Аркадия.
— Давайте быстрее! Никого нет! — сообщил Макеенко.
Группа поднялась и побежала к мосту. Григорьев впереди, за ним новички, а Витя Савицкий и Ваня Шняк, как и положено, последними, чтобы на всякий случай прикрыть людей. За ними спешила и Александра Александровна. То ли ей тяжело было, то ли, имея медицинскую сумку, чувствовала она свое место в этом строю. Скорее всего, последнее.
Партизаны выскочили на дорогу. Когда до моста оставалось не более полусотни метров, со стороны колковского кладбища из-за горки выползли два грузовика, битком набитые фашистскими солдатами. Возвращаться назад уже было поздно. Выбора другого нет. Только вперед. Каратели заметили партизан и поддали «газу», машины помчались к мосту.
— Быстрее, быстрее! Вперед, через мост и в кусты! — кричал Григорьев.
Сам он перебежал мост и из-за кустов открыл по передней машине огонь из автомата. С горки от Песочно бежал Макеенко и на ходу посылал одну за другой автоматные очереди по машинам. Партизаны перебежали мост и над рекой уходили к кустам. Первая машина буквально на плечах группы Григорьева мчалась к мосту, но в пяти метрах от него вильнула влево и поползла в реку. Видно, автоматные очереди достигли цели. Фашисты выскочили из кузова и бежали через мост, но им преградил путь второй грузовик. Григорьев, Шняк, Савицкий, Макеенко и Игорь Шипуло открыли огонь по нему. Вторая машина выползла на мост, однако левое колесо ее сразу же провисло, и она накренилась в речку. Немцы выпрыгнули из кузова, многие из них перебежали мост, стреляя на ходу. Оставшиеся на левом берегу залегли и повели прицельный огонь.
Григорьев приказал прикрывающей группе отходить в сторону Ивановки. Побежали догонять новичков, которые уже скрылись в кустах. Отходил по огородам и Аркадий Макеенко, изредка отстреливаясь. Витя Савицкий оглянулся и увидел, как в двадцати метрах от него оккупант целится в Аркадия. Он вскинул винтовку и выстрелил. Немец рухнул на землю. В этот момент из-за моста поднялась группа карателей и кинулась за уходящими партизанами. Витя схватил противотанковую гранату и со всего размаху бросил ее в гущу гитлеровцев. Но автоматная очередь прошила грудь комсомольца Савицкого. Он упал замертво. От разрыва гранаты несколько фашистов свалились на землю убитыми и ранеными. Остальные растерялись и замешкались. Макеенко подскочил, схватил винтовку погибшего Вити и скрылся в кустах. Он догнал группу уже в лесу.
Так получили боевое крещение сосновские подпольщики, уходя в партизаны. Комсомолец, партизанский разведчик Виктор Савицкий сознательно отдал жизнь, чтобы спасти товарища по борьбе Аркадия Макеенко.
К вечеру сосновские подпольщики прибыли в 16-й партизанский отряд и были зачислены в его личный состав.
Остальные подпольщики оставались в Сосновке, трудились, кому где приходилось, но связи между собой не теряли. После ухода в отряд их руководителя Александра Шипуло там целенаправленного руководства деятельностью сосновских подпольщиков не стало. Сейчас они в основном занимались добычей оружия и боеприпасов, подготовкой к уходу в партизаны. Подпольщики уже знали, что бригада «Алексея» ушла в сенненском направлении. Иногда через связных оставшиеся подпольщики получали весточки от своих боевых друзей из леса.
Но вот нависла новая опасность. Упорно поползли слухи, что фашисты готовятся вывезти молодежь Сосновки и окружающих деревень в Германию. А спустя некоторое время уже вывесили списки юношей и девушек, подлежавших вывозу в фашистскую неволю. Дальше время тянуть было некуда.
Первыми ночью ушли пять бывших учеников Сосновской средней и Селютской неполной средней школ Юрий Павленко, Владимир Зиновьев и другие, вооруженные винтовками и гранатами. Они самостоятельно пробирались к алексеевцам, но по дороге встретили разведчиков бригады И. К. Захарова и пошли вместе с ними.
Затем перебрались в бригаду «Алексея» шесть комсомольцев Сосновской школы, живших в деревне Волосово: Анатолий и Василий Сорокины, Василий Артеменко, Михаил Пугачев, Василий Постеев и Андрей Баринов. Перед уходом в партизаны Анатолий и Василий Сорокины из дома своего дяди, где квартировали немцы, утащили пулемет и два автомата.
Через несколько дней после этого в ивановский лес, на лесопилку, где временно остановился 16-й отряд алексеевцев, сосновский комсомолец Алик Осипов, который верховодил среди своих сверстников, привел вооруженную группу бывших учащихся Сосновской и Селютской школ. Их было около двадцати человек. Среди них с винтовкой на плече и подсумками на немецком ремне стояла щупленькая девушка Надя Шаврова. Она тоже пришла бить фашистов, защищать Родину.
Прибывшую группу добровольцев, выстроенную в шеренгу, обходил начальник штаба Ставицкий. Командир отряда Артем Исаевич Ваканов отсутствовал. Начальнику штаба бросился в глаза самый маленький по росту партизан с немецким автоматом на груди — Алик Осипов. Ставицкий безапелляционно приказал:
— Выйди из строя, сдай оружие и возвращайся домой! Здесь не детский сад...
Как ни просили ребята за Алика, ничего не помогало. Просила за него и прибежавшая сюда Александра Александровна Шипуло. Но начальник штаба стоял на своем. К счастью, вскоре вернулся командир. Выслушав внимательно обе стороны, он приказал:
— Зачислить в личный состав отряда комсомольца Александра Осипова!
Так снова пополнилась семья алексеевцев за счет бывших воспитанников Сосновской средней школы. Справедливости ради следует сказать, что не было в бригаде «Алексея» такого количества воспитанников других школ, сколько Сосновской. Их насчитывалось сто два человека. Да, наверное, и в других бригадах не было ничего подобного.
Среди алексеевцев находились многие учителя Сосновской школы. Так, комиссаром 20-го отряда стал учитель этой школы Евсей Георгиевич Дягилев. В первые дни войны он ушел на фронт, громил фашистов, но в 1942 году попал в окружение, вырвался оттуда, вернулся в Сосновку, а затем подался к алексеевцам. В конце июня 1944 года за несколько часов до соединения с частями Красной Армии Евсей Георгиевич пал смертью храбрых в бою с отступавшими озверевшими эсэсовцами.
Коллектив Сосновской средней школы смело может гордиться своими воспитанниками и считать своей партизанскую бригаду «Алексея», которой командовал Герой Советского Союза Алексей Федорович Данукалов. Не зря в 1976 году Совет Министров Белорусской ССР присвоил Сосновской средней школе почетное имя А. Ф. Данукалова.
Во имя жизни
Немцы опять предпринимали отчаянные попытки покончить с партизанами. Вновь против них бросили регулярные войска, подразделения так называемой РОА, полицию и организацию «ловцы партизан».
Карательная экспедиция за экспедицией, аресты подпольщиков... Но от этого количество народных мстителей не уменьшалось, а, наоборот, увеличивалось. На место убитого партизана или казненного подпольщика становились десятки других. Фашисты еще больше зверели: жгли, убивали, вешали... Но это не устрашало людей, а вызывало еще большую ненависть к оккупантам, и все новые и новые патриоты брались за оружие, беспощадно громили фашистов и их пособников.
В июне алексеевцы уничтожили фашистский гарнизон в районном центре Чашники, разбили отряд карателей возле деревень Боровцы, Толпино, Липовичи и Гора. В июле отряды «Сокол» и имени Селиваненко под командованием В. А. Блохина уничтожили гарнизон в деревне Плисса Бешенковичского района, сожгли казармы, волостную управу, молокозавод, взорвали четыре дзота.
В августе враг снова стянул силы, готовился к очередному наступлению против партизан. В Оболь (Сенненскую) прибыл батальон карателей из бригады предателя Каминского.
В деревне Оболь, которая расположена на правом берегу реки Оболянка, находился фашистский гарнизон. Его задача — поддерживать в исправном состоянии шоссе Богушевск — Сенно и охранять мост через реку. Немцы и полицаи здорово укрепили свое гнездо. Построили блиндажи, дзоты, окопы с ходами сообщений, искусно оплелись колючей проволокой. Несколько севернее деревни, на берегу реки, с давних пор стоит высокое здание спиртзавода. В нем оккупанты постоянно держали человек пять наблюдателей и дозорных. Оттуда хорошо просматривались шоссе и мост через Оболянку. По дороге двигались колонны машин, обозы, шли гитлеровские войска на Богушевск и дальше в сторону фронта. Около моста в блиндажах дежурило боевое охранение.
Немцы и полицаи, боясь партизанских диверсий на шоссе, постоянно патрулировали свой участок. Нередко по утрам они выгоняли местных крестьян и заставляли их бороновать гравийное полотно дороги, чтобы выявить мины, если партизаны успели поставить их ночью. Гитлеровцы без жалости использовали для этого и «живые миноискатели»: прогоняли по дороге группы крестьян из окрестных деревень.
Только мост через Оболянку враги считали в полной безопасности. Считали, но просчитались... Алексеевцы добрались и до него. Группа подрывников из отряда «Интернационал» под командованием Валея Валерьяновича Имангулова 7 августа бесшумно пробралась к мосту, заложила сильный заряд взрывчатки и так же бесшумно ушла. Затем повернули ручку подрывной машинки... Ночную темень разорвало пламя, а тишину потряс оглушительный взрыв. Эхо его, переливаясь через верхушки леса, покатилось во все стороны, оповещая о новой победе народных мстителей.
Прибежавшие к месту диверсии фашисты увидели разрушенный мост и трупы двух его охранников. Движение по шоссе надолго прекратилось. Оккупанты почему-то не стали сразу восстанавливать мост, хотя гарнизон в Оболи оставался.
Сейчас для этого сюда и прибыл батальон «народников» из бригады Каминского. Расположился. Вскоре под оружием согнали мужчин из деревень и начали строить новый мост через реку.
Командование бригады направило меня туда в разведку. Обошел все. По-прежнему гарнизон и его охрана находились на старом месте, только еще больше укрепились и оплелись теперь уже в два ряда колючей проволокой. На спиртзаводе все так же несли вахту полицаи. «Народники» не стали селиться в деревне. Они разместились прямо в поле, на левом берегу реки, правее шоссе. Натянули палатки, поставили две походные кухни, установили три «сорокапятки» и одну 122-миллиметровую пушку, выкопали окопы, замаскировали пулеметные гнезда.
Строительство моста продвигалось вперед. Уже забили сваи, укладывали балки, отесывали бревна, волокли их к мосту, закрепляли...
Свыше сотни головорезов из 4-го батальона бригады Каминского, одетых с иголочки и вооруженных до зубов, суетились на правом и левом берегах реки. Одни возились около орудий, другие устанавливали минометы, третьи стерегли крестьян, чтобы не разбежались. Командир батальона, матерый предатель Гляков, чуть в стороне стоял на полотне дороги, высоко подняв голову и опершись о бок левой рукой. В правой держал хлыст и время от времени похлопывал им по начищенному до блеска голенищу. Весь его высокомерный, напыщенный вид говорил, будто он вершит судьбами человечества.
Мы с деревенскими мальчишками с хохотом и визгом носились по лугу, ловили бабочек, гонялись за кузнечиками, забегали в расположение «народников», выпрашивали сигарету, совали нос в казенную часть пушек, возле которых возились артиллеристы, пока не получали от них щелчка по носу, а то и доброго подзатыльника. Вся босоногая ватага ринулась к мосту и с гиком пустилась по балкам, перебежала на другую сторону реки. Нас ругали охранники, что-то кричали, но мы не слушали и не обращали на них никакого внимания. Там один «народник» успел каждому из нас дать лозовым хлыстом по спине и грязно выругаться. На эту мелочь тоже никто из нас не обратил внимания. С хохотом и визгом бросились мы в поле, повернули к спиртзаводу, промчались около самых проволочных заграждений гарнизона...
Разведка прошла удачно.
Командование бригады поручило провести операцию 1-му отряду.
25 августа партизанский отряд «Прогресс» по правому берегу реки бесшумно приблизился к лагерю «народников». Бойцы залегли в кустах и повели наблюдение. Из-за широкого куста орешника на изменников направили три бинокля: командир отряда Огиенко, начальник штаба Кудрявцев и комиссар Пименов. Они изучали обстановку, внимательно «прощупывали» лагерь врага, уточняли план нападения.
Время было послеобеденное. Крестьяне копошились у моста, около дымившихся кухонь возились повара. Вон пушки выставили свои хоботы-стволы, вон минометы, пулеметные точки... Все как и должно быть согласно данным разведки. Жарко. Солнце печет по-настоящему. Огиенко расстегнул воротник кителя, подкрутил светлые пушистые усы.
— Дай, Гаврилович, и мне глянуть туда хоть одним глазом,— попросил у него бинокль подползший к кусту пулеметчик Дмитрий Барашкин.
— Дывысь, дывысь! Только не пугайся. Их много. Больше сотни,— отдавая бинокль Барашкину, прошептал командир.
— Пуль на всех хватит,— вздохнул Барашкин, вернул бинокль и пополз на свое место.
«Храбрый хлопец,— подумал Огиенко, провожая уползающего пулеметчика.— С таким можно и в разведку, и в засаду ходить, не подведет».
Второй год парень носит пулемет. Пришел в отряд еще в Аиозненском районе. Командир повернулся к Кудрявцеву.
— Ну что, Лексей, будем работать? Пора и начинать.
— Пора-то пора, Гаврилович, да придется несколько изменить план нападения.
— Зачем менять? Все хорошо продумано. Ударим с двух сторон — и баста,— вмешался комиссар.
— Я предлагаю новый план.
— Ну, давай, давай, Лексей, выкладывай.
Суровая партизанская жизнь сдружила этих двух храбрых командиров. Оба они вступили в бой с врагом в первый день войны, на западной границе. Лейтенант артиллерист Кудрявцев с боями отступал на восток, бился под Минском, потом отходил снова. За Оршей, уже в окружении, встретился он с кадровым командиром, кубанским казаком Григорием Гавриловичем Огиенко, примерно таким же путем оказавшимся в этом «котле». Вместе выходили из окружения, вместе пробирались в сторону фронта по оккупированной территории, создали партизанскую группу, нападали на оккупантов, вместе попали к фашистам в плен, а потом на другой день убили конвоира и сбежали, вместе в начале 1942 года влились в бригаду «Алексея», много верст отшагали партизанскими тропами и не раз вместе смотрели смерти в глаза. Любил Огиенко своего начальника штаба и верил ему, как себе.
Алексей Николаевич изложил свой новый план операции.
Позвали под ореховый куст заместителя командира отряда по разведке Кузьму Брюсова и командира взвода Геннадия Пукова.
— Обстановка изменилась. Лексей родил новый план операции. Ты, Кузьма, берешь пять-шесть человек с пулеметом и автоматами, переправляешься через реку, идешь в обход и занимаешь позицию около шоссе на случай, если фашисты задумают тикать на Сенно. Пименов с группой направляется к спиртзаводу, чтобы заткнуть глотку дозору и сковать силы в самом гарнизоне, не допустить подхода подкрепления. Пуков со взводом по правому берегу накроет караульных. Я с отрядом переправлюсь на левый берег и двигаюсь по кустам к лагерю, а Лексей выходит на шоссе от Богушевска и первым наносит удар. Ясно?
— Ясно! Еще как ясно!
Огиенко поднес к глазам бинокль и чуть не закричал:
— Глядите, глядите, хлопцы! Да це ж бисовы ублюдки купаться пошли.
Все прилипли к биноклям. Действительно, многие «народники» были уже в реке, плавали, брызгались, другие лежали на песчаном берегу. К реке все шли и шли новые группы, раздевались и бросались в воду. Вон и тот долговязый офицер, что стоял на полотне шоссе, вытянув шею, как гусь, тоже направился к реке и стал раздеваться.
— Ну, пора, хлопцы. За дило! Удачи тобе, Лексей, удачи тобе, Кузьма, удачи тобе, Михаил, и тобе, Геннадий,— обнимая и по-русски троекратно целуя своих боевых соратников, говорил Огиенко.
Кудрявцев взял в свою группу шесть человек: трех с автоматами и трех с ручными пулеметами. Через минут десять они уже были около шоссе и, пригнувшись, по придорожной канаве бежали к мосту. Вот уже триста, двести, сто метров оставалось до гитлеровцев. Партизан пока еще не обнаружили. У Кудрявцева захватило дух. «Только бы не заметили, только бы не заметили»,— как молитву повторял он эту фразу. У него появилась дерзкая мысль.
Вот и долгожданный берег. Голые изменники разлеглись на песке, другие, сгрудившись в реке, брызгались так, что над ними образовались фонтаны воды.
— Огонь! За Родину! — крикнул Кудрявцев и бросил гранату в самую гущу предателей.
Полетели гранаты. Пулеметчик Иосиф Андреевич Белисов стоя, прямо в упор расстреливал изменников, автоматчики залегли и начали поливать свинцом мечущихся по берегу гитлеровцев. Страшная паника... Голые «народники», кто вплавь, кто по берегу, пустились в кусты, куда уже выходила группа Огиенко. Автоматчики было кинулись преследовать их.
— Назад! — что есть силы заорал Кудрявцев.— За мной!
Стреляя на ходу из автомата, он бежал к мосту.
Кудрявцев вовремя сообразил, что гнаться за убегающими нет никакого смысла, там их ждет Огиенко. Нужно воспользоваться паникой и захватить орудия, минометы и пулеметы врага. Сам он первым выскочил на мост и по балкам побежал на другую сторону. Под мостом притаились строители.
— Лелейте и не выходите до конца боя! — крикнул он перепуганным крестьянам и выстрелил в выскочившего из-под моста «народника».
Кудрявцев со своей группой быстро овладел лагерем. Часть изменников сразу же сдалась в плен, другие в панике бросились по кустам в сторону Сенно. Их тоже не преследовали. Там в ожидании врагов залегла группа Кузьмы Брюсова. Да и без этого хватало дел у Алексея Николаевича. Выкуривали фашистских вояк из огневых точек. Одни поднимали руки и сдавались в плен, другие пытались отстреливаться. Прикончив охрану, партизаны захватили штабную палатку с документами.
А пока группа Кудрявцева хозяйничала в центре вражеской берлоги, на других участках происходили не менее жаркие события. Несколько вооруженных изменников, не успев одеться, бросились на партизан из группы Огиенко.
— А.-а, мерзавцы! — закричал командир.— Огонь!
Часть голых вояк упала на землю вниз лицом, другие повернули и припустили что было сил. Огиенко оставил трех автоматчиков во главе с Михаилом Денисовичем Ландыченко охранять пленных, а сам с группой стал преследовать убегающих. Пригнали их прямо к Пукову, где тот на берегу наводил порядок. Здесь всех пленили.
Пленных вывели и посадили на лужайку. Всего — человек сорок. Многие были в чем мать родила.
— Дайте одежду,— взмолился один.
— Загорайте, загорайте. Это очень пользительно. Особенно благотворны лучи заходящего солнца,— шутил Ландыченко.— Придет время — всех оденем. Не вести же по деревням в таком виде служак фюрера.
Когда Кудрявцев бросил первую гранату и у моста завязался бой, группа Пименова уже была на месте. Она залегла около самого спиртзавода. Услышав стрельбу, из завода выскочили четыре полицая, но сразу попали под партизанские пули. Пятый полицай спрятался на втором этаже за дрожжевальный чан, и когда Михаил Тарасович вытащил его оттуда за воротник, то у него уже было в одной полно, а во второй как завязать...
Группа Пименова засела на спиртзаводе и повела обстрел гарнизона. Со второго этажа, как на ладони, были видны все укрепления. Прицельный и автоматный огонь горстки партизан прижимал врагов к земле и не давал возможности поднять головы. Да и перепугались те так, что, видимо, не собирались ни на кого нападать, остаться бы самим живыми.
Хорошую позицию со своей группой занял и Кузьма Брюсов. После поднявшейся стрельбы около моста ей недолго пришлось ждать врагов. Первым заметил «народников» автоматчик Николай Свириденко.
— Вот прут, аж кусты трещат,— шепнул он Брюсову.
Из кустов высыпало человек двадцать изменников. Впереди их мчался невысокого роста круглый, как арбуз, офицер. Без фуражки, весь в пене, он, казалось, не бежит, а катится.
— По изменникам — огонь! — раздалась команда Брюсова.
Многих «народников» сразу же скосили партизанские пули. Офицер залег и начал отстреливаться из автомата. Бой быстро затих. Шесть человек сдались в плен.
А в центре лагеря кипела работа. Партизаны собирали оружие, обмундирование, выкуривали из кустов спрятавшихся «народников». Перетрясли одежду и отдали ее голым пленным. Те быстро одевались. На берегу нашли обмундирование, документы и оружие командира этого продажного батальона майора Глякова. Самого его обнаружить не удалось. Решили, что погиб он от партизанской пули или голый сумел убежать.
Пригнали лошадей, которые паслись недалеко на лугу, запрягли в повозки, погрузили оружие, обмундирование, продовольствие. Запрягли лошадей и в «сорокапятки», походные кухни. Все штабные документы батальона завернули в плащ-палатку и аккуратно уложили на повозку. Поручили их везти братьям Ивану и Леониду Олыпаниковым. Ездовыми стали также партизаны Прохор Семенов, Захар Пименов, Анатолий Захаренко, Золотков, Куриленко, Матвеев. Пленных конвоировал взвод Пукова.
Огиенко и Кудрявцев мозговали, как быть со 122- миллиметровой пушкой. И увезти трудно, и оставить жалко.
— Давайте обстреляем из нее Богушевск! А потом взорвем,— подал идею подошедший Геннадий Пуков.
— Правильно, правильно! — подхватили партизаны.
— Молодчина, Геннадий! Ты гений! — похвалил Пукова Огиенко.
Партизаны развернули пушку и навели ее на Богушевск. Иван Рогов и Федор Гладченко поднесли снаряды. Алексей Николаевич Кудрявцев был артиллеристом. Больше среди партизан специалистов не оказалось. Нашлись, правда, добровольцы среди пленных «народников».
А в это время старый воин, участник гражданской войны пятидесятилетний автоматчик Петр Людвигович Малаховский обходил лагерь. Он любил во всем порядок. И сейчас ему хотелось ничего не забыть. Солнце уже клонилось к закату. Петр Людвигович по кустам отошел от своих боевых друзей метров на пятьдесят. Сзади неожиданно грохнул пушечный выстрел. Это Кудрявцев с Огиенко выпустили первый снаряд по Богушевску. По лагерю понеслось многоголосое «ура!». Малаховский невольно оглянулся. В кустах что-то промелькнуло.
— Стой! Стрелять буду! — вскинул автомат партизан.
И тут же над самым ухом его просвистела пуля. Малаховский в ответ дал автоматную очередь. Он отчетливо увидел голого «народника» с пистолетом в руке, который кинулся за куст, залег, выстрелил и, как змея, своим телом заскользил по траве, на которую уже садилась роса. Малаховский стал обходить беглеца. Он до того разволновался, что даже не слышал орудийные выстрелы, которые раз за разом раздавались сзади под громкое партизанское «ура!». «Только бы не ушел»,— думал старый партизан, переползая от куста к кусту и ведя огонь из автомата одиночными выстрелами. Его противник быстро полз к бугорку, на котором рос ельничек.
Петр Людвигович находился от бугорка в двадцати метрах, а «народнику» оставалось не более десяти. Только сейчас увидел Малаховский, что на бугорке не ельничек, а замаскированное пулеметное гнездо. Из-под еловых лапок холодным волчьим глазом смотрел станковый пулемет «максим». «Так вот куда он рвется»,— сразу понял партизан замысел врага. Малаховский на секунду даже растерялся, почувствовал страх, но не за себя, а за своих товарищей. Обернулся назад и в полусотне метров увидел ликующих народных мстителей, сбившихся гурьбой около трофейной пушки, которая обстреливала Богушевск. Малаховского охватил ужас: «Сейчас по партизанам ударит пулемет».
— Нет, не пройдешь, гад! — закричал он и бросил по ползущему изменнику гранату.
Перелет. А «народник» уже у самой цели. Осталось метров пять до пулемета.
«Не спеши, не спеши, спокойно, партизан!» — уговаривал себя Малаховский, принимая удобное положение для стрельбы лежа. Перевел предохранитель автомата на очередь, взял на мушку предателя. Сейчас он, наверное, сделает прыжок.
«Народник» сжался в комок, прыгнул и на секунду повис в воздухе. Петр Людвигович нажал на спусковой крючок. Длинная очередь, как треск сухого валежника, разорвала вечерний воздух. «Народник» встал на ноги, вскинул руки к небу, выронил пистолет, зашатался и упал навзничь.
Партизаны услышали длинную автоматную очередь. На выстрелы кинулись взвод разведки Ивана Коваленко и с десяток бойцов Геннадия Пукова. Они нашли Петра Людвиговича Малаховского, уткнувшегося лицом в землю. Видимо, от нервного напряжения. В двадцати метрах от Малаховского и в метре от пулемета лежал изрешеченный командир продажного батальона майор Гляков. Вот где он оказался!
— Вот, видите... Разве можно так?.. Ротозеи...— как бы извиняясь, говорил Малаховский.
— Спаситель наш! — кинулась к нему на шею и поцеловала помощник комиссара отряда по комсомолу Дуся Пахомова.
А пушка все грохотала и грохотала, посылая снаряд за снарядом по Богушевску. Много шума наделала орудийная пальба. Были недолеты, были перелеты, но были и попадания по станции, где разгружались фашистские танки и бронемашины, по складу продовольствия и по пустырю. Но главное — нагнали страху фашистам. Они растерялись и ничего не могли понять. Фронт проходил восточнее Богушевска неблизко, хотя и четко доносилась канонада, а тут на тебе — обстрел ведется с запада.
— Шабаш! — резко опустив руку, крикнул Кудрявцев, отправив последний снаряд по вражескому гарнизону.— Теперь придется тебя, голубушку, взорвать,— похлопал он по казенной части пушки.
Взорвали орудие, подожгли недостроенный мост.
Отряд снялся с места диверсии. Далеко растянулся обоз, тащили «сорокапятки», гнали колонну пленных... Хороши итоги боя. Убито тридцать пять, взято в плен пятьдесят два гитлеровца, освобождено сорок мужчин, мобилизованных на строительство моста. Захвачены все документы батальона. Везли большие трофеи, среди них три 45-миллиметровых орудия, три миномета, семь пулеметов, винтовки, пистолеты, мины, снаряды, патроны, обмундирование и продовольствие. Взято двадцать лошадей и десять велосипедов.
В этом бою почти не пришлось заниматься своим делом врачу партизанского отряда Лидии Ивановне Копыловой и медицинской сестре Валентине Ивановне Рыжиковой. Они больше пользовались карабинами. Отряд не имел потерь. Только двоих партизан немножко царапнуло. Прижгли им царапины йодом да перебинтовали. Зато трофеи богатые достались Копыловой и Рыжиковой. Батальонный санитарный пункт «народников» отрядным медикам достался в полной сохранности. Все инструменты, медикаменты и перевязочные материалы были аккуратно упакованы в специальные ящики, которые находились на санитарной повозке. «Народники» даже не успели развернуть свой медпункт. Осталось только запрячь лошадей. Медработники Лидия Копылова и Валентина Рыжикова важно сидели на сиденье пароконной повозки, обтянутой брезентом, на белых кругах которого был нарисован красный крест. На козлах расселся храбрый пулеметчик Витя Банифатьев и правил здоровенными немецкими тяжеловозами. Рядом лежал его неразлучный друг — ручной пулемет.
Бригада радостно встречала победителей...
В тот же день был пойман полицай из гарнизона в деревне Поршни. Он назвал себя Анисимом Поразенко. Рассказал, что уже два раза ходил по заданию немцев в партизанскую бригаду «Алексея» и возвращался обратно, сообщил, что гарнизоны Поршни и Рубежица готовятся к выступлению против партизан. На этот раз предателю не повезло. Его расстреляли.
Несколько раньше разведчики отряда «Сокол» привели пятьдесят вооруженных власовцев из гарнизона Дыманово. Они перешли на сторону партизан, перед уходом убили трех немцев, которые были поставлены для наблюдения за их поведением.
Партизаны активизировали свои действия на железной и шоссейных дорогах. Летели под откос эшелоны, взрывались машины.
«Дядя Алеша» 27 августа направил меня в разведку в гарнизоны Поршни и Рубежица.
— Нельзя ждать, пока гитлеровцы подготовятся и нападут на нас,— сказал он на прощанье.
29 августа Алексей Федорович Данукалов лично повел на штурм Поршней и Рубежицы шесть отрядов — «Прогресс», «Смерть врагам», имени Ворошилова, «Моряк», «Звезда» и «Гвардеец». Одним ударом фашистские гарнизоны были разгромлены в пух и прах и перестали существовать.
Гитлеровцы усиливали репрессии: жгли деревни, расстреливали женщин, стариков и детей, загоняли людей в помещения и сжигали заживо. А куда не могли дойти, беспощадно бомбили с воздуха.
31 августа снова бомбили мою родную Ивановку. Фашистские самолеты налетели рано утром, забросали деревню бомбами, обстреливали из пулеметов. Партизан и на этот раз там не было.
Гитлеровцы не застали сейчас жителей Ивановки врасплох. После первой бомбежки каждая семья выкопала и оборудовала в огороде земляночку с тайными ходами. Как только ухнули первые бомбы, все юркнули туда. Более смелые выскакивали и сбрасывали с крыш и чердаков зажигательные бомбы, а когда приближались фашистские стервятники, снова скрывались в землянках.
В тот день часа четыре беспрерывно бомбили нашу деревню. Стерли, смешали Ивановку с землей. Там осталось только несколько домов. Погибло много скота. Но все люди были живы, никого даже не царапнуло осколком.
Враг зверствовал.
Народ уходил в леса. Люди копали землянки. Там жили сами, содержали оставшийся скот. Жили и боролись.
Белорусские леса стали родной матерью, кровом, домом для своего народа. Врагов же они встречали сурово. Грозный шум деревьев как бы предупреждал:
— Не оглядывайся трусливо. Никуда ты не уйдешь. Не смоешь со своих грязных рук крови народной, крови невинных людей, слез матерей и жен. Не уйдешь от справедливого возмездия. Дрожи, подлый! Далее смерти твоей мало, чтобы искупить вину перед человечеством. Ты пришел в чужой дом, принес сюда смерть, ты ее и получишь.
Моя Белоруссия! Твои леса становились домом, матерью и кормилицей для твоего народа, для воинов твоих. Они укрывали их от неприятельских глаз, каждый кустик оберегал от врага. Даже холодной зимой на снегу в лесу можно приготовить себе постель из еловых ароматных веток. Кронами своими лес укрывал от ветров и метелей, дыханием своим согревал от лютого мороза, нежным шепотом убаюкивал, чтобы глубоким сном исцелить своего воина от усталости. Даже зимой лес находил пищу, чтобы прокормить свой народ. Из корней, почек, трав и лишайников люди готовили целебный отвар, чтобы излечиться от ран и болезней.
Болота надежно охраняли их от внезапных налетов. Они всегда готовы были принять в свои объятия врагов, чтобы засосать их в трясину. А своих воинов невидимыми тропами проводили под покровом ночи к самому сердцу врага, наказывая:
— Рази его беспощадно! Ты исполняешь благородный долг свой перед Отечеством.
И как бы ни зверствовал враг, как бы ни старался уничтожить на нашей земле жизнь — ничего не выходило.
Сожжет селение, сотрет, смешает все живое. Кажется, ничего и никого не осталось здесь и никогда на этом месте не появится жизнь. Но нет. Через несколько дней как из-под земли приходят сюда люди, как муравьи, день и ночь трудятся. Смотришь, вырастают шалаши, бугорки землянок, а затем и дома. Появляется скот. Пашут землю, рожают и растят детей. И снова жизнь забила ключом.