«Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?»

Дата: 2025-05-25; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Пётр Лебедев

МЫ – АЛЕКСЕЕВЦЫ

Сайт: «Партизанская правда партизан»: http://www.vairgin.com/

Издание: Лебедев П.Л. Мы-алексеевцы: Записки партизанского разведчика. — 2-е изд., доп. и перераб. – Мн.: Беларусь, 1979. – 335с., 16 л. ил.

Редакция: «Библиотека Алексея Меняйлова»: https://vk.com/veterputorana

Тот самый длинный день в году

С его безоблачной погодой

Нам выдал общую беду

На всех, на все четыре года.

Она такой вдавила след

И стольких наземь положила,

Что двадцать лет и тридцать лет

Живым не верится, что живы.

К. СИМОНОВ

Предисловие

Родина и свобода... Какие возвышенные чув­ства вызывают эти слова у каждого патриота!

Во имя свободы и чести Отчизны всегда шли на са­мые рискованные шаги, не колеблясь, проливали кровь и отдавали жизнь лучшие сыны и дочери нашей стра­ны. Они беззаветно боролись за освобождение Родины от гнета буржуазно-помещичьего царского режима. Го­лодные, с винтовками в руках они штурмовали тверды­ни буржуазии в незабываемые исторические дни Октяб­ря 1917 года. Советские люди самоотверженно сража­лись на фронтах гражданской и Великой Отечественной войн.

Много испытаний выпало и на долю белорусского народа. Сколько раз доводилось ему вместе с другими народами нашей страны давать отпор чужеземным за­хватчикам!

В грозные годы Великой Отечественной войны по зову родной Коммунистической партии весь советский народ поднялся на священную борьбу против ненавист­ных немецко-фашистских оккупантов. Рука об руку со всей братской семьей народов нашей страны отважно сражался с врагом белорусский народ. На фронте и в тылу фашистские захватчики получали удар за ударом.

На территории Белоруссии, временно оккупирован­ной гитлеровцами, под руководством партийных орга­низаций создавались и действовали партизанские груп­пы, отряды, бригады и соединения. Белоруссия превра­тилась в республику-партизанку. Здесь в рядах парти­зан и в подполье находилось свыше четырехсот сорока тысяч человек — представителей всех национальностей, всех народов нашей великой Родины,

В горниле войны каждый четвертый житель респуб­лики погиб, а сколько их осталось израненных и иска­леченных! И только через 27 лет после войны Белорус­сия достигла довоенного уровня по количеству насе­ления.

Доблестная Красная Армия разгромила фашистскую нечисть, освободила нашу страну, спасла народы мира от коричневой чумы. В этом серьезную помощь оказали ей партизаны, в том числе и те, которые действовали в Белоруссии. Никогда не забудутся грозные дни Великой Отечественной войны, бессмертен подвиг советского народа в этой священной битве за жизнь и счастье чело­вечества. Никогда не забудется, что Белоруссия освобо­дилась от фашистского ига и встала из руин и пепла, быстро смогла залечить раны, восстановить народное хозяйство и в едином строю союзных республик уверен­но шагать в светлое будущее благодаря огромнейшей помощи великого русского народа и всех братских на­родов нашей Родины — Союза Советских Социалистиче­ских Республик.

Некоторые страницы героической борьбы советского народа в годы Великой Отечественной войны в Белорус­сии раскрывает в своей книге «Мы — алексеевцы» ее автор, заведующий отделом науки и культуры Комитета народного контроля БССР Петр Леонович Лебедев. Ему ничего не надо было придумывать. Сюжетной канвой явилась сама его юность, опаленная пламенем всенарод­ной борьбы против фашистского нашествия.

В основу книги легло увиденное, пережитое, запом­нившееся автору, тогда еще юноше-комсомольцу, с пер­вых дней оккупации по зову сердца включившемуся в активную борьбу против врага, а затем ставшему раз­ведчиком и подрывником прославленной партизанской бригады на Витебщине, которой командовал храбрый коммунист Герой Советского Союза Алексей Федорович Данукалов.

Первая книга П. Л. Лебедева «Суровая юность», вы­шедшая в издательстве «Беларусь» в 1970 году и тепло встреченная читателями, в основном автобиографична. В ней отображена мужественная жизнь юного разведчика. В своей книге «Мы — алексеевцы» автор расши­рил рамки повествования. Он использовал не только личные воспоминания и впечатления, но и провел боль­шую исследовательскую работу, изучил архивные ма­териалы и документы, многочисленные письма и воспо­минания партизан-алексеевцев и родственников погиб­ших, встречался с командирами и политработниками бригады, бывшими подпольщиками.

После выхода книги «Мы — алексеевцы» в свет ав­тор не прекратил работы над рукописью. Он сумел собрать много новых материалов о прославленной бри­гаде «Алексея» и подготовил второе издание книги, од­новременно сократив ряд уже опубликованных эпизо­дов, в том числе главы «В немецкой каталажке», «И опять этот Келлер...».

Правда жизни, достоверность характеров и поступ­ков народных борцов, искренность, с какой автор по­вествует о героических делах белорусских партизан и подпольщиков, безусловно, привлекут внимание читате­лей всех возрастов. Книга П. Л. Лебедева хорошо по­служит делу воспитания нашего молодого поколения.

В. Е. ЛОБАНОК,

Герой Советского Союза,

бывший командир партизанского соединения

Полоцко-Лепельской зоны

В первые дни оккупации

Семь классов я окончил в 1939 году, когда мне не было еще и четырнадцати лет. Затем учился в Витебском механико-энергетическом политехникуме на электротехническом отделении. Но в декабре 1940 года оставил его и поступил в ремесленное училище метал­листов № 2. Здесь определили во вторую токарную группу. Попутно изучал слесарное, фрезерное, строгаль­ное, формовочное, литейное дело. Приобрел специаль­ность электрика. Впоследствии это очень пригодилось. В феврале 1941 года вступил в комсомол.

Война застала меня в Витебске в ремесленном учи­лище. 23 июня 1941 года получил назначение токарем на завод имени Кирова. Ночами мы, подростки, дежу­рили с винтовками у 7-й школы по городскому шоссе, где разместился военный госпиталь. За два дня до окку­пации Витебска, 7 июля, нам отдали документы и отпу­стили домой. К вечеру того же дня мы со старшим братом Николаем, который учился в Витебском желез­нодорожном училище, пришли в свою деревню Ива­новку.

По дороге из Витебска несколько раз нам пришлось прятаться в кустах, канавах, во ржи: немецкие самоле­ты с крестами на крыльях, фюзеляжах и хвостовом оперении все время висели в воздухе. Над Ви­тебском и его окрестностями днем стоял густой чер­ный дым, ночью — огненное зарево. Гитлеровцы бес­прерывно бомбили город. Он горел. Постепенно канонада все дальше и дальше стала отдаляться на восток.

В трех километрах от нашей деревни в бору за большаком Сенно — Витебск у ямы, в которую одна из отступающих воинских частей наспех спрятала ору­жие, боеприпасы и снаряжение, оказался я со своим другом Колей Городецким. Он был на год моложе меня. Яму уже кто-то раскопал, вытащил ящики, разбил их и взял все, что могло пригодиться в хозяйстве. Остальное бросил. Мы с Колей решили перепрятать подальше винтовки и патроны, в том числе три ящика с винтовка­ми. Уж больно они понравились: новенькие и упако­ваны аккуратно, далее смазаны.

Мы перетащили в надежное место винтовки и пять ящиков с патронами. Остальные патроны переносить не стали, считали, что в хозяйстве они ни к чему, а зна­чит, ничто им и не угрожает. Часа три трудились с Ко­лей, пока перенесли все это вглубь леса, за болотце на островок, который у нас называется Барсучина. Зако­пали, замаскировали.

Домой вернулись поздно вечером, до смерти устав­шие. За это нас, конечно, не похвалили. Да нам и не нужна была похвала. Мы и так от счастья были на седьмом небе.

На второй день рано утром перенесли остальные шесть ящиков с патронами. Три закопали на Семено­вом хуторе, а три решили спрятать в районе деревен­ского кладбища. Все-таки надежнее, когда не в одном месте.

Принесли первый ящик на кладбище и ахнули. Воз­ле окопа — станковый пулемет «максим». Стволом по­вернут на большак, лента заложена. В полной готовно­сти. Казалось, сейчас выйдут из кустов пулеметчики и скажут: «Мы ждем фашистов, не мешайте нам». Но ни­кто не вышел. Хозяевами оружия оказались мы. Пооче­редно побыли пулеметчиками, первым и вторым номе­рами. Уж очень хотелось нажать на гашетку. Но опас­ность привлечь внимание и потерять пулемет удержала от соблазна.

Пулемет, две коробки с лентами и три ящика патро­нов закопали за кладбищем.

Находка подтолкнула нас к действию. Мы начали шарить по кустам в местах, где передвигались войска. Нашли два ручных пулемета, три пистолета ТТ, девять револьверов, двадцать семь винтовок, из них шесть польских, больше сотни гранат и почти столько же под­сумков с обоймами патронов.

Как оказались здесь польские винтовки, не знаю. Но за день до прихода гитлеровцев в Витебск через нашу Ивановку проходила группа людей в гражданской одежде с польскими винтовками. Говорили, что это партизанский отряд, сформированный в Лепеле. Может быть, некоторые заменили винтовки на русские, а поль­ские бросили.

Еще в трех местах спрятали оружие: на Наумовом хуторе, на хуторе Горелое Лядо, в ивановском леске. Это были надежные, тщательно замаскированные хра­нилища.

Себе мы оставили по винтовке с патронами, ручной пулемет, десяток гранат, которые запрятали поближе к деревне, а пистолеты забрали с собой. С ними мы поч­ти не разлучались, держали при себе, так сказать, на всякий случай.

Оружие, конечно, собирали не только мы с Колей. Из подбитого танка, стоявшего на хуторе Горелое Лядо, исчез пулемет. До него раньше нас добрался мой стар­ший брат Николай со своим другом Михаилом Кишковичем. И, я думаю, если бы мы не перетащили те три ящика винтовок, то вскоре их тоже не было бы. Ору­жие собирали все — и друзья, и враги. Через некоторое время после ухода советских войск редко стали попа­даться даже патроны, хотя в первые дни оккупации они валялись всюду. Но, кажется, больше нас вряд ли кто собрал. Мы имели целый арсенал и ломали голову, как это оружие применить, где найти людей, которые использовали бы его в борьбе с фашистами.

Пока мы думали да гадали, события развивались своим чередом. Дней через пять — семь в деревне по­явилась первая немецкая легковая автомашина с двумя солдатами. По большаку немцы двигались все время, но в деревню до этого еще не заглядывали. Ивановка расположена в лесу километрах в трех от дороги. При­ехали немцы менять русскую махорку на яйца, масло, кур и сало.

Мужчины на улицу не выходили. Машину обступи­ли женщины и, конечно, мальчишки. Были там и мы с Колей. Хотелось же посмотреть на живого фашиста.

Немцы стояли в кругу женщин, шутили и смеялись. Один из них говорил на смешанном русско-немецком языке и переводил другому. Эта их веселость вызвала доверие женщин, и по простоте душевной они начали с ними шутить. Одна даже вслух высказала свою мысль:

— Смотрите, они тоже хорошие люди.

Но доверие быстро рассеялось. Немец, который переводил, обратил внимание на мои черные густые вью­щиеся волосы. Стоявшая рядом тетка Химка шутя ска­зала: «Юда». Он уставился на меня и начал не торопясь расстегивать кобуру. Женщины перепугались: заголо­сили и запричитали. Ко мне кинулась мама. Перепуган­ная тетка Химка начала уговаривать немца не стре­лять, говоря, что она пошутила, что я хлопец свой, де­ревенский, чистейшей крови белорус, вот и мать его. Все женщины со слезами на глазах подтвердили это, крестились и божились. Оккупант еще долго держал руку на кобуре, потом застегнул ее.

Я, конечно, не очень испугался. Пистолет с патро­ном, загнанным в канал ствола, торчал у меня за поя­сом под рубахой. Позади гитлеровцев стоял Коля. Гла­зами он показывал на второго немца. Я понял, что стре­лять он будет в него, только нужен сигнал. Так что, ес­ли бы гитлеровец не остановился и начал вынимать пистолет, мы не стали бы ждать выстрела. Деревня, конечно, могла пострадать, каратели сожгли бы ее. Но в тот момент я об этом и не подумал.

К счастью, все обошлось хорошо. Мальчишки быст­ро рассыпались по дворам, женщины занялись торгов­лей. Я и Коля, забравшись на сеновал в колхозном ко­ровнике, обсуждали случившееся. Друг подал идею:

— Давай испытаем пулемет. Забежим в лес и подо­ждем возвращения фашистов.

Идея была заманчивой, но рассудок взял верх. Убьешь или не убьешь немцев, еще неизвестно, а де­ревню сожгут, это уж точно. После случившегося не­трудно будет догадаться, кто мог обстрелять оккупан­тов. От операции пришлось отказаться. Но это не зна­чило, что мы отказались от самой идеи. Договорились испытать пулемет на второй день на большаке Сенно — Витебск.

Назавтра несколько часов просидели в засаде в бо­ру. Выбрали хорошее место. В двадцати метрах от большака на пригорке было три окопа. В одном из них мы и устроились. Но машины в тот день почему-то не ходили.

Зато на следующий день нам повезло. Только рас­положились в окопе, послышался гул мотора. Машина. Обязанности между нами распределены четко: я дол­жен бить из пулемета, Коля — бросать гранату.

С трепетом ждали, пока подойдет машина. В каби­не — два немца, в кузове — никого. Длинную очередь дал пулемет. Коля бросил гранату под передние колеса. Машина вздрогнула и остановилась, из распахнувшей­ся дверки на дорогу вывалился гитлеровец, сидевший за рулем. В другую сторону выкатился второй и пополз, а затем побежал по лесу, не сделав ни одного выстрела. Я дал по нему очередь, но мимо: слишком гу­стой лес.

Мы кинулись к машине. Шофер был мертв. В каби­не стояла винтовка. С другой стороны на обочине ле­жал окровавленный автомат. Значит, второй немец был ранен. Коля из пистолета прострелил бензобак, я под­жег машину.

Схватили винтовку, автомат, подсумок с патронами, три автоматных магазина в брезентовом чехле, две гра­наты с деревянными ручками и скрылись в лесу. Спря­тали оружие и побежали в соседнюю деревню Ляхово, находящуюся в противоположной стороне от места диверсии.

Мы бежали изо всех сил. Во-первых, спешили, чтобы прийти в деревню раньше, чем дойдут слухи о дивер­сии на дороге. А во-вторых, радости не было предела. Мы не бежали — летели. Шутка ли — у нас не просто оружие, а оружие действующее. Особенно радовали трофеи. В нашем арсенале теперь кроме советского и польского появилось и немецкое оружие.

О эти трофеи! Они очень волновали нас. Но как их разделить? Все у нас было совместное. А вот автомат? Это был единственный автомат в нашем арсенале. И, конечно, мне очень, очень хотелось взять его себе. Легкий, красивый и главное — трофеи. Первый трофей! Я все время думал о нем. Полагаю, о нем же думал и Коля.

Когда пробежали лес и до Ляхова осталось около километра, мы пошли шагом.

Мысль об автомате не выходила из головы. Я боял­ся и разговор начинать. Его начал Коля.

— Что с трофеями будем делать? В общую кучу или разделим?

— Наверное, разделим. Кроме гранат. Они неудоб­ные, ну их к черту.

— А как? — молниеносно повернулся ко мне Коля.

Глаза его горели. В них ясно были видны и страх, и

надежда, и мольба. Сердце мое сжалось до боли, нача­лась борьба желания и рассудка. Поддаться жела­нию — обидишь друга, тем более он моложе меня. И я, превозмогая желание, как можно спокойнее отве­тил, как будто ничего другого на уме у меня и не было:

— Конечно, автомат должен достаться тебе. Ты так точно метнул гранату да так закричал «ура!», что заглу­шил дробь пулемета. Фашист и уронил автомат. К то­му же у меня силенок побольше, и я буду ходить с пулеметом. А тебе автомат как раз под стать.

Как благодарно, как радостно загорелись глаза у Ко­ли! Он схватил меня, обнял, и мы закружились на до­роге. В эту минуту и я стал искренне радоваться такому решению. Мне даже показалось, что иначе и не думал, что совсем не хотел завладеть автоматом.

В Ляхове нам надо было обязательно обратить на себя внимание жителей, чтобы в деревне люди знали, что я и Коля были здесь. Это очень важно.

Мы сразу лее влились в ватагу сверстников, затеяли игру в паровоз. И такую пылищу подняли по деревне, что тетка Татьяна (самая толстая и сварливая женщина в деревне) громовым голосом обругала нас.

«Известность» в Ляхове мы уже получили. Но этого показалось мало. Организовали еще налет на Сапронов огород. Всей ватагой напали на огурцы. Этого-то уже было достаточно, и мы отправились домой.

До Ивановки рукой подать, всего один километр. Отойдя немного, встретили ляховскую женщину — Сте­паниду Борисенкову. Она бежала из Ивановки вся за­плаканная и причитала.

— Что случилось, тетя Степанида? — спросил я.

— В бору немцев побили, машины полегли, спалят теперь нашу деревню, погибли мы...

— А кто лее их побил? И много ли немцев было?

— Ой много! Один только раненый остался. Подо­брал его наш староста Келлер и привел в Ивановку, А побили их наши солдаты, какая-то часть в окружении ходит с пушками и пулеметами.

— Так за что же палить деревню? Наоборот, спаси­бо скажут — раненого приютили. Надо только угостить его хорошенько,— подсказали мы.

А тетка Степанида уже не слушала. Она бежала в Ляхово, чтобы сообщить односельчанам страшную весть.

Ивановка встретила нас воем и женскими причи­таниями. Только и было разговоров о бое, о раненом, а больше всего о том, что-то теперь будет. Этот вопрос волновал всех. Наиболее трезвые люди рассудили, что надо хорошенько угостить немца. Хотя большинство односельчан ненавидели оккупантов, но ради спасения деревни уже собирали яйца, молоко. Через полчаса из Ляхова принесли мед.

Раненный в руку немец лежал в доме старосты на полу, на свежем сене и белых простынях. Келлер на велосипеде уехал доложить фашистскому начальству о случившемся.

Евсей Келлер с год назад ушел служить в Красную Армию, но в первые же дни оккупации вернулся в на­шу деревню к родителям. Попал в окружение или де­зертировал, кто его знает. Но хвастался, будто бы доб­ровольно перешел к оккупантам и те его хорошо при­няли, отпустили домой, чуть ли не на легковой машине привезли сюда, на землю витебскую. Ведь он не кто-нибудь, а Келлер. Происходит от немцев, только его прабабушка была русской.

Все эти его разговоры были самой настоящей брех­ней. Келлеры — обыкновенные старообрядцы по веро­исповеданию, а по происхождению — белорусские кре­стьяне.

Таких в Ивановке было две семьи: Келлеры и Толкачевы.

На второй день после возвращения в деревню Евсей поехал куда-то к немцам — в Мошканы или Богушевск — и вернулся оттуда уже в должности старосты Ивановки и Ляхова с винтовкой на плечах и с предпи­санием населению беспрекословно подчиняться его указаниям, так как они выражают волю немецкого ко­мандования.

Вначале Келлер ходил важно. Все с ним здорова­лись. Некоторые зазывали выпить рюмку. Даже стари­ки при встрече снимали шапки. Это очень льстило са­молюбию Келлера. Он все выше и выше задирал нос, бахвальство усиливалось неимоверно. С каждым днем его «немецкое» происхождение обрастало все новыми и новыми легендами.

Однажды в воскресенье, в хороший погожий день, полдеревни собралось на улице. Многие сидели на бревнах. Мужчины курили, женщины говорили о чем- то своем, мальчишки баловались. Подошел Келлер. Он был навеселе. Уселся поудобнее и пошел похваляться своим авторитетом у немцев, своими полномочиями, немецким происхождением. До того заврался, что вы­ходило — не он оккупантам лижет пятки, а они — ему.

Все сидели молча. Бахвальство старосты до тошно­ты опротивело. Но никто не хотел с ним связываться, не вступал в разговор, а тем более в спор. Я улучил момент и спросил:

— Дядя Евсей, вы, наверное, плохо знаете свою родословную? Говорят, что вашим предком был вели­кий немецкий ученый-селекционер.

Евсей поначалу насторожился, но потом, видя, что я говорю спокойно и без насмешки, в знак согласия начал кивать головой:

— Да, да, конечно.

— Так вот, говорят, что этот ученый-селекционер вывел вас путем скрещивания бешеной собаки и пьяной свиньи…

Все покатились со смеху. Келлер зло уставился на меня. А отец такую затрещину закатил мне по затылку, что я кубарем скатился с бревен и несколько дней дер­жался на расстоянии от него. На этом кончилось келлерово немецкое происхождение. Он даже пьяный ни­когда больше не похвалялся им. Зато новая родослов­ная прочно прилипла к Келлеру и до сих пор сохрани­лась в памяти ивановцев.

С появлением партизан Келлер притих. Он работал у немцев старостой до освобождения нашей террито­рии наступающими частями Красной Армии, затем был осужден советским судом.

Младший его брат Дмитрий на год-два старше меня. Учился в школе плохо, затем лоботрясничал, а в период оккупации, пользуясь покровительством Евсея, под ви­дом партизана занимался грабежом на лесных дорогах, обирал бедных женщин, которые несли в деревни свои последние пожитки и семейные ценности, чтобы обме­нять их на кусок хлеба или ведро картофеля. В конце 1943 года ушел в партизанскую бригаду П. И. Кирилло­ва, но через несколько дней со своим дружком дезер­тировал и уехал в Германию. После войны устроился работать на Витебском главпочтамте, уворовал пистолет и снова занялся грабежом, но вскоре в своем доме был окружен милиционерами. Выбравшись на чердак, он застрелился.

Старший же брат Евсея Келлера — Ефим — был по­рядочным человеком. Хорошо работал в колхозе. В на­чале войны ушел в Красную Армию, честно воевал, был ранен, вернулся домой инвалидом Отечественной вой­ны и вскоре умер.

Так вот, староста Келлер где-то на болоте косил се­но, и к нему приполз истекавший кровью раненый не­мец. Евсей и приволок его в Ивановку.

Нас разбирало любопытство, и мы с Колей пошли в дом Келлера взглянуть на раненого. Когда зашли, он схватился за пистолет. Хозяйка сказала, что это, мол, свои, хорошие ребята. Немец успокоился и опять засу­нул пистолет под подушку.

Мы быстро ушли и держались подальше от дома Келлера, особенно когда приехали немцы за раненым. Уже вечерело. Они забрали раненого и умчались. Ни­кто не тревожил деревню. Наверное, фашисты приняли во внимание заслуги старосты по спасению раненого.

А еще недели через три появился в Ивановке немец­кий грузовик с десятком солдат в кузове. Машина оста­новилась посредине деревни. Оккупанты высыпали из кузова и устроили охоту на кур. Лазили по сараям, го­нялись за ними по огородам.

Когда наловили кур, стали собирать яйца. Кто про­сил, кто требовал, а кто и сам лазил по гнездам.

Вокруг грузовика ходил шофер с винтовкой напе­ревес. На лужайке, в полусотне метров от машины, иг­рали малолетние дети. Немец посмотрел по сторонам, присел, прицелился с колена...

— Это дети!.. Дети!..— диким голосом кричала вы­бежавшая из хаты Евдокия Безрученко.

Грянул выстрел. Как стайка вспугнутых птиц, раз­бежались в разные стороны дети. На месте осталась лежать трехлетняя Нина — дочка Евдокии Безру­ченко.

Женщины выскочили на улицу и кинулись к детям. Первой прибежала Евдокия. Схватила на руки исте­кающую кровью дочурку, прижала к себе и побежала домой. Занесла в хату... Выскочила...

— Поможите! Поможите! — кричала она, обезумев от горя, и бросилась к машине, куда после выстрела со­бирались гитлеровские солдаты и прибежал староста Келлер.

— Поможите! Спасите ребенка! — приближаясь к фашистам, умоляла Евдокия.

Наверное, слепая вера, что случившееся — ошибка, вера в человечность этих людей, а более всего стремле­ние спасти от смерти дочь толкали ее к суетившимся около машины фашистам.

— Спасите! — протянула она окровавленные руки.

— Хальт! — заорал немец и прикладом винтовки ударил ее в грудь.

Евдокия упала в дорожную пыль и забилась в судо­рогах. Немцы быстро сели в машину и уехали. Сбежа­лись женщины, перевязали Ниночке рану, уложили Евдокию в постель. Лечили мать, лечили и дочь. Выхо­дили, вылечили.

После этого случая в нашей деревне уже больше никто не говорил, что «они тоже хорошие люди». Даже Келлер. Хотя он и старался всем внушить, что подстре­лили Нину случайно: немец, мол, думал, что это не дети играют, а куры ходят по лужайке...

«Мишка-парашютист»

Время шло. В деревне оседали красноармей­цы, бежавшие из плена или попавшие в окружение. Они останавливались преимущественно в семьях, где не было трудоспособных мужчин, помогали косить се­но, заготавливать дрова. Выполняли и другие работы по хозяйству.

В конце августа появился в Ивановке молодой сим­патичный парень в спортивном костюме. Почему-то его все звали «Мишка-парашютист». Человек он был общи­тельный, веселый. Однажды увидел у него пистолет ТТ.

Вскоре мне удалось завязать дружбу с «Мишкой-парашютистом». А затем состоялся и откровенный раз­говор. Я спросил, зачем он носит пистолет, ведь к дев­чатам можно ходить и без оружия. Мишка удивился, откуда я знаю о пистолете.

— Просто увидел случайно, когда вы одевались на сене.

— Ты шпионишь за мной?

— Нет. Но мне — комсомольцу — стыдно, что вы но­сите пистолет, а не воюете.

— О, так ты, оказывается, еще и агитатор. А комсо­мольский билет свой небось сжег от страху?

— Что вы говорите? Это я-то сжег комсомольский билет? — ощетинился и сунул ему в самое лицо свой комсомольский билет.— Да он мне дороже жизни!

Мишка успокоил меня. Мы сели и начали разгова­ривать уже мирно. Я откровенно рассказал ему обо всем, в том числе и о диверсии в бору. Умолчал только о нашем арсенале.

Он долго расспрашивал, как я жил и что делал рань­ше, неодобрительно отозвался о нашей диверсии в ле­су — могло плохо кончиться. Спросил, стрелял ли я до войны из пулемета и метал ли Коля гранаты.

— Нет.

— Разве можно испытывать оружие сразу в бою с врагом?

— А что же я — на Коле испытывать буду пулемет, а он на мне — гранату?

— Ты не остри. Все нужно делать разумно. В оди­ночку немцев не перебьешь.

— Так создайте отряд и возьмите нас с Колей в партизаны.

— Шутка ли — создать отряд! Для этого многое надо. Надо найти людей, достать оружие...

— Люди есть. Соберите красноармейцев, они принимали присягу, военнообязанных, которые по долгу обязаны защищать Родину. Молодежь тоже пойдет. Мы с Колей — первыми. А оружие пусть вас не беспокоит, мы его найдем.

— Найдем или уже нашли? — прищурив глаза, спро­сил Мишка.

— Это все равно.

— Пять — десять человек — еще не отряд.

— Соберите пятьдесят или сто...

— А оружия хватит?

— Хватит.

— И патронов?

— И патронов.

У него загорелись глаза. Он очень был доволен раз­говором. Видно, не зря шептался на вечеринках с дере­венскими парнями и окруженцами. Все, наверное, упи­ралось в оружие.

На прощанье он сказал:

— А пистолет ношу не для девчат. Я выполняю за­дание Родины. Разговор об этом мы продолжим как-ни­будь позже.

Через несколько дней Мишка пригласил меня пойти с ним в Ляхово. За деревней он предложил присесть на травку.

— Ну, так давай оружие,— сказал он,— ребята го­товы.

— Когда оно вам нужно и сколько?

— На девять человек. Хотелось бы получить сегодня

до вечера.

— А какое оружие хочется вам иметь?

— О, оказывается и выбор даже у вас есть! — уди­вился он.— Хорошо было бы достать пулемет, винтов­ки, гранаты.

— Все будет.

Вечерком мы с Колей вручили Мишке восемь вин­товок, ручной пулемет с двумя запасными дисками, восемнадцать гранат, девять подсумков и столько же цинковых коробок, в которых, как известно, по сто пат­ронов. Просились, чтобы и нас взяли в партизаны. Но Мишка решительно отказал, мол, и сам пока остается в деревне. Так нужно... Его слова звучали приказом. Мы не осмелились возражать.

Дня за три незаметно, по одному, исчезли из дерев­ни бывшие красноармейцы. Предлоги у них были раз­ные. Одни будто бы решили к зиме добираться домой, другие — за линию фронта. Но вскоре в наших местах заговорили о партизанах. Они все чаще и чаще стали тревожить вражеские гарнизоны. Был ранен бурго­мистр мошканской волостной управы. Может быть, это действовала и наша группа?

Мишка оставался в Ивановке, то исчезая куда-то, то снова возвращаясь. В конце октября он спросил, не смог бы я сходить в Витебск. Там, мол, живет его род­ной дядя, которому надо передать привет. Я с удоволь­ствием согласился, понимая, что это привет необычный.

Дня через два вместе с пятью соседками из Иванов­ки я шагал в Витебск, неся под рубашкой письмо к не­известному дяде. Женщины шли в город, чтобы по­искать в лагере военнопленных, нет ли там их мужей. Я подговорил их пойти туда. В то время фашисты, заиг­рывая с населением и стараясь подчеркнуть, что они уже победили, отпускали домой некоторых военноплен­ных, если за ними приходили жены или матери.

Отвел соседок к лагерю, который фашисты органи­зовали в военном городке 5-го железнодорожного пол­ка Красной Армии. Затем быстро нашел дом «дяди». Это был двухквартирный домик возле самой железной дороги, окрашенный в светло-коричневый цвет.

Взошел на правое крыльцо и постучался. На пороге появилась средних лет женщина и спросила, что мне надо.

— Могу ли я видеть Ивана Григорьевича?

— Зачем он тебе?

— Хочу передать ему привет от племянника.

— Заходи.

Она привела меня в комнату, предложила сесть, а са­ма ушла за перегородку. Вскоре оттуда вышел темно­волосый мужчина. Лицо у него было обветренное, с небольшой подзапущенной клинообразной бородкой. Видимо, с неделю не брился. Одет он был в рабочий костюм. Ответил на мое приветствие. Сел. Посмотрел внимательно и сказал:

— Передавай привет, коль принес его.

Я достал пакет и вручил «дядюшке». Он сунул его в карман брюк и стал подробно расспрашивать, как чувствует себя «племянник», где он сейчас находится, как я дошел до Витебска, не задерживали ли меня в пути немцы или полицаи. Получив исчерпывающие от­веты на все вопросы, он успокоился. Позвал женщину, сказал ей, чтобы угостила меня чаем, а сам вышел, за­явив, что скоро вернется.

Когда «дядя» вернулся, мы с хозяйкой пили чай, толковали о жизни, о войне, о муках людей. Он подсел к столу, налил чашку чаю и спросил, когда я увижу «племянника».

— Сегодня вечером.

— Очень хорошо, а то «племянник» будет волно­ваться...

Хозяин дал мне письмо. Я спрятал его под рубашку, распрощался и ушел. Отыскал около лагеря своих сосе­док, и мы потопали в Ивановку. Никто из них не нашел своего мужа или брата, только нагляделись на истощен­ных, измученных людей.

Вечером я вручил Михаилу пакет. Он очень обрадо­вался, схватил меня в объятия и закружил.

— Только об этом никто не должен знать, даже Коля...

— Понятно.

Больше по этому адресу в Витебск меня не посыла­ли, и Ивана Григорьевича я нигде не встречал.

Вскоре после октябрьских праздников Мишка куда-то исчез. Перед его уходом мы сидели с ним вечером в бане. Он очень много говорил о борьбе с оккупанта­ми, о том, что бороться с ними надо целенаправленно, продуманно, умно, предостерегал от лихачества и озорства, просил беречь оружие, обещал скоро привести столько людей, что даже нашего арсенала не хватит, чтобы вооружить всех. Распрощались. Утром в Иванов­ке его уже не было.

Потянулись долгие дни ожидания. Мы с Колей счи­тали, что вот-вот появится Мишка во главе большого партизанского отряда, на лихом коне, позовет нас и перед строем партизан скажет:

— Мы прошли много верст по родной Белоруссии. Нагнали страху на фашистов и изменников Родины. От­ряд наш разросся, но не хватает оружия и боеприпасов. Просим выдать его нам из вашего арсенала.

Эти мечты так захватили нас, что даже во сне не раз виделось, как в торжественной обстановке мы с Колей вручаем каждому безоружному винтовку, патроны, гра­наты, а командирам — револьверы и пистолеты, а мне оставляем ручной пулемет и Коле трофейный автомат. Вся эта церемония заканчивалась речами. Мы с Колей тоже выступали, я от комсомола, а он от пионеров.

Даже выступления мы уже продумали. Ну а в конце концов нас, безусловно, пригласят в партизанский от­ряд, иначе и быть не может... Как же без нас?!

Мечты, мечты, но где же ваши сладости?..

А тем временем шли дни, недели, месяцы. Наступи­ла зима. Приближалась весна. Никакого отряда Мишка не приводил, да и сам не появлялся. Значит, весной.

Живая среди трупов

В апреле 1942 года мне довелось быть в Ви­тебске. Ходил на базар. Совершенно случайно встретил своего довоенного дружка Володю Кириленко. С ним познакомился я где-то в апреле — мае 1941 года, когда учился в ремесленном училище металлистов. Произо­шло это на городском стадионе во время спортивных соревнований между нашим училищем и железнодо­рожным.

Мы все время держались вместе, конечно, кроме тех минут, когда я сам участвовал в прыжках. В тот вос­кресный солнечный день мне здорово повезло. Я снова занял первое место, на этот раз по прыжкам в высоту. Стал обладателем второго диплома: перед этим побе­дил в стрельбе из пистолета, вогнав все пули в десятку.

Володя Кириленко настойчиво просил меня зайти к нему домой, познакомиться с родителями. Я все отнеки­вался.

— Ты знаешь, какие вкусные бульбяные блины пе­чет моя мама?!

Хотя и кормили нас хорошо, но после этого я не мог больше отказываться, выпросил у заместителя дирек­тора училища, который был с нами, увольнительную на вечер и пошел к Володе.

Да, да. Увольнительную. Теперь это кажется удиви­тельным. А тогда все было нормально. Дисциплина в училищах была железной. И это нас не тяготило. На­оборот, форма и обстановка, в которой мы оказались, заставляли строго соблюдать установленный порядок.

С Володей Кириленко мы крепко подружились. Я часто бывал у него дома, а он у меня в общежитии, ходили вместе на стадион, в кино, цирк...

Но вот эта проклятая война. После ее начала с Во­лодей мы встретились впервые. Я, конечно, обрадовал­ся. Он тоже. Володя очень просил зайти к нему домой, обещал рассказать и показать нечто интересное, но я не мог воспользоваться его приглашением переночевать, потому что в Витебске в этот день я был не один, а вме­сте с другими односельчанами. Договорились, что скоро я снова буду в городе без попутчиков и уж тогда обя­зательно загляну к нему.

Когда после первомайских праздников я снова при­шел в город, направился прямо на Стадионный поселок, в дом Володи. И он и тетя Лида — мать Володи — обра­довались моему приходу и отнеслись ко мне как к род­ному, с прежней добротой.

Посидели, поговорили и вскоре вместе с Володей отправились в город. В пути он рассказал, что не сидит сложа руки, ведет посильную борьбу с врагом. В под­тверждение вынул из кармана и показал мне магнит­ную мину.

— Давай вместе где-нибудь и подложим ее сейчас.

В ответ я признался, что тоже кое-что делаю.

Народу по городу ходило не очень-то много. Около

Смоленского базара, где было наиболее людно, нас обо­гнала, а затем остановилась легковая машина. Из нее вышли два немецких офицера и направились к торго­вым рядам.

— Вот и в самый раз,— прошептал Володя.

Я оглянулся. Никого подозрительного, люди спешат на базар, каждый занят своим делом. Тем временем Володя незаметно прихлопнул мину под низ машины, под самый мотор. После мы узнали, что она взорвалась на улице Гоголевской, сразу же за площадью Сво­боды.

Смоленский рынок был не только местом торговли, он использовался фашистами и как место пропаганды «нового порядка» словом и делом. Здесь были установ­лены виселицы, на которых оккупанты казнили совет­ских патриотов, здесь оглашали приказы и распоряже­ния властей, здесь выставляли арестованных патриотов для опознания и установления их личности.

В тот день впервые в жизни я увидел на виселице трупы; гитлеровцы повесили двух мужчин и женщину. На груди у каждого дощечки с надписью: «Я комму­нист и бандит». Фамилий не было. Видимо, никто из них не назвал себя. Люди шепотом передавали друг другу, что патриотов поймали в первомайскую ночь, ко­гда они расклеивали листовки и вывешивали красные флаги.

С базара мы вернулись на Стадионный поселок. Во­лодя по пути рассказывал о диверсиях патриотов и зверствах фашистов в городе.

— Отдохнем немножечко, поспим, а вечерком снова прогуляемся в город,— сказал Володя, подходя к до­му.— Есть одно важное дело.

После комендантского часа, когда хорошо стемнело, мы через огороды и пустыри, по глухим улочкам и за­коулкам пробрались к ветеринарному институту, где размещалась немецкая фельдкомендатура. Облазили все вокруг, долго лежали около забора — проследили за движением во дворе, порядком смены караула.

— Хватит на этот раз,— прошептал наконец Воло­дя.— Поползли. Пора спать.

К этому времени небо уже хорошо вызвездилось и посылало на землю свой холодный свет. Мы прижались к земле и поползли. Попали к карьерам, где раньше брали глину для кирпичного завода. Теперь фашисты туда сбрасывали трупы расстрелянных и замученных советских людей. Одну за другой наполняли они ямы своими жертвами, а потом зарывали их. Это мы знали. Мы ползли осторожно, чтобы не обнаружить себя и не свалиться в яму.

— Чуешь, Володя, стонет? — дернул я друга за ногу. Он полз впереди меня.

— Кто стонет?

— Человек стонет.

Затаили дыхание, прислушались. Было тихо, тихо.

— Это тебе, Петя, показалось.

— Нет, не показалось.

Еще с минуту полежали. Тихо. Но как только трону­лись дальше, опять послышался приглушенный стон. Не сговариваясь, одновременно сползли в яму, где в беспорядке лежали окоченевшие трупы. Стало жутко. Прислушались. Через минуту из угла ямы снова донес­ся тихий стон. Пересилили страх, поползли туда. Нащу­пали неостывшее тело. Я приложил ухо к груди. Сердце человека еле-еле билось.

— Давай унесем,— решительно предложил Володя.

Он первым вылез из ямы и протянул руку. Я подта­щил человека и приподнял его вверх, сколько было сил, Володя схватил его за воротник. С трудом выбрались на пустырь и, волоча за собой спасенного, пригнувшись, двинулись к видневшемуся в полусотне метров прошло­годнему бурьяну, выросшему на месте сгоревшего дома. Остановились около куста сирени, послушали еще раз сердце человека — стучит, хоть и слабенько, но стучит.

Что же делать дальше? Куда переправить спасенно­го? Далеко нести мы не могли, сил не хватит, да и рис­кованно. Здесь оставить — погибнет. Мы склонились над головой человека. Шатром растянули над ним пид­жаки. Володя посветил фонариком... Женщина... Все лицо в кровоподтеках и царапинах. Что мы только не делали, чтобы привести ее в чувство: дули в нос, тре­пали по щекам. Ничего утешительного. Никак не прихо­дила в себя.

— Найди, Петя, воды,— сказал Володя.

Я отыскал лужу и в кепке принес воды. Лили жен­щине в рот, брызгали в лицо, смачивали виски, но она в себя не приходила. Володя снова засветил фонариком.

— Ой, Петя, это лее ока!

— Кто она?

— Я ее узнал.

И Володя рассказал, как несколько дней назад, когда он забежал на Смоленский рынок, гитлеровцы привезли женщину с грудным ребенком, завернутым в пеленки, поставили ее на ящик, чтобы всем была видна. Офицер громовым голосом говорил, а переводчик переводил, что эта женщина бандитка и агент коммунистов. Кто, мол, опознает ее, поможет установить подлинное имя, получит вознаграждение.

Фашисты раз за разом повторяли эти требования. Женщина с плачущим ребенком на руках стояла слов­но окаменевшая и ждала своей участи. Младенец пищал, а потом так раскричался, что заглушал слова офицера и переводчика. Мать продолжала стоять без­участной. Офицер бросал озверевший взгляд на ре­бенка...

Из толпы протиснулась женщина и что-то сказала офицеру. Тот молча кивнул головой. Она забрала мла­денца из рук несчастной, начала убаюкивать его, а за­тем исчезла в толпе...

Все это рассказал мне Володя, который оказался то­гда на рынке и все видел своими глазами.

— Я знаю, где живет та женщина, которая унесла ребенка,— закончил он.

— Тогда давай понесем и мать туда же.

— А если не примет?

— Примет. Ребенка взяла и мать заберет.

— Ну что ж, попробуем...

Надо было тащить женщину километра два до доми­ка той тетеньки. А как это сделать, чтобы гитлеровцы не заметили? Тем более не раз придется пересекать улицы и даже мост через реку Витьбу.

Но нам повезло. Завыли, застонали сирены. Город охватила паника, была объявлена воздушная тревога. С ревом мчались машины, бежали фашисты. Потом все стихло. Все живое запряталось в подземелье: в бомбо­убежища, траншеи, бункера и щели. По небу зашарили лучи прожекторов, вспарывая темноту, потянулись нити трассирующих пуль, в клочья рвали небо разрывы зенитных снарядов. А затем... Затем все забурлило, за­клокотало, застонало... Советские самолеты беспощадно бомбили вражеские объекты.

— Ну, пора! — говорит Володя.

Под уханье бомб, грохот зениток, вой самолетов и визг осколков, то в полный рост, то пригнувшись, а то и ползком, мы упрямо продвигались к намеченной цели.

— Вот этот домик,— шепчет наконец Володя.— Я не раз видел ту женщину здесь.

Пробрались в огород, а оттуда во двор.

— Послушай, жива ли. Может, и не стоит сту­чаться.

Я снова приложил ухо к груди женщины. Где-то да­леко, далеко слышались слабые удары сердца.

— Жива!

— Хорошо! Тогда пойду стучаться.

Володя тихонечко постучал в окошко раз, другой, третий.

— Кто там? — послышалось из-за занавески.

— Откройте, тетенька. Не бойтесь, мы свои.

На пороге появилась женщина. Сквозь тьму увидела лежащего на земле человека и невольно попятилась назад.

— Кто это? — испуганно прошептала она.

— Та самая тетя, у которой на Смоленском рынке вы забрали ребенка. Нашли мы ее около ветеринарного института в яме, среди трупов, но она еще жива,— ско­роговоркой прошептал Володя.

— Быстрее несите в хату,— предложила хозяйка и побежала в дом.

Пока мы развязывали ремни, аккуратно подняли женщину на руки и внесли в дом, хозяйка успела плот­но зашторить окна и зажечь коптилку.

— Сюда, сюда, на диванчик ее кладите.

— Пить,— впервые мы услышали слабый голос спа­сенной.

Ей дали воды. Она жадно хватала ее пересохшими, потрескавшимися губами, но в сознание все не прихо­дила.

— Кто вы такие? — спросила хозяйка.

— Комсомольцы,— ответил Володя.

— Как звать вас?

— Меня Володя.

— А меня Вася,— ответил я.

Всегда при знакомствах во время войны я называл­ся этим именем да кое-когда еще Сашей. Но больше всего Васей.

— Почему же вы принесли ее ко мне? Как нашли мой дом?

— Я видел на Смоленском рынке, как вы забрали ребенка. А где живете, знал и раньше,— ответил Во­лодя.

Распрощались с хозяйкой, вышли за дверь и скры­лись в темноте ночи. Бомбежка все еще продолжалась. Мы благополучно добрались до Стадионного поселка, а утром я навсегда распрощался с моим другом Володей Кириленко. Больше судьба не сводила нас вместе. Два раза заходил я к нему домой, но его не оказы­валось.

— Пошел гулять по городу,— отвечала мать.— Приходи вечером.

А к вечеру я уже был далеко за Витебском. Думал! встретиться с Володей в другой раз. Но в августе 1942 года он погиб. Погиб нелепо. Отправился на оче­редную «прогулку» с магнитной миной в кармане. Слу­чилось роковое — мина взорвалась в его кармане. Ви­димо, Володя допустил просчет, заводя часовой меха­низм. А минер, как известно, ошибается только один раз в жизни.

Присяга

Прошел май, начался июнь. Нет нашего Мишки. Уже и не надеялись на встречу с ним, не думали, что вернется в наши леса. Мы с Колей начали поговаривать о связи с другими партизанами. Они все чаще и чаще появлялись в нашей местности.

И вдруг во второй половине июня 1942 года пришел Мишка. Сколько радости было! Расспросил о новостях и заявил:

— Не тужите, хлопцы, начинаются веселые вре­мена!

Мы спросили его, когда понадобится оружие. Он ответил, что скоро... А мне шепнул на ухо, чтобы вече­ром пришел в баню.

— Есть серьезное поручение,— начал он, едва я пе­реступил порог бани.— Завтра пойдешь в Латыгово в разведку. Надо разузнать все: сколько гитлеровцев в гарнизоне, как охраняется, какие укрепления. Все запо­мни, а потом расскажешь мне.

— Можно ли Колю взять с собой?

— Ни в коем случае. Об этом никто не должен знать. Никто! Это приказ.

— Хорошо. Приказ так приказ,— ответил я.

Но мне было жаль, что не могу взять с собой Колю. Ему так хочется принять участие в настоящем деле. Однако приказ есть приказ.

Утром поручил своему другу проверить все наши склады арсенала, целы ли они, мол, будем готовиться к передаче оружия партизанам, а сам ушел в Латыгово.

Деревня эта находится в пяти километрах от Ивановки, в Бешенковичском районе, а Ивановка — в Богушевском. Вскоре после оккупации в Латыгове и сосед­ней с нею деревне Застаринье фашисты создали поли­цейский участок. Гитлеровцы вылавливали и расстрели­вали советских активистов, красноармейцев и всех, на их взгляд, подозрительных.

Вечером я доложил Мишке результаты разведки, нарисовал на бумаге расположение Латыгова и гарни­зона.

Через два дня, после полудня, партизаны совершили смелую, но, к сожалению, неудачную попытку нападе­ния на Латыгово. Хорошо разработали план разгрома гарнизона. Три партизана на велосипедах приехали в деревню. Один из них был одет в форму немецкого офицера, а два в сюртуки с белыми повязками поли­цаев. Приехавшие приказали срочно поднять всех поли­цаев на выполнение задания оккупационных властей. Командование отряда планировало организованно выве­сти их за деревню, где во ржи устроена партизанская засада, и без боя разоружить предателей Родины. В по­следний момент, когда почти все полицаи собрались и стояли в строю, тревожно ударил колокол — кто-то об­наружил во ржи партизан. Операция сорвалась. Был убит молодой белобрысый партизанский пулеметчик Алеша Смердов родом из Курской области.

Прошло еще несколько дней. И вот 2 июля из кустов позвал меня «Мишка-парашютист». Я неподалеку тяп­кой окучивал картофель.

— Сегодня в одиннадцать часов ты должен быть на Наумовом хуторе. С тобой хочет встретиться большой человек,— сказал он.— Придешь?

— Обязательно!

Как медленно тянется время. А солнце все не са­дится за горизонт. Я передумал, кажется, тысячу вариантов предстоящего свидания. «С тобой хочет встре­титься большой человек». Может, сам командир пар­тизанского отряда будет говорить со мной? Или его за­меститель? Я сгорал от любопытства.

И вот я на том месте, где когда-то стоял Наумов хутор. Хуторов после 1939 года у нас не было. Остались только названия. При себе у меня пистолет, в кармане комсомольский билет и удостоверение ремесленного училища. Сижу и с трепетом жду встречи. Но как я ни напрягал слух, ничего не услышал. Вдруг из-за куста сирени меня окликнул Мишка. Я вскочил и встал по стойке «смирно». Ко мне вместе с Михаилом подошел усатый человек, весь в ремнях. На поясе маузер, на груди бинокль, за плечами автомат.

— Знакомьтесь,— сказал Мишка.

Усатый приветливо улыбнулся и протянул мне руку:

— Алексей, командир партизанской бригады.

— Комсомолец Лебедев,— заикаясь от столь неожи­данного и высокого титула моего собеседника, отве­тил я.

— Вот мы и познакомились, комсомолец Лебедев. А теперь садись, поговорим по душам.— Он присел на камень.

Мы с Мишкой тоже сели. Комбриг сказал, что он уже все знает и об оружии, которое мы передали груп­пе партизан, и об испытании пулемета в бору, и о том, как я совал в лицо Мишке комсомольский билет, и о моем друге Коле, и как я ходил в Витебск и в разведку в Латыгово.

— Думаю, что оружие у тебя с Колей еще есть. Но меня интересует больше Витебск. Хорошо ли ты знаешь этот город?

Я сказал, что Витебск знаю отлично, даже с завя­занными глазами могу весь город обойти. Когда учился в техникуме, жил на Красной Горке, на левобережье Двины, а перешел заниматься в ремесленное, жил на правобережье, на улице Комсомольской. Стипендия в техникуме была невысокой, поэтому постоянно искал дополнительные заработки, что тоже помогало лучше узнать город. Когда пошел в ремесленное училище ме­таллистов, остался без общежития, как поступивший из города. Мне целый месяц пришлось ночевать на вокза­ле, чердаках и лестничных площадках. И это в декабре. В общежитие попал после больницы, куда отвезли в бессознательном состоянии — нашли на лестничной площадке больным воспалением легких.

Комбриг внимательно выслушал меня, потом спросил:

— А ты готов связать свою жизнь с партизанами, с борьбой за освобождение нашей Родины? Не спеши с ответом. Это дело может стоить жизни, связано со страшными трудностями и страданиями.

— Да, готов. У меня нет других мыслей, я готов ко всему. Готов к бою, готов к испытаниям, готов к смерти во имя Родины.

— А если смерть будет мучительной и долгой? Вы­держишь?

— Выдержу. Все выдержу. Я закаленный.

— Сколько времени тебе надо, чтобы обдумать все и дать ответ? Не спеши. Дело серьезное.

— Одна секунда. Я уже все давно решил.

— Когда ты будешь готов принять присягу перед Родиной? — спросил он.

— Хоть сейчас, сию минуту,— ответил я и встал по стойке «смирно».

— Нет. Подумай!

— Я готов. Нам с Колей надоело быть партизанами-одиночками. Я хочу немедленно стать законным бойцом армии народных мстителей.

— Тогда, Миша, свети фонариком.

Комбриг вынул бумагу и стал торжественно читать:

«Я, комсомолец Лебедев Петр Леонович, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, верный сын героического белорусского народа, добровольно, по своей воле и убеждению, вступая в партизанскую бри­гаду «Алексея», клянусь, что не пожалею ни сил, ни самой жизни для освобождения моего народа от немецко-фашистских захватчиков и палачей и не сложу оружия до того времени, пока родная бело­русская земля не будет очищена от немецко-фашист­ской погани.

Я клянусь строго и беспрекословно выполнять при­казы своих командиров и начальников, строго соблю­дать воинскую дисциплину и сохранять военную тайну. За сожженные города и села, за смерть детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и не­устанно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!

Я клянусь всеми средствами помогать Красной Ар­мии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя крови и своей жизни.

Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с вра­гом, чем отдам себя, свою семью и весь белорусский народ в рабство коварному фашизму.

Слова моей священной клятвы, данной перед моими товарищами партизанами, я скрепляю собственноруч­ной подписью — и от этой клятвы не отступлю никогда.

Когда же по своей слабости, трусости или по злой Боле я нарушу свою присягу и изменю интересам наро­да, пусть умру я позорной смертью от рук своих това­рищей».

Слово за словом, тоже торжественно, я повторял присягу. Знал, что в конце нужно целовать знамя. Но знамени не было. Вынул из-за пояса пистолет и поцело­вал его.

То был самый памятный и торжественный день в моей жизни.

Алексей сказал, что присяга — это самая ответствен­ная клятва перед Родиной и ее ни при каких обстоя­тельствах нельзя нарушить.

— А теперь мы можем говорить как боец с бой­цом,— заявил добродушно он.

Мы сели. У меня в ушах еще звучали слова присяги. Сколько дней и бессонных ночей я думал об этом тор­жественном моменте. Сейчас мечта свершилась.

Комбриг заявил, что с сегодняшнего дня меня назна­чают разведчиком бригады и мне придется быть свя­зующим звеном между партизанами и подпольем Ви­тебска. Дело в том, что создалось сложное положение. Бригада находится в Лиозненском районе. Все подходы к городу со стороны Лиозно, Богушевска и Суража уси­ленно контролируются немцами. В любой момент могут арестовать связного, и, если у него не хватит сил, под­полье провалится. Погибнут люди, действующие в Ви­тебске. Поэтому командование бригады решило орга­низовать связь с городом через Ивановку, так сказать, сделав треугольник, связаться с другой стороны. Хотя это длинный путь, зато более надежный.

— Ты, пожалуй, самый подходящий человек, кото­рый может обеспечить связь с подпольем Витебска,— заключил комбриг.

Я, конечно, и тогда понимал, что это было сказано специально, чтобы задеть мое мальчишеское самолюбие и усилить ответственность за порученное дело. И ком­бриг не ошибся, попал в цель.

Потом он начал расспрашивать, имею ли я возмож­ность в любое время уходить из дому, поинтересовался, что я умею делать.

— О, я умею токарничать, слесарничать. Умею, кро­ме того, косить глаза, пускать соплю, вообще прикиды­ваться дурачком.

— Включи, Миша, фонарик,— предложил коман­дир.— Взглянем на его таланты...

И я состроил такую рожу, что даже Мишка ахнул.

— Ну и ну! — только и сказал он, хотя и раньше не раз видел мои гримасы.

Меня испытывали. Я это понимал. Но сделал бы и не такое, лишь бы комбриг от меня не отказался. И вот настал критический момент. Командир начал:

— Теперь о деле. Завтра ты пойдешь в Витебск. За Поклонными горками есть домик, на котором прибита вывеска «Сапожнык». Это слово написано дегтем на фанерке. Только не забудь, не «Сапожник», а «Сапож­нык». Зайдешь в дом босой и спросишь: «Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?» «Да ты же босой!» — от­ветит он. «Потому й босой, что негде отремонтировать». «Ну садись, будем ремонтировать»,— скажет он. Тогда выложишь ему пакет.— И комбриг вручил мне пакет.— Об обратной почте договоритесь с Мишей. Найдите подходящее место... А теперь ты для меня «Сорванец», а я для тебя «Дядя Алеша». Запомни это на всю войну. Других имен у нас с тобой нет.

— Есть, «Дядя Алеша»! — только и все, что я мог ответить ему, снова став по стойке «смирно».

— А оружие передайте Мише,— приказал он, пожал мне руку и пошел к опушке леса.

Я стоял как завороженный. Мечтал в лучшем случае встретиться с командиром отряда, а уж о бригаде и по­думать не мог. А тут такое счастье подвалило. А назна­чение разведчиком бригады, да еще поручение идти в Витебск!.. Я был от радости на седьмом небе.

Через несколько минут послышался топот лошадей, скакавших в сторону деревни Скрыдлево.

«Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?»

Мы с Мишкой еще долго сидели и обговари­вали подробности нового дела. Об обратной почте дого­ворились так. Первую весточку из Витебска он будет ждать сам, тем более что я вернусь из города завтра к вечеру или послезавтра днем. А он должен будет до­ждаться еще и подводы для отправки в бригаду ору­жия. В дальнейшем вблизи Ивановки надо иметь надеж­ный «почтовый ящик».

Я предложил использовать для этой цели дуб, кото­рый стоит в двух-трех шагах от большака Сенно — Ви­тебск вблизи хутора Горелое Лядо. В дубе есть дупло, а в нем с давних пор гнездятся шершни. Если под дубом выкопать ямку, будет надежный «ящик». Останавли­ваться здесь никто не станет. Разве только мальчишки вздумают подразнить шершней. Ну а уж копаться под дубом никому и в голову не придет. Зато, чтобы обме­нять почту, достаточно нескольких секунд.

Мишке понравилась эта идея. Он пообещал завтра все осмотреть и окончательно решить.

Договорились, что оружие ему передаст Коля. Мне это сделать самому неудобно — друг мой может оби­деться. Я предложил Городецкому показать Михаилу все, что где закопано, все шесть складов. Себе мы реши­ли оставить по пистолету, а Коле еще и автомат, как его законный трофей. Мишка не возражал. Только не велел мне брать с собой пистолет, когда буду ходить на задания.

...И вот я в Витебске. Схожу с Поклонных горок и не спеша шагаю по большаку Сенно — Витебск. С левой стороны дороги начались дома города. Издали увидел домик, на котором прибит обломок фанеры с какой-то надписью. Подхожу. Действительно, небрежно дегтем выведено слово «Сапожнык». Всхожу на крыльцо. Стучусь.

— Да! — отвечает мужской голос.

Открываю дверь. На табуретке прямо посредине комнаты, а комната была единственной в доме, сидит заросший щетиной средних лет мужчина в засаленной рубашке и брезентовом переднике. Обложившись не­мудреным сапожным инструментом, он прибивает на­бойку на поношенную, искривленную туфлю. На ме­ня — никакого внимания.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте,— буркнул он.

— Дядя, можно ли отремонтировать сапоги?

Он посмотрел на меня в упор, измерил взглядом с головы до ног. Особенно пристально посмотрел на мои босые запыленные ноги.

— Да ты же босой! — с искренним удивлением ска­зал он.

Мне что-то кольнуло в сердце: а вдруг не туда по­пал? Но я собрался с мыслями и выпалил:

— Потому и босой, что негде отремонтировать.

Он еще раз окинул меня взглядом.

— Ну, садись, будем ремонтировать.

Я сел. Он посмотрел на меня утомленным, изучаю­щим взглядом и проговорил:

— Давненько уже не наведывались, не случилось ли чего?

Я ответил, что все в порядке, ничего не случилось, просто труднее стало ходить в город. Потом вынул и отдал пакет. Он забрал его, поднялся, открыл дверь кладовки, отгороженной нечищенными горбылями пря­мо через всю хатенку. В кладовке на полках виднелись колодки, обрезки кожи, отремонтированная и неотремонтированная обувь. Зашел в кладовку...

Я оглядел комнату. В углу стоял столик, возле него скамейка, у стены не кровать, а какой-то топчан, на загнетке пара кастрюль. По всему было видно, если этот человек и живет здесь, то уж, конечно, без семьи. Никаких признаков семейной жизни.

— Зайдешь через два-три часа,— сказал он.— А сей­час погуляй где-нибудь по городу, только не угоди к фашистам в зубы.

Я побродил по городу, побывал на Полоцком базаре, купил два десятка камешков для зажигалок. По дороге в город времени для раздумья у меня было предоста­точно, и мне пришла мысль заняться каким-нибудь ре­меслом, которое давало бы возможность болтаться по деревням и уходить из дому в любое время. Для начала я решил мастерить зажигалки.

Часа через два вернулся к «Сапожнику». Он отдал мне пакет, попросил передать друзьям привет от това­рищей и сказать, что у них все в порядке, часы идут хорошо. На прощанье он крепко, по-мужски, пожал мне руку.

Вскоре я уже был за городом. Шагал и радовался. Все складывалось хорошо. Задание выполнено. Оста­лось только дойти до Наумова хутора, передать Михаи­лу пакет, который лежал у меня под рубашкой. «Дойду, дойду, все равно дойду»,— подбадривая себя, шептал я, когда навстречу шли немецкие автомобили и танки, солдаты и обозы...

Вот уже и деревня Осиновка. Пол дороги пройдено. Надо отдохнуть. Возле дома, который стоял за поворо­том дороги в сторону Ивановки, мальчишки играли в ножик. Я подсел к ним и влился в их компанию. Это легко получилось. Хотя мне уже было шестнадцать, но из-за маленького роста мне никто не давал более двена­дцати лет.

Сидим играем... В нескольких метрах от нас, у ко­лодца, остановились две грузовые машины с солдатами. Фашисты обступили колодец, таскают воду, моются, фыркают. Некоторые разделись догола, хотя это и по­средине деревни, на виду у всех, и обливаются водой, хохочут...

По дороге с узелком в одной руке и палкой в другой шла сгорбленная старушка. Не дойдя несколько мет­ров, она остановилась, но, увидев голых вояк, еще больше поморщилась и начала обходить их стороной.

Здоровенный немец схватил только что вынутое из колодца ведро и со всего размаху окатил водой бедную старушку. Она упала и быстро начала ползти. Гитлеров­цы гоготали, свистели, улюлюкали...

Нет. Это не люди. В их поведении было что-то зве­риное. Бить их надо, безжалостно бить...

Иду дальше. Вот и анисковский борок. Лес все бли­же и ближе подступает к дороге, его шум и звонкие птичьи напевы отгоняют печальные мысли, вызванные только что увиденным, бесчеловечным отношением к старой женщине, по внешнему виду которой никто уже не сможет судить ни о ее национальности, ни о ее убе­ждениях. Можно лишь сказать: «Она женщина. Мать. Она дала нам жизнь...»

И вот он, наш родной белорусский лес. Здесь уже не нужен мне большак, по которому идут и едут непро­шеные гости. Лес тянется к Ивановке и дальше. Его тропинки укроют меня от врагов, доведут до Наумова хутора.

На том хуторе меня ждал «Мишка-парашютист». Он взял пакет, поздравил с выполнением первого личного задания комбрига, сказал, что оружие, переданное Ко­лей, сегодня же ночью отправит в бригаду. Особенно был рад, что подобрали и сумели сохранить станковый пулемет.

— Этого-то я уж никак и не предполагал. Вот будет доволен «Дядя Алеша»!

Место для «почтового ящика» Мишке понравилось. С обратной от дороги стороны под стволом дуба он вы­рыл ямку, обложил ее корой и сделал из дерна крыш­ку. «Почтовый ящик» получился отличный. Он служил нам до самой зимы, а затем с весны 1943 года до самого октября.

Этот дуб стоит и сейчас, широко развесив во все стороны свою могучую крону. Почти ничего не измени­лось в его внешнем виде. Только ель, выросшая из-под самого ствола дуба, которая тогда была не толще деся­ти сантиметров, сейчас разрослась, крепко прижалась к нему и пролезла своей верхушкой сквозь его густую крону. А издали кажется, что дуб тянется к солнцу привитой на его верхушке елью. Видно, трудно было ели пробраться через крону дуба. На стволе ее остались следы этих трудов. Ствол во многих местах, как топо­ром, отесан о крепкие сучья дуба. Из этих отесов течет смола. Плывет она по стволам ели и дуба, как будто оба дерева плачут, вспоминая суровые военные годы. Не­сколько лет назад мальчишки-озорники подожгли смо­лу и выгнали из дупла дружную семью шершней, кото­рая всю войну надежно охраняла партизанский «почто­вый ящик». Но года через два шершни там снова поселились и живут сейчас.

Договорились мы с Мишкой, что «почтовый ящик» я буду посещать не реже двух раз в неделю, и распро­щались.

Через полчаса я уже от отца получал очередную взбучку. Слава отбившегося от рук сына за мной закре­пилась давно, еще когда вопреки воле отца ушел учить­ся в Витебск, а может, еще и раньше, когда ходил в школу. Учился я по всем предметам только на «отлич­но», а вот с дисциплиной было плохо... Даже в свиде­тельстве об окончании семи классов это отметили. К счастью, на такую оценку при поступлении в техни­кум не обратили внимания,

Кажется, ничего плохого я никогда не делал, не ху­лиганил, но слово «недисциплинированный» прочно приросло ко мне и никого не удивляло. Скажешь шут­ку-прибаутку или состроишь гримасу — и этого стано­вилось достаточно, чтобы класс взорвался хохотом, а я оказался за дверью.

Беззаботным балагуром, анекдотчиком и вообще не­серьезным хлопцем считали меня в деревне. А в семье называли еще и беспутным сыном. Мне попадало и ремнем, и веревкой, и березовой розгой, но все беспо­лезно. Больше всего отца бесило то, что, сколько бы он ни бил, я никогда не плакал и не просил прощения.

Сейчас славу беспутного сына я не только не ста­рался рассеять, а, наоборот, все делал для того, чтобы всемерно укрепить ее. Ведь никто не мог даже поду­мать, что я стану заниматься чем-нибудь серьезным или мне кто-то может что-то важное доверить.

Я занялся промыслом. Начал мастерить зажигалки, гребешки, расчески, отливать ложки. Это мне здорово помогало. Надо же было сбывать свой товар. Появился повод отлучаться из дому и появляться там, где меня никто не ждал. Старался я как можно меньше продать своего товара, поэтому просил за него всегда втридоро­га, специально, чтобы никто не купил. Ведь если торго­вать по-настоящему, то и производить надо много, а на это у меня не хватало времени. А если кто из односель­чан хотел купить мои изделия, то я отдавал их даром. Тогда многие у меня отказывались брать. Это и спа­сало.

В июле три раза ходил в Витебск к «Сапожнику», но­сил туда и обратно почту. В третий раз, после очеред­ной прогулки по городу, вернулся к нему, чтобы взять пакет. Он предложил мне зайти в кладовку. Зашел. Там сидел молодой человек лет двадцати пяти. С ним позже я встречался у «Сапожника» несколько раз.

Только через много лет узнал, что это был Петр Да­нилович Богдановский. Помогла случайность. Еще то­гда, в войну, прогуливаясь по Полоцкому базару, заме­тил, что он делал покупки совместно с подростком. Я к ним не подходил, и они ко мне тоже. После войны я встретил того подростка. Он шел с моей двоюродной сестрой Анной Антоновной Лебедевой, которая и сей­час живет в Витебске. Я спросил его, что за человек был с ним тогда на Полоцком рынке.

— Мой брат Петр. Осенью сорок третьего года его схватили и расстреляли немцы, а меня вывезли в Гер­манию,— ответил Станислав.

Петр был руководителем одной из подпольных групп в городе. Он расспрашивал меня, где стоят немец­кие гарнизоны, где полицаи, патрулируют ли они доро­ги. Передал мне пакет и спросил, могу ли я взять ору­жие и медикаменты. Я взял четыре немецких пистолета и лекарства. В этот раз он велел передать, что в часы попала песчинка, но никакого вреда не сделала: свое­временно извлечена.

Все это — пакет, пистолеты, сверток медикаментов и свою записку на имя «Дяди Алеши» я положил в «почтовый ящик». Через несколько дней получил пись­мо от комбрига и пакет для отправки в Витебск. В пись­ме командир категорически запрещал мне переносить оружие, медикаменты и что бы то ни было, кроме поч­ты. Все это будет переправляться другим путем. Под­польщикам, сообщал «Дядя Алеша», даны на этот счет соответствующие инструкции.

Добровольно в петлю

Это было в конце июля. Я возвращался домой после очередного посещения Витебска. Ивановка встре­тила меня переполохом. Оказывается, пришло указа­ние отправить несколько человек из числа молодежи на торфоразработки в Осинторф. Из нашей семьи должны были ехать либо сестра Надя, либо старший брат Ни­колай. Отъезд предполагался через четыре дня.

Я быстро вернулся к «почтовому ящику» и написал письмо «Дяде Алеше». Сообщил, что есть возможность попасть в Осинторф, если этот объект его интересует.

Этим самым я убью двух зайцев: спасу сестру или бра­та и принесу пользу делу.

Дня через два примчался Мишка. Он сообщил мне, что в Осинторф ехать надо. Главная моя задача — найти там надежного человека, который выполнял бы задания партизан. Если это удастся, я должен дать ему пароль. «Дядя Алеша» разрешает пробыть там не более двух недель. Но смогу ли я оттуда вернуться в Ивановку? Я заверил, что при любых условиях выберусь. Мишка пожелал мне успехов, мы расцеловались, и он уехал.

Дома заявил, что в Осинторф поеду я. Это сообще­ние хотя и прозвучало для семьи полнейшей неожидан­ностью, но было воспринято хорошо. Действительно, я мало пользы приносил в доме. Да и шансов бежать оттуда у меня больше, чем у Нади или Николая. Осталось только заручиться поддержкой старосты. Но это я взял на себя. У меня был козырь, кото­рый, как мне казалось, должен побить все его возра­жения.

Пришел к Келлеру и попросил его направить в Осинторф из нашей семьи меня. Он удивился, с чего бы это могло появиться такое желание.

— Ведь там же работать надо, а не анекдоты рас­сказывать. Да и силенки-то у тебя не очень,— собираясь с мыслями, сказал Келлер.

Я сразу перешел в наступление.

— Да что вы понимаете?! Разве немецкому государ­ству нужна сила? Сила и у лошадей есть. А лошадей у немцев и своих хватает. Немецкое государство нуж­дается прежде всего в специалистах. А вы посылаете кого? Что умеет делать Надя или другие ваши работ­нички, которых собираетесь посылать туда? Лопату в руках держать, да еще ложку. Разве для этого вы дол­жны посылать людей? А я — токарь-универсал, сле­сарь, электрик, могу работать на строгальном и фрезер­ном станках. Да разве вы не знаете моего мастерства? А эта красивенькая расчесочка в вашем кармане — не моих ли рук дело? А насчет анекдотов и прочих весе­лых задатков,— «обиженно» вздохнул я,— вы зря так непочтительно отзываетесь. Я там такую художествен­ную самодеятельность организую, что любой ансамбль позавидует. И вам, конечно, будет почет. Все будут го­ворить: «Это Келлер нашел такого человека».

Я ошеломил старосту своей трескотней. И он, ко­нечно, отказать мне не мог. Дал свое «высочайшее» со­гласие. После этого Келлер забыл нанесенную мной обиду о его родословной. Говорили, что в кругу своих друзей он даже лестно отзывался обо мне: «Если его отдать в хорошие руки, из него выйдет толк».

И вот 27 июля с сумкой за плечами (на этот раз без пистолета) вместе со своими односельчанами и в сопро­вождении Келлера я шел до Мошкан. Оттуда — на под­водах под конвоем полицаев добрались до Богушевска. Назавтра утром на крытых грузовиках, с двумя поли­цаями в каждом кузове и одним в кабине, мчимся в Осинторф.

Осинторф... О тебе раньше пели песни. Ты был гор­достью республики. Обеспечивал топливом построен­ную в 1930 году недалеко от Орши крупнейшую в рес­публике БелГРЭС. А теперь фашисты готовились к пуску первого генератора, который привезли из Гер­мании.

Нужно было топливо, нужен был торф. На заготовку его из деревень оккупанты сгоняли молодежь, везли военнопленных. Здесь создавался настоящий лагерь ка­торжного труда, лагерь смерти.

Выгрузили нас в пятом поселке. Построили, зачитали нормы внутреннего распорядка: за ослушание — палка, за недостаточно усердное отношение к работе — палка, за неповиновение — расстрел, за попытку к бегству — расстрел, за агитацию — расстрел, за высказывания не­довольства— расстрел. И за все палка да расстрел...

Разместились на полу в длинном грязном бараке. Присматриваюсь к соседям, особенно старожилам. Из­нуренные, голодные люди. Трудно определить, кому сколько лет. Кажется — одни старики, даже не стари­ки, а скелеты. Шепотом передают новости, рассказыва­ют о бесчинствах и издевательствах. Узнаю, что по­хлебку дают два раза в сутки, утром и вечером, а в вос­кресенье — только обед, хлеба на день сто пятьдесят граммов, а работаешь с восьми утра до семи вечера. Бараки в два ряда огорожены колючей проволокой, на вышках — пулеметы. На работу — под конвоем, с рабо­ты — тоже. Считают часто. Не потеряешься.

...Работаю на погрузке в вагоны торфа. Стараюсь изо всех сил, беспрекословно выполняю все указания, даже покрикиваю на товарищей. Мое усердие заметили кон­воиры и более почтительно ко мне стали относиться.

Скоро — воскресенье. В этот день разрешается гу­лять по лагерю, подходить к соседним баракам.

Кого найти? С кем познакомиться? Не искать же надежного человека среди привезенных: им не до этого. Да и что проку, когда они все время под конвоем да за колючей проволокой. Нужно найти местного рабочего или служащего, который жил бы вне лагеря. Брожу, присматриваюсь...

Здесь же, в лагере за колючей проволокой, метрах в двадцати от нашего барака в приспособленном дощатом помещении — какая-то мастерская. Дверь открыта, ви­жу — какой-то усатый старичок (а может, и не стари­чок, тогда все ходили заросшими) мастерит что-то.

— Здравствуйте, дедушка. Что же вы сегодня в вы­ходной работаете?

— А что же я — в профсоюз жаловаться стану? Вы­звали, вот и работаю. Приказали сделать пять леек для смазки паровозов. Оглянулись сегодня, что кто-то ста­рые утащил, вот и пригнали. Хочешь не хочешь — де­лай,— недовольно пробурчал старик.

— Давайте, дедушка, помогу вам. Вдвоем быстрее.

— А ты разве что-нибудь умеешь?

— Конечно, умею.— И без разрешения взялся за ра­боту.

Разговорились. Старик — кадровый рабочий Осинторфа. До войны был слесарем по ремонту оборудова­ния. Живет в одиннадцатом поселке, в километре от наших бараков.

В углу мастерской установлен старенький токарно­винторезный станок. Спросил, кто работает на нем. Слесарь ответил, что уже две недели нет никого. Нашли было одного из привезенных, да пытался бежать. Рас­стреляли.

— А не взяться ли мне за эту работу? Я, кстати, токарь.

Он так ядовито посмотрел на меня, что я чуть не провалился сквозь землю.

— И откуда только берутся такие сволочи? — про­шипел мастер.

— А может, я и не сволочь,— ответил ему.

В общем, лейки мы доделали. Распрощались. Я по­просил разрешения заходить к нему и помогать после работы.

— Заходи, если на болоте мало наработаешься.

Что-то потянуло меня к этому человеку. Каждый

день после ужина заходил я в мастерскую. Старик за­метно переменился, подобрел, стал лучше относиться ко мне, а однажды даже вынул из тряпицы две карто­фелины и подал мне.

— На, съешь. Старуха прислала. Уж очень она сер­добольная у меня.

— Спасибо, и ей передайте мою большую благодар­ность.

Съел картофелины и, чувствуя, что наступил самый подходящий момент, начал издалека. Мол, столько мук оккупанты приносят людям, столько молодежи гибнет... И не видно никакого выхода. Разве только, может, пар­тизаны нападут, освободят?

— Что-то не показываются они сюда. Вокруг ходят, а сюда и носа не кажут,— вздохнул старик.

И тогда я решился. Подошел к нему вплотную и вы­палил:

— Наверное, здесь нет надежных людей, которые могли бы помочь им, на которых можно было бы поло­житься...

Старик пристально посмотрел на меня, в глазах за­играли искры. Он рассердился, заскрежетал зубами, надвигаясь на меня.

— Закрой свою грязную плевательницу, а то...— и замахнулся на меня железякой.

А я стоял внешне совершенно спокойный, смотрел на него и радовался, что наконец-то нашел нужного мне человека. Мастер остановился, тоже внимательно и как-то смущенно посмотрел на меня, бросил железяку.

— Давайте, деду, поговорим по душам,— предложил я как можно доверчивее.— Я партизанский разведчик, прибыл сюда, чтобы найти верного человека... Выбор пал на вас. Если вы согласны помогать нам, дня через три-четыре я уйду отсюда и доложу командованию.

— Как ты отсюда уйдешь?

— На крыльях улечу.

На этом первый откровенный разговор и закончился. Но было видно, что старик заинтересовался моим пред­ложением. Ему требовалось время на размышление и проверку меня. В мою пользу говорило лишь то, что я молодой и нездешний. Для провокации оккупанты подыскали бы и подослали более подходящую канди­датуру.

Каждый день мы встречались со стариком в мастер­ской. Обо всем постепенно договорились. Он объяснил мне, как лучше добраться в Лиозненский район и в Богушевск. Я передал ему пароль. Мастер повторил его несколько раз. В субботу снова повторил...

Пароль был сложный: «Помогите, дорогой, устроить­ся на работу в Осинторф».— «Идите к немцам, они с удовольствием берут себе работников».— «Но по благу можно получить лучшую работу».— «Попробую — мо­жет, и помогу».

На этом мы и распрощались. Я сказал, что попы­таюсь уйти завтра через ворота, а если не удастся, уйду в понедельник с работы.

И вот наступило воскресенье. Я готов уходить. Оста­вил все свои пожитки, даже ботинки и шапку, что в войну было не последним делом. Кстати, вещей из дому взял очень мало: одеяло, полотенце, пиджак. Я не соби­рался здесь долго задерживаться.

Все внимание теперь сосредоточил на воротах. Око­ло них стояло много людей. Каждый надеялся дождать­ся своих родственников и получить передачу.

Около десяти часов начали подходить отдельные родичи. Счастливчиков на десять — пятнадцать минут выпускали за ворота. Им разрешалось в двух-трех мет­рах от ворот на виду охранника посидеть с родными, поговорить, взять передачу. При возвращении у входа передачи просматривались гитлеровцами, и, конечно, им всегда что-нибудь перепадало.

Постепенно все разошлись: и счастливчики, полу­чившие передачи, и их родственники, и те, кто беспо­лезно простоял у ворот.

Остался один я. Да еще на посту немец. Притом зна­комый, который конвоиром был на погрузке торфа и видел мое усердие. Не обращая на него внимания, я продолжал сосредоточенно вглядываться в даль на дорогу в сторону одиннадцатого поселка, Подходило время обеда. А я все стоял, вытянув шею и прищурив глаза.

Немца, видимо, разобрало любопытство. Он спро­сил, кого это я так долго жду и на что надеюсь. Мне только это и нужно было. Быстро обернулся к нему, как будто до этого даже не видел его и обрадовался неожиданной встрече, поздоровался. Объяснил ему, как только мог, словами и жестами (больше жестами, чем словами), что вчера приходил мой отец и пытался пере­дать яйца и мед. Но ему не разрешили, ведь была суб­бота. А передачи разрешают только в воскресенье. Отец сказал, что он оставит все у дяди, который живет вон в том одиннадцатом поселке. Дяденька должен был принести мне передачу, но что-то нет и нет его. Я опа­саюсь, как бы его самого не потянуло на мед...

— О, мед гут, мед карашо,— кивал головой окку­пант.

Я снова уставился на дорогу и ждал «из моря кораб­лей»... Зашумели, залязгали котелки в пятом поселке. Начался обед. Каждый старался первым получить свою порцию баланды, может, гуще достанется...

Фашист опять заговорил со мной: вот, мол, и мед не принесут, и обед потеряю. И я решился на то, что уже было задумано. Попросил постового пустить меня на полчаса. Быстро сбегаю, заберу у дядюшки яйца, мед, и мы разделим все пополам. Охранник согласился. Даже предупредил, что бежать быстро нельзя. Подумают, что убегаю, поймают и расстреляют. Идти надо не торо­пясь, спокойно. Он разрешил мне отлучиться на час. Помолчав, добавил, что яйца ему не нужны, а только мед. Конечно, ему яиц уже было предостаточно. Около столба стояла целая сумка яиц, которые собрал он в виде дани от счастливчиков, получивших передачи.

— Весь мед отдам, весь, весь,— показал я руками.

— Гут, гут, карашо,— закивал головой немец.

И я пошагал, хотя очень хотелось бежать.

Минут через пятнадцать — двадцать я уже был в одиннадцатом поселке. Шел и думал: «Где-то здесь жи­вет мой новый друг». На дороге лежала веревочка. На­верное, дети игрались и оставили скакалку. Я наклонил­ся, чтобы поднять ее. Вдруг услышал тихий голос стари­ка из мастерской:

— Счастливого пути, добрый молодец!

На один миг глянул я в его сторону. Между кустами сирени на табуретке сидел тот самый слесарь. На гла­зах у него накатились слезы. Я подхватил скакалку и, прыгая через нее, такие кренделя начал выкидывать то через шаг, то через два, а то и сразу через обе ноги, удаляясь от этого места. И так вскоре оказался в поле за поселком. Даже не заметил, встречались ли немцы и обращали ли внимание на разыгравшегося мальчу­гана...

В штабе бригады

Вечером я уже был в Лиозненском районе и, по моим приметам, в партизанской зоне. Но надо же разыскать «Дядю Алешу». А как это сделать?

И тут мне повезло. Из-за поворота дороги выскочил всадник и направился в мою сторону. По всему было видно, что партизан. Но всякое случается. Ошибиться нельзя. Что же придумать? Ничего подходящего не приходило в голову. Я быстро шевелил мозгами, но еще быстрее приближался он. Верховой, не обращая на ме­ня никакого внимания, проезжал мимо.

— Дядя полицай! Дядя полицай! — закричал я вдо­гонку.— Остановитесь! Туда ехать нельзя, там, я видел, шли партизаны.

— А ты, шкура продажная, откуда взялся?! — резко осадив коня, процедил всадник.— Вот я тебе покажу по­лицая, покажу, как продавать партизан. Ты откуда явился, гаденыш?

— Не сердитесь, дядя полицай. Я хотел помочь вам.

— А ну пошли к начальству. Если только свернешь с дороги, буду стрелять без предупреждения. А чтобы быстрее дойти, марш бегом! — приказал он и повернул лошадь назад.

Я вприпрыжку, как зайчишка, побежал по дороге. Сзади трусил рысцой всадник. Бежать было легко. В душе играла музыка. Мне казалось, что ветер подго­няет меня в спину. Минут через пятнадцать мы уже были возле деревни. Постовой, стоявший на краю де­ревни, спросил у всадника:

— Что это за состязание пешего и конного?

— Да вот, немецкого змееныша поймал,— весело сообщил он на ходу.

Остановились в середине деревни у домика, где то стоял часовой. Партизан привязал лошадь, взял меня за воротник и втолкнул в дом. За столом сидел и читал какие-то бумаги красивый мужчина. Мой кон­воир доложил все как было.

— А ну-ка рассказывай, кто ты такой! — кивнул мне красивый мужчина.

— Мне нужен партизанский командир.

— Я начальник штаба отряда.

Это был Тихон Михайлович Шинкоренко. Но тогда я видел его в первый раз.

— Останемся один на один.

Он попросил выйти моего конвоира и еще двух чело­век, находившихся здесь. Я уточнил:

— Ваш отряд входит в бригаду «Алексея»?

— Да.

— Тогда отправьте меня к «Алексею». Я иду из Осинторфа, выполняю его задание.

— Хорошо, отправим. Есть хочешь?

Только сейчас почувствовал, как сосет под ложечкой и режет в желудке.

— Очень хочу.

Принесли молоко и хлеб. Наелся и мне захотелось спать. Шинкоренко спросил:

— Теперь отвезти к «Алексею» или поспишь ма­ленько?

— Сейчас,— ответил я.

Минут через пять, сидя за всадником, чуть ли не на крупе лошади, я скакал, крепко держась за талию быв­шего моего конвоира. Мне хотелось спать, и я боялся, что вот-вот усну и упаду с лошади.

— А я серьезно думал, даже был убежден, что пой­мал немецкого шпиона,— говорил мой спутник. Это был адъютант начальника штаба 8-го отряда Борис Сильвестрович Прудников.— Если бы ты хоть на шаг свернул с дороги, я бы застрелил тебя.

Часа через два мы уже были в штабе бригады. Прудников зашел в дом и вскоре выбежал оттуда.

— Заходи! До свидания. Желаю успехов,— он подал мне руку на прощанье и пошел к привязанной ло­шади.

Я состроил дикую гримасу и перевалился через по­рог. В комнате сидел «Дядя Алеша» и еще один, по все­му видать, командир. Глаза «Дяди Алеши» смеялись. А его товарищ поморщился и небрежно кинул ему:

— Что это еще за идиот?

— Иди, Ваня, погуляй! Оставь нас наедине,— сказал «Дядя Алеша».

Ваня (это был будущий комиссар бригады, а тогда еще комиссар отряда «Прогресс» Иван Исакович Ста­ровойтов) вышел. «Дядя Алеша» схватил меня на руки, прижал к себе и начал кружить, приговаривая:

— Ох и «Сорванец»! Настоящий сорванец! Жив и здоров, но до чего же ты худющий!

— «Дядя Алеша», отпустите, а то вшей набере­тесь,— взмолился я.

— Вшей твоих мы сейчас выжарим. Скажи, нашел человека, не зря кормил вшей немецких?

— Нашел. И кажется, хорошего человека.

— Когда ты ушел из Осинторфа?

— Сегодня в обед.

— Тогда отдохни. Сейчас тебя обмоют, избавят от вшей, а завтра и поговорим.

Меня отвели в какой-то домик. Нагрели воды. Я поч­ти спал, когда меня мыли, чесали и расчесывали, пари­ли белье. Ужинал я тоже почти сонный. Проснулся на следующий день. Старушка до отвала накормила, пода­ла мою, уже чистую одежду. Нашла где-то подходящий пиджак, ботинки и кепку. Я оделся и хотел идти в штаб, но мне бабка сказала, что ходить никуда не надо. Комбриг уже знает, что я проснулся, и придет сюда сам. Все это делалось, по-видимому, для того, чтобы как можно меньше людей видели меня.

Он пришел. Я рассказал все по порядку, начиная от разговора с Келлером и кончая «дядей полицаем».

— Спасибо, «Сорванец»! Но теперь тебе надо быст­рее пробираться в свою Ивановку и опять браться за Витебск. Через несколько дней снова пойдешь в город. Я дам тебе еще и новый адрес, и новый пароль. Будешь туда ходить только по моим указаниям, то есть тогда, когда будет тебе передано или написано идти ко «Вто­рому» или если что-нибудь случится с «Сапожником»,

«Дядя Алеша» дал мне адрес «Второго» и пакет. Назвал пароль.

— Сегодня ночью будешь в родных местах. Ты умеешь скакать на лошади?

— Даже на черте могу скакать. Это все-таки легче, чем на своих двоих или на скакалке,— сразу же отве­тил я...

Как только за горизонт зашло солнце и начало тем­неть, три всадника помчались в сторону Витебска. Без всяких приключений проскочили шоссе, затем желез­ную дорогу Витебск — Смоленск, потом снова шоссе, а там переплыли через реку Лучесу и, наконец, пере­секли железную дорогу Витебск — Орша. Выехали на большак Сенно — Витебск. Здесь я распрощался со сво­ими спутниками, отдал лошадь и пошел пешком в сто­рону Ивановки. Оставалось всего километров десять.

К утру я уже был дома. Встретили меня радостно и вместе с тем встревоженно. Родные понимали, что я сбежал. Но заверил их, что успокою старосту Келлера.

И вот я у него. Он выпучил глаза, протер их и уста­вился на меня.

— Это я, я!.. Не вышел из меня работник великой Германии. Не успел заслужить ни вам ордена, ни себе медали. Меня выгнал немецкий офицер, какой-то боль­шой начальник на Осинторфе. Вышвырнул за проволо­ку да еще коленом поддал. При этом сказал: «Такие работники нам не нужны, только ложку и удержат в руках, чтобы баланду хлебать. Надо узнать, какой ду­рак посылает таких недоростков на тяжелые работы». Так и пошел я домой со слезами на глазах.

— А адрес, фамилию записали? — спросил встрево­женный Келлер.

— Да никто и говорить со мной не стал. Эх, а я ду­мал, что Германия — культурная страна, у нее интелли­гентные офицеры,— с горечью продолжал я.

Келлер или поверил мне, или просто перепугался, не знаю, только просил всем говорить, что не прошел ко­миссию по здоровью. А мне только это и нужно было.

«Дядя Жора», или «Второй»

Через два дня я снова шагал в Витебск. Оты­скал адрес «Второго». За Полоцким рынком стоял на от­шибе домик. Мимо шла прямая тропа на Юрьеву гор­ку. Около домика — сад, ягодники. Я несколько раз прошелся по дорожке. Тянул время — зайти можно было лишь после семи вечера.

В восьмом часу постучался. Дверь открылась. На крыльцо вышел хорошо одетый мужчина лет двадцати семи.

— Здравствуйте. Вы покупали на Полоцком базаре сахарин?

— Здравствуй. Покупал, а что такое? — спросил он.

— Вы забыли покупку, я принес ее.

— Ох, да. Спасибо! Проходи...

Я вошел в квартиру. Она блистала чистотой и белиз­ной. Это мне сразу бросилось в глаза.

Со двора зашла женщина. Хозяин сказал ей:

— Это наш гость. Приготовь ужин.

Она поздоровалась со мной и начала стряпать. Мы зашли в другую комнату. Я отдал пакет. «Второй» вскрыл его и при мне прочитал, рассмотрел бумаги. По­том взял карандаш и стал что-то считать, написал ряды цифр. Затем положил все в стол. Начался непринужден­ный разговор обо всем и ни о чем.

Хозяйка пригласила нас к столу. Он был хорошо сервирован и богат закусками. По крайней мере, такой стол я видел до войны лишь в ресторане по Замковой улице. Видел... Через окно. Сели. На столе появилась бутылка иностранного коньяка. Хозяин налил рюмки. Я чокнулся, но пить отказался.

Никогда еще не брал я в рот спиртного. Первую рюмку выпил в 1944 году в Богородском госпитале в День Красной Армии.

После ужина хозяин отвел меня в боковую комнату. Там кровать уже была разобрана.

— Вот здесь ты будешь спать,— сказал он.

— Спасибо!

— Да, оружие у тебя есть?

— Есть пистолет.

— Давай его сюда,— протянул он руку.

Я отдал пистолет. Он сунул его в карман. Сразу ни­чего я и не подумал, спокойно разделся. Но потом, от­вернув занавеску, увидел такое, что меня сразу бросило в холод. Под занавеской висел немецкий офицерский мундир с серебристыми кручеными погонами. Но от­ступать уже было поздно.

Будь что будет, решил я и лег спать. Но заснуть, ко­нечно, никак не мог. Больше всего корил себя за то, что добровольно отдал оружие. Ведь можно же было ска­зать, что у меня пистолета нет. Кажется, за ночь я не сомкнул глаз.

Утром позавтракали. По тропинке мимо этого дома потянулись люди. Хозяин отдал мне пакет и пистолет, проводил до дверей. За калиткой я влился в поток лю­дей. На ходу выхватил и ощупал обойму пистолета. Все в порядке, патроны на месте. Но страх этой ночи долго не покидал меня. Обо всем, в том числе и о серебри­стых погонах, я написал «Дяде Алеше». Обратной поч­той 19 августа он сообщил мне, что на мелочи не надо обращать внимания. Это наш человек, хотя бы он был и в «чертовой коже». Одновременно я получил пакет и новое задание. Но об этом несколько позже.

После первого посещения я долго не был у «Второ­го». Меня больше посылали к «Сапожнику». В конце сентября 1942 года в кладовке «Сапожника» я встретил­ся с женщиной лет тридцати. Она расспрашивала меня о возможностях передвижения по деревням, много ли там ходит народу, интересовалась деревней Воеводки, как туда лучше всего пройти. Я рассказал, что знал. Со­общил, что народу ходит много, большинство женщи­ны, подростки и старики, ищут, где бы обменять одеж­ду, соду, сахарин и кое-что другое на продукты пита­ния. Деревню Воеводки я знал хорошо и посоветовал, как туда добраться.

В конце октября через «почтовый ящик» получил пакет для «Второго». И вот я снова в Витебске, в домике возле Полоцкого базара. Была суббота. Хозяин оказал­ся в хорошем настроении. Хозяйка стряпала на кухне.

— Вот хорошо, что ты пришел,— сказал «Второй».— Сегодня как раз у нас будут гости. Посмотришь на фа­шистских офицеров за пьянкой. Давай-ка быстро умой­ся, приведи себя в порядок. Я для тебя дядя Жора, же­на — тетя Катя, а ты — наш племянник. Как тебя вели­чать при гостях?

— Вася,— ответил я.

— Так вот, Василек, давай почту, пистолет и — бы­стро мыться.

Пистолет не хотелось мне отдавать. Я медлил, Он понял все и с укором сказал:

— Мне твой пистолет не нужен. Но я боюсь, как бы ты по молодости не наделал глупостей. А опасности здесь никакой нет, и оружие тебе ни к чему.

Я отдал пистолет и занялся туалетом. Нарядили они меня в белоснежную рубашку, наутюженные брюки, начистили ботинки и уж, конечно, сбрызнули мой чуб духами. Стол был накрыт богато и со вкусом. Ждали гостей.

В девять часов подкатила легковая машина.

«Дядя Жора» встречал гостей на крыльце. Слышны были бурные приветствия, похлопывания и хохот. Вошли, поцеловали руку «Тете Кате»; «Дядя Жора» пока­зал на меня и что-то сказал по-немецки. Я поклонился одному и второму.

— О, гут, гут,— бросил оккупант и потрепал меня за волосы.

Они сели за стол — и качалась пьянка. Один фашист показал на меня и что-то проговорил. «Дядя Жора» сказал, что гость спрашивает, почему меня не посадили вместе с ними за стол. Я попросил не беспокоиться, да и «Тетя Катя» жестами показала, что мне уже приго­товлен стол на кухне. От меня отстали.

Дверь оставалась открытой, и из кухни мне было хорошо видно и слышно все. «Дядя Жора» отлично вла­дел немецким языком. Вначале говорил он очень много, по-видимому, рассказывал анекдоты или забавные исто­рии. Гости все время взрывались хохотом. Потом он уже больше слушал, лишь изредка вставляя отдельные фразы. Тосты следовали один за другим.

Захмелевший фашист пришел на кухню с наполнен­ной рюмкой и что-то начал говорить. «Дядя Жора» ска­зал, что он хочет угостить меня коньяком. Я вежливо отказался. «Дядя Жора» перевел ему мой ответ. Фа­шист махнул рукой и выпил рюмку сам.

Через некоторое время «Дядя Жора» спросил, смогу ли я что-нибудь сплясать, гости просят.

— Русского,— ответил я.

«Дядя Жора» и «Тетя Катя» подыгрывали губами, а я отплясывал. Получив в награду бурные аплодисмен­ты, ушел и лег спать. Под хохот компании и звон рю­мок уснул. Когда гости расходились, я уже не слышал.

Утром «Тетя Катя» сказала, что «Дядя Жора» ушел по делам и вернется только к обеду. Мне придется ждать его. Действительно, часа в два «Дядя Жора» вер­нулся. Он передал мне пакет, вернул пистолет, и я вы­шел, затерялся среди людей, сновавших по городу.

Меня всегда мучили и сейчас мучают вопросы: «Кто же этот «Дядя Жора»?», «И вообще Жора ли?» Навер­ное, он такой же Жора, как я Вася. Но одно не вызыва­ет сомнений: это был умный и смелый подпольщик, су­мевший войти в доверие к немцам и занять у них видное положение.

И опять в петлю...

Как уже говорилось выше, утром 19 августа я получил пакет и записку от «Дяди Алеши». В записке, кроме заверений, что «Второй» — наш человек, содер­жалось новое задание. Мне поручалось срочно про­браться через фашистское кольцо, в котором замкнуты партизаны в бабиновичских лесах Лиозненского райо­на. «Постарайся обязательно пробраться туда и пере­дать пакет командиру отряда И. И. Гурьеву. Это очень важно. От этого зависит жизнь сотен партизан, и не только алексеевцев. Очень, очень прошу тебя во имя жизни добраться туда при любых условиях. Желаю удачи. «Дядя Алеша»,— тревожно заканчивалась записка.

Записку я сжег, а пакет запрятал в карманчик, спе­циально пришитый к кальсонам. Дома сказал, что пойду в Волосово к дяде Осипу. Деревня Волосово находится в двадцати километрах от Ивановки, за станцией Сосновка. Там за Осипом Борисенко замужем была родная сестра моего отца Ирина. Вот к ним-то я и собрался «в гости».

Возражать особенно никто не стал, только отец не­довольно пробурчал:

— Что-то ты расходился то в Волосово, то в Ви­тебск. Лучше бы отдохнул недельку. Или не очень переработался там, в Осинторфе.

Дома ко мне пока все относились терпимо, даже с Уважением: еще прошло лишь немногим больше недели как вернулся из Осинторфа. Прихватив кусок хлеба, я поспешил со двора. Отойдя от деревни и убедившись, что никого поблизости нет, повернул на Мошканы, оттуда на Лучковский разъезд, обошел с левой стороны Богушевск, пересек шоссе Витебск — Орша и оказался в Большой Щитовке. Километров тридцать осталось позади. До Бабиновичей — не более десяти. Уже слышная артиллерийская канонада, все чаще обгоняют или идут навстречу немецкие автомашины с фашистскими солдатами и полицаями.

По пути от Большой Щитовки до Украища четыре раза пришлось сворачивать на луг и, размахивая кепкой, беззаботно гоняться за бабочками или прыгать со скакалкой. Никакого желания резвиться, разумеется не было. Ведь прошел я в темпе уже более тридцати километров, но обстановка этого требовала.

А от Украища пробираться стало еще труднее. Там уже не только раздавалась канонада, но и виднелись черные столбы дыма от бомбовых и снарядных разрывов, то и дело проносились немецкие самолеты. На улицах деревень уже нельзя было встретить крестьян, даже детей, моих добрых друзей, которые лучше всех прикрывали меня. Везде находились оккупанты и их обозы. Дальше двигаться, изображая веселого мальчишку, стало опасно. Что же делать?

Метрах в двадцати от дороги около кустов паслась рябая корова. Я обрадовался, что нашел спасительный выход. Выломал добрый хлыст, засучил штаны выше колен и побежал к корове. Выгнав ее из кустов, погнал вдоль дороги, по которой шли войска. Корова всячески старалась повернуть назад, видимо, ее деревня осталась позади. Но посвист хлыста заставлял идти в сторону Бабиновичей. Нарочно весь замурзавшись, плача навзрыд, смахивая рукавом «набегавшие» слезы и вытирая нос, я громко проклинал «свою» буренку:

— Штоб тебя волки разорвали на клочья!.. Штоб тебя забодал родной теленок!.. Штоб твои глаза выклевал ворон!..

Так помаленьку и продвигался в сторону Бабиновичей. Вот уже около шестисот метров осталось до них. Правее из-за кустов показалась деревня Степаненки. Там извивалась речушка, по обеим сторонам которой раскинулась неширокая болотина, уходившая клином в темнеющий лес. Оттуда доносились стрекотание пулеметных и автоматных очередей, винтовочные выстрелы, разрывы мин и снарядов. Вдали, около самой опушки леса, я разглядел змейку вражеской линии обороны. До нее оставалось не более двух километров.

От дороги повернул корову к болотине, подогнал к речушке и остановился. Корова принялась щипать тра­ву. Я сел на бережок, опустил ноги в воду и думаю, как быть дальше. Мысли одна заманчивее другой напере­гонки проносятся в голове. Я еще не решил, как быть. Но что от коровы следует уходить немедленно, было совершенно очевидно.

Посидел, огляделся вокруг, выбрал большой лозовый куст, который возвышался вдали над болотной травой и мелким кустарником, и решил пробираться к нему.

— Прощай, буренка! Спасибо за помощь! Как-никак, а пару километров ты меня выручала.

Шел, зорко наблюдая по сторонам. Старался не при­влекать к себе внимания движущихся по дороге фаши­стов. Вот и лозовый куст. Осторожно забрался в сере­дину. Уселся. Смотрю вокруг, ничего подозрительного не вижу. Местных жителей нигде ни души. И в Бабиновичах, и в Степаненках, и на дорогах видны только вооруженные солдаты и полицаи. Впереди, между дере­вьями, на бугорке, на моем пути, копошатся фашисты. Присмотрелся. Оказывается, там пулеметная и мино­метная точки. Наверное, для прикрытия болотины, ко­торая в этом месте не достигает и пятидесятиметровой ширины.

Да, положение сложное. Можно ожидать вечера под лозовым кустом, чтобы потом под покровом темноты пробраться через фашистское кольцо. Но было всего лишь часа три дня. Солнце освещало и обогревало зем­лю, поднимая испарину на болоте.

Вынул из кармана хлеб, грызу его и думаю с трево­гой: «Ждать до ночи? А потом? Чем же лучше ночь? Теперь хоть все видно, да и бдительность врага может быть притуплена. А ночью и на засаду нарваться не­долго. Наверное же, перекроют на ночь эту болотину. Как же быть?»

Будь что будет. Решил продвигаться днем, и немед­ленно. Встал во весь рост. Просмотрел свой путь на сот­ню метров, прощупал глазами шаг за шагом. Мелкий кустарник, кочки, болотные травы. «Никаких перебе­жек. Только ползком. Хоть медленнее, зато увереннее»,— решаю я.

Вынул пакет, засунул его за подкладку кепки, повернул ее козырьком назад, пистолет зажал в зубах и пополз между кочками по ржавой воде. Ползу медленно, осторожно, чтобы не шелохнулся кустик, не треснула ветка, не плеснула гнилая вода. Все бы ничего, но пистолет... Разве удержишь его в зубах? Челюсти устают, зубы ноют от зажатого металла. Держать в руке — плохо ползти, да того и смотри, что всадишь в болотную жижу. Засунул за ворот рубашки — выскальзывает. Что же делать? Ножом обрезал вокруг низ рубахи и прочно привязал петлей за кожух ствола и скобу! пистолета. Получилась своеобразная мягкая ручка. Взял в зубы. Другое дело.

Медленно преодолеваю расстояние. Когда на пути попадает подходящий кустик, отдохну минутку, приподнимусь, оглянусь вокруг, намечу маршрут — и снова в путь.

Прошло около часа, а расстояние прополз небольшое, еще только приближаюсь к бугорку над болотиной, где находятся огневые точки фашистов, которые я видел еще из лозового куста. Вот уже переполз тропинку через болото, которая связывает бугорок с сушей. Забрался в очередной кустик, отдохнул немножко и огляделся. Фашисты возятся на бугорке, шумят, гогочут. Их голоса раздаются, кажется, у меня над самым ухом. Им весело. Сюда еще не долетают партизанские пули, хотя впереди бой слышится уже отчетливо.

Снова определил себе маршрут метров на 40—50, пополз, вжимаясь в вонючую болотную жижу, то скользя по ней животом, то утопая по самое горло. Чем, выше трава, тем труднее пробираться. Малейшее неосторожное движение может привлечь внимание. По осоке ползти проще: потихоньку надвигаешься на нее, подминаешь под себя — и никакого шума, треска или шевеления верхушек, только уж больно режет она руки и босые ноги. На руках уже во многих местах со­чится кровь, на ногах не вижу, но чувствую, что поло­жение тоже незавидное: огнем горят.

Вот минул бугорок с фашистами. Их негромкий гомон и смех раздаются уже сзади. Теперь следует быть еще более осторожным. Болотина ведет к партизанскому расположению, и немцы, несомненно, наблюдают за ней. Ползу, зажав в зубах пистолет, как собака кость... Вдруг над самым ухом раздался какой-то странный про­тяжный звук, что-то зашипело. Я невольно приподнял голову.

Ужас... Волосы на голове поднялись дыбом, казалось, вот-вот кепка свалится с нее... В полуметре от меня, на уровне глаз, пружиной сжалась здоровенная серо­ватая гадюка. Приподняв голову и выгнув, как гусак, шею, она застыла в готовности броситься на своего врага.

Я окаменел, боясь не только шелохнуться — глазом моргнуть. Достаточно сделать малейшее движение, и змея бросится на меня. Она тоже замерла, уставившись на меня. Я хорошо знал, что любая змея всегда старает­ся уйти от своего врага и бросается на него только в крайнем случае, если не сможет убежать или проспит опасность и враг окажется на критическом расстоянии от нее. На мое несчастье, видимо, проспала на солныш­ке и эта гадюка, а я оказался в крайне опасной близо­сти от нее.

Смотрим один на другого, не моргая, сверлим друг друга глазами. «Ну, хватит, хватит. Уходи. Я тебя не трону,— мысленно прошу я гадюку.— Пропусти меня. Ты испортишь все мое дело. А там сотни людей могут погибнуть... Уйди с дороги».

И мне показалось, что она поняла мою мольбу. Да­же, кажется, понимающе подмигнула, кивнула головой, осторожно повернулась, блеснула мне в глаза зеркаль­ным лучом солнца, отраженным ее вороненым шлифо­ванным телом, и, медленно спустившись на противопо­ложную сторону кочки, заскользила по траве. Трава еле-еле шевелилась.

Глубокий вздох облегчения вырвался у меня из гру­ди. Когда прошли напряжение и страх, я даже позави­довал змее: «Ох, если бы я умел так бесшумно и неза­метно ползти...»

И снова шаг за шагом продвигался вперед. Надо мной стали свистеть пули, проноситься снаряды. Это был лучший признак, что приближаюсь к цели. Страш­но устал. Добрался до густого широкого куста черему­хи. Залез под него, прилег на травке. Воды здесь не бы­ло. Потянуло на сон. Борюсь с усталостью, стараюсь не уснуть. Выколупываю размокшие хлебные крошки из уголков кармана и бросаю в рот...

До моего слуха донеслось тарахтение телеги. Приподнял голову. Смотрю. С правой стороны болотца с горки спускается здоровенная, рыжая лоснящаяся на солнце бесхвостая лошадь, запряженная в повозку. На телеге лежит и нервозно дергает за вожжи немец, подгоняет неторопливого тяжеловоза. Только выдвинулась к болотине и повернула на обочину, как засвистели пули. Лошадь упала и забилась в предсмертных судорогах. Немец скатился с повозки, отполз, а затем вскочил и побежал.

Так, так. Значит, я уже в поле досягаемости партизанских пуль. Пригляделся хорошенько. Ба! Так это же немецкая линия обороны! Вон она: в двух-трех десятках метров от меня по правую и левую стороны. Я снова пополз, извиваясь между кочками и кустиками. Пули и снаряды свистят над головой. Все бурлит, как в кипящем котле. Сколько времени я ползу? Наверное, часа четыре, может, больше. Солнце уже клонится к закату. А я все ползу и ползу. Кажется, никогда не будет конца этому длинному и трудному пути.

Вот уже и лес. Время от времени приподнимаю голову, чтобы сориентироваться на местности, определить дальнейший маршрут и оглядеться, уточнить, не видно ли где партизан. Чувствую, что нахожусь уже в партизанском расположении. Пули не свистят над головой, а стрельба слышится позади. Но нигде никого не видно. Будто все вымерли.

— Стой, гад, не шевелись! — прошипел у меня над головой женский голос.

В одно мгновение пистолет оказался у меня в руке. Я повернул голову. В двух метрах от меня с карабином наизготове стояла наша партизанка Полина Лютенко. Я сразу узнал ее. Она была у нас в Ивановке в июне этого года, когда партизаны отряда Гурьева совершили неудачное нападение на Латыгово. Вспомнил, как Полина плакала вместе с другими девушками и моей мамой над погибшим в бою пулеметчиком Лешей Смердовым.

— Полина! Здравствуй! Я приполз к вам по заданию...

— Откуда ты взялся, сморкач! А ну, брось пистолет! — приказала она.

— Сама ты сморкачка! И пистолет не брошу,— под­нимаясь, недовольно бурчал я, засовывая оружие за пояс.— Своих не узнаешь, что ли?.. Глаза повылезали...

— Повылезали, повылезали. Черт тебя узнает. По­смотри, на кого ты похож.

Я посмотрел на себя. Боже мой... Весь мокрый, в грязи, как свинья после лужи. На руках и ногах капель­ками сочилась кровь. Это проклятая осока ви­новата...

— Ну-ка скажи, чье ты задание выполняешь?

— Не нукай, не запрягла. А задание не чье-нибудь, а комбрига «Алексея»,— торжественно заявил я.— Веди к командиру Гурьеву.

— Голубок мой,— бросилась она обнимать меня.— Неужто комбриг нам весточку прислал! Вот радости бу­дет! Пошли быстрее.

Через несколько минут мы были у Гурьева. Он встретил нас около землянки. Не успела Полина рас­крыть рот, как я доложил:

— Товарищ командир отряда! Прибыл к вам по за­данию командира бригады. Доставил пакет,— вынул его из кепки и передал ему.

— Спасибо, молодец! — кинулся он ко мне, схватил в объятия и поцеловал.— Как тебя зовут?

— Никак меня не зовут, товарищ командир! — от­ветил я.

— Хорошо, пусть остается секретом,— улыбнулся он.— Пошли в землянку.

Зашли. Там здорово пахло свежей хвоей и смолой. Посередине на четырех загнанных в землю столбиках был пристроен из расколотых кругляков стол. По обеим сторонам его — нары.

Иван Иванович вскрыл пакет, который мог уме­ститься в спичечной коробке. Несколько раз перечитал принесенное мною письмо.

— Да. Дела, дела,— в задумчивости проговорил ко­мандир отряда и отдал распоряжение своему ординарцу позвать Алексеева, Шинкоренка, Ваканова, Казанце­ва, Семенова, Егора и Павла Рахановых.

— Долго ты добирался до нас? — спросил Иван Ива­нович.

— Часов с семи или восьми утра! А полз, наверное, часов с трех дня.

— Ничего себе... Сейчас уже почти девять вечера... Чем бы тебя накормить?..

Он приказал дежурному принести чего-нибудь поесть. Тот пожал плечами. Гурьев заморгал ему и жестами показал на что-то. Я понял, что он требует найти что-нибудь.

— Продукты на исходе, патроны тоже,— как бы жа­луясь, сказал он.— Три дня беспрерывных боев и бом­бежек. Жмут беспощадно, гады. Коней доели. Столько народу кормить надо.

Я рассказал Ивану Ивановичу, каким путем доби­рался, как полз по болотине, как встретился со змеей, как партизанские пули уложили немецкую лошадь...

— Бр-р-р-р,— передернулся он.— Больше всего я боюсь змей. Когда-то укусила. Еле выжил. А вот насчет лошади — это интересно. Сегодня же ночью пошлю разведку по твоей тропе, а заодно и за мясом... Пригодится.

В землянку вошла его жена Мария Ивановна. Она быстро нашла два сухаря. Я съел эти сухари и кусочек сала, который принес дежурный, улегся на нары и задремал.

— Комбриг требует немедленно прорывать окружение... Фашисты подбрасывают свои войска со всех сторон... Готовятся двадцать второго — двадцать третьего августа перейти в решительное наступление... Стягивают силы... Информация достоверная... Сообщите соседям... Готовят кровавую расправу...— как молотком отдавались в моем сонном мозгу слова Гурьева, кото­рый информировал командный состав, срочно собран­ный в землянку.

Во сне я видел змею, которая все время старалась заползти вперед, то пугая своей настороженной позой, то заигрывая и ласково извиняясь за свой нетактичный поступок. Не один раз я просыпался в холодном поту.

— Ничего, ничего, спи,— гладила меня по вспотев­шему лбу жена Гурьева.— Это сон, наверное, дурной приснился.

Иван Иванович сидел, склонившись над картой, ок­руженный уставшими, озабоченными партизанскими командирами и политработниками.

Утром Гурьевы угощали меня свежей жирной ко­ниной.

— Это тот тяжеловоз. Разведчики принесли,— гово­рил Иван Иванович.— Ешь, предстоит нелегкая работа...

Пока я уплетал конину, командир кратко рассказал мне, как фашисты в начале второй декады августа бло­кировали партизан в треугольнике Витебск — Орша — Смоленск.

Народные мстители с боями отходили в глубь тре­угольника, еще не подозревая, что они окружены. Не­которым отрядам удалось прорваться сквозь цепи и выйти из блокады. Из алексеевцев оказались в фашист­ском кольце отряды Гурьева и Гайдукова, а также не­сколько рот из отряда имени Селиваненко. Командиры отрядов В. А. Блохин и А. С. Гайдуков в окружение не попали. Их перед самой блокадой вызвали в штаб бригады. Поэтому всеми алексеевцами, попавшими в окружение, командовал Иван Иванович Гурьев.

К концу дня 16 августа партизаны оказались в бабиновичских лесах зажатыми плотным вражеским коль­цом. Алексеевцы закрепились около Бабиновичей на реках Лучеса и Верхута. Но не удержались на этом ру­беже. Под напором превосходящих сил противника они вынуждены были отступить в лес и на его опушке за­нять оборону.

17 августа фашисты прекратили наступление. Они усиленно строили оборонительные линии, вели беспре­рывную бомбардировку, артиллерийский и пулеметный обстрел окруженных партизан. Решительное наступле­ние на народных мстителей, как и указывалось в до­ставленном мною письме комбрига, враг наметил на 22 августа.

И вот она, ночь с 20 на 21 августа. Когда начало вечереть, алексеевцы бесшумно снялись с обороны, сгруппировались по ротам. Были созданы три отдель­ные группы. Первую — из пяти человек — возглавлял политрук роты Егор Петрович Раханов. Она имела два ручных пулемета и три автомата, каждому бойцу дали по две-три гранаты. Вторая состояла из трех человек во главе с начальником штаба отряда Михаилом Алексее­вым. В нее вошли пулеметчик и я. Третью возглавил командир роты Артем Исаевич Ваканов. Она насчиты­вала двадцать пять человек. В нее были подобраны обстрелянные, видавшие виды бойцы: Николай Дмитрие­вич Семенов, Борис Иванович Конюхов, уралец-пу­леметчик Георгий Соколов, храбрая партизанская разведчица Полина Дмитриевна Лютенко, брат Арте­ма Ваканова — Никита, четырнадцатилетний развед­чик Ваня Рыжков, двенадцатилетний Доня Семашко и другие.

Первые две группы под покровом темноты должны были по болотине пробраться через немецкую оборону и залечь позади огневых точек противника по левую и правую стороны, чтобы в первый же момент уничто­жить их. Группе Ваканова выпала сложная и трудная задача прикрывать отход, всеми силами задержать пре­следование алексеевцев, приковать к себе внимание противника.

Часов в одиннадцать вечера все три группы покинули исходные позиции и бесшумно двинулись по болоту на север между Бабиновичами и Степаненками. Группа Ваканова залегла и окопалась по обеим сторонам боло­та перед самой немецкой обороной, охватив ее полу­кругом. Остальные две группы пробирались дальше. Когда мы доползли до того места, где я встретился со змеей, группа Егора Рахакова повернула налево в тыл правого крыла противника, мы же втроем двинулись направо, на взгорок, в тыл пулеметному и минометному гнездам фашистов на их левом фланге.

Мы приблизились к огневым точкам противника на 25—30 метров. В кустах осторожно установили пулемет. Залег пулеметчик, залегли и мы: я с одной стороны, а Алексеев — с другой. Замерли, припав к земле. Реша­лась судьба попавших в железное кольцо народных мстителей. Мы должны подавить немецкие огневые точ­ки, если будут обнаружены партизаны. Лежим, считаем минуты. Вот уже слышен осторожный шорох на боло­те. Это алексеевцы выходят из окружения. Шорох слы­шен минуту, две, десять, двадцать... Я уж было поду­мал, что так бесшумно и удастся всем уйти. А вслед за ними и мы снимемся и оставим фашистов спокойно спать у оружия. Только так подумал и облегченно вздохнул, как началось...

Правее в нескольких километрах от нас со стороны шоссе Витебск — Орша разгорелся жаркий бой. Это народные мстители из бригад К. С. Заслонова, В. У. Бойко и К. В. Зюкова пошли на прорыв фашистской цепи в сторону Богушевского и Сенненского районов.

Всполошились и «наши подопечные». В небо взви­лись ракеты. В болотине стали видны четыре длинные цепочки партизан, выходящих из окружения.

Мы сразу же забросали гранатами пулеметное и ми­нометное гнезда. Фашистский пулемет успел дать толь­ко короткую очередь, а минометчики не выпустили ни одной мины. Оставшиеся в живых каратели бросились бежать, но их уложили наши пули. Мы успешно выпол­нили свою задачу. Алексеев отдал приказ отходить вслед за выходящими из окружения партизанами.

Жаркий бой кипел в это время левее, куда направи­лась группа Егора Раханова, и сзади, где прикрывала отряд группа Ваканова.

Мы прошли уже более трех километров, а бой там еще гремел вовсю.

Позже стало известно, что группа Раханова забро­сала гранатами огневые точки противника и перебежка­ми начала уходить к болоту. За нею увязались фашисты с соседнего рубежа, стали окружать. Раханов стоя уда­рил из ручного пулемета, но автоматная очередь про­шила ноги политрука. Егор Петрович упал.

— Уходите немедленно, я прикрою вас!— прика­зал он.

Раханов отстреливался до последнего патрона. Гит­леровцы стали обходить героя, чтобы взять живым.

— Не выйдет, гады! — Он бросил последнюю грана­ту в подползавших фашистов, выхватил пистолет и... выстрелил себе в висок.

Так погиб храбрый партизан, пятидесятилетний ком­мунист Егор Петрович Раханов. До войны он работал председателем колхоза «Коммунар» Октябрьского сель­совета Лиозненского района. С первых дней оккупации вместе со своим братом Павлом, кадровым командиром Красной Армии, который, попав в окружение, вернулся домой, они ушли в леса, создали партизанскую группу, громили врага, а затем в начале 1942 года влились в партизанскую бригаду «Алексея». Егора Пет­ровича назначили политруком, а Павла — команди­ром роты.

В ту ночь также вышли из окружения заслоновцы, на юг прорвались отряды Амельченко и Соколова, на восток — смоленцы, остатки бригад Бойко и Зюкова вышли за железную дорогу Витебск — Орша.

Вместе с алексеевцами я дошел до Лучесы, распро­щался со своими боевыми друзьями и, круто повернув налево, пошел в сторону Сосновки. К обеду я уже был в деревне Волосово в гостях у дяди Осипа. Погостив немного, отправился домой.

Не один день пришлось партизанам, вырвавшимся из бабиновичского окружения, принимать бои и ухо­дить от карателей. Тогда погиб и начальник штаба отряда Михаил Алексеев. Но в целом операцию парти­заны выиграли. Немцы не смогли быстро перестроиться и предпринять преследование партизан, прорвавшихся в четырех направлениях. К тому же они не снимали блокады с бабиновичских лесов и начали прочесывание, надеясь, что часть партизан все же осталась в окру­жении.

Не сладко пришлось и группе алексеевцев во главе с Вакановым, которая прикрывала отход партизан. Фа­шистам удалось перерезать болотину и закрыть отход храбрецам, вызвавшим огонь на себя, чтобы дать воз­можность отряду вырваться из окружения. Оставшиеся в живых бойцы ушли в глубь леса, пытались найти в кольце какую-нибудь щель, но ничего не получилось. Фашисты гоняли их из одного сектора в другой, прижи­мая к шоссе Орша — Витебск, где был установлен плот­ный заслон. Семь дней голодные, изможденные партизаны уходили от преследователей. Их оста­лось 8 человек: Вакановы Артем и Никита, Соколов, Семенов, Лютекко, Конюхов, Доня Семашко и Ваня Рыжков.

У двенадцатилетнего Дони Семашки и четырнадца­тилетнего Вани Рыжкова биографии только начинались, и начинались в суровые годы фашистского нашествия. Деревенские пареньки, бывшие воспитанники детского дома, добровольно пришли в партизанский отряд, что­бы мстить врагам за кровь и слезы Родины.

Артем Исаевич Ваканов и его брат Никита — мои земляки. Родились они в деревне Антуси, что в трех километрах от Ивановки. Артем был старший, 1918 года рождения. Он служил в Красной Армии. В первые дни войны сержантом вступил в бой с фашистскими захват­чиками. Испытал горечь отступления, попал в плен, за­тем бежал и вернулся к родителям. В начале июля 1942 года вместе с младшим братом Никитой ушел в партизанский отряд Гурьева из бригады «Алексея». Никита был года на два старше меня, но учились мы с ним вместе с первого и до шестого класса, вначале в Церковищенской начальной, а затем в Скрыдлевской не­полной средней школе, даже сидели за одной партой. Артем Исаевич в партизанах быстро проявил себя сме­лым и находчивым. Его вскоре назначили командиром роты.

Николай Дмитриевич Семенов (настоящая фамилия Завьялов) из Ленинграда. Он родился в 1915 году, слу­жил в Красной Армии. Часть его стояла около Витеб­ска, перед самой войной вместе со всеми выехал в ла­герь под Лиду. Здесь Семенов 24 июня принял первый бой. Затем вместе с частью отступал до Минска, участ­вовал в боях. Попал в окружение, двигался в сторону Великих Лук в надежде выйти за линию фронта. Приш­лось остановиться у знакомых в Витебске, а затем пере­браться в деревню Шарки. В конце июня 1942 года Се­менов встретился с Павлом Петровичем Рахановым и ушел в партизаны.

Полина Дмитриевна Лютенко родилась в 1920 году в Лиозненском районе. С 1936 года работала в Витебске на швейной фабрике «Знамя индустриализации», всту­пила в комсомол, а в 1938 году окончила автошколу и стала шофером на полуторке. На ней она и отступала в сторону Смоленска, везла военный груз, но немцы разбомбили колонну, и Полине пришлось вернуться к матери в деревню Ковали. Лютенко оказывала посиль­ную помощь народным мстителям, ходила в разведку, а в мае 1942 года пришла к алексеевцам и вступила в партизанский отряд Гурьева.

Борис Иванович Конюхов, колхозник из Лиозненского района, в начале 1942 года пришел в партизаны, стал пулеметчиком и храбро сражался с врагом до соедине­ния с Красной Армией. Сейчас живет в Витебске.

О Георгии Соколове почти ничего не сохранилось в памяти его боевых друзей. Известно только, что служил он в Красной Армии, уралец, попал в окружение, затем пришел к партизанам-алексеевцам, был отчаянным пар­нем и отличным пулеметчиком, в конце 1942 года погиб в бою с карателями.

Их осталось всего восемь. Они попали в западню. Дальше уходить некуда. Впереди шоссе, на котором плотной стеной стоит немецкая техника, а на обочинах ощерились дулами в сторону партизан пулеметы. По шоссе патрулируют фашисты с овчарками, позади — немецкая цепь. Как быть? Положение безвыходное. Но... Семенова осенила мысль. Вон прямо на бугорке среди редкого чистого леса лежит вывороченная комо­ватая развесистая ель.

— Давай, Артем, попытаем счастья, заберемся под нее, замаскируемся и будем ждать,— предложил он.— Обнаружат — примем последний бой. А вдруг да про­несет. Место неподозрительное.

Партизаны забрались под ель, залезли под ее ветки, установили два ручных пулемета, выбрали цели для автоматов, выложили перед собой оставшиеся гранаты, заняли круговую оборону...

А фашисты уже близко. Видны их зеленые мундиры, мелькающие между деревьями. Идут, переговаривают­ся, автоматы наизготове. Два гитлеровца, громко разго­варивая, прошли около самой ели. Каждый их шаг буд­то молотом отбивался в сердцах притаившихся партизан. Минут через пятнадцать прошла вторая цепь, уже менее настороженно, а за нею и третья...

Смеркалось. На шоссе, до которого было не более ста метров, все еще шумели фашисты, гудели моторы машин. Под этот шум партизаны незаметно для себя уснули мертвым сном...

Первым проснулся Николай Дмитриевич Семенов. Его поразило лесное обыденное спокойствие со звон­ким щебетаньем птиц. Хотя подкрадывалась осень, но птицы в этот день расчирикались основательно. Солнце поднималось над лесом, было уже часов восемь утра. Семенов разбудил остальных. Радость охватила людей. Свободно вздохнули народные мстители.

— Что ж, давайте, браточки, позавтракаем и в путь,— сказала Полина.

— А чем?

— Есть у меня НЗ.

Она вынула из-за пазухи маленький узелочек. Раз­вязала. В одной стороне его было немножко соли, в другой — горсточка муки. Она брала пальцами и сыпала в семь протянутых рук по щепотке соли и муки. Пар­тизаны осторожно и бережно слизывали каждую ка­пельку соли, каждую мучинку...

— Вот и все, что было у меня в запасе и что я берег­ла до радостного дня,— сказала она.

— Ничего. Подкрепились хорошо. Попьем водички и в путь. Теперь-то уж до победы доживем, а после войны соберемся да и по рюмке водки выпьем...

Через семь дней с большими трудностями группа Ваканова добралась до бригады.

Отряд «Моряк»

С весны 1942 года южнее Витебска, в хотемлянском лесу, прочно обосновался один из боевых отря­дов бригады «Алексея», которым командовал черно­морский моряк Михаил Васильевич Наумов. Отряд так и называли отрядом Наумова, а чаще всего — «Моряк».

Бойцы в нем были все как на подбор, смелые, весе­лые, хорошо владеющие оружием и тактикой партизан­ской войны; большинство — комсомольцы. Командиру отряда только что исполнилось двадцать четыре года. Смоленский парень, он до войны окончил Демидовский сельскохозяйственный техникум, получил специаль­ность агронома, работал в Понизовской МТС. Но его больше всего влекли не волны хлебных полей, а море с его беспокойным характером. В 1938 году Михаил Наумов поступил в Севастопольское артиллерийское военно-морское училище. Там его и застала война. Дрался с фашистами на кораблях Дунайской флотилии, затем на суше. Попал в окружение, по тылам против­ника в конце января 1942 года дошел до родной деревни Кошевичи Руднянского района и переступил порог от­чего дома. Явился со своим другом-моряком. Мать Ека­терина Митрофановна с месяц откармливала своего сыночка и его друга, лечила их от разных хворей, кото­рые прилипли к ним за долгий путь от Черного моря до смоленской деревушки.

В конце марта Михаил и его товарищ под покровом ночи ушли из деревни, намереваясь перейти линию фронта. Комсомольская совесть не позволяла отсижи­ваться в домашнем тепле. Долг перед Родиной звал к оружию, чтобы стереть с лица земли фашистскую гадину.

В Слободском районе они встретились с командиром партизанского отряда «Родина» Алексеем Федоровичем Данукаловым. Им понравился командир. И ему по душе пришлись эти молодые моряки. Они стали партизанами. Вскоре отряд перешел в Лиозненский район, разросся. Его преобразовали в бригаду. Михаилу Васильевичу Наумову поручили сформировать партизанский отряд, назначив его командиром. Комиссаром стал Николай Иванович Шерстнев.

Николай Иванович — ровесник Великого Октября. Родился он 7 ноября 1917 года в семье лиозненского крестьянина в деревне Ковалево. Как и все, учился, служил в Красной Армии. Участвовал в финской войне. Там такого военного борща хлебнул, обильно заправ­ленного пороховым дымом, что в 1940 году был начисто снят с военного учета. После демобилизации работал помощником прокурора в родном районе. А тут на те­бе — фашистская оккупация. Коммуниста Шерстнева оставили для работы в тылу врага. И вот его назначили комиссаром во вновь создаваемый отряд Михаила Нау­мова.

Когда в бригаде встал вопрос о направлении боевого партизанского отряда под самый Витебск, в опасное место переплетения важнейших транспортных артерий, выбор пал на тогда еще маленький отряд Наумова.

— Лучшего отряда не найти. Ребята все — молодцы, да и командир их — побывавший в переделках, видав­ший виды матрос,— предложил Данукалов.

— Правильно, комбриг! Это надежные ребята,— поддержали его комиссар и начальник штаба бригады.

Задание командования партизаны восприняли как величайшую честь и доверие и старались быть достой­ными его. Отряд вскоре перешел в хотемлянский лес. Как ни старались фашисты выбить партизан из этих мест, ничего не получилось. Прижмут в смоленском треугольнике дорог — отряд уходит за оршанское шос­се, насядут там — Наумов со своими ребятами переби­рается за железную дорогу. И не успеют фашисты вер­нуться на сбои базы, как партизаны снова в хотемлянском лесу, а отсюда рукой подать до всех важнейших транспортных артерий врага, здесь рядом Витебск, все пригородные коммуникации и аэродром.

Не было того дня и ночи, чтобы народные мстители не совершили диверсий. То они пустят под откос воин­ский эшелон или из засады обстреляют фашистскую колонну, то немецкие танки или машины взлетят на воздух, подорвавшись на партизанских минах, то вра­жеский гарнизон сотрут с лица земли, то подберутся к самому Витебску и обстреляют аэродром, подожгут самолеты или склад с горючим, взорвут боеприпасы. А бывало и рейдом пройдутся по соседним Богушевскому, Сенненскому и Бешенковичскому районам, сметая на пути гарнизоны, нагоняя страх на фашистов и их прихвостней, поднимая дух советских людей.

К партизанам шла молодежь, шли комсомольцы. От­ряд рос не по дням, а по часам за счет ребят из окрест­ных деревень, красноармейцев и командиров, бежав­ших из плена или попавших в окружение. Михаил Ва­сильевич лично отбирал пополнение, проверял каждого на выносливость, хладнокровие, меткость стрельбы. Зачислялись только подготовленные люди. Так, в пер­вый же день прибытия в хотемлянский лес в отряд вли­лись комсомольцы деревни Лососино Феликс Крыжевич и его друзья Нил Денисов и Василий Кривонощенко, потом Сергей и Григорий Цурановы, Ростислав Петрен­ко, Антон Денисов и Николай Базыленко. Вслед за ними вступили в отряд студент третьего курса Витебского швейно-текстильного техникума, будущий пулеметчик и поэт Дмитрий Махлаев и его товарищи из деревни Осиповщины Иван Кузьменков, Александр Шепятовский, Владимир Соловьев, Давыд Дементей и многие другие. Вскоре в отряде уже было около двухсот че­ловек.

Командир бригады Алексей Федорович Данукалов постоянно следил за действиями отряда «Моряк», радо­вался его боевым успехам, старался помочь дельным советом, добрым словом. Он нацеливал командира на Решение важнейших задач, имеющих существенное значение для дела, предостерегал от мелочных, но за­манчивых налетов и лихачества.

Комбригу одинаково были дороги отряды П. М. Ан­типова и М. П. Ахмедчика, Г. Г. Огиенко и В. А. Бло­хина, М. М. Клименкова и И. И. Гурьева, А. С. Гайду­кова и Б. П. Золотова и других. Все они не давали дре­мать фашистам. Но к отряду Наумова он относился по-особому. То ли потому, что командир здесь был мо­ложе всех, то ли потому, что отряд находился под самым носом у противника и беспрерывно наносил удары по его коммуникациям. Ему всегда доставалась лишняя тысяча патронов или десяток килограммов взрывчатки. Комбриг направлял в этот отряд и хорошо подготовлен­ных людей.

Прибыла из-за линии фронта группа подрывников. Алексей Федорович Данукалов лично отобрал пять че­ловек — коммуниста Владимира Князюка, комсомоль­цев Лидию Шумскую, Анатолия Кастузика, Георгия Милошевского и Анатолия Сковородко — и направил их в отряд Наумова. Они стали костяком группы под­рывников отряда. Командиром ее назначили комсомоль­ца из деревни Лососино Феликса Крыжевича. Сюда по­тянулась молодежь, которую привлекало не только хорошее знание подрывниками оружия, взрывных средств и приемов организации диверсий, но и то, что здесь были посланцы Большой земли.

Командир отряда радовался этому, всячески поощ­рял тягу бойцов к знаниям, к изучению приемов борь­бы с врагом. Он подзадоривал, подталкивал молодых партизан настойчивее изучать военное дело.

— Ну что же ты, Сережа, с опаской посматриваешь на эти адские машинки,— говорил он недавно прибыв­шему в отряд комсомольцу Сергею Шабашову.— Для своих они не такие уж и страшные, особенно если изу­чить их механизм и узнать характер. Они становятся покорными, а для врагов — это смерть. Не бойся, Сере­жа, попроси «Оксану» — она тебя научит, как обра­щаться с ними.

И «Оксана» (партизанская кличка Лидии Шумской) учила, учила Сережу Шабашова, Петю Королева, Васю Кривонощенко, Женю Шапурова... Обучали этой опас­ной профессии и Милошевский, Кастузик, Князюк, Скогородко. Особенно ребята старались попасть в ученики к «Оксане». Да и кто не пожелает учиться военному мастерству у этой красавицы, на которую все загляды­вались. Стройная, ладная, вокруг головы венком уло­жена толстая коса. А глаза! Как угольки, горят они под красивыми бровями, прожигая собеседника. Каза­лось, она ими видит насквозь и еще на пять километ­ров дальше. А уж хохотунья была! Как зальется сме­хом, да так искренне, так от души, так привольно, что сразу забудешь о тревожных военных днях, полных опасностей, подстерегающих тебя на каждом шагу, за каждым кустом. Невольно, кажется, переносишься на деревенскую вечеринку или вечер старшеклассников, где вот-вот грянет музыка и закружатся пары в вихре беззаботных танцев. А как пела «Оксана»! И русские, и белорусские, и украинские песни. Пела она так заду­шевно, что заслушаешься...

«Оксана» родилась в Белоруссии. Отец ее коммунист с 1918 года, в гражданскую войну был заместителем комиссара 1-го полка 6-й Чонгарской кавалерийской дивизии по комсомолу, участвовал в боях с беляками. Боевой поход закончил в Крыму. Потом работал на раз­личных руководящих постах. «Оксана» в 1941 году окончила в Днепродзержинске среднюю школу, не догуляла выпускной вечер — началась война. Потом эва­куация, работа на заводе в Енакиево, затем в Чусовой Пермской области. В начале 1942 года член ВЛКСМ Лидия Шумская явилась в горком комсомола и прямо к первому секретарю Вере Любимовой:

— Не могу я так больше. Враг топчет нашу землю. Хочу на фронт,— решительно заявила она.

Секретарь горкома вначале отговаривала, а потом согласилась. Тем более что перед ней на столе лежала телеграмма ЦК ВЛКСМ о необходимости подобрать добровольцев, знающих языки народов оккупирован­ных районов страны. А Лида отлично знала белорус­ский и украинский. Вскоре она уже училась действо­вать в тылу врага. А в июле прибыла в отряд Наумова.

Учились партизаны в свободное время. А как только солнце клонилось к закату, группы партизан отправля­лись на выполнение боевых заданий.

Никогда не забудет Петр Иванович Королев, в то время еще новичок в партизанском отряде, как коман­дир объявил, что сегодня на выполнение рискованного задания на железную дорогу Витебск — Смоленск идет тройка комсомольцев: «Оксана», Георгий Милошевский и Петр Королев.

— Старшей назначается «Оксана». Надеюсь, никто не возражает, все согласны? — спросил Наумов.

— Согласны, товарищ командир отряда! — громче всех ответил Королев.

Он не раз мечтал принять участие в подобной опе­рации против фашистов. А тут такое счастье подвали­ло — идти на задание вместе с «Оксаной». Радость-то какая! Королев чувствовал на себе завистливые взгля­ды товарищей. Многие ребята по уши были влюблены в эту храбрую девушку. Чего греха таить, мне тоже она нравилась. Хотя я видел ее всего несколько раз, да и был еще сущим пацаном, втайне не раз вздыхал по «Оксане».

С завистью и тревогой провожали ребята группу комсомольцев на боевое задание. Многие из них в эту ночь не ложились спать, вслушивались в каждый шо­рох, каждый звук ночи. И когда в стороне железнодо­рожной станции Крынки послышался раскатистый взрыв, все вздохнули с облегчением.

— Задание выполнено, товарищ командир! Эшелон пущен под откос,— доложила утром «Оксана» Наумо­ву.— Ребята держались храбро. Королев проявил себя настоящим бойцом.

Петя Королев покраснел как маков цвет. Похвала «Оксаны» пришлась по душе, это было высшей награ­дой молодому партизану.

В начале августа отряд «Моряк» неоднократно всту­пал в бой с карателями, загонявшими партизан в бабиновичские леса. Он с тыла нападал на фашистские цепи, потрепал врага и в районе деревень Заболотье и Дербица, атаковал гарнизон в деревне Клевцы, убил там начальника полиции, громил гитлеровцев в дерев­нях Погостище, Вороны и Ковалево.

Партизаны отряда «Моряк» молниеносно появлялись там, где меньше всего их ждали Браги, храбро дрались и умели отойти организованно и быстро, обойти расста­вленные оккупантами ловушки и сами заманить фаши­стов в западню.

Часто были удачи. Но случались и неудачи, промахи и досадные просчеты. Приходилось иногда не только пожинать плоды победы, но и переживать горечь пора­жений, хоронить боевых товарищей, с которыми сдру­жились, срослись сердцами и помыслами, делили хлеб и табак, патроны, радости и невзгоды. Война есть вой­на. Здесь не бывает одних побед. Всякое случается. Но в конце концов побеждают те, кто более трезво оцени­вает обстановку, детально изучает положение, возмож­ные варианты схваток, кто объективно и трезво оцени­вает свои силы и так же объективно взвешивает силы врага, не умаляет его возможностей, не считает его глу­пее себя.

Активные действия народных мстителей на важней­ших коммуникациях противника заставляли фашистов принимать срочные меры по охране дорог, отвлекая на это часть войск. Вскоре после неудавшейся попытки разгромить партизан в бабиновичских лесах враг решил нанести удар по отряду «Моряк», очистить от него предместье Витебска. Гитлеровцы создали новые гарни­зоны, усилили патрульную службу. Вот уже появились и укреплены гарнизоны в Билеве, Воронах, Заболотинке, Крынках, Медведке, Крестьянке, Еремине, Подберезье, Васютах, Языкове, Осиновке... На них возлага­лись обязанности обеспечить безопасность движения по железным и шоссейным дорогам. Но партизаны под са­мым носом у фашистов проникали во все уголки.

Народные мстители действовали в своем районе не­прерывно и неуловимо. А тут еще им на помощь при­шел отряд имени Селиваненко под командованием Васйлия Александровича Блохина, который разместился совсем рядом в лесах Чистика. Этот отряд пополнился за счет вышедших из бабиновичского окружения не­больших групп партизан из отряда Гайдукова и бригады Зюкова.

В конце сентября гарнизоны противника, располо­женные вокруг хотемлянского леса, начали получать пополнение. Стало ясно, что враг готовит удар. Все окрестности наводнились фашистскими солдатами и по­лицаями. Главные силы скапливались в гарнизонах де­ревень Вороны и Еремино, что расположены недалеко от Витебска на смоленском шоссе. Там же находился и штаб противника.

Михаил Васильевич Наумов собрал партизанских командиров. Пришли комиссар отряда Николай Ивано­вич Шерстнев, начальник штаба Валей Валерьянович Имангулов, командиры рот, политруки.

— Что делать дальше будем? — обратился командир к собравшимся.— Ждать, пока фашисты организованно возьмутся за нас, или дадим бой первыми?

— Первыми! По одиночке бить их! — зашумел совет.

— Никто не возражает против такого решения? — спросил командир.

— Никто!

— Тогда все по местам, готовьте подразделения к. выступлению.

Операция была разработана детально. Главный удар должен быть нанесен по Еремино. На этот участок бро­сались основные силы отряда. Кроме того, рота Павла Спириденка получила приказ не дать возможности фа­шистам перебросить подкрепление из Стасева, а рота Георгия Лисиченка — прикрыть дорогу на Витебск.

Под покровом темноты отряд под командованием Михаила Васильевича Наумова вышел на боевое зада­ние. В назначенное время все роты заняли исходные позиции. В час ночи 2 октября они дружно ринулись на фашистские укрепления, смяли противника, не успев­шего еще занять оборону. Вылавливали разбежавшихся по деревне Еремино вражеских солдат и полицаев. За­вязалась перестрелка и со стороны Стасева. Это рота Спириденка преградила путь спешившему к немцам подкреплению.

Гитлеровцы отступили в сторону Витебска. Их пре­следовал отряд «Моряк». Рядом с Михаилом Васильеви­чем бежали автоматчики Александр Корнеев, Василий Кривонощенко и Георгий Милошевский, чуть позади — Петр Королев с группой партизан. Вот уже и конец деревни. Впереди слева остался один дом, а правее по обочине дороги стоял подбитый танк. За угол дома мет­нулось несколько серых фигур.

— Корнеев! Милошевский! Кривонощенко! Обойти дом справа! — приказал командир.

Александр, Георгий и Василий кинулись вправо, что­бы перехватить убегающих фашистов. Командир и не­сколько бойцов побежали прямо. Только поравнялся Наумов с крайним домом, как из-под танка застрочил пулемет. Михаил Васильевич выхватил гранату и бро­сил ее под танк. Пулемет замолк. Но из-за угла фаши­сты выкатили другой. Очередь прошила грудь коман­дира. Заговорили автоматы и пулеметы у обочины дороги, снова ожил пулемет под танком. Все это случи­лось так неожиданно, что атака партизан захлебнулась. Храбрый командир Михаил Васильевич Наумов, Миш­ка-моряк замертво упал на дорогу, широко раскинув руки, зажав в одной из них автомат. Казалось, он соби­рается плыть по морю.

Партизаны пытались подползти, утащить тело своего командира, но противник вел настолько плотный огонь, что нельзя было от земли оторваться. Милошевский, Королев и Кривонощенко приблизились по канаве метров на двадцать, но были обнаружены фашистами и еле уползли. К тому лее к немцам подошло крупное подкрепление из Витебска. Залегшая рота Лисиченка не смогла удержать противника на бронетранспорте­рах. Отряду пришлось отступить из Еремино и, что прискорбнее всего, оставить там тело своего командира.

Партизаны ушли в хотемлянский лес. Полетела тре­вожная весть в штаб бригады. Алексей Федорович Данукалов побледнел, узнав о гибели своего любимого Мишки-моряка. Отряду было присвоено наименование «Моряк», командиром его назначили начальника штаба отряда «Победа» Дмитрия Матвеевича Коркина, кото­рый ранее являлся первым старшиной алексеевской бригады. Отрядам имени Селиваненко и «Моряк» поста­вили задачу окружить Еремино, уничтожить его гарни­зон и вынести тело погибшего командира. Было прика­зано похоронить Михаила Васильевича Наумова со все­ми воинскими почестями в хотемлянском лесу, откуда долгое время отряд наносил удары по врагу.

Фашисты понимали, что партизаны не оставят труп своего командира на поругание врагам, придут, попы­таются отбить его. Вот они и готовились встретить на­родных мстителей огнем. Тело Наумова специально никуда не убирали. Сняли с него кожанку и скинули в канаву, нарочно небрежно присыпали землей так, что руки и ноги находились на поверхности. Не тронули враги партизанского разведчика Василия Леонтьевича Кривонощенко, который переоделся в крестьянскую одежду и дважды прошел через деревню, хотя был опо­знан предателем. Гитлеровцы ждали появления парти­зан и уже предвкушали победу. Они устроили настоя­щую ловушку: с наступлением темноты расставили огневые точки, заняли круговую оборону вокруг при­сыпанного землей тела Наумова. Но расчеты врага ока­зались липовыми.

Два партизанских отряда с четырех сторон ударили по фашистскому гарнизону. Засада у тела Наумова бы­ла отрезана от основных сил противника. На нее как бы и не обращали внимания. Для страховки, чтобы фа­шисты из засады не ударили по партизанам с тыла, был оставлен взвод Арменака Карапетовича Парнакьяна, храброго сына солнечной Армении. Остальные силы партизан ринулись на фашистов, находившихся в цент­ре Еремина. Забросали гранатами дзоты, подавили пу­леметные гнезда, прорвались через окопы и проволоч­ные заграждения. Гарнизон был уничтожен.

Не выдержали нервы у фашистских вояк, сидевших в засаде около тела Наумова. Они стали отступать в сторону Витебска, но попали под автоматные и пуле­метные очереди партизан из отряда имени Селиваненко, которых возглавлял политрук роты Александр Александрович Урзов.

Партизаны забрали тело Михаила Васильевича Нау­мова, бережно уложили на носилки и впереди отрядов посменно несли его на руках до самого хотемлянского леса. В четыре часа ночи уже были в деревне Голиково. На рассвете гроб с прахом храброго командира был установлен на повозке в центре деревни. Через каждые пять минут менялся почетный караул. Партизаны и кре­стьяне без головных уборов проходили мимо, отдавая последний долг любимому командиру. Местные жители возлагали на гроб и повозку цветы и венки, оплакивая этого замечательного человека.

На повозке у гроба сидела и горько плакала жена Наумова. Женился Михаил Васильевич всего несколько месяцев назад на партизанке Анне Макаровне Матвее­вой из деревни Ганьково. На похоронах Наумова не бы­ло никого из его родных. Судьба их разбросала по све­ту. Когда Михаил весной сорок второго ушел из дому, а потом возглавил партизанский отряд, слухи об этом дошли и до Руднянского района. Донеслись они и до немецких властей. Над семьей Наумовых нависла угро­за. Тем более что два старших брата Михаила — Ни­колай и Петр — еще задолго до войны добровольцами ушли в армию и служили в авиации. Михаил с группой партизан несколько раз ночью заезжал навестить род­ных, что тоже не могло остаться незамеченным. Дома оставалось четыре человека: отец Василий Наумович, мать Екатерина Митрофановна, сестра Шура да девяти­летний брат Володя.

Когда полицаи пришли, чтобы арестовать семью мо­ряка, Василий Наумович метнулся за сарай, оттуда по огородам — к кустам. И поминай как звали. Он добрал­ся до линии фронта, перешел ее и оказался в штабе 4-й ударной армии. Там поработал немного по хозяй­ству при штабе, затем его, как старика, эвакуировали в глубокий тыл. А Екатерину Митрофановну, Шуру и Володю арестовали. Их вели в Рудню. Но, к счастью, сопровождал их полицай, который когда-то был одно­классником Михаила и всегда списывал у него конт­рольные.

— Ладно,— сказал он.— Отпущу вас подобру-поздо­рову на все четыре стороны. Убирайтесь, но больше на глаза никому здесь не попадайтесь. Скажу, что при­стрелил по дороге... Вам лучше в партизанскую зону... Вон в том направлении,— показал рукой полицай и по­скакал на лошади, оставив растерявшихся пленников.

Так и пошли без куска хлеба, без узелка в руках скитаться по деревням мать с двумя детьми. Но вскоре Шура категорически заявила, что пойдет в партизаны. И ушла, взялась за оружие. Мать же с малолетним сы­ном так и бродила по деревням до самого прихода со­ветских войск...

Когда взошло солнце, все уже было готово к похо­ронам командира. Через час процессия должна поки­нуть деревню и отправиться на лесную поляну, где под дубом желтел песок от свежевырытой могилы. По­строились партизаны, пришли старики, женщины и Дети.

Но что это такое? Раз за разом оттуда, где находился дозор, раздались три винтовочных выстрела — сигнал тревоги. Почти одновременно затрещали два автомата, затем все слилось в автоматной и пулеметной трес­котне.

«Оксана» была в дозоре. Она взобралась на про­тивопожарную лесную вышку на опушке, в двух кило­метрах от деревни, зорко вглядывалась в даль, откуда могли появиться фашисты. Никого не было видно. И вдруг в двухстах метрах от себя она заметила какую-то серую цепь, передвигающуюся по полю. «Оксана» прицелилась, выстрелила. Она еще два раза выстрелила и сползла с вышки.

Почти одновременно с «Оксаной» врага заметили партизаны отряда имени Селиваненко Николай Семенов и политрук Александр Урзов. Они возвращались с задания и оказались всего в каких-нибудь семидесяти метрах от вражеской цепи. Залегли и открыли огонь по фашистам. Несколько правее от них находились бойцы отряда «Моряк» Василий Пирогов, Василий Кривонощенко, Петр Королев, Арменак Парнакьян и Дмитрий Махлаев. Они тоже открыли огонь. Немцам не удалось бесшумно подобраться и окружить партизан, которые готовились к похоронам моряка.

Отдавалась команда за командой. Рота за ротой про­ходила перед гробом Михаила Васильевича Наумова и спешно отправлялась на помощь группе храбрецов, ввязавшихся в бой с крупным отрядом противника. Завязалась ожесточенная схватка.

Под беспрерывные пулеметные и автоматные оче­реди и разрывы мин траурный кортеж двинулся в сторону хотемлянского леса; там, на полянке среди дубняка, партизаны осторожно опустили в могилу гроб с пра­хом прославленного партизанского командира Михаила Васильевича Наумова, Мишки-моряка. Вырос холмик земли, который весь покрылся венками. Прощальный салют влился в грохот боя с фашистскими кара­телями.

Хозяйственная часть ушла в глубь леса, а боевые подразделения кинулись навстречу нарастающей кано­наде, туда, где сражались их товарищи. Целый день длился жаркий бой партизан-алексеевцев с превосхо­дящими силами противника. Много вражеских трупов осталось на подступах к хотемлянскому лесу. Погибли и три бойца из отряда «Моряк»: Владимир Сметанин, Пимен Тишутии и Николай Моисеев.

Под покровом ночи партизаны отрядов «Моряк» и имени Селиваненко покинули хотемлянский лес и за ночь перешли в расположение штаба бригады «Алек­сея».

Не верилось партизанам, что нет больше в живых храброго командира Михаила Васильевича Наумова. Все так живо напоминало о нем. Казалось, всюду чув­ствуется его дыхание. Вот и сейчас привезли и вывесили в центре деревни бригадную рукописную газету «Клич партизана» № 8 от 25 сентября 1942 года. Газета в бригаде выходила ежемесячно. Ее редактировал храб­рый партизан и толковый журналист С. Свиридов.

Газету обступили партизаны. Им сразу же броси­лась в глаза заметка Наумова, помещенная в центре страницы. В ней говорилось:

«Отбили охоту кушать

Полицейские, как голодные собаки, рыщут по колхо­зам, рвут, хватают, что попадает им под руку. Особен­но у предателей волчий аппетит на колхозный хлеб.

21 сентября группа полицейских, вооруженная пуле­метами и винтовками, приехала в д. Мисьники и начала забирать у колхозников хлеб. Об этом узнали наши партизаны и напали на грабителей.

Полицейские, застигнутые врасплох, с перепугу бро­сили автомашину, стали удирать. Но меткие партизан­ские пули навсегда отбили охоту кушать у трех преда­телей. Нам достались трофеи: ручной пулемет, две вин­товки, а также автомашина-полуторатонка.

М. Моряк».

Этот последний печатный разговор Михаила Ва­сильевича со своими боевыми друзьями перешагнул десятилетия и навсегда представился посетителям Бело­русского государственного музея истории Великой Оте­чественной войны.

Победы и поражения

На земле витебской пламя партизанской борь­бы вспыхнуло в первые же дни фашистской оккупации. Еще до прихода немцев Витебский обком партии создал инициативные группы, выделил для подпольной работы в тылу врага партийных, советских и комсомольских работников, коммунистов и комсомольцев. Они явились костяком будущих партизанских отрядов и подпольных организаций. Первым начал активную деятельность отряд Миная Филипповича Шмырева (батьки Миная), который затем был преобразован в 1-ю Белорусскую партизанскую бригаду.

А как родилась партизанская бригада «Алексея»?

В грозные июльские дни 1941 года на смоленской земле советская танковая рота, истекая кровью, вела ожесточенный бой с фашистскими танками и артилле­рией, попала в окружение. Были израсходованы все боеприпасы, кончалось горючее. Оставшийся в живых политрук Алексей Федорович Данукалов приказал бой­цам на полном ходу спустить танки в болото, а самим собраться в кустах над оврагом. Там, в районе Кардымова, политрук поставил танкистам задачу пробивать­ся за линию фронта. Пошли на восток, обходя фашист­ские гарнизоны, уклоняясь от боев, а где и проклады­вая себе дорогу штыком и гранатой. По пути к танки­стам примыкали бойцы и командиры из других частей, оказавшиеся в окружении.

В Слободской район Смоленской области группа Данукалова пришла окрепшей, сплоченной, имевшей уже опыт ведения боев в тылу врага. В ней насчитывалось около пятидесяти вооруженных бойцов. Здесь она встретилась с группой инструктора Витебского подполь­ного обкома партии Трофима Васильевича Павлов­ского, а вскоре к ним примкнули еще группы лейтенан­та Александра Грабовского и старшего сержанта Петра Антипова. Собралось уже около ста человек. Из них и создали партизанский отряд. Командиром единодушно избрали Алексея Данукалова, комиссаром — Александ­ра Грабовского. Имя отряду дали «Родина». Вначале он действовал самостоятельно, а затем вошел в смолен­скую партизанскую бригаду «Бати».

Отряд совершал рейды по тылам врага, нападал на фашистские гарнизоны и колонны войск, организовывал диверсии на шоссейных дорогах Смоленщины. Слава о боевых действиях отряда «Родина» быстро распрост­ранялась в округе. К отряду потянулись партизанские группы, созданные, местными коммунистами и комсо­мольцами, а также попавшими в окружение бойцами и командирами Красной Армии.

Из женщин первой к алексеевцам, как называли се­бя партизаны «Родины», пришла Мария Яковлевна Го­рохова. Ее назначили сестрой милосердия и разведчи­цей отряда. Так и прошла она весь тернистый путь от зарождения бригады до соединения с войсками Крас­ной Армии.

Отряд рос с каждым днем и уже к концу года пре­вратился в крупную боевую единицу в тылу врага.

Расширилась его зона деятельности. От Слободского района Смоленской области она пролегла через Суражский и Лиозненский районы и приблизилась к Витебску. В начале 1942 года партизаны-алексеевцы совместно с войсками Красной Армии участвовали в освобождении Слободы (ныне Пржевальск) от фашистских оккупан­тов и проявили себя настоящими воинами.

В апреле 1942 года согласно указаниям Витебского подпольного обкома КП(б)Б на базе отрядов «Родина», «Крепость» и «Гроза врагам» была сформирована пар­тизанская бригада. Командиром ее назначили Алексея Федоровича Данукалова, а комиссаром — Трофима Ва­сильевича Павловского. Но вскоре Павловский погиб. Бригада полностью перешла в Белоруссию и располо­жилась на территории Аиозненского и Суражского районов. Здесь комиссаром бригады назначили секре­таря Аиозненского подпольного райкома партии Апанаса Тимофеевича Щербакова. За бригадой закрепилось наименование «Алексея». К ней присоединились парти­занские группы, созданные командирами и политработ­никами Красной Армии, попавшими в окружение: Н. В. Селиваненко, В. К. Солодовниковым, Ф. И. Плоскуновым и И. И. Старовойтовым, И. П. Казанцевым, В. А. Блохиным и П. А. Казаковым, П. В. Чернецовым и другими.

Алексеевцы начали расширять зону действий. Отря­ды бригады нападали на фашистов в Слободском, Касплянском и Понизовском районах Смоленской области, Суражском, Лиозненском, Оршанском, Богушевском и Витебском районах Витебской области. Партизанские дозоры доходили до окраин Витебска.

30 мая 1942 года алексеевцы столкнулись с регуляр­ными немецкими частями в деревнях Новый Стан и Ордеж. Бой длился пять часов. Со стороны противника участвовали 2 батальона пехоты, 3 бронемашины и 2 танкетки. Потеряв много солдат и офицеров, враг отошел.

Вскоре партизаны бригады провели ряд других опе­раций. Из засады у деревни Фокино они разгромили ко­лонну фашистов, на дорогах Понизовье — Яновичи а Яновичи — Сураж уничтожили 7 вражеских машин с живой силой, продовольствием и боеприпасами, изгна­ли фашистов из деревни Клевцы, провели удачную ди­версию на шоссе Витебск — Смоленск недалеко от де­ревни Вороны, пустили под откос вражеский эшелон в районе станции Выдрея.

«10 июня 1942 года из витебской фельдкомендатуры в бригаду «Алексея» на автомашине уехали шесть во­еннопленных во главе с И. С. Волковым (подлинная фа­милия Рапопорт). Полевая жандармерия объявила ро­зыск. Во все гарнизоны области полетело срочное сооб­щение: «Крытая машина марки «Оппель», мотор № 37653, с желтым треугольником на левом переднем крыле и на дверях, 10.06.42 г. была использована 6 чле­нами рабочего взвода военнопленных для побега из Ви­тебска. Беглецами являются: Бреев Иван, сильного телосложения, волос темный; Сахаров Сергей, малень­кий, свежее розовое лицо, русый; Шпартюк Николай, маленький, хилый, темный цвет лица и волос; Стародубов Алексей, высокий, стройный, здоровый цвет лица, разговаривает медленно и монотонно, что сразу броса­ется в глаза, темно-русые волосы; Третьяк Сергей, вы­сокий, сильный, шрам на левой стороне лица сверху, темные пышные волосы; Волков Илья, среднего роста, крепкий, полное бледное лицо, волос слегка русый, хорошо говорит по-немецки. Удравшие имеют свиде­тельства и нарукавные повязки учреждения с полевым номером 30924. Сообщение посылать в полевую комен­датуру 815(у), полевая жандармерия.

Вейнгардт, штабс-фельдфебель полевой жан­дармерии».

Коллективный побег военнопленных среди бела дня из гнезда фашистских карателей произвел большое впе­чатление в городе. Распространялись самые фантастиче­ские версии. Гитлеровцы учинили допрос всем военно­пленным, работавшим при фельдкомендатуре, арестова­ли многих жителей, но так и не могли ничего добиться.

Тогда они стали распускать слухи, что беглецы пойма­ны. Но этому никто не верил»[1].

На самом же деле Волков (Рапопорт), Бреев, Саха­ров, Шпартюк, Стародубов и Третьяк умчались в Суражский район и в деревне Поддубье встретились с партизанами-алексеевцами, влились в бригаду. Илья Савельевич Рапопорт (Волков) вскоре стал начальником разведки бригады и командиром бригадного взвода раз­ведки. Его товарищи тоже честно воевали с фашистски­ми оккупантами в дружной семье алексеевцев. Третья­ка сразу же назначили командиром роты, а после тяже­лого ранения самолетом отправили за линию фронта. Сахарова вскоре после побега из плена тоже назначили командиром партизанской роты. Он храбро воевал, но погиб в 1943 году. Стародубов и Шпартюк стали пуле­метчиками, беспощадно громили фашистов. Они полег­ли в неравном бою с гитлеровцами. Боец Иван Бреев тоже не дожил до Дня Победы. Он погиб в Ушачском районе.

Илья Савельевич Рапопорт (Волков) много сделал для укрепления бригадной разведки. Были установлены надежные связи в Витебске, Сосновке, Сураже, Лиозно, Богушевске, Осинторфе, Яновичах, Выдрее и других гарнизонах врага. Наши разведчики совместно с под­польщиками совершили много славных дел. Благодаря хорошо поставленной разведке бригада провела немало дерзких операций. Приведу один случай.

В Дыманово стоял сильный фашистский гарнизон. Туда заслали алексеевцы свою разведчицу Любу Зиновенко. Она вскоре устроилась работать на почте. Ко­менданту гарнизона, немецкому майору, приглянулась красивая девушка. Он начал обхаживать Любу: прино­сил ей шоколад, конфеты, консервы, угощал коньяком. Она будто была довольна, только не разрешала себя поцеловать. Майор приглашал ее в кино и на танцы. Люба вздыхала:

— Тети боюсь. Она очень злая. Увидят люди — тетя убьет меня.

— Пойдем на опушку леса. Там никто не увидит,

— Ой, партизан боюсь!

— Здесь партизан нет. Они не посмеют сюда и при­близиться.

Сделав вид, что она обдумывает предложение, Люба долго молчала. Потом сказала:

— Хорошо. Завтра после обеда я приду к трем ча­сам вон в тот густой ельничек...

— Молодец! Я возьму тебя замуж. Поедем в Гер­манию.

В назначенный час Люба пришла. Майор ее уже ждал. На прогалинке было разостлано одеяло. Комен­дант достал коньяк, наполнил обе рюмочки. Чокнулись. Немец стал приближаться к девушке. В этот момент тупой удар свалил его. Майору связали руки, засунули в рот кляп... Он лупил глаза, видимо, ничего не мог сообразить. Перед ним стояли три партизана с автоматами.

— Ну, завоеватель,— улыбаясь сказал Шинкоренко,— дорого тебе обойдутся слезы невинных людей.

Через час фашистский комендант дымановского гар­низона уже находился в расположении отряда имени Селиваненко, а Люба докладывала командиру Василию Александровичу Блохину:

— Задание выполнено.

Сведения из Суража и Яновичей разведчики передавали через семью Садовских из деревни Якушенки. Все члены семьи участвовали в этом деле: хозяйка Анна Денисовна, член КПСС, до войны работала председа­телем колхоза, муж ее Федор Тимофеевич и дети — Шура, Рая и Миша. Позже все они стали партизанами нашей бригады, но погибли в бою с оккупантами. В ве­дении разведки помогали Любовь Шаровская, которая работала в яновичской комендатуре, Сергей Михайло­вич Корнеев, бывший студент Витебского пединститу­та, и многие другие патриоты.

И. С. Рапопорт родом из Толочинского района. В 1940 году окончил электротехнический факультет Свердловского индустриального института и стал инже­нером-электриком. В мае 1941 года его призвали в Крас­ную Армию, а 26 июля около Себежа вступил в бой с фашистами. Потом отступление, плен, побег. В мае 1943 года Илью Савельевича Рапопорта (Волкова) ото­звали в советский тыл. Он продолжал воевать на Ле­нинградском и других фронтах до Дня Победы.

К началу июля 1942 года в составе бригады уже дей­ствовало 12 партизанских отрядов, личный состав ее достиг 1085 человек. На вооружении находилось 48 руч­ных пулеметов, 26 автоматов, около 1000 винтовок, 68 пистолетов, 2 ротных миномета, одна 45-миллиметровая л одна 122-миллиметровая пушки, трактор ХТЗ... В каж­дом отряде имелись партийные и комсомольские орга­низации, в которых насчитывалось 81 коммунист и 196 комсомольцев. На счету алексеевцев уже было немало славных дел, много выигранных боев и совершенных диверсий.

Между тем не только победы сопутствовали брига­де. Были и серьезные промахи и неудачи, горькие разо­чарования.

Вот какая беда постигла 1-й отряд, созданный из под­готовленных и обстрелянных бойцов, побывавших в различных переделках сурового времени, коммунистов и комсомольцев, таких, например, как Альфред Павло­вич Юргенсон из деревни Соколово Лиозненского райо­на. Война его застала в Донбассе, где после окончания Буденовского горпромучилища он работал машинистом врубовой машины в шахте. Оттуда по оккупированной территории дошел до Лиозненского района, а в июне 1942 года добровольно стал партизаном. И таких много. Командиром отряда тогда был попавший в начале вой­ны в окружение капитан Григорий Васильевич Лыневский.

После многих успешных налетов на вражеские гар­низоны, неоднократных удачных диверсий на шоссей­ных и железных дорогах летом 1942 года партизаны Лыневского решили разгромить полицейский участок Паленовки — Михалинова. Внимание их привлекла мо­лодая симпатичная женщина, которая почти ежеднев­но собирала ягоды в лесу недалеко от полицейского участка. Казалось, она ничем не интересовалась, дале­ко от опушки не уходила, ни к чему не присматрива­лась. Придет сюда, наклонится и собирает ягоды, мур­лыча под нос какие-то песенки. Наберет кувшин и идет себе спокойно в деревню. С ней-то Лыневский и решил установить связь. Уж больно ему хотелось разгромить и этот полицейский участок.

Очередного появления ягодницы командир отряда часа два ожидал на опушке леса. Чуть в стороне от него замаскировалось несколько партизан во главе с Юргенсоном, так сказать, на всякий случай. Как только сборщица ягод занялась своим делом и замурлыкала песенку, перед ней как из-под земли вырос Лыневский в форме командира Красной Армии и при оружии.

— Здравствуйте, красавица!

— Ой! — вскрикнула она испуганно, заморгала глазами, но скоро пришла в себя.— Вы меня так напугали чуть сердце не разорвалось от страха.

— Что же вы своих так боитесь?

— Где их разберешь, кто свои, а кто чужие,— про­говорила она.— Теперь все называют себя своими, все говорят, что за народное дело воюют, за справедли­вость. А где она, та справедливость, поди-ка узнай. Ста­нешь разбираться, так и на виселицу угодить нетрудно.

— Я командир партизанского отряда,— назвал себя Лыневский.

— А кто вас знает. Все сейчас стали командирами. Только воевать некому.

Разговорились. Женщина оказалась интересной собеседницей. Назвала себя. Поплакалась о своей беде. Сама, мол, из Ленинграда, за два дня до начала войны приехала в гости к брату. Тот служил в Брестской кре­пости, командир. Когда грянула война, стала пробираться поближе к дому. Да в Ленинград-то сейчас не пройдешь. Вот и осталась здесь в деревне у дальней родственницы. Коротает дни, а чего дождется — кто знает. В Ленинграде остались муж, наверное, уже где-то воюет, и двухлетний сынишка с бабушкой. Вот и все. А сама она по профессии учительница русского языка и литературы...

— А сколько полицаев на вашем участке? — спросил Лыневский.

— Черт их знает, что я считала или дружбу водила с этими пьянчугами. Одно знают — пьянствовать да к женщинам приставать. Собрались молокососы. Тьфу!..

Лыневский начал уговаривать ее работать на партизан, помочь им разгромить полицейское гнездо в деревне.

— Потом вы уйдете, а меня схватят и повесят?

— Почему? Мы вас не оставим. Пойдете с нами в отряд. Будете воевать с фашистами, бороться за Родину.

Женщина отнекивалась, уточняла неясные вопросы, но вскоре сдалась.

Договорились. Она пообещала разузнать все подроб­ности, установить количество полицаев, порядок смены караула. Взамен потребовала клятвенного обещания по­сле разгрома участка забрать ее с собой в отряд. На том и порешили.

Дня через два ягодница доложила все данные о по­лицейском участке, не пропустив ни малейших деталей.

— Их-то всего там двадцать семь сопляков,— заяви­ла она.— Хорошенько продумав, всех можно голыми руками забрать, тепленьких.

И начали думать. Разработали план операции. Учи­тельница принимала в этом самое деятельное участие и проявила незаурядные способности и смекалку. Вызва­лась провести через деревню переодетого в крестьян­скую одежду партизана Озолова, показать все, что, где и как. Назначили срок операции. В этот вечер она по­обещала зазвать к себе домой начальника полиции и организовать такую пьянку, чтобы тот свалился с ног.

— Он уже давно подбивает ко мне клинки. Доста­точно одного моего слова, чтобы оказался у меня. А я уж сумею накачать его. И он живым попадет в ваши руки...

В назначенное время точно по разработанному пла­ну партизаны бесшумно подползли к самому гарнизону и заняли исходные позиции. Ждали сигнала, чтобы сде­лать бросок. Но что это? Взвилась в небо ракета. И... на партизанские цепи одновременно сзади и с флангов на­пали немцы и полицаи. Ударили вражьи пулеметы и автоматы. Трудно пришлось отряду. Многие народные мстители погибли, в том числе и боец Озолов, а семе­рых фашисты схватили живыми, увезли в Витебск, дол­го пытали, мучили, а затем повесили на Смоленском рынке.

В том бою чуть не попала в руки врага наша добрая медицинская сестра Валентина Ивановна Рыжикова. Она первый раз участвовала в операции по разгрому гарнизона.

Валентина Рыжикова в 1940 году окончила Витеб­скую двухгодичную школу медсестер. Ее направили на работу в Брестскую область, в Гайновский район. (Те­перь у нас такого района нет. Это Хайнувский повет Польской Народной Республики). Работала, старалась, надеялась на самое лучшее в жизни.

Но вот война. Сразу же Валентину мобилизовали в армию и определили в Черемховский военный госпи­таль. Потом? Потом все, как и у многих других... От­ступление, окружение... Из-под Слонима уже пришлось добираться самостоятельно. Шли вместе с подружкой Оксаной. Под Барановичами, в местечке Полонка, рас­прощалась с Оксаной. Та пошла на Лунинец, а Валя­на Минск и далее на Витебск.

Всяко приходилось Рыжиковой в пути: и пасла скот, и изображала нищенку. В конце сентября 1941 года она добралась до деревни Зори Лиозненского района. При­шла в отчий дом, отошла немного и задумалась о своем долге перед Родиной. Вскоре ей удалось связаться с партизанами, а потом уйти в отряд.

Когда немцы в том злополучном бою обрушили шквал огня на головы народных мстителей и те, отстре­ливаясь на ходу, беспорядочно убегали кто куда, мед­сестра заползла в канавку и забилась в кусты. Фашисты пробежали мимо нее. Рыжикова ползком стала проби­раться к опушке леса. Во ржи около кладбища она услышала негромкий голос:

— Братцы, партизаны! Помогите раненому! Хоть пристрелите, не оставляйте беспомощного!..

Валентина резко повернула направо и поползла на слабеющий призыв раненого.

Только хотела приподняться от земли и вполголоса шепнуть: «Тише. Я здесь! Потерпи, золотко», как вдруг что-то зашумело, затрещало, завозилось, замычало. Сквозь всю эту возню прорвалось еле уловимое:

— Провокация...

Услышала тупой удар, и все затихло.

— Один есть!— долетел до нее шепот.— Давай, Са­ша! Снова шуми!

— Братцы, партизаны! Помогите раненому! Хоть пристрелите, не оставляйте беспомощного,— снова по­полз приглушенный зов.

«Вот подлецы! Опять ловушка»,— подумала Рыжи­кова и бесшумно поползла подальше от этой западни, куда уже попал один из ее боевых товарищей, поверив­ший призыву о помощи.

Гитлеровцам через специально подосланную сборщицу ягод тогда легко удалось заманить партизан в ло­вушку. Тяжело переживали в отряде такую неудачу. Тяжело пережигал ее и командир Лыневский. Он пони­мал свою вину: так легко, без всякой проверки дове­рился фашистской лазутчице и погубил столько людей. Смалодушничал Лыневский, не хватило мужества пред­стать перед судом своих товарищей, которые добро­вольно вверили ему свою судьбу, посмотреть им откры­то в глаза и получить заслуженное наказание. На вто­рой день он скрылся. Неизвестно, как дальше сложи­лась его судьба.

Отряды залечивали сбои раны. Залечил их и 1-й от­ряд. После того неудачною боя он в тяжелой схватке с коварным врагом восстановил свой авторитет. Отряду был присвоен не только первый номер, но и имя «Про­гресс». Командиром назначили кубанского казака Гри­гория Гавриловича Огиенко, комиссаром — Ивана Иса­ковича Старовойтова, начальником штаба вместо ушед­шего на повышение Н. Г. Малаховского стал друг ко­мандира — Алексей Николаевич Кудрявцев.

Партизаны отряда провели несколько внезапных и серьезных операций и вовремя уходили от преследова­телей. Так, уже в начале августа 1942 года отряд нанес серьезный удар по карателям в районе деревень Курино, Буево, Клишино. Из партизан тогда были ранены только два бойца: Лаврентий Летохин и Поливкин. Поливкин скончался, а Летохина отправили за линию фронта.

Ранней осенью отряд совершил рейд за линию фрон­та. Переправили в советский тыл раненых партизан всей бригады, а оттуда принесли оружие, боеприпасы, литературу, листовки. Медсестры Валя Рыжикова, Аня Кухтова, Фруза Зайцева, Маша Менжинская и Маша Пчелкика вместе с отрядным врачом Лидией Копыло­вой тащили на себе вещевые мешки, до отказа набитые медикаментами, медицинскими инструментами и пере­вязочными материалами. За линией фронта увидели их столько, набрали так много, что еле донесешь свой рюк­зак по хорошей дороге, а тут еще переправа вброд через реку Усвяту, шестнадцатикилометровый путь по болоту...

В деревне Стасево, что на шоссейной дороге Ви­тебск — Смоленск, крепко держался фашистский гарни­зон. Его-то партизаны и решили разгромить. Эту опера­цию разработали точно. Разведка не прошла даром. Все продумали до самых мельчайших подробностей. Огненко и Старовойтов часами просиживали над картой, проверяли и перепроверяли данные разведчиков и связных. Не один раз вызывались в штаб партизаны Генна­дий Пуков, Федор Гончаров и Дмитрий Гавриленко — уроженцы и недавние жители Стасева и соседних деревень. В июле 1942 года эти комсомольцы со своим ору­жием пришли в отряд. Они хорошо знали все тропинки, все подходы к гарнизону, знали его расположение и многих изменников Родины.

В конце ноября на полях уже лежал снег. К гарнизо­ну отряд приблизился на самом заходе солнца. Подо­ждали часок, отдохнули и бесшумно в маскхалатах двинулись на исходные позиции. Партизан разделили на две группы, человек по девяносто.

Одну повел комиссар Старовойтов к овражку, что около самого гарнизона, а вторую — Огиенко в обход, с другой стороны этого осиного гнезда. Стасево было окружено. На шоссе со стороны Витебска и Лиозно сделали надежные засады.

Группа, которую возглавлял Старовойтов, подползла к самому оврагу, закопалась в снег. В нее входили роты Андрея Малаховского и Алексея Кудрявцева. Ведут наблюдение.

За оврагом — огневая точка врага. Установлен станковый пулемет. Около него на бруствере окопа сидят два полицая и хлещут стаканами что-то, наверное самогон.

— Разреши, комиссар, не ожидать общего сигнала, мы с Прохором Семеновым незаметно подползем и схватим этих ублюдков, заберем пулемет,— попросил Геннадий Пуков.

— А шуму не наделаете? — У комиссара загорелись глаза.— Давай, Геннадий Васильевич. Только не зарвись, будь осторожен.

Комиссар всегда величал Пукова по имени-отчеству, наверное, потому, что тот до войны уже успел окончить педучилище и поработать учителем в школе.

Геннадий Пуков и Прохор Семенов, как ужи, зави­ляли по неглубокому снегу и спустились в овраг. Отту­да поползли правее, выбрались на берег к выпивающим пулеметчикам и приблизились к ним вплотную.

Комиссар замер. Сердце его сжалось до боли. Ма­лейшая оплошность — и операция сорвется. А винова­тым окажется он: нарушил план. Но разве можно стро­го держаться плана в бою? А если обстановка подска­зала новое решение? Но, с другой стороны, малейшая оплошность может погубить все дело...

Старовойтов впился глаза ми в пулеметную точку, около которой пьянствовали полицаи и чуть-чуть вид­ны были два белых живых пятна. Пулемет, видно, уже отрезан. Один белый комок заполз между пулеметом и полицаями, чернеющими на фоне снега.

И только враги подняли очередные стаканы и за­стыли в тосте — оба партизана кинулись на них. Не­сколько секунд возни, и Пуков жестом уже зовет к себе остальных бойцов. Группа перебралась на главный рубеж противника. Повернули станковый пулемет в сторону гарнизона, заняли плацдарм на оборонительном рубеже врага и стали ждать сигнала к бою.

— Вот видишь, комиссар. Мы успели еще до сигна­ла сделать часть своей работы,— прошептал на ухо Старовойтову командир взвода Прохор Семенов.

Иван Исакович отправил медсестру Валентину Рыжикову к командиру отряда Огиенко и велел передать, что они уже овладели опорным пунктом обороны про­тивника и ждут, когда враги примчатся занимать свои позиции. Не хотелось комиссару посылать Валю в такой рискованный путь, но ничего не сделаешь... По всему было видно, что партизанам медицина здесь не очень понадобится, а вот там — еще неизвестно.

— Иди, Валюта, передай все и оставайся там!

— Хорошо. Приказ есть приказ, товарищ комис­сар,— прошептала она и поползла в овраг.

И вот он, сигнал к наступлению — зеленая ракета, выпущенная командиром отряда. Затрещали пулеметы, застрочили автоматы. Гремит земля, сотрясаются хаты. А над оврагом молчок. Иван Исакович залег за станко­вый пулемет, повернутый в сторону гарнизона. Пуков держит ленту, выполняя обязанности второго номера расчета. Пока никого не было видно. Но вот выскочили из казармы фашисты. Кто одевшись, а кто и прямо в нательном белье бросился к оврагу занимать свои огневые позиции.

Партизаны подпустили их поближе. Комиссар нажал на гашетку. Заработал пулемет. Его поддержал дружный хор всех видов партизанского оружия.

Ну и было же жару! Фашисты метались с одной стороны в другую, ничего не могли понять и... падали, подкошенные партизанскими пулями.

Народные мстители из группы Старовойтова бросились в центр гарнизона.

А с северной стороны Огиенко с ротами Ивана Рогова и Ивана Пименова добивали фашистский гарнизон. Противник начал отступать к своим казармам, но здесь его встретил дружный огонь партизан Старовойтова.

Трудно сказать, сколько тогда убили фашистов, ни кто их не считал, а уцелевших разогнали, как крыс, по сараям и оврагам. Никто из них больше не отстреливался.

Народные мстители распоряжались в Стасеве. Пре­жде всего Старовойтов с бойцами кинулся к подвалу, где находились двенадцать арестованных партизанских связных и членов их семей. Были освобождены Простаков (отец партизан Жени и Володи), старик Пименов и другие.

В бою захватили много оружия, боеприпасов и других трофеев. Операция закончилась успешно. Правда, было ранено несколько партизан, в том числе и Митя Жолудев. Раненых своевременно перевязали и отправили в деревню Свибря.

В этом бою храбро дрались все бойцы отряда «Прогресс». Но нельзя не вспомнить главных героев. Это командиры и политработники Огиенко, Старовойтов, Николай и Андрей Малаховские, Науменко, Кудрявцев, Пименов, Семенов, Рогов, Занкович, рядовые бойцы Володя Стаськов, Женя Посредников, Евгений Простаков, Петр Дрозд, Анатолий Захаренко, Альфред Юргенсон, Вася Тихонов, Коля Соловьев, Геннадий Пуков, Федор Гончаров, Дмитрий Гавриленко, Сеня Пухов, Жора Романенко, Женя Котович, Леня Ольшаников, Иосиф и Володя Менжинские и Федосеев. Ну а насчет пулеметчика Вити Банифатьева так и говорить было нечего. Он со своим вторым номером Дмитрием Барашкиным всегда прикрывали партизан в самых опасных местах.

Партизаны 1-го отряда сполна рассчитались с фа­шистами за тот нелепый случай, когда по близорукости бывшего командира Лыневского они так глупо попались в фашистскую западню.

Подходил к завершению 1942 год. Немцы встревожи­лись не на шутку. Их бесили успехи партизан, тем более что совсем рядом находились крупные армейские штабы.

Вот что устроил в начале ноября 1942 года бывший артиллерист лейтенант Константин Михайлович Островский. Он возглавлял во 2-м отряде артиллерий­ско-минометную роту. Была там такая боевая единица. Островский с товарищами под прикрытием нескольких партизанских рот выдвинул две 122-миллиметровые гаубицы, имевшиеся в отряде, на близкие подступы к фашистскому гарнизону в райцентре и на железнодо­рожной станции Лиозно и устроил такую пальбу, что немцы и полицаи с перепугу думали, что приближаются регулярные войска Красной Армии.

Многие гитлеровцы и их пособники стали собирать свои семьи к эвакуации, упаковывать награбленное имущество, думая, что это главное, что это спасет их в возможных передрягах жизни.

Да, фашисты начали понимать, что партизанское движение превратилось в грозную силу, с которой сле­дует считаться. Они создавали новые карательные отря­ды, в которые вошли войска СС и фронтовые части, на­ходившиеся на отдыхе и переформировании. Всю эту силищу гитлеровцы двинули на борьбу с партизанами, чтобы к зиме обеспечить бесперебойное движение че­рез треугольник Смоленск — Витебск — Орша, который был так прочно обжит народными мстителями Витеб­ской и Смоленской областей.

Оккупанты не гнушались никакими средствами и Методами в борьбе за достижение своих подлых целей. Из полицаев и других предателей они создавали лож­ные партизанские отряды, которые рыскали по дерев­ьям и выискивали советских патриотов, нащупывали их Связи с народными мстителями. Такие «партизаны» приехали и в нашу Ивановку, которая уже считалась не последней деревней среди партизанских опорных пунктов. Люди из соседних деревень даже называли Ивановку второй Москвой.

Когда на подводах заявились непрошеные гости, я с коромыслом на плечах шел к колодцу, который находился за баней, недалеко от леса.

Иду, помахиваю себе ведрами на коромысле, как будто и не замечаю приехавших людей. Навстречу мне идет переодетый под партизана полицай. Гляжу — да это же наш бывший студент Витебского политехнического техникума. Я знал его хорошо. Он уже тогда был заносчивым и высокомерным.

— Здравствуйте, гражданин хороший,— как бы не узнав меня, говорит он.

— Здравствуйте, человек добрый.

— Что это ты так недружелюбно встречаешь партизан наших? — переменив тон и делая вид, что узнал меня, говорит он.

— А я плевать хотел на всех вояк. Терпеть не могу людей с оружием,— дерзко ответил я.

— Как это так? Теперь война и все должны воевать...

— Что-то я раньше не замечал такой прыти в твоем! поведении. Сколько помню, ты всегда при стрельбе попадал в «молоко». А сейчас, смотри, каким воякой сделался. Да еще и партизан. Смех один берет... Уж куда лучше мне. Ходи себе свободно да носи воду из колодца. А я-то стрелял, кажется, много лучше тебя, Во всяком случае, один я среди вас носил значок «Юный Ворошиловский стрелок». А теперь ты уже партизан, а я такой чести еще не удостоился.

Плюнул я и пошел своей дорогой.

Однокурсник окаменел от выпаленных мною слов и остановился как вкопанный. Он дождался моего воз­вращения от колодца домой.

— Пойдем, поговорим, Лебедев, по душам. Ведь ты же мой друг?

— Серый волк тебе друг, а не я.

— Эх, Петька, Петька! Ты все шутишь. Так с шутками и собираешься прожить войну? А это сейчас очень опасно. Нужно найти здесь свое место в ее перипетиях. Выбор один. Либо за красных, либо за немцев,— опре­деленно ответил он.

— А ты, Женя, за кого воюешь? — спросил я.

— За, за... Советскую, так сказать, власть.

— Подлец ты, Женя! — мимоходом кинул я и пошел домой.

Он след в след шагал за мной по глубокому снегу. Полицай догнал меня около самого крыльца, дернул за рукав...

— Давай-ка, Петро, поговорим. Я вижу — ты не лю­бишь партизан?

— Подлецов я ненавижу...

— Почему же ты думаешь, что я подлец?

— Я ничего не думаю и не говорю. Говоришь ты и называешь себя этим поносным именем. Ты больше себя знаешь, и спорить с тобой не собираюсь.

Взошел я на крыльцо и открыл дверь дома. Пересту­пил через порог. Следом за мной и он. В сенцах, на ска­меечке, оставил я воду, а сам зашел в дом. Евгений то­же приплелся сзади за мной.

— Садись-ка, Женя, отдохни. Может, тебе уже мно­го пришлось протопать по белорусской земле партизан­скими тропами... А я-то слышал, что служишь в по­лиции...

Он побелел. Но быстро взял себя в руки. Стал мне угрожать.

— Уйди с моей дороги! Ты мне не товарищ. Ясно?

— Полицай? — спросил отец, когда этот выродок вышел из хаты.

— Да, с дружками под видом партизан действуют.

Я поспешил к Коле Городецкому, а следом за мной отец отправился к дяде Купрею. Коле шепнул на ухо, что это полицаи приехали в деревню под видом пар­тизан.

Когда я выходил из дома Городецких, туда тоже шел переодетый полицай. Коля вынырнул из хаты и помчал­ся по деревне... На него никто не обращал внимания.

Переодетые гитлеровцы допытывались, как пройти к полицейским и немецким гарнизонам, мол, они хотят напасть и разгромить их, кто мог бы пойти в разведку, помочь им...

Но все молчали. Не вышла грязная задумка у преда­телей…

Наконец изменники Родины беспощадно разграбили деревню и умчались к себе в гарнизон. Забрали кабана и у нас.

«Освободить от партизан треугольник!» — требовали на заседаниях фашистские военачальники. «Задушить партизанское движение!» — шли команды из центра.

«Освободить...» «Задушить...» Легко сказать. Но не так-то просто сделать.

Оккупанты задались целью прижать алексеевцев к линии фронта и тем самым покончить с неуловимым! комбригом и его бригадой. Они уже хорошо знали этого человека. Немцы также знали, что Алексей Федорович Данукалов за активную партизанскую борьбу награжден орденом Красного Знамени.

Сконцентрировав силы, фашисты сначала теснили отряды бригады из Лиозненского района, а отряд «Моряк» из хотемлянского леса. Потом шаг за шагом продвигались в партизанскую зону. Занимали деревню за деревней и насаждали там гарнизоны.

Командование бригады решило перейти на правый берег Западной Двины и по реке держать оборону, не пускать фашистов дальше. Отряды по одному, организованно снимались, переходили реку, увозя все свое имущество. Когда один отряд прибывал на новое место и укреплялся там, снимался другой.

Следовало позаботиться не только о боеприпасах и оружии, но и о продовольствии, чтобы прокормить народных мстителей в зимний период, что намного сложнее, чем летом. Пришлось перевозить на новое место и запасы продовольствия, которые бригада создала и запрятала в касплянском лесу. Для этого выделили специальную группу во главе с начальником штаба 8-го отряда П. А. Казаковым. Она состояла из трех-четырех десятков смельчаков. Туда включили взвод Николая Семенова, а также лучших пулеметчиков бригады Виктора Банифатьева, Гавриила Бурлакова, Владислава Тимофеенко и Бориса Конюхова. Они составили костяк охраны обоза, в который входило более двадцати подвод.

Забравшись в касплянский лес, партизаны вскрыли тайники, погрузили продукты и отправились в обратный путь. Несколько раз немцы и полицаи пытались напасть на обоз, но всегда получали такой дружный от­ветный удар, что немедленно убирались восвояси. Но вот на шоссе Витебск — Сураж, недалеко от Задубровья, во второй половине ночи фашисты преградили путь обозу, открыв плотный огонь. Партизаны быстро перестроились, разбились на две группы. Одну возгла­вил Семенов, вторую — Казаков. Прежде всего пробили брешь в цепи противника, а потом начали ее расширять и теснить врагов: Семенов — в сторону Суража, а Каза­ков — к Витебску. В образовавшуюся брешь и двинулся обоз. Фашистам удалось подстрелить трех лошадей. Пришлось перекладывать груз на остальные и без того перегруженные повозки. Но ни одного мешка хлеба не оставили врагу.

Последним на правый берег Западной Двины шел отряд «Моряк». 14 декабря он двинулся в сторону Ку­рина. Фашисты все время старались навязать отряду затяжной бой: то пытались ударить в лоб колонны, то пробовали напасть на ее хвост.

Коркин вел партизан по намеченному маршруту. Комиссар Шерстнев обеспечивал прикрытие отряда. Постоянно высылалась разведка в подозрительные ме­ста. Боковые группы справа под командованием Фелик­са Крыжевича и слева под руководством Георгия Милошевского нападали на засевшие в кустах вражеские засады, расчищая путь. Впереди проход обеспечивала группа разведчиков, которую усилили несколькими пу­леметами. Сзади отряд прикрывала рота Лисиченка, (политруком была «Оксана»). Если основные силы отхо­дящих стремились уклониться от боя и пройти по про­торенной разведчиками и боковыми группами полосе, то роте Лисиченка постоянно приходилось сталкивать­ся с нападавшими на нее гитлеровцами. Рота в таких случаях залегала в удобном месте, выжидая, пока отряд продвинется до нового рубежа, затем снималась и снова занимала оборону.

На второй день, 15 декабря, партизаны отряда «Мо­ряк» дошли до Западной Двины. Но враг к этому време­ни подтянул к реке войска, видимо, надеясь отрезать отряд от основных сил бригады и уничтожить его. На помощь товарищам пришли соседи. Через реку многие отряды завязали бой с противником, сковывая его силы. Брешь была пробита. Отряд «Моряк» устремился через Двину.

Жарко пришлось здесь роте Лисиченка. Вначале она держала оборону у самой реки по левому берегу. Отряд перебрался через Западную Двину. Начала отходить и рота.

Вот тут-то и набросились на нее фашисты. Как ни пытались помочь Лисиченку с правого берега, ничего не получалось. Фашисты заняли рубежи на берегу реки, откуда только что ушла рота, и открыли ураганный огонь по партизанам, которые к этому времени успели добраться только до середины реки, накрыли их пуле­метным и автоматным огнем.

Накрыли на льду... Сыплется град пуль, рикошетит ото льда, и снова огненный смерч свистит и завывает на разные голоса.

Этого передать невозможно. Кому не приходилось испытать на себе, тому трудно представить все это хотя бы приблизительно. Мне пришлось испытать такое «удовольствие» на льду Лукомльского озера, когда фа­шисты гоняли меня больше часа от одного берега к дру­гому. Хорошо, что вскоре стемнело, и мне удалось вы­ползти из этого ада. Но об этом потом расскажу...

Партизанская рота Лисиченка все же благополучно добралась до противоположного берега. Но вот беда. Берег, уходящий откосом метров на сто, находился под прицельным огнем фашистов. Ползком и перебежками? партизаны уходили от берега. «Оксана» же поскользну­лась и упала.

— «Оксану» ранило! — громко крикнул кто-то.

— «Оксану» ранило! «Оксану»! — понесли по берегу эту весть голоса партизан.

Шумская была невредима. Она пыталась доползти до лощинки, вскочить и снова сделать бросок.

Первым на помощь ей бросился Лисиченок. Забыв об опасности, он поднялся в полный рост и побежал к «Оксане». Пулеметная очередь накрыла его. Он упал. «Оксана» вскочила и помчалась к нему. Как колом, огрело ее по спине. Пуля прошила ей лопатку. На по­мощь им кинулись адъютант командира Петр Королев и командир взвода Евгений Шапуров. Королеву пуля попала в щеку, выбила несколько зубов и часть челю­сти. Шапуров был тоже тяжело ранен.

На помощь поспешила медсестра Оля Шерстнева, жена комиссара. На лошади, запряженной в санки, под свистящими пулями помчалась она к раненым. Фашист­ский пулеметчик взял ее на прицел, дал очередь, дру­гую, третью… Оля выпустила вожжи, упала на санки. Неуправляемая лошадь повернула и понесла назад, при­везла к своим тяжело раненную в плечо и позвоночник Олю. Лисиченок, Королев и Шапуров выползли из-под огня противника сами и вытащили «Оксану».

Так окончился переход отряда «Моряк» за Двину в расположение бригады.

В этот день в бою попала в руки к оккупантам меди­цинская сестра Вера Михайловна Шаппо, прибывшая в партизаны из Суража в мае 1942 года. Пришла она к алексеевцам вместе с родной сестрой Дорой Михайлов­ной Колоницкой и ее двумя сыновьями — Аркадием и Михаилом. Вскоре погиб Аркадий. Веру Михайловну схватили немцы, когда шла в разведку. Она молчала, как сама смерть. Ее повесили.

Через некоторое время Петр Королев, Лидия Шумская, Оля Шерстнева, Георгий Лисиченок и Евгений Шапуров уже были на озере Вымно, ждали наших са­молетов, чтобы улететь за фронт. Привезли сюда и ра­ненную в ногу партизанку из отряда «Кочубея» Симу Ермакову. За ранеными ухаживала Ольга Петровна Шинкоренко. Почти две недели поила она кипяченым молоком из чайника Петю Королева. Все делала, чтобы спасти от смерти этого молодого, красивого адъютанта, материнским сердцем согреть его впечатлительную душу. За эти дни сыновней любовью привязался он к Ольге Петровне, делился своими самыми сокровенными думами.

Петр Королев родом из деревни Мерзляково Лиозненского района. Перед войной поступил в Витебский механико-энергетический политехникум на механиче­ское отделение. Окончил один курс. Когда на Витебск в первый день войны налетел фашистский самолет и сбросил несколько бомб, одна из которых угодила в универмаг, Петя был в парке имени Ленина, готовился к экзаменам по химии. Потом вернулся в родную де­ревню и вместе с комсомольцами Сергеем Шабашовым, Игорем Моисеевым и двоюродным братом Ваней соби­рал и прятал оружие и боеприпасы. Летом 1942 года Королев вместе с Шабашовым, Моисеевым, Михайловым и еще несколькими деревенскими пареньками от­копали запрятанные винтовки, забрали боеприпасы и примкнули к разведчикам взвода Сергея Сметанина из отряда Наумова. Через несколько дней прибежал в от­ряд и его младший брат Толя. Вместе с другими Петя ходил в разведку, участвовал в диверсиях. Потом рас­торопного и сообразительного паренька назначили адъютантом командира отряда «Моряк». А тут ранение оборвало партизанскую биографию моего доброго дру­га и побратима Петра Ивановича Королева.

Славный боевой путь прошла с алексеевцами и Сима Ермакова. После окончания школы подрывников она в составе отряда «Кочубея» пришла в тыл врага в нашу бригаду и до последнего дня, то есть до тяжелого ране­ния, находилась в диверсионной группе. Бригадная га­зета «Клич партизана» не раз писала об отваге этой девушки. На ее счету несколько спущенных под откос эшелонов врага.

В ночь на 1 января 1943 года боевых друзей — «Окса­ну», Олю Шерстневу, Георгия Лисиченка, Петра Короле­ва, Евгения Шапурова и Симу Ермакову краснозвезд­ный самолет унес на Большую землю.

Оля Шерстнева долго лежала в госпитале, в 1946 го­ду умерла. Королев после излечения воевал в рядах Красной Армии, а Лидия Ивановна Шумская, снова под кличкой «Оксана», в августе 1943 года вернулась в тыл врага. Ей очень хотелось попасть к алексеевцам, но бы­ло другое, не менее важное задание. Она прилетела на самолете в Сержаны Ушачского района и вместе с груп­пой секретаря ЦК ЛКСМБ Федора Анисимовича Сурганова по тылам врага отправилась в Барановичскую об­ласть. Теперь она шла на подпольную работу секрета­рем Городищенскош райкома комсомола, где и воевала до соединения с советскими войсками.

После карательных экспедиций в ноябре и декабре 1942 года против алексеевцев, когда оккупантам уда­лось несколько потеснить отряды на правый берег За­падной Двины, фашисты во всеуслышание объявили о полном разгроме партизан, о том, что бригада «Алек­сея» отныне и навсегда перестала существовать.

Командование бригады решило напомнить фаши­стам, что алексеевцы живы. Для этого под Витебск в полном составе направили отряд «Смерть врагам» под командованием М. М. Клименкова. Вечером 29 декабря в метель на лыжах и санях он неожиданно появился в деревне Обухово, что в 10 километрах от Витебска. Расположился на ночлег, выставив надежные заслоны. Партизанские агитаторы проводили среди населения бе­седы, знакомили с положением дел на фронтах войны, открыто заявляли, что этот отряд из бригады «Алек­сея».

Через Обухово по зимней дороге оккупанты к линии фронта перебрасывали войска, направляли обоз за обо­зом с боеприпасами, продовольствием и обмундиро­ванием.

На рассвете три партизанские роты заняли позиции на подходе к деревне со стороны Витебска. Иван Бело­губ и Николай Турко поставили несколько мин на доро­ге и обочинах. Медицинские сестры Валентина Мамоно­ва и Лидия Войтехова приготовились оказывать помощь раненым...

Вскоре разведчики Петр Варченко, Александр Лас­точка, Евгений Коровков и Иван Дерюгин сообщили, что со стороны Витебска движется свыше двадцати под­вод врага.

Партизаны замерли, припали к прицелам пулеметчи­ки. Абсолютнейшая тишина. Кажется, все живое спит. А вот и фашисты. Сани с солдатами приближаются к засаде. Первая подвода не попала на мину, вторая тоже миновала ее. Но вот третья... Оглушительный взрыв по­тряс тишину. По снегу разбросало убитых и раненых, упала лошадь.

— Огонь! — скомандовал Клименков.

Фашистские сани сначала сгрудились, а потом в суе­те и спешке разворачивались и мчались обратно. С них соскакивали солдаты и отбегали в стороны. На минах подорвались еще три подводы. Оставшиеся в живых гитлеровцы беспорядочно отстреливались. Немецкому офицеру кое-как удалось навести порядок среди своих вояк. Они расползлись по снежному полю, заняли обо­рону. Через час к оккупантам пришло подкрепление. После двухчасового боя партизаны снялись и уехали так же неожиданно, как и появились здесь.

Фашистам невыгодно было признавать, что это пар­тизаны устроили такую ловушку, что алексеевцы снова воскресли из мертвых. Они объявили, что русские, мол, выбросили десант регулярных войск, но доблестные немецкие войска уничтожили его.

Пока гитлеровцы оправдывались и шумели, алексе­евцы совместно с витебскими подпольщиками снова готовили новую операцию, которая в январе 1943 года, как гром среди ясного неба, потрясла Витебск и заткну­ла рот фашистским болтунам.

В трех километрах от города, в имении Билево, со­зданном на базе бывшего совхоза, свил себе гнездо не­мецкий барон, который превратил рабочих в своих рабов. Здесь организовали крупную животноводческую ферму и большой машинно-тракторный парк. Имение поставляло свежие овощи, молоко, мясо и другую про­дукцию на кухни фашистского офицерья. Охрану Биле­ва несли наряды витебской полиции.

Вот в эту-то охрану по заданию комбрига и проник­ли Анатолий Кононенко и Владимир Попсуевич. Они изучили обстановку, систему охраны, подступы к име­нию и через Женю Колобанову передали в бригаду все данные и свои соображения по разгрому гарнизона. План был принят. В ночь, когда на посту стояли Коно­ненко и Попсуевич, около сотни партизан отряда име­ни Чапаева под командованием Михаила Ахмедчика, сопровождаемые Женей Колобановой, на подводах бес­шумно ворвались в имение, разгромили гарнизон и хо­зяйство, уничтожили технику, сожгли скотные дворы. С богатыми трофеями возвращались партизаны. С ними уехали Анатолий Кононенко и Владимир Попсуевич.

Не могла уйти с партизанами только Женя Колобанова. Автоматная очередь фашиста оборвала на семна­дцатом году жизнь смелой разведчицы и связной.

Первое ранение

Перед началом зимы в Ивановку примчался «Мишка-парашютист». Мы долго ломали голову, где оборудовать новый «почтовый ящик». Ведь зимой где ни ступишь — след. Надо было найти такое место, чтобы не демаскировать «почтовый ящик». Наконец решили сделать его под углом колхозного амбара, который стоял за деревней, как раз на перекрестке дорог из Церковища на Ляхово и из Ивановки на колхозный двор. Дорога здесь шла около самого амбара, даже угол его всегда был оцарапан санями и телегами.

Амбар стоял не на фундаменте, а на нескольких камнях. Сантиметров на сорок был приподнят над зем­лей. Под полом свободно гуляли ветры. Летом туда за­бирались поиграть мальчишки.

Под оцарапанным углом мы с Мишкой прибили к полу фанерку. Она легко отжималась и хорошо пружи­нила. Отличный зимний «почтовый ящик» получился. Подходы к нему были хорошие. Идя по дороге, доста­точно нагнуться, как бы завязывая шнурки на ботин­ках,— и почта обменена. И никакого тебе следа.

Правда, почта в ту зиму приходила очень редко, еще реже давались задания. За всю зиму я сходил в Витебск всего раз десять к «Сапожнику» и один раз ко «Вто­рому».

Весна 1943 года на земле витебской выдалась ран­няя. К началу марта стал таять снег и зажурчали ручьи, а в середине месяца мальчишки уже бегали босиком и играли в лапту. Я получил задание пойти в Витебск к «Сапожнику». Там снова встретился с Петром Богда­новским. Он передал мне пакет, попросил вручить его побыстрее и сообщить командованию бригады, что ско­ро начнется карательная экспедиция против партизан. Предыдущая закончилась где-то в начале марта.

На обратном пути я видел, как на дорогах и в дерев­нях сновали оккупанты. Полно немцев было в Узварцах, Осиновке и Бутяже.

В «почтовый ящик» кроме пакета положил свое письмо «Дяде Алеше», в котором сообщил обо всем, что узнал от Богдановского и что видел сам по пути из Ви­тебска.

С тревогой ждал ответа. В день по два-три раза бегал к «почтовому ящику». Как-то в обед я обратил внимание на трех женщин, которые с мешками за пле­чами шли по дороге в сторону Ляхова. Одна из них бы­ла помоложе. Где-то и раньше, кажется, я ее видел. Не доходя до амбара, она начала отставать. Возле угла на­гнулась, будто для того, чтобы лучше взять свою ношу. Вся эта задержка длилась каких-нибудь несколько се­кунд. Потом догнала своих спутниц и пошла как ни в чем не бывало.

Я кинулся к амбару. В тайнике оказалась записка. В ней сообщалось, что в ночь с 1 на 2 апреля часть партизан бригады будет переходить в ивановский лес. Моя задача — встретить их ночью в кустах недалеко от железной дороги Витебск — Орша, напротив деревни Перевоз, провести туда, куда на месте будет указано.

Быстро собрался. Матери сказал, что иду в деревню Волосово к дядюшке Осипу. К счастью, дома, кроме матери и младших братьев, никого не было. Мать воз­ражала, шумела, но я убежал. Шел лесными тропами в обход деревень, то есть так, как должен буду вести партизан.

Во второй половине ночи встретил головную группу из отрядов имени Селиваненко и имени Ворошилова. Командовал отрядом имени Селиваненко Василий Алек­сандрович Блохин, а имени Ворошилова — Иван Филип­пович Пименов. Переход возглавлял заместитель ком­брига, командир 3-го батальона Константин Васильевич Зюков. (В феврале 1943 года в разросшейся партизан­ской бригаде «Алексея» были созданы батальоны. В ка­ждый из них входило по 4—5 партизанских отрядов. Командир батальона одновременно являлся заместите­лем комбрига). Без остановки пошли дальше. Поверну­ли в сторону торфозавода «Городнянский мох», прошли под самым носом у немецкого гарнизона, охранявшего торфопредприятие, и к утру добрались до анисковского борка — леса по большаку Сенно — Витебск между де­ревнями Осиновка и Скрыдлево.

Часов в десять утра мы пересекли большак и с обо­зом углубились в лес в сторону Замошенья. Но когда последняя партизанская группа прикрытия переходила большак, ее обстреляли немцы, по-видимому, разведка карателей, расположившихся в деревнях Осиновка и Бутяж. Одного партизана ранили.

Хотя люди и лошади очень устали, мы спешили и нигде не останавливались. Старались успеть перепра­виться через реку Черничанку между деревнями Песочно и Замошенье и не дать возможности немцам опере­дить нас. К часу дня закончили переправу. Передовые группы уже вытянулись к хутору Марии Ивановны (так называлось урочище), за которым начинались ива­новские леса. Но в это время боковой дозор сообщил, что в Песочно прибыло около сотни фашистов. Они переправляются на нашу сторону.

Константин Васильевич Зюков срочно позвал к себе командиров отрядов Василия Блохина и Ивана Пиме­нова, своего заместителя по разведке Николая Семено­ва и начальника штаба Николая Малаховского, других командиров и политработников: Павла Казакова, Павла Раханова, Федора Голуба, Ивана Казанцева, Артема Ваканова, Станислава Беккера и других. Пригласил и меня. Стали советоваться. Надо разгадать намерения врага и опередить его, встретить там, где он нас не ожи­дает. Но какие у него замыслы? Где собирается пере­правляться через Черничанку?

Конечно, по нашим следам каратели идти не могли: во-первых, опасно, можно попасть на засаду, а во-вто­рых, там по обоим берегам лес. По нашим предположе­ниям, они должны будут переправляться ближе к де­ревне Песочно, где река делает небольшой изгиб. Там мелко, берега незаболоченные и чистые поля. Правда, с нашей стороны в нескольких метрах от реки неболь­шой кустарник, но это все же не лес.

Решили организовать засаду именно в этом месте. И не ошиблись. «Пугнуть» немцев доверили женской роте Федора Голуба. Рота так называлась потому, что в ней более половины бойцов были девчата, боевые комсомолки, как Полина Лютенко, Феня Рогачева, Аня Антоненко, Прасковья Петрова и другие.

Командовать группой партизан, ушедших в засаду, поручили начальнику штаба отряда имени Селиваненко Павлу Александровичу Казакову, волевому командиру, имевшему уже большой опыт ведения боев, Война за­стала его на западной границе, недалеко от Белостока. С боями прошел лейтенант Казаков через всю Бело­руссию. Затем принял активное участие в организации партизанской группы, отряда «Родина» и бригады «Алексея». Позже Казаков стал командиром отряда «Сокол». В этой должности он провоевал до соединения с частями Красной Армии.

До полусотни партизан заняли оборону в кустах, по­лукругом охватив излучину реки.

Мне тогда дали автомат раненного в борку партиза­на. Я лежал под лозовым кустом, плотно прижавшись к земле. С левой стороны куста тоже с автоматом в руках занял позицию смоленский паренек Вася Ткаченков. Он был на год старше меня, родом из деревни Слобода Слободского района (ныне Пржевальское). В партизаны ушел в начале 1942 года, когда части Красной Армии и партизаны-алексеевцы освободили Слободу от немец­ко-фашистских оккупантов. В пяти метрах от нас за ручным пулеметом устроился здоровенный детина Вла­дислав Владимирович Тимофеенко — смелый боец, уже не раз участвовавший в жарких схватках с врагом. Эти места ему были знакомы с прошлого года.

Правее меня притаился в засаде бывалый солдат, а до войны агроном МТС Григорий Иванович Аверья­нов. Он уже не раз побывал в переделках и вдоволь на­нюхался порохового дыма. Под Ярцевом и Духовщиной стоял насмерть, раненым оказался в плену. В себя при­шел уже за колючей проволокой. Недалеко от Суража бежал из плена, скрывался среди местных крестьян, а потом связался с партизанами и стал бойцом бригады «Алексея». Был рядовым, а затем командиром взвода в женской роте Голуба. Когда Федора Голуба в начале 1944 года ранило и его отправили за линию фронта, Аверьянова назначили командиром этой женской роты.

Лежим. Перекидываемся словами. Вася коротко рассказывает о себе, вспоминает мать:

—- Какая хорошая мама у меня!

— А разве бывают мамы плохие? — спрашивает Ти­мофеенко.

У него тоже осталась мать в Лиозненском району, в деревне Старина, недалеко от Дыманова, откуда он восемнадцатилетним комсомольцем ушел в нашу партизанскую бригаду.

Тогда, в начале 1942 года, из деревни Старина вместе с Владиславом Тимофеенко в партизаны ушли и комсомольцы Сергей Горелышев, Григорий и Александр Симаковы. Владислав Тимофеенко и Сергей Горелышев стали пулеметчиками. Не раз они проявляли высокое мастерство, громя оккупантов и их наймитов. Знали их во всей бригаде «Алексея». Да и не только в бригаде, Слава о них далеко покатилась по белорусским лесам среди народных мстителей. Не зря в Тимофеенко по самые уши влюбилась храбрая разведчица отряда, лихая наездница комсомолка Полина Лютенко. Совершенно другую партизанскую профессию выбрали себе братья Симаковы. Гриша и Саша стали разведчиками вначале в отряде, затем в батальоне Зюкова. А вскоре из трех взводов батальонной разведки один возглавил Григо­рий, а второй — Александр Симаковы.

— Тихо! Немцы! — полушепотом передали по цепи предупреждение.

— Спокойно! Приготовиться! Без сигнала не стре­лять! — приказывает Казаков.

Всем видно было, как из Песочна вышла нестройная колонна немцев и двинулась к Черничанке. Никакой тревоги с их стороны не чувствовалось, скорее походи­ло на то, что фашисты спешили кого-то догнать, перехватить, но никак не ожидали для себя беды.

Все ближе, ближе... Вот и как на ладони. Уже отчет­ливо видны их самодовольные лица. Пора бы стрелять, но нет команды. Немцы сгрудились в излучине, о чем- то заспорили. Начали переправляться. Как только пер­вые из них показались на нашем берегу, раздалась команда;

— По оккупантам — огонь!

Мы нажали на спусковые крючки. Затрещали пуле­метные и автоматные очереди, полетели гранаты. Нем­цы от неожиданности растерялись. Оказавшихся на на­шем берегу и многих из оставшихся на противополож­ном мы скосили первыми же выстрелами. Гитлеровцам негде было укрыться. В незавидном положении оказа­лись и те, кто опустился в речку и по горло находился в ледяной воде. Они старались прижаться к нашему берегу, открыли огонь из автоматов и начали бросать гранаты.

Партизаны вошли в азарт. Вася Ткаченков встал на колени и бросил несколько гранат под самый берег. Владислав Тимофееико вскочил в полный рост и рас­стреливал плывущих по реке фашистов. Этому примеру последовал и его друг, тоже пулеметчик, Гаврюша Бур­лаков. Подползла к самому берегу и почти не бросает, а опускает по откосу гранаты комсомолка Полина Лю­тенко. Вслед за ней так же поступают Феня Рогачева, Прасковья Петрова и Аня Антоненко.

— За Родину! — кричит Вася Ткаченков.

— Бей фашистов! —раздается мощный призыв Вла­дислава.

— А, гады! — несется над речкой голос Полины.

— Ложись, медведь! — приказывает пулеметчику Казаков.

Он первый заметил, как из-под берега реки взметну­лись две немецкие гранаты, перевернулись деревянны­ми ручками вверх и начали падать в нашу сторону.

Я схватил за штанину стоявшего на коленях Васю Ткаченкова, потащил на себя, повалил и прижал к зем­ле. Гранаты взорвались. Осколки просвистели над голо­вами, срезая ветки кустов, но никого не зацепили, далее Тимофеенко и Бурлакова, которые продолжали стоя ве­сти огонь из пулеметов.

Казаков уже не звал людей к бою; он бегал, разма­хивая пистолетом, и кричал:

— Прекратить огонь! Прекратить огонь! Прика­зываю!..

Гитлеровцы больше не отстреливались.

Только немногим из них удалось уплыть по течению реки. Большинство же было уничтожено. Мы взяли много оружия и других трофеев.

После боя по течению реки немцы несколько дней вылавливали трупы своих солдат.

Партизаны благополучно перешли в ивановский лес. Я распростился с боевыми друзьями и ушел домой. Здесь последний раз видел Васю Ткаченкова. Через ме­сяц с небольшим он погиб в бою под Глоданками Лиозненского района. Там и похоронен.

После обеда резко похолодало. Под вечер пошел снег. Большими белыми хлопьями падал он на землю, наряжая ее в рыхлую красивую шубу. Дети уже катали снежную бабу, хотя еще утром босиком играли в лап­ту. К утру 3 апреля тучи разогнало, подморозило.

Рано утром, еще до завтрака, мужчины, как всегда, собрались на перекур в дом дяди Купрея. До войны он работал председателем нашего колхоза «Большевик». Человек умный, уравновешенный, хороший хозяин, оди­наково требовательный и справедливый к себе, род­ственникам и к остальным колхозникам. К себе и род­ственникам был даже более строг и требователен.

Во время немецкой оккупации Купрея избрали пред­седателем общины. Он руководил ею до сентября 1943 года. Никого не обидел и никого не дал в обиду. А 16 сентября 1943 года Купрея Дмитриевича и счето­вода Леонида Филипповича Белькевича фашисты вне­запно арестовали. Белькевич до войны был счетоводом нашего колхоза «Большевик» и работал вместе с дядей.

В том, что Купрей и Леонид поддерживали с парти­занами связь, ни у кого, конечно, сомнений не было. Но их аресту предшествовало такое событие.

Дней за пять до ареста, в обед, в деревне появился бывший единоличник Максим по кличке «Заяц». Он не пошел в колхоз, а перед войной, когда сселяли хутора, переехал в Витебск. Во время войны Максим изредка появлялся в Ивановке, шантажировал крестьян, угро­жал им. Даже в первые дни оккупации претендовал на должность председателя общины деревень Ивановка и Ляхово, но жители его не избрали.

Так вот, появился в деревне этот Максим и зашел в дом Купрея. Мы с братом Николаем бросили обед, по­бежали туда. Дядя сидел за столом и обедал. Тетя Аксинья стояла возле печи. Дети — Ваня, Сережа и Степа — сидели на скамейке. Максим ходил по квар­тире, ругался непристойными словами, оскорблял дядю, угрожал ему и требовал какие-то колеса, которые до войны попали в колхоз.

Дядя спокойно выслушивал эту отборную брань и угрозы, продолжал обедать. Поел, выпил кружку моло­ка. Встал из-за стола, не торопясь засучил рукава, подо­шел к Максиму и так врезал ему в ухо, что тот грох­нулся на пол.

— Поднимайся, поганая тварь! — приказал ему дядя.

— Бей так,— запричитал Максим.

— Нет, даже подлецов лежачих не бьют,— ответил дядя, схватил Максима за шиворот, поставил на ноги, подвел к двери и так двинул ему, что тот своим телом открыл дверь и вывалился на улицу.

Максим сел на свою телегу и с проклятиями и угро­зами укатил в Витебск. Конечно, после этого Купрею Дмитриевичу и Леониду Белькевичу следовало бы уйти в партизаны. Но они почему-то этого не сделали. Их схватили немцы и казнили. После войны Максима «Зай­ца» осудили на пятнадцать лет за измену Родине.

Собрались, значит, мужчины 3 апреля в доме дяди Купрея на перекур. Курили, разговаривали. И вдруг ясно послышался гул моторов. Все выскочили на ули­цу. В небе кружили самолеты. Один разворачивался в конце деревни, другой заходил на разворот. Первый полетел вдоль улицы, от него начали отделяться точки.

— Листовки! Наши прилетели! — радостно завизжа­ли ребята.

— Бомбы! Ложись! — крикнул я что было силы и лег на землю.

Вспомнив вчерашний бой на реке, сразу догадался, что это немецкие самолеты. Тем более что первый уже проносился над нами, и я отчетливо заметил черные кресты. Все легли на землю.

Ухнули бомбы. Вздыбилась к небу земля. Загорелись некоторые постройки. Люди побежали к домам и нача­ли спасать кто скот, кто детей, кто пожитки. Никаких окопов и бомбоубежищ ни у кого не было. Единствен­ное спасение — лес.

Я забежал в хату, быстро одел младшего братишку Володю, схватил его на руки и помчался в лес. Вместе с нами побежали мои младшие братья Гриша и Вася. Самолеты беспощадно бомбили деревню и обстрелива­ли из пулеметов. Короткими перебежками мы подби­рались к лесу. Вот уже минули баню за огородами...

Самолеты ушли в конец деревни разворачиваться. Я вскочил с земли и с Володей побежал дальше. Из-за крыши бани неожиданно появился самолет. Меня будто чем-то хлестнуло... Я обернулся, смотрю — Володя и Вася лежат на снегу. Из правого рукава у меня хлещет кровь. Красная лужа по снегу расползлась и около Ва­си, его ранило в ногу. Я велел Грише забрать Володю, а сам схватил под левую руку Васю и потащил в лес. Правая рука моя болталась как плеть. В лесу упал ме­жду деревьями — идти дальше не было сил. Зажал левой рукой рану. Прошу Васю зажать руками свою рану на ноге.

Лежим. Голова начинает кружиться. Вдруг надо мной склонился Коля Городецкий, с чем-то возится, кряхтит...

— Брату, брату ногу перевяжи,— шепчу ему. — Я потерплю.

— Я уже перевязал ему,— говорит он мне прямо в лицо.— Потерпи немножко, я сейчас.

— Коля, забери у меня оружие и комсомольский билет.

Он взял пистолет, документы и побежал. Под бом­бежкой и обстрелом Городецкий пробрался в деревню, запряг лошадь и приехал за нами в лес.

Не знаю, сколько мы лежали в лесу, но, очнувшись, я понял, что мчимся во весь опор под аккомпанемент пулеметных очередей и разрывов бомб. Открыл глаза, вижу — рядом со мной в санках лежит Вася, впереди на коленях стоит Коля Городецкий и сколько есть силы хлещет лошадь, а над деревней кружат немецкие само­леты, бомбят и обстреливают из пулеметов. Мы выско­чили из огненного кольца и вскоре уже были в пяти километрах от Ивановки, в деревне Задорожье. Там какой-то лекарь, родственник Городецкого, наново пере­вязал наши раны, и мы снова тронулись в путь. В Моги­канах наши раны еще раз перевязали медики фельд­шерско-акушерского пункта. Нас с Васей оставили в амбулатории, а Коля уехал обратно в Ивановку.

Через несколько часов в Мошканы привезли ранен­ного в челюсть ивановского старосту Келлера, а под вечер — и моего брата Володю. Оказывается, он одно­временно со мной тоже был ранен в грудь, но кровь пошла внутрь, и рану обнаружили только тогда, когда его раздели. До этого думали, что Володя ушибся о зем­лю, когда падал из моих рук.

Через час он скончался. Его повезли обратно. За­брали домой и Васю. Он был ранен в мышцу ноги. Фельдшер Зиновий Миронович сказал, что лучше всего Васю лечить дома и никуда отправлять не следует.

Доктор Чертков

Утром из деревни Шилки приехал в Мошканы мой дядя Яков Андреевич Никитин и повез нас в Сосновку. Направление туда дали в Мошканах. А 5 апреля нас погрузили в немецкую машину и отвезли в Витеб­скую городскую больницу, По-видимому, учли заслуги Келлера. Из-за него и мне повезло. У меня оказалось сквозное пулевое ранение правой руки с переломом плечевой кости. Обработали рану и положили руку в металлическое распятие, которое у медиков называется «самолетом».

Через несколько дней я почувствовал себя лучше. Лежал с закрытыми глазами и собирался с мыслями. Вдруг слышу:

— Вот твой брат.

Это говорила медсестра.

Я открыл глаза. Передо мной стоял незнакомый под­росток. Он наклонился, поцеловал меня и прошептал:

— Здравствуй, Петя. Я твой брат Володя. Принес тебе привет от «Дяди Алеши».

— Садись, братунька мой Володя,— залепетал я от радости.

Он расспросил о моем здоровье. Передал буханку хорошего ржаного хлеба, баночку масла, мед и десятка два яиц.

— Кушай побольше, поправляйся быстрее. Я буду все время тебя навещать.

— Спасибо, Володя! Передавай привет «Дяде Алеше».

Мои боевые друзья не забывали меня. Раз в неделю приходил Володя, приносил продукты. Раза два прихо­дил и мой действительно двоюродный брат Володя, сын дяди Осипа из деревни Волосово. Он тоже приносил продукты. Настроение у меня было хорошее, и я быст­ро поправлялся. Дней через десять уже начал ходить по больнице, а затем и по двору. Грелся на солнышке. Присматривался к больным, к медработникам. Мне нра­вился главный врач больницы Нестор Иванович Черт­ков. Чуткий, внимательный, отзывчивый. Глаза умные, чистые, открыто и ласково смотрят из-под густых, мох­натых бровей. «Нет, такой человек не может быть под­лецом»,— думал я.

Как-то из-под Ржева привезли раненного в ногу по­павшего в плен красноармейца. Звали его Николаем. Чертков относился к нему хорошо и всеми силами ста­рался вылечить его ногу.

На втором этаже, за большой палатой, находилась маленькая комнатка на три человека. Нестор Иванович приказал перевести в эту палату меня, Келлера и Ни­колая.

Когда, бывало, придешь к Черткову на перевязку, он всегда расспрашивал меня, как это могло случиться, что немцы бомбили деревню. Наверное, там часто бывают партизаны? Какие партизаны, видел ли я их?

Я старался побольше хорошего рассказать о парти­занах, о их борьбе против немцев, о засадах и дивер­сиях на дорогах, о нападении на вражеские гарнизоны, о раненых бойцах и трудной, благородной работе пар­тизанских медиков. Нестор Иванович внимательно слу­шал, интересовался подробностями работы лесных ме­диков, уточнял неясности. Стал более откровенен со мной, кое-что рассказал о себе. Родился он в крестьян­ской семье в Лиозненском районе. В 1929 году окончил медицинский факультет Смоленского государственного университета. Перед войной работал врачом поликли­ники железнодорожной станции Витебск. Теперь назна­чили главврачом городской больницы. Вот и работает.

Однажды при очередной встрече мы сидели во дво­ре больницы с моим «братом» Володей. Он сообщил, что «Дядя Алеша» просит меня хорошенько изучить медработников, особенно врачей. Хорошо бы устано­вить с ними связь, чтобы наладить надежную достав­ку в бригаду медикаментов. Может, кто-нибудь из них пожелает пойти в партизаны. Медики там крайне нужны.

Я рассказал Володе все, что узнал и что думал о Черткове. Мне казалось, что с ним можно вести раз­говор. Если будет разрешение, я постараюсь с главвра­чом переговорить откровенно.

На следующей неделе через Володю получил такое разрешение. В тот же день пришел к Черткову на пере­вязку, постарался засидеться. Медсестра разложила не­обходимые инструменты, оставила все, а сама ушла. Мы остались с главврачом с глазу на глаз. Я начал:

— Вы часто в разговоре со мной интересовались партизанами, расспрашивали, какие они... А хотелось ли вам увидеть живого партизана?

— А где его можно увидеть?

— Он перед вами... Да, да, не удивляйтесь. Я — пар­тизанский разведчик.

— Такими словами не шутят,— в замешательстве сказал Нестор Иванович.

— А это и не шутка, говорю чистую правду. И гово­рю смело потому, что убежден, что вы честный совет­ский человек.

— А Келлер — тоже партизан?

— Нет. Это самый настоящий немецкий служака,— ответил я.

— Ну, хватит, пошутили и по домам,— сказал он взволнованно.

Видно, наш разговор задел его за живое.

Назавтра утром Чертков зашел в нашу палату. Поздоровался, глянул на меня и обратился к Келлеру. У него был вид усталого человека. По всей вероятности, не спал всю ночь.

— Господин Келлер, вы очень плохо поправляетесь, мало спите. Может, молодежь мешает спать... Вам нужен покой. Я переведу вас в одиночную палату, там будет лучше и спокойнее. Вы заслужили это. Мы, медики, прежде всего должны заботиться о вас...— говорил главврач.

Келлер что-то промямлил в ответ, мол, ничего, молодежь не мешает. Но эту заботу воспринял как долж­ное. Его перенесли в другую палату.

Я с нетерпением ждал вызова главврача. Должен же состояться откровенный разговор! И вот меня окликнула в коридоре медсестра Екатерина Семеновна Караго, та самая старушка, которая всегда помогала Черткову при перевязках. Она постоянно находилась в его кабинете, сколько я там ни бывал. Только вчера оставила нас.

Это была хирургическая сестра. Поседевшая, с чер­ными бровями, ласковая и доверчивая. Впоследствии с Екатериной Семеновной я встречался несколько раз. Один раз даже ночевал у нее дома.

Она сказала, чтобы я пошел на прием к главврачу.

Захожу. Нестор Иванович шагает из угла в угол и курит. Раньше я не замечал, чтобы он курил.

— Вчера — это что, были шуточки, конечно? Зачем; так шутить?

— Я не шутил, а говорил чистую правду.

— Но небось от страху всю ночь не спал?

— О нет, я-то спал спокойно. Вы, видимо, не спали, наверное, все думали, не провокация ли это? — отве­тил я.

А если бы я все это сообщил немцам?

— Такая мысль мне и в голову не приходила. Во-первых, вы порядочный человек, а во-вторых, парти­занское командование знает, что я веду с вами пере­говоры. И если бы вы меня предали, вас бы расстреляли как изменника. От партизан вы никуда не скроетесь, все равно найдут, куда бы ни переезжали.

Но тебе от этого было бы не легче,— улыбнул­ся он.

Мы помолчали.

— Что от меня требуется? — спросил Чертков.

— Мы приглашаем вас в партизанский госпиталь лечить народных мстителей,— ответил я.

— Но у меня же семья. Ее расстреляют немцы...

— Семью мы заберем вместе с вами. Если хотите, вывезем так, что немцы о вас напишут в газете самые теплые слова и родственников никто не тронет,— отве­тил я,

— Нет, на это я не согласен, даже не я, не соглаша­ется жена. Я всю ночь об этом толковал с ней.

— Тогда есть другой выход. Вы станете системати­чески снабжать нас медикаментами.

— На это я согласен,— без колебания ответил Не­стор Иванович.

— Это я понял еще утром, когда вы под благовид­ным предлогом переселяли Келлера.

— Правильно понял.

Жизнь пошла веселей. Было радостно, что не теряю зря времени. Преобразился и врач Чертков. Он почув­ствовал себя в строю.

При очередной встрече я все рассказал Володе.

Радости, как и беды, не ходят в одиночку. Они лю­бят компанию. Не зря гласит народная мудрость: «Коль идет беда, то открывай ворота». Так и радости. А сей­час ко мне шли именно они. Володя сообщил, что перед самыми майскими праздниками сосновские подпольщи­ки угнали к партизанам целый обоз оружия и боепри­пасов, около десятка лошадей, в том числе и генераль­ских рысаков. Через несколько дней пришел из Волосо­ва мой двоюродный брат Володя. Он это подтвердил.

Я радовался, что сосновская операция удалась, и гордился, что в ее подготовку вложена частица и моего труда. Я сгорал от любопытства узнать все подробности этой операции. Но узнал позже, когда вышел из боль­ницы. Об этом несколько ниже...

Раны мои заживали, и я собирался уходить из боль­ницы. Это было в начале июня. Мне сняли «самолет» и наложили гипс. За лечение надо было платить, и нема­лую сумму. Чертков посоветовал мне написать заявле­ние в Красный Крест и сказал, что все остальное он уладит сам. Выписал и передал мне необходимые доку­менты. Среди них была и справка о том, что я находил­ся в больнице на излечении по поводу открытого пере­лома правого плеча. Свою подпись доктор скрепил круг­лой печатью, на которой было выгравировано «Врач Нестор Иванович Чертков».

Перёд уходом Чертков передал мне сверток медика­ментов:

— Это первый взнос.

— Но не последний. Буду приходить я или еще кто-нибудь. Если придет кто другой, то скажет: «Для лече­ния поломанной руки просили дать лекарства». Значит, наши люди.

Этот пароль придумал сам, указаний не получал. После выписки я еще три раза заходил в больницу, встречался с Чертковым и медсестрой. Настроение у них было отличное.

После освобождения Витебска я хотел разыскать Нестора Ивановича, но мне сказали, что его расстреля­ли немцы. Это после войны подтвердил мне и доктор Меклер, когда я лежал у него в больнице в связи с опе­рацией аппендицита в 1946 году. После войны Меклер работал хирургом в той же 1-й городской больнице. Тяжело было это слышать, но с годами боль утраты утихла, и я успокоился. А потом, через двадцать лет по­сле войны, неожиданно узнал — врач Нестор Иванович Чертков жив и здоров, живет в Витебске. Я очень обра­довался за него...