«Разве есть Ему дело хоть до чего-нибудь на свете?»
Фэху проснулся – и долго не мог понять, где он и что он. Наконец, не без труда признал свою келью в храме Магрима; Серебряный свиток стоял занавешенный, как настоящее зеркало. Невесть чьи руки навели в инструментах и материях неестественный, избыточный порядок. Стол расчистили, кувшин с медовухой исчез бесследно. Платье клирика – выстиранное, вычищенное, тщательно заштопанное – лежало на постели у него в ногах; бригантина красовалась на тренировочном болванчике, который эльф использовал вместо манекена. Болванчик демонстративно стоял едва не посреди кельи, чтоб взгляд постоянно на него натыкался; то ли укором, то ли намёком говорил без слов: нечего расхаживать без доспехов.
Даже там, где «безопасно». Потому что нигде не безопасно.
Венгарова половина кельи пустовала, и в ней тоже царил удивительный порядок.
На пустом столе лежала одна-единственная вещь. Плоский ящичек из тоненьких дощечек – в таких мастеровые дварфы носят еду обычно. Эльф охнул, потянулся к ней дрожащей рукою. Нащупал сверху мятую бумажку, поднёс к лицу и прочёл:
«Пока не съешь – из комнаты не выходи. Вернусь – проверю! А».
Буквы слегка плавали перед глазами, качались и немножко расплывались – но жить можно было. И прочесть - тоже.
Клирик слабо усмехнулся и сел в постели. Провёл рукой по животу – и нашёл лишь тонкий, почти невидимый розовый рубчик, змеящийся рядом со старым шрамом. И ещё шесть – будто от когтей – на правом боку, под рёбрами. Такие следы остаются, когда тяжкие раны хорошо и быстро исцеляют волшебством. Денёк-другой – и рубчики исчезнут вовсе.
Ещё нашёл угасающую ауру школы Призывания. Не слишком свежую, почти совсем истаявшую. И… всё, пожалуй?..
Да. Всё.
В ящичке оказалась миска с холодной кашей, два ломтя дварфийского серого хлеба и пять видов сыра, нарезанных тонкими кусочками. Тут был и карлицкий «подгорный» сыр – твёрдый, как дерево, и солёный сыр, и что-то вроде брынзы… и даже какое-то не слишком аппетитное подражание эльфийским сырам с благородной плесенью. Впрочем, он им всем был рад.
И вдвойне рад крохотной пиале с густым гречишным мёдом.
Чай в большой кружке давным-давно остыл.
Где-то через час он вышел в главную шахту Собора. Мало что напоминало о битве, отгремевшей здесь; лишь парой витков повыше сломаны у лестницы перила, да кое-где на полу и барельефах новые щербины появились. Иссиня-чёрный сумрак снова затопил колодец, хрустальные свечи вновь мерцали в нём тихими звёздами, вновь далёким эхом доносился откуда-то угрюмый хор. Клирик глянул вниз, инстинктивно впившись пальцами в оградку – но ничего не разобрал.
Тогда стал подыматься. На сей раз – медленно, держа руку на стене. На барельефах и скрытых в них охранительных рунах. Так спокойней было.
Никто не вышел ему навстречу; никто не появился за спиной. Ни один сторонний звук тишины не нарушал – только собственные же шаги. Один за другим, проплывали одесную роскошные порталы в каменной резьбе, самоцветах и серебрёных рунах; одни закрыты тяжёлыми дверьми, другие чернели отверзнутыми ртами. Света не было почти нигде.
Фэху так и не узнал, что скрывалось в большинстве ответвлений. Лишь малая часть их содержала в себе жилые кельи; Собор же был огромен, как целый город в городе. Он простирался вниз глубже многих шахт и вбирал в себя изрядную часть древних гробниц; он раскинулся вширь бессчётными ходами бывших штолен и забоев, галерей и залов, сплетённых в сложный лабиринт. Собор хранил историю Яндерхоффа – со дня его основания и ещё древней. Тысячи тысяч ветхих томов, чьё существование длили только руны Сохранения, и каменных табличек, и колдовских кристаллов, и отлитых в металле слов дремали здесь, в необъятных архивах магримитов; летописи хранили тщательно, твёрдо зная, что прошлое – часть будущего. И принадлежит оно Владыке судеб. Столь же тщательно оберегали свитки старых гороскопов и гаданий, прорицаний и созерцаний – но драгоценных чар на них не тратили (за редким исключением), и эта часть архивов постепенно обращалась в прах. Были тут библиотеки, посвящённые магии, истории всего остального мира, богам и церквям, лесам и морям, небесам и подземьям и прочему, прочему, прочему – но места занимали меньше, чем славное прошлое подгорного народа. Впрочем, клирик уже протоптал туда дорожку; за неимением алтаря, он молился в библиотеках Собора. В залах, посвящённых тайной магии.
Магии Прорицания.
Магримиты вообще любили эту школу. Внимания ей уделялось больше, чем всем прочим дисциплинам, вместе взятым. Кроме архивов и библиотек, в храме имелось великое множество гадальных залов; одни лежали очень глубоко и были, по сути, опустелыми гробницами – там голоса почивших предков говорили со жрецами эхом мистических шёпотов. Были залы, полные труб железных и серебряных – в них сквозняк, тянувшийся из глубин земных, и текущая сквозь твердь вода пели о настоящем и грядущем. Были залы, где гадали на самоцветных рунах, и залы, где вихрили благовония с ядовитыми парами, и залы, где раскладывали карты, и залы, где следили за церковными зверьми. Наконец, иные приделы подобны тому, куда эльф шёл.
Сферическое помещение с переброшенным через него решётчатым мостком. Решётка ажурная, удивительно лёгкая на вид – сквозь её кованый узор прекрасно видно, что лежит внизу.
А внизу мерцали звёзды. И вверху мерцали звёзды. Стены покрывала иссиня-чёрная эмаль, и на ней повсюду мерцали звёзды. Похожие на картинки из старинных книг, крупные серебряные звёзды с пухлыми детскими лицами. Тонкие золотые нити соединяли их в знакомые созвездия – если присмотреться, видно, что каждая линия составлена из крохотных дварфийских рун. Солнечный диск из червонного золота и лунный диск из мифрила – тоже вычурные, украшены круглыми гротескными ликами, блестят самоцветами глаз и роскошных венцов; они тихо парили в воздухе, медленно-медленно скользя вдоль стен. «Звёздная комната» довольно точно воспроизводила карту небесного свода – включая небеса далёких южных земель.
У магримитов было много помещений, наполненных небесными светилами. Где-то они лишь украшали своды, а где-то – как тут, например – служили для гадальных чар. И все были очень разными – потому что каждый «звёздный» зал служил для своего аспекта Прорицаний. Для чего использовалась эта «небесная сфера», Фэху доподлинно не знал; на его памяти круглая зала всегда пустовала.
Ну, почти.
В центре сферы ажурные мостки расширялись небольшой площадкой, и на этой площадке сидел кто-то; в мистическом сумраке, едва разгоняемом тусклым светом парящих дисков, не разобрать лица. Но эльф и так прекрасно знал, кого искал здесь.
Человек вздрогнул, обернулся – и тотчас же, вздохнув, снова вперился взглядом куда-то в звёздные дали. Сказал только:
- Ну, привет. Проспался?..
- Вполне себе. – Клирик подошёл и осторожно сел рядом с ведьмаком. – Сам-то как? Эта тварь знатно за мозги тебя взяла.
- Нормально, - ответил Венгар после долгого молчания. – Нормально. Ты мне вот что скажи лучше…
И смолк. Фэху ничего ему не ответил; он прекрасно слышал, что ничего не в порядке. Даже в Туманах он редко видел друга в столь расстроенных чувствах. Эльф просто положил руку человеку на плечо и сжал его покрепче; ещё несколько минут сидели молча. Куда смотрел Венгар и о чём думал – ведал только он; клирик же следил за его фамильяром. Крохотный дракончик с витражными крыльями порхал от звезды к звезде, хватал их всеми лапками и пробовал на зуб, как леденцы. Разок покусился на солнечный диск – но тот был слишком толстым для его пасти.
- Ты зачем его притащил? – спросил вдруг ведьмак. – Это ведь ты притащил. Кристалломантией своей. Распахнул ему двери настежь, маячок зажёг – встань да иди!..
- Никого я не тащил. И ты сам прекрасно знаешь, почему…
- Почему вместо чего-то реально полезного ты столько времени убил на поиски этого… Грязека? – Венгар вдруг подорвался, будто укусил его кто, и рывком встал. – Только не говори мне, что ты не знал. Знал ты прекрасно, что дварф этот черномазый одержим! И что, скажи на милость, в нём такого важного? То одно, что Горасу ты что-то там наобещал? Стоило оно того, чтоб Изверга притащить в самое сердце Цитадели!? Чтоб бедолага Барморук с жизнью распрощался? Чтоб Аркадия чуть не погибла? Чтоб у демонов осталась тропка в этот храм? Ну, стоило оно?!
Ведьмак навис над эльфом грозным тотемом – в синем сумраке искажённое внезапным гневом лицо не видно почти, лишь блестят тусклые чешуйки да нечеловеческие самоцветные глаза. На мгновение от него пахнуло чистым, ледяным, животным страхом – слабым эхом той необоримой ауры, что исходит от драконов и обращает в бегство их врагов. Оттого, наверное, клирик растерялся; потому ничего не сказал – слов не нашёл. И остался сидеть, глядя на Венгара снизу вверх.
А тот продолжал говорить – куда тише, низким и враз охрипшим голосом.
- Только и сидишь в дварфийских норах, где поглубже – то в бумаги свои зароешься, то в железки… к Черву этому, вон, примазался. А толку что с того? Ну, что толку?! Дюжина клинков, дюжина щитов или голем тот дурацкий – что они изменят?! Остановят Извергов, быть может?! Ни черта они не остановят! Мы здесь барахтаемся, как в колодце – вылезти нельзя, и в том вопрос лишь, как скоро захлебнёмся! Да и то – мы с Аркадией хоть что-то делаем, чтоб найти малейший шанс спастись! Понять пытаемся, зачем они сюда припёрлись, как можно их остановить! А ты забился в угол, как паук, и плетёшь!.. а что плетёшь – и сам не ведаешь. Знаешь, как нам не хватает клирика в отряде? Хоть бы раз мог выползти из безопасных стен! Глянуть, что внизу! Может, многомудрая твоя головушка что-то ухватила бы в тамошнем взбесившемся эфире! Но ты ж не Шаурман, конечно, чтоб мараться об абиссальные материи. Чтоб думать, как Извергов остановить. Нет! Ты лучше вцепишься в одержимого дварфа – и всех нас погубишь!..
- Ты думаешь, я тут на перинах почиваю?! – Фэху, наконец, опомнился. Он тоже встал – неловко, тяжко опершись на посох – но росту равно не доставало; человек всё равно глядел на него сверху вниз. – Ты думаешь, я не искал причин, не искал корней этой беды?! Да каждый божий день я копался в книгах, я смотрел в эфирные потоки, пытался дотянуться до земных линий силы, я сам гадал и помогал магримитам в оккультных прорицаниях! Если ты думаешь, что знания и разгадки обретаются лишь там, внизу – ты ошибаешься, друг мой! Да, без ваших вылазок у нас не будет сведений, чтоб на них опереться в новом предсказании… но это далеко не всё! Нельзя так просто начертать волшебный круг, расставить в нём дюжину свечей, спалить благовоний на сотню золотых – и получить готовенький рецепт спасения! Божественные прорицания – сложнейшее искусство, и за три дня они не делаются! – он перевёл дух и добавил мрачно: - А если оборонять нас будет кучка дварфов с ржавыми железками, которые и камбиону никчёмному шкуры не пробьют – уж точно никто ничего не сможет сделать!
- Не ты ли отвергал Траноровы пророчества? – ведьмак фыркнул. – Да и волю Оракула не то, чтоб горел желанием исполнять – хоть её слово вернуло тебя к жизни! Гадания, прорицания!.. Да что от них толку?! Самим думать надо, своей головой! А не в книжках копаться и на звёзды глазеть… да были б тут хоть звёзды настоящие! – он с досадой махнул рукой куда-то в сторону, туда, где дракончик-фамильяр пытался спрятаться за насупленным и сонным лунным диском. – Очнись же ты, наконец! Мы прокляты, Фэху, помнишь?! Прокляты! Лучшее, что можно было сделать – свалить с Эзатрой к чертям собачьим! И пусть бы беды, что мы приносим, сыпались на орчил с их этим «императором», а не на Яндерхофф! А ты втянул нас в дварфийское дерьмо, и теперь мы болтаемся, как… как то самое в проруби! Пытаемся дырки затыкать в корабле, который уже разломился пополам и тонет! Героем захотел побыть, да? Спасти славный подгорный город? Вот сам теперь расхлёбывай всё это непотребство! А я устал…
Воин смерил его напоследок коротким пронзительным взглядом – а потом отвернулся и резко, порывисто зашагал прочь из гадальной залы. Дракончик с тонким свистящим стрёкотом бросился за ним – испуганный хозяйским гневом, малость потускневший даже.
А Фэху один остался. Он стоял, тяжко опершись на посох, впившись в него двумя руками и уткнувшись лбом в витое древко. И беззвучно, одними губами, читал Литанию Просветлённого Духа, пытаясь совладать с бурей собственных чувств.
Два часа спустя он сидел в излюбленном своём «укромном месте», куда подымался, чтоб побыть наедине с собой. Наверняка наедине – потому что не существовало способов сюда проникнуть, кроме как по воздуху.
То была смотровая площадка, вырезанная в скале на краю Чугунного квартала – близ широкого тоннеля, сообщавшего его с кварталом Мраморным. Проход отсюда прекрасно виден, а саму площадку – маленькую, круглую, окаймлённую высокими зубцами – снизу почти невозможно разглядеть. Эльф отыскал это место случайно, осматривая стены Арканным оком; две с лишним сотни футов над ветхими, давно сломанными механизмами, чьё назначение он никак не мог определить. Великолепный вид на громадную каверну. Добротная каменная кладка под ногами.
И ни малейшего намёка на лестницу или ход внутри скалы, что вёл бы в это место. Кто построил его, когда, зачем?.. Это представлялось совершеннейшей загадкой.
Двуединый любил загадки.
Здесь пещерный сквозняк был силён и холоден; пламя свечей, которые эльф дрожащими руками зажигал по углам колдовской октограммы, билось в лихорадке и всё угаснуть норовило. Синеватый дымок благовоний разрывался в клочья и уносился куда-то вдаль, в желтоватый сумрак. Древние камни смотрели хмуро и безглазо. Город внизу роптал.
- Нельзя так просто начертать волшебный круг… расставить дюжину свечей… спалить благовоний на сотню золотых… и получить готовенький рецепт, - ворчал Фэху, выводя в центре шхемы последние глифы. Древние осирионские глифы, изначального смысла которых никто уже не помнил. Знаки языка, мёртвого уже много тысяч лет – но сохранённого жрецами Всевидящего Ока. Никто не говорил на этом языке, никто не помнил, как он звучит; но иероглифы его обратились в колдовские знаки и слова силы, а угловатые орнаменты – в остовы божественных чар. – Нельзя!.. Так просто!..
Он проверил октограмму ещё раз – но всё было верно. Осенил себя знаком Двуединого. Вновь зажёг угасшую свечу, подложил кусок нефрита в чашу с тлеющими благовониями. И опустился перед шхемой на колени.
И подобно церковному гимну, запел слова заклинания – одного из тех, что были для нефисиан табу. Негласным, неписаным – но табу. Ибо Двуединый Бог не любил говорить со своими жрецами, а тем паче – с паствой. Не внимал молитвам. Не посылал знаков и видений. Не являлся иерархам. Не избирал среди смертных любимчиков.
Не отвечал на божественные чары, взывающие к Его воле – даже такие мощные, как Прорицание.
Нефисиане знали это – и не прибегали к подобной ворожбе, ибо она заведомо бессмысленна. И снисходительно взирали на служителей других божеств, что по всякому поводу бежали за советом к своим покровителям. И вот теперь он сам отчаялся настолько, что обратился к Прорицанию!..
Сквозняк ледяными когтями вырвал древние слова из горла, и подхватил, и унёс куда-то; свечи вспыхнули белоснежным пламенем – и враз погасли. Благовония в чаше и драгоценный камень рассыпались летучей серой пылью.
И ничего больше не случилось.
Двуединый молчал. Как, впрочем, и всегда.
- Спрашивай, молвил он, - просипел эльф, глядя на колдовской рисунок. – Я всё равно не отвечу… молвил он…
Он уронил голову и закрыл лицо руками, пытаясь сдержать рыдания. Тщетно.
Одиночество, пустота и отчаяние – вот всё, что было в нём; ничего другого не осталось. А потом – спустя всего минуту – из отчаяния мрачной искоркой родился гнев. И вспыхнул, и разросся чернопламенной сферой, пожирая всё на пути своём – и ум, и сердце, и самую душу.
Разве не клал он все свои силы, чтоб спасти этот город?
Разве не делал он всего, что только мог, чтоб сберечь своих друзей?
Разве, наконец, не служил он верой и правдой два столетия с лишним? Разве не принёс из кровавых Туманов новое знание, чтобы возложить на алтарь Всевидящего Ока? Разве не достоин одного-единственного слова – в эти страшные дни, когда весь мир, быть может, рушится в когтях Извергов? Одного-единственного слова, озарения, подсказки?! Хоть чего-нибудь?!
Пошатываясь, Фэху встал; литания Просветлённого духа исказилась на его губах, словно сама собой сложилась в слова заклинания – и жуткие, непроглядные тени кругом взвихрились. От них веяло потусторонним холодом, от них веяло каменной стылью и сухим, древним прахом; страх был их плотью, а боль – дыханием. Перья бритвенно-острых металлических крыл скользнули по сердцу – безвредно, ласково почти – и сердце пропустило три удара; а потом рука, воздетая в магическом пассе, дрогнула, упала – и тени с безмолвным воем ринулись вниз, вслед за ней. Впились в дрожащие камни. И разбили их в щебень.
И он рухнул вместе с тысячелетней кладкой. Крик застыл в горле, сжатый призрачными пальцами – холодными, когтистыми – и дымные крылья заслонили мир. А потом глухой, тяжёлый удар выбил из лёгких воздух, и что-то мерзко хрустнуло в спине, и всё стихло.
Когда он пришёл в себя, тьма сделалась прозрачной и превратилась в звенящий безмолвием сумрак; гладким, ячеистым стеклом блестел холодный пол, а стены сверкали хрусталём и странным чёрным кристаллом, имени которому эльф не знал. Тонкие призмы с причудливым и сложным рисунком граней росли бесконечными фрактальными узорами – смертный разум не видел их совершенной симметрии, но дух подсознательно ощущал её; в тусклом блеске и бесконечной глубине их лежала тень подлинной гармонии. Совершенного баланса. Кое-где на полу и стенах виднелись глифы и сигили, начертанные серебром на чёрном камне и адамантом на светлом хрустале – но Фэху не знал ни одного. Не мог даже и предположить, какому языку они принадлежат.
Скуля и охая, он сел; тело затекло, промёрзло и оцепенело, и члены с трудом и с неохотой ему повиновались. Прошептал короткую, лёгкую формулу; коснулся святого символа, укреплённого на правом запястье – и серебряная маска изошла мягким лунным светом.
Мириады граней подхватили этот свет, и он рассыпался в них бриллиантовыми искрами, задрожал перламутровым маревом, замерцал в антрацитовых глубинах далёкими звёздами. Стеклянный пол, напротив, не породил ни блика – под его совершенной чистотой эльф увидел бездну, полную клубящимся мраком. Мимолётные, тусклые разряды цвета чистого эфира пролетали в этой тьме, но осветить не могли – лишь подчёркивали полноту её и глубь.
Клирик встал. Поднял посох. Огляделся ещё раз. И увидел, что кто-то идёт к нему по широкой, очень длинной галерее с кристаллическими стенами.
Живым он не был, это точно; та часть души, что несла в себе печать немёртвого бытия, протяжно и гулко отзывалась на приближение гостя. То была невысокая, крепкая фигура – почти прозрачная, очерченная в воздухе лишь серебристым контуром и легчайшей опалесценцией; и всё же можно различить облачение и черты лица. И лицо оказалось ужасно знакомым.
Молодой дварф. Борода и волосы сплетены в сложные косы по обычаю подгорного народа; добротное платье ремесленника прикрыто широким фартуком; во множестве карманов на том фартуке – инженерный инструмент, и вот он – наивысшего качества, изукрашен драгоценным орнаментом, мелкими самоцветами сверкает. На старом, потёртом поясе – миниатюрная кирка. Скорее знак, чем инструмент. А за спиной на широком узорном ремне висит огромный, роскошный молот – кажется, что юноше его даже не поднять; и молот этот тоже хорошо знаком. Очень хорошо.
Священное оружие, тронутое волей Магрима. Бесценная реликвия клана Гримнильсон.
- Гра… зек? – сипло, почти беззвучно спросил Фэху.
Сын Гораса остановился в нескольких шагах и пристально взглянул в лицо эльфу, отцовским жестом накручивая на палец одну из кос недлинной бороды; глаза его походили на мифрил – чистый, светлый… и холодный. Потом кивнул ему, как старому знакомцу, развернулся – и зашагал обратно, жестом за собой позвав. Клирик судорожно выдохнул – и пошёл следом.
Кристаллическая галерея тянулась долго; трижды пришлось обновлять волшебный свет. Наконец, сверкающие стены раздались вширь и растаяли в иссиня-чёрном сумраке - а перед ними выросла стена из металла, чёрного, как земляное масло. Трубы тёмного железа змеились по ней, одетые кружевами сырого инея и трепетными водяными каплями; их причудливый ход, их ветвления и пересечения складывались в грандиозный узор - слишком огромный, чтобы эльф смог узреть его целиком. А дорога ныряла в громадный проём - формой своей и богатым убранством тот напоминал порталы усталавских готических соборов. Подле него на тонком кованом столбце висел череп – старый, серый, весь изрезанный сетью тонких трещин. Вместо собственной нижней челюсти к нему привешена была коровья.
Убранство портала - из белых, как свежий снег, костей. Не человеческих и не дварфийских (хотя иные напоминали части людьего шкелета), но и не звериных. Все искривлены, искажены, перекручены, продырявлены. И - совершенно асимметричны. Лишние отверстия зияли в них, лишние отростки из них торчали, лишние гребни. Длинные кости ветвились, словно корни древесные. То, что можно было принять за черепа, походило на ульи с уродливыми сотами из оплавленных, разновеликих, смятых глазниц-ячеек. Длинные клювы имели зубы, а зубы казались слишком долгими и форму имели странную. Позвоночники расщеплены, гребнисты, шипасты; они раздваивались и растраивались, они собирались в целые веера и неестественно кривились. Ни одна косточка не походила на другую. И трудно представить, сколько существ умерло, чтобы сложить из останков колоссальные барельефы и мозаики - столь же прекрасные в своём совершенстве и утончённости, сколь и жуткие. Эти же мозаики занимали сплошь стены и высокие своды другой просторной галереи, куда вошли эльф и мёртвый дварф; воздух был холоден и сыр – водяная пыль трепетала в лунном свете, изредка вниз падали хлопья волглого инея, а потолок дрожал в туманной мгле.
Чем дальше они шли, тем обильней и роскошней делалось мёртвое убранство. Колонны и гротескные скульптуры нависли над ними; боковые ответвления уводили в прозрачный мрак – и там, казалось, белел целый город, подобный громадному собору. Драгоценные камни блестели среди останков, тонкие трубки серебра и холодного железа вплетались в костяной узор.
И прозрачные, незримые почти фигуры окружали их.
Они стояли неподвижно – но не караулом и не строем; казалось, Гразек вёл его сквозь базарную толпу, вдруг застывшую на месте. Каждый серебристый силуэт оказывался дварфом – в доспехах и мирских одеяниях, с оружием или инструментом; и оружных куда больше. Длинные бороды отдавали перламутром почтенной седины, самоцветные глаза пронзительно сверкали из-под инея бровей. Взоры казались тяжелее туши Железного Черва.
Фэху знал их. Он видел их однажды. Со всех сторон их окружали духи дварфийских предков, почтенных и могучих; они явились однажды, когда у корней Яндерхоффа он воззвал к ним в отчаянной мольбе.
Они велели убить Гразека – вернее, то, во что он превратился.
И под суровыми их взглядами эльф внутренне сжимался в страхе.
Меж тем, что-то вкралось (влилось, вернее) в мёртвую, совершенную тишь; не сразу, но эльф узнал звук текущей… воды? Едва ли. Что-то не так было с этим звуком. Но что – он понял лишь тогда, когда младший Гримнильсон привёл его туда, откуда звук этот истекал.
Фонтаны.
Их одиннадцать. Пять по правую руку, пять по левую - и один впереди, где галерея обрывается громадным барельефом из костей и самоцветов. Расстояние между парами фонтанов оказалось весьма приличным - футов по сто, никак не меньше. То были громадные, странные черепа, словно нарисованные на стенах рукою пьяного безумца - многоглазые, многоносые, вытянутые и сплющенные, искривлённые, асимметричные. Обрамленные костяными мозаиками особенной красоты и воздушности, словно головы святых - нимбами. Изо ртов, носов и глазниц лилось что-то мощными струями - в большие и глубокие круглые бассейны с ажурными бортами. Кажется, из этих бассейнов влагу отводили бессчётные трубы.
Первая пара фонтанов исторгала быструю сверкающую жидкость цвета серебра; та разбивалась на поверхности бассейна мириадами крохотных шариков, что потом сливались с содержимым. Вторая изрыгала густое что-то, чёрное, с тяжёлым маслянистым духом. Третья – цвета чистого эфира жидкую смолу с острым ледяным ароматом; та, кажется, сама светилась в глубине своей. Четвёртая - нечто тёмно-красное, с тошнотворным и страшным солоноватым запахом. Пятая – вязкое жидкое золото, что не пахло вообще ничем.
И последний, непарный, фонтан в самом конце галереи лил в огромную костяную чашу чистейшую воду. От неё исходил дух свежего горного утра, спящей тайги и лугов, одетых стылою росой.
Перед фонтаном стоял рослый, крепкий, но весьма пожилой дварф – и его клирик прежде не встречал. Он точно не являлся в сонме предков, что говорили с ним когда-то; и среди живых эльф его не видел. Незнакомец тоже предстал призрачной фигурой, но ярче и плотнее прочих. На нём не было доспеха, не было при нём оружия; длинное платье безо всяких украшений напоминало строгую сутану. На лице лежал венец – широкая металлическая лента без орнаментов, без драгоценных камней; и венец тот полностью скрывал его глаза.
Гразек остановился в сорока шагах и поклонился старцу – почтительно и церемонно; тот лишь кивнул в ответ. Сдержанно, едва заметно. Чуть помедлив, склонился перед ним и Фэху; младший Гримнильсон тем временем куда-то спешно отступил – скосившись вслед ему, эльф заметил, как юноша занял место в широком кругу собравшихся мертвецов. Ни один дух не двигался, когда клирик мог их видеть – но с каждой минутой их делалось всё больше.
Гразек встал подле трёх могучих собратьев в массивных латах, при тяжёлых молотах; и не нужно было долго всматриваться в них, чтоб понять – каждый нёс тот же самый молот, что и юноша. И доспех на каждом один и тот же – священные латы Гораса, реликвия из разграбленного склепа. И лица, и самоцветные глаза знакомые – то был Ульфгар Гримнильсон, прародитель клана. И двое сыновей его, Даремак и Домник. Гразек стоял одесную Домника и чуть впереди, гордо вскинув голову – и казалось, что Ульфгар смотрит на него снисходительно и благосклонно.
Незнакомец меж тем ответил на земной поклон клирика ещё одним кивком – и, не глядя, указал десницею назад, в тёмную воду. Эльф осторожно, несмело приблизился – и увидел, как что-то серебрится в чёрной глубине; волнение и рябь на поверхности фонтана размывали образ, и разобрать его никак не выходило. Старец обернулся к нему, поймал вопрошающий взгляд – и снова кивнул. Твёрдо, повелительно.
Фэху судорожно выдохнул, глядя в хрустальную влагу. Опустил оружие на скользкий пол, залитый ячеистым стеклом. Дрожащими руками расстегнул аграфы, скинул просторный плащ. Снял патронажи и подсумки с поясом – там лежали вещи, что боялись сырости. Стянул тяжёлую бригантину с плотным поддоспешником. Избавился, наконец, от дварфийских увесистых сапог, подкованных железом. И подошёл к самому краю.
Ступни жгло холодом прямо сквозь портянки – будто он стоял на ледяном железе.
Клирик ещё раз вздохнул. Осенил себя знаком Двуединого. И рыбкой нырнул – так же, как в юности нырял в озеро Кувшинок, едва то освобождалось ото льда.
Вода обожгла его страшным холодом. Не просто морозом, что должен был мгновенно обратить в лёд саму кровь в его венах – загробной, могильной стылью, что пробирала до костей и насквозь пронизывала душу. О, ему знаком был этот холод!.. Как же он мечтал его забыть!
На мгновение Фэху оцепенел; плоть свело страшной судорогой, кровь отказалась течь по венам, а сердце – биться. Но громадным усилием воли он заставил себя двигаться – и горячая жизнь вновь растеклась по телу. Он собрал в кулак все силы – и поплыл вниз, туда, где мерцал размытый серебряный образ.
Плыть было тяжело. И очень-очень долго – дольше, чем эльф смог бы задержать дыхание. Лёгкие горели синим пламенем, мороз рвал кожу ледяными иглами – но каким-то чудом он не терял сознания. И погружался всё глубже – а то, что сверху виделось бассейном, оказалось на проверку колодцем. И чудилось, что дно его тем дальше, чем глубже он плывёт.
Но вот, наконец, текучее серебро очутилось рядом. Клирик протянул к нему руку – и пальцы коснулись чего-то гладкого… ещё холодней воды. От руки по телу словно ликтрический заряд прошёл.
И он очнулся.
Серебристый свет, похожий на мерцание звёзд, наполнял широкий каменный колодец; не разгонял векового мрака – но делал его прозрачным, лёгким. Свет горел на кончике жезла, а жезл держала тонкая девичья рука.
Гвин стояла над ним на коленях; глаза и добрую половину лица её скрывала повязка из мягкой некрашеной шерсти. А за спиной маячила гаргулья из тёмного-тёмного камня – одни глаза сапфирами сверкали на чёрном силуэте.
- О, живой! – воскликнула девчушка; гулкое, долгое эхо подхватило звонкий голос – и раздробило о каменную кладку стен. – А мы-то испугались!
- Д-да?.. – пробормотал Фэху – и попытался приподняться. И, слабо вскрикнув, упал обратно – резкая боль пронзила тело от чресл до затылка; вдобавок, если руки его хоть как-то слушались - то ноги вообще отказались двигаться.
- Тихо ты! – рокочущим, каменным голосом прикрикнул на него ведьмак. – Спина…
- Понял, - едва сдерживая слёзы, прошипел клирик. – По… помоги мне… правильно лечь.
- Ну, держись тогда. Гвин, в сторонку!
Эльф послушно впился в гранитную руку – и запоздало понял, что в деснице своей что-то сжимает. И это что-то – не посох: посох вот он, его держит в руках юная жрица.
То был длинный меч из белого металла, блеском и цветом подобного мифрилу – но куда тяжелей. По весу он казался едва ли не чугунным. Фэху с трудом разжал оцепенелые пальцы – и клинок с хрустальным звоном упал на щербатый пол, усеянный обломками битого камня; Гвин тут же подхватила его свободной рукой. А Венгар осторожно, всеми четырьмя приподнял клирика – в глазах потемнело от страшной боли – и быстро перенёс куда-то в сторону. И уложил прямо, отчего пониже пояса вновь мерзко и смачно хрустнуло.
- Так. Так. Хорошо, - простонал эльф, отпуская гаргулью и левой рукой сжимая святой символ. - Сейчас… сейчас…
Всего три слова – гулких, тяжеловесных. Один короткий, резкий пасс.
И – что куда трудней – коснуться живота.
На мгновение его скрутило и словно бы кипящим маслом обдало. С глухим, почти беззвучным хрустом встали на место кости, эфирные нити сшили мяса и вены, онемевшие нервы прошибло разрядом текучей боли… а потом всё кончилось. Исцеление схлынуло, оставив его пустым, обессиленным… и, кажется, целым.
- Во, другое дело, - пробасил Венгар. И снова поднял его, как мешок с соломой – легко и непринуждённо. Теперь уже – всего двумя руками. – Давай-ка уберёмся отсюда поскорей, пока я назад не превратился… пока летать могу. Гвин, иди сюда!
- Иду-иду, - девочка встряхнула головой и подняла со звёздных глаз повязку, будто так ей проще было меч рассматривать. – А что это за штука?
Клинок и впрямь был странным. Теперь и Фэху мог, наконец, рассмотреть его; формой своей он куда больше напоминал большой причудливый ключ. Лезвие «украшали» неровные, изломанные, разновеликие зубцы с бритвенно-острыми краями; таинственные глифы и сигили на них чернели – такие же ровно, как те, что видел он в месте из кристаллов и костей. Такие же точно (но миниатюрные совсем) фрактальные узоры из чёрных кристаллов и светлых хрусталей пластались по клинку. Массивный, сложный и наверняка ужасно неудобный эфес исполнен из множества спиралей и колец, что вились и пересекались вокруг длинной рукояти; не без труда он разглядел в них подобие престранной астролябии. Яблоко меча украшал крупный бриллиант с зеленовато-синим эфирным отблеском, исполненный в виде тысячегранной сферы; крохотные зёрнышки планет на широких металлических орбитах, исписанных таинственными знаками - из чёрного опала, а луны подле них – из хрусталя. И планет этих куда больше, чем Фэху мог припомнить.
В крестовину вделан иссиня-чёрный циферблат, лишённый стрелок; он распадался на десятки крохотных тончайших дисков, на которых серебром и хрустальной пылью сверкали всё те же звёзды и планеты. И этот циферблат поразительно похож был на…
- Потом разберёмся, - пророкотал ведьмак. – Давай скорей, а то на ночь здесь останемся! Тут холодно и сыро и жрать нечего…
Гвин поспешно вернула повязку на место, порхнула к монстру – и тот бережно, но крепко обхватил её двумя свободными лапами. И, тяжко хлопая каменными крыльями, широкой спиралью стал медленно взлетать – едва не задевая стен колодца.
Лишь теперь клирик смог окинуть его беглым взглядом. Он и впрямь походил на внутренность каменной башни; стены сложены из массивных базальтовых блоков, уже сросшихся от времени. От перекрытий и лестницы не осталось и следа, в плоской крыше зияет огромный пролом. У самого пола видна низкая дверь – наглухо замурованная чёрным камнем.
И больше ничего.
Гаргулья взмыла над проломом, над смотровой площадкой – и в лица им ударил злой, студёный пещерный ветер; клок Яндерхоффа, залитый жёлтым каменным светом, всё так же роптал и гудел неиссякаемой суетой. Монстр гулко выдохнул – и, широко раскинув крылья, заскользил над крышами трущоб к Собору Тысячи Знаков.
- Венгар, - подала вдруг голос девчушка. – Ты ничего сказать не хочешь?..
- А, - после долгой паузы отозвался ведьмак. – Ну, это… Фэху… ты это, извини. Наговорил я всякого… Не со зла я, вот что.
- Да ладно, - вздохнул клирик, покрепче перехватывая каменную лапу, - за правду прощения не просят… проехали. Забыли.
Гвин хитро улыбнулась, перехватила посох левою рукой – а правой легонько щёлкнула его по лбу.
‡
...эльфийский род не рождён Голарионом. Он пришёл откуда-то из далей зазвёздных - и даже самые древние легенды не сохранили ни образа, ни имени тех миров; серебряный туман Совирьена укрыл, и спрятал, поглотил слова, для них назначенные. Говорят, в те древние дни и сам Народ иным был - Голарион взрастил их, переменил их и вложил в их глазницы самоцветные очи. Говорят, в те древние дни к иным богам они взывали - но серебряный туман поглотил имена и славу их, и ничего не осталось в сердцах эльфов. Лишь лунный свет и свет звёздный тревожат их души, наполняют неизъяснимой печалью и светлой тоскою; лишь тонкий полумесяц, прозрачный и тихий, до сих пор мерцает на бледном челе Королевы.
У эльфов мало богов; словно тщась вырвать из серебристого тумана позабытые имена, они избегают новых культов. За тысячи лет Народ не вознёс ни единого божества, когда десятки их возвышались над Голарионом; тысячи лет Народ хранил четыре, всего четыре последних имени, малых и слабых рядом с именами нынешних пантеонов - последнее, что сберёг в серебряном тумане. Искажённые, изменённые, искалеченные имена - последнее драгоценное эхо древнейших дней, когда Народ был велик и безмятежен.
Одно из этих имён - Юэльрал. Мудрая, Молчаливая, Хрустальная Юэльрал. Она любит все искусства... и величайшее из её Искусств есть волшебство. И каждый эльф, плетущий магию - неважно, каким богам он молится, в каких скитается землях - всё равно остаётся её учеником. Её чадом.
Фэху вновь расчертил на полу сложную октограмму Прорицания - но выполненную не в строгих линиях, не в прямых углах осирионских шхем; её изящество, её утончённая стройность и нежнейшее кружево рун были ему непривычны. Служитель чужого божества, он давно отвык от эльфийского искусства - пусть оно и было частью великого Искусства магии.
Как давно не называл он сокровенных имён!.. отчасти боялся, ощущая себя недостойным. Отчасти - страшился... не гнева Двуединого, нет - его ледяного безразличия. Отчасти - чувствовал даже отчуждение... но ему больше не к кому воззвать.
Кто ещё ответил бы?
«Эльфийский» зал Собора был местом удивительным; он возник только и единственно усилиями отца Мильгельрума, который посвятил одну из гадальных комнат таинственным кионинским друзьям. Её свод был серебряными звёздами, утопшими в иссиня-чёрной глазури; стены - дремучим лесом со стволами из бронзы и листьями из малахита, хризолита и берилла; пол - малахитовой мозаикой, усыпанной самоцветными цветами. Всё здесь несло отпечаток эльфийской культуры, всё поразительно точно воспроизводило стиль... но неуловимо упускало что-то в самой сути.
Разве могут стены холодного камня передать тепло живого дерева, дуновение полуночного ветра, нежный лунный свет и текучий звёздный шёпот?..
Нет.
Не могут.
В центре октограммы Фэху составил свою мозаику - из двух дюжин драгоценных камней. Гранаты и рубины, сапфиры и топазы, изумруды и опалы. Огранённые в тонкие, острые кристаллы, они сложились в изящную звезду - о трёх долгих лучах и множестве коротких. Сизый дым благовоний клубился над нею, и свет хрустальных свечей отдавался в этом дыме золотым перламутром.
Клирик глубоко вздохнул, вскинул голову к своду и закрыл глаза - силясь представить, что жемчужный полумесяц над его головою живой, настоящий, всамделишный.
- О небесный эфирный хрусталь, о тысяча тысяч совершенных граней!.. - произнёс он, пропел почти на древнем наречии, уцелевшем лишь в старинных гимнах и священных текстах. - О Мудрость тысячи тысяч лет, о свет в серебряном тумане, о тончайшая из нитей мироздания!.. В час нужды, в час отчаяния к тебе взываю - часть Народа, твоё заблудшее чадо; ответь мне, о Мать Волшебства!..
Хрустальные свечи замерцали - и угасли; он остался в темноте, но даже сквозь опущенные веки видел, как клубится и сгущается вокруг дым благовоний. Как из сизого становится серебряным, наполняясь еле слышным плачущим звоном.
И в звоне этом он услышал далёкий, тихий голос.
И потянулся к нему - не телом, ибо тело осталось позади, грузное и неподвижное; самым духом своим потянулся.
И замер, ошеломлённый - ибо коснуться было просто... и касание тихий стон обратило в плач. Горький, надрывный, безутешный. Не звук, не слова - но чистое горе, и чистая боль, и чистый страх. И полное, невыносимое отчаяние.
Они умерли. Они умерли, мои дети, мои любимые чада, они умерли!.. истлели эфирные нити, и сгнили Плетения, и погибло Искусство, и погиб Народ. Они умерли, мои милые дети!..
...он очнулся на каменном полу, посреди стёртой, искажённой шхемы. Среди погасших свечей, разбитых самоцветов и перевёрнутых пиал с благовониями. Он сам плакал навзрыд, исполненный непомерного божественного горя, израненный Её болью.
И лишь одно дало ему силы успокоиться, подняться на ноги. Последнее касание Её воли.
Нежное, полное надежды и страха. Касание матери, подаренное одному из последних Её уцелевших чад...
...было, впрочем, кое-что ещё. Вернее - кое-кто. Не менее важный.
Чародейка сидела на полу рядом с ним, перебирая тонкими пальцами пряди седых волос, и терпеливо ждала, пока к эльфу вернётся рассудок.
Потом они вместе вернулись к жилым кельям. И Кади подарила ему один короткий поцелуй (в лоб, словно мертвецу) - чтобы спать очарованным сном и не видеть кошмаров. Никто из них за всё время не сказал ни слова - да слова и не нужны; всё, что было у Фэху - бесконечная благодарность. И он знал, что Аркадия видит её.
И странную, щемящую нежность где-то на дне сердца - наверное, тоже...
‡
[за девятнадцать дней до побега. Собор Тысячи Знаков, жилая келья в Яшмовом крыле]
Механический хронометр пробил час пополуночи – негромким, низким и утробным звоном; он пробирал до самых костей – казалось, жутковатый звук пришёл откуда-то издалека, из иных планов бытия. Из потусторонних владений Магрима, из высоких чертогов Фаразмы… кто знает, кто ведает?.. И каждая новая чара, бережно вплетённая в шестерни и пружины, делала звон часов ещё гульче, ещё страньше. Должно быть, плетение Memento Magica хитро как-то резонирует с тонким механизмом. Можно было бы как следует в этом разобраться, чтоб не пугаться негромкого боя – но Фэху времени не находил…
Он сидел на постели в своей келье и бессмысленно, безмысленно пялился во тьму. Из одежды на нём были исподнее да ночная сорочка; легонько холодила лоб Дубовая Веточка, никогда не снимаемая, да еле заметным теплом покалывал кожу верный Аксолотль. Доброе, славное кольцо. С ним эльф мог спать часа два в сутки… но даже эти два часа его страшили. Настолько, что иногда он пытался не спать вовсе. День, два или три – пока усталость не превращала его в ком живой, говорящей и ужасно тугодумной ваты.
Как теперь. Сама реальность смазалась и поплыла; он уже не мог явь отличить от нави, и всё было медленно и плавно, вязко и тягуче, приглушённо и одновременно остро – как в дурном и мутном сне.
Сегодня нужно спать. Сегодня нужно отдохнуть; завтра… ну, тоже сегодня, в самом деле – их ждёт событие знаменательное. Железный Черв готов. Сегменты громадного тела скованы вместе, фрагменты сложных чар сшиты воедино. Остался последний, самый важный шаг. В полдень жрецы благословят его, вдохнут в него божественную силу – и великий голем оживёт… будет торжество. И за ним – ещё долгий, долгий день.
Тяжёлый, как все дни в Яндерхоффе.
Фэху вздохнул. Уселся поудобней, скрестив ноги и накрыв их одеялом. И опять уставился во тьму, рассеянно крутя на пальце волшебное кольцо.
Он честно пытался уснуть. Он даже… кажется, он даже спал. Час или полтора. И не был уверен, что теперь проснулся. Он не помнил сна; он помнил муть, и страх, и тяжесть душного, тошнотворного кошмара. Не хуже и не лучше прочих грёз в долгой череде бессловесных посланий. Гость упорствовал.
Клирик его не понимал. Да, сказать по чести – уже и не пытался. Он устал, устал неописуемо от выходок невольного соседа; больше всего ему хотелось лечь – и забыться простой, пустой, бессонной дрёмой. Или даже дурманными фантастическими снами, навеваемыми алхимической дурью.
Где-то в столе у него припрятан флакон знаменитого бальзама Азуромаджелли.
Главное, применять его правильно: три-четыре капли на стакан воды обеспечат долгий, сладкий сон без сновидений.
Десять капель не дадут уснуть и погрузят в лёгкую дурманную эйфорию.
Каплей больше - хотя бы одной! – низвергнут в мир фантастических снов наяву.
Ну, а сорок капель убьют почти наверняка... если ты не дварф и не огр, конечно.
Разумеется, у этого дивного снадобья имелся долгий список побочных действий и строжайших противопоказаний. Разумеется, принимать его нужно с великой осторожностью – бальзам легко, быстро и властно подчинял себе, истощал постепенно и разум, и волю, и тело… разумеется, то было крайнее средство.
И лишь поэтому Фэху только дважды открывал заветный пузырёк. Был близок сегодня к тому, чтоб откупорить и в третий раз; но ещё не минуло декады с последнего приёма – а значит, рано. Слишком рано. Нельзя ещё.
Но - боги милосердные, как же он устал.
Было, разумеется, ещё одно средство. Не обладавшее грозными эффектами алхимических зелий. Милосердное к душе и телу. Куда более доступное… и в то же время – парадоксально недосягаемое. Средство чистого волшебства.
Аркадия – чародейка снов. Грёзы – её царство, её инструмент, её оружие. Одно прикосновение, один взгляд, одна улыбка, один лёгкий поцелуй – и сразу провалишься в тот самый вожделенный сон без сновидений. И спать будешь долго и крепко, и проснёшься без сухости во рту и ноющей боли в висках, как после снадобья Азуромаджелли. И уж конечно, Кади – добрая душа!.. – не откажет старому другу в помощи…
…если он отважится просить о ней. А в этом кроется наибольшая проблема.
Он боялся. До одури боялся. И сам себе объяснить не мог, почему же. С одной стороны – он любил чародейку; любил, быть может, больше, чем дозволено. И непостижимым образом та самая нежность – глубокая, бескрайняя – что испытывал к ней, порождала страх. Необъяснимый. Необоримый. Он хотел быть ближе, ненавязчиво держаться рядом, следить исподволь, тайком – и одновременно страшился. Будто что-то постыдное в этом крылось. Может быть, да?.. Может быть, нет?.. В его познаниях о мирских делах - слишком много пробелов. Он попросту не знал, что творилось в собственной душе, и от того робел ещё сильней.
И чего-то мучительно стыдился – опять же, сам не знал, чего.
Ну, наконец, неловко было бы идти ночью через половину Храма, в Бирюзовое крыло. Будить Аркадию – и вместе с нею Гвин; они ведь живут в одной келье, и у девочки – очень тонкий слух. Неужели он сам не в силах совладать с какими-то снами?..
Разумеется, он в силах. Разумеется, никого не нужно тревожить – у девчонок своих проблем хватает. Разумеется…
…сколько дней прошло, четыре? Шесть? Пять? Может, от бальзама вреда не будет?..
Он почти встал. Мысленно – уже открыл заветный ящичек с тайничком в задней стенке. Уже видел, уже ощущал заветный флакон – причудливый, изящный. Глубокий блеск изумрудного стекла. Плотно притёртую крышку, тонкий холодный аромат. Синеватую опалесценцию мутной жидкости внутри. Тяжёлую прохладу в дрожащей ладони.
Но наяву подняться не успел. Скрипнула дверь и приоткрылась, расчертив келью полосой жёлтого света; он поднял голову, сощурясь – и в этом свете увидал знакомый силуэт.
Аркадия вошла и прикрыла дверь; в руке её еле-еле тлела хрустальная свеча – не ярче свечи обычной. От этого черты лица её казались резче, тени – глубже, а глаза – темнее.
- Не спишь? – спросила она шёпотом. – Почему не спишь?
- Да сон что-то не идёт, - отозвался эльф. – А ты зачем пришла?..
- А я Венгара ищу, - чародейка огляделась – но кровать у другой стены пустовала. Поверх безупречно заправленной постели валялась груда вещей, что спешно вытряхнули из сумы – да так и позабыли.
- Он… не приходил сегодня. Вроде, легат Золотых Щитов звал его зачем-то. А зачем - не сказал. Видать, толкуют о чём-то важном.
- По-нят-но, - протянула Кади. И опять взглянула на него. И подошла поближе, чуть не налетевши в полутьме на стол – как всегда, заваленный инструментом и всяческим хламом. – Опять кошмары, да?..
- Как обычно, - признался Фэху неохотно. Гипнотический блеск флакона всё мерцал перед ним – но теперь поселился в глазах чародейки. – Видишь, я честно пытаюсь уснуть.
- Вижу. Тебе не хватает лишь колпака ночного, - хмыкнула женщина. – С кисточкой.
- Смеяться изволишь?..
- Почему бы нет. Почему ты не пришёл? Сразу, с вечера?
- Я… я работал допоздна, - он махнул рукой туда, где во мраке лежали бумаги. – Матушка Бригитт просила пару свитков для сестёр. И потом… потом… - что потом, придумать не смог. И замолчал – надеясь, что молчит не слишком виновато.
- И потом – ты у нас самонадеянный болван. Как Венгар, как Транор… как вы все, - Аркадия вздохнула и подошла ещё чуть ближе – остановившись в двух шагах от эльфа. – Хуже малых детей, честное слово. Даже Кёрли, и тот лучше вас – он говорит хотя бы, когда помощь нужна.
- Сдаюсь. Сдаюсь!.. – клирик шутливо поднял руки – и тут же уронил. – Ты права, конечно. А я не могу придумать веских оправданий. Прости меня, идиота… и помоги мне. Пожалуйста. Ещё раз.
Минуту или две чародейка молчала, глядя на него пристально и странно; жёлтый свет колдовской свечи медленно мерцал, и тени на бледном лице то прозрачней делались, а то наливались густой и вязкой тьмою. Молчал и Фэху, не зная, что ещё сказать; улыбка постепенно сползла с лица, и вернуть её не выходило.
- Как же страшно, - сказала вдруг Кади. – Вот сидишь ты, живой и невредимый. А я смотрю – и вижу мертвеца… с разбитым, с разорванным лицом. Без глаза, без губ, без языка… и зубы, и костей осколки – по месиву кровавому разбросаны. И горла нет, и платье в крови, и всё в крови. – Она закрыла глаза и прикусила губу; клирик невольно вздрогнул, подался вперёд – и замер, когда чародейка вновь вперила взгляд в него. – Успокоишься, вздохнёшь – нет ничего. Только шрам… и глаз увечный. А потом – опять.
— Это потому ты в лоб меня всегда целуешь? Как покойника? – попытался пошутить эльф. И сам на себя разозлился. – Это всё Туманы. Это… это пройдёт. Рано или поздно… пройдёт обязательно. Память… милосердно несовершенна. У неё свои мглы – она укрывает ими… такие вещи. Нужно только время… время пройдёт – и всё будет хорошо.
Он протянул руки – и поймал ладони женщины, когда та сделала ещё шажок к нему. И сжал в своих – вокруг латунного подсвечника.
- А ты ведь тоже… молчишь. Может, я могу чем-нибудь помочь тебе? Хоть чем-нибудь?..
- Не уходи, - ответила она, наклонясь – и коснувшись лбом его лба. – Не уходи. Не прячься. Не отворачивайся. Вы все, вы все… уходите куда-то. В туман. В свои кошмары. И ты, и Венгар, и Кёрли… замыкаетесь. Закрываетесь. Будто чужие. А мы не чужие, мы – семья, и вы мне все нужны. Нужны мне, слышишь? И Гвин вы нужны. Я вас люблю, вас всех люблю, слышишь? Я не хочу опять… всех потерять. Одна остаться. Не хочу.
Пальцы сами собой сжались вокруг её рук – а те дрогнули, и дрогнул хрустальный свет, и качнулись резкие тени. И как-то особенно ярко замерцали синие глаза.
- Я с тобой, - только и смог выдавить эльф; говорить было тяжко. Не страшно – тяжко; железные пальцы сдавили горло, и слёзы навернулись на глаза. Опять – он и сам не знал, почему. – Я всегда с тобой, слышишь? И даже мёртвый – с тобой буду…
Аркадия вздохнула – тепло скользнуло по щекам – и легонько коснулась губами его лба. Замерла на мгновение – и замер Фэху, затаив дыхание, предчувствуя маленькое чудо. А потом вдруг отстранилась на секунду, поймала его взгляд – и резко подалась вперёд.
Её губы оказались солёными. И очень горячими. Дыхание на вкус было, как тёплый летний ветер – морской ветер, пролетевший над разомлевшим во зное лесом и окутанный его зелёным духом, густым, вязким, живым и телесным…
…удивиться Фэху не успел. Он уснул мгновенно – и не видел снов; а когда проснулся, разбуженный поутру громкими шагами ведьмака – не мог понять, был ночной разговор явью или грёзой…
‡
[за восемнадцать дней до побега. Яндерхофф, Цитадель-в-Цитадели, Чугунный Квартал]
Железного Черва собирали не в цехах, не в кузнях, не в мастерских Халлсфёрга. Он был слишком уж велик, этот грандиозный голем. Сегменты его долгого тела, конечности и голову и прочие члены изготовили, собрали и отладили в разных местах – а потом свезли сюда, на площадь Мастеров. Удивительно быстро и почти без проблем собрали вместе – стыки, швы и сочленения скрылись под пластами адамантовых чешуй. Каждая чешуйка размером с добрый щит, и на каждой – чёрным по чёрному – гравированы защитные руны и колдовские знаки, сигили дварфийских божеств и благословения их. Рукотворное чудовище очертаниями тела напоминало более змею, нежели дракона. Шестнадцать пар когтистых лап его были коротки, но мощны; восемь пар металлических крыльев и на крылья-то не походили: собранные из адамантовых сегментов (похожих на шипастые хребты) и вееров узких, бритвенно-острых лезвий, они являли собой грозные оружия – длинные, гибкие и весьма подвижные, они с хлестали вокруг, подобно дьявольским плетям. Кристаллические цепи ликтрических глиф искрились по бокам Черва, а укрытое броневыми пластинами брюхо тлело рунами Негасимого Пламени. Багряно-чёрные кристаллы блестели в восьми глазницах на гладкой, узкой морде – пока ещё тёмные; длинная пасть раскрывалась цветком четырёх челюстей, усеянных рядами клыков – адамантовых, серебряных, из холодного железа и благословенной элизианской бронзы; они, вдобавок, ещё и двигались - перемалывая кости, камень и металл легче, чем ужасный рот пурпурного червя. Разве что ядом не истекала эта чудовищная туша – но вместо желёз, полных отравы, в горле её тлели цепи резных самоцветов, порождавших священное пламя. Девятый глаз на гладком челе вспыхивал нестерпимо ярким небесным светом, а хрустальные рога мерцали огнями святого Эльма, готовые разбросать кругом веера белоснежных молний – чистого божественного гнева. Фэху видел каждый член и каждый сегмент Черва в действии – но по отдельности; теперь же ему предстояло узреть всё сразу.
И дыхание спирало в груди от подспудного страха: а вдруг что-нибудь пойдёт не так? А вдруг что-то не срастётся в тщательно собранном теле? Вдруг смертоносные чары и благословения выйдут из-под контроля? Вдруг грандиозный труд сотен мастеров и тонны драгоценных материалов сгинут попусту? Вдруг?..
В конце концов, он тоже причастен к рождению Черва. И мог с гордостью сказать: его работа была важной частью голема. Именно он сшивал воедино разрозненные чары составных частей и ткал единое плетение механической жизни. Именно он зачаровал сердце голема – драгоценную филактерию, вырезанную из цельного рубина величиной с бычью голову, окованную золотом и орихалком. Разумеется, он делал это не один; разумеется, рядом было много дварфийских жрецов - они зорко следили, как бы эльфийский заклинатель чего-нибудь не вытворил. Разумеется, у него было множество помощников. Но ни один из тех, кто в Яндерхоффе звал себя мастером зачарований, не умел сплетать воедино нити волшебства так хорошо, так быстро и так прочно, как Фэху. И клирик в глубине души гордился этим – хоть прекрасно понимал, как далеко его умение от истинного совершенства.
Потому он стоял сегодня здесь – в ряду четырёх дюжин мастеров. Литейщиков, кузнецов, рунных писцов, жрецов и заклинателей. Не первый среди них, он даже не стоял подле главного – достославного инженера Машурита Халлсфёрга, чей искусный разум породил Черва и дал ему облик; он был всего лишь пятым по правую руку от старшего ремесленника. И то уже - нешуточный повод для гордости. Чужаку оказали великую честь, и оказали дважды: пригласив работать над конструктом, доверив само его сердце… и второй раз – поставив среди почтенных мастеров. Редчайший случай для инородца. Особенно – для эльфа.
Меж тем, на минуту церемонный ряд их расступился; в центр площади, где лежала (пока ещё – безжизненно) голова Железного Черва, вышел отец Мильгельрум. Всё в том же скромном облачении – только адамантовый венец спустился с чела и закрыл ему очи, как повязка. Символ Владыки Судеб мерцал на нём торжественно и мрачно. Рядом с ним шагала Блэки из Золотых Щитов, и держалась она вполовину не так уверенно, как старый дварф; Блэки была боевым жрецом, и с её угрюмым, нелюдимым нравом тяжко выносила большие торжества. Особенно – если нужно стать их частью, и частью важнейшей. Но дварфийка осталась последней во всей Цитадели служительницей Брай – богини инженеров и механиков, машин и механизмов; эта вера редка среди дварфов и мала. И никто, кроме Блэки, не мог благословить рукотворного дракона милостью Шепчущей Бронзы.
Вслед за жрецами (и в шаге позади) по правую руку следовал Халлсфёрг, а по левую – Гритирус, магистр паладинов Традда. Строй мастеров, ремесленников и чарователей сомкнулся за ними, утих рокот громадной толпы, заполнившей все окрестные улочки, крыши и площадки – близился судьбоносный миг.
Блэки прошла мимо острого носа Черва и остановилась с правой стороны гигантской морды, прямо перед тёмными самоцветными глазами. Потянулась кверху – и с явным трудом коснулась девятого, светозарного ока. И произнесла что-то на странном языке, похожем больше на стук и звон часового механизма, чем на живые слова; и волна ответного звона прошла по всей туше, завёрнутой громадною спиралью – приподнимая тяжёлые чешуйки, заставляя руны вспыхнуть на мгновение. А после дварфийка сразу отступила на четыре шага, попутно осенив себя знаком священной Шестерни.
Магримит прошёл мимо носа рукотворного дракона и остановился с левой стороны его морды. Поднял десницу – и тоже коснулся девятого ока, в котором не успел ещё угаснуть свет благословения Брай. И громко воззвал на дварфийском языке – слова его подхватил могучий хор жрецов Собора Тысячи Знаков, стоявших позади мастеров; и сами ремесленники невольно вторили мрачным, могучим псалмам. Фэху тоже хотелось, но эльф не разумел подгорного языка.
Но, хоть клирик и не понимал дварфийских слов – он прекрасно знал, что происходит. И почему именно жрец Магрима благословляет Черва жить – вместе со служителем Шепчущей Бронзы. Потому, что подобная машина должна обладать настоящим разумом – куда сложней, куда быстрей примитивных соображений обычных големов; потому, что разумом этим будет душа почившего дварфа, возвращённая из вечности волею Владыки Судеб. Бог мёртвых выберет из своих подданных самого достойного. И один из усопших Старейшин, великих воинов древности, вернётся в грубый мир. Чтобы вновь, как века назад, защитить свой народ. И вернётся не один – кажется, жрец обмолвился, что призовёт три духа, отмеченных единою судьбою. Но кто именно явится на зов, кто получит благословение Магрима – не знал заранее даже и верховный жрец… по крайней мере, так вчера вещала сестра Грагрини. Сам же старец строго поправлял её, говоря, что не стоит ждать великих королей и героев, как в старых добрых сказках; он говорил: Заступник Мёртвых выберет не самых могучих из воителей, не самых мудрых из правителей, не самых искусных из мастеров и не самых умелых из полководцев – но тех, кому звёздами предначертано защитить Яндерхофф. В чьих силах оборонить его, чьи души для Извергов неприкосновенны, чьё предназначение века и миллениумы ждало этого часа…
Мастер Мильгельрум вдруг смолк и отступил, и багряный свет вспыхнул в восьми каменных глазах. Лёгкая дрожь прокатилась по телу голема. Он медленно поднялся на коротких мощных лапах, расправил смертоносные крылья, озарил каверну белоснежными волнами света девятого ока. И сверху вниз взглянул на крохотных существ из плоти и крови, в несметном числе собравшихся перед его величием. Блэки приосанилась и выпрямилась, словно переняв часть его мощи; глухой рокот позади перерос в могучий гул; многосотенная толпа задрожала, пошла волнами, силясь рассмотреть получше своего защитника. А Фэху воспользовался кратким замешательством и набросил на себя чары, которыми стоило бы озаботиться заранее – заклинание Языков.
И вовремя. Потому что старец возвысил голос и сказал:
- Мы приветствуем вас, посланцы Магрима, долгожданные защитники! Мы приветствуем вас в сердце Яндерхоффа, последней Небесной Цитадели – я, Мильгельрум из клана Рамнахейм, верховный жрец Владыки Судеб; Чёрная Брилтарла из клана Глинлекшель, верная служительница Шепчущей Бронзы; доблестный Гритирус из клана Моргриграг, воевода Яндерхоффа, магистр паладинов Могучего Традда; и славный Машурит из клана Халлсфёрг, глава мастеров и ремесленников Цитадели, чьими трудами создано ваше тело. За нашей спиною – всё, что осталось от Яндерхоффа: малая часть его высоких залов, малая часть его добрых жителей во главе со старейшиной Дбаримом из клана Бездонной Копи. И мы просим вас, - тут жрец смиренно склонил голову, и Блэки тоже, - защитить наш дом от Извергов, что несметной ордою пришли в грубый мир. Много дней, не покладая рук, мы ковали и чаровали Железного Черва; теперь мы уповаем на его силы… и на вашу волю. Так скажите нам, почтенные предки: благословил ли Владыка Магрим вас на защиту подгорного народа? И чьи имена славить нам в Соборе Тысячи Знаков, чтобы наполнить ваши души стойкостью, непреклонностью и праведным гневом?
Дракон выпрямился, едва не достав хрустальными рогами сводов каверны; ему пришлось привстать для этого, забавно свесивши вдоль брюха три пары передних лап. Он не раскрывал пасти, чтобы говорить – оглушительный голос его звучал сам собою и походил на звон и грохот раскалённого металла, и слов не содержал. И всё же мистическим образом в голове он сам собою превращался в речь:
«Владыка Судеб, Заступник Мёртвых, избрал нас из тысячи тысяч; мы – три сына клана Гримнильсон. Правое крыло наше – воитель Домник, младший сын Ульфгара, первого из Гримнильсонов; левое крыло наше – кузнец Даремак, старший сын Ульфгара, первого из Гримнильсонов. Сердце наше – рудознатец Гразек, сын Гораса, последний из Гримнильсонов, избранник Владыки Магрима. Мы пришли защищать, мы пришли очищать, и благословения восьми богов горят в нас».
На мгновение Фэху оцепенел. И не он один – шум толпы на минуту стих, а после взвился вновь могучей и яростной волною; ни один дварф – от почтенных магистров паладинских орденов до простых рудокопов – не ждал услышать этих имён. И никто ничего не понимал.
Но Мильгельрум поднял правую руку, и голос его взмыл над ропотом толпы, и властно перекрыл его:
- Мы с благодарностью примем волю Владыки Судеб, ибо ему ведомо то, что скрыто от смертных умов, и выбор его исполнен вечной мудрости. Мы благодарим вас и вверяем вам наши жизни… и наши души. Ибо те, кто идёт на Яндерхофф, пожрут их так же просто, как нашу плоть. Идите же, воины Магрима! Ваше место – за стенами нашей крепости, в Большом Яндерхоффе; идите – и защитите, и обороните, и сберегите свой народ!
Железный Черв не ответил. На мгновение голова его повернулась куда-то прочь от магримита, едва заметно качнулась вперёд – будто он хотел склониться над кем-то в скоплении народа; но вместо этого весь опустился наземь и припал к мостовой, как настоящий ящер. С каждой минутой его движения, поначалу неловкие и медленные, становились всё быстрей и плавней. Будто грандиозная машина в самом деле оживала. Как настоящий змей, он скользнул по крышам литейных цехов и кузниц на стену каверны, оставляя за собою запах гари, грозового духа и быстро гаснущие искры. И стремительно, почти бесшумно помчался к воротам – которые в первый раз за многие дни приоткрылись, чтобы выпустить наружу голема.
Там, вне прошитых защитными чарами стен, он сможет идти сквозь камень так же просто и легко, как по земле. Но пробурить себе выход из Цитадели-в-Цитадели он не мог… ну, или не желал. Чтобы не нарушить литой скорлупы хрустальной жеоды.
Гул и рокот тысяч голосов, притихший после речи Мульгельрума, вновь вознёсся к самым сводам цеховой каверны; в нём было и недоумение, и растерянность, и гнев даже – но куда больше торжества. Мало кто из дварфов знал, кто такой полудуэргар Гразек; большинство и о клане Гримнильсонов слышало-то мельком. Они знали одно: что Магрим не оставил их, что доблестные воины пришли из царства мёртвых и защищают Яндерхофф. И многие – Фэху в том не сомневался – думали, что спасены теперь.
Церемония завершилась; Мильгельрум и Блэки, Гритирус и Машурит покинули площадь; кажется, эльф видел Старейшину Дбарима, что присоединился к ним. А вот куда они направились – уже не видел, да и не смотрел особо. Он окинул взглядом толпу, пришедшую в беспокойное и хаотичное движение – но не поймал ни одного знакомого лица; тогда, изо всех сил протискиваясь мимо дварфов, направился туда, где задержался на мгновение взгляд конструкта.
Там, на каменном приступке у широкого крыльца адамантовой плавильни, сидел Горас Гримнильсон. Мало кто обращал внимание на старого дварфа, закрывшего глаза руками; ещё меньше его собратьев знали, кто он таков. Имя Гораса было знаменито в форте – но мало кто из простого люда видал его в лицо. А он почему-то выбрал место на цеховой террасе, среди обычных работяг – и Фэху пришлось изрядно покружить, чтоб найти его.
- Он смотрел на меня, - сказал Гримнильсон, едва завидя эльфа. Со дня битвы с Извергом то была первая их встреча; Фэху всё казалось, будто Горас его избегает. Да и сам он встречи не искал – стыдно было. – Он меня увидел!..
- Конечно, увидел, - клирик встал рядом с ним (могучий поток дварфов мгновенно прижал его к старику) и положил руку на плечо. – Разумеется, увидел.
- Теперь я умру спокойно, - Горас тяжело вздохнул. – Даже если мой род пресёкся… имя его вечно будет сиять в памяти народа. Имя моего сына!..
Фэху промолчал; ему нечего было сказать.
Наверное, целый час они сидели тут, на холодном крыльце; толпа текла мимо них, постепенно редея, пока не схлынула – и не остались одни рабочие, спешившие из цеха в цех по своим делам.
А потом их нашли.
— Вот вы где! – воскликнула изрядно запыхавшаяся дварфийка в белой магримитской робе; сестра Кристрид – всплыло в голове имя. – Мы-то вас обыскались!..
- Случилось что? – спросил Фэху; Гримнильсон, кажется, даже не заметил жрицы.
- Ну как что, - хмыкнула Кристрид, - мастер Мильгельрум очень хочет видеть вас. Обоих. Вот прям сгорает от нетерпения!..
- Ну, так пошли, - Горас крякнул, подымаясь на ноги. Слёзы высохли на его лице, и старик изрядно вдруг повеселел. – Пошли!.. послушаем, что скажет нам верховный звездочёт!..
…когда они вошли в Собор Тысячи Знаков – не парадными вратами, а одним из бессчётных потайных ходов – Гораса перехватила и увлекла куда-то сестра Гвигриса, одна из младших служительниц Магрима; старый Гримнильсон ей не противился. Казалось, он даже и не замечал, кто ведёт его и куда – так глубоко был погружён в раздумья. Фэху же Кристрид увела вглубь храма – в те части лабиринта, где эльф прежде не бывал. На самое дно звёздного колодца, где мерцала святая вода в бассейне, выложенном драгоценной мозаикой – та ещё хранила трещины и выбоины, оставленные тушей Изверга. И ещё глубже – в самые древние подземья Собора. В священные гробницы, где упокоились останки дварфов, кто шёл к небу, но так и не достиг его. Тех, кто мечтал о Цитадели, вознёсшейся к солнцу – но так её и не увидел. Сыновья и внуки принесли их кости из глубин Подземья, чтобы на костях тех встал несокрушимо Яндерхофф. От них не осталось ни имён, ни склепов, ни могильных плит; кости давно распались в прах – или же вросли в чёрный базальт горных корней. Но служители Магрима знали, что предки всё ещё присутствуют незримо в этих залах, малых и скромных по сравнению с верхними чертогами – потому, что здесь граница между миром живых и царством мёртвых истончается, почти исчезает…
Фэху привели в шестиугольный зал со стенами, покрытыми странными барельефами; древние и грубые, они явно несли в себе картины и образы – но глаз не посвящённого не мог ни узнать их, ни даже уловить. Тёмные, мутные самоцветы пристально глядели на него со стен, из глубоких спиралей резьбы; тонкие серебряные трубы, протянутые под низкими стрельчатыми сводами, едва слышно гудели – на них блестела холодная испарина. Было холодно, и дыхание вырывалось изо рта облачками прозрачной мги. Но не подземная прохлада и не сырость сжимали нутро железными когтями, осыпая кожу волнами мурашек; что-то неуловимое в воздухе, в самой ткани бытия напоминало клирику путешествие за странным клинком….
...меч, кстати, они передали магримитам. И пока тот у них и оставался – ибо ни Фэху, ни Мильгельрум, ни кто-либо ещё не мог узнать, что за странные силы сокрыты в нём.
Зал, куда эльфа привели, был сумрачен и пуст почти. В центре его, подобно саркофагу Древних, высился каменный стол, изрезанный всё теми же грубыми узорами; а на столе, нагой и бледный, лежал брат Барморук. На вид целый, невредимый… и, без сомнения, мёртвый.
Клирик смутно помнил, когда и как тот погиб. И немного удивился – зная, как высоко ценил верховный жрец своего помощника. Удивлён тому, что Барморук всё ещё мёртв.
Сам отец Мильгельрум был тут же; он стоял в головах покойника, а рядом с ним высился крохотный кованый столик на трёх стальных ногах – уставленный курильницами с благовониями и драгоценными шкатулками. Сам магримит одет был ровно так же, как на церемонии – даже адамантовый венец всё ещё закрывал ему глаза.
- Фэху, - сказал он, не тратя времени на приветствия, - ты, помнится, говорил мне, что заклинания Седьмого Круга тебе по силам?..
- Всё так, мастер, - ответил эльф; он изо всех сил пытался смотреть на живого дварфа, а не на мёртвого. Но тело Барморука покрывало такое число фривольных, а местами откровенно пошлых и развратных моряцких татуировок, что волей-неволей они притягивали взор… тем паче, что исполнены весьма подробно, причудливо и хорошо. Меж ними чернели кое-где звёздные и лунные сигили, дварфийские руны и прочие знаки магримитов – но лишь на тех частях крепкого мускулистого тела, что хоть изредка открывались чужим взорам. Грудь же его, живот и чресла покрывали картины такие смачные, что сделали бы честь даже храму блудливой Калистри. Самое странное, что исполнены они в эльфийской манере!..
- Сможешь ли ты сегодня, - вновь вопрошал Мильгельрум, - сотворить заклятие Воскрешения над нашим братом Барморуком?
Клирик невольно поёжился. Это странно – чтоб жрец Заступника Мёртвых вдруг просил служителя чужого бога провести над своим единоверцем столь сокровенный обряд!..
- Сегодня – боюсь, что нет, - ответил он, - я растратил силы ещё утром, в лазарете, однако… - тут эльф, не глядя, вынул из одного подсумка карманные часы и откинул узорную крышку, - до заката осталось чуть больше трёх часов. Дайте мне время, чтоб исполнить послушание – и я сделаю всё, что вы скажете.
- Хорошо, - магримит кивнул. – Я попрошу тебя остаться здесь покуда. Кристрид отведёт тебя в чертог, где ты сможешь сотворить свои молитвы в уединении и покое.
- Но прежде… могу я спросить?
- Разумеется.
- Почему я? Почему так поздно? Столько дней прошло; и неужели вы, священник бога мёртвых, доверите возвращение павшего брата инородцу чужой веры?
— Это решение далось нам нелегко, - ответил Мильгельрум после долгого молчания, - с первого же дня после битвы с демоном мы пытались вернуть Барморука. Все, кто способен на такие чары. Даже сёстры из клира Болки и Фолгрит!.. но никто не преуспел; заклятия рассыпались в наших руках, драгоценные камни обращались в прах бесплодно… он оставался мёртв. Мы гадали о причинах и спрашивали Магрима; я полагал сперва, что Владыке неугодно возвращение Барморука. Но воля его однозначна: брат нужен живым и ему, и нам. Гадания же не давали ответов. Как и божественные чары, они расплетались и рассыпались; ответом на любой вопрос была полная бессмыслица. Это нас крайне озадачило. Но я быстро вспомнил, где видел подобный абсурд. – Верховный жрец поднял, наконец, с глаз адамантовый венец и уставился на эльфа пронзительно и ясно. – Помнишь, Фэху – у каждого из вас мы взяли каплю крови? И каждого из вас подробно расспросили, чтоб составить гороскопы, произвести гадания и прозреть, наконец, узоры ваших судеб в гобелене бытия… и мы потерпели крах. Чем больше мы старались – тем хуже всё делалось. Чем сложней и мощней прорицающие чары – тем ужасней результаты; и они ужасали не потому, что предрекали беды – нет!.. бед хватало и без них. Они не предрекали ничего; они пусты, бессмысленны, абсурдны. В лучшем случае – месиво из образов и слов, не содержащих в себе никаких посланий; в худшем – чистое безумие, повергавшее разум гадавшего в смятение. Хуже того – подобно чёрной плесени на старом полотне, это безумие расползалось от вас во все стороны, поглощая другие жизни… Гораса Гримнильсона и его сына. Терарима Огнеплюя с его бравыми бойцами. Отважных воинов, что встали под начало Венгара. Жриц Болки и Фолгрит, которым помогала Гвин. Рунных писцов, с которыми работала Аркадия. Даже самого Короля Горы!.. И последней жертвой хаоса пал брат Барморук. – Старец опустил голову, глядя в лицо покойнику. – Этот хаос так велик, что наши чары не в силах совладать с ним. Но ты – одна из причин, его породивших; в тебе должно быть сродство к безумию. К добру ли, к худу ли… пока что ты – последняя надежда Барморука.
Настала очередь Фэху долго молчать, обдумывая сказанное дварфом; и чем дольше он размышлял, тем больше делалось ему не по себе. Ах, если б он мог спросить Всевидящее Око!.. Кто, кроме всеведущего бога, может пролить свет на природу таинственного «хаоса»?
…или, быть может, взор Нефиса тоже бессилен прозреть объявшее их безумие?
Прав был Венгар, прав тысячу раз – воистину, все они прокляты.
- Я понял, - сказал эльф, наконец. – Я сделаю всё, что в моих силах…
Магримит кивнул. И сказал:
- Сестра Кристрид… отведи гостя в Чертог Покоя.
Четыре часа клирик провёл в тесной, тёмной зале, похожей на колодец; восемь углов смыкали восемь разновеликих стен, образуя неправильную, скошенную фигуру. Стены – гладкие, ровные, лишённые вездесущих барельефов и мозаик – вздымались вверх; свод терялся во тьме на высоте недосягаемой. Из холодного пола выныривали тонкие серебряные трубы (здесь тихие, безмолвные) и ползли по стенам вверх, исчезая во мраке. Пол же оказался гладким чёрным мрамором, полированным до зеркального блеска; эльф чертил на нём знаки послушания – и кровь не застывала на камне, почти светилась вишнёво и угрюмо. Он особенно старался, вычерчивая шхемы, магические формулы, глифы и руны – растягивая часовое послушание вчетверо. Потом поднялся, обрушил на своё письмо (и на себя заодно) ливень призванной воды – и кровь растаяла, наполняя дух мистическою силой.
Потом он вернулся в склеп с покойником – отец Мильгельрум, казалось, всё это время ждал там; на столике среди курильниц с тлеющими благовониями стояла крохотная лазуритовая шкатулка с открытой крышкой, а в ней лежал крупный бриллиант. Точь-в-точь такой же, как те камни, что вынесли из гробницы Гримнильсонов. Рядом в яшмовых ларцах сверкала пыль серебряная и алмазная, и мелкие самоцветы, и золотые руны.
Он долго и тщательно готовил заклинание. Рисовал священную октограмму кровью и серебряной пылью. Расставлял по узловым точкам сложного плетения руны, курильницы и камни. Трижды повторил про себя слова молитвы-заклинания, до боли сжимая в руках бриллиантовый шарик.
И, наконец, прочёл её вслух.
Чёрным огнём вспыхнули благовония, и серебро, и хрустальные свечи, и алмаз в руке – и сразу погасли, распавшись белым прахом. И ничего не случилось.
А потом – спустя долгую минуту – Барморук содрогнулся всем телом. С хрипом втянул воздух. Открыл мутные, осоловелые глаза. И отчётливо сказал на эльфийском:
- Что ещё за моллюсков пресноводных притащило, разрази меня гром! – после чего снова смежил веки. И громко захрапел.
— Вот и хорошо, - сказал Мильгельрум, возлагая на чело ему руки, полные бриллиантовой пыли; та истаяла сизым дымком под иссохшими старческими пальцами - а воскрешённый дварф сразу явственно посвежел. Даже румянец вернулся на щёки… там, где они виднелись из-под серой бороды. – Вот и славно. Эй, Грамлог, Грутор! Отнесите-ка его в Палаты немощных, пусть Канлили присмотрит хорошенько.
Откуда-то сразу появились два рослых парня в послушницких робах – и, осторожно подняв Барморука (тот сонно выругался на причудливой смеси эльфийского, дварфийского и аквана), унесли прочь. А Мильгельрум взял за плечо Фэху, растерянно стоявшего перед каменным столом, и повёл куда-то – другими коридорами, тесными, тёмными. Полными гудящих труб и таинственных барельефов. Но, что страшно радовало клирика – крутые лестницы отсюда неизменно забирали вверх.
- Всё хорошо, что хорошо кончается, - говорил меж тем старый магримит. – Смерть и возрождение – испытания тяжёлые, ему нужно прийти в себя… но Барморук снова с нами, и это прекрасно. Значит, я не ошибся в своих размышлениях!..
- Неужели у вас нет даже предположений, - спросил его Фэху – почему-то шёпотом, - какова природа этого… хаоса? Может ли он быть тлетворным влиянием Извергов?..
- Я думал об этом, юноша; такой ответ очевиден, он лежит на поверхности. И он правдоподобен. В конце концов, мы не можем постигнуть их замыслов; сколько дней прошло с тех пор, как Яндерхофф ощутил их присутствие – а до сих пор мы видели только одного!..
- Того, что прикинулся Гразеком?..
- Именно. Это был не рядовой какой-то демон, скажу я тебе; это был Вилстет – Великий Лжец, мастер иллюзий и обмана. Такие, как он, чрезвычайно редки среди отродий Бездны; куда реже подвержены кровавой ярости, куда меньше прочих упиваются резнёй и насилием. Их наслаждение – в совращении смертных. Они находят слабые сердца – среди облечённых богатством и властью, среди владык и знати – и взращивают в них гордыню, властолюбие, гедонизм… и подозрительность высшей степени. Среди одурманенных сеют раздор и вражду, заговоры и видимость их; каждому лгут по-своему и каждого склоняют в свой аспект безумия. Но итог всегда один – междоусобица… и кровавый хаос. Тогда Вилстет останется доволен. Не замарав своих белоснежных рук.
- Очень похоже на то, что происходит в Адамантовом дворце!..
- Верно. И я не сомневаюсь – это дело рук того, кого мы изгнали. – Магримит обернулся и посмотрел на эльфа лукаво, испытующе. – Его появление, его проникновение в Храм тоже сокрыты непроницаемым хаосом абсурда… но я вижу в том руку провидения. Вы так упорно старались найти Гразека, что ваши заклинания проторили для Изверга дорожку в самое сердце Собора – с виду величайшая глупость; на деле же… он и без того нашёл бы путь сюда – скорей рано, чем поздно. Через умы и души тех, кто живёт в Цитадели. Он поразил бы мирян – полководцев, купцов, промышленников; такого народу здесь полно. Он мог бы устроить то же, что и во Дворце. Он мог бы разложить нас изнутри, устроить кровавую баню – нашими же руками!.. Но вместо этого сам соблазнился лазейкой, так любезно ему раскрытой… и пришёл прямиком в Собор. В самое средоточие божественных сил. Прямиком в ловушку. И был уничтожен прежде, чем смог причинить ощутимый вред. Да, он убил Барморука – но и тот вернулся к нам… пусть и с запозданием. Так что, как говорят в народе – что ни делается, всё к лучшему.
- Я даже не думал о таком, - честно признался Фэху. – Я просто делал то, о чём просил меня Горас… иначе… невыполненное обещание буквально жгло меня изнутри. – Он помолчал ещё минуту и добавил: - И когда я говорил с Предками-Хранителями Яндерхоффа… до того ещё, как мы с вами повстречались… они тоже велели мне уничтожить Гразека. Вернее… то, что я привёл в город под его личиной.
— Вот видишь!.. Предки никогда ничего не делают впустую. За их спинами стоит сам Владыка Судеб. – Мильгельрум кивнул довольно. – Но, возвращаясь к первому вопросу… Мы не знаем, что замышляют демоны. Мы не знаем даже, кто ведёт их – печать Лорда нам неведома, такой нет ни в одном из наших архивов. Похоже, новый Абиссальный Принц вознёсся из глубин Бездны… он пришёл – и не утопил Яндерхофф в крови, как обычно поступают демоны. Он изводит нас хохотом и песнями своих подданных, что слышны под городом; он заполнил Цитадель и подземья окрест нежитью, тенями и порчеными монстрами; он, возможно, направил во Дворец Вилстета – хоть в последнем я и сомневаюсь. Великие Лжецы тщеславны и редко подчиняются чужим приказам. Даже приказам демонических Лордов. Он изматывает нас… он словно ждёт чего-то. И мнится мне – он тоже смущён «хаосом», о котором говорили мы с тобой. И смущён не меньше нашего. Это не его рук дело, нет. Это не абиссальная порча. Это что-то совсем иное… что-то, исходящее из самой ткани бытия. Я пока не знаю, что… но скоро мы узнаем, скоро мы поймём. Объединить мудрость Магрима со знанием Всевидящего Ока – вот что должны мы сделать. Вместе мы рано или поздно проникнем в эту тайну… и обретём ключ к спасению.
‡
[за одиннадцать дней до побега. Мифрильные копи Сырых Бород к северо-востоку от Яндерхоффа]
Тихо было. Тихо до мурашек. Ни дурманящего шёпота, ни сводящего с ума тихого смеха, ни бесконечного шелеста текущих по камням хитина и размягчённой плоти, ни стонущего хрипа мертвецов, ни свистяще-скользкого повсюдного копошения, что изводило их в гримнильсоновых штольнях, ни далёкого рокота старательских машин, ни гула текущей воды... ничего. Ничего.
Ядовитая и грязная рудничная вода, затоплявшая прежде каверны под Яндерхоффом, схлынула и куда-то ушла - вся, почти без остатка. То ли дамбы подземные рухнули, то ли расстроилась хитрая система тоннелей и помп, а то ли вместе всё стряслось - Фэху не знал; кажется, вместе всё. По крайней мере, о разрушенных дамбах он слышал точно.
Эти копи - самые глубокие под Небесной Цитаделью - точно должны под водою быть. Мифрильные рудники Сырых Бород вгрызались в твердь чуть в стороне от города и сообщались с ним широкой подземной галереей, длинной и прямой, как мысли тролля; галерея вела к главному стволу шахты - а оттуда начинался лабиринт штолен, забоев, вторичных стволов и технических тоннелей. И не один ярус, а полторы дюжины: запутанных, переплетённых сложной сетью, уходящих на целые мили в чёрный базальт земной плоти. Эльф с трудом представлял себе, где дварфы брали столько влаги, чтобы заполнить эти колоссальные пустоты; но ведь где-то брали же!..
...прежде. Теперь её не стало.
Копи стояли пустые. Воздух был тяжел и густ, пахло сыростью и болотной гнильцой. Каменные стены блестели влажно и осклизло, липкая грязь чавкала под ногами, то и дело встречались лужи, колодцы и малые шахты, полные воды - мутной, тёмной, затхлой. Подпорки сводов, рельсы и вагонетки, погасшие каменные факелы, подъёмники и множество огромных механизмов таинственного назначения покрылись чёрным илом и рыхлой ржавью. То и дело там и тут капало со сводов; то и дело там и тут попадались тонкие струйки, бегущие по стылым камням. То и дело влага обращалась в иней - тяжёлый, волглый; кое-где и вовсе леденела. От вездесущей сырости подземельный холод стал совсем невыносим, и спасала только магия - благо, Защита от стихий была для Фэху рутинна и проста. И Аркадия помогала с чарами.
Ну, или он ей помогал.
Впервые за долгое время клирик выполз из хрустальной жеоды. Мастер Машурит был страшно недоволен, и была недовольна матушка Бригитт, что заправляла госпиталем - но Черв Железный готов, и высвободилось много рук ремесленников и чарователей, и меньше стало хворых и увечных... эльф не нужен там критически. Просто нужен - всё ещё да. Разумеется. Но обойтись без него могли.
Разумеется, мог обойтись без него и Венгар со своим отрядом. Как обходился прежде, и не раз. Но клирик знал, что не имеет больше права отсиживаться в безопасности; и слова ведьмака, и собственные мысли, собственные чувства и предчувствия гнали его вниз. Как в старые добрые дни - в объятия смертельных угроз, плечом к плечу с верными друзьями.
Венгар был изрядно удивлён его намереньем. Удивлён – но и рад, кажется. И Аркадия была рада; а пуще них удивлялись дварфийские бойцы и следопыты, что составили костяк отряда. На эльфа (что, казалось, едва не падает под весом мифрильной бригантины) они смотрели недоверчиво и с изрядным скепсисом. Держались с ним подчёркнуто учтиво, немногословно, отстранённо. Даже холодно. Но это ожидаемо; Фэху бойцом не был и произвести на них впечатления не мог. Да и не пытался.
Он здесь не для этого.
Первой его задачей, разумеется, было сохранить их жизни и здоровье. От стыли, обвалов, затонов, неисправных механизмов и прочих подземных опасностей; от обычных жителей глубин, и монстров, и мерзостей искажённых, и мертвецов, и демонов (буде таковые встретятся на их пути)... словом, от чего угодно. И особенно в защите нуждался Бренмофрам Рагэргилд - камнепроходец и рудознатец из Гильдии Камнеедов, учёный муж, отряженный Старейшиной на очень важную миссию: осмотреться на нижних уровнях мифрильных шахт и узнать, что творится с твердью. А с нею в самом деле не так что-то; поперву Фэху слышал такое лишь от Кёрли (не раз и не два менестрель говорил, что «камень внизу поёт не теми голосами и совсем не те песни»), но чем дальше, тем чаще толковали об этом и дварфы. Разные дварфы: рудокопы, инженеры, горняки, механики... все, кому приходилось покидать Яндерхофф и спускаться в корни гор. Никто из них не мог сказать, что же именно не так; каждый отмечал лишь тягостное чувство, что всё кругом какое-то неправильное. Что-то не так в самой сути вещей. Что-то очень сильно изменилось.
И для этого вниз послали Бренмофрама. С целым набором всех и всяческих инструментов и даже с маленькой алхимической лабораторией, которую тащил многоногий голем из бронзы и стали - ни дать, ни взять кованый шестиугольный шкаф. Рудознатец шёл налегке, ведя конструкта за собой - благо, тому нипочем оказались и шпалы, и лестницы, и каменные россыпи, и мелкая вода, и прочее разное, чем пугали штольни и пещеры. Конструкт хранил железное спокойствие - в его причудливом устройстве не нашлось места для эмоций; а вот Рагэргилд изрядно нервничал. Как Горас, и Гразек, и Машурит, и многие другие он был дварфом сугубо мирным и серебрёный топор носил исключительно и только потому, что так положено; и, хотя ремесло камнепроходца опасно всегда - оно опасно по-другому. В тоннелях же, полных нежити, Извергов и чудищ, ему явственно не по себе. Даже под защитой Венгарова отряда, снискавшего славу сильнейшего звена воинов и следопытов.
Помимо сберегания бойцов и рудознатца, была у клирика ещё одна задача. Порученная лично Мильгельрумом. И касалась она не прорицаний, но мистических созерцаний - что нефисиарину проще и привычней, нежели магримиту.
Верховный жрец полагал, что иные вещи проще узреть внизу - там, где ближе зло.
Прошли через главную шахту, но спускаться не стали. Осторожный Бренмофрам предложил направиться к четвёртому стволу, одному из меньших, и воспользоваться им - благо, тот был глубже даже; главный ствол достигал семнадцатого яруса, а четвёртый - девятнадцатого, низшего. Если всё пойдёт спокойно, из штолен девятнадцатого уровня они подымутся на дно главной шахты - оно тоже интересовало рудознатца; а оттуда лежала прямая дорога наверх, обратно.
Главное - ни тот, ни другой пути не предполагали использования подъёмников; состояние их оказалось весьма плачевным. Да и рельсовый путь для вагонеток служил лишь ориентиром - потому вылазка, что в лучшее время могла занять часов шестнадцать-двадцать, была расписана ими на четверо суток. С некоторым избытком времени, однако небольшим.
Первый день и первая ночь прошли спокойно; тревожила только тишь непривычная. Фэху думал даже - быть может, Изверги с их отродьями сосредоточились на шахтах и склепах непосредственно под Яндерхоффом; а тут, в стороне, им делать нечего. Но эльф старательно гнал от себя эти мысли, чтобы слабины не дать.
Ночевали в машинном зале близ четвёртого ствола. Накануне, перед молитвой, клирик тщательно осмотрел прилежащие забои Арканным оком; кое-где встречал следы магии, кое-где видел механизмы, разрушенные явно не водой - но ничего особенного, ничего живого (хотя бы в прошлом) не приметил. И никто не беспокоил их.
На второй день спускались в шахту. Сперва - по широкому пандусу, проверяя перед собой каждую доску и каждую железку; сталь опор проржавела, но ещё держалась - а вот дерево прогнило насквозь. Через два часа пути решили ускориться чарами, и Аркадия раскинула над ними пару заклинаний Общего полёта; дварфы в воздухе держались не очень - но этого «не очень» вполне хватило, чтоб плавно и быстро спуститься на дно. По уверениям следопыта Гроусура (тот когда-то здесь работал), в главной шахте пандус каменный, надёжный - но подыматься всё равно стоит колдовством. На всякий случай. Благо, даже ходячий шкаф с этим справился.
- Странно это, - ворчал Бренмофрам, соскребая чёрную ржавь со стальной балки в крохотный алхимический флакон, - всё так прогнило, будто простояло под водой не месяц, а целый век!.. а то и не один.
- Раньше так бывало? - спросил его Венгар.
- Ну, нет, - рудознатец покачал головой. - Мы ж так строим, чтоб и тысячи лет стоять могло! Это в человечьей шахте за десять лет всё может стлеть; а нашей стали и триста, и пятьсот лет в воде нипочём! Даже в рудничной воде, в ядовитой...
— Это всё влияние Бездны, - пробормотал Фэху, чертя на осклизлом полу посохом иероглифы Круга Времён - и наблюдая, как быстро они оплывают.
- Старение? - спросила чародейка.
- Скорее, разложение и гниение... тлен. Возможно, смерть - не зря же столько нежити встречали.
— Вот видишь, - сказал Венгар, - уже не зря пошёл!.. - сарказм в его голосе был бы страшно ядовит, если б не был дружеским; но даже дварфы его учуяли и даже дварфы все заухмылялись. - Как бы мы без тебя разобрались-то!..
Фэху криво улыбнулся и смолчал.
За остаток дня обошли девятнадцатый ярус – благо, он оказался невелик. Куда меньше, чем лабиринты выше: одна-единственная штольня с разбегавшимися в стороны забоями, прямыми и короткими; этот уровень открыли всего пару лет назад и не успели ещё растянуть в погоне за рудными жилами. Здесь всё было то же, что и наверху: чуть больше воды в ямах и колодцах, чуть больше ржавчины и гнили, чуть гуще вонь в сыром и затхлом воздухе. И по-прежнему – ни единого создания окрест. Ни живого, ни мёртвого.
- Даже крыс вездесущих нет, - ворчал Гроусур, заглядывая в щели и воздуховоды. – Хотел бы я знать, куда они девались!..
- А я не хотел бы, - нервно хмыкнул Рагэргилд, аккуратно выбиравший из стены кусочек рыхлого, крошащегося камня. – Нет – и славно! Утонули все, поди.
- Я рад бы встретить хотя б ком ожившей слизи, - проговорил Фэху, поднося рудознатцу фонарь; в белом свете Небесной лампы скользкий налёт на стенах почему-то не блестел, а совсем наоборот – делался совершенно матовым. И совершенно чёрным. – Этим тварям – самое место в сырости такой.
- Сплюнь, - отозвался Венгар; он стоял у прохода, что вёл наверх куда-то, и вглядывался в темноту. – В прошлый раз, когда мы встретили слизневика, пол-отряда без оружия осталось. А кое-кто – и без брони.
- А кое-кто, - хмыкнула копейщица Мамифа, - и вовсе без одежды!
Ярад хмуро скосилась на подругу, но ничего ей не ответила.
- А ещё, - продолжал Фэху, поглядывая в сторону от ведьмака (туда, где порхал над самым полом его дракончик), - мне категорически не нравятся эти трещины в полу. Гроусур, были здесь такие?
- Не-а, - ответил следопыт, задумчиво почёсывая бороду. – Я тож всё на них смотрел… да подумал: слишком они малые. Может, от гнили вездесущей и камень весь истрескался?
Трещины в самом деле не очень велики. Не шире ладони. Большинство и вовсе – с верёвку, а то и с волос; и было их не слишком много. Но клирика они пугали. Напоминали рты, чьи губы плотно сомкнуты – но за ними сокрыты бездонные глотки. К тому же из них подымалась гнилостная вонь – немного крепче той, что царила в забоях.
- Малые-то малые, - проговорила чародейка, посылая эфирного светлячка в зёв одной из тресей, - а могла в них вода уйти?..
- Не уверен, - теперь настал черёд Бренмофрама глубоко задуматься. – Слишком много было той воды. За полгода утекла б, пожалуй. И то – если б озеро над головами нашими иссохло. А за неполный месяц… это вряд ли. А ну-ка!
С некоторой поспешностью он закинул свою добычу в стальной коробок, коробок – в рот послушному конструкту, а сам извлёк из рюкзака длинную и тонкую верёвку с грузом на конце; выбрал трещину пошире; и принялся ловко, сноровисто скармливать ей витой серый шнур. К великому недовольству рудознатца, шнур закончился быстрее, чем достигнул дна; стальной груз весь покрылся мерзкой чёрной слизью и даже немного заржавел.
- Отвратительно, - заключил Рагэргилд. И смотал верёвку.
- Здесь всё? – спросил Венгар.
- Всё, - буркнул дварф, аккуратно заключая груз в свинцовую коробочку – бережно, чтоб не раскрошить рыхлого налёта.
- Гроусур, есть тут место для стоянки?
- Есть у дна четвёртого ствола, - чуть подумав, ответил следопыт. – Там прежде комнатушка отдыха была. Один вход, дверь крепкая, вытяжка хорошая, стол да стулья, ящики да лавки. Есть где посидеть, есть где полежать. Сомневаюсь, правда, что от съестных припасов что-нибудь осталось…
- Да мы своих сухарей погрызём. Вперёд… назад, то есть! Скоро дух переведём…
- Чтоб дух перевести, надо избавиться от вони, - проворчала Ярад-молотобойка, и Мамифа с Диранди согласно закивали. Но медлить никто не стал; Бренмофрам собрал поспешно инструмент, погрузил его в конструкта – и отряд двинулся обратно, в штольню. А из неё – к четвёртому стволу мифрильной шахты.
Комнатка для отдыха имела место быть. Ровно там, где помнил Гроусур. Правда, с вентиляцией похуже стало – всю её забило грязью, слизью, илом и какими-то сизыми плёнками; зловоние стояло ровно то же, что везде. И мебель вся прогнила, развалилась, расползлась, и каменные факелы зажечь не удалось. Но зато не чернело в полу зловещих трещин.
Повариха Холтайя (лучшая ученица Венгара, виртуозно управлявшаяся с глефой) взялась за мешок с припасами… и тут их ждало самое большое огорчение. Даже в смолёном полотне, даже в волшебном бездонном мешке нехитрые припасы протухли и разложились на чёрную слизь и серую плесень. Даже знаменитый дварфийский хлеб не устоял перед заразой – от него остались лишь сырые, студенистые корки. Что уж говорить об остальной провизии!..
Ведьмак, и дварфы, и особенно дварфийки – все бранились долго и со вкусом, передавая из рук в руки зловонный мешок; лишь Аркадия и Фэху стояли в стороне, наблюдая.
- Ну, - сказала чародейка тихо, обернувшись к эльфу, - ты, конечно, знаешь, как всё исправить?..
- На то и клирик в команде, - Фэху кивнул ей, прислонил к стене посох и закатал рукава. – Господамы, господамы, тише!.. Голодными я вас не оставлю. Сообразите-ка хоть какую-то скатерть в этом убожестве!
Часть пещеры и без того расчистили от вездесущего чёрного ила, чтобы отдыхать; там же постелили грубое серое полотно. И там же, на этом полотне, клирик сотворил Малый пир. Можно было обойтись, конечно, безвкусной и вязкой пищей простого Сотворения – но уж очень эльф растрогался, видя искреннее горе на лицах голодных бойцов.
- Смотри, избалуемся, - хмыкнул ведьмак, с явным удовольствием наблюдая, как горе это сменяется удивлением и недоверием.
- Может, это наш последний ужин, - Фэху пожал плечами. – Кто знает, что ждёт завтра…
- Типун тебе на язык!..
Наблюдать за тем, как дварфы едят эльфийскую снедь, забавно было. Они удивлялись, они ворчали, иногда возмущались даже - хотя монастырская стряпня из леса Мирани, на взгляд Фэху, не слишком сильно отличалась от людской или даже (местами) дварфийской и очень далека от высокой кухни Блаженного Кионина; и всё равно - чудесным образом призванная из ниоткуда пища исчезла с поразительною быстротой. Клирику даже не пришлось напоминать, что через час это благолепие всё равно исчезнет - съестное кончилось гораздо раньше.
После ужина, когда Венгар расставлял караулы, а бойцы уже готовились ко сну, эльф бросил рюкзак с одеялом в углу расчищенной пещерки, позвал (как уговаривались) с собой Аркадию и вышел в четвёртый ствол. Точнее – на дно его. Пусть эта шахта и считалась меньшей, малой назвать её язык не повернулся бы; по меньшей мере шестидесяти футов в ширину, ровный и строгий колодец уходил отвесно вверх на целые мили. При всём желании и при самом ярком свете верхних ярусов со дна не разглядеть. Деревянный пандус, подпираемый стальными балками, пологою спиралью взбирался по стенам; на нём ржавели остатки рельс для вагонеток, блоков и лебёдок и ещё каких-то механизмов. Верёвки сгнили все и полностью - да и дерево, и сталь находились в состоянии плачевном.
А на дне, среди нагромождений упавшего сверху мусора и пустой породы, зияло несколько смрадных трещин. Таких же, что так не нравились камнепроходцу. Здесь они пошире были – самая большая достигала в поперечнике почти трёх футов.
Эльф подошёл к её краю и заглянул в зловонный мрак; Аркадия вновь пустила вниз магического светлячка – и, как прежде, дна тот не достиг, угаснув где-то в глубине. А пока чародейка забавлялась со светом и пыталась что-то разглядеть, клирик расчистил от ила небольшой клок пола и расстелил на нём толстую циновку. И уселся в позе лотоса – будто бы для долгой медитации.
- Ничего не видно, - сказала, наконец, магичка. И обернулась к нему. – Слишком глубоко!.. Твоих заклинаний хватит на такое?..
- Возможно, нет. Но у меня есть кое-что на этот счёт. Магримиты меня славно снарядили, - ответил Фэху, рассеянно пробегая пальцами по маленьким подсумкам патронажей – вспоминая, в каком именно заветная вещица. И, вспомнив, извлёк на свет маленький ларчик из ляпис-лазури; скрытые петли открывались туго, будто нехотя. А внутри на подушечке чёрного бархата лежал крохотный шарик, чуть меньше дюйма в поперечнике – гладкий, выточенный из цельного кристалла горного хрусталя; в его прозрачном нутре отливала радугой сеть тончайших, мелко изломанных трещин. Аркадия сощурилась – и уважительно кивнула: не надо было великих колдовских умений, чтоб учуять скрытую в камушке силу.
- Что затеваем? – спросил Венгар; он подошёл к ним, встал за спиною эльфа и пристально следил за приготовлениями.
- То, о чём просил Мильгельрум, - ответил ему Фэху. – Помнишь? Мы с тобой говорили…
- Заглянуть в глубину?
- Заглянуть в глубину.
- Ну, хорошо. Но я послежу. – Ведьмак обернулся и повысили голос: - Эй, Мамифа, Одварин, Джамид, Модомус! По стволу рассредоточься! Перекройте входы-выходы, следите, чтоб наших чароплётов ничто не беспокоило! А сам я, - тут он снова заговорил потише, - за вами присмотрю.
- Ты хотел сказать – постоишь над душой?..
- И это тоже.
- Хорошо. Это хорошо, - сказал Фэху – совершенно искренне. – Кади… мне понадобится помощь. Я буду в глубоком трансе… и, скорей всего, не смогу ни видеть вас, ни слышать. Но говорить или знак подать – смогу. Мне нужно будет, чтоб ты обновляла магию на мне. И, если что случится… чтоб вы меня растормошили. Следи за мной внимательно, хорошо?
Чародейка молча кивнула, сотворила Парящий диск и уселась на него, подобрав ноги под себя.
- Тогда… мне нужно Тёмнозрение.
Два слова, три жеста – и на лицо его легли незримые, почти невесомые чары.
- Спасибо. Что же… начали.
Он вынул из ларца хрустальный шарик, закрыл глаза и медленно, тщательно сотворил Арканное око – вплетая в него, как самоцвет в оправу, подарок магримитов. Крохотная сфера создавалась именно для этих чар; она усиливала их, она делала их стократно лучше. Арканное око, помещённое в зачарованный хрусталь, могло существовать бесконечно долго и бесконечно далеко от хозяина – пока тот усилием воли не прекратит с ним связь; с его помощью можно не только видеть, но и слышать, и даже обонять. Наконец, концентрация заклинания целиком и полностью ложилась на него – при необходимости можно заняться иными чарами. Например – Истинным зрением (флакончик с серебряным миром клирик держал под рукой). Вдобавок, его Арканное око было непростым; дарованное Двуединым дважды (как доменная сила и как благословение Верного), магию и следы её замечало так же просто, как обычные грубые вещи.
Клирик медленно и осторожно вытянул над тресью руку и отпустил хрустальный шарик; на мгновение увидал себя с Аркадией – и невольно усмехнулся, так забавно они смотрелись. А после устремил взор вниз – и направил Око в глубину.
Спускаться пришлось долго. Долго тянулись по обе стороны простые каменные стены – изъеденные трещинами и щербинами, покрытые чёрными осклизлыми потёками; зловоние подымалось ему навстречу – но в этой форме, полностью сосредоточась на заклинании, Фэху от него не страдал. Лишь отмечал где-то в глубине ума, что постепенно запах тления усиливается. И что из илистой гнильцы всё больше похож становится на трупный смрад.
Потом стали попадаться тёмные, чёрные почти жилки. Он принял бы их за потёки грязи – но временами (очень редко, очень медленно, тягуче) они вздувались и опадали в неритмичном, слабом пульсе. И казалось, что жилки эти растут наверх, сплетаясь и ветвясь.
Потом он встретил сизые плёнки – подобные тем, что затянули воздуховоды в шахтах: тонкие, рыхлые, влажно блестящие, принизанные паутинной сетью тончайших чёрных вен. Ещё глубже – и меж камнями вздуваться стали уродливые комья мяса, серо-синюшного и чёрно-багрового, изъязвлённого и распадавшегося, истекавшего лимфой и гноем; и сами камни кое-где уподобились уродливым, искривлённым, искажённым костям…
- Кади, - произнёс он – и не услышал самого себя. – Кади… мне нужно знать, вижу я настоящее… или нет. Здесь… что-то странное. Очень.
Несколько мгновений спустя по всему его телу прошла волна болезненно-трезвящих молний – слишком слабых, чтобы причинить серьёзный ущерб, но… на мгновение он, кажется, потерял сознание. Однако зачарованный хрусталь остался на прежнем месте, и на месте были все наложенные чары, и он по-прежнему видел вокруг разлагавшуюся плоть. Плоть, что росла на камнях, будто грибы или мох. Плоть, что росла… заменяя собою камни.
Ему сделалось не по себе. Слабый ликтрический шок был одним из способов быстро привести его в чувство, отбросить влияние Гостя и обманы восприятия – и он всегда работал. Всегда… но не теперь.
Неужели он в самом деле это видит?
- Поразительно, - сказал он. Сказал медленно, с трудом – собственный голос всё так же звучал далеко позади, за границей восприятия. – Это… это взаправду!..
И устремился дальше.
Чем глубже – тем меньше видел он камней; в конце концов, их место полностью заняли гниющие кости и тлеющая плоть. Отвесная тресь превратилась в узкий, извилистый ход со стенами из безжизненно обвисших, вспухших и вздувшихся телес; иногда в нагромождениях бесформенных мясов и уродливых серых костей виднелись искажённые, смертельно больные анатомические структуры. То и дело путь ему перекрывали рыхлые плёнки и сплетения вен, по которым тёк вязкий чёрный гной; то и дело встречались дрожащие белёсые жилы, лоскутья проеденной свищами голой бледной кожи, гроздья оплывшего прозрачного жира и сведённые судорогой расщеплённые мускулы, гирлянды почернелых, сросшихся зубов и комья спутанных грязных волос, враставших в ткани помягче. Где-то что-то пульсировало, билось, текло и сокращалось – но это было движение того же рода, что видно в телах покойников, поднятых из могил нечистым колдовством. Движение смерти, а не жизни. Движение разложения и распада. Распространение и медленное истечение тлена.
Казалось, он пробирался сквозь изрядно прогнивший труп. Вернее – сквозь смрадную кучу, слепленную из перемешанных в страшном хаосе, изуродованных до неузнаваемости и слитых воедино останков. Это напоминало видения, что насылал порой бессловесный Гость…
…но те видения иными были, пусть и весьма похожими. Они тоже обращали всё вокруг в чужую и чуждую плоть – но та плоть ещё жила. Искажённой, больной, гниющей и червием кишащей жизнью. Она источала порченую кровь и лихорадочный жар; здесь же царил могильный холод, и даже всеохватное разложение не могло его согреть.
Он долго ещё опускался сквозь мертвечину; дважды просил Аркадию, чтоб обновила ему Тёмнозрение – а нового ничего не видел. Да, в иных венах и где-то за стеною оплывших мясов изредка встречались следы чахлой некромантии – но на чары, сотворённые чьей-то волей, они не походили. Скорей, на естественные потоки и скопления эфиров. Смрад и холод стали так сильны, что уже причиняли беспокойство; где-то там, далеко-далеко наверху, они отдавались в костях и в черепе мучительной давящей болью.
Наконец, узкий лаз раздался вширь и обратился в просторную каверну. Стены её, своды и пол исчезали в темноте столь плотной и густой, что колдовское зрение не могло пробиться сквозь неё. И в этой темноте он впервые увидел – или, скорее, ощутил – настоящее движение.
Где-то совсем рядом. Совсем близко.
Медленно и осторожно, не слыша сам себя и не чувствуя рук, он сотворил заклятие Истинного зрения. Раздавил хрупкий флакон, провёл умасленной ладонью по закрытым глазам – скорей символический жест, чем необходимость. И увидел перед собой лицо.
Прекрасное в совершенстве нечеловеческих форм, в абсолютной симметрии и в гладкости линий круглое лицо. Четыре глаза темнели бездонными провалами, а пятый – во лбу - исходил потусторонним чёрным светом. Он смотрел на клирика испытующе и пристально, и под этим взглядом тот оцепенел – не в силах ни двинуться, ни слова проронить, ни даже связно думать. Тонкие губы вертикального рта чуть приоткрылись, и в нос ударил густой и тошнотворно-сладкий аромат.
Потом оно повернулось, и клирик увидел второе лицо – кажется, на той же голове; на новом лике не хватало нижней челюсти (вернее, челюстей); исчезла бледная кожа, мускулы изъела гниль. Обнажилась расщеплённая надвое челюсть верхняя, а на ней – снежно-белые звериные клыки, длинные, хищно изогнутые, зазубренные; за этими клыками, под изорванным нёбом, свисали ошмётки плоти и кольчатых трубок, истекавших мутным ихором. В каждом из глаз (разновеликих, утративших симметрию) светился нездоровый бледный огонёк. Казалось, он видит каждую мысль и каждое воспоминание, словно гравюры в открытой книге.
Оно повернулось вновь – и клирик узрел третий лик; голый, выщербленный череп, чьи кромки все ощерились гирляндами обсидиановых зубов. Расплывшиеся, раздробленные перемычками глазницы – уже совсем без счёта – напоминали смятые, оплывшие соты. Глубокие швы и трещины меж дряхлыми серыми костьми истекали струйками теней – а те корчились, извивались и сплетались, как тонкие длинные черви. Те же черви смрадного мрака в изобилии простёрлись из глазниц, протянулись к нему и легонько тронули лицо. И сквозь глаза, сквозь ноздри, сквозь плотно сжатые губы скользнули внутрь…
…но за мгновение до того, как они коснулись сердца, новый ликтрический разряд прошёл по телу и выбил из лёгких воздух; чудовищный мёртвый лик погас перед внутренним взором, концентрация разрушилась – и он ощутил себя эльфом, скорчившимся на грязном полу и отчаянно пытавшимся вздохнуть. Аркадия склонилась над ним и вцепилась в плечи; с тонких пальцев ещё стекали последние сине-белые искорки. Она сама бледна была, и во взгляде потемнелых глаз читался чистый, незамутнённый ужас.
На лбу и щеках чародейки стремительно расползалась паутинка чёрных трепетных вен.
Клирик приподнялся на дрожащих руках, со всхлипом и стоном втянул воздух – и его тут же вырвало. Только вместо ужина изо рта его хлынул тугой поток теневых червей.
Пальцы женщины дрогнули, разжались; кто-то другой подхватил его, оттащил в сторонку. И, когда поток кишащей мерзости в глотке иссяк, буквально в зубы сунул горлышко фляги.
- Пей! – услышал он смутно знакомый голос. – Пей, сказала… до дна пей!
Он послушно хлебнул воздух пополам с ледяной водой – и скорчился в новом спазме; полубесплотные черви, истекая чёрной мгою, расползались кто куда и скрывались в грязи.
Наконец, они вышли; когда после нескольких глотков из эльфа вылилась одна вода, подкрашенная кровью и жёлчью, к нему вернулся рассудок. Трясущейся рукою он всучил пустую флягу Мамифе – перепуганной, но отчаянно изображавшей хладнокровие. Поднялся, опираясь на её плечо, и заковылял туда, где Венгар с Диранди склонились над Аркадией. Та лежала на своём же диске, кажется; изо рта и носа, из-под век, из ушей её стекали дымчатые тени, вены почернели и разбухли, кровянистая испарина выступила на лице. Фэху оттолкнул дварфийку в сторону – и одновременно оперся на неё, склонившись над женщиной; сжал тонкое запястье – и ощутил слабый, неровный агональный пульс. Вздохнул сквозь зубы, стараясь не глядеть на ведьмака, и одно за другим стал читать заклятия – вливая в каждое все оставшиеся силы. Не было времени думать, разбираться, выбирать; действовать пришлось быстро.
Исцеление.
Высшее восстановление.
Избавление от проклятия.
Разбитие чар.
Очищение.
Дыхание жизни.
Что-то – а может, вместе всё – возымело действие; тени иссякли, опали вздутые вены, и чернота растеклась по коже. Биение сердца успокоилось, выровнялось и вновь набрало силу – пусть далеко не полную; но в себя женщина так и не пришла.
- Что… с ней случилось? – спросил Фэху.
- Она пыталась разорвать твою связь с Оком, - хмуро ответил Венгар. – Или с тем, что там, внизу… и сама в эту связь, кажется, вляпалась.
Эльф судорожно вздохнул, встал на колени, опустил голову на грудь чародейке и вслушался в её дыхание. Что-то хрипело и клокотало в её лёгких… а может, и в его. Мысли путались, мутились и разваливались на куски.
- Что там было? – спросил ведьмак; голос его долетел, словно издали – слабый, гулкий, искажённый.
- Мертвечина, - глухо и невнятно ответил клирик. – Мертвечина… которая… никогда не была живой. – Он поднял голову и поймал мрачный взгляд Венгара. – Нужно… возвращаться. Так быстро, как… только сможем. Я не могу сейчас… разобраться… рассказать… но там, внизу… очень плохо. Оно… оно рядом. Оно близко.
- Оно – что?
Но эльф не ответил, обнимая бессознательную чародейку дрожащими руками и баюкая её, как большую куклу.
Ему самому нужна такая же мера святой магии, чтоб сберечь рассудок от мути и распада; удерживать сознание было невероятно трудно, и ещё трудней оказалось хранить в нём подобие ясности.
Одно Фэху знал точно: что бы ни открылось его взору там, в глубине – оно совершенно противоестественно. Оно ужасно и отвратительно. Оно опасно.
И чем скорей о нём узнают наверху – тем лучше…
‡
[за шесть дней до побега. Яндерхофф, Цитадель-в-Цитадели, Палаты Немощных в Соборе Тысячи Знаков]
Они пришли ровно через день после того, как венгаров отряд возвратился в Цитадель. Они пришли - и погасили последний свет в Большом Яндерхоффе, и наполнили его мерзким гипнотическим смехом, и отверзли путь в неведомые бездны там, где был прежде Мраморный квартал. Золотые Щиты едва успели вернуться из последнего рейда - не найдя, что искали и чудом оставшись в живых; их сверкающие латы прожгла едкая смрадная жижа, изорвали костяные когти, пожрала неестественная ржавь. Паладин и два бойца навсегда остались в осквернённых шахтах, остальные пришли израненные, едва живые; а больше никто не вернулся из тех, кто оказался вне Цитадели в страшный час. Один Железный Черв обходил дозором крепость, и наружные стены слабо дрожали, когда неподалёку он прокладывал свой путь сквозь толщу камня.
Ни абиссальные чары, ни сами Изверги с немёртвым их полчищем не могли пробраться в форт - но отчаяние и страх просочились легко. С пугающей быстротою угас пыл бесстрашных прежде дварфов, и вместо него в душах проросла стальная решимость обречённых; теперь, когда виден стал размах катастрофы - не осталось никого, кто надеялся выстоять... но каждый хотел продать жизнь подороже. Атмосфера в Цитадели стала тягостной и мрачной, и казалось, что близок бесславный конец Яндерхоффа.
Но Изверги шли не сюда… не совсем сюда. Цитадель-в-Цитадели мало занимала их; не занимал и Адамантовый Дворец. Волна за волной катились они на великий храм, прозванный в народе Тремя Кузнями: грандиозный собор, посвящённый Грундиннару-Миротворцу, и Анградду – Пламени Горна, и самому Торагу-Всесоздателю. Волны костей, слитых неестественной силой, рушились на стены храма-крепости штормовыми валами; над ними парили кривящиеся в вечной муке обугленные трупы, горящие изнутри нечистым пламенем, и носились стаи визжащих, стучащих зубами, хохочущих и воющих трухлявых черепов. Как осадные машины, карабкались на стены огромные Исчадия, чьи эбеново-чёрные туши состояли из нескольких тел, сросшихся спина к спине – с могучими мышцами, бугрящимися под лоснящейся кожей, со стальными когтями на длинных лапах и чудовищными ликами, на которых сизым не-светом тлели бездонные глаза; арбалетные болты, и камни, и стрелы, и кипящая смола, и расплавленный свинец не могли остановить их. Над башнями храма с мерзкими воплями носились тощие, скрюченные демоны – иссохшие, обугленные будто, с широкими нетопыриными крылами; каждый взмах низвергал моровые поветрия, гарь и трупный смрад. А среди всевозможных умертвий, тут и там инкрустированных в костяное море, величественно и неторопливо шествовали Изверги, будто слепленные из груд гнилых опухолей и бесформенной изъязвлённой плоти – крохотные крылья над оплывшими уродливыми головами каким-то чудом подымали их в воздух, тонкие длинные руки плели порочные чары, а раздутые тела извергали потоки едкой гнили.
Фэху следил за Тремя Кузнями Арканным оком по просьбе Дбарима и Гритируса; он видел, как неприступен храм, как пылают священные руны, как полчища Исчадий и умертвий обращаются в прах могучими благословениями жрецов… и видел, что собор обречён.
Его задавят массой, необоримым числом. Не сегодня – так завтра, не завтра – так через неделю, не через неделю – так через месяц. Изверги шли туда - и хохочущая, визжащая, безумная их ярость имела одну цель: погасить священные горны.
Но и в хрустальной жеоде, которую покуда они не замечали, всё же неспокойно было. Тут и там вспыхивали очаги неведомой хвори, от которой плоть несчастных искажалась и гнила; они не просто истлевали заживо – их тела болезнь коверкала до неузнаваемости, превращая в стонущие, хрипящие и воющие комья уродств, опухолей и язв. Даже смотреть на них – и то страшно было; слабых духом лекарей и санитаров, а тем паче простых горожан к ним не допускали: их рассудок не выдержал кошмарного зрелища. Матушка Бригитт опознала в недуге черты зловещей «демонической чумы», и после её открытия жрецам в лазарете удалось подобрать чары и молитвы, чтоб излечить больных… увы, не всех. Для большинства было уже слишком поздно.
Мёртвых немедленно сжигали – ибо рано или поздно каждый труп вставал, напитанный абиссальной скверной.
Тут и там дварфов поражало безумие – одни в буйном помешательстве на всех бросались, другие бормотали бессвязное что-то и не замечали окружающих, третьи впадали в кататонию, четвёртые – в мрачное уныние; им помочь куда сложнее было.
Вода портилась в колодцах, запах гнили носился в воздухе, каменные фонари едва тлели и временами гасли; стало заметно холоднее. Казалось, мёрзнет даже пламя в очагах.
Фэху брёл по сумрачным коридорам Собора; он не смотрел на стены – он считал шаги. Уже заучил, сколько нужно пройти от главной шахты, где свернуть, сколько раз, в какую сторону. Мог пройти этот путь с закрытыми глазами.
Он не в силах был заставить себя поднять голову. На древних барельефах и старинных гобеленах чудились ему нечестивые картины, омерзительные лики и неуловимое движение – скользкое, текучее.
За ним, дрожа и хромая, шёл Кёрли; бард плохо стоял на ногах. На левой – потому, что вместо привычного деревянного копытца её заменила тяжёлая конструкция из адаманта и стали; механический протез начинался от самых чресл и больше походил на лапу огромного жука. То был шедевр Блэки, который дварфийка любовно собирала целый месяц. Хорошо, что ей с первого дня знакомства так страстно хотелось заменить хрупкое дерево механизмом из прочного металла!.. А правая нога… ну, её Фэху сам лишь вчера восстановил Регенерацией. Менестрель почти сутки лежал рядом с мёртвым паладином - в ледяной воде, с ногами, раздробленными обвалившимся сводом тоннеля; как он выжил, каким чудом нашли его Венгар и Огнеплюй с остатками отрядов – оставалось лишь гадать. Не иначе, сам Хмельной Вояка хранил лихого «дервиша».
Вдвойне поражало то, что сегодня бард сумел уже встать.
Направо. Девять шагов. Теперь налево. За деревянной дверцей, прикрытой гобеленом – маленький закуток, каморка лекаря; блестят стеллажи со склянками и хищным инструментом, резко и душно пахнет лекарствами и травами, жирно и чадливо курятся благовония в ладанках. Впереди – ещё одна дверь. Холодное железо. Обитое сотней серебряных гвоздей. Иссечённое рунами божественных литаний. Непроницаемое для скверны.
- Поздно ты, - сказал брат Барморук; он сидел тут усталый и хмурый и старательно толок что-то серое в большой медной ступе.
- Потому, что не один, - ответил клирик; Кёрли за его спиной прикрыл аккуратно дверь и поклонился магримиту.
- А. Это ты, - дварф почесал в задумчивости бороду. – Смотри, малой, там страшно. Сдюжишь?
- Я видел страх там, внизу, - отозвался менестрель. – Я ничего большэ нэ боюсь.
Барморук хмыкнул, вынул из ящичка стола большой стальной ключ и со стуком положил на стол; эльф тут же взял его и спросил:
- Как она?..
- Всё так же.
Фэху подошёл к железной двери. С трудом отпер тугой замок. Приоткрыл тяжёлую створку – буквально на фут, едва ли больше. И скользнул внутрь, сделав человеку знак идти за ним.
Сумрачно; по углам мерцали четыре посоха, зажжённых Полуденным Светом – но их сил едва хватало, чтобы проредить и разжидить душный мрак, что вихрился в комнате. В тесной комнате почти без мебели, чьи стены покрывали те же странные и жуткие барельефы, что видел эльф на нижних ярусах Собора. Посреди кельи стоял низенький топчан, в головах его – железный столик с какими-то склянками; а над топчаном прямо в воздухе парила Кади.
Чародейка всё так же пребывала в забытии; скверна всё так же текла по вздувшимся, воспалённым венам, жидкие тени всё так же стлались по бледному лицу, и под тонкими веками глаза всё так же чернели колодцами первозданного мрака. Она была холодна, как лёд – и всё же, сжав покрепче оцепенелое запястье, клирик слышал слабый, редкий пульс. Её всё так же поддерживал незримый Парящий диск – что странно, ведь заклинание давно должно рассеяться…
А вокруг неё вихрилась тьма – ледяная, промозглая, кромешная. Едва разгоняемая божественным светом. В тенях, окутавших Кади, чудились мимолётные лики – уродливые, страшные, искажённые печатью неизбывной боли и негасимого гнева; тени гладили кожу холодными бесплотными пальцами – да что там кожу, саму души они пятнали своими касаниями. Тени были стылы и злы; их безмолвие сочилось криком, нескончаемым, яростным, невыносимым. Волглый чёрный иней ложился на стены, на своды, на пол и на мебель – и оплывал под тусклым, дрожащим светом в густой и вязкий дым. Но пахло в воздухе не гнилью, не трупным смрадом; пахло сухим, студёным, безжизненным ничем.
Здесь и вправду тяжко было находиться. Кости ломило сверхъестественной стылью, и защитные чары от неё не укрывали; зрение туманило порченой мглою, плоть сводило болезненным оцепенением, ум в бараний рог скручивало ментальной судорогой, а душу прорастали тонкие, как волос, ниточки скверны. Отчаяние, страх и хлад стали здесь основой самого бытия – сковывали тело, парализовали волю, подавляли мысли. Вихрь клубящихся теней растекался от Аркадии во все стороны, и жрецы не нашли решения лучшего, чем запереть её в тесном каменном мешке. В надежде, что хоть что-то из священной магии сможет ей помочь.
Но ничто не помогало. За три дня, что провела она здесь, ни одна молитва и ни одно заклятие – даже самые могучие – не смогли разогнать душный стылый мрак. И Фэху тоже бессилен оказался; его благословения тонули в зыби теней, его чары не могли пронзить их полог и проникнуть в сны чародейки. И ледяные пальцы ужаса сжимали горло изнутри от мысли, что снов-то, быть может, не осталось вовсе.
Ни снов. Ни слов. Ни мыслей. Ни воли. Ни самой души.
И опять, и снова – всё его вина. Зачем только он просил о помощи?..
Всё так же медленно, будто через силу, Фэху подошёл и опустился на низкий, колченогий табурет рядом с женщиной. Взял её руки, безвольно лежащие на животе, и сжал в своих ладонях. Привычно уже сотворил Очищение и Высшее восстановление – потому, что не мог ничего не делать, а не потому, что надеялся на чудо… ничего. Снова – ничего.
Кёрли обошёл осторожно чародейку, встал с другой стороны и склонился над её лицом; человеку с его глазами, привычными лишь к дневному свету, здесь совсем туго. Он двигался-то почти на ощупь – и на слух, потому что слух у него, как у совы. Наверняка, он сейчас не видел Фэху – но слышал его сдавленное, сиплое дыхание.
Клирик тоже не до конца оправился от похода в шахты. А ещё – со всех сил старался не плакать от бессилия.
Шестипалая рука скользнула наощупь – и натолкнулась на пальцы эльфа, судорожно сжатые на ладонях Аркадии. Замерла на минуту. Потом ушла – бард выпрямился, пытаясь нашарить взглядом его лицо.
- И Гвин тоже?.. – спросил он.
- Она пыталась. Она тоже… ничего не может… сделать.
- Хорошо, - помолчав минуту, сказал менестрель. – Хорошо… Плохо, то есть, но…
- Все мы бессильны здесь. Это… это её битва, Кёрли. Она заперта там, внутри, в глубине, я не знаю… и она одна в силах побороть это наваждение. Или… или раствориться в нём. Мы с Гвин, и Венгар, и Бригитт, и даже Мильгельрум – мы всё сделали, чтобы ей помочь… но никто не в силах пробиться сквозь эту мглу. Если осталась надежда – то лишь на тебя. – Он поднял глаза и спросил: - Ты думаешь, у тебя получится?..
- Надэюсь. Помнишь, ты велел мне молчать? Ну, в мастерской, когда…
- Н-нет. Не помню.
- Жаль. – Кёрли запнулся и смолк, но ненадолго; он уселся на холодный пол и теперь вынимал из чехла драгоценную лютню. – Они кричат, Skaledi. Они кричат… очень громко. Очень страшно. От этих воплей и сердце, и душу в клочья рвёт. Нужно… нужно заставить их молчать. Хотя бы заглушить.
- Кого – их?
- Я… я нэ знаю, Skaledi. Я… я просто слышу.
Фэху не ответил; он не следил за мальчишкой и его приготовлениями. Он смотрел в лицо чародейки – наблюдал, как вспухают и опадают налитые скверной вены, как льётся жидкий мрак из-под смёрзшихся век. Безмысленно, бессмысленно. Казалось, внутри него не нашлось столько боли, чтобы это пережить – и теперь он совсем опустел…
…не сразу услышал звук, что нарушил вязкую тишь.
Кёрли играл – но вместо привычного звона совсем другое что-то слетало с дрожащих струн; оно походило больше на заунывный стон космических флейт, на горловое пение адлетских зверей-шаманов, на низкий голос магнитных вибраций… Он вздымался тяжёлой, громадною волной – и опадал с трепетным и тонким стеклянистым звоном, чтобы вновь восстать спустя мгновение. Бессловесным шёпотом вливался в беззвучный крик теней – и врастал в него звенью ажурных тонких листьев, откованных из чистого золота, усыпанных бриллиантами и хрусталём вместо утренней росы; неземной хор вплетался следом – и Фэху с изумлением понял, что менестрель поёт. Поёт на некриле, на языке мертвецов. Поёт древнюю эльфийскую колыбельную, принесённую Народом из седых туманов Совирьена и весьма талантливо переведённую. То, что с детства привык он слышать нежным, безмятежным и тихим – стало громадно, и страшно, и тяжко; оно лилось могучим и сплошным потоком, будто барду и дышать не надо; оно властно погребало под собою и поглощало всякий звук. Вплоть до дыхания, вплоть до биения сердца. А потом…
…потом, достигнув апогея и навалившись всей тяжестью смертного сна, оно стало меняться. Очень медленно, исподволь. Хрустальная роса задрожала водою, холодный металл стал осенней листвой – скованной ночною изморозью. И звёздный свет замерцал во тьме, бесконечно далёкий и слабый. Потом – спустя целую вечность – на смену ему пришёл свет лунный, белый и прозрачный; и смертный хлад стал ночной прохладой, а голоса мертвецов – шелестом воды в ручье, шёпотом зелёной листы, серебром звенящих трав, стрёкотом полуночных цикад. И месяц, бледный и сонный, залил тёмную землю покоем…
Клирик вздрогнул, стряхнул с себя наваждение – и вдруг понял, что тени поредели, что иней растаял, что мраморная кожа под пальцами его, кажется, немного потеплела; он торопливо встал, склонившись над женщиной, и в который уж раз сотворил над нею Очищение…
…и нестерпимо ярко вспыхнул свет. Свет четырёх священных посохов, зачарованных могучими лучезарными заклятиями.
Парящий Диск распался, и чародейка рухнула на сырое, стылое одеяло. Крупная дрожь прокатилась по телу, выгнув его на пару секунд напряжённой дугой – и она, вздохнув резко и рвано, открыла глаза.
Тёмные, влажные, полные слёз. Живые.
- Кади! – воскликнул эльф, отпуская её руки – только для того, чтобы в следующий миг схватить её за плечи. – Ты слышишь меня? Видишь меня?
- Х-холодно, - еле слышно произнесла женщина. – Х-холод-но…
- Сейчас-сейчас-сейчас. – Он торопливо сорвал с себя плащ (хотя б сухой, в отличие от сорочки чародейки и её постели) – приподнял её и, как большую куклу, завернул в плотную материю. И прижал к себе, чувствуя, как мельчает и растекается по ней частая дрожь. – Как ты? Чем тебе помочь?
- Я… я уснула?.. – Аркадия встряхнула головой, будто вправду сгоняя последние клочья кошмара, и уткнулась носом ему в плечо. – Я проснулась… и всё?..
— Это был сон, - с громадным облегчением произнёс Фэху. И сам себе почти поверил. – Просто сон. И он закончился.
Он поднял глаза – и в слепящем сиянии увидел Кёрли; тот сидел, зажмурившись, качался из стороны в сторону – и продолжал играть. Хорошо знакомую мелодию, не тронутую мертвенною скверной.
И улыбался.
Несколько минут чародейка сидела, прижавшись к эльфу и закутавшись в плащ; а потом вдруг забарахталась в нём, и легонько оттолкнула, и встала нетвёрдо на дрожащих ногах. Поправляя на плечах широкую пелерину, негнущимися пальцами застёгивая аграфы.
— Вот видишь, Skaledi! – сказал менестрель – и засмеялся. – Хорошая музыка и мёртвого разбудит!..
- Пойдём отсюда, - ответил ему Фэху, бережно придерживая Кади. – Пойдём, здесь вправду холодно. Отсюда есть короткий путь в Храм Очагов, я выучил уже; там всегда тепло.
Когда вышли из кельи – втроём, держась друг за друга в нелепом и шатком объятии – Барморука уже не было. Вместо него на посту сидел другой какой-то, незнакомый жрец. Он изумлённо вскинул брови, глядя на Аркадию – но препятствовать не стал. Особенно узнав, куда они идут.
Миновали половину Чугунного квартала; колдунья всё больше оживала, озираясь по сторонам и плотней кутаясь в плащ. Вместо цепенящей стыли по коже её разливался жар, и щёки горели лихорадочным румянцем. А ещё она улыбалась, широко и радостно. Словно в самом деле очнулась от кошмара столь ужасного, что даже Цитадель-в-Цитадели казалась ей дивным местом, безопасным и тёплым. А когда дошли до площади перед Храмом Очагов – отпустила Фэху (но лишь одной рукой), обернулась к барду и воскликнула:
- Кёрли, не молчи! Сыграй нам ещё, ну пожалуйста!
- Чего ты жэлаешь, о ashenebai?.. – с готовностью отозвался тот.
- Самую весёлую песню, какую только знаешь. Я хочу танцевать!..
- Танцевать? – удивлённо спросил клирик. – Да ты на ногах едва стоишь!..
- Ну и что! По мне – так самое время!.. – чародейка извернулась в каком-то странном па и обернулась к нему, вновь перехватив его за обе руки; глаза её сияли, как зимние звёзды. – Не будь занудой. Давай, давай с нами!..
- Да ты… да я даже не… - начал Фэху – и запнулся, потому что голос его заглушил звон серебряных струн; и это была совсем другая музыка. Ничуть не похожая на то, что он слышал в тёмной келье.
- Давай. Это просто, - Аркадия сделала несколько лёгких и удивительно плавных шагов куда-то в сторону, увлекая его за собой. – Просто слушай – и смотри на меня. Слушай – и смотри на меня!..
[два часа спустя]
— Это что ещё такое? – с изумлением спросил Старейшина Дбарим, глядя вниз, на храмовую площадь. Он поднялся на колоннаду Храма Очагов в поисках верховной жрицы Фолгрит – но, едва глянув вниз, забыл, зачем искал её. – Что там происходит?
- Народ пляшет, - невозмутимо отозвалась матушка Бригитт; она стояла тут уже какое-то время, тяжко опершись на парапет и наблюдая за движением внизу; оттуда доносился могучий, многоголосый рокот, в котором жил незнакомый ритм – и временами долетала задорная мелодия.
- Почему? Что случилось?
- Выдумали себе какой-то праздник – и радуются. Никто не знает толком, какой – но радуются все.
- Тебе не кажется, что это нездоровое что-то?..
- Мне кажется, все слишком устали боятся. – Бригитт пожала плечами. – А ещё мне кажется, что там, внизу – бард Золотых Щитов. Ты не думаешь ведь, что его мистические силы ограничены парой боевых напевов?.. Настоящий менестрель-волшебник куда могущественней не в бою, а в народе…
- И что с этим делать?
- А что ты сделаешь? Ничего. Пусть танцуют. Устанут – перестанут. Дай добрым дварфам поймать хоть искру радости в это мрачное время, Дбарим…
‡
[за четыре дня до побега. Яндерхофф, собор Магрима в истощённых мифрильных шахтах, Тайный Придел]
Четыре большие друзы чистейшего горного хрусталя мерцали на сводах пещеры, словно роскошные люстры. По сути, светильниками они и были — относительно простыми в создании и весьма надёжными, пусть и очень дорогими. В родной Обители такие называли Небесными лампами — вечными волшебными фонарями, чей свет страшит немёртвых. Даже Фэху испытывал некоторое беспокойство в их мягком, бледном свете; а может, дело в том, что в сиянии наполненных святой водой и елеем кристаллов он видел свою тень. Которую давно уже отвык наблюдать. И которая (бесформенная, мрачная, клубящаяся) ничуть не походила на очертания эльфийского тела. Она походила на чёрный вихрь, и она бесконечно двигалась — хотя сам клирик замер, скрестив руки на груди и впившись в плечи пальцами.
Мильгельрум, верховный жрец Магрима, прохаживался кругом вдоль изрезанных барельефами стен; его путь был узок, потому что большую часть Тайного Придела занимала огромная машина — механизм, подобный часовому. Циферблат состоял несколько десятков дисков воронёной стали; они медленно вращались, причудливо пересекались, накладывались друг на друга и двигались витиеватыми спиралями; крупные самоцветы на краях воплощали солнце, планеты, луну и важные звёзды, бессчётные серебряные руны покрывали чёрный металл. Mechanica Caelesti являла собой истинное чудо дварфийской инженерии, дополненное могущественными прорицающими чарами — она чрезвычайно точно воспроизводила движение светил по небосводу. А ещё, насколько мог видеть эльф — выступала в качестве монументального фокуса для магии школы Прорицания. Драгоценная астролябия отца Крамана меркла рядом с этим шедевром.
Жрец проворчал что-то на дварфийском (Фэху выучился лишь отдельным словам этого языка, и то — жаргонным, ремесленным и бранным, а потому ничего не понял), вернулся к алтарю, где стояли наблюдатели, и произнёс краткую волшебную фразу. Тотчас хрустальные лампы погасли, округлый свод придела потемнел и налился мраком, и звёздное небо раскинулось над ними и под ними. Иллюзорное, разумеется — но точно выверенное заклинание, встроенное в хитрый механизм, идеально воспроизводило положение самой крохотной звёздочки. Где-то под ногами, в прозрачном мраке, далеко и тускло мерцало солнце; время перевалило за полночь.
- Сорок дней мы с братьями и сёстрами гадали, пытаясь распутать аномалию ваших гороскопов, - наконец, заговорил Мильгельрум, - гадали, строили шхемы, исчисляли пути звёзд. Но понимание пришло лишь четыре дня тому назад, когда сестра Грагрини догадалась поднять астрологический архив за прошлый солнечный цикл. Не хотел я делать этого поперву, считал рытьё в бумагах напрасной тратой времени… но сестра настояла, и не зря.
- Одного простого сравнения гадательных шхем довольно, чтобы всё понять, - подхватила матушка Грагрини; она стояла на алтарном возвышении рядом с Венгаром, Гвин, Аркадией и Фэху — и в то же время чуть-чуть в стороне. — Это, разумеется, были гороскопы наших прихожан, но положение звёзд и пути трёх комет, прошедших через небеса в тот год, сразу бросились в глаза. Мне оставалось лишь перенести ваши гороскопы на восемь лет назад, чтобы всё встало на свои места.
- Вы — кусочки прошлого, невероятным стечением обстоятельств инкрустированные в настоящее, - вновь заговорил верховный жрец. - Нынешние звёзды не видят ваших судеб, а Mechanica Caelesti расставляет планеты и созвездия так, как стояли они восемь лет, четыре месяца и восемь дней назад. Это не ошибка, не огрех механизма, не порочное гадание; если принять за дату прорицания ту, на которую указывают заклинания — абсурдные гороскопы сразу обретают смысл. Не здесь и не сейчас должны вы находиться, и Владыка Судеб прямо указал на это. Потому вас преследуют загадочные элементали, потому странные события и всяческие аномалии расходятся от вас, подобно кругам на воде. Одним присутствием своим вы причиняете огромный вред. Признаюсь, первой мыслью моей было вас убить; уничтожить, чтоб не осталось и праха. Но это не исправит случившихся бед. Это может привести лишь к большей катастрофе, и спрогнозировать её невозможно. Последствия непредсказуемы… и Владыка явно дал понять, что не хочет этого. Но аномалия должна быть разрешена; вы — важные элементы прошлого, и должны вернуться на своё место.
- Но ведь это невозможно! - воскликнула Кади. - Не существует таких заклинаний, не существует таких машин!..
- Так бывает, - вдруг возразила Гвин. - Кёрли нам рассказывал — а вы, наверное, забыли. Про странный особняк в Таящемся лесу! Там были двери, сквозь которые он с другими «вихтами» попадал на тысячи лет назад! А потом возвращался обратно…
- Да помню я. Но мне казалось, всё он выдумал. Чего трёхрукий только не болтал, особенно в подпитии.
- Кстати, где он? - оживилась Грагрини. - Мы не составляли гороскопа для него — а стоило бы. Опять же, если он видел такую аномалию в прошлом…
- О нём нет вестей уже три дня, - проговорил Фэху. - Золотые Щиты вновь ушли к Великим Гробницам по заданию Конклава, чтобы вынести из склепов древние святыни прежде, чем туда доберутся Изверги… с тех пор от них нет ни весточки, и никто не возвращался. Я пытался связаться с Кёрли Посланием — но эфирные потоки там, внизу, совсем взбесились. Заклинание просто распадается, не достигнув цели.
Он говорил, но говорил медленно — потому что мысли его были совсем не о том. Ему казалось, он знает, как им нужно поступить. Знает, как можно вернуться назад. И совсем не хочет даже думать о…
- Я погадаю на них, отец Мильгельрум, - быстро сказала жрица. - Оставьте меня на сутки в Тайном Приделе, и я увижу их жизни… или смерти.
- Хорошо, сестра. Кстати, кому-то из вас известна дата рождения этого вашего… трёхрукого? Желательно с точностью до часа.
- Помилуйте, - Аркадия нервно улыбнулась, - он и года-то назвать не мог!..
- Ничего, это поправимо. Сестра Грагрини, составь гороскоп на Кёрли-Мёрли; если понадобятся самоцветы, благовония или волшебные чернила — говори, тебе всё предоставят. Я же до рассвета буду спрашивать Владыку о путях. Его цель ясна — мы должны исправить вред, причинённый Узору Судеб; если прошлое станет таким, каким должно быть, это может многое предотвратить. Включая нынешнюю катастрофу, возможно. Но как это сделать — я ума не приложу. Это действительно нечто, выходящее за пределы смертных сил…
- Я знаю, - так же медленно проговорил Фэху. Ему приходилось буквально выдавливать из себя слова; язык ворочался во рту, как свинцовый, и всё его существо отчаянно противилось тому, что нужно было произнести. Он боялся. Так боялся, что колени дрожали — хорошо, что под сутаной этого не видно. - Есть… способ.
- В самом деле? - Мильгельрум нахмурился, глядя на эльфа недоверчиво и с подозрением. — Вот так сразу?
- Д-да. Это… это будет чрезвычайно трудно, на грани возможного, но всё же… я полагаю… я верю… что осуществимо. Мы можем… можем попробовать… вернуться той дорогой, которой мы пришли.
- Так, - сказал Венгар, и даже в тусклом свете иллюзорных звёзд видно было, как он побледнел. - Только посмей это сказать.
- Структура и сущность… Туманов… настолько чужды грубым планам с их ламинарным временным потоком, что… они выплюнули нас ниже по течению лет, чем это в принципе возможно. - Клирик сцепил руки в замок, до боли впился пальцами в ладони в тщетных потугах пересилить страх. Смертный страх, разливавшийся внутри могильным холодом. Он слишком хорошо помнил, каково на вкус посмертие. И этот вкус неразрывно связан с кровавыми мгами и разрушенным особняком, что был когда-то домом. - Постичь их прихоти с помощью исчислений… или прорицаний… едва ли возможно. Но у нас есть больше, чем цифры или заклинания… у нас есть воля того, кто властвовал над частью морока. Над малой частью, но всё же.
- Мудило остроухое, вот ты кто, - сказал ведьмак тоскливо.
- Да, - Фэху выдавил кривую, жалкую усмешку. - Нас было куда больше, когда мы выбирались из особняка. А теперь должны провернуть нечто… куда более сложное. Отец Мильгельрум, - он коротко и сухо поклонился дварфу, обозначая своё почтение, - позвольте и мне провести несколько дней в ваших священных залах. В ваших тайных библиотеках. Я тоже… буду молится Всевидящему Оку. В нарушение всех запретов… я спрошу его. Быть может, он ответит.
- Ну, тебе понадобится помощь, чтобы рыться в книгах? - Аркадия взяла его за локоть, и слова её не походили на вопрос; на всякий случай эльф кивнул:
- Любая помощь.
Магримит несколько минут смотрел на них попеременно, поджав губы и нахмурившись; потом, наконец, кивнул. И сказал:
- То, что нарушило ход времени единожды — способно на это дважды. Но понадобится помощь поистине божественная, чтобы пройти сквозь эти ваши туманы… в обратном направлении. Если я правильно понял их суть из ваших рассказов.
Клирик медленно, с усилием кивнул.
- Ну, допустим, - проговорил Венгар; чешуйки на его шее и руках поднялись, будто пытались дыбом встать. - Но как ты собираешься вернуться в особняк? Мы из города-то не сможем выйти, чтоб добраться до портала. И Шаурмана с ключами и теневой тропой тоже нет.
- Есть обходные пути. Сперва нам понадобится проникнуть в эфирный план, частью которого являются туманы; далее… я полагаю, двухступенчатое Планарное смещение — подходящий инструмент. При должной настройке. И у нас есть маяк.
- Маяк?..
- Твой домен, - эльф поднял голову, чтобы посмотреть в глаза ведьмаку; надо сказать, это было трудно. Уж на что ему не хотелось туда возвращаться — он прекрасно понимал, что Венгару ещё страшней. И что основную тяжесть пути он взваливает на плечи друга. - Твои владения. Ну и так, во вспоможение, для более точного наведения… там всё ещё лежит мой труп. То, что от него осталось. Одного и другого… должно хватить. Но понадобится два-три дня, чтобы… подготовить ритуалы. И то — при удачном стечении обстоятельств… и если почтенные жрецы помогут с драгоценными расходниками…
- Мудило остроухое, - со вздохом повторил Венгар. И тяжело хлопнул эльфа по плечу. - Не могу, конечно, бросить оборону форта… но на мою помощь с ритуалами тоже можешь рассчитывать. По крайней мере, часа три-четыре в сутки.
Фэху кивнул — на этот раз с благодарностью. И с облегчением перевёл взгляд на тускло блестящие диски Mechanica Caelesti. Расцепил, наконец, руки. Рассеянно пробежал пальцами по маленьким подсумкам, висевшим на патронаже, достал из одного массивные часы в узорчатом мифрильном корпусе. Откинул крышку.
Циферблат хронометра во многом подобен был грандиозным дискам Mechanica, механически и стилистически — только, разумеется, намного меньше. Намного проще. Всего восемь крохотных планет вращались на подвижных дисках, а поверх ползали три ажурные стрелки.
- Сверим часы, мастер Мильгельрум, - сказал он. - Время истекает.
‡
И пришла та самая ночь. Всё готово было… и были готовы все.
Почти. Венгар хотел взять с собою Кёрли – но бард так и не вернулся, и вестей от Золотых Щитов так и не было. И ничего не могли сказать об их судьбе прорицания и гадания магримитов.
И ничего не могли они сказать о том, что ждёт впереди (или позади) их маленький отряд.
Четыре дня и четыре ночи они готовились – исступлённо, но не суетливо. Мильгельрум не терпел сумятицы в своих владениях – а ведь именно он взял на себя руководство; он отыскал в своих библиотеках древнюю, сложную и надёжную, как адамантовый клинок, шхему Сотворения Малого Демиплана – такой никогда не встречали ни Фэху, ни Венгар, ни Аркадия; он выделил под их затею заклинательную залу в самой глубине Собора и снабдил их всем необходимым. Порошок алмазный и серебряный, самоцветы, благовония и драгоценные масла – всего было предостаточно. Черчением самой шхемы и написанием рун, укреплением узлов её и опорных точек, вычислениями и прорицаниями занималась чародейка – под присмотром и при вспоможении сестры Грагрини, особы мудрой и сведущей в колдовских делах. Сборы всех и всяческих припасов взяли на себя Гвин и Горас Гримнильсон; пусть дварф не собирался идти с ними – он всё ещё хотел помочь. Фэху тоже приложил руку к священной геометрии плетения – но урывками, недолго и немного; на него легла обязанность иная. Втроём с Венгаром и самим верховным жрецом он пытался понять, как прорваться им в Туманы – даже для двойного Планарного смещения то была нетривиальная задача. И, что куда сложней – понять, как поведут себя мги по их возвращении. Понять, как достичь особняка Кассандры – и не попасть в эфирную ловушку вновь. Наконец, самое трудное – придумать что-то, чтобы повернуть течение Туманов против тока времени. Чтоб в самом деле возвратиться назад. Туда, где быть им должно.
Признаться, сам клирик с трудом представлял себе такое действо. У него не было иных идей, кроме как во всём положиться на волю ведьмака и его способности повелевать кровавой мгою – пусть и в пределах крохотного их домена; все его наблюдения, все его изыскания за год, проведённый в планарной клетке, бесполезны оказались. Сам Венгар, кажется, знал (или чувствовал), что нужно делать – но словами толком объяснить не мог; с каждым днём он становился всё мрачней и молчаливей, предчувствуя возвращение в свой маленький личный ад.
Наконец, этим вечером отец Мильгельрум принёс им странный серебряный клинок, обретённый Фэху при обстоятельствах весьма таинственных. Тот самый загадочный меч, эфес которого украшала причудливая астролябия. Взгляд на минуту застревал на нечитаемых глифах и кристаллических фракталах, испещривших белый металл, скользил по эфирному алмазу в яблоке эфеса, по планетам из тёмных самоцветов… и спотыкался об иссиня-чёрный циферблат в крестовине гарды, собранный из десятка крохотных, тончайших дисков.
Точная копия Mechanica Caelesti. Только много меньше.
- Вы разобрались с этой штукой? – настороженно спросил Венгар.
- Да. Наконец-то. – Почтительно, почти благоговейно магримит протянул клинок ведьмаку. – Это дар, посланный вам самим Владыкой Судеб.
- Владыкой Судеб? Нам?.. – вояка принял меч - но держал его осторожно, на вытянутых руках, будто готов был в любой миг уронить. – Вы это странным не находите?
- Нет, - Рамнахейм покачал головой. – Имя этой вещи – Клейнод Времён; сестра Кристрид нашла её упоминания в одной из самых старых летописей. То писание древней самого Яндерхоффа!.. В нём сказано, что Клейнод имеет власть над временем; что ему подвластно взрезать мгу веков; что оно есть ключ, отпирающий самый сокровенный из механизмов мироздания… увы, не грубому миру и не смертным существам он принадлежит. Если и есть в нём власть, описанная предками – то ни дварфу, ни эльфу, ни люду она не доступна. Лишь существо духа и воли божественных или богоравных сможет пробудить его мощь. Вряд ли в этой части света найдётся такое существо – что уж говорить о Цитадели…
- Так почему же вы считаете, что дар этот предназначен нам? – спросил Фэху.
- Во-первых – он был послан непосредственно вам в руки. – Старец обернулся к нему; что-то странное, что-то страшное сверкнуло в бледных его, бесцветных почти глазах. – Это много значит. Во-вторых – в последние четыре дня мы с вами очень много толковали о Туманах. О зыбких и непостоянных законах, что вам удалось обнаружить. Об их податливости по отношению к отдельным существам, что властвуют над частью эфирной мглы. И о том, что единственная надежда ваша – на того, кого вы зовёте Лордом своего домена. Того, кто крепко связан с эфирной мгою. Того, кто волею своей будет вести вас… потому, что Туманы хоть в малой степени, но покорны его воле.
- Вы думаете… - начал было ведьмак, но запнулся и смолк; а жрец продолжил:
- Когда вы войдёте в Туманы, Венгар – вы попадёте на план бытия, чьи законы резко отличны от Прайма. Ваше место в его структуре изменится кардинально. И ваша воля станет соразмерна могуществу Клейнода. Он станет вашим инструментом; вряд ли ланцетом, взрезающим завесу времени – скорей, иглой, в которую вправлена путеводная нить; но не пытайтесь овладеть им прежде, чем ступите на землю своего домена. Это может закончиться… очень плохо.
- А не будет вреда от того, что Кленойд вместе с нами вернётся в прошлое? – тихо спросила Кади.
- Едва ли. Судя по разрозненным и кратким упоминаниям, найденных нами тут и там – он уже позволял себе такие фокусы… в прошлом. И в будущем, вне всякого сомнения – тоже.
- Ну что же. – Ведьмак перехватил таинственный меч, как подобает держать оружие – и коротко, церемонно поклонился Мильгельруму. – Вы только что развеяли часть моих сомнений. Очень большую… и весомую. Спасибо вам.
- Не меня благодарите, - старец усмехнулся в бороду. – И не сейчас. Когда всё закончится, когда ваше предприятие увенчается успехом – лучше придите в храм или в часовню Магрима в любом дварфийском городе. И поклонитесь Владыке Судеб. Его благословение осеняет вас – я верю, что всё… будет хорошо.
К полуночи последние приготовления завершились. Четверо путников стояли по четыре стороны от центра многоугольной, очень сложной шхемы; а в самом её сердце, где сходились двенадцать хребтов заклинания, чернел адамантовый жезл. На самом деле, он больше походил на камертон – около фута высотой и в три пальца шириной; исписанный священными рунами, он являл собою символ Магрима – узкий портал каменных врат. Внутри короткой его рукоятки содержалась крохотная потайная полость, превращая камертон в священный реликварий; в ней, насколько помнил Фэху, лежал сушёный лист. С той самой бобовой лозы, что произрастала подле особняка и целый год кормила их. А ещё маленький сапфир – один из многих самоцветов, принесённых отрядом Магиланики из экспедиции в чужие домены.
То и другое было частью плана, куда они хотели возвратиться.
То и другое помогало ведьмаку должным образом настроить фокус заклинания.
Но сотворять грандиозную чару предстояло Фэху – пусть и при помощи всех своих спутников и даже дварфийских жрецов; в магии столь сложной и столь долгой они уповали на безмолвное благословение Всевидящего Ока и двухсотлетнюю выучку его клирика.
Ведьмак взвалил на себя почти всю их походную утварь (не говоря уж об оружии), что не вместилась в бездонную суму; сам волшебный мешок с утварью поменьше и основной «казной» отряда находился у Аркадии. Гвин шла налегке – в её маленьком заплечном мешке помещались лишь скудные личные пожитки. А за спиною Фэху, помимо собственных вещей, был ещё запас волшебных свитков – и божественной магии, и тайной; защитники Яндерхоффа по указанию Мильгельрума выгребли буквально всё, что было в Цитадели – до последнего клочка пергамента. Разумеется, какой-то запас свитков имелся у каждого из путников – но львиную долю решили выдать на хранение Фэху, чтоб «не держать все яйца в одной корзине», то есть в сумке чародейки. Всё равно клирик в ближний бой не лезет и под удар попадает чуть реже прочих. Эльф даже заказал для свитков две книги, подобные волшебницким гримуарам – потому что эти фолианты защищают содержимое получше всяких тубусов.
Отец Мильгельрум, и брат Барморук, и сестра Грагрини, и матушка Бригитт с вездесущей послушницей Ярини, и Горас Гримнильсон – все дварфы стояли поодаль, за границей колдунской шхемы; верховный магримит держал в руках массивные карманные часы в адамантовом корпусе. Тонкая цепочка терялась в складках его мантии; крышка с рунной гравировкой была открыта, и жрец смотрел то на заклинателей, то на циферблат.
- Сверим часы, мастер Фэху, - сказал он, наконец.
Клирик послушно достал свой хронометр – подарок Гримнильсона; откинул узорчатую крышку, взглянул на стрелки и сказал:
- Без двух минут двенадцать.
Мильгельрум кивнул.
Две минуты стояли молча, в напряжённом ожидании; наконец, часы в руке старца стали бить полночь – звоном удивительно чистым, тихим и нежным. В тот же миг Фэху, уже набравший в грудь воздуха, затянул нараспев древние слова на языке драконов; ему вторил Венгар, а за ним – Аркадия и Гвин. Чары сплетались медленно, словно нехотя; узор их тонок был и невероятно сложен, и сырая мга незримо клубилась между слов.
Минута за минутой, час за часом – заклинание обретало силу. Сперва серебряные линии замерцали и поплыли плотным сизым туманом; свет магических свечей над головами задрожал, расплылся и угас. Потом туман – густой, душный, почти осязаемый – встал меж них и вокруг них, скрывая с глаз и дварфов, и стены, и своды залы; последним растворился в нём каменный пол. И долго-долго чароплёты висели в мутном, сумрачном нигде, держась за руки и нараспев читая заклинание – а камертон был центром их вселенной, единственным грубым и вещественным объектом, державшим на себе их собственное бытие; он гудел низко, железно и утробно, и серебряные руны мерцали на нём звёздами. Наконец, под реликварием проявилась твердь – гладкий белый камень; ни трещины, ни щербинки, ни пятнышка – ничего не было на нём. И ничего не было над ним – лишь туман, отдающий неуловимо багрянцем.
Не дав себе дух перевести, эльф отпустил руку ведьмака и поднял жезл; они сотворили Малый демиплан, как надеялись – где-то на краю Туманов; теперь с этой крохотной грубой площадки им предстояло шагнуть в глубину.
Планарное смещение сотворялось куда проще и быстрей. Он сплёл заклинание – и первым шагнул вперёд, во мглу…
…и тотчас ощутил: что-то пошло не так.
Он явственно чувствовал сопротивление.
Так не должно быть. Венгар, и Гвин, и Аркадия короткой цепью шли вперёд, тоже – с явственным трудом, и силуэты их терялись в сизой мути; он сделал шаг за ними – хоть должен был быть впереди, как плетельщик чар; и ощутил, что сил его не хватит.
Он не сможет прыгнуть выше головы. Не сможет протащить четверых по тонкой нити, что ухватил уже ведьмак – а тот ухватил, это чувствуется; это правильно - во второй фазе заклинания Лорд должен вести их в свой домен. Но плетение ускользает из пальцев слишком рано, подчиняясь чужой воле, расплетаясь от непосильного давления Туманов. Ещё чуть-чуть – и всё исчезнет. И они застрянут здесь надолго… может, даже навсегда. В крохотном пузырьке бесплодного бытия, что вскоре исчезнет вовсе – потому что Малый демиплан недолговечен…
Было лишь одно решение, что он мог принять сейчас, пока не истекли последние мгновения чары.
Клирик выпустил из ментальной хватки дрожащие нити волшебства.
Одновременно – разжал непослушные пальцы, отпуская руку чародейки.
И остановился.
Успел ещё увидеть, как оборачивается Гвин, а следом и Аркадия с Венгаром – но уже не слышал слов; а потом они исчезли, и эльф один остался. В сером и пустом безмолвии, на крохотном клочке материи посреди туманного «нигде». И медленно, очень медленно в душе его и в разуме вырастало осознание того, что он натворил. Подымалось ледяной волной, сжимало горло стальными пальцами, запирало в груди дыхание.
Один. Он остался один.
Ноги подкосились – медленно и плавно монах опустился на колени; крупная дрожь зародилась где-то в хребтине и охватила всё его существо – даже потроха, даже самую душу. Он хотел заплакать – и не мог; хотел кричать – но голос его покинул.
А мга над ним медленно краснела, и первая кровавая роса выступала на белом камне…
‡
Это тесная, тесная клетка. Из конца в конец её можно пересечь за пару минут. За нею – лишь туман, выцветающий из кровавого багрянца в глухую черноту; можно войти в него – и очень скоро вернуться назад. Куда бы ты ни шёл – всё равно возвращаешься назад. В клетку.
Она похожа на темницу, где мы прозябали под бронзовым крылом Венгара. И с каждым днём (если, конечно, есть тут дни) – похожа всё больше. Поперву ничего здесь не было: только гладкая поверхность белого камня, сумрачный свет, разлитый прямо в пространстве, и алый туман. И вязкая, липкая, глухая тишина. И граница, растворяющаяся в этой мге. Не было рядом никого – ни Венгара, ни Аркадии, ни Гвин. Не знаю, где они теперь. Молюсь об одном – чтоб не в такой же клетке. Я заслужил это; они… они – нет. Особенно девчонки.
Боги, как же я по ним скучаю.
Потом… потом клетка менялась. Медленно и постепенно. Безликий камень превратился в щербатую древнюю кладку – она похожа на кладку мёртвых стен Сельвинвиена, города благословенного и проклятого. Я помню, как в исступлении и в отчаянии покрывал этот камень священными октограммами, магическими шхемами, рунами и числами; как раз от раза силился исполнить Послушание, кровью описывая волшебство; как раз от раза шхемы эти, сплетения рунных рисунков и колдовских линий разрастались и делались изощрённей… и кровь не высыхала на камнях. Гнила, чернела – но не высыхала.
Потом… потом я перестал писать – потому что чернила давно вышли. И потому что с каждой каплей крови меня покидали силы – и сил оставалось… мало. Мне нечем было подкрепить их – потому что здесь ни пищи, ни воды… Если б не волшебное кольцо – давно помер бы. Наверное, если снять его – мгновенно погибну; эта мысль всё чаще преследует меня, но духу не хватает. И мнится, что душа моя всё равно здесь же и останется.
Потом… потом каменная плоскость стала искажаться и расти, превращаясь в стены, в арки, в колоннады. В ветхие руины, высокие и мрачные, под сводами которых таял свет и воцарялась тьма. И тогда же… да, тогда же на этих стенах сами собою стали появляться кровавые буквы и шхемы – будто я по-прежнему писал их; но я не писал уже давно. В страхе я стирал их ветошью, полами одежды – но они возвращались. Новые поверх старых. Всё больше и больше.
Камень кровоточил гнилой, зловонной кровью. Однажды, много позже, я отчаялся настолько, чтоб испить её… и хватило единственного раза, чтобы никогда больше не пробовать снова. Постоянная жажда лучше, много лучше мертвенной гнили в венах, кровавой рези в брюхе и горячечного бреда, в котором я валялся… сколько? Не знаю. Я не мог завести часов. Часы остановились.
Да, часы… я следил за временем. Я считал дни. Я заводил часы – вновь и вновь, со всей возможной точностью. Но метки полуночей исчезали с камней, стрелки останавливались или шли в обратную сторону… я сбился, сбился со счёта. Здесь нет ни дней, ни ночей – только часы, а часы обезумели.
В конце концов, я перестал их заводить. Они делали только хуже.
А ещё… а ещё Он пробудился. Час за часом, день за днём, луну за луной – он постепенно втекал в мои сны кипящей чёрной ртутью. Он сжигал мой дух и разум, наполняя голову и сердце ядовитыми парами. Я кричал и выл, я молил его оставить, уснуть снова – но Он… Он был так же глух и непреклонен, как Всевидящее Око.
Он горит до сих пор. Я боюсь спать. Мне больно. Очень. Но так уж устроено смертное тело – хотя бы пару часов надо… отдыхать…
А ещё… ещё из его ядовитых паров вырастает что-то новое. Нет, не так. Я сам вырастаю в нечто иное. Я чувствую, как что-то меняется в мыслях, что-то меняется в разуме, что-то меняется в теле.
Наверное, лишь поэтому я смог вернуть хотя бы часть колдовских сил, что ушли от меня вместе с божественным духом. Эти силы тоже растут… постепенно. Я извлекаю из памяти, из священного писания, из чужих свитков и волшебных вещей формулы и шхемы заклинаний. Переписываю вновь – кровью, а чем ещё?.. Сотворяю их, подобно волшебнику.
И это единственное, что не даёт мне окончательно сойти с ума. Подобно медитации… подобно служению. Подобно новому послушанию.
И каждый день я вспоминаю беднягу Венгара в особняке, затянутом теми же алыми туманами. И с каждым днём всё лучше его понимаю. Понимаю, в каком кошмаре он жил всё то время.
Я живу теперь в таком же. Это моя клетка, моя кровавая мга.
А может, я уже и не живу?..
‡
Коты, говорят, всегда ложатся на больное место. Поэтому бедняжка Брохум, попавший в одну бойню с людьми в проклятом особняке, любил полёживать на хозяйском животе — в те редкие дни, когда этот самый хозяин бывал дома. Стряпчий шутил — это оттого, что в меру упитанный кошак считает эльфийское тощее брюхо и торчащие рёбра над ним знаком глубокой хвори.
Возможно, не так уж Брохум был не прав.
Это самое брюхо болело страшно; там, внутри, среди кишок и ливера крутилась дварфийская механическая мясорубка, наматывая на себя потроха и вены и временами заставляя Фэху приподниматься, отползать чуть в сторону от своей тряпичной «лёжки» и в судорожном спазме выплёвывать кровавые ошмётки желудка. В остальное время он просто валялся в груде ветоши (когда-то это был запас повязок и материала для работы, а теперь — постель) в горячечном бреду, и разум его плавал в обрывках туманных кошмаров; чёрная ртуть подымалась из глубины души, где пробуждался от летаргического сна незваный безымянный Гость, и прожигала дыры в без того слабом рассудке.
Даже от яда порченых пурпурных червей ему не было так дурно. Уж точно — яд отпускал куда быстрей.
Но винить в своём плачевном состоянии Фэху мог лишь себя самого. А чего он ждал, собственно, собирая в походную кружку ту похожую на подгнившую кровь влагу, которой плакали каменные стены?.. Не просто сочились, как в достопамятном особняке, - проступали на щербатых белых камнях магическим шхемами, октограммами и сплетениями линий, колдовскими рунами и глифами, знаками звёзд и лунными сигилями. Такими же, как рисовал он сам когда-то в своём послушании. Только послушания он уже много дней не исполнял… а кровавые рисунки выступали на стенах, на полу, на сводах опять и опять. Новые поверх старых. Всё больше и больше.
Нет, конечно, волшебное кольцо исправно делало своё дело. Кольцо не давало умереть от истощения — хотя внешне эльф походил если не на труп ходячий, то, по крайней мере, на уроженца очень голодного края; наверное, даже с магической поддержкой телу нужно хоть немного пищи и воды, чтоб существовать. И тело об этом помнило: кольцо хоть притупляло голод и жажду, до конца изгнать их не могло. Они бывали то слабы настолько, что эльф мог о них забыть — то столь сильны, что грызли потроха не хуже той самой Утробной Рыбы. Вот в такой день, когда глубокое желудочное волнение и присохший к зубам язык не давали сосредоточиться на заклинании (эльф как раз работал над Малым Чудотворством, надеясь, что так сможет чистить себя и всё вокруг от ничейной крови), он и решился эту самую кровь попробовать. И, разумеется, горько об этом пожалел.
Сколько он валялся тряпичным тюком, лишь на минуту или две выныривая из полузабытия?.. Кто ж знает. Дней тут не было — да и считать он их не смог бы; завода механических часов хватало ровно на четыре дня, и разумеется, они остановились. Разумеется!.. впрочем, Фэху давно забросил счёт истёкшим суткам.
Это всё равно бессмысленно.
Но вот, наконец, его малость попустило; вот, наконец, он очнулся — и ощутил на животе давно забытое чувство тёплой тяжести. Разлепил кое-как веки — и обнаружил, что на брюхе у него, подвернув уютно лапки под себя и кругло наклубочившись, возлежит крупный чёрный кот; по звериной спинке стекали дымчатые серые полоски, а на груди сверкала белая отметина. И глаза у кота были какие-то уж слишком умные — большие ясные глаза цвета чистого эфира, синевато-зелёные, глубокие, лукавые. Кот поводил ушами, украшенными белыми кисточками, и брезгливо морщил влажный нос.
- Приехали, - вздохнул эльф, приподымаясь на локтях; кишки привычно бултыхнулись в брюхе, но боль была и в половину не так сильна, как раньше. Вполне себе терпима. - До котов… допился…
- Чем? - спросил его кот. - Этой др-рянью?
Говорящий кот. Впрочем, почему бы и нет. Это не могло быть страньше, чем само появление зверька в этом омерзительном месте, - так подумал эльф. А вслух сказал, горько усмехнувшись:
- А-га.
Кот смерил его задумчивым взглядом. Пошевелил усами — чёрными, с белыми кончиками — и спросил резонно:
- Зачем?
- Пить хотел…
- Зачем?
Тут уж Фэху не нашёлся, что ответить. Его хватило на тихий, маленький смешок; он лёг обратно, в набрякшую от испарины и крови ветошь, и пробормотал:
- Я… больше не буду…
- Не будешь, - сказал Кот ласково и покровительственно, как неразумному ребёнку. Совсем как матушка Шальба. — Это плохая вода. Гр-рязная. Давай ты будешь спать, а я спою тебе Песню Воды.
Эльф хотел спросить, не издевается ли зверёк над ним; но не стал. Вдруг обидится и уйдёт?.. Это было, как-никак, первое живое существо, что он видел за долгие луны. Кот, разумеется, явственно не настоящий; Кот, разумеется, порождён его больным рассудком и всё равно исчезнет, но… пока он тут — пусть делает, что хочет.
Решив так, он поднял руку (не без труда) и неловко, слабо провёл ладонью по мягкой спинке; а Кот перестал говорить и стал делать то, что делают коты: урчать. Чем-то его голос и впрямь напоминал журчание лесного ручья.
И под него в самом деле очень славно было спать.
Правда, когда Фэху вновь проснулся, более ли менее в ясном рассудке — Кот так никуда и не исчез… но это уже совсем другая история.
‡
- А почему, собственно, Шмёбьюлок?
Кот открыл один глаз, взглянул на Фэху снисходительно и косо; он лежал у эльфа на груди, а сам эльф валялся на тряпичной своей постели кверху пузом и пялился безмысленно в низкое алое небо. Казалось, что зверёк всем видом своим даёт понять: на глупые вопросы отвечать он не намерен; но всё же кот открыл пасть, и всё же сказал:
- Когда-то я сопр-ровождал одного весьма стр-ранного гнома. Он был волшебник, я был фамильяр-р, а был он мой или я его - ещё большой вопр-рос! Ну, так вот. Мы стр-ранствовали вместе много лет, и он был славный пар-рень, и были мы вполне др-ружны; но в силу некотор-рых обстоятельств пр-ришлось нам р-расстаться. И на память - а также и для безопасности, а также и смеху р-ради - решили мы обменяться именами. Он стал зваться моим - очень кр-расивым, между пр-рочим, именем; а я стал зваться его - Шмёбьюлок. Оно забавное. Пр-рямо как сам гном.
- Опасное это дело - меняться именами, - заметил Фэху. - Так и себя можно потерять. И не найти потом.
Кот открыл сразу оба глаза. И спросил:
- Ты дур-рак? Конечно же, мы менялись простыми, мир-рскими именами; никто никому не даст истинного имени! да мы их и не знаем, мы ж не Извер-рги какие. И р-разумеется, моё имя всё р-равно пр-ри мне, а его – пр-ри нём; мы вполне их помним. Они всё ещё настоящие. Пр-росто мы их спр-рятали. И вообще, чья бы кор-рова мычала! Это говор-рит мне эльф, котор-рый пр-розывается восьмой р-руной Др-раконика! Где твоё настоящее имя, Фэху?
- А я не такой везучий, как ты, - чароплёт откинулся назад, на горку ветоши, и прикрыл глаза. - Я настоящего не знаю... у меня только это есть.
‡
Он восседал на троне, подобном лотосу – но только сложенному из костей. Выбеленных до неестественной, почти светозарной белизны, хрупких и холодных. Покрытых чернёною резьбой – волшебными глифами, линиями эфирных кружев, словами древних языков, звёздными сигилями. Чёрно-белый лотос венчал собою шпиль - ажурный, тонкий, головокружительно высокий; и, пожалуй, ни одна башня не смогла бы вознестись так, если б не держалась магией. И этот шпиль, и ещё восемь других вокруг него – столь же тонких, филигранных и воздушных, разве что чуть-чуть пониже – тоже сложены из костей. Все были разными, в своих причудливых узорах, все по-своему скручены, по-своему извиты – но сквозило в них скрытое от простого взгляда, зато явственно ощущаемое подсознанием единство. Строгая симметрия ассимметричных элементов. Неестественное, невозможное совершенство.
И все шпили вырастали из огромного, прекрасного собора – разумеется, тоже сложенного из костей. Весь он словно устремлялся ввысь – бессчётным числом меньших башенок, крестообразным сводом нефа, высокими полуарками и стрельчатыми окнами, обильной, но строгой резьбою на стенах и тонкими скульптурами, в которых лишь угадывались очертания живых существ; витражные окна мерцали изумрудном, и берилловой зеленью, и тёмным сапфиром, и водяным топазом, и небесным ультрамарином, и эфирной стеклянной бирюзой. Холодные призрачные огоньки заливали храм потусторонним светом, и свет дробился в витражах и расплывался прозрачным серебром.
А сам собор произрастал на циклопическом панцире мёртвого жука – такого большого, что в него вместился бы, пожалуй, целый город. Золото его надкрыльев потускнело, потемнело, почти сгинуло под мостовой из черепов и костяными стенами, а голову венчала часовенка, почти неотличимая от четвёртой башни – разве что намного меньше. Громадный скарабей полз по небесному своду – медленно и неостановимо; острые звёзды царапали его бока, солнце горело огнём на его полированном брюхе, отражения луны дрожали в текучих витражах глазниц. Скарабей шествовал по небу, как тысячи и тысячи лет прежде… и впервые со времён Землепада что-то колебало его высокий путь.
Он не смотрел на скарабея; он не смотрел на звёзды, в танце которых читал обычно грядущее и прошлое; он смотрел вниз, на корчащийся мир. Звёзды потемнели, сделались прозрачны и слабы, и спиральные следы их исказились, нарушились, пали друг на друга и друг в друге сгинули. А внизу, куда он веками прежде не глядел, подымалась чуждая, нездешняя тьма. И она застила взор ему, она скрывала земли, и вещи, и души, и судьбы – всё то, что он привык так ясно прозревать. Эфирные нити, протянувшиеся из его двойного сердца к каждой травинке и каждой песчинке, стремительно истлевали, распадались и сгорали в этой тьме; в тех последних связях, что ещё остались, дрожал слитный вопль тысяч голосов – вопль боли, вопль страха, вопль смерти. И с каждым мигом он делался всё тише.
Какие-то другие нити – тонкие, как эфиры магии, и столь же мощные – сплетались там, внизу, пронизывая твердь и воды и каждую живую душу; они походили на мерзостную, гнусную подделку его собственных эфиров – но не было власти его над этой клубящейся скверной. Он смотрел в неё, в её ползучее бурление – и в одном его сердце рождалась горечь, смешанная с яростью… а в другом – торжество и восхищение. Столь величественным был этот акт всеохватного распада, искажения и разрушения, что не мог не вызвать радости.
И он созерцал, не в силах совладать ни с одним из этих чувств; вечная борьба полярных устремлений, из которой вырастало его могущество, вдруг обернулась против него самого. Они слились в этой схватке так сильно, что не оставили ни капли энергии для малейшего движения. Он был парализован бурей, разразившейся в собственной сущности. Он мог лишь наблюдать в стремительно гаснущем сиянии звёзд, как расплетаются самые мощные, самые старые эфирные потоки. Как распадаются чары, возвращавшие подобие жизни золотому скарабею, как рушится незримый каркас собора и его невозможных шпилей. Как стремительно истлевают в серый невесомый прах белоснежные кости трона-лотоса.
И всё, что остаётся – только белый пепел, медленно и тихо падающий в небо с объятой текучей тьмой земли…
…и странный звук. Негромкий, совершенно обычный и мирской – и этой приземлённостью своей легко и просто разрушавший весь кошмар до основания.
Где-то совсем рядом сонно урчал кот.
Фэху поднял дрожащую руку, провёл ею по лицу – но ничего не нашёл; тогда потянулся чуть ниже, чуть дальше – и на груди своей нашарил что-то мягкое и тёплое. Тёплое и мягкое сменило тональность и замурлыкало чуть громче. А ещё он ощутил, как маленькие лапы топчут ему плечо.
- Ты… что? – спросил он беззвучно.
- Ты дёр-ргался и выл, - так же беззвучно ответил Шмёбьюлок. – Мне было неудобно.
Эльф нервно выдохнул, ватными руками обнял кота покрепче и перекатился на бок, свернувшись калачиком и прижав зверька к себе покрепче. Почти уткнувшись носом в длинную шерсть.
- Так мне тоже неудобно, - вяло заметил Шмёбьюлок. Но выворачиваться из рук не стал – только плотно наклубочился. И заурчал чуть ниже, утробней и тише.
‡
...однажды Кот и Волшебник сидели в Старой Башне и резались в шашки. Кругом, как всегда, был туман; плакали древние ветхие стены, и небо клубилось низко-низко. Кот кругло наклубочился, а Волшебник разлёгся во весь рост. Был его ход, но он всё думал, думал… и в раздумьи стучал ногтем по круглому камешку, что был вместо шашки.
Наконец, он поднял на Кота глаза и спросил:
- Как думаешь, что будет, если съесть эту шашку?
- У тебя будет камень в потр-рохах, - ответил Кот. А потом посмотрел на Волшебника, дёрнул ухом и добавил: - Или камни. Много камней.
- Ну, нет. Это совершенно излишне, - вздохнул Волшебник. И передвинул шашку, наконец. - Но, если проглотить очень много камней… можно стать таким тяжёлым, что провалишься сквозь тонкие планы бытия — назад, на грубый?
- Тебе пр-ридётся есть железо, - отозвался Кот невозмутимо. - Во всей этой Башне не сыскать столько железа, сколько нужно съесть для этого. - Он опять подумал и опять добавил: - И в тебя не влезет столько. Ты слишком тощий.
- А в тебя?
- А я Кот. Моя вместимость ничем не огр-раничена, - сказал зверёк самодовольно. И небрежно смахнул с поля сразу три волшебницкие шашки.
‡
Однажды Волшебник и Кот взобрались на второй этаж их маленькой Башни и валялись там на каменном полу, глядя в мутное красное небо; ну, верней, валялся Волшебник. А Кот величественно возлежал у него на животе, уютно подвернув лапки под себя и не утруждаясь созерцанием багряных сумерек.
- Она не должна меняться, эта Башня, - говорил Коту Волшебник. - Она вообще не должна быть Башней. А она есть, и она растёт. Аж на целый этаж!.. пусть и невысокий.
- И пускай себе р-растёт, - ответил Кот, не открывая глаз. - Чем выше — тем лучше.
- А как думаешь, отрастёт у неё крыша?
- Зачем тебе кр-рыша-то?..
- Как это — зачем? Неуютно под небом-то. Низкое оно тут и сырое.
- Скажите, пожалуйста, - фыркнул Кот, - столько лун всё его устр-раивало, а тут вдр-руг под кр-рышу захотелось!.. Ну какая у этой Башни кр-рыша, ну откуда, судар-рь мой, ну я вас умоляю!..
- Какая… нормальная крыша. Черепичная.
— Это чья Башня — твоя?
- Моя.
- Ну и какая в этой Башне кр-рыша, если твоя собственная давным-давно съехала?
- С чего бы это вдруг? - вяло возмутился чароплёт.
- Ты с Котом р-разговар-риваешь, - веско напомнил зверёк.
- Твоя правда, - вздохнул Волшебник. Поднял руку. И почесал Кота за ухом.
‡
Однажды Волшебник и Кот гулять отправились.
Они шагали и шагали, и ничего вокруг не было; не было ни тверди под ногами, ни небес над головами, ни тьмы, ни света – ничего вообще. Один красный туман клубился – такой же волглый, стылый и тягучий, как всегда.
Они просто шли… верней, Волшебник просто шёл – а Кот сидел в его капюшоне, торча одною головой, положив подбородок на хозяйское плечо; он лениво жмурился, глядя куда-то сквозь туман – туда, где молочная даль пахла сливками и пресным сыром, а высокая трава полнилась мелкой живностью для игры и для охоты.
Раз в три часа, по увереньям тяжёлого хронометра, напичканного шестернями и пружинами, они возвращались к Башне. Ну, или Башня возвращалась к ним. Чароплёт шёл прямо, никуда не сворачивал – но вновь и вновь из багряной мги перед ним вырастали белые развалины. Он пробирался лабиринтом разросшихся стен, ветхих и щербатых; он вновь нырял в туман – и снова приходил к Башне.
И снова.
И снова.
И снова.
Когда они вернулись в четвёртый раз, придремавшийся Кот зевнул и спросил:
- Ну, а дальше что?
- Отдыхать, - со вздохом ответил Волшебник. – Я устал.
- А потом?..
- А потом будем идти снова.
- Зачем это? Всё р-равно мы пр-риходим к Башне. От Башни никуда не деться.
- Я знаю, - Волшебник грустно улыбнулся и стал взбираться по косой стенной руине, что была ему вместо лестницы. Он предпочитал спать на втором этаже, поближе к небу. – Просто нужно идти. Не столь важно, куда. Куда-нибудь да придёшь.
- Но ты опять пр-ридёшь сюда.
- Я знаю, - повторил чароплёт. – Сюда - это ведь тоже… «куда-нибудь».
Он охнул сдавленно, сел на гору ветоши (та была ему постелью) и вытянул устало ноги; зверёк выполз из капюшона и свернулся на острых волшебницких коленях. И сказал:
- Куда-нибудь – слишком большое слово. Если шагать «куда-нибудь» - никуда не попадёшь. Тебе надо выбр-рать слово поменьше.
Волшебник опять вздохнул и растянулся на постели в полный рост. И ответил:
- Не бывает слов больших и маленьких. Не здесь. А здесь только Башня бывает…
Кот промолчал.
‡
Однажды Волшебник увлёкся бессмысленной работой.
Он зажигал магический свет на верхушке своей разбитой Башни — яркий, чистый свет, что не гас часами; багровая мга волновалась, пронизанная серебристыми лучами, потревоженным зверем бродила вокруг, заглядывала за обломки стен. А Волшебник достал веретено из тёмнодерева, лёгкое до невесомости, и прял им свет в искрящиеся нити. Потом развешивал по каменным останцам над головой — ажурным сводом, паутиной мерцающих гирлянд; механический хронометр отсчитывал за часом час, гасли колдовские огни — он тут же возжигал новые и снова брал веретено в иссохшие руки. А Кот сидел у него в капюшоне, положив на плечо голову, и сонно следил за работой.
Потом они лежали на полу — Волшебник растянулся во весь рост, глядя в низкое клубящееся небо, а Кот умостился у него на животе и кругло наклубочился. Последний магический светоч давным-давно угас, но звёздные гирлянды ещё горели — и Волшебник смотрел в их кружево, как в бездны небесные. И улыбался.
— Вот зачем, - проговорил Кот лениво, - зачем это было? Много-много часов без сна и отдыха. Они всё р-равно угаснут, р-рано или поздно.
- Знаешь, как люди говорят, - отозвался Волшебник неохотно, - говорят, когда коту делать нечего — он моет свои… гм… мужское достоинство.
- Слышал, - Кот фыркнул и дёрнул ухом.
- Так ведь это — ровно то же самое. - Волшебник протянул руку и поймал кончиками пальцев невесомую светящуюся нить. - Такое эфирное рукоблудие. Разновидность ментального онанизма. Чтоб не свихнуться окончательно в здешней красной тьме…
Третьего дня Терарим сказал Венгару (и не в первый, между прочим, раз), что Кёрли сделался совсем бесстрашный, аж до безрассудства. Сказал со смехом, будто бы шутя. Сказал потому, что знал: неправда это.
Кёрли всё ещё боялся. Боялся подземелий, особенно склепов; боялся тьмы кромешной и того, что в ней таится; боялся смеха Извергов и осклизлого шелеста червей, сухого костяного стука и тягостного стона немёртвой плоти... а больше всего боялся того неуловимо-жуткого, что звучало теперь повсюду - в голосе могучих горных корней, и земных костей, и воды в потаённых венах тверди. Этому не было названия; он не знал слов даже, чтобы описать. Не раз и не два пытался рассказать - и десятнику, и паладину, и Фэху, и Венгару... понимала одна Блэки - она тоже слышала. И понимала Аркадия... кажется. Но бард не знал, слышит ли она.
Впрочем, он выучился страх скрывать - под маской лихого бесстрашия, под громким боевым гимном. И научился через этот страх переступать. Десятник видел это и знал; после каждого рейда они подолгу говорили. И Терарим ободрял его, говорил, что так и надо. И Кёрли гордился этим. Но не настолько, чтоб забыть о тех, кто ждёт - не дождётся его в мире мёртвых...
Золотые Щиты вновь спускались к Великим Гробницам. На сей раз им предстояло заняться натуральным мародёрством, да таким, какого ещё не бывало в Яндерхоффе: им должно было войти в королевскую усыпальницу и вынести реликвии древних Хладобородов, когда-то с ними погребённые. Сам король, разумеется, не мог дозволить им такого (не в последнюю очередь потому, что сам был уже мёртв); не мог дать разрешения и Конклав Первосвященников - меж ними зиял чудовищный раскол. Но те жрецы, кто обретался в Цитадели-в-Цитадели, единогласно повелели Огнеплюю идти в монарший склеп и опустошить его. Чтоб священные регалии не попали в лапы подступавших Извергов... и чтоб у защитников Форта стало чуть больше шансов.
Но до цели они не дошли.
Кёрли плохо помнил, что стряслось; помнил, как долго-долго вниз спускались. Что на пути не встречалось ни чудовищ, ни умертвий – и почему-то это внушало им тревогу. Меж собой дварфы говорили, что тишина нервирует – но Кёрли тишины не слышал; он слышал тот безымянный звук, что источали камни, и сами кости его сковывал железный холод страха. Было дурно почти физически… но виду он не подавал.
Помнил, как достигли Великих Гробниц. Величественные врата – гранит и адамант, изрезанные древними рунами – лежали на земле, разорванные, смятые; роскошный резной портал разбит, осквернён абиссальными глифами и какой-то чёрной мерзостью. Из лабиринта склепов, что лежал впереди, явственно несло трупной гнилью.
Помнил, как шли сквозь этот лабиринт – мимо вскрытых, разорённых, осквернённых крипт, сколотых барельефов, изничтоженных статуй. Потом впереди показался алебастровый портал королевской усыпальницы – он мерцал первозданной чистотой даже в этом хаосе…
…а что случилось дальше – уже не помнил. В голове его болталась жиденькая каша из обрывков чьих-то слов, из мимолётных картин, из лиц, искажённых чем-то неестественным и жутким. Из отвратительного и чарующего смеха, долетавшего откуда-то… словно бы разом отовсюду. И вместо воды в той каше был чистый, животный, неодолимый страх.
Он, кажется, бежал. Он, кажется, кричал. Не знал. Не помнил.
В себя пришёл здесь уже – в незнакомых тоннелях, совсем непохожих на Великие Гробницы. Измотанный – будто после суточного перехода по диким, тесным и тёмным пещерам.
Один, совсем один.
Сперва Кёрли звал – Терарима, Дарду, Блэки, Каса… хоть кого-нибудь из сослуживцев. Потом – вообще хоть кого-нибудь; но страх сдавливал горло, и голос делался всё тише, и никто не отзывался. И сам бард никого не слышал.
Наконец, он смолк – и только слушал. И осторожно шёл – назад ли?.. вперёд ли?.. – силясь разглядеть хоть что-нибудь знакомое.
Кажется, он забрёл в старые, истощённые, давно оставленные шахты. Штольня вполне характерного дварфийского профиля – треугольного сечения со скошенной вершиной – крутыми, резкими изломами вихляла в камне, следуя изгибам давным-давно выбранной жилы; длинные, узкие забои без счёта разбегались в стороны; кое-где на полу темнели борозды – прежде в них лежали рельсы. Иногда встречались руны – но слишком старые, стёртые, сбитые; прочесть уже нельзя. Жутковатые трещины змеились в потолке и стенах, и бард силился ступать как можно тише - чтоб не потревожить ненароком обветшалых сводов.
И слушал, слушал, слушал.
Прошёл, наверное, час. Или день. Или целая декада. Часов у Кёрли не было – и время лилось, как патока, тянулось вязко и мучительно. Штольни сходились и расходились, путались, ломались, обрывались вниз глубокими колодцами; однажды он вышел к стволу шахты – но не смог подняться. Не было пандуса, что пологой спиралью взбирался обычно по стенам – лишь глубокие выбоины там, где крепились прежде опоры.
Как и рельсы, как машины, как светильники – всё это давным-давно сняли, сняли и унесли. Подгорный народ не привык разбрасываться ни камнем, ни металлом: всё, что только можно, изымалось из старых копей и отправлялось служить в новые. Лишь в главных, лишь в больших стволах оставались каменные спуски – там, где были с самого начала; шахты поменьше вовсе могли завалить и запечатать.
Дварфы не любили возвращаться в подобные места.
Наконец, где-то позади он услышал звук – первый живой, телесный и грубый звук в протяжном и жутком плаче камня; то были шаги. Тяжёлые, громкие, грузные. И лязганье металлических лат.
На всякий случай менестрель нырнул в ближний из забоев и затаился там, спиною вжавшись в камень; он уже насмотрелся на покойничков, восставших из Гробниц. Великие воины прошлого, похороненные со своей бронёй, с нею же вставали – и ровно так же шли по тоннелям, гремя доспехом. В последнее время повстречать живого дварфа шансов куда меньше, чем немёртвого. Даже теперь – когда подземья чудесным образом вдруг опустели.
Шаги с ним поравнялись – и остановились; Кёрли затаил дыхание и со всех сил пытался услышать чужое. И смог: Кто-То В Латах шумно засопел, а потом сказал:
- Вылезай оттуда, трус несчастный. – И голос был знакомым. Очень.
- Кас! – сдавленно вскрикнул человек, выныривая из забоя – и почти влетая носом в чеканный нагрудник. – Ты один?.. А где Aefendi? Где все? Что стряслось?
- Тихо ты, - цыкнул Кас сердито. – Пойдём их теперь искать. Ты хоть цел?
- Я? Да… кажэтся.
- Кажется ему, - хмыкнул дварф из-под забрала. Взял человека за плечи и встряхнул, осмотрел со всех сторон – а потом из-под пальцев его хлынуло тепло, смывая усталость и страх. – Ну, как будто вправду цел… иди за мной.
Кас был святой воин, паладин Могучего Традда, приданный в усиление Золотым Щитам (ибо не один отряд уже давно не покидал Яндерхоффа без служителя богов). Кёрли всё казалось, что имя у него коротковато – обрублено так же точно, как русая густая борода; наверное, для верных Несокрушимого это часть послушания. Кас был очень рослым – почти с человека, он стальною башней возвышался над отрядом Терарима (и над бардом в том числе); был он могуч сложением, груб лицом и голосом, молчалив и угрюм. На его латах, на груди красовался чёрный пещерный медведь из адаманта и бронзы – священный траддов зверь, и его же мордой осклабились тяжёлый молот и массивный шлем.
- Усыпальница Хладобородов не впустила нас, - говорил Кас негромко, пока шли назад; кажется, он вполне соображал, где они находятся и куда им направляться. Кёрли трусил следом и старался быть как можно тише; ему казалось, что воитель сердит. Очень. – И низвергла нам на головы своё проклятие. Никто не устоял… почти никто. Все обезумели, как раненые звери, и бросились кто куда. И затерялись в лабиринте склепов… а кто и вовсе умудрился выбраться за пределы Гробниц. Нашёл какие-то норы крысиные, не скажешь по-другому. Я трижды чуть не застрял, пока шёл за тобой!
- Все-прэвсе испугались? – не поверил ушам своим Кёрли. – Даже ты?..
- Я один устоял. И лишь потому, что Защитник давным-давно избавил моё сердце от всякого страха. – Кас негромко ухнул в гулкий шлем. – Но остальные – бывалые воины, случись чего – отбиться смогут… а ты – дохляк человеческий, тебя плевком перешибить можно!.. Потому я за тобой пошёл. Забыл только, что бегаешь ты слишком шустро!
- Прости, Skaledi. Я нэ нарочно!..
- Да уж, конечно.
Ещё какое-то время шли в молчании; менестрель озирался, то и дело поправляя на лице волшебные очки – те, что позволяли видеть в темноте не хуже дварфов. Ему неловко было перед паладином, словно он один поддался мистическому страху. Словно в том - его вина. Но облегчение и радость оказались куда больше – ведь Кас один стоит, наверное, целого хирда регулярных войск Яндерхоффа!.. Рядом с ним совсем не страшно. Рядом с ним – надёжно. Почти безопасно. Только лязгает уж очень громко. Но что поделать – защита латного доспеха стоит дорого…
А потом бард вдруг осознал, что уже несколько минут слышит кое-что ещё. Далёким эхом голос долетал из коридоров одесную. И голос был смутно знаком.
- Кас, - почти беззвучно позвал бард. И положил руку паладину на левое плечо — всё равно ведь не услышит. Воин остановился, обернулся — а Кёрли указал назад. И вправо.
Дварф замер — наверно, тоже вслушался в глухую тишь. И, наверное, тоже услышал — слабый, дрожащий, полный отчаяния голос.
- Кто-нибудь?.. Есть тут кто? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…
Менестрель поёжился: до него дошло вдруг, что слышит он самого себя.
Жестом Кас велел ему стоять на месте, а сам взял молот в двуручный хват и двинулся навстречу эху. Впрочем, шагов после десяти остановился, поднял оружие — и медвежья голова вспыхнула, как солнечный полдень. Слабый вскрик вдруг исказился и продлился воплем — оглушительным и неземным, похожим на вой ледяных ветров Пандемониума.
Чёрная, вихрящаяся мгла хлынула на воина из тоннеля — в её густых клубах едва угадывались очертания лиц, изуродованных злобой, ужасом и болью. Рты широко (слишком широко!) отверзнуты в несмолкаемом крике. Эти образы — то ли дварфы, то ли люди, а то ли вовсе невесть кто — возникали на мгновение, а после таяли и вновь погружались в мглу. И на смену им тут же приходили новые.
Кёрли сам закричал, чтоб Кас мог его расслышать, и выхватил из ножен огнистый венгаров скимитар. Чёрное лезвие тут же загудело (низко, почти беззвучно), налившись отзвуком гимна Подземельников; и тем же отозвался касов молот. Паладин ухнул, как злой совух, и обрушил единственный удар прямо в сердце кипящего тумана.
И свет разорвал его в клочья. Вопль захлебнулся и утих — осталось лишь эхо… и голос настоящего Кёрли. Который допел вторую строфу — и тоже смолк.
- Зовущий-во-Тьме, - пробормотал менестрель. И утёр лицо украдкой. - Мертвэц, выпивающий… разум…
- Да. Я таких уже встречал. - Дварф развернулся и зашагал назад — вперёд, то есть. - Только этот — весь пропитан теневою скверной. Впрочем… нынче такова вся нежить. Найти б её источник!.. да как, ежели от города на день пути отойти не можно?
Человек постоял ещё немного, вслушиваясь в гробовую тишину, а потом поспешил за ним. Меньше всего ему хотелось вновь остаться одному.
Шли они, наверное, несколько часов. Штольни превращались в узкие ходы и природные пещеры, те — в колодцы, трещины и шкуродёры, потом — снова в штольни и забои… наконец, одна вывела их к стволу-колодцу: узкому, высокому. И в нём сохранился спиральный пандус, высеченный из породы вместе с самой шахтой.
- Ну вот, - сказал Кас, остановившись у выхода из штольни. - Дай-ка дух переведём. Это восьмая копь Меднобрюхов. До города отсюда — всего полдня пути… если ничего особого не встретим. - И полез в суму, что висела сзади у него на поясе.
- Ничэго, страшней Зовуна? - с напускной бравадой спросил Кёрли.
- Да Бездна с ним, с Зовуном. Покойнички не так страшны. А вот если там обвал, затон, провал иль ещё дерьмо какое… это вот похуже будет. - Паладин достал какой-то свёрток. Замешкался на полминуты, потом отстегнул от горжета шлем, снял и положил на камни. Борода его была рябой от проседи, а широкое лицо — от старых шрамов, похожих на оспины, только очень тёмных. Почти чёрных. - На вот, лопай. А то не дойдёшь ведь — и так на ногах не стоишь. - И протянул барду большую плоскую булку. В таких дварфы запекали сыр, копчёное и вяленое мясо, пряные корни, картошку — да что угодно, в общем. И носили с собой, когда знали, что поесть нормально не удастся.
Кёрли возражать не стал: во-первых, есть и впрямь хотелось; во-вторых, спорить с Касом и доказывать, что не такой уж он никчёмный, что сил ещё хватает — только время терять. Языками трепать дольше будут, чем идти. Он взял буханку (твёрдую, тяжёлую, как любой дварфийский хлеб), а сам снял с пояса, откупорил и протянул воину свою флягу.
— Это ещё что? - спросил Кас; он уже тянул из сумки собственный бурдюк. И вторую булку.
- Лучший мъод с дымоносовой винокурни.
Алкоголь в Яндерхоффе — подумать страшно! - подходил к концу, и достать последний бочонок мёда стоило трудов немалых.
- И зачем?..
- Во славу Хмэльного Вояки, конэшно!..
- А, - чуть подумав, отозвался дварф. - Ты из этих. Ну, давай уж.
Он взял флягу, одним могучим глотком почти её опустошил, шумно занюхал своей буханкой и сказал:
- Вооооот. Не только ж пакость всякую варить умеют.
Бард криво улыбнулся, допил, что осталось, и вернул баклажку на место. После чего впился зубами в отсыревший, холодный хлеб — и не оставил от него и крошки.
- Ну ты и проглот! - Кас вдруг рассмеялся и хлопнул его по плечу — так, что с ног едва не сбил. - Ладно. Отдохнём чуток — и вздрогнем.
«Чуток» растянулся, наверное, на целый час. Кёрли сел на пол, подстелив свой плащ, и блаженно вытянул ноги; дварф стоял, привалившись спиною к стене, и поглядывал то в шахту, то в чёрный зёв штольни. Больше не говорили: оба слушали мёртвую тишь копей и ждали незваных гостей. Но их, по счастью, никто не тревожил.
Лишь когда Кас нацепил свой шлем и собрался идти дальше, менестрель подал голос — тихо, только для двоих затянул старинную колыбельную. Ту, что выучил недавно от монахинь Фолгрит. На неё чудесно ложилась магия — исцеляющая раны, смывающая усталость; паладин скосился на него, но промолчал. Кажется, ему тоже полегчало.
Если он вообще мог устать.
Потом подымались вверх по шахте — ещё битый час. Одинаковые стены (грязно-серые, сырые) тянулись и тянулись по правую руку; одинаковые глотки забоев и штолен чернели в них. Иногда в пандусе случались трещины, выбоины и целые дыры: менестрель с лёгкостью их перескакивал, а вот латнику всякий раз приходилось попотеть. Увечья и раны в камне сочились смрадной, мутной и тёмной водою. Со дна ствола веяло трупной гнилью.
Но вот, наконец, самый-самый верх. Только вместо галереи, ведущей к жилым пещерам, их встретила новая штольня – разве что побольше прежних и со следами рельс на полу. Во все стороны от неё расходились такие же, но уже; и сама она вилась в толще камня, скрещивалась и сливалась с похожими ходами, путалась в клубках забоев и будто бы нарочно не желала выпускать незваных гостей. И вскоре сбылись худшие опасения Каса: за очередным своротом их встретил завал, глухой и старый.
— Вот же троллячья блевота, - пробурчал воин, пробуя рукой один из кусков породы; тот даже не шелохнулся. – Здесь не пройти.
Бард прислушался, силясь различить хотя бы слабый шёпот сквозняка меж сырых камней – и содрогнулся: обломки свода кричали и выли тем самым жутким, неестественным и чуждым не-голосом, что так пугал его в глубинах. Да что обломки!.. казалось, нечестивое эхо гуляет здесь повсюду, и в каждой стене, и в каждом закоулке звучат отголоски.
- Дай-ка подумать… ага. Сюда нам.
Кас меж тем развернулся, прошёл мимо Кёрли (задев его плечом и чуть не сбивши с ног) и направился назад. Впрочем, недалече: вскоре он свернул в малую боковую штольню (пятую по счёту) и углубился в неё. Только бросил, не обернувшись:
- Иди тихо. – И добавил шёпотом: - Своды нестабильны, подпоры все прогнили. Один громкий звук – и нас тут похоронит.
Сам поднял руку, не без труда влез пальцами под горжет – и шаги его, и лязганье доспеха стихли. Шёл он теперь совсем беззвучно, но менестрель всё ещё слышал дыхание его и неразборчивое бормотание.
И снова потянулся лабиринт старых, брошенных выработок. Теперь – совсем уж ветхих, совсем уж дряхлых; то и дело путь им преграждали новые завалы, трещины и ямы, полные смрадной воды. Иные переходы вовсе затоплены – где едва не доверху, а где и целиком. Страшная вонь стояла в коридорах, и казалось, будто самый камень здесь гниёт и разлагается. Человек гонял в голове старые добрые песни, не слишком любимые дварфами (про девочку – румяно яблочко, и про старый колодец, и кабацкие вирши, и моряцкие шанти) и старался не слушать, старался не слышать голоса камней.
Не выходило.
Нечестивое эхо пробиралось в сознание, минуя уши – казалось, оно слышалось костьми и в них отдавалось болезненной дрожью; вскоре, как в Гробницах, барда замутило. Все силы шли теперь на то, чтоб не отстать от Каса, не потерять его из виду – и ещё стараться быть потише. Как можно тише. В гнусную песнь осквернённого камня вплетались звуки вполне земные – треск, и скрип, и скрежет стен и сводов, шёпот льющейся воды и протяжный стон просевшей породы. Воин был прав: один громкий звук, один неверный шаг – и конец придёт обоим…
…и звук случился.
Кёрли оступился, попал деревянным копытцем в трещину, скрытую водой (в этом тоннеле её по колено, а где и выше) и упал; раздался мерзкий хруст: тёмнодерево не вынесло многолетних издевательств и, наконец, сломалось. И, вторя ему, по камню разнёсся скрежещущий вой: не слышимый, но ощутимый.
Твердь содрогнулась.
На одной правой менестрель рванул вперёд – и упал лицом в воду, получив сразу несколько ударов по ногам, по спине и плечам. Вода забурлила, взвилась и вскинулась до самых сводов (а может, до самого неба), хлынула в рот и в горло и всё существо его наполнила нестерпимым смрадом. Ужасная тяжесть (будто весь Яндерхофф рухнул на него) отдалась в хребте оглушительной болью. Человек забарахтался, пытаясь вынырнуть – но над головой у него словно бездна морская разверзлась…
…а потом кто-то грубо, за волосы, вздёрнул его кверху. И оказалось, что воды-то – по-прежнему по колено.
Ну, теперь по локоть. Или чуточку выше.
- Живой, - выдохнул Кас. – Успел!..
Кёрли выплюнул гнилую воду, хотел спросить, что именно успел – но вместо собственного голоса услышал рык. Низкий, гулкий, он будто доносился издали, искажаясь и дробясь в ломаных железных трубах – и одновременно звучал совсем рядом. Очень громко.
Прямо над головой.
На мгновенье паладин назад качнулся – но тут же ухнул в шлем и вновь перехватил в две руки сияющий (всё ещё сияющий!..) медвежий молот. Едва уловимый хруст раздался из-под брони, и через прорези шлема стальным потоком хлынула… борода. Металлические пряди росли стремительно, и раздавались вширь, и сплетались меж собой (укрывая лицо и шею, живот и грудь дварфа ещё одним панцирем), повиликой цеплялись за броню на руках и ногах его… и даже кожа там, под забралом, заблестела холодным железом.
Низкий, лающий, хрипящий смех раздался где-то сверху и сзади – и на воина обрушился целый вихрь ударов. Кёрли подобрался, рванулся, пытаясь вскочить или хотя б отползти – и не сумел; не сумел сдвинуться и на пару дюймов, только в ногах и в спине вновь отдалась ужасная боль. Такая, что едва не лишился чувств. Тогда бард извернулся, чтоб взглянуть назад и вверх – и увидал над собой чудовище.
Оно явственно спустилось по широкой трещине, открывшейся в рухнувшем своде. Пять рослых, могучих тел – как самые высокие эльфы, как самые крепкие люди – срослись спина к спине, и во все стороны смотрели оплывшие, уродливые рожи, больше похожие на голые зверьи морды (хоть кое-где к них ещё угадывались кусочки лиц, будто вплавленные в искажённый череп). Сизым не-светом горели их глаза (много больше, чем положено), по эбеново-чёрной коже стекал жидкий мрак, костяные когти животных лап впивались в камень, как в мягкую землю, и вихри теней сплетались в десяток кривых призрачных клинков. Две морды уставились на Каса, ещё двух менестрель не видел, а пятая обернулась вдруг к нему.
И широко улыбнулась – так, что за рядами гнилых клыков видна стала челюсть с зубами людскими, будто бы утопленная в нёбе.
Ужас на мгновенье накатил душною волной – и тут же схлынул, смытый золотым сиянием. Кас сделал шаг вперёд, навстречу мерзости, и встал над бардом в защитную стойку; с протяжным гулом огромные крылья раскрылись за его спиной – каждое перо будто из мифрила отковано, каждое покрыто рунами и святыми знаками, каждое блестит отражением далёкого солнца. И весь дварф уподобился вдруг небожителю – что-то неземное, что-то высокое и могучее проступило сквозь него, как проступают очертания тела сквозь мокрую материю. Он зарычал, как медведь – и рык его смешался с хохотом Исчадия, раздробил его и заглушил.
Кёрли опёрся на правую руку (ту, что повыше); второй ухватил под плащом ожерелье с колокольцами; а левой нашарил рукоять меча. Хотел рвануть его – но клинок вдруг наотрез отказался ножны покидать (хоть сквозь них, сквозь воду и камень ощущался его жар). Тогда бард выдохнул – и запел.
Старую, добрую шанти о пьяном вусмерть матросе.
И сразу получил в плечо удары трёх теневых мечей – холодных, как небо за звёздами. И опять чуть не рухнул лицом в воду. Остальные мрачные сабли вновь обрушились на Каса – и ни одна не достала, разбившись о броню, о стальные крылья… и ещё – о невидимое что-то, что пламенем горна гудело вокруг. Изверг замер на мгновение, будто растерявшись – и тут воин сделал ещё шаг, замахнувшись молотом.
Медвежья морда вновь полыхнула нестерпимо.
Один удар, другой. Тварь отшатнулась в смятении… но за спиною дварфа раздался смех – истерический, рыдающий.
Ещё одна абоминация возникла из мутной тьмы – такая же, как первая. И точно так же бросилась на Каса. Кёрли вскинулся, видя, что дварф не успевает – и что было сил кулаком ударил вниз.
Каменный пол взорвался грохотом сотен барабанов, вода плеснулась в лицо – а монстр припал на передние лапы, оглушённый и сбитый с толку. Застонали, задрожали своды… но лишь пара камней упала сверху.
Пронесло.
Кас, не глядя, махнул назад рукой – и тотчас же второго Изверга опутали цепи сияющего золотого света; он взвыл и рванулся, но не смог разорвать их – а дымная шкура пошла пузырями, как людская кожа от огня.
Паладин же вновь повернулся к первой твари. Древком молота закрылся от череды неистовых атак – но часть их всё же достигла цели, и кипящие тени вонзились в броню. Запахло кровью.
Менестрель судорожно вздохнул, силясь не сбиться с песни в крик – и в новую строку вплёл новое заклятие. То, что сообщало и ему, и дварфу неестественную скорость.
Правда, высвободиться не помогло.
Новый град клинков-теней – в воду, прямо перед носом. Пронесло.
Ещё один вихрь кипящего мрака. Ещё три удара от Каса – и чудовище рухнуло в воду; три головы превратились в месиво костей, мозгов и крови, ещё одна отлетела в сторону, пятая захлебнулась предсмертных криком. А латник взглянул куда-то вверх (бард не видел, куда) – и резким жестом бросил ещё золотую цепь. А за спиной его с визжащим смехом враг разорвал оковы.
Свет оружия в руках у Каса, блеск брони, сияние крыл – всё вдруг потускнело, будто металл патиной покрылся.
Ещё одна строка. Ещё одно заклятие. Добрые Надежды зазвенели в воздухе – и тотчас душный, смрадный порыв эфира развеял их. А Кёрли запоздало увидал совсем рядом огромный змеиный хвост, опутанный кованым светом. Сизые чешуйки были мутными, осклизлыми, как у дохлой рыбы, и кое-где меж ними белели тусклые, безжизненные круглые глаза.
Менестрель припал на вторую правую руку, двумя другими закрывая голову. Резко смолк, прервав на полуслове весёлую моряцкую песню. И вместо неё затянул другую - слышанную давным-давно когда-то, ещё на родине. Священный гимн во славу солнечного бога.
И в его строки вплёл самую могучую, самую сокровенную свою чару – Музыку Сфер.
Камень стен и сводов будто закипел, будто забурлил; самый воздух застонал и наполнился дрожью – неземная мелодия властно размыкала сопряжение планов, грубое возвращала грубому, исторгало нечистое прочь. Снова вспыхнул Кас – и в два удара размозжил пятичастную тварь.
Высокий звон – вторая солнечная цепь лопнула, угасла. Скользкий хвост пришёл в движение, кончиком мазнув по щеке. Барда скрутило и едва не вырвало – не от запаха, но от самого прикосновения; было в нём что-то невыносимо мерзкое… и одновременно – чарующее.
Сохранить заклинание и песню стоило огромного труда.
Звон металла о металл. Визг вспоротой брони. Брызги света, вихри тьмы – прямо сквозь сознание, минуя закрытые глаза. А он скорчился, зажмурился и пел – одновременно две песни и два заклятия; собственные чары бились в груди, будто лёгкие хотели разорвать, и кровь ручьём текла изо рта и носа. Опять – Добрые Надежды. Всё ещё – Музыка Сфер. Всё ещё – Песнь Отваги, и вместе с нею – Гимн Героев.
Кас должен выстоять. С чем бы он не бился.
Вдруг всё стихло. Свет угас. И дварф рухнул в воду, выронив сломанное древко.
- К-кас?..
Кёрли тоже смолк; неземная мелодия стихла, и окутал душный мрак – скользкий, ощутимый на коже. Тихий шелест тёк в нём – со всех сторон одновременно; змеиный хвост опять возник рядом: и справа, и слева, и впереди… а сверху навис Изверг.
Она походила на женщину о шести руках и шести грудях, не прикрытых ни платьем, ни доспехом. Когда-то, наверное, лицо её и тело были дивно красивы; теперь мертвенно-бледную кожу покрыли чёрные струпья и язвы, кости проступили сквозь дряблую плоть, а глаза затянули сизые бельма. Круглые рыбьи глаза (тоже мутные, безжизненные) глядели из её сосков, а сами груди налились чёрным гноем – вспухшие венки бились под кожей, извивались, как черви. Единственной одеждой твари служила мантия плотных теней, и кинжалы, и сети, и шипастые цепи - тоже все из текучего мрака.
Две правые руки её висели плетьми, третьей вовсе не было – её размозжило и с мясом вырвало из плеча. С шеи, с половины лица содрана кожа – среди прогнивших мясов видны кольчатые трубки, истекающие смрадной тьмой. На всём теле – следы страшных ударов… не только медвежьего молота. Кажется, это была не первая её битва.
«Певчая пташка», – гипнотический голос, сладкий и вязкий, как мёд. С горьким и гнилостным послевкусием. Ядовитый, но безумно притягательный – хочется слушать и слушать, не разбирая слов, не глядя в мёртвое лицо. – «Эти чёртовы дварфы. Убили моего глашатая».
Холодные, скользкие кольца обвили человека, приподняли над водой – породив во всём теле (и особенно в спине) очередную волну боли. Тварь склонилась, и лицо её оказалось совсем близко. Длинный змеиный язык коснулся губ – и вместо рвотного спазма трупная сладость отозвалась вдруг жгучим, почти нестерпимым влечением.
«Спой мне, пташка. Покажи свой голосок… ещё раз. И может быть, станешь моим новым герольдом».
Слепые, неподвижные глаза властно приковали взгляд. Мысли спутались, утонули и растворились в молочном тлене. И он послушно запел – ещё одну песню из тех, что слышал когда-то давно на родине. Очень древнюю, почти забытую.
Исполненную гнева, горечи и боли песнь мёртвой царицы, чьё имя наследник стёр отовсюду. Чьи храмы опустели, чьи статуи разбиты, чья гробница забыта в песках. Сквозь сотни и тысячи лет владычица снова и снова взывала к богам – о справедливости. О каре.
Об отмщении.
Заклинание соскользнуло б с нечестивой ауры, окутавшей Изверга; но это было не заклятие.
Любую другую чародейную песнь тварь узнала б. Но не эту.
Белёсые глаза широко распахнулись, когда первый удар грома раскатился по штольне. Вновь завыли, затрещали своды; рядом что-то рухнуло – а на демона обрушилась память о гневе богов. Змеиные кольца сжались, спирая дыхание, ломая рёбра… и тут же безвольно обмякли.
Чудовище плавно осело и застыло без движения.
Сквозь кровь и слёзы менестрель допел над нею песнь. Ещё семь раз призрачные раскаты сотрясали твердь, разрывая тушу и тревожа камень; что-то рядом рушилось, вода бурлила, стенали камни.
Кас не двигался.
Кажется, Кёрли потерял сознание. Когда пришёл в себя, было очень холодно; мертвенная стыль заглушила даже боль, сковав мяса и кости мучительным оцепенением. Он всё ещё лежал в объятиях змеиной туши; рваные раны сочились гноем, рыбьи глаза бессмысленно пялились в пространство, тени клубились вокруг. Сквозь их дымный полог бард едва различал паладина: тот лежал на боку, к нему спиной, и на смятой броне темнели потёки… крови?
Слишком тёмная она для крови. Слишком вязкая.
Гробовая тишь стояла в копях. Даже измученный гранит умолк. Даже вечный сквозняк подземельный. Даже вода.
- К-кас, - прохрипел менестрель; кажется, он сорвал-таки голос. – К-кас!.. С-слышишь?
Он кое-как перевалился грудью через тушу (в глазах потемнело от огненной боли – но хоть чуть-чуть согрелся), протянул левую руку – и почти коснулся плеча дварфа.
Почти. Не хватило какой-то пары дюймов.
- Кас!.. Кас, очнись! Я знаю, т-ты живой; т-ты нэ можешь померэть, Кас! Нэ сейчас, нэт!
Ещё одна попытка. Ещё один разряд кипящей боли.
- Ка-а-а-ас!
Получилось. Пальцы скользнули по предплечью и сжали запястье руки, неестественно закинутой назад; латная рукавица с глухим стуком слетела, и Кёрли схватил кисть: худую, твёрдую, скрюченную. Будто бы иссохшую.
Как у мумий, погребённых многие века назад.
Замер на минуту – с голосом пытался совладать. Рыдания подкатили к горлу, стиснули его железными пальцами; от слёз помутнело в глазах.
Только не сейчас. Только не так. Пожалуйста, нет. Пожалуйста.
Собрался с силами – и опять запел. Тихо-тихо, для них двоих, сжимая десницу мертвеца. Опять на родном языке – старую, почти забытую колыбельную, что пела ему когда-то нянька-повариха. Безобразная старуха, которую любил больше всех на свете.
Боль утихла и откатилась куда-то в ноги. В голове прояснилось. Но Кас не шелохнулся и не отозвался: он так и лежал, глядя во тьму, и бард не слышал его дыхания.
Время тянулось бесконечно и вязко. Он колдовал, пытаясь высвободиться из-под камней (разглядел, наконец, что ноги придавило рухнувшим сводом), дотянуться до мёртвого дварфа – но тщетно. Снова и снова звал воина в безумной надежде, что тот всё же откликнется. И пел – пока не растратил остатки сил.
Пока не осталось совсем ничего.
Потом просто лежал в тишине, сжимая холодную руку. Порой не слышал даже биения собственного сердца, даже своего дыхания. Боль и слабость вновь заполнили всё тело, но хуже них – намного хуже!.. – был цепенящий холод. Холоден был камень. Холодна, как лёд, смрадная вода. Но холодней всего – туша Изверга.
Казалось, постепенно он врастает в её плоть. Казалось, даже мёртвая – она пожирает его.
Иногда волнами, океанскими валами над ним и сквозь него прокатывались звуки. Стенания изувеченной тверди. Чарующий хохот демонов – где-то не здесь, но много ближе, чем прежде. Вой и дрожь разрываемой в клочья породы. Шёпот льющейся воды.
Но за ними вновь приходила тишина – а может, опять угасало сознание.
Беззвучие тянулось всё дольше. Стужа делалась сильней. Сердце то заходилось часто и бессильно где-то под самым горлом, а то пропускало удар за ударом.
Потом вспыхнул свет – и звуки тоже вспыхнули. Топот, плеск и голоса. Жёлтый каменный факел и блеск золотых эмблем на воронёных латах. И сапфирово-синие драконьи глаза на человеческом лице.
- Живой! – знакомый голос резанул по ушам, и Кёрли невольно сморщился. И всеми тремя впился в Венгара. – Живой, засранец!
- Дарда, Герхар – здесь и здесь, - пророкотал Терарим где-то рядом. – Раз, два… взяли!
Змеиная туша приподнялась и соскользнула в сторону.
- Так, теперь за эту балку – взя-ли!
- Стой! – рявкнула Блэки – совсем близко. – Стойте, дурни! Убьёте к чёрту!
- А чего? Так бросить, что ли?
- А того! Сколько он тут лежит? Долго! – тяжёлая рука дварфийки сжала плечо, и огнистый жар расплылся по телу. – Камни ноги раздробили; в них скопился трупный яд. Пока они под гнётом – он там весь; уберёте груз, выдернете парня – и отрава сразу хлынет в кровь. А кровь из ломаных костей – наружу. И всё, скопытится в момент, я такое сто раз видала.
- И что делать? – спросил ведьмак; он сам сел в воду и обнял барда – явно стараясь не сделать ещё больней.
- К-кас, - просипел Кёрли. – Там… Кас…
- Тихо ты. Вот, пей. Всё пей, до дна! – Блэки (перчатки пахнут порохом – ни с чем не спутать) сунула ему в зубы стальную фляжку. Кажется, яшмовая настойка – такая крепкая, что дварфов на раз валит с ног. – Ты, рогатый, держи крепче. Диранди! Ты ж в хирургии смыслишь малость?
- Самую малость, - ответил кто-то, едва знакомый.
— Вот бери свой тесак и руби. Знаешь, как?
- Знаю…
- А я помогу. Жгут! Давай – раз, два!..
Менестрель поперхнулся настойкой; на левое бедро словно раскалённая гильотина упала – он такие видел наверху, в цехах. Смачный хруст заглушил все звуки; на мгновение стало вновь темно и тихо.
- …не тормоши, пусть. Всё равно вторую…
- Два, три!
Опять хруст. Жар. Боль. Тишина и тьма.
-…ну, давай, давай. Немного осталось.
Сознание возвращалось ненадолго, вспышками. Иногда он ощущал следы тёплого, вязкого эфира – смывавшего боль и дурноту; на несколько мгновений, а когда и минут мир снова проступал сквозь мрак, качаясь: изрезанные трещинами своды, гнилые балки, ржавые кольца для светильников.
Лицо Венгара – мертвенно-бледное, будто окаменевшее; в глазах – бессильный гнев, подспудный страх.
Рядом голоса, знакомые и не очень.
Каменный факел. Горит. Светит.
Гранитные ворота, окованные адамантом.
Далёкий грохот кузнечных цехов.
Между ними – тьма и тишина. Блаженное небытие.
...последняя вспышка. Уже совсем слабо, совсем мутно. Голоса отдаются в светлой мге - гулко, вязко, невнятно; слов не разобрать, да уже и нет желания. Уже не осталось мыслей, уже не осталось боли; вся утекла, и пусто стало в венах. Лёгкая, ватная слабость, тепло и свет изгнали оцепенелое напряжение, и с каждым ударом сердца в нём что-то угасало.
И музыка стихла. Впервые в жизни он её не слышал - той тихой, сокрытой, мистической мелодии, что насквозь пронизывает мир. Без неё все звуки - слова, крики, топот, стук, всяческий шум - превратились в бессмысленную какофонию. Незачем её и слушать. Незачем разбирать. Ничего в ней не осталось.
Во рту, на онемевшем языке - травяная горечь, горечь масляная. Крепкий, жгучий хмель. И всё ещё - стылая гниль, тлен и яд.
«Ты будешь моим герольдом».
Как толчок - нежданное тепло где-то на лбу и на груди; он такой уже не первый, но в этот раз почему-то сильней. Даже в голове яснее стало. Даже мысли заворочались какие-то. Кёрли кое-как поднял слипшиеся веки - и сквозь муть и красноту увидал над собою Фэху.
Эльф и сам казался трупом. Смуглая кожа его посерела, сделалась мертвенно-синюшной, и чёрные вены набухли под ней; от них по лицу растекались червивые жидкие тени. Сизая пелена заволокла глаза - особенно увечный, рваный. Кровянистая испарина блестела на лбу, на скулах, на ввалившихся щеках. Но когда клирик над ним склонился - низко-низко, нос к носу - от его дыхания повеяло лихорадочным жаром и крепким лекарственным духом.
- ...ли! Кёрли! Слышишь? Давай, посмотри на меня. Давай, скажи что-нибудь!
Бард честно попытался - но из горла вырвался лишь еле слышный сип.
- Молодец. Молодец. - Горячая, дрожащая, слабая рука сжала его запястье. - Слушай меня. Слушай.
Он говорил на чистейшем, разве что малость старомодном осирионском языке. Родном, но почти забытом.
- Ты нам нужен, слышишь? Ты нужен Кади. Ты нужен Гвин. Ты нужен мне. Ты всем нам нужен, слышишь? Ты помнишь? Мы семья. Мы все друг за друга держимся. И ты держись, Кёрли. Не вздумай умереть! Я тебя достану с того света, слышишь? Посмотри на меня, давай, давай. Не закрывай глаза! Я тебе помереть не дам! Ты нужен нам, нужен, слышишь? И Золотым Щитам, и всему Яндерхоффу, и Кади - особенно. Давай, потерпи ещё часок! Ещё чуть-чуть, ещё немножко - мы вытащим тебя! Всё будет хорошо, правда-правда, ещё лучше прежнего будет, слышишь?.. Давай, скажи что-нибудь!
- Кас?.. - выдохнул, наконец, менестрель. От звуков родной речи в голове немножко прояснилось, и даже мысли заворочались какие-то. А эльф всё говорил, и говорил, и говорил - будто сам боялся замолчать хоть на секунду.
- И Кас, - тут голос его дрогнул. - И с ним всё будет хорошо. Ещё лучше прежнего будет. Давай, дружок, держись, не спи. Не спи!.. Ты вспомни какую-нибудь песню, давай... любимую свою. Ты пой давай, ну!
- Я… не...
- Можешь ты, всё ты можешь. Давай, не хочешь петь - так просто говори со мной. Глаза не закрывай, не спи!.. Давай, расскажи мне что-нибудь!
Почему-то стало вдруг смешно. Почему-то Кёрли вдруг поверил - будто не сам сжимал часами иссохшую, твёрдую руку мёртвого Каса. Потому что Skaledi сказал - а значит, так и будет.
Он даже вспомнил, пусть и не без труда, варисийский диалект Всеобщего. Улыбнулся. И через силу прошептал:
- Ой, дэво... чка... румяно яблоч... ко...