Глава одиннадцатая. Чечня
О конце 1839 г. Шамиль был «словно выброшенный хлам; никто не глянул в его сторону, он никому не был нужен»{508}. Но через год «все племена между Сунжой и Аварским Койсу подчинялись его железной воле, признавали его абсолютным правителем и по мановению его руки были готовы ринуться куда угодно»{509}. В своем возвращении к власти, напоминавшем возрождение птицы Феникс, Шамиль блестяще воспользовался рядом обстоятельств, среди которых не последнее место занимали ошибки русских. «Мы сами шли рука об руку с Шамилем, словно верные друзья», — с горькой иронией пишет Юров{510}.
В 1839 г. русским казалось, что дух горцев сломлен. Осуществление планов 40-го года, писал Граббе, «не встретит сопротивления... Ни серьезных волнений, ни общего восстания ждать не приходится»{511}. Складывалось впечатление, что настало время установить прямое правление в Чечне. В горские общества назначались приставы, причем в основном из местных жителей, верно служивших русским{512}. Они селились непосредственно в общинах и «строго следили за поведением подведомственных селений»{513}.
Довольно быстро чеченцы узнали «прелести» русского правления:
«Все лучшее у них отбиралось под предлогом взимания налогов и податей; случалось, что по доносу и просто злому навету арестовывались [163] совершенно безвинные люди; с арестантами и даже заложниками обращение было бесчеловечным... во время военных экспедиций допускалась реквизиция скота и продовольствия»{514}.
Эти акты произвола, по-видимому не сильно отличавшиеся от норм жизни в остальных частях империи, казались свободолюбивым чеченцам, не привыкшим ни к какому правлению, невыносимыми. Но самым большим просчетом русских стала конфискация огнестрельного оружия. 22 года спустя Шамиль будет вспоминать, как «не без удовлетворения» следил за попыткой Пулло разоружить чеченцев и в любой момент ждал отделения Чечни, которое он предвидел{515}.
Оружие у горцев было больше чем необходимая вещь обихода; это был предмет их гордости, атрибут мужественности и свободы. Оружие переходило из поколения в поколение, передавалось от отца сыну и считалось самым ценным достоянием. Разоружить горца значило его страшно унизить{516}. Как чудовищно заблуждались русские в психологии горцев, можно судить по хвастливому заявлению Пулло, что конфискация ружей «позволяет впервые внушить горцам мысль, что правительство вправе лишить оружия тех, кто использует его не по правилам»{517}. Когда дело зашло так далеко, чеченцы уже не знали, чего им и ожидать. Скоро по всему краю поползли слухи, что разоруженное население русские власти собираются превратить в крепостных, мужчин забирать в солдаты, а женщин делать дворовой прислугой{518}. Особенно сильно будоражили «неосторожно брошенные» слова, приписывавшиеся Пулло: «Теперь, отняв у них оружие, нам остается снять с женщин шаровары»{519}.
Не стоило удивляться тому, что в горах Верхней Чечни, труднодоступной для русской армии, аулы отказывались подчиняться и не пускали к себе приставов. Чтобы прижать непокорных, их изолировали от внешнего [164] мира, запрещали им продавать зерно и пользоваться пастбищами. Из-за плохого в эти годы урожая на всем Кавказе это было очень эффективным средством воздействия{520}.
Вину за ухудшение обстановки впоследствии стали возлагать на «крайне грубого, бесцеремонного и часто несправедливого» Пулло и его «драконовское правление»{521}. Но совершенно очевидно, что для Граббе Пулло стал козлом отпущения. Одесский грек по происхождению, выходец из мелкопоместной дворянской семьи, Пулло начал военную службу в 1805 г. и в 1834-м был назначен командующим Сунженской линией. Он считал, что покорение чеченцев «мирными способами невозможно, и применение оружия необходимо как единственное средство их усмирить»{522}. Впрочем, в этом он не особенно отличался от своих начальников. Более того, в своих действиях он следовал планам и указаниям сверху, прежде всего исходившим от самого Граббе, хотя нельзя отрицать, что исполнял он эти указания с особым рвением. Вина Пулло, таким образом, состояла в том, что он был ниже по чину и не столь благородного происхождения, как Граббе, а главное — не обладал такими, как тот, связями в Петербурге.
«К марту 1840 г. обстановка в Чечне накалилась до предела, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв»{523}. Этой искрой послужили два внешнеполитических события. Первое было связано с Восточным кризисом 1839–1841 гг., внепосредственными участниками которого стали турецкий султан Махмуд II и египетский паша Мухаммед Али. В апреле 1839 г. султан бросил свою армию против номинального, но непокорного вассала{*37}, чтобы отнять обратно Сирию и отомстить за унизительное поражение 1831 г.{524}. Но 24 июня сын египетского паши Ибрагим наголову разбил турецкую армию. 30 июня султан Махмуд скончался. Неделю [165] спустя командующий турецким флотом увел корабли, составлявшие основу морских сил, Турции, в Александрию и перешел на сторону египетского паши. Стамбул без армии и флота, с шестнадцатилетним мальчиком на султанском троне, оказался перед Ибрагимом беззащитным. Кризис, в который включились главные европейские державы, разрешился только в июне 1841 г.{525}
Вести об этих событиях, часто в чудовищно искаженном виде, не могли не проникнуть на Кавказ и не взволновать его обитателей. У кавказских мусульман, как и у других их единоверцев на всем Ближнем Востоке, никогда не живших под правлением египетского паши, Мухаммед Али получил необыкновенную популярность, стал легендарным героем, обрел масштабы почти мессианские{526}. Во всем мусульманском мире во всех его слоях настолько уверовали в непобедимость Мухаммеда Али, что «когда в Персии получили известие о падении Акры, даже шах этому не поверил. Как свидетельствует русский генеральный консул в Эрзеруме, шах призвал русского посланника и попросил его «по-дружески дать честное слово, что это правда»{527}. Среди кавказских мусульман усилились слухи о грядущей «победе полумесяца над крестом», а русские власти были сильно обеспокоены тем, что «наши мусульманские провинции, граничащие с Турцией», подобно «всей азиатской Турции, готовы поднять восстание в пользу египетского паши при первом же движении его сына Ибрагима»{528}.
К тому же вскоре на Кавказе появились «агенты» Мухаммеда Али, настоящие или самозванцы, с письменными и устными посланиями паши{529}. С двумя такими посланиями ознакомили читателей русские газеты. В одном из них, адресованном «всем улама» и влиятельным лицам Дагестана, говорилось:
«Я только что вел войны с семью монархами — английским, германским [очевидно, австрийским], греческим, французским, султаном [Абд [166] аль] Маджидом [Абдул Мечидом] и другими, которые милостью Аллаха полностью мне подчинились. Теперь я повернул оружие против России, а посему назначаю Шамиля-эфенди вашим шахом [sic!] и посылаю ему две печати. Повелеваю вам во всем ему повиноваться и помогать мне в моем деле. Обещаю также послать к вам часть своих войск. Кто не будет выполнять мое повеление, лишится головы вместе со всеми неверными»{530}.
Другое письмо якобы от Ибрагима «всем чеченским и дагестанским у лама и старейшинам» гласило:
«Поскольку земли, на которых вы обитаете, принадлежат мне по праву наследования, я, веруя в нашего единого и единственного Аллаха, иду утвердить свои права. Под моим началом неисчислимое войско, и когда я в конце зимы или в начале весны вступлю с ним на Кавказ, вы все должны собраться в верховье Терека. Мы объединимся и вместе завоюем земли Дагестана, возьмем Астрахань, Дербент и Анапу, мы изгоним неверных с земель Ислама»{531}.
Считать ли эти и другие подобные письма настоящими или фальшивками, действительно ли египетский паша намеревался завоевывать Кавказ — тема для дискуссий российских чиновников и ученых, для нас это принципиального значения не имеет. В предмете нашего рассмотрения существенным является то, что у Мухаммеда Али была мотивировка{532} и возможность привести Кавказ в волнение; для нас важно то, что он использовал эту возможность в сделках с Блистательной Портой{*38} и европейскими державами{533}, что русские власти, прежде всего в Тифлисе, были обеспокоены [167] такими перспективами; а главное, что эти послания произвели огромное впечатление на чеченцев и черкесов и таким образом подлили масла в огонь кавказских событий.
Другая череда происшествий, послуживших искрой для взрыва в Чечне, имела место в западной части Кавказа. Черкесов пугало безостановочное продвижение русских на их земли, к тому же они терпели большие лишения вследствие неурожая и экономической блокады со стороны русских; это толкнуло их на массированные набеги на русские линии. Иностранная агентура, конечно, не преминула воспользоваться взрывоопасной ситуацией.
В Англии, которая никогда не признавала за Россией права на восточное побережье Черного моря, попытки усмирения черкесов «открыли широкие возможности для антирусской пропаганды». Русский царь «кажется, вновь, как он сделал это в Польше, намерен подавить народ, борющийся за свободу. Между тем он укрепляет свои позиции на Кавказе, следовательно, возникает угроза того, что у него появится возможность напасть на Османскую империю, двинуться в Персию и даже в Индию»{534}. «В действительности в большинстве случаев политика Великобритании в этот период [1815–1841] в сравнении с Россией была более провокационной. На Балканах, на Кавказе, в Афганистане и в Персии, а также в Константинополе, в Сирии и Египте англичане трудились куда как действеннее, нежели их русские партнеры, а если говорить о сфере влияния, то она расширялась у Англии, а не у России. Английские государственные деятели утверждали, что их цели оборонные, но возьмись Россия судить об этом не по словам, а по делам, как это делают англичане по отношению к русским, то беспристрастный судья скорее всего правой признает Россию»{535}.
В 1834 г. Дэвид Уркварт, тогда секретарь английского [168] посольства в Стамбуле{536}, посетив Кавказ и с тех пор став активным поборником английской и вообще европейской поддержки кавказцев, стремился даже организовать английскую интервенцию на Кавказе. Вместе со своими агентами, главными из которых были Белл, Лонгворт и Спенсер{537}, он побуждал черкесов стать на пути продвижения русских, обещая им скорую английскую интервенцию, и наладил контрабандные поставки оружия и боеприпасов{538}.
В конце 1839 г. к английским агентам присоединились агенты Мухаммеда Али с обещанием скорой войны египетского паши с Россией и призывами к горским народам Кавказа поднять общее восстание{539}. Тогда английские агенты уже обещали Мухаммеду Али, что на несколько лет вмешательство Англии в кавказские дела гарантировано{540}. Вот еще одна усмешка истории: в то время, когда английская агентура рука об руку с агентами Мухаммеда Али трудилась среди черкесов, английское правительство пошло противоположным курсом, возглавляя европейские державы в борьбе против Мухаммеда Али и за его вытеснение из Ливана. Не менее ироничной кажется причина этого курса, состоявшая в том, что некоторые правящие круги Англии и их агенты боялись, как бы египетский паша вместе с русскими не завоевали и не поделили между собой Месопотамию и Персию{541}. Все это, хотя и не было главной причиной, привело к драматическим событиям.
19 февраля 1840 г. черкесы захватили и разрушили на Черноморском побережье русский редут Лазарев. Следом подверглись нападениям другие редуты и крепости:
Вельяминовское (12 марта), Михайловское (2 апреля), Николаевское (15 апреля) и Навагинский. Последний был частично захвачен (6 мая), но впоследствии отбит. Последнее нападение на редут Абин (7 июня) было отражено{542}. Русские были застигнуты врасплох, но после [169] краткого замешательства перешли к решительным действиям: из Крыма пришло подкрепление, и к ноябрю 1840 г. все редуты и крепости были восстановлены и укреплены сильнее прежнего{543}.
И все же действия черкесов стали серьезной помехой в покорении Кавказа, и последствия этого сказывались на протяжении долгих лет. Известие о падении Лазаревского редута и последующие события наэлектризовали обстановку в Чечне. Это и послужило искрой, от которой заполыхал весь край. Чеченцам нужно было только получить вождя, а такой человек уже полгода находился среди них.
Приехав в Ичкерию с семью своими сподвижниками, Шамиль поселился в ауле шубутского общества Гарашкити. Сразу после штурма Ахульго и бегства Шамиля кое-кто из его наибов вознамерился было занять место имама{544} Но как только выяснилось, что Шамиль собирается оставаться имамом, трое — Шуайб аль-Цунутури, Хаджи-Ташо и Джавад-хан аль-Дарги — вернулись к нему и продолжали ему верно служить{545}. С их помощью Шамиль стал постепенно, как пишет Юров, «приручать жителей Гарашкити. Незаметная деятельность имама увенчалась поразительным результатом... По всей округе пошли разговоры о его прозорливости, мудрости и умении справедливо разрешать споры и конфликты. Местные жители толпами стали стекаться к нему, прося научить их жить по законам веры и правды. Слава имама росла и быстро распространилась среди чеченцев, находившихся под властью русских приставов, и чеченцы вольно или невольно стали сравнивать то, как вел себя Шамиль, с деятельностью наших чиновников, и сравнение это было далеко не в пользу последних. И тогда, доведенные нашим скудоумием и оскорблениями до отчаяния, чеченцы решили просить имама... возглавить их вооруженное восстание»{546}. [170]
С такой просьбой к нему шли депутации из Нижней Чечни одна за другой, и Шамиль сперва отнекивался, но потом с неохотой уступил. Но, дав свое согласие, он не забыл взять с чеченцев торжественную клятву в беспрекословном ему повиновении и велел дать ему заложников из самых уважаемых семей{547}.
Но прежде чем возглавить чеченцев, Шамилю пришлось оттеснить одного серьезного соперника. Хаджи-Мухаммед происходил из влиятельного аксайского рода и был сыном знаменитого Хаджи-Учара Якуба, убившего генералов Лисановича и Грекова. Укрепив свой авторитет званием хаджи (в 1837–1838 гг. он совершил хаджж — паломничество в Мекку) и уже упоминавшимися письмами Уркварта и Ибрагима-паши, он решил было утвердить собственную власть и вытеснить Шамиля из Аргунского ущелья{548}. Но будучи моложе Шамиля, уступая ему в легитимности, влиянии и власти, Хаджи-Мухаммед был вынужден пойти с ним на соглашение. В итоге, если верить русскому переводу одного письма, Хаджи-Мухаммед якобы получил звание второго, или вторичного, имама{549}. Но скоро он вообще исчез со сцены. В последнем о нем известии упоминалось его намерение вернуться в Стамбул{550}.
В сопровождении сильного отряда шубутцев Шамиль стал объезжать селения Нижней Чечни, всюду встречая восторженный прием{551}. Пулло дважды покидал Грозную, чтобы «держать чеченцев в покорности», но меры, которые он предпринимал, «благоприятных результатов не дали»{552}.
Скоро Шамиль со своими соратниками продемонстрировал, что хорошо усвоил уроки прошлого и многому научился. Отказавшись от попыток строить и оборонять укрепления, он перешел к классической тактике партизанской войны. Вот как описывает это Бадли:
«Он угрожал противнику с севера, востока, запада и юга, постоянно находился в движении, [171] распускал своих лихих бойцов по домам, потом снова их собирал, словно волшебник; обладая неимоверной подвижностью горских всадников, не нуждавшихся ни в каком снаряжении и снабжении, все необходимое имевших при себе, он постоянно налетал на русских там, где они меньше всего ожидали»{553}.
«Его отряды, приняв этот новый способ действий, которым они неизменно стали пользоваться в будущем, благодаря своей поразительной подвижности практически всегда успешно избегали генеральных сражений с нашими войсками. Наши же колонны, пытаясь их преследовать, доходили до полного изнеможения»{554}, — сообщает Юров.
Если говорить о стратегии имама и его наибов, то они действовали в манере, свойственной горцам во все времена, той, что И. Бер называет «оборонительно-наступательной»{555}. Она состоит в том, чтобы сдерживать наступающего противника на своей территории, где удобнее всего действовать самим, измотать его силы и затем контратаковать. Итак, для описываемого периода характерно чередование этапов сдерживания и наступательных операций, или, пользуясь образным выражением Шамиля, поведение горных потоков с их «то большой, то малой водой». Эти этапы, или фазы, краткие вначале, в дальнейшем становились продолжительнее и масштабнее. В период с марта по ноябрь 40-го г. таких этапов было тринадцать. Но их подробное описание не входит в задачу этой книги.
В апреле Шамиль поделил Чечню на сектора своих четырех наибов — Ахбирди Мухаммеда, Джавад-хана, Шуяба и Хаджи-Мухаммеда, — и приказал им действовать по разным направлениям. К примеру, 17 апреля Ахбирди Мухаммед и Шуяб провели боевые операции один в Назрани, другой в Гурзуле. 26 апреля сам [172] Шамиль был в Авке, Ахбирди Мухаммед грозил напасть на Грозную, а Хаджи-Ташо — на Внезапную{556}.
Не вняв предостережениям Пулло, Граббе ускорил отъезд в Грозную генерал-лейтенанта Галафеева{557}, которого прочили на место командующего Левым флангом русских линий, приказав ему начать строительство редута Гурзул ранее намеченного срока{558}. Галафеев прибыл в Грозную 22 апреля и следующие шесть месяцев разрывался между строительством редута и пятью экспедициями, в которых «он прошел всю Чечню, понеся большие потери и ничего не добившись»{559}. Одно из его сражений на реке Валерик, где он потерял 346 человек, обессмертил в своей поэме Лермонтов{560}.
В дальнейшем Головин обвинял Галафеева и своего начальника Граббе в том, что они сосредоточили усилия на возведении редута Гурзул, когда «остро требовалось принять энергичные меры, чтобы прекратить беспорядки в Чечне». Эта проволочка, пишет он, дала Шамилю бесценное время упрочить свою власть, так что когда Галафеев взялся за это, было уже слишком поздно{561}. В некоторых случаях Галафеев, действительно, проявил удивительную нерасторопность, но его пассивность не всегда была русским во вред. Если учитывать, что русские были плохо оснащены материально и не имели четкой концепции, более активные действия, которые им в общем-то были не по силам, могли бы повлечь за собой куда большие потери и беды{562}.
Завлекая Галафеева в бессмысленные походы, весь результат которых сводился к тому, что «сжигались хижины и вытаптывались поля»{563}, Шамиль сам наносил удар за ударом. 6 июня Ахбирди Мухаммед и Джавад-хан разбили отряд русских под Назранью. В результате этих побед «полностью отделились галашцы и карабулакцы... и начались волнения среди ингушей»{564}. Шамиль не сумел своевременно закрепить этот успех, потому что на него было совершено покушение и он на двадцать дней был прикован к постели{565}. [173]
В июле Шамиль обратился к Северному Дагестану. 22 и 23 июля он нанес сокрушительное поражение Клюгенау под Ишкарти и Эрпели, после чего до конца сентября играл с генералом в «кошки-мышки»{566}.
11 октября Ахбирди Мухаммед совершил набег на Моздок, убил там 22 солдата и 6 гражданских, 19 солдат и 9 гражданских были ранены, 11 женщин и детей он увел с собой{567}. «Известие об этом набеге... поразило в самое сердце генерал-адъютанта Граббе»{568}. Он сам приехал на Левый фланг линий и взял командование в свои руки. С 8 ноября и до конца месяца он провел две экспедиции в Малую и Большую Чечню, но «так же неудачно, как и ранее». Все, что Граббе удалось сделать, это «разрушить те деревушки, которые не сжег Галафеев», и «потерять много людей»{569}. 30 ноября Граббе вошел в Гурзул и развел войска по зимним квартирам. Наступление осени и полное истощение личного состава после восьмимесячных маршей не позволяло и думать о новых кампаниях.
Крутые перемены, произошедшие в поведении Шамиля в 1840 г., видны из следующих двух фактов. В сентябре 1839 г. он обратился к Граббе с предложением изъявить покорность русским властям вместе с Хаджи-Ташо, Шуябом и народом Ичкерии. Граббе выдвинул те же условия, что и в Ахульго, и переговоры на этом закончились{570}. В октябре 1840 г. с предложением начать переговоры выступил Головин. Он послал в Темир-Хан-Шуру своего адъютанта подполковника Мелик-Беглиарова с заданием вступить в тайные переговоры с Шамилем. Суть предложений имаму была прежней;
Головин надеялся «не просто уговорить его установить мир, а даже участвовать в осуществлении планов правительства»{571}.
Шамиль ответил неопределенно: «Если слова русских правдивы... пусть они сначала снесут свои редуты в Аваристане, Зырянах и Мятлах... вот тогда мы поговорим о мире». А до той поры, добавил он, всякому, кто [174] придет к нему с подобным предложением, он велит в наказание отрезать нос{572}.
Больше Головин не пытался договориться с Шамилем. К середине 1841 года он пришел к заключению, что «пока Шамиль жив, у нас нет надежды на добровольное подчинение России порабощенных им племен, сопротивление будет продолжаться до последнего... У нас еще не было на Кавказе такого ярого и опасного врага, как Шамиль. Благодаря стечению обстоятельств, его власть приобрела религиозно-военный характер, какой в начале распространения исламизма позволил мусульманскому мечу потрясти три четверти вселенной. Шамиль окружил себя слепыми исполнителями своей воли, и неминуемая смерть ожидает всякого, кто навлечет на себя малейшее подозрение в умысле посягнуть на его власть. Заложники, в случае измены семейств, их давших, подвергаются безжалостной казни; а правители, посаженные им в разные кавказские племена, — его покорнейшие рабы, причем наделенные правом казнить и миловать. Наша первейшая задача состоит в том, чтобы ликвидировать это страшное правление»{573}. [175]