Резаные раны осматриваются каждый день на предмет симптомов воспаления.
«Значит, собираешься вернуться в университет?»
«Возможно, когда буду готова».
«Сколько есть способов сказать «саморазрушение?»
Пока я лежала в больнице с трубкой в носу и порезами на лице, она приходила ко мне и прижималась ко мне щекой. Я пыталась объяснить диетологу, чьи тонкие руки и печальные коровьи глаза немедленно навевали на меня сон: другим девушкам в группе, которые приходила пожаловаться и поворчать; Холли, которая даже не слушала моих диких откровений и вместо этого надевали на уши плеер и танцевала по палате диско. Мне было наплевать, что они не могли меня, слышать, потому что у меня все равно ничего не выходило, во всяком случае ничего осмысленного:
«Встретимся на углу… Встретимся в Копа…»
Что бы я ни хотела сказать, все выходило не так, потому что она все время оглушительно кричала у меня в голове.
«Что за жуткий беспорядок ты устроила! Ну ты и дура, просто фантастическая дура»
Я думала, если звуки сложатся в слова, и я расскажу им, что моей душой овладела дьяволица, меня засунут в какое-нибудь место еще хуже, чем то, в котором я была.
И все-таки мне ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пробрался ко мне внутрь и вытащил ее за волосы, потому, что она отрезала меня по кусочкам. Сначала простая попытка приподняться на локтях была для меня колоссальным достижением, не говоря уж о том, чтобы есть или говорить. И пока я не научилась огрызаться, пока не научилась, как лестью выманивать крохотный скальпель из ее рук, чтобы сделать по-своему, она угрожала мне и ругала меня. И пока мои сокурсники думали, не наехать ли им в Кению или не пойти ли ассистентами в городскую лабораторию, я лежала в темном углу больницы, обливаясь потом при мысли, что она может убить меня во сне.
Глава 8
Мне снится, что я бегу, как некоторым снится, что они приходят в школу в одном белье. За неделю или около того до соревнований я просыпаюсь на мокрых от пота простынях, в которых запутались ноги, и мама, цокая языком, пытается их распутать.
Сны немного отличаются друг от друга. Иногда я бегу по внутренней дорожке, позади всех остальных бегунов, и, как бы упорно и быстро я ни бежала, расстояние между нами никак не уменьшается, наоборот, с каждым пружинистым толчком ноги я все больше и больше от них отстаю. Или я стою на внешней дорожке, спереди всех остальных, и уверена в своем ложном первенстве, но тут стреляет стартовый пистолет, и я вдруг не могу бежать достаточно быстро; у меня лодыжки цепляются друг за друга, ноги все в синяках, связки растянуты, и я падаю на чужую дорожку. Однажды мне приснилось, что как раз на словах «На старт… Внимание…» меня обделала большая птица. В тот раз я проснулась со смехом.
Мы с мистером Сэлери решили, что я не спринтер, что я разогреваюсь слишком долго. Он говорит, что моя сила в выносливости, а не в скорости. Но в школе среди бегунов я показала лучшее время, и поэтому, сегодня я участвую в соревнованиях за школу Святого Себастьяна и беге на четыреста метров.
Мама и Жизель пришли на стадион за меня поболеть. Жизель такая худышка, что похожа на четырнадцатилетних девчонок вокруг нее, но при этом почему-то и на старую женщину. Она надела смешной теннисный козырек зеленого цвета и большие солнцезащитные очки, как у кинозвезды (ее прежняя одежда ей велика, поэтому она носит мои старые вещи).
Но я слишком нервничала, чтобы задумываться о том, как ненормально выглядит Жизель, даже если Бобби Карни, прыщавый, коренастый парень, толкатель ядра, отпускает дурацкие комментарии о том, что моя сестра «горячая штучка», похожа на супермодель или кого-то в этом роде.
Когда раздался выстрел из пистолета, я стартовала идеально. Я не перепрыгнула через линию, не шлепнулась на соседнюю дорожку, не сделала ни одной ошибка из тех, которые мне снились. Наоборот, ноги рванулись из-под меня и стали совершать серию идеально длинных маховых шагов, и на первой сотне метров я обошла пятерых девушек. Потом за девчонкой с темным хвостом я перешла на ровный шаг, именно так, как велел мне мистер Сэлери, и шла за ней по пятам до последней стометровки. На последних тридцати метрах я обошла девчонку с хвостом, а передо мной замаячила спина Люси. Она всегда шла впереди меня, мускулистая спина Люси.
Странно, но мне как будто все равно, что она победила. Я пожала влажную руку Люси, смахнула капли пота с носа и почувствовала себя нормально. Мне еще нужно много чего сделать со своими мышцами, с темпом. Люси была для меня примером: если она может это сделать, значит, смогу и я, и я буду стараться и дальше, даже если у меня постоянно болят колени и спина.
Может быть, я не расстроилась из-за проигрыша потому, что на финишной прямой меня что-то отвлекло: я увидела отца. Он смотрелся чуть старше, чем был, когда умер, и на нем были шорты, резиновые шлепанцы и бейсболка козырьком назад. Это был папа, или папин призрак, наверное, чуть бледнее, чуть толще, но все равно Томас. Он приложил руки рупором ко рту и кричал: «Давай! Давай!»
Он опять появился, когда я подошла к зрительским местам, где сидели Жизель и мама. Он стоял за ними и ел мороженое с таким видом, будто подслушивает их разговор. Конечно, когда я подошла к ним, он пропал.
В последний раз за сегодняшний день, когда наши пути опять пересеклись, мы поговорили. Я была в раздевалке, собирала спортивную сумку, и тут он толкнул меня под руку, как он это делал, еще когда был жив, и меня это раздражало.
– Холли. – Он все еще говорил с акцентом и произносил мое имя так: «Хоули».
– Привет, пап.
– Почему на твоей сестре этот дурацкий козырек? Почему она такая маленькая? Мне сначала показалось, что это ты.
– Она больна, папа.
– Больна? – Он встревожился.
– Ну, знаешь, малость чокнулась.
Я покрутила пальцем у виска, думая, что, может быть, у призраков плохо со слухом, что с ними надо объясняться знаками.
– Ой.
С виду он совсем смутился, и я подумала, может, рассказать ему про то, как мы жили последние девять лет. Еще я подумала: если он умер, откуда же у него это пивное пузо?
– Ты отлично бежала, Холли.
– Спасибо.
– Нет, правда, ты слышала, как я кричал?
– Слышала.
Он не обнял меня, не коснулся, что меня удивило – ведь он был ласковый, насколько я помнила (тем более что я была его любимицей). Он просто медленно побрел прочь, повернув бейсболку козырьком вперед, и вьетнамки хлопали по его подошвам.
Теперь мне кажется вполне разумным, что он не дотрагивался до меня, я же знаю, как ему было трудно даже прийти и поговорить со мной. Может, он боялся, что напугает меня. Может, он думал, что и вторую дочку сведет с ума, если будет мне являться и вести разговоры тет-а-тет. Может, он думал, что у его семьи и так полно проблем, не хватало еще призраков в летней одежде, которые лезут обниматься. Не знаю.
Я сунула в сумку олимпийку с капюшоном и потную фут6олку и побежала на парковку, где меня ждали мама и Жизель. Я посмотрела вперед и увидела, как он уходит. Мама и Жизель хихикали и махали мне. Сдерживая желание броситься вдогонку за папой, я пошла к ним. Я смотрела, как папа растворяется на фоне зеленого поля и одуванчикового пуха, и странная мысль пришла мне в голову: «Я позвала, и он пришел…» Что-то сказало мне, что, если бы я побежала за ним, если бы я слишком сильно захотела быть с ним, он больше бы не вернулся. Не вернулся бы во второй раз.
Глава 9
Сердечно-сосудистая деятельность повышает уровень серотонина, а также объем крови, поступающей к мышцам.
Холли бегает дважды в день, готовясь к соревнованиям в следующую пятницу, а в остальное время запирается у себя в комнате вместе с Джен, и они там хохочут до упаду. Холли жалуется, что я становлюсь похожей на маму, с тех пор как стала работать в больнице.
– В каком смысле? – спросила я, забеспокоившись.
– Не знаю, ты так па меня смотришь, а иногда говоришь ее голосом.
С Агнес в последнее время тоже было трудно. Сегодня для начала она прицепилась к моим волосам. Кажется, среди всего, что она ненавидит во мне, особенно она ненавидит мои дреды.
– Ты кто такая? Негритянка, что ли? – язвительно заявила она, когда увидела меня в первый раз. – Что, голову лень помыть?
– Я блондинка, Агнес. Я белая. Просто такая прическа. У меня волосы чистые, чище некуда, – бессмысленно объяснила я.
– Нет никаких белых! Уж теперь-то, когда девчонки стали как мальчишки, а мальчишки как девчонки и девчонки со светлыми волосами устраивают у себя на голове птичьи гнезда, как у черных. Выходит, нет ни белых, ни черных и вообще никаких!
Я отвела ее в кофейню. У нее на руках было двое тяжелых мужских часов, а по зубам размазалась розовая губная помада. Когда она сказала мне, что в пончики кладут наркотики, я засмеялась и сказала, что хорошо бы, коли так. Никто не говорил мне, что с Агнес шутить нельзя. Это не тот случай, когда можно наладить доверительные отношения, как позже объяснила мне мама.
Отработав свою смену с Агнес, я забираю Сола из редакции газеты. Он садится в машину, его длинные ресницы опущены, глаза усталые и печальные. Сол журналист, как его отец, но у него тоже положение вроде стажера. Он работает в «Сан» и занимается журналистскими расследованиями. Целый день проводит в тени отца, гоняется за чужими словами и рассказами, а потом приходит ко мне с запачканными типографской краской руками, с черными полосками на лице, держа в руке три газеты и жалуясь на рекламное пространство.
Он садится в машину и целует меня. Он сделал это в первый раз, и от его мягких губ по моему телу пробегает ударная волна. Я автоматически кладу кулак на мотор, скрытый в его грудной клетке, в ямке над желудком, и чувствую, как его энергия циркулирует по телу. Он теплый, и мне хочется чувствовать его рядом, подпитываться его теплом. Как только я начинаю слишком много об этом думать, я отнимаю руку от его живота, отчего его дыхание ускоряется, и когда у нас во рту становится горячо, он отворачивается. Он пристально смотрит на дорогу и вытирает губы, как будто только что сказал что-то не то, и в конце концов еще больше размазывает черную краску по губам.
Мы подъезжаем к стадиону и входим внутрь. Он крепко берет меня за руку и держит ее, поглаживая по пальцам. Я вижу, как Холли разминается: делает упражнения на растяжку и прыгает в обтягивающих шортах и джемпере – она решила не надевать свои нахальные красные шорты. Если на этих соревнованиях она займет призовое место, то поедет в спортивный лагерь для бегунов. С другой стороны, если ее баскетбольная команда выиграет матч на следующей неделе, она поедет в баскетбольный лагерь.
Сол покупает одно из таких огромных красно-бело-синих фруктовых мороженых.
– Хочешь чего-нибудь? – спрашивает он, вытягивая десятку из кармана джинсов.
Я качаю головой.
– Две сардельки в тесте, пожалуйста.
– Сол!
– Что? – Он улыбается, приподнимая тонкие брови. – Да ладно, Жизель, что вы за люди, восточноев-ропейцы… Что ты имеешь против мяса в тесте? Съешь одну, а я другую.
Маленькая девочка-подросток с одиннадцатью сережками в ухе протягивает ему заказ.
«Это проверка. Тебя проверяют».
«Сарделькой?»
Я дергаю себя за волосы, отчаянно стараясь не показать Солу, что меня начинает трясти от одной мысли, что я съем дурацкую сардельку. Мне кажется нелепой моя паника, потом я вспоминаю, как, когда я лежала в клинике, диетолог повела нас в кондитерскую показать, что нет ничего плохого в том, чтобы есть, и не задумываться о том, что ты ешь. Что нет ничего плохого в том, чтобы иной раз перекусить, даже если ты не голодна, что так поступают нормальные люди и это не значит, что ты тут же разжиреешь, как свиноматка.
Я откусила кончик сардельки, острый масляный соус просочился ко мне в рот, и потом я уже не могла остановиться, я проглотила его, прежде чем мы даже нашли место на заднем ряду трибун. Какая разница, если я съем маленький кусочек жаренного в масле мяса?
– Похоже, ты все-таки проголодалась, – говорит Сол, садясь прямо и глядя вперед, на поле, как увлеченный мальчишка.
– Я всегда голодная, – говорю я, пытаясь понять, куда он смотрит.
– Слушай, Жизель мне нравится гулять с тобой в парке и все такое, и приходить на соревнования Холли, и так далее, но вот что я тут подумал: мне бы хотелось пригласить тебя, ну, знаешь, на свидание, настоящее свидание. Посидеть в каком-нибудь месте.
– Я…
«Нет, категорически нет».
– Что? Ты же ужинаешь, или как? Он поворачивается ко мне и громко всасывает мороженое, а липкий красный сладкий лед стекает по его ладони.
«Ты что, правда собираешься пойти на свидание?»
– Да, иногда, мне нравится итальянская кухня.
– Отлично, значит, итальянская. – Сол официально жмет мне руку, сделка заключена.
– Значит, договорились. Может, в четверг?
– Четверг годится, нет, подожди… Нет, похоже, четверг все-таки годится.
– Я заеду за тобой к половине восьмого.
– Сол… – Я тяну его за куртку. Он повернул лицо к ветру, отвернувшись от меня.
– А?
– Что случилось?
– Ничего. Наверно, я просто боялся тебя пригласить. Я думал, ты откажешься. Вас же, девчонок, не разберешь, с ума можно сойти.
Девчонок. Он считает меня девчонкой. В кои-то веки эта мысль не приводит меня в ужас, как и мысль о том, что я могу быть чьей-то девушкой, его девушкой. Он снова смотрит прямо вперед, моргая длинными ресницами. Он доел до середины мороженого, оно белоснежное. Он вытирает руку о сиденье и пачкает его.
– Почему бы я стала отказываться?
Он смотрит на меня, как будто я самая большая дура на свете, и пытается вытереть об меня руку. Я смеюсь.
– Не смотри так на меня, Соломон. «И ради бога, ты что, ребенок? Не смей об меня вытираться. – Я отталкиваю его руку и кладу ему на колени.
– Извини, но, когда я сижу на школьных соревнованиях по бегу, во мне просыпается какой-то идиот.
Одной рукой я беру его липкую ладонь, а другой обнимаю за плечи. Я вижу, как Сэлери смотрит на нас с передней скамейки, а потом идет в нашу сторону, и пытаюсь отцепиться от Сола. Я вижу, что Сэлери, как и я, тоже нервничает из-за Холли. Он слабо улыбается мне и кашляет в кулак.
– Как она? – спрашиваю я, глядя на Сэлери сквозь полузакрытые глаза.
– Хорошо, хорошо. Правда, я чуть-чуть беспокоюсь. Она вчера жаловалась на колено. Мы надели на него поддерживающий наколенник. Думаю, у нее все будет нормально.
– Хорошо…
– Я слышал, ты училась на медицинском. Поздравляю. Тебе всегда удавались науки.
– Да, я только что закончила первый курс… Взяла небольшой отпуск… посмотрим, как оно пойдет.
Первыми идут мальчики, бегут на сто и на четыреста метров. Потом объявляют девочек и дистанцию полтора километра. Я вижу, как Холли на краю поля растягивает ноги и подпрыгивает вверх-вниз. Как она ненавидит пистолет. Она королева фальстартов. Выстрел всегда раздается у ней в голове на секунду раньше, чем нужно, и она подпрыгивает в воздух, как дикий кролик. Она бросает на трибуны озабоченный взгляд и ставит белую кроссовку на белую линию.
И перед самым выстрелом она подносит руку к левому уху, чтобы увеличить громкость на слуховом аппарате. Раздается сухой, отрывистый хлопок, как будто ломается палка, и она устремляется за Люси, ее Немезидой.
На Люси зеленая сетчатая майка с поблекшими буквами БПС – «Богородица Присно Скорбящая». Холли держится сразу за Люси, двигаясь с полной отрешенностью, ее руки затвердели, кулаки округлились, как будто она держит желуди.
Холли – бегун традиционный, она не идет на риск, не тратит лишней энергии. Одно из ее правил на соревнованиях – дать девушке впереди нее «разгрести все воздушные молекулы», поэтому Люси делает всю основную работу в течение трех долгих кругов, а Холли вырывается вперед на последнем отрезке. Я закрываю глаза, чувствуя, как жирная еда укладывается в моем сжавшемся желудке. Я слышу дыхание Сола, как будто оно у меня в голове.
– Ох, – говорит он, и потом: – Холли.
Я открываю глаза. Белые линии, разделяющие дорожку, разорвались, и Холли лежит на траве с расставленными ногами. Локти у нее окровавлены, залеплены гравием, лодыжка подвернулась. Она поднимается, глядя в никуда, умело, автоматически, как будто ее тянет какая-то невидимая веревка. Она бросается назад на дорожку. Кажется, я всю жизнь смотрела, как Холли стремительно ныряет вперед и растягивается на асфальте.
Ах, Холли…
Люси вчистую обходит ее и приходит первой. Холли приходит второй и продолжает бежать, положив руки на бедра. Сэлери тут же оказывается рядом с ней, вытирает ее мокрый лоб полотенцем, вытягивает ее руку, чтобы осмотреть ссадину от падения. Она отрывается от него и подходит к ограде, где в конце концов садится и опускает голову на колени.
Ох…
Глава 10
Это чертово тело никогда не делает того, чего ты от него добиваешься. Колено цепенеет, нога цепляется за трещины, и боль в икре никогда не проходит, даже если очень долго растягиваться. Сквозь дыру в кроссовках с травы протекает дождь, носок промокает, нога съеживается и после этого кажется похожей на дурацкий изюм. Идиоты друзья на боковых местах орут: «Холли, давай! Холли давай!» А потом ты за6ываешь сказать молитву и вспоминаешь, когда останется бежать каких-нибудь тридцать секунд: «Отец наш небесный, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, приидет царствие твое, царствие твое, царствие твое». И ты выдыхаешь слова, а не воздух, и теперь Бог уж точно на тебя разозлится. Потом пистолет разрывает голову опять и опять, как будто у меня ломается шея в петле.
После соревнований я иду домой одна, хотя Сол и Жизель хотят купить мне мороженое в «Дэйри куин», и Сол обещает взять мне парфе с арахисом (мое любимое). Дома тихо. Я напустила ванну и сижу в ней, пока вода не остынет, кожа на пальцах ног становится прозрачной. Ноги у меня на редкость жуткие. Мама с Жизель постоянно грозятся отвести меня на педикюр. Как-то прошлым летом мама взялась за них с пемзой и бутылкой лосьона для ног, растерла мне ступни, подрезала ногти и накрасила симпатичным розовым лаком, а потом приподняла и поцеловала мои подошвы с волдырями. Разумеется, меньше чем через двое суток я бежала кросс под дождем и все испортила. Тогда я забралась в мамину постель после горячей ванны, показала обломанные ногти и попросила сделать все по новой. «Холли, я не могу вечно делать это за тебя, научись сама»», – сказала она. Но потом вздохнула и спросила, какой цвет мне нравится, и я выбрала темно-вишневый.
Видимо, она права: требуется много времени и труда, чтобы следить за телом, чтобы быть девушкой. Иногда мне кажется, что это слишком трудно, и мне лень этим заниматься. У меня коротко пострижены волосы, и если я не в школьное форме, то ношу джинсы, мужские рубашки и кроссовки. Мне нравится принимать ванну, но все остальное – выщипывать брови, бриться, подводить глаза – нет уж, мне хватает и того, что я смотрю, как это делают Кэт и Жизель. Я помню, мне было лет семь, я сидела на плетеной корзине для белья в нашей общей ванной и смотрела, как Жизель красится. В старших классах она часами просиживала перед зеркалом, но теперь стала больше похожа на меня и не тратит столько времени на то, чтобы хорошо выглядеть. Но одну-единственную уступку она делает – умывается и выщипывает брови.
– Разве тебе не больно? – спросила я ее, когда она сосредоточенно дергала брови.
– Жутко больно. Даже не вздумай выщипывать брови или бриться. Если кому-нибудь и можно без этого обойтись, так это тебе.
Мои ступни достаточно размокли, чтобы привести их в порядок, но мне лень, поэтому я включаю горячую воду, она плещет мне на ноги, омывает ссадины на локтях и коленях, потом я свешиваю ноги с края ванны. Руками я сжимаю живот, делаю ромб из кожи и думаю, что некоторые подружки Жизель прокололи себе пупки и на моем пупке пирсинг тоже смотрелся бы неплохо, но мама, скорее всего, прибьет меня, если я вытворю что-нибудь в этом роде. Потом я сунула в себя палец, чувствуя, какая я тугая и теплая. Я чувствую нежную кожу вокруг отверстия вагины; у нее есть название, смешное какое-то, девственная плева. Столько шуму из-за такого маленького кусочка кожи, из-за которого у женщины всего-то раз в жизни течет кровь. Жизель сказала мне, что в Китае некоторые женщины мажут себя яичным белком, чтобы сделать вид, будто они девственницы. Мне моя нравится. Я чувствую, как она раскрывается, когда я растягиваю ноги перед бегом. Интересно, можно ли ее найти после того, как у тебя был первый секс.
Спрошу у Жизель. Наверняка она будет смеяться и отколет какую-нибудь тупую шуточку.
«Это же не плацента. Ты что, хочешь ее зарыть?» Может, и хочу, не знаю, скажу я. Из-за секса поднимают столько шума, что создается впечатление, будто нужно как-то отметить такой знаменательный случай.
Теперь вода в ванне совершенно остыла, но мне все равно не хочется вылезать, поэтому наполовину от скуки, наполовину из любопытства я проталкиваю палец глубже и двигаю кончиком. И когда вынимаю его, вдруг чувствую толчок удовольствия. Повторяю еще раз.
Эй, это же маленькая кнопка, крошечная электрическая кнопка. Тогда я шире развожу ноги, нижняя часть тела чуть поднимается над водой, спина выгнута, и я повторяю, пока меня не охватывает изумительное чувство.
Вдруг по какой-то ужасной причине у меня в голове возникает лицо Сола, не тело, не руки, а его улыбающееся, застенчивое лицо. Его иссиня-черные глаза бегают по мне, как это бывает перед тем, как он собирается пошутить. Чем больше я стараюсь мысленно прогнать его глаза, наблюдающие за мной, тем яснее я их вижу, и скоро я бросаю это дело и представляю себе, как он смотрит на меня в ванне, как соблазнительно я выгляжу, когда мои колени подняты вверх, волосы намокли и облепили голову. Чем больше я разбухаю и намокаю, тем шире становятся его глаза, пока его лицо не пропадает совсем, или, может быть, его снес поток крови, ударивший от мозга до низа живота.
Вот это называется любовью? Когда кто-то дотрагивается до тебя в этих крошечных, тайных, влажных местах, а ты не против? А потом все кончилось, и больше я не могу думать о любви, потому что здесь нет никого, кроме меня, в этом потрясающем желтом приливе лихорадки, которая пульсирует у меня в ногах и в сердце.
Я включаю холодную воду и сую голову под струю. Потом зажимаю нос и опускаю голову в грязную воду моей мерзости. И не выныриваю со своими одиночествами, чтобы глотнуть воздуха, пока не слышу, как сестра барабанит в дверь, упрашивая, чтобы я ее впустила.
Глава 11
Переломы костей (у молодых людей): если концы кости соединить и жестко зафиксировать, срастание происходим без образования костной мозоли. Однако чтобы восстановилась обычная прочность кости, молодым людям требуется больше времени.
Три ночи подряд мне снится, как Соломон спрыгивает с небольшой скалы, надев маленькие бумажные крылышки, только чтобы меня рассмешить. Часть меня боится, потому что, мне кажется, что он разобьется и переломает все кости, а другая часть не перестает визжать и выть от смеха.
На четвертую ночь крылья разрываются, начинают просвечивать широкие белые плечи, у него грязные волосы, он пахнет жестяным потом и морем. А через несколько ночей, вместо того, чтобы прыгнуть он подходит прямо ко мне. Становится на колени рядом со мной, просовывает руку между сладок юбки и, наклоняясь, говорит: «Люби меня, люби меня крепче».
Глава 12
В субботу на школьной площадке я играю с группой старших парней, потому что на следующей неделе будет важный матч, и мне нужно играть во всю силу. Мы там единственные девушки: я и Шанталь, чернокожая девчонка ста восьмидесяти сантиметров ростом. Сначала парни не хотят, чтобы мы с ними играли, но потом говорят, ладно, валяйте.
Мы с Шанталь в разных командах, поэтому нам приходится прикрывать друг друга. Парни как-то странно с нами обращаются. Например, если нас ловят на пробежке или двойном ведении, то никто не придирается, а если кто-нибудь из нас падает от хорошего удара, орут «Нарушение!», и упавшая получает право бросить мяч. Но этот фаворитизм имеет и обратную сторону, потому что они все время указывают нам, что делать, как будто мы не знаем баскетбольных правил или вообще тупые.
Рой, который только что промазал из идеальной позиции под корзиной, пытается обвинить меня и говорит:
– Почему тебя не было в полукруге? Где ты гуляла?
Гуляла, черт меня возьми! Это ты гулял! Мы с Шанталь обычно глотаем эти придирки, только закатываем глаза, глядя друг на друга, но тут Шанталь не выдерживает:
– Да пошел ты, Рой! Мы с Холли всегда держимся у корзины, дали бы уж нам мяч для разнообразия. А то болтаемся без толку.
Сегодня у нас большой городской турнир. Я не могу решить, нравятся мне эти городские матчи или нет. Ехать на желтом школьном автобусе все утро только затем, чтобы тебе надрали задницу девчонки, которые в легкую могут тебя обогнать, обойти, обставить по очкам, не больно-то приятно. Они хорошо играют. Быстро двигаются. А если ты пытаешься фолить или отбить у них мяч, тебе конец.
Джен выводят из игры ко второму периоду, и я могу точно сказать по тому, как обе стороны огрызаются и собачатся друг с другом, что после игры будет беда. Я думаю, даже Сэлери, который обычно ни черта не понимает, тоже это чувствует.
– Иди домой, Джен, – говорит он.
– Чтоб они сдохли. – Джен садится рядом со мной, растирает пальцы, думая, что она такая крутая, такая сильная.
Сэлери разрешает мне играть в последних двух периодах, хотя у меня ужасно болит колено, и все идет кувырком. Игроки другой команды то и дело выбивают мяч у меня из рук, мы постоянно пропускам пасы и обвиняем друг друга. Все безнадежно запутывается. В итоге нас обходят на двадцать очков. Я чувствую, как у меня на затылке волосы стоят прямыми потными шинами.
И, разумеется, после игры та команда подсылает к нам в раздевалку гонца.
– Вас ждут на парковке! – кричит маленькая шестиклассница в толстых очках и со всех ног бросается вон из раздевалки.
Я встречаюсь глазами с Джен. У нее взлетают брови.
– Кто-то сказал, что будет драка? Точно! Мы их достанем! – кричит Джен, захлопывая дверцу шкафчика и шлепая меня но спине. Джен злится из-за проигрыша, и у нее вдруг находятся лишние силы. – Что скажешь, Холли? Ты со мной?
– Не знаю, Джен, они, прямо скажем, здоровые кобылицы.
– Мы их сделаем.
Мы поплелись наружу, как кучка солдат, Джен впереди, подпрыгивает, готовая к потасовке. Кэт держится чуть позади с испуганным видом, глядя, как остальные девчонки кишат вокруг нас.
– Эй, неудачницы! – Передо мной вырастает высокая девушка с длинными черными волосами и круглыми блестящими глазами и толкает меня в грудь. Я тоже толкаю ее, мое сердце вдруг начинает биться так, что чуть не выпрыгивает из груди.
– Потрогай мою подругу, – говорит Джен, вскипая, как сорвавшаяся с цепи собака.
Во мне что-то дрожит, трясется, а защитница той команды шагает вперед и хватает Джен за воротник куртки, как в старом кино про гангстеров.
У меня устают глаза. Мир обесцвечивается, остается только белый цвет вражеской куртки, которая движется на фоне Джен и сводит меня с ума. Кулак защитницы под подбородком Джен похож на камень, и я беру Джен под руку, думая, что, если я буду держать ее при себе, все обойдется. Обойдется.
Но тут на меня напрыгивает другая девица, а остальные отступают, как будто бегут назад, медленно, их кроссовки пинают мое лицо, запах резины и мусора у меня в голове, и тут, откуда ни возьмись на нас одновременно наваливаются пять девчонок. Мы с Джен, сцепленные друг с другом, падаем на асфальт, и нас раздавливает на дне «кучи-малы». Но потом меня отрывает от нее, я одна, в воздухе, приземляюсь на холодный металл.
Тогда раздается голос Сэлери, и я чувствую запах крови в сломанном носу. В глазах теплая жидкая боль, и ощущение, словно кто-то наступил мне на грудь. Меня хватают за волосы, орут, но я ничего не слышу. Ничего не слышу, кроме спокойного голоса мистера Сэлери и шума крови в ушах.
Я на бампере машины. Не могу двинуться. Надо мной склоняется лицо Джен, а Сэлери тянет меня вверх за руки и ведет в другую машину, повторяя:
– Что случилось? Что случилось? Что случилось?
Девочки, девочки…
Я могу только прижать руку к лицу, чтобы оно не вытекло, удержать его и сохранить в руке, а Сэлери говорит:
– Господи Иисусе, господи, господи.
Он смотрит вверх, и я знаю, что Кэт и Джен на заднем сидении, притихшие, и из-за всего и того и вдобавок из-за того, как мистер Сэлери всуе повторяет имя Божье, я начинаю беспокоиться. Поэтому я пытаюсь повернуть зеркало вниз и посмотреть, не похожа ли я на какую-нибудь идиотическую картину Пикассо или что-нибудь в этом роде, и мое лицо течет, как будто у меня в носу взорвался бенгальский огонь, течет кровь, ой, кровь, так что я даже не могу посмотреть, что за ужас у меня на лице, потому что у меня в груди такое чувство, будто она сейчас провалился.
Хотя у меня сломан нос, по пути в больницу я не плачу. Я не плачу, даже когда врач сует пальцы в горящие огнем трещины у меня на груди и говорит:
– Больно совсем не будет.
И тогда у меня в голове гремит гром, и мир превращается в туннель. И потом я уже возвращаюсь домой, свободная.
Самое сложное, когда лежишь в больнице, – это что приходится спать в одиночку. После того как умер папа, мы с Жизель почти каждую ночь спали вместе с мамой. По большей части Жизель спала, отвернувшись от меня, но иногда мы с ней лежали лицом друг к другу, свернувшись на одной стороне кровати и сцепившись пальцами.
Когда папа был еще жив, иногда мы все вчетвером спали в их кровати: я уютно устраивалась у него под рукой, а Жизель обнимала мамино, бедро. Если мы выезжали куда-нибудь в отпуск или на выходные, то сдвигали вместе все матрасы. Папа рассказывал истории, пока мы не засыпали, или странные анекдоты для Жизель, которых я никогда не понимала.
Когда мы были маленькие, мы вскарабкивались на родителей, как зверята, пробираясь в их мягкую фланелевую теплоту, мама громко смеялась над стандартной папиной шуткой надо же было на тысячи миль уехать от своего крестьянского прошлого, чтобы все равно спать вместе с детьми. Мы все истерически хохотали, особенно мама, как будто первый раз ее слышали.
– Черт, девчонки, зачем же я столько денег потратил на кровати? – говорил он, притворяясь, что недоволен, ворочался и вытягивал мои коленки на матрас, так чтобы мои чересчур длинные ноги не свешивались с кровати. – Знаете, жалко, что у нас нет козы, потому что коза тоже спала бы с нами. А посмотрите-ка на это, – говорил он, хватая меня за щиколотки, а я пищала от восторга. – В носках в постели! Да еще в разных! Один зеленый, другой красный! Ну натуральная цыганская царевна!
Мы спали как животные, сворачивались у них в руках со своими страшными девчачьими снами. Мы с Жизель были просто счастливы, что они никогда не выгоняли нас из комнаты, если мы ночью прокрадывались к ним, когда волновались о чем-нибудь, болели или недостаточно намаялись за день, чтобы заснуть.
Мне больше всего нравилось, когда по утрам мы с Жизель притворялись, что спим, и они накрывали нас своими пуховыми одеялами. Он сидел и поглаживал мою икру или волосы, пил кофе, запах крепкого черного эспрессо наполнял комнату, а он ждал, пока мама вернется из душа, а когда она возвращалась, то шла в другой конец комнаты, чтобы высушиться. Полуоткрытыми глазами я смотрела, как она одевается. Меня завораживал темный шрам от кесарева сечения, петлявший от лобка до пупка, знаменуя мое появление в мире. Потом я переводила взгляд на другой конец комнаты и делала вид, что сплю, что не слышу, как они шепчутся о предстоящем дне, О нас на языке, которого я не понимала.
После того как он умер, мы совсем перестали смеяться о козах, носках и цыганах. Обычно, по ночам я просто держала маму за руку, а она лежала и смотрела в потолок, а Жизель поворачивалась к нам спиной. И наш траур, который сначала был острым, жгучим ощущением отсутствия, стал глухой болью.
Когда я перешла в среднюю школу и меня приняли в баскетбольную команду, я стала засыпать на диване под включенный телевизор.
– Я оставила тебе завтрак на столе и немного денег на сок, – говорила мама, дотрагиваясь до моего плеча, – Уже почти половина девятого.
И каждое утро я выскальзывала из сна в карие глаза мамы с болью в шее из-за того, что спала сидя.
– Мама, почему мы такие грустные? – спрашивала я, пока она гладила меня по голове.
Первую ночь после того, как Жизель вернулась из больницы, она странно посмотрела на меня, когда я сидела в маминой кровати и читала комикс.
– Хол, может, тебе уже пора спать в собственной кровати?
Я покачала головой и попробовала не обращать на нее внимания. Но в ту ночь, завернутая в простыню, Жизель заползла между мной и мамой.
– Мне так холодно, – прошептала она, хотя стоял май и уже было тепло.
И когда я гладила дрожащую спину моей сестры, я чувствовала пушок, мягкие белые анорексические волоски, которые вы росли, чтобы защитить ее во время всех тех одиноких ночей, когда она спала не дома.
Теперь я, как и она, одна в больничной палате. Если надолго закрыть глаза и совсем не шевелиться, можно превратиться в ничто. Это не сон и не тихая молитва. Это просто исчезновение, без звуков, без жара, без боли. Отсутствие вне времени. Меня нет. В этой комнате.
Глава 13
Бинтовать сломанные ребра не рекомендуется.
После звонка мы с мамой молча едем в больницу. Проходим по ярко освещенным коридорам в педиатрическое отделение, где Холли сидит в кровати, окаменевшая от болеутоляющих. Ее уложили на куче подушек, на носу у нее повязка. Я проверяю, не перебинтовали ли ей ребра. На лице у сестры изнуренная улыбка, она говорит «привет» излишне бодро, и мы подтягиваем стулья поближе к ее кровати.
Мамино лицо пронизано… чем? Я больше не могу сказать. Может быть, смесью гнева и облегчения или просто усталостью человека, привыкшего к дурным вестям. Но она тоже улыбается, одной рукой берет ладонь сестры, другой мою.
Я заговариваю первая, протягивая руку, чтобы погладить Холли по голове.
– Ты как?
– Нормально. – Она пытается улыбнуться, но ее запекшиеся губы трескаются. – Не спрашивайте меня, что случилось. Все равно что. Не спрашивайте.
Холли смотрит прямо перед собой на нарисованного Винни-Пуха, который достает мед из горшка. Не очень удачная картинка: старина Винни похож на веселую крысу с разлитием желчи.
Но я и не собиралась спрашивать. Я знаю агрессию девочек-католичек и Холлином мире, знаю, что они обожают драться. Это был и мой мир и в средних, и в старших классах; семь долгих лет невообразимого ада. А еще я знаю, на что способна Холли: я видела, как она стоит на руках на гравии, плюхается животом вниз с двухметровой вышки для прыжков в воду. Холли живет ради этого, но вдруг я удивляюсь, потому что она начинает говорить, медленно, своим прежним детским голоском:
– Прости меня, мама, я так виновата.