И еще он сказал: «Почему нам не может присниться, что мы два человека? Для Ихвана аль-Сафы это был очень сложный вопрос».
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Роберт Ирвин. Арабский кошмар
– Сны приходят из ночи.
– А уходят куда?
– Куда угодно.
– Чем ты их ощущаешь?
– Ртом.
– Где находится сон?
– В ночи.
Интервью с семилетним ребенком из книги Жана Пьяже «Мир в представлении ребенка»
Глава 1
Дорога в Каир
Долгое время я рано ложился спать. Хотя чтение в здешних краях – искусство не очень распространенное, я, признаюсь, люблю предаваться этому занятию, особенно в постели. В высшей степени приятно оно, как я обнаружил, когда лежишь, подперев книгу коленями, чувствуешь, как тяжелеют веки, и уносишься в сон, уносишься далеко-далеко, да так, что поутру трудно понять, где кончилось содержание книги и начались сновидения. Лучше всего для подобной цели подходит повествование о нравах и обычаях какого-либо экзотического народа.
Не менее долгое время я намереваюсь написать путеводитель по здешним краям или роман, путеводитель в форме романа или роман в форме путеводителя, во всяком случае – повествование, предназначенное для чтения в постели. Написание книги, где герои и злодеи фабулы должны совершить путешествие по местности, которую я желал бы описать, – задача чрезвычайно трудная, но выполнимая. Ныне я ложусь спать поздно, а если лягу пораньше, мне не дают уснуть необъяснимые страхи, но, лежа во тьме и в холоде, я начинаю отчетливее видеть форму своего будущего повествования.
Город Александрия западным путешественникам и читателям известен сравнительно неплохо. Другое дело – Каир, в Каире, я уверен, более, чем где-либо, чужестранцу требуется проводник, ибо, хотя главные памятники города у всех на виду, его соблазны эфемерны, до них не так легко добраться, и хотя тамошние жители могут с улыбкой приветствовать чужеземца, берегитесь, ибо все они – шарлатаны и лгуны. Если сумеют, они вас одурачат. Я смогу вам там помочь. Более того, я покажу, каким бывает город не только днем, но и ночью, и давно желаю показать, каким он предстает в снах и вожделениях его обитателей. В противном случае этот путеводитель был бы абсолютно лишен смысла.
Должно быть, нынче жарко, но, по-моему, очень холодно…
18 июня 1486 года
– Каир.– Драгоман с нескрываемой гордостью показал вперед, хотя город был виден уже более часа. И уже более часа, как вдоль дороги появились шатры бедуинов и тюрков и редкие лотки мелочных торговцев. Через несколько минут им предстояло миновать предместье Булак и въехать в ворота аль-Кантара. Их зубчатая каменная кладка с огромными щелями была мистификацией, в лучшем случае – символом защиты, ибо ничего не защищала. Их полуразрушенные стены были буквально завалены ветхими домишками и лавчонками, которые притулились к ним, ища поддержки. За ними высился лес минаретов, куполов и прямоугольных башен.
«Каир – вот он, Вавилон, Великая Блудница, город множества ворот, откуда войска магометанских всадников несут чуму и смерть в земли христиан. Там Черный Папа сарацинов держит свой двор и плетет сети, дабы накрыть ими и уничтожить христианский мир, оттуда шлет он нам на гибель армию наемных убийц, еретиков и отравителей. Иерусалим, Акка, Фамагуста – сколько городов пало пред его войсками и сколько еще падет, прежде чем вы опомнитесь? Многие ли еще не томятся в неволе в Египте и не гнут, подобно сынам Израилевым, спину на фараона? Сей сатанинский город во власти дьявола и сам властвует с дьявольскою силой, ибо многие ушли в Египет и не вернулись. Воины Христовы, к вам мы взываем…»
Бэльян размышлял о слышанной им проповеди в защиту крестовых походов, которую тремя годами раньше произнес в Ферраре фра Джироламо. Каир казался мирным и привлекательным, совсем не похожим на великий Вавилон, город множества проповедей и трактатов. Он безмятежно грелся в лучах желтого предзакатного солнца.
Драгоман уже ускакал договариваться с караульными у ворот. Ближе к вечеру каждый член группы заплатит равную долю въездной пошлины. Драгомана наняли еще в Александрии – не столько как проводника, ибо по дороге из Александрии в Каир едва ли можно было заблудиться, сколько для того, чтобы от имени группы вести переговоры о пище, жилье и чертовски часто взимаемых в пути пошлинах. Лишь немногие в группе могли похвастаться хотя бы слабым знанием арабского. Объединились они случайно, собравшись в отряд для защиты от нападений разбойников и произвола мамлюкских чиновников (что в сущности одно и то же). Страх три дня объединял их в пути, но в Каир их привели самые разнообразные цели. Было среди них около дюжины венецианских купцов, временно проживавших в Александрии и явно знакомых с маршрутом. Был также художник, которого сенат Безоблачной Республики, оказав любезность султану, отправил на лето писать портреты султановых наложниц. Был германский механик, искавший работу, предпочтительно имеющую отношение к ирригации или портовым мастерским. Был еще один англичанин, который представился Майклом Вейном, но до иной информации не снизошел. Довершали компанию парочка армянских купцов, делегация анатолийских турок, сирийский священник и десятка два французов и итальянцев – таких же паломников, как и он.
Бэльян, размышлявший, когда они въезжали в город, о том, совершает ли и Вейн паломничество, был так поглощен своими мыслями, что едва заметил у ворот мамлюков, числом не более тридцати, но вооруженных и вымуштрованных лучше, нежели те, коих они видели до той поры. Миновав ворота, они окунулись в мир тьмы и зловония. Бэльяну это пришлось по душе. Ему сразу вспомнился родной Норидж. Всадники медленно двигались сквозь почти зримые клубы смешанных запахов – мочи, пряностей и гниющей соломы. На каменных возвышениях сидели перед своим товаром лавочники, молча, угрюмо смотревшие на караван неверных. Над лавчонками нависали опиравшиеся на широкие каменные карнизы верхние этажи домов, а из этих этажей выступали, в свою очередь, деревянные балконы и решетчатые коробки, так что солнце, столь яркое за воротами, было здесь почти закрыто. Внизу мерзко хлюпали по грязи копыта их мулов, наверху висели турецкие фонарики, мокрые муслиновые мешки и огромные бронзовые талисманы. Повсюду виднелись прибитые к зданиям или висящие между ними то Рука Фатимы (с ее ладони злобно смотрел одинокий глаз), то магический квадрат, то Печать Соломонова. И еще сверху, из домов, из-за деревянных решеток доносился визг насмехавшихся над европейцами женщин, а на самой улице арабские ребятишки толкали участников процессии и невразумительно жестикулировали. Европейцы продвигались вперед медленно, с величайшей осторожностью. Они явились просителями и существовали за счет долготерпения.
Когда путешественники въехали в караван-сарай, атмосфера в группе заметно разрядилась. Караван-сарай был уже на три четверти заполнен иностранцами. Во внутренних дворах были точно напоказ выставлены кувшины с вином, а на одной из верхних сводчатых галерей два францисканца соорудили молельню на открытом воздухе. Мулов с громкими криками освободили от поклажи; представители мухташиба зарегистрировали товары; началась борьба за лучшие места на галереях. Бэльян нашел себе местечко рядом с венецианцами, в углу одной из галерей, расстелил одеяло и погрузился в сон.
Когда он проснулся, была глубокая ночь, но во внутреннем дворе царило все такое же оживление. Почти все венецианцы были внизу и яростно спорили с мухташибом. По бокам неподвижно стоявшего мухташиба находились два огромных турка, которые держали фонари на длинных палках. Под сундуками с товарами, из-за которых шла перебранка, изнывали чернокожие невольники. Группа мужчин тщетно пыталась уговорить верблюда выйти в те же ворота, в которые он вошел. В центре двора поджаривался барашек. Один францисканец лежал, распластавшись ниц, перед алтарем. Другой разговаривал с несколькими паломниками, спутниками Бэльяна. Когда Бэльян поднялся, они заметили его и знаками подозвали к себе. Он направился к ним, чувствуя, как от нестерпимой ночной жары и остаточного ритма многодневного путешествия кружится голова.
– Скверные новости.– Эти слова, пока он приближался к компании, донеслись до него по-французски и по-итальянски. Он решил слушать француза.
– Вот что рассказывает монах. Виз завтра не будет. Канцелярия давадара закрыта, а получить аудиенцию у какого-либо чиновника султана невозможно. Идет трехдневный праздник в честь обрезания султанова внука, которое состоится в пятницу. И это еще не все. Плата за визу повысилась, да и на дороге к горе Синай нынче весьма небезопасно.
Потом заговорил монах:
– В последнее время даже монастырю Святой Катарины не только бедуины грозят, но и солдаты султана. Они говорят, что паломники не приносят с собой денег.
Бэльян втайне обрадовался. По правде говоря, вынужденная задержка в Каире вполне его устраивала. Его удовлетворение связано было с его двуличием, ибо в Египет он прибыл не только паломником. После того, как более года назад, в Англии, он поклялся отправиться в монастырь Святой Катарины, что на горе Синай, а оттуда – в Святую Землю, ему было дано поручение от французского двора. Он должен был под видом паломника объездить земли мамлюков в качестве шпиона, подмечая численность мамлюкских войск, прочность фортификационных сооружений и другие важные особенности. Считалось, что мамлюкское правительство в Каире опасается нападения оттоманских турок с севера и готовится к войне в Сирии. Утверждалось также, что в Каире зреет опасный заговор. Или все это было игрой воображения? Слухи, доносившиеся с востока, озадачивали христианских королей. Неопределенность возложенной на Бэльяна задачи предоставляла ему широкие возможности для различных предположений.
«Несмотря на все несообразности и противоречия, я докопаюсь до истины».
Его начали одолевать грезы о погонях в подземных сточных водах, о потайных входах и выходах, свечах с отравленными благовониями и таинственных сигналах надушенными платочками; ему уже представлялось, как он плетет паутину интриг, заговоров и контрзаговоров. Скрепя сердце он вернулся к реальности. Монах толковал о том, что завтра начинаются празднества в честь обрезания. Завтра на ипподроме перед султаном и простым людом Каира пройдут парадом отборные полки мамлюков и состоится демонстрация искусства как массированных маневров, так и единоборств, – безусловно, благоприятная для иностранных наблюдателей возможность оценить боеготовность этих невольничьих полков и неплохой критерий для будущих суждений Бэльяна.
Остальные слушатели принялись чертыхаться, брызжа слюной, – новость они восприняли отнюдь не так спокойно. Монах, воспользовавшись их растерянностью, произнес импровизированную проповедь о преградах, зримых и незримых, с коими им предстоит столкнуться в последующие месяцы. Несколько раз он прерывал свои пространные рассуждения о земном путешествии к небесной цели, дабы предостеречь их от опасного непотребства обрезания и татуировок. Зачарованный тем, как монах истолковывает отношение Церкви к членовредительству, Бэльян какое-то время слушал, а потом устало повернулся и вновь побрел по винтовой лестнице к своему спальному месту. Венецианцы, одержавшие победу в споре с мухташибом, тоже устраивались на ночлег.
Вновь он проснулся лишь около полудня, когда солнечные лучи уже добрались до погруженной в полумрак галереи. Он полежал немного, тщетно силясь припомнить некий дурной сон и вслушиваясь в звуки. Со всех концов города доносились крики муэдзинов, усиливаясь и слабея в дисгармоничном контрапункте, зовущие к молитве зухр. Несколько венецианцев громко играли на тароччи. Больше в караван-сарае почти никого не было. Поодаль, на той же галерее, сидел, поджав ноги на коврике, Вейн, безучастно смотревший в расположенный внизу двор.
В смятении оттого, что проспал полдня, Бэльян поспешно направился к выходу из караван-сарая, рассчитывая позавтракать в какой-нибудь таверне. Лишь выйдя за ворота, он остановился, вспомнив, что за стенами жилья для европейцев едва ли сыщется вино.
Он замер в нерешительности, освещенный ярким солнечным лучом, который пробивался на большую площадь сквозь деревья и колонны. Напротив ворот караван-сарая, из которых он вышел, стояла мечеть Эзбек. Простиравшиеся во все стороны узоры ветвей и напоминавшая сталактиты отделка выступов и пазух свода огромной колоннады мечети придавали площади, даже залитой ярким солнечным светом, вид таинственной кристаллической преисподней, по которой бесцельно носились голуби и бабочки. Сотни каирских бедняков устремлялись к фонтанам и резервуарам колоннады и, засучив рукава и убрав со лба волосы, наклонялись и толкались над струящейся водой, дабы совершить ритуальное омовение. Многие лотки уже закрылись, поскольку их владельцы направились в мечеть на полуденную молитву.
Мимо неслышно пробежал шелудивый медведь, очевидно, оставленный без присмотра, и Бэльян, покосившись, провожал его взглядом до тех пор, пока в поле его зрения не попала оставшаяся открытой лавка. У входа, глубоко в тени, сидели несколько турок и венецианский художник, который изучал какую-то книгу. Бэльян вспомнил его имя: Джанкристофоро Дориа. Оторвавшись от книги, Джанкристофоро ободряюще кивнул, и Бэльян подошел к нему. В лавке продавалось горячее черное варево в фарфоровых чашечках. Венецианец купил ему одну, молча обменявшись жестами с хозяином, и так же молча протянул Бэльяну сухарик. Они смотрели, как в мечеть проникают немногие опоздавшие. Внезапно Джанкристофоро заговорил.
– Кава, – жестом показал он на горькую жидкость.– Их праведники и богомольцы пьют его, чтобы не уснуть во время религиозных обрядов, но простые люди тоже его пьют. На вкус он лучше воды, если, конечно, привыкнуть.
Джанкристофоро уже привык, ибо ранее прожил несколько лет в Турции, куда его и еще одного художника посылали с аналогичной миссией. Пища, одежда и религия в Турции и Египте ему уже успели надоесть, а порученная миссия то наскучивала, то приводила в ужас.
– Ненавижу земли сарацинов, страну иллюзий и иллюзионизма, царство подкупа и обмана. Гостям здесь предлагается бесчисленное множество развлечений, но за все это в конце концов приходится платить. Следует хорошенько узнать араба и быть начеку, если хотите избежать беды. Все они так и норовят ободрать вас как липку.
– Я уже бывал за границей – Франция, Италия, Германия.
– А-а, но это место особое, здесь неосмотрительные люди подвергаются жестокому обману. Позвольте мне привести пример. Помните день, когда мы высадились на берег? – Бэльян его помнил: старики, сидящие на берегу, их пальцы, перебирающие четки, поднимающийся штормовой ветер, пальмы, гнущиеся от него почти пополам.– Так вот, в тот день я пошел прогуляться по песчаному пляжу в западном направлении, в сторону болот Мареотиса. Через несколько часов ходьбы я натолкнулся на мужчину и мальчика, сидевших у самой кромки моря. Они остановили меня и принялись выпрашивать денег. Нищие – это бич здешних мест, и я отказал им и намеревался было продолжить путь, как вдруг мужчина вновь остановил меня, ухватившись за мой рукав, и сказал, что отчаянно нуждается в деньгах и, если я не дам ему два динара, он тотчас же убьет родного сына. Я, конечно, рассмеялся ему в лицо, однако – нет, он говорил серьезно. Он силой усадил меня на песок рядом с ними и извлек из своей матерчатой котомки горшочек золы, большой моток каната и дудочку. Золу он размазал себе по лицу и по лицу мальчика. Канат положил на землю и уселся перед ним с дудочкой. Когда он заиграл, небо начало затягиваться тучами. Играя, мужчина неотрывно смотрел на меня, улыбался с неким странным намеком и поглаживал канат. Каково же было мое удивление, когда канат неожиданно задрожал и начал подниматься, поначалу неуверенно, но вскоре большая его часть уже возвышалась вертикально над мотком, а верхний конец скрывался в облаках. Потом мужчина обратился к мальчику – я решил, что с угрозами, поскольку мальчик бросился мне в ноги и стал молить о помощи. Так, по крайней мере, казалось, но я не понимал, что происходит, и ничего не сделал. Тогда мужчина принялся гоняться за мальчиком вокруг мотка каната и гонялся, пока мальчик не ухватился вдруг за канат и со всей резвостью, на какую был способен, не начал карабкаться вверх. Мужчина извлек из котомки нож. Зажав нож в зубах, он последовал за мальчиком наверх и вскоре тоже скрылся в облаках. Я вновь остался один на берегу и так сидел, пораженный происшедшим, глядя на морские волны. Прошло довольно много времени. Потом я постепенно осознал, что мой камзол намокает. Я поднял голову, полагая, что пошел дождь. С неба и вправду закапало, но капли, которые падали на мой камзол, были каплями крови. Потом появилось и нечто другое: сначала рука, затем нога – одна за одной упали на песок все отрезанные части тела мальчика. Наконец я увидел, как отец спускается по канату с головой мальчика в руке. Когда он оказался на земле, канат мягко улегся вокруг него.
Вновь увидев араба, я испытал непостижимое чувство облегчения, и когда он попросил у меня два динара, я без возражений дал их ему. Он связал свои вещи и куски сыновьего трупа в узел, махнул мне на прощанье рукой и удалился со своим узлом в сторону Александрии. Онемев от удивления, смотрел я, как он уходит. На другой день, однако, я увидел в Александрии и отца, и сына – они сидели возле кондитерской и набивали желудки едой. Все это был сплошной обман. Он попросту околдовал меня так, что я вообразил, будто вижу, как он лезет по канату убивать своего сына. Колдовство…
Тут Бэльян перебил его и сказал, указывая на свою чашку кофе:
– А вы чего хотели? Это пойло стоит полдинара за чашку. Неужели вы думали, что всего за два динара он убьет родного сына?
– Да нет, нет, наверно… но меня одурачили. Если я когда-нибудь снова встречу этого иллюзиониста, то за последствия не ручаюсь.
– Но вы живописец, а разве живопись – не одна из форм иллюзионизма?
Джанкристофоро едва сдержал гнев:
– Да нет же, ей-богу! Быть может, других художников их произведения губят, но я никогда не стремлюсь обманывать. Все мои цвета неестественны, в основном это оттенки золотистого и алого, и я не пользуюсь перспективой, ибо перспектива обманывает глаз, а обманывать глаз – значит обманывать рассудок, что не менее безнравственно, чем рассказывать бессмысленные истории. Высокое искусство должно основываться на высокой морали. По правде говоря, меня гложет множество сомнений по поводу моей нынешней миссии. Султан – иноверец и дикарь. Он ничем не отличается от всех прочих турок, разве что получше одевается. Все турки похожи друг на друга. Все его наложницы на одно лицо, нелегко заставить этих сук позировать, не зная их языка, к тому же они боятся, что я рисую их изображения, дабы упрятать туда их души. Да не хочу я никуда прятать их души. Не уверен, что у турецких шлюх вообще имеется нечто подобное. Душа султана-безбожника, должно быть, проклята, и все же она у него есть, но у женщин душа отсутствует. Вот почему так трудно писать их портреты, ведь невозможно ухватить внутреннюю сущность, ее попросту нет, есть лишь тело, которое можно изобразить в общих чертах. Короче, если тело мужчины есть Храм Божий на Земле, то женское тело – в свою очередь всего лишь обезобрансенная копия мужского. Уж поверьте. Когда я писал Баязетов гарем, я возненавидел его (точнее, возненавидел их) и выпуклости их белой плоти, глаза рептилий и чары, от которых бросает в дрожь. Я знаю, что возненавижу и этих египтянок. Их формы будут слишком округлыми для более или менее сносных линий рисунка. Вы, разумеется, понимаете, что я ничего не имею против женщин как таковых? В довершение всего в здешних домах скверное освещение, на базаре трудно найти нужные краски и масла, да еще и жара. Я пытаюсь выполнить свою работу, а все в это время клюют носом.
Вконец подавленный, он умолк. Бэльян слушал с непроницаемым лицом. Может, этот человек – сумасшедший? Или попросту гомосексуалист, коему поручена смехотворно неподходящая работа? У Бэльяна закружилась голова. Жара усиливалась. Человек, назвавший себя Вейном, вышел из караван-сарая и торопливо зашагал по темному переулку, который через базары вел к Цитадели. Джанкристофоро лениво показал на него пальцем.
– Этому человеку многое известно о красках и маслах, и еще он знает арабский. У него можно многому научиться, но лучше, наверно, этого не делать. Он алхимик, и у него есть близкие друзья при мамлюкском дворе. По обеим причинам он весьма опасен. Полагаю, на днях он сделается вероотступником, что очень жаль, ибо ему многое известно о том, к чему нам следовало бы подготовиться.
Джанкристофоро, прищурившись, взглянул на небо, как бы обдумывая следующие слова. Но произнести их он так и не успел, ибо перед ними в одно мгновение выросли возникшие из тьмы в глубине кофейни двое турок с ятаганами, которые без лишних усилий и слов связали ему руки и вместе с третьим турком, присоединившимся к ним на площади, повели своего пленника туда, куда уже удалился Вейн, – в направлении Цитадели.
Поначалу Бэльян был слишком потрясен, чтобы пошевелиться, а затем верх взяла вполне уместная осторожность. Даже не попытавшись последовать за ними, он взял оставленную Джанкристофоро книгу и с деланным безразличием направился обратно к караван-сараю. Он сообщил о том, что произошло, венецианским торговцам, и их старший, консул из Александрии, сказал, что в понедельник, когда вновь откроются присутственные места, через давадара будет подан протест. Но что, собственно, произошло? Безусловно, турки были либо должностными лицами, либо солдатами. Это можно было понять по тому, как избирательно, гладко и умело они все проделали. Может, за Джанкристофоро от самой Александрии тайно следили шпионы? Может, все дело в его критических замечаниях по адресу турецких шлюх? Или по адресу Вейна, друга мамлюков? Не нарушил ли он какого-нибудь неизвестного правила арабского этикета? А может, в тот момент, когда мимо случайно проходили мамлюкские блюстители порядка, он попросту подсунул лавочнику фальшивую монету?
– Все мы можем исчезнуть подобным образом, каждый из нас, и христианский мир даже пальцем не пошевельнет, чтобы нас спасти, – задумчиво заметил француз.
Позднее, когда европейцы отправились на дневные празднества, они все еще нервничали и вышли все вместе под предводительством консула, Альвизе Тревисано. Ипподром, где происходили игры, располагался у основания Цитадели, и именно там под руководством инструкторов-евнухов проходили обычно строевое обучение молодые мамлюкские невольники. Несмотря на сильное желание увидеть их на маневрах, Бэльян был слишком взволнован, чтобы тотчас же покинуть безопасный караван-сарай. Поэтому в тот день он не пошел вместе со всеми. Оставшись один, он поднялся на крышу, прихватив с собой книгу Джанкристофоро. По какой-то причине о книге он никому не сказал.
Особого впечатления книга не производила: десятка два листов большого формата, слабо скрепленных ниткой. Бэльян с удивлением заметил, что заглавие находится на обороте книги и изображено паучьей арабской вязью. Он раскрыл книгу. Письмена внутри были тоже арабские, в том же духе сумбурного паучьего танца, но между арабских строк кто-то попытался мелким почерком вписать итальянский перевод. Сосредоточенно наморщив лоб, Бэльян начал читать.
Он сказал: «Берегись Обезьяны!»
И еще он сказал: «Некоторые говорят, что каждый череп содержит в себе собственное море снов и что там есть миллионы и миллионы этих крошечных океанов. В качестве доказательства они приводят тот факт, что если прильнуть ухом к уху друга и внимательно прислушаться, то можно услышать, как о стенку черепа бьются морские волны. Но каким образом конечное может содержать в себе бесконечное?»
И еще он сказал: «Во сне мы учимся примиряться со смертью».
И еще он сказал: «Человек чтит духов сна, ибо спит с ними, даже когда они скрываются под чужой личиной».
И еще он сказал: «Почему нам не может присниться, что мы два человека? Для Ихвана аль-Сафы это был очень сложный вопрос».
И еще он сказал: «Сон есть наиболее естественное состояние человека. Долгие годы Адам лежал и видел сны в райских кущах, пока Ева не была извлечена из его тела и не пробудила его ото сна».
И еще он сказал: «Сны, не заслуживающие внимания, непременно следует забывать. Мелкую рыбешку выбрасывают обратно в море Алям аль-Миталь».
И еще он сказал: «Трус в сновидениях будет трусом и в жизни».
Озадаченный и раздраженный, Бэльян отложил книгу. Он не мог понять ее замысла. Кто пытался сделать перевод? Джанкристофоро? Но Джанкристофоро утверждал, что не знает арабского. Он вновь погрузился в раздумья об обстоятельствах ареста Джанкристофоро. У него мелькнула мысль о том, что Джанкристофоро арестовали по ошибке, вместо шпиона Бэльяна, но он быстро ее отбросил. Его начали одолевать более смутные, дремотные мысли, а затем и послеполуденный сон. Проснулся он в луже пота. Группа вернулась с ипподрома, и уже звучал призыв к молитве при заходе солнца. Он немного посидел, ощущая легкую тоску; страх его перешел в беспокойство.
Спустившись во двор, он обнаружил, что готовится еще одна экскурсия – посещение Поселка Женщин. Как он с горькой усмешкой заметил, наибольший энтузиазм проявляли паломники. Пять недель потребовалось судну, чтобы доплыть до Александрии, и еще три дня потребовалось им, чтобы добраться до Каира, – почти шесть недель без женщин. Кроме того, в том, чтобы переспать с мусульманкой, не могло быть никакого греха!
На самом деле Поселок Женщин находился в стенах города, в квартале Эзбекийя, неподалеку от караван-сарая. Квартал, где они поселились, был также кварталом лицедеев и преступников. И на сей раз руководство группой при осмотре района публичных домов взял на себя венецианец. При свете факела они медленно пробирались по узким тропинкам, которые тянулись через весь квартал.
Это была безрадостная экспедиция, которая, как показалось Бэльяну, могла скорее обратить душу к умерщвлению плоти, нежели удовлетворить чувства. Дома были не такие высокие, как в торговых кварталах, в основном одно– и двухэтажные. Стены были расписаны чересчур яркими синими и оранжевыми красками. Фрески с изображением обнаженных танцующих пар, кобр, виноградных листьев, джиннов, гербов. Как ни странно, но на стенах был представлен и пантеон христианских и восточных святых: святой Иозафат, выбрасывающий деньги, святая Катарина, казненная колесованием, святые Таис и Пелагея, покровительницы египетских проституток.
Если в торговых кварталах на нижних этажах можно было увидеть в продаже пеньку, верблюжью упряжь, корицу или хлопок, то здесь демонстрировались совсем другие товары: плоть – плоть с отвратительными татуировками апотропаических эмблем, плоть, изборожденная морщинами и провисшая мягкими складками, плоть, усеянная следами бубонной чумы. Она выставлялась на всеобщее обозрение в факельном свете интерьеров. Женщины сидели там, равнодушные, даже не пытаясь соблазнить клиентов. Вновь Бэльяну вспомнились утренние рассуждения Джанкристофоро. И все же, как ни странно, группа европейцев делалась все малочисленнее: они незаметно ускользали поодиночке, дабы отыскать усладу в объятиях дряхлости, уродства и болезни.
Вскоре Бэльян обнаружил, что идет совершенно один, испытывая тошноту от отвращения, удрученный грязью и нищетой. Конец его страданиям положила чья-то рука, внезапно оказавшаяся у него между ног. Он увидел, что его прижимает к себе женщина, почти такая же высокая, как он, и одетая в турецком стиле: головная повязка, облегающий бархатный корсаж и юбка в полоску. Выражение ее лица было столь же самоуверенным, как и недвусмысленная манера прельщать клиентов, широким скулам и блестящим глазам придавали выразительность нисходящие линии краски для век. Черкесская турчанка? Для тамошних мест она была удивительно молода, лет тридцати с небольшим, и казалась ничем не обезображенной. Она отпустила Бэльяна и принялась с явным намеком жестикулировать, настойчиво показывая на свой дом. Впрочем, это едва ли походило на дом, ибо каменными были только углы и пол. Скорее это была беседка, ветхое сооружение из резного дерева. Она затащила Бэльяна внутрь и наверх, за одеяло, которое свешивалось с потолка, на каменное возвышение, устланное матами и коврами. Все так же высокомерно глядя на него, она упала спиной на возвышение и, задрав длинную юбку, раздвинула ноги. Возбужденный ее властными манерами и экзотической обстановкой, он легко овладел ею.
Поэтому, когда все закончилось, он был слегка удивлен, услышав, как женщина говорит:
– Да, радоваться тут особенно нечему!
– Ты говоришь по-английски?
– Меня обучил языку твой друг.
– Он отличный учитель. Но что за друг?
Она казалась довольной.
– Вейн, конечно. Вы же вместе приехали в Каир.
– Вейн мне не друг. Мы с ним ни разу не поговорили. Я даже не знаю, что он делает в Каире.
– А я-то думала, он привез тебя из Англии, чтобы ты вместе с ним работал. Прости мне мое заблуждение. Но я надеюсь, что со временем ты с ним познакомишься. Вейна почти все знают, по крайней мере знают его репутацию.
– Но ты ведь ждала меня, ты меня подкарауливала?
Она принялась искать что-то в деревянной коробочке, которую держала подле себя.
– Ах да, за вами, чужестранцами, все время следят.
– Что ты имела в виду, когда сказала, что радоваться тут особенно нечему?
– Просто я ожидала большего, вот и все.
– Во имя всего святого, чего же большего ты еще хотела?
Она извлекла из коробочки нитку и через одну ноздрю продела ее в другую. Бэльян, вконец запуганный, смотрел, как она прочищает ноздри. Прошло какое-то время, прежде чем она ответила.
– Люди вроде тебя впитывают чужую энергию – сидят, слушают, задают вопросы, а сами никогда ничего не говорят. Что же до твоих сексуальных способностей, то я полагала – что, кажется, было глупо с моей стороны, – будто все англичане похожи на Вейна или, если это не так, тогда что ты хотя бы мог у него учиться. Здесь, в Каире, он пользуется славой прекрасного любовника. Думаю, я могу тебя кое-чему научить. Например, имсааку.– Она задумчиво посмотрела на Бэльяна. В глазах у нее появился странный блеск.
– Что это за имсаак?
– Имсаак – это искусство задержки оргазма с помощью максимально возможного количества поворотов, изгибов и искривлений. В этом и состоит подлинное искусство… Ты выглядишь измученным. Бог знает, как тебе удалось добраться до Каира. Интересно, сумеешь ли ты собраться с силами и уйти. Пенис твой стоит прямо, но веки дрожат. Твое тело шевелится, но змей в тебе спит.
Прежде чем продолжить, она театрально прижала руки к груди.
– У основания твоего позвоночного столба свернулся и спит змей. Чтобы поднять его, ему нужно петь, нужно искушать его до тех пор, пока голова его не окажется у тебя между глаз и ты не увидишь мир его глазами, глазами тела, состоящего из чистой сексуальной энергии. В христианском мире совокупление очень похоже на сон, но в Египте и Синде это наука. Я могла бы также обучить тебя карецце и обрядам сексуального истощения, но пока что ты растрачиваешь свое семя так, будто это вода. Сначала мы должны поднять змея.
– Как же ты поднимаешь змея?
Она приложила палец к губам. Взгляд ее забегал из стороны в сторону, как бы отыскивая в комнате шпионов.
– Об этом нельзя говорить. Это можно только продемонстрировать. Акт вытягивания змея вдоль позвоночного столба подобен лазанию по канату. Кто поймет, как это делается, и вскарабкается по канату, тот потянет за собой змея. Я посвящу тебя в эту тайну. Тебе придется заплатить, но это стоит сделать, чтобы пробудиться ото сна, каковой есть наполовину смерть.
Бэльян попытался ответить как можно рассудительнее:
– Как учит наша религия, в тайну посвящают не с помощью того, что находится у женщины между ног, да и не с помощью бисера в грязи. Если обладаешь познаниями, о которых нельзя говорить, тогда не говори о них. Я долго путешествовал. Конечно, я устал, и все же сомневаюсь, сударыня, что мне помогут извращенные половые сношения с вами. У вас что, нет семьи? Как женщина вроде вас могла опуститься до уровня шлюхи?
Размышляя, она медленно облизывала губы своим длинным, тонким языком. Бэльяну стало ясно, что она не в своем уме.
– Опять эти скучные вопросы. Да, есть у меня семья. Если тебе повезет, ты никогда с моими родственниками не познакомишься. Но я не шлюха. Я принцесса. Мало того, скоро придет мой принц, и тебе лучше поскорее удалиться. Уходи. Кыш! Поторапливайся, ибо так поздно опасно ходить по улицам. Запомни дорогу сюда и смотри, не спи в этом городе в одиночестве. А теперь заплати мне. Два динара, пожалуйста.
Бэльян заплатил.
– Меня зовут Зулейка. Мы еще встретимся.
Он повернулся и опрометью выбежал на улицу.
Глава 2
Другая дорога в Каир
Если уважаемой публике хочется услышать новые истории о чудесах, подобных фокусу с канатом, она их услышит, но сам фокус с канатом объяснить никогда не удастся. Кстати, поскольку данную повесть следует рассказывать ночью, в ней, похоже, был бы вполне уместен сильный чувственный элемент, который стимулировал бы то, что на Западе, как я слышал, зовется «влажными снами», но к этому вопросу мы еще, возможно, вернемся…
– Каир.– Проводник показал вперед, выставив из широких одежд тощую загорелую руку. Город рос на глазах. Бэльян, который ехал рядом с проводником, опустил пониже капюшон, не выдержав бьющего прямо в глаза яркого солнечного света, но вскоре они уже оказались в тени городских стен. Потом они въехали в ворота, и Бэльян принялся озадаченно разглядывать внезапно возникшие со всех сторон характерные признаки города: медные статуэтки Махаунда, Аполлиона и Тергавента на расстеленных коврах, кривые порталы с инкрустированными колоннами, аистов, свивших гнезда в башнях и минаретах и носившихся от гнезда к гнезду, широкие лестницы, которые круто взмывали вверх от главной дороги, тесно уставленной по краям изваяниями слонов и людей. Дети стояли на крышах и махали им руками.
«Но куда подавались все женщины? – подумал Бэльян.– Ах да. Конечно же, их спрятали мужья. Меня ждали».
Некоторые улицы были перегорожены досками, против чего. – непонятно.
– Не многие христиане добрались в этом году до Египта.
Живо вспомнилось море тем летом, его зеленая поверхность, покрытая толстым слоем пыли. Паутина, висящая на волнах, которые поднялись и застыли, а если редкая волна все-таки падала, вздымая тучи грязи и выцветшей пены, при этом высоко взлетал жужжащий рой насекомых. Повисшая в воздухе пыль закрывала собой весь небосклон.
Дети махали руками, но не произносили ни слова. Песок заглушал цокот копыт. Было очень тихо. Они въехали в глубь города. Бэльян с проводником спешились. Трудно было разглядеть лицо проводника; должно быть, он надел чадру. Проводник показал ему книгу, и Бэльян прочел в ней:
Он сказал: «Есть люди, которые полагают, что достаточно поговорить о нем и даже подумать, чтобы вызвать его и возбудить его приступы. По этой причине мы его не называем. Но даже этого может оказаться недостаточно. Вот почему читать эту книгу я не советую никому, кроме тех, кто уже осведомлен о том, что это такое, да и те, кто знает, пускай, если сумеют, забудут».
Бэльян положил книгу на землю, а поднявшись, оказался лицом к лицу с едва различимой фигурой.
– Кто вы?
Ответ последовал почти незамедлительно:
– Я здесь, чтобы рассеять твои сомнения. То есть убедить тебя в том, что ты – это не я.
Сверкание зубов. Казалось, предметы слегка поблескивают в дремлющем воздухе. Неужели все это происходит в действительности? Тишина стала еще более глубокой, Бэльян и его спутник неподвижно стояли в центре необозримого открытого пространства. Тишина нарастала и вскоре, как ни парадоксально, зазвенела в ушах. Вверх по спирали взмыли мухи и прочие насекомые. Все поплыло у Бэльяна перед глазами. Почва под ногами слегка задрожала. И тут он увидел, что это жизнь пульсирует в земле, кирпичах и деревьях, вырываясь наружу оглушительно ревущим пламенем энергии, которое разгорается темно-коричневыми, черными и зелеными языками. Весь мир вокруг Бэльяна полыхал в исступлении.
Рев раздавался у него в голове. И к голове приливала кровь. Он проснулся, и она хлынула из обеих ноздрей. Рот был тоже наполнен кровью, и часть ее тонкими струйками стекала по подбородку. Он находился на крыше караван-сарая, а вокруг него сидели на корточках встревоженные итальянцы. Во сне он разговаривал, вернее, кричал и хватался руками за воздух. Может, он заболел? Бэльяну и вправду было нехорошо. Обычно в его снах присутствовали скрещенные шпаги, знатные и привлекательные дамы, «послание герцогу» и тому подобное. Значит, он заболел и ему нужен врач. Итальянцы позвали из дальнего конца караван-сарая другого англичанина, Вейна. Вейн медленно пробирался к ним, перешагивая через лежащие тела. Было раннее утро.
Вейн раздел Бэльяна до пояса, прощупал его, простучал и принялся расспрашивать о том, как он спал, особенно – обо всех подробностях сновидений.
– Такого мне еще видеть не доводилось, но у вас наверняка один из ночных недугов. Я уверен, что физически вы совершенно здоровы. Дело тут не в легких и не в желудке, кровотечение началось от болезни сна, и вполне вероятно, что приступ еще повторится.– Лоб Вейна покрылся морщинами.– Это очень опасно. Возможно, это одно из обличий, которые принимают ламии. Да, это вполне вероятно, если учесть, сколько в Египте неосвященных кладбищ.– Он помедлил, осознав, какую тайну затрагивает, потом продолжил: – По крайней мере, это не Арабский Кошмар. Думаю, в одиночку вам помочь я не в силах. Я обладаю кое-какими познаниями в медицине, особенно в том, что касается ночных недугов, но от опрометчивых суждений лучше воздержусь. Однако до наступления следующей ночи вам обязательно надо обратиться к врачу. В квартале Булак есть один специалист по ночной медицине, очень хороший. Если позволите, я немедленно отведу вас к нему, ибо не думаю, что вы потеряли много крови, да и откуда бы ни исходило кровотечение, оно, похоже, уже прекратилось.
Некоторое время Бэльян безучастно смотрел на него, а потом задумался. Два человека предостерегали его против Вейна, но оба они, по меньшей мере отчасти, безумны, поэтому их предостережения, возможно, равносильны рекомендациям. Кроме того, если Вейн – шпион и если он в какой-то мере несет ответственность за арест Джанкристофоро, Бэльяну следовало познакомиться с ним поближе.
Наружность Майкла Вейна, безусловно, вызывала любопытство. В свои пятьдесят с небольшим он был человеком довольно высоким, но имел склонность скрывать свой рост, сутулясь при ходьбе.
Голова его была выбрита почти наголо, как у мусульманина-хаджи, нос был сломан, кожа – пористая, жирная и слегка обезображенная шрамами, но на лице его отражалась некая печаль, отчего оно делалось почти привлекательным. Что самое удивительное, в разгар каирского лета он носил пальто, сшитое из чего-то вроде старых крысиных шкурок, и широкополую фетровую шляпу. Он казался, как решил Бэльян, достаточно умным и крепким, чтобы возглавить роту наемников или шайку воров.
Вейн явно пришел к выводу, что Бэльян согласен.
– Вставайте и готовьтесь, мы очень скоро выходим. Я, например, не намерен пропустить сегодня днем обрезание принца.
Бэльян с трудом поднялся и умылся у помпы, попытавшись избавиться от неприятного привкуса запекшейся крови во рту. Вскоре они вдвоем двинулись в путь.
Вейн, медленно пробиравшийся сквозь толпу, неожиданно обернулся:
– Не отставайте. Даже днем одному небезопасно ходить по некоторым кварталам. Кое-где тут заправляют гильдии разбойников, а они зачастую находятся в сговоре с мамлюкскими гвардейцами. Особенно это опасно для неверных из-за моря, поклоняющихся кресту.
Бэльян рискнул испытать Вейна:
– Знаю. Вы, несомненно, слышали о том, что итальянца, с которым я вчера завтракал, забрали мамлюки – вероятно, в тюрьму?
Ухмылка Вейна явно была злорадной.
– Да, это мне известно. Я приложил руку к его аресту.– Он дал этим словам дойти до сознания Бэльяна.– Мне показалось, я узнал его во время путешествия из Александрии. Потом я вспомнил, где с ним встречался. Это было при дворе покойного султана Мехмета в Константинополе, где его наняли рисовать султанов гарем. Однако были основания полагать, что Безоблачная Республика отправила его к оттоманскому двору не только писать непристойные портреты. Было очевидно, что он поддерживал весьма тесные отношения с тогдашним принцем, а ныне султаном Баязетом. В настоящее время Венеция желает упрочить взаимопонимание с оттоманским султаном и рассчитывает на совместный турецко-венецианский поход против Египта. Момент для этого как раз подходящий. Египет весьма уязвим. Кайтбей стар и болен, душой или телом – неясно. Скорее всего он даже не сумеет ввести войска в Сирию и командовать ими в бою с оттоманами. Короче, полагая, что художник – шпион, я сообщил о своих подозрениях давадару. Надеюсь, мне удалось сорвать очередной заговор Венеции против султана. Но никому не рассказывайте, ладно, дружище? Ибо в противном случае у нас с вами будут все основания об этом пожалеть.
В словах Вейна было мало приятного, произнес он их грубовато, и у Бэльяна сложилось впечатление, что Вейн лжет. Заговорив, Бэльян постарался не повысить голоса и скрыть раздражение.
– Но разве падение султаната не есть то, за что должен молиться каждый христианин? Как же еще можно освободить захваченные им Святые Места?
– Святые Места, Святые Места! Где ваши глаза, дружище? Оттоманы угрожают Белграду. После Белграда – Вена, затем Зальцбург, Милан и крик муэдзина на крышах Парижа. Крестовый поход к Святым Местам – сладкий сон всего рыцарства, но вместе с тем и маскарад для коварных замыслов людей, преследующих тайные цели. Не давайте втянуть себя в этот сон и ввести в заблуждение маскарадом. Все очень непросто, но вдумайтесь: кто, кроме мамлюков, в состоянии спасти от оттоманов христианский мир?
На какое-то время, пока они, работая локтями, протискивались мимо стоявших группами людей, воцарилось молчание. Потом Вейн снова заговорил:
– Жаль только, что это такой нерешительный и слабый союзник. Султан уже стар. Цены растут, и происходят хлебные бунты. По городу бродит человек по прозвищу Соловей и подстрекает народ к беспорядкам, к тому же поговаривают о восстании – рабов, коптов или бедуинов из Верхнего Египта, поговаривают и о новом Мессии. Художнику можно посочувствовать, но рисковать в такой накаленной обстановке непозволительно.
Они уже углубились в лабиринт узких улочек. Слова Вейна привели Бэльяна в такое же замешательство, как и географические особенности города. В голове у него копошилась масса неразрешенных вопросов. Каким образом английский алхимик оказался втянутым в политику Леванта? Насколько тесны его связи с Цитаделью и мамлюкским правительством? Что он делал в Константинополе? Почему проявляет такой интерес к обычному, по всей видимости, кровотечению из носа? Но ни один из этих вопросов Бэльян не задал. Взамен он спросил:
– Что это за Арабский Кошмар?
– Предание – а это всего лишь предание, ибо те, кто знает об этом лучше, должны молчать, – весьма любопытно, но маловразумительно, и остается только догадываться, болезнь это или проклятие. Арабский Кошмар ужасен и непристоен, однообразен и все же внушает страх. Он посещает своих жертв каждую ночь, но одно из его свойств состоит в том, что утром он всегда забывается. Таким образом, это неисчислимые страдания без осознания таковых. Ночь за ночью длятся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и как ни в чем не бывало принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после тяжелого трудового дня. Это чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя может быть хорошо знакома с преданием, но на базарной площади сыщутся люди, которые узнают ее по некоторым признакам. За спиной такого человека будут шептаться, ибо на нем остается клеймо – возможно, как на некоем полоумном Мессии. Таков Арабский Кошмар.
Вейн произнес прочувствованную речь. Бэльяну стало интересно, не указывает ли печаль Вейна на то, что он считает себя жертвой этого тайного недуга.
– Но, как я уже говорил, вам по этому поводу волноваться не стоит. Свой сон вы запомнили. Жара весьма часто действует на воображение и извращает сны. Лучше заняться этим как можно скорее, ибо кошмар вроде вашего, с физическими последствиями, может, если затянуть лечение, перейти в своего рода гангрену.
На улицах, по которым они протискивались, появлялось все больше и больше развалин. Вейн объяснил, что, когда в этом городе человек умирает насильственной смертью, его дом обычно остается пустовать и превращается в руины, а в этом районе города процветает насилие. Наконец они добрались до нужного дома (Вейн назвал его Домом Сна), большого и даже роскошного здания, которое высилось над своими соседями в самой разрушенной части города, где Бэльян еще не бывал.
Вейн переговорил с негром у входа и быстро вернулся.
– Его нет. Кошачий Отец совершает паломничество к могиле Сиди Идриса, но скоро вернется, и нам советуют зайти еще раз, быть может завтра. Будем надеяться, что ночью ваш приступ не повторится, по крайней мере не примет более острую форму. Пока вы спите, за вами следует присматривать. Жаль, конечно, но зато мы не опоздаем на сегодняшнюю церемонию. Можно прямо отсюда отправиться на ипподром.
Предварительные торжества уже начались, и трибуны были заполнены. Им вполне могло не достаться места, но Вейн поднялся наверх и переговорил с Наибом аль-Джавкандаром, помощником султанова носильщика клюшки для поло, который приказал проводить их на огороженные места, зарезервированные для привилегированных иностранцев, в непосредственной близости от султанова павильона, откуда открывался вид на весь ипподром. Рядом с ними, над павильоном султана, простирался огромный балдахин, способный не только укрыть сотни придворных и военачальников, сопровождавших султана, но и вместить небольшой сад с апельсиновыми деревьями, розовыми кустами, фонтанами и механическими певчими птицами в клетках.
Кайтбей сидел в центре, напряженно выпрямившись на возвышении, – худой, хилый старик с впалыми щеками и редкими растрепанными волосами, олицетворявший собой, как ни удивительно, основу могущества одной из величайших мировых империй. Держался он горделиво. Но Бэльян заметил у него под глазами круги. Позади, на помосте, в качестве личной охраны растянулся кольцом корпус отборных хазакиев, но их тяжелые доспехи не могли скрыть той очевидной истины, что они не считают себя находящимися при исполнении служебных обязанностей, ибо отбросили всякие церемонии; некоторые ласкали друг друга. Бэльяну уже не раз доводилось слышать о недостойных мужчины слабостях турецко-мамлюкского двора и о сплетнях, которые распространялись по этому поводу в больших городах, среди наиболее консервативной части арабского общества. Слева от Кайтбея была установлена громадная плетеная ширма, и оттуда царский гарем, вдвойне защищенный ширмой и чадрами, мог наблюдать за играми. За оцеплением из хазакиев бушевало разноцветное море тюрбанов и колпаков, каждый из которых указывал на определенный царский пост или чин. Вейн напряг память и попытался установить, кто они такие: давадар, или носильщик царской чернильницы, царский оружейник, визирь, великий муфтий, носильщик клюшки для поло, носильщик комнатных туфель, царский сокольничий, шейх шейхов, главный евнух и так далее и тому подобное. Среди придворных порхали стройные пажи.
На ипподроме всадники метали копья в столб и пускали стрелы в движущиеся мишени. Потом появились дервиши, которые принялись наносить себе раны мечами и прокалывать щеки горящими иглами, непрерывно произнося нараспев имена Всевышнего, а за ними, в свою очередь, появилась команда игроков в поло. Лишь в конце дня, когда уже близился закат, началась собственно церемония обрезания. Принцу Бахадуру, одному из внуков Кайтбея, должны были сделать обрезание в компании не менее семидесяти сыновей верховных мамлюкских эмиров.
Возглавляемые церемониймейстером, эти семьдесят юношей, увешанные золотыми и серебряными украшениями и одетые как маленькие девочки, медленно проехали верхом через весь ипподром. Вейн объяснил:
– Пока не сделана операция, этот наряд защищает их от Дурного Глаза.
За ними шествовали семьдесят цирюльников и семьдесят помощников цирюльников, хором воздававшие хвалу единому Богу. Из конца в конец процессии носились пажи со странными, ни на что не похожими предметами на длинных шестах. На дальнем краю ипподрома были сооружены шатры, куда и вели детей. Расположившийся за шатрами военный оркестр заиграл ритмичную, но то и дело спотыкавшуюся мелодию. Из толпы раздались пронзительные женские завывания, которые смешались с громкими напевами дервишей. Если этим шумом предполагалось заглушить крики детей, то все старания были напрасны. Каждый представлял себе семьдесят поднимающихся и опускающихся ножей, семьдесят окровавленных кусочков крайней плоти. Весь ипподром трепетал, визжал и ходил ходуном. Дети из шатров так и не вышли. Из стен Цитадели прогремел орудийный выстрел – знак окончания церемонии. Народ начал расходиться.
– Завтра пойдем к Кошачьему Отцу. Во время полуденной молитвы обязательно будьте в караван-сарае.
Вейн взмахнул на прощанье рукой и исчез.
У ворот произошла заминка.
– Стража всех проверяет. Ищут Мессию, – объяснили ему.
– Но как они его узнают?
– Об этом сказано в книге.
Костлявый палец указал, и Бэльян прочел:
Он сказал: «Мессией будет тот, кто очистился страданием. Однако им также будет тот, кто не ослаблен осознанием страдания».
– Но не волнуйтесь. Вы совершаете паломничество. Мы можем незаметно провести вас через боковые ворота.
Они прошли и попали на ипподром. Катарина Александрийская лежала распластанная, привязанная к огромному колесу, повернутому к солнцу, вокруг нее – каирская знать в тюрбанах и чадрах. Мамлюк, чье лицо было скрыто кольчужным шлемом, достал из висевшего у него на поясе металлического колчана молот. Бэльян вынужден был смотреть. Какой-то старик говорил ему:
– Только размышления о нестерпимой боли подготовят вас к грядущим испытаниям.– Раздался смех, и показались редкие зубы.– Я обычно представляю себе, как меня съедают львы!
Мамлюк уже повернулся лицом к павильону султана, боек его молота покоился у него на ладони. Раздался звук трубы, мамлюк резко повернулся и опустил молот на коленный сустав христианки. В поблескивающем разогретом воздухе Бэльян неправдоподобно отчетливо услышал и звук дробящихся костей, и свист, который прокатился по толпе. Молот вновь и вновь поднимался и опускался, с воинской точностью поражая суставы Катарины. Направляемое рукой палача, завертелось колесо. У Бэльяна закружилась голова, он покрылся потом и поднял руку, чтобы вытереть лоб. Но сделав это, он понял, что прикован ручными кандалами к старику. Он услышал голос:
– Настал твой черед.
Потом его схватило сзади что-то мягкое и противное.
Его трясла Зулейка. Он находился в ее беседке. Она стояла над ним на коленях, облаченная на сей раз в желтые шелка. Он почувствовал неимоверную слабость.
– Страшный сон.
– Но здесь ты в безопасности – правда, только здесь. Дурной сон подобен акту содомии, совершенному над тобой незваным гостем. Его лучше забыть.
Пауза. Что-то было не так, он это знал. Она спрашивала его имя. Как его зовут? Он поежился от страха и проснулся на крыше караван-сарая. По крайней мере на сей раз, подумал он, пробуждение настоящее. Повсюду была кровь, лившая у него изо рта и струившаяся из носа. Вейн тряс его одной рукой, пытаясь разбудить, а в другой держал платок, который прижимал к его носу, пытаясь остановить кровотечение.
– Хорошо, что на сей раз за вами присматривали. Как только прекратится кровотечение, мы должны отправиться к Кошачьему Отцу. Я не отходил от вас с тех пор, как мы вернулись в караван-сарай.
Бэльян силился вспомнить. Вейн продолжал:
– Кошачий Отец вас не разочарует. Должен сказать, я некоторое время был его учеником.
Кошачий Отец принял их, полулежа в куче подушек на крыше своего дома. Он ждал их, но совершенное накануне однодневное паломничество изнурило его, и, пока Вейн описывал симптомы, он почти не пошевелился, лишь постепенно смыкая веки. Плешивый и истощенный, с косматой седой бородой, он безвольно опустил руки на колени и запрокинул голову, обратив к небу отрешенное лицо. Когда же он ненадолго повернулся, чтобы рассмотреть Бэльяна из-под полуприкрытых век, лицо его не придало последнему уверенности; оно было необычайно гладким, с хорошей кожей, так туго натянутой на плоских местах, словно череп обшили шелком. По груди и ногам его ползали откормленные кошки – египетские кошки с узкими клинообразными мордами, а одна спала у него на плече.
Он заговорил с Вейном, и Вейн принялся отрывисто переводить его слова Бэльяну. Диагноз ставился неторопливо, с перерывами на многочисленные вопросы о манерах Бэльяна, его привычках и убеждениях. Казалось, старик почти уснул, пока выносил свое суждение. Болезнь была из тех, коими нетрудно заразиться в такой жаркой стране, но лечению поддавалась с трудом. Требовалось некоторое время.
– Но завтра я должен быть у давадара.
– Лучше послезавтра. Он говорит, что одну или две ночи вы должны провести в его доме. Будете его гостем и пациентом.
– Завтра я должен идти в канцелярию давадара за визой для посещения монастыря Святой Катарины в Синае. Я не могу слоняться без дела в Каире.
– Зачем вам в монастырь Святой Катарины? Там же ничего нет. Одни засохшие останки. Прах и песок. Песок и прах, да грязные, невежественные монахи.
Настойчивость Вейна только подействовала Бэльяну на нервы.
– Я обязан сослужить святой Катарине эту службу. Она спасла мне жизнь при осаде Артуа. Я дал ей клятву, которую, как христианин и джентльмен, должен исполнить.
– Зачем же непременно идти в канцелярию давадара за визой? Вы больны, и для исполнения вашей паломнической клятвы вполне достаточно одного намерения. Святую Катарину вы сможете посетить во сне, а быть может, и она вас посетит.
По спине Бэльяна медленно пробежал холодок. Он уже сидел в тени. Старик начал что-то тихо насвистывать себе под нос, явно закончив разговор. Глаза его закатились, и показались подрагивающие белки, слабые руки тряслись, как будто он играл на невидимой мандолине. Вейн продолжал:
– Если вы будете каждую ночь подобным образом истекать кровью, то умрете, так и не добравшись до горы Синай. Только в большом городе вроде Каира можно отыскать такого человека, как Кошачий Отец, который специализируется на болезнях сна. В пустыне караван вас попросту бросит. Им вы будете только в тягость, как жертва Дурного Глаза. Но мой друг Кошачий Отец, – при этих словах Вейн осторожно обнял старика за хилые плечи, – не боится Дурного Глаза, и он не шарлатан, если вы сейчас подумали именно об этом.
Отец ухмыльнулся, и Бэльян решил, что они оба шарлатаны. Вейн продолжал:
– Он превосходный специалист по рецидивирующему кошмару, бессоннице, сомнамбулизму, каталепсии, кататонии, разговорам и пророчествам во сне, ночным выделениям, энурезу, святотатственным снам и восьми категориям сновидений, которые осудил и запретил Ихван аль-Сафа.
– А со мной что стряслось?
– Ничего из вышеперечисленного.
Нарочито таинственная парочка, Вейн и Отец, пристально смотрела на него.
– Кошачий Отец спросил, не желаете ли вы осмотреть дом?
Бэльян кивнул в знак согласия.
– Тогда спустимся вниз.
Поначалу Бэльян не мог понять, почему им захотелось показать ему дом, ибо там едва ли имелось что-либо заслуживающее внимания. Здание было, безусловно, большое; оно высилось над соседями по кварталу, но все пустующие комнаты с желтеющей штукатуркой на стенах очень походили одна на другую. Вейн объяснил, что все там фактически едят и спят где пожелают. Лишь в немногих комнатах была хоть какая-то мебель, да и та самого рудиментарного свойства: низкие деревянные столики, разбросанные в беспорядке валики от подушек и в одном месте – подставка для Корана. Они пересекли прохладный, темный внутренний двор, обсаженный кипарисами, но там попахивало отбросами. Мимо торопливо прошла закутанная в многочисленные одежды служанка. Они заглянули в комнату для варки кофе с ее конусообразными кусками сахара высотой в человеческий рост; миновали громадную мандару – гостиную – с высохшим фонтаном в центре потрескавшегося мозаичного пола. Пока они продолжали свой осмотр, заходя в пустующие кладовые и непонятного назначения комнаты, Бэльян осознал, что чувствует легкое недомогание; он ощутил резь в глазах и тяжесть на сердце. Он решил, что ему совсем не хочется ночевать в этом доме. Даже днем обстановка там была довольно гнетущая. Молочные стекла окон впускали внутрь грязновато-желтый свет, который струился на закопченные стены и заставлял лица мерцать и подрагивать в их сомнительном просветлении. По полу бегали тараканы; Кошачий Отец больше не производил впечатление полумертвого от истощения человека, каким казался во время консультации, и с удовольствием демонстрировал свое проворство, вприпрыжку давя насекомых босыми ногами. Гарем им увидеть не довелось. На крыше были разложены на просушку травы и неслышным шагом ходила, расстилая выстиранное белье, привлекательная берберская девушка. С крыши Бэльян смог взглянуть на улицу, по которой они пришли, и заметил, как некий человек, входя в дом, плюнул через левое плечо; это казалось не презрительным жестом, а скорее установленным ритуалом.
Лишь когда они вновь спустились во двор, Бэльян начал понимать, что там имеется кое-что интересное. За углом, близ двора, находилась аптека – отделанная кафелем беседка с устроенными на небольшом расстоянии друг от друга нишами в стенах. В нишах, в запечатанных кувшинах или завернутая в листья, располагалась поразительная коллекция кореньев, трав и порошков: белая чемерица, от которой люди умирают, захлебнувшись собственной рвотной массой; черная чемерица, которая очищает кишечник приступами опасных конвульсий; мандрагора, сонное снадобье; чеснок, вызывающий меланхолию; кат для возбуждения нервной системы; кола, приводящая к бессоннице; опиум для сумеречного состояния; барш, душистая паста для нанесения на зубы; сорок девять плодов дерева заккум; потогонный кумин; змеиный воловик, увеличивающий объем сердца; жевательные морские водоросли; бальзамин; фенхель; длинная сыть; асафетира; серая амбра; пилюли из паутины; илиастра; банж и златоцветник. Кроме того – страусиные перья, зубы нарвала и сережки хмеля.
Они спустились ниже, в подвалы, где, как объяснил старик, находились спальни для пациентов. Спальни являли собой фантастическое зрелище. С обеих сторон лестничного колодца тянулись во тьму длинные коридоры, куда не проникал свет свечей, державшихся на огромных, в человеческий рост, бронзовых подсвечниках, которые стояли в центре зала.
Было только около полудня, но некоторые кровати все равно были заняты. За спящими тревожным сном больными, уперевшими руки в бока или свесившими их с матраса, невидящим взором уставившимися в потолок или уткнувшимися лицом в подушку, присматривали помощники Отца, в основном молодые люди, которые беззвучно переходили от кровати к кровати и, опустившись на корточки или присев на пол, через сложенные домиком ладони нашептывали что-то на ухо спящим, направляя их сновидения в ту или иную сторону. В разгар ночи зал огласится шепотом, сопением и храпом, но главным образом – сплетением шепота, диктующего орнамент ночи. По залу ходили взад-вперед дюжие чернокожие невольники, приносившие и уносившие постельные принадлежности. Там плодились вши. С одной стороны из темноты послышались звуки лютни.
– У вас редкое заболевание. Отец будет лечить вас бесплатно.
– Как он будет меня лечить?
– Не знаю. Пока я только изучаю его методы, но мне уже известно, что мозг выделяет мысли так же, как печень – желчь. Возможно, в желудочках мозга произошло расстройство выделительного процесса, которое в свою очередь приводит к избытку кровяного элемента в организме, а тот в свою очередь – к самопроизвольному кровотечению.
Вейн говорил смущенно и не очень уверенно. Старик совещался с одним из своих учеников.
– Во всяком случае, этой ночью вы не будете спать в одиночестве. Кто-нибудь подежурит у вашей постели. А утром я за вами приду.
– Мне? Ночевать здесь?
– Почему бы и нет? Это самое безопасное место в Каире. Ему оказывают покровительство некоторые из самых могущественных эмиров. В караван-сарае венецианцы могут украсть у вас деньги, а священники – душу, зато здесь вы в безопасности. Если придется побыть в городе еще какое-то время, вам понадобится покровительство такого человека, как Кошачий Отец, и пристанище в таком месте, как Дом Сна. В городе небезопасно. Каждую ночь происходят убийства. Поговаривают о бунте и восстании. Но, что бы ни случилось, учителя сна никто не тронет.
Но вдруг он заговорит во сне? Вдруг во сне он проговорится, что приехал заниматься шпионажем? Правда, это не страшно, ибо ни Отец, ни его ученики, похоже, не знают ни английского, ни итальянского. И все же он будет лежать без сознания, под наблюдением чужестранцев, видя, быть может, сны на чужом языке, а потом проснется, беспомощно истекая кровью, в чужом подвале. К тому же его беспокоило и еще кое-что. Но что именно? Да, когда начался сон о святой Катарине и Зулейке? На закате или раньше? В караван-сарае он ему приснился или на ипподроме? Только ли святую Катарину и Зулейку он видел во сне, или ему приснилось также царское обрезание, даже Каир?
Видя, что он колеблется, Вейн взял его за руку:
– Ради Бога, дружище, вы же убьете себя, если не подвергнетесь лечению. Убьете себя или вас убьют. Я сейчас сказал, что это, возможно, расстройство секреторного процесса в мозгу. И, возможно, так оно и есть, но почему же тогда болезнь поражает вас только во сне? Не исключено, что это один из колдовских приемов человека, который пытается вас во сне погубить. Христиан, во всяком случае христиан с Запада, в Каире не любят, и вполне вероятно, что кто-то употребляет против вас колдовские заклинания.
– Я здесь не останусь. И все же благодарю вас, – Бэльян сделал учтивый, как он надеялся, жест в сторону Отца, поднялся, не оглядываясь, из подвала, вышел на улицу, на ослепительный дневной свет, и смешался с толпой.
Толпа была бестолковым животным, которое медленно двигалось и громко выражало недовольство, когда его подгоняли. Она двигалась со скоростью самых медлительных, то есть со скоростью дряхлых стариков и больных. Поговаривали, что большая часть каирского населения не работает, а живет подаянием или примиряется с медленной смертью. Бэльян боролся с этой толпой, тщетно желая, чтобы она расступилась перед ним, как Красное море перед Моисеем, но она смотрела на него упрямым мертвенным взором и едва волочила ноги. Он видел компании стариков, взявших друг друга под руки и величаво шествующих по оживленным улицам города, преодолевая все препятствия и поднимая пыль костлявыми босыми ногами. Вскоре он узнал, что эти толпы тоже опасны; порой в одном месте сходилось несколько процессий, и тогда в давке погибали люди.
Но зато там за ним не смогли бы следить Вейн с Отцом, и Бэльян наконец успокоился, позволив толпе вести себя куда заблагорассудится, отдавшись бесцельному передвижению, видя то, что приходилось видеть.
В этом городе взгляд подмечал больше, нежели в Венеции или Норидже: зеленый тюрбан хаджи, желтый халат иудея, огромная обоюдоострая секира и чаша для подаяния дервиша-бекташи. Одежда говорила и о вероисповедании человека, и о его устремлениях.
Так, праздно бредя неведомо куда, он и повстречал Йолла. На углу толпа обступила касаса, сказителя. Он сидел на некоем подобии деревянного трона, глубоко в тени, отбрасываемой выступом дома. На плече у касаса сидела на цепи испуганная обезьянка. У подножия трона сидел, сгорбившись, музыкант, сопровождавший слова сказителя негромкой игрой на ребеке, а мальчик разносил кофе на медном подносе. Но все взгляды были устремлены на касаса. У его ног сидела с обожанием смотревшая на него молодая женщина без чадры, поразительно красивая. Мужчины постарше встали или уселись вокруг него на корточки, вытолкнув детей за пределы круга. Круг был широкий, что порадовало Бэльяна, ибо изо рта сказителя летели капли слюны. История была увлекательная; завывания ребека нарастали и затихали, а касас энергично рассекал руками воздух, возбуждая любопытство слушавшей с отвисшими челюстями и остекленевшими глазами публики. Сказитель был, как ни странно, человек молодой, с густой копной волос и перекошенным от сосредоточенности лицом. На лице его проступил пот, а к нему прилип песок. Бэльян отродясь не видел человека грязнее. Казалось, он с головой окунулся в сюжет своей истории, но когда Бэльян подошел к слушателям, касас умолк, явно на полуслове, позволив музыканту и дальше играть на ребеке. Пристально глядя на Бэльяна, касас взволнованно показал на себя большим пальцем.
Глава 3
Остров рода
Что за отрадная картина!
Сейчас, хотя и слишком поздно, я думаю о том, с должного ли места начал я свою повесть. Проще было бы начать с толкования отношений между Майклом Вейном и Кошачьим Отцом или, еще лучше, с правдивого рассказа о появлении Фатимы Смертоносной. А про Обезьяну я уже говорил? Не помню. По какой-то причине я решил, что лучше всего начать с приезда сего простодушного молодого человека в Каир. Лично я от него не в восторге, и интересно, какого мнения будет он обо мне. Сомневаюсь, что я когда-либо об этом узнаю. Правда, сдается мне, он вообще не очень-то высокого мнения о людях.
Слишком поздно начинать сызнова, тем более что настала пора представиться…
– Я – Йолл.– Сказитель говорил по-итальянски с сильным акцентом. Но еще более странными оказались следующие его слова: – Я рассказывал этим людям вашу историю.
– Мою историю?
Толпа, обернувшись, принялась оценивающе разглядывать Бэльяна, а потом расступилась, чтобы пропустить его к трону сказителя. Йолл сделал нетерпеливый жест.
– Да, вашу историю. О том, как вы заехали в Каир по дороге в святой монастырь на горе Синай. Как стали свидетелем ареста итальянского художника, как в ночь дурного предзнаменования вас посетили видения, после чего вы угодили в лапы к Кошачьему Отцу и английскому алхимику.
Он помедлил, дабы выяснить, согласен ли Бэльян с тем, как он излагает историю, и продолжил:
– И места, и люди всем нам знакомы. Это хорошая история. Такому человеку, как я, который умеет ценить важную информацию, нетрудно воссоздать общую картину с помощью сотни имеющихся в городе достоверных источников. Я же Йолл, единственный сказитель в Каире, который зарабатывает на жизнь правдивыми историями. Порой люди платят мне за то, что я рассказываю о них в общественных местах – вероятно, в надежде, что эти истории могут оказаться поучительными для толпы или прославить их имена. А иногда я выбираю человека и рассказываю его историю, причем могу как воздать ему должное, так и погубить его репутацию.– Он помедлил.– Иногда мне платят, чтобы я ничего не рассказывал.
– А что будет дальше в этой истории?
Йолл вновь помедлил, и на лице у него появилась широкая ухмылка.
– Вы встретите сказителя по имени Йолл, и он даст вам некий чрезвычайно полезный совет – если, конечно, вы соблаговолите несколько минут подождать. Простите, что я проявляю к вам такой интерес, но хороший рассказчик всегда старается придать своим историям четкую форму, даже если они правдивые.
Не дожидаясь ответа, Йолл вновь обратился к своим слушателям. Говорил он, казалось, довольно долго, то и дело жестами показывая на Бэльяна. Публика взирала на Бэльяна сочувственно. Наконец речь прекратилась, и мальчик обошел слушателей, собрав в бархатную сумку монеты. Йолл спустился с трона, и мальчик его унес. Музыкант со своим ребеком уже исчез. Солнце скрылось за грядой облаков, а ветер усиливался, поднимая на улице маленькие самумы. Настало время молитвы, совершаемой во второй половине дня. В городе раздались наводящие уныние причитания муэдзинов: «Есть только один Бог…»
Йолл улыбнулся Бэльяну.
– Не соблаговолите ли воспользоваться моим гостеприимством? До дома отсюда довольно далеко, зато…– тут он шутливо понизил голос до шепота, – зато там есть вино.
Бэльян наклонил голову, и Йолл бешено замахал руками от радости. До дома действительно было довольно далеко. Всю дорогу они молчали. Когда они добрались, уже близился вечер, и хотя небо было еще темно-синим, внизу, на неосвещенных улицах, почти наступила ночь. Закрывались на ночь крытые базары, и целые районы города казались безлюдными, в то время как другие были заполнены людьми, прогуливающимися взад и вперед и с любопытством взирающими друг на друга.
Дом, куда Йолл привел Бэльяна, был очень маленький, но удивительно уютный. Не было видно ни стен, ни пола, ни окон. Они расселись в настоящей пещере из подушек, ковров и шелковых драпировок; все это было слегка потерто, и у большинства вещей выпадала набивка. Йолл достал кувшин вина и ухмыльнулся.
– Для работы над моим великим творением требуется изоляция от внешнего мира. Истории, которые я рассказываю на базарной площади, попросту помогают сводить концы с концами. Этим я зарабатываю на жизнь, только и всего. Вы спрашиваете, что это за великое творение? – Бэльян ни о чем не спрашивал.– Я вам скажу. Как вы сейчас услышите, это действительно нечто особенное. Султанам и эмирам возводят памятники: мечеть султана Хасана, лечебница султана Калаона, фонтан эмира Джакмака. Они возвышаются на улицах нашего города, и в их тени притесняемые бедняки, Божьи дети, должны ходить, испытывая благоговейный страх. Беднякам памятников не ставят. Но я, Йолл, памятник им творю.
Речь Йолла потекла стремительным потоком. Как понял Бэльян, он сочинял произведение, точнее сборник историй, почти не связанных общим сюжетом.
– Я назову его «Тысяча и одна ночь».
Каждую ночь он диктовал новую часть своему другу каллиграфу. Слушая, Бэльян начал понимать, сколь необычно и изощренно лукавство Йолла, ибо истории свои он сочинял не только для того, чтобы развлекать городских бедняков, но и, сознательно написав их в непритязательной, несколько путанной, разговорной манере, намеревался создать впечатление, будто все это – и в самом деле творения лавочников и нищих Каира.
Йолл был преисполнен сострадания к людям этого города. И все же Бэльян заметил, что к жалости примешиваются оттенок презрения к лишенным воображения лавочникам и резкое осуждение их пассивности и меркантильности, а главное – их благонравия. В самом Йолле ни капли благонравия не было.
– Эти бедняги не имеют права на собственное мнение. Они не видят снов, они сидят, как тряпичные куклы, возле своих товаров, но я стану выразителем их мнения, я сотворю для них сны.
Йолл занимался своим делом с убежденностью маньяка. Ему, весьма сильной личности, хотелось полностью раствориться в этих историях и стать только фильтром для чувств и надежд, пусть слабых, простых людей. С этой целью в свободное от работы и диктовки время он бродил по знакомым до мельчайших подробностей переулкам и площадям города, ничего не подмечая осознанно, но каким-то образом воспринимая все, что носилось в воздухе Каира. Он возвращался в свой дом на краю армянского квартала и бездумно сидел с закрытыми глазами, пока на веках не начинали плясать образы, а вокруг – строиться сюжет. Истории Йолла возникали, как он утверждал, в некой сумеречной области, где-то между сознательным творчеством и клокотанием абсолютной бессмыслицы.
– Возьмем, к примеру, историю о двух Гарун аль-Рашидах, которую я сочинил несколько дней назад. В ней говорится о…
Тут Бэльян, не в силах больше сдерживать нетерпение, прервал стремительный поток слов:
– Но скажите, откуда вы знаете итальянский?
– Я долго черпал вдохновение у Боккаччо. Мы любим итальянцев.
– Мы? А англичан вы тоже любите?
Йолл показал в угол комнаты. Пока они разговаривали, в дом незаметно вошла женщина. Это была та самая женщина, которая сидела впереди всех слушателей.
– Мария Коптская, моя сестра. Конечно, мы оба копты, но люди зовут меня Грязным Йоллом.
Она улыбнулась и села. Потом улыбка исчезла, словно ее никогда и не было. Это была угрюмая, серьезная девушка, в которой, казалось, тлела ярость – а может, это было нетерпение или сдерживаемое желание? – когда она вслушивалась в каждое слово Йолла. Кувшин был снова наполнен вином.
Йолл продолжал, отвечая на заданный Бэльяном вопрос:
– Посмотрим. Вы первый англичанин, которого я повстречал, не считая Вейна.
– Что вы можете рассказать мне о Вейне?
– Достаточно, надеюсь, чтобы убедить вас избегать его общества. Хорошо, что мы с вами сегодня встретились. Мне не нравится, когда люди, особенно христиане, попадают в лапы к этой парочке.
– Парочке?
– Вейну и Кошачьему Отцу. Предупреждаю, они манипулируют людьми, а с людьми, которые подпали под их влияние, потом невозможно разговаривать. Они хранят некую общую тайну, по крайней мере, похоже, хотят создать такое впечатление.
– А давно Вейн знаком с Кошачьим Отцом?
– Давно. Вейн уже долгое время регулярно бывает в Каире. Порой он жил в городе несколько лет подряд и тогда останавливался обычно в Доме Сна. Нет, в этой парочке и вправду есть нечто странное – в этом старом скелете и в этом воре-карманнике. Да-да, когда Вейн впервые приехал в Каир, он был всего-навсего мелким преступником. Как знать, может, он успел побывать и на галерах. Во всяком случае, жизнь у него была нелегкая. Он не вел себя как синьор и ученый и не рассуждал, как ныне, со знанием дела о физике и метафизике. Нет, он был карманником – умным и честолюбивым, но все же карманником. Он пришел в Дом Сна, и Кошачий Отец, должно быть, по достоинству оценил его возможности, ибо дал ему образование, как собственному сыну. Вейн занимался с ним языками цивилизованного мира – арабским, персидским и древнееврейским. Он научился хорошим манерам, изучил алхимию, медицину, гематрию, натурфилософию и толкование снов. Но прежде всего он научился служить своим хозяевам.
– Вы хотите сказать…
– Я сам не уверен в том, что хочу сказать… Возможно, Вейн работает на султана и его чиновников – в качестве шпиона. Как, думаю, и Кошачий Отец. Из Дома Сна в Цитадель давно дорожка протоптана. Наверняка они торгуют информацией. Откуда они берут эту информацию, понять нелегко. Быть может, ее предоставляют клиенты, которые приходят за толкованием снов и предсказанием будущего? Постарайтесь как можно скорее уехать из города. Кошачий Отец – человек опасный, и как друг, и как враг. Простите мою настойчивость, но должен сказать, что прошлое Кошачьего Отца едва ли менее позорно, нежели, как я полагаю, прошлое Вейна. Позвольте мне рассказать одну историю.
Йолл отхлебнул изрядное количество вина и продолжил.
– Я услышал ее из уст самого Кошачьего Отца много лет назад, еще до того, как он стал такой важной персоной, как ныне. Кошачий Отец не всегда был хозяином Дома Сна. В молодости, когда он только приехал в город и здесь были люди куда более искушенные в тайных науках, чем он, ему приходилось перебиваться колдовством и торговлей снадобьями. Специализировался он на зельях, возбуждающих половое чувство, и изображениях, предназначенных для того, чтобы завлекать мужчин в постель. Заниматься этими изображениями было очень опасно, ибо он имел обыкновение рисовать их на телах своих клиенток. Он постоянно рисковал, что мужья заметят на телах своих жен эти знаки и дознаются, кто их изобразил, но ремесло это приносило доход, ибо знаки были могущественные, они достались ему от Арбателя Магии. Однажды к нему явилась женщина, назвавшаяся Фатимой и поведавшая обычную историю о том, что муж перестал испытывать к ней влечение, и тогда он изобразил у нее на пупке, на внутренних сторонах бедер и меж грудей соломоновы знаки. Она щедро заплатила и удалилась. Через некоторое время в Ниле обнаружили уносимого вниз по течению юношу с перерезанным горлом. Подобные вещи иногда происходят, и никто не обратил на это особого внимания.
Через несколько дней нашли еще одно тело, потом еще и еще – все мужчины и все с перерезанным горлом. Это напоминало эпидемию чумы, и когда бедствие из бедняцких кварталов города распространилось на более фешенебельные районы, что ниже Цитадели и на берегу реки, оно начало вызывать у правительства некоторое беспокойство. По ночам на улицу стали отправлять отряды бдительных граждан. Несколько раз эти отряды в последнюю минуту спасали жертву от приставленного к горлу ножа. По городу начали ходить нелепые слухи. Многие говорили, что это ритуальные убийства, совершаемые иудеями или коптами, и некоторым членам иудейской общины пришлось на время покинуть город.
А однажды ночью Кошачий Отец бродил в одиночестве по Поселку Женщин. То ли он рассчитывал заработать там деньги, то ли потратить – об этом можно только догадываться. На нем был джаллаба с капюшоном в магрибском стиле. Говорят, Кошачий Отец родом с гор Атласа, расположенных далеко в западных землях. Так вот, он миновал женщину в чадре, стоявшую на краю поселка, очевидно, в ожидании клиентов. Пройдя несколько шагов, он обернулся, ибо непостижимым образом почувствовал сильное влечение. Он подошел к ней поближе. Она открыла лицо. Потом, улыбаясь, она достала спрятанный в складках рукава длинный серебряный кинжал. Но даже увидев это, он все еще был очарован и сексуально возбужден. Он понял, что она хочет убить его, но не мог сдвинуться с места. Не в силах пошевелиться, он смотрел, как сокращается расстояние между ними.
«Ах, вы этого не сделаете», – прохрипел он.
Вместо ответа она обнажила верхнюю часть тела, и там он, не веря своим глазам, увидел тот афродизийский символ, который несколькими месяцами ранее изобразил меж грудей женщины по имени Фатима. Когда сей магический знак открылся взору, противоестественное влечение усилилось. Отец понял, что ему грозит убийством одна из сотворенных им самим искусительниц. В последней отчаянной попытке спастись он воскликнул: «Ах, несчастная, кто это с тобой сделал?! Тебе суждено погибнуть, ибо ты носишь меж грудей знак Азраила, ангела смерти!»
Налетел внезапный порыв ветра, и женщина скрылась, убежав во тьму одной из боковых улочек. Он попытался догнать ее, ибо все еще испытывал страшное влечение, но она исчезла. После той ночи убийства прекратились. Лишь теперь, спустя годы, в саках Каира вновь начали рассказывать неприятные истории и опасаться возвращения Фатимы Смертоносной. Если она вообще когда-либо существовала, – задумчиво добавил Йолл.– Кошачьему Отцу ни в коем случае нельзя ни верить, ни доверять. Но история хорошая. Я ее уже много раз рассказывал.
– Странная история, – осторожно заметил Бэльян.
– Вы в нее не верите?
– Я верю в то, что Кошачий Отец с какой-то целью ее рассказал.
– Отец безумен, – непоследовательно продолжал Йолл.– Сон – такое приятное, праздное времяпрепровождение. Мне мало известно и еще меньше понятно, чем он там занимается, но сдается мне, его наука превращает сон в испытание и опасность для его учеников и пациентов. Когда я засыпаю, мне нравится засыпать. Проснувшись, я разберусь в своих видениях и сумею правильно их оценить. Люди приходят в Дом Сна в поисках чего-то, возможно – неких духовных сокровищ. В этом городе сокровища людям так и мерещатся. Народ Каира думает, будто сокровища можно найти, забравшись в постель и уснув, и тогда джинн, быть может, поведает, где они или уж не знаю что. Похоже, Кошачий Отец как раз и сулит всем лентяйский путь в рай.
– Лентяи тоже хотят попасть в рай, как и все прочие.
– Но с закрытыми глазами, видя сны, к тому же с непереваренной пищей в желудке, пути в рай не отыщешь. Сны вызывают у людей желание спать. Мои истории будут вызывать у людей желание бодрствовать. Мало того, они сделают сон ненужным.
Стремительный поток вновь сделался неудержимым. Йолл полагал, что должна отыскаться возможность отобрать сны у темного царства, коим правит Кошачий Отец, и вынести их на солнечный свет радостной фантазии. Поэтому он с неистощимым усердием (Бэльяну с трудом верилось, что человек, который так много пьет, может быть неистощимо усердным) трудился над историями о носильщиках, которые женятся на принцессах, о тещах, превращенных в мулов, и сокровищах, возникающих при повороте волшебного колечка. Суть всех этих историй состояла в том, что с обычным человеком должны неожиданно происходить необычные вещи.
– Манит к себе женщина из незнакомого дома. Вдруг начинает говорить человеческим голосом животное. Я – творец более великий, нежели Мутанабби или Мутазз, но суть моего творчества заключается в его утаивании.
Бэльян подумал о том, что Йолл и Кошачий Отец не особенно отличаются друг от друга в своих странных замыслах и стремлениях, но оставил эту мысль при себе. Йолл продолжал:
– По правде говоря, большинство людей влачат здесь столь жалкое существование, что изменить их жизнь можно лишь чудом. Это в основном в моих сказках и предлагается. Однако недавно реальный мир вступил в соперничество со сказителем.
– Что вы имеете в виду?
– Трудно сказать. Есть некоторые знаки, надо только суметь их истолковать. Каждую ночь происходят убийства, особенно в вашем квартале, Эзбекия. Кроме того – ваша болезнь. Ну да, вам говорят, что это болезнь, но я в этом совсем не уверен.
– Я тоже. По-моему, это попросту кровотечение из носу.
– А по-моему, это может быть и предзнаменованием. Всего неделю тому назад неподалеку от Цитадели родился ребенок с двумя головами и сорока руками. Подобные вещи являются предвестниками беспорядков, сражений и голода, а возможно – и новоявленного святого…
Но на этом месте Йолла прервали. Снаружи раздался оглушительный грохот от удара металлическим предметом по дереву, потом звук повторился – чем-то колотили в дверь. Лицо Йолла перекосилось от страха.
– Кто это? – спросил Бэльян.
– Не знаю. Должно быть, ищут вас. Вейн и Кошачий Отец. А может, мамлюки. Однако нам это выяснять ни к чему.– Йолл наклонился и задул свечу.– Им незачем видеть нас вместе. Держитесь друг за друга и идите за мной.
Бэльян почувствовал, как Мария схватила его за руку, потом протащила через несколько слоев шелковых драпировок, и они оказались у лестницы, которая вела на крышу. Они стремительно поднялись по ней на цыпочках, стараясь потише дышать. Была уже глухая ночь. На крыше Йолл повернулся к ним.
– Здесь придется расстаться. Вы спуститесь вон там, а я вернусь в дом и открою дверь нашим гостям. Постараюсь сделать вид, будто меня только что разбудили.– Казалось, Йолл переполнен детским восторгом.– Мария отведет вас к Бульбулю. Я тоже приду туда, как только смогу.
Он торопливо заговорил с Марией по-арабски. Мария открыла было рот, но не произнесла ни слова. Легко спустившись по боковой стене дома, она жестом велела Бэльяну следовать за ней на некотором расстоянии. Потом она уверенно направилась вперед, то и дело переходя из одного переулка в другой. Улицы были почти безлюдны, если не считать фонарщиков да изредка встречавшихся солдат. Изредка оказываясь в открытом месте, Бэльян мог разглядеть Цитадель Кайтбея, смутно видневшуюся над стоявшими слева от них глинобитными и деревянными домиками. Они удалялись от тех районов Каира, которые были ему хорошо знакомы. Внезапно, выйдя из узкого прохода между домами, он обнаружил, что они идут по берегу Нила. Его мутная поверхность зловеще шевелилась, мерцая в свете луны. Вскоре они оказались на мосту, который вел к острову на реке.
– Рода.
Строений на острове было немного, и почти все они теснились у берега. Они вошли в лес, который оказался еще и кладбищем. Чтобы не заблудиться, Бэльяну приходилось пристально следить за силуэтом Марии. Что-то мягкое и липкое касалось его лица; ветви деревьев были увешаны тканями и тряпьем – приношениями людей, потерявших близких. Даже в этот час кладбище не было безлюдным, ибо средь деревьев метались похожие на привидения фигуры в чадрах и со свечами в руках. Мария замедлила шаг и взяла его за руку. Рука у нее была горячая. Они вышли на поляну, а на поляне теснились такие же мазанки, какие Бэльян уже не раз видел в бедняцких кварталах Каира. У одной они остановились. Вероятно, это был дом Бульбуля. Оттуда вышел человек, и Мария обратилась к нему. Сказала она очень мало, но говорила так медленно, что Бэльян успел хорошенько рассмотреть стоявшую перед ним фигуру: два ярко блестящих глаза, глубоко посаженные по бокам огромного крючковатого носа, изгибу которого более широкой дугой вторил изгиб живота. Когда он отвечал, язык его метался во рту, как у ящерицы. Потом он начал подкреплять свои слова жестами. Широко развел руки (ну конечно, будьте моим гостем) – знак селяма Бэльяну, рукой поманил их в дом, вскинул брови, как бы осуждая убогость своей ужасной лачуги, и наконец уставился в глаза Бэльяну долгим взглядом, который говорил больше, чем можно было перевести. Они вошли в дом. Бульбуль принялся едва ли не вприпрыжку носиться по комнате, мимически изображая свое ремесло и демонстрируя гостям плоды своей искусной работы. Он был письмописцем и, более того, каллиграфом. Лучшим в Каире, – бил он себя кулаками в грудь.
Когда эта шарада закончилась, он уселся на корточки в углу готовить чай – еще одна небольшая шарада. Пока он этим занимался, Мария подавала руками знаки, означавшие, что ночевать им предстоит в этом доме. Бульбуль вернулся к ним с чаем и коническим куском сахара, который он принялся колоть маленьким молоточком. Были церемонно выпиты три чашки чая. Бульбуль непрестанно говорил с Марией, отвлекаясь на Бэльяна лишь для того, чтобы подлить ему чаю или предложить кусок пирога. Мария почти все время молчала.
Наконец были принесены ковры, и они улеглись спать. По крайней мере так поступили Мария с хозяином, но Бэльян лежал настороже, глядя в потолок и погрузившись в раздумья. Он уже дважды видел сны после приезда в Каир и боялся увидеть вновь. Поэтому он непрестанно менял позы и лениво размышлял об искаженной симметрии своих приключений, снов и всех взаимосвязанных событий: два султана, две красивые женщины, два состояния сознания и так далее. Неужели каждая вещь на свете составляет пару с вещью себе подобной, как правая рука и левая рука? Может, и у него есть некий ущербный двойник? Ему становилось все труднее сосредоточиться; мысли медленно вращались вокруг одного и того же, словно на вертеле в жарком ночном воздухе.
Потом в лачуге послышалось шарканье ног, и, слегка изменив позу, Бэльян осознал, что над ним, Бульбулем и Марией стоят две фигуры. Его замутило от панического страха, когда в этих двух силуэтах он узнал Кошачьего Отца и Майкла Вейна. Вейн заслонил ладонью пламя свечи.
Отец повернулся к Вейну и как бы вскользь заметил:
– Люди, страдающие бессонницей, смертельно боятся уснуть. Они опасаются, как бы неприятности, которые грозят им в период бодрствования, не навалились на них, когда они будут лежать без сознания.– Потом, опустившись на колени и приблизив лицо, отвратное из-за дурного стариковского запаха изо рта, вплотную к лицу Бэльяна: – Но вы же не знаете, спите вы или нет, верно? Ну, здравствуйте, неужели вы думали, что мы не сумеем вас найти? Неужели вы думали, что я учительствую только в Доме Сна? Неужели вы думаете, что на ваших новых друзей можно положиться? Полагаю, это возможно, но скорее всего вы заблуждаетесь. Если вас могут посещать во сне святая Катарина и красотка Зулейка, то, несомненно, можем и мы. Вейн!
Он нетерпеливо щелкнул пальцами. Вейн взял стеклянный стакан и молоточек, которым ранее кололи сахар. Он поставил стакан на сухой земляной пол и сильно ударил по нему молоточком. Стакан с остатками чая стоял неподвижно еще достаточно долго, чтобы Бэльян успел резко вздохнуть от удивления. Потом он внезапно разбился вдребезги, и по всей комнате разлетелись осколки стекла и чаинки. Спящие фигуры Бульбуля и Марии не шевельнулись.
Вейн не сводил взгляда с его лица, а Отец снова заговорил:
– Это был ваш первый урок: как определить, спите вы или нет. Мир, в котором вы находитесь, близок к реальности, но, как показывают некоторые опыты, лишь до определенной степени. Стакан является доказательством того, что вы видите сон. Более того, если вдуматься, я говорю с вами на языке, который вы понимаете. Безусловно, вы больше не находитесь в мире реальности, в мире, которым правят законы Бога и логики. Нет, вы попали в Алям аль-Миталь, что в переводе есть Мир Образов или Подобий. При вашем содействии мы рассчитываем научить вас навязывать Алям аль-Миталю свою волю, но прежде всего, разумеется, – диагностировать свой недуг и устанавливать причину кровотечения. Вам следует знать, что, не появись мы здесь первыми, появилось бы нечто куда более неприятное.
Вейн опустился тем временем на колени над двумя другими спящими фигурами и прошептал что-то на ухо сначала одной, а потом другой. Отец продолжал:
– Полагаю, необходимо обследовать вас в моем доме, но прежде чем мы туда отправимся, вы должны принять от меня посвящение и, кроме того, должны доверять нам, когда мы говорим, что желаем лишь исцелить вас и дать добрый совет. Вы нам доверяете?
– Да.– Свое неохотное согласие Бэльян выразил хриплым, дрожащим голосом. На самом деле он испытывал не доверие к своим ночным визитерам, а лишь безотчетный страх перед ними.
– Это хорошо, – спокойно сказал старик, соскреб длинными ногтями с пола немного земли и собрал ее на ладони. Потом, стоя над Бэльяном на коленях и тяжело дыша, он сказал: – Посмотрите на меня…
Бэльян посмотрел, и старик сдул пыль ему в глаза.
Старик поднялся, шумно пыхтя и отдуваясь.
– Идемте с нами, – сказал он, и они вышли в ночь. Воздух был спертый, тяжелый, а сине-фиолетовое небо нависало над ними, почти касаясь куполов минаретов. У Бэльяна было такое чувство, словно он дышит через соломинку. Вскоре они уже шли по самому краю острова. Луна скрылась, и в почти непроглядной тьме они ориентировались только по маслянистому поблескиванию воды да глухому плеску, с которым волны бились о земляные насыпи. Порой Бэльян спотыкался о что-то мягкое и шевелящееся – об одного из тысяч каирских бедняков, которые ночевали на улицах.
– Придется сделать крюк, – извиняющимся тоном сказал Кошачий Отец, когда они переходили мост. На другом берегу они ускорили шаг, ибо дорога была лучше освещена. По пути им то и дело попадались ночные дозоры и бродяги фонарщики. Три неприметные фигурки, они с трудом поднялись к стенам Цитадели.
– Это квартал Татарских Развалин, – сказал Отец, – и здесь вы должны кое с кем познакомиться.
Вейн и Бэльян вошли вслед за ним в шатер. В центре шатра, на ковре, неуклюже шевелилась в странной позе некая фигура. Что-то было не так, но в темноте трудно было разобрать, что именно вызывает тревогу.
– Это Саатих. Он – каахин, прорицатель, но Бог проклял его и постепенно превращает его кости в желе. Голова размягчится в последнюю очередь. Разумеется, в реальной жизни вам его не встретить. Подобные личности существуют только во сне.
Бэльян присел на корточки, чтобы взглянуть повнимательней, и поспешно поднялся вновь, с трудом сдерживая подступившую тошноту. Каахин раздувался, колыхался и пузырился над ковром, беспокойно расползаясь в разные стороны. Лишь голова с немигающими глазами неподвижно застыла в центре. С ковра раздался гортанный голос:
– Добро пожаловать в Алям аль-Миталь.
– Саатих хотел повидаться с вами, чтобы выяснить, не вы ли тот человек, который страдает Арабским Кошмаром. Похоже, не вы, – сказал Отец.
– Да поможет вам Бог, если вы когда-нибудь повстречаетесь с собратом Саатиха, Шикком, – сказал Вейн.
– Время пророчества истекло, остались лишь сны, – сказал Саатих.
Кошачий Отец опустился подле него на колени, и несколько минут они тихо, вполголоса совещались.
– Сюда мы пришли не ради Саатиха, – сказал Отец, когда они вновь вышли в ночь.– Мы ведем вас к давадару, туда, – и он показал на стены Цитадели, которые, казалось, парили над ними.
– Зачем к давадару? Почему сейчас? Не лучше ли увидеться с ним утром, когда мы оба проснемся? – Бэльян был уже заметно раздражен и решил отгородиться от странных прихотей этой нелепой парочки логическим барьером.
– Потому что мы хотим вас ему показать. Он задаст несколько вопросов, только и всего, – твердо сказал Отец.
– В таком случае, думаю, мне стоит проснуться, – сказал Бэльян.
– Глупец! Это же смертельно опасно! – вскричал Вейн, набросившись на Бэльяна. Отец с несвойственной его возрасту ловкостью последовал его примеру. Вейн схватил Бэльяна за ноги, а Отец крепко вцепился ему в спину, и они кубарем покатились вниз по тропинке, которая вела прочь от Цитадели.
– Где бы вы ни были, от меня вам не отделаться! – вскричал Отец, но Бэльян уже начинал удаляться от своих противников, удаляться от пыли и от ночи под стенами Цитадели.
Однако избавление от кошмара особого облегчения не принесло. Трудно было что-либо разглядеть в этом темном и душном месте. Казалось, он лежит в волосяном шатре. Он не мог пошевелиться, не мог вздохнуть. Глаза его казались открытыми, но убедиться в этом было нелегко. Что-то большое, мягкое, но тяжелое давило ему на руки и грудь, душа и парализуя. Лишь один его член не был парализован: пенис. Он поднимался и болезненно распухал. Что-то лежало на нем, что-то близкое и знакомое, злобно настроенное. Что бы это ни было, Бэльян чувствовал, что это живое существо, но, хотя и близкое физически, бесконечно далекое от существа человеческого, от людских забот. Судя по тому, как тесно оно прижималось, влечение его наверняка было сексуальным, однако глаза на этом лице, если это было лицо, Бэльян представлял себе в виде впадин абсолютного, безграничного небытия. Бэльян принялся молча молиться. Давление постепенно ослабло, и Бэльян обрел способность различать предметы. На руки ему давили чьи-то колени. На груди у него, уткнувшись ступнями в его промежность, стояла на коленях женщина, чьи волосы рассыпались по его лицу. Она склонялась над ним, что-то вполголоса напевая. Постепенно, пока Бэльян приходил в себя, она непостижимым образом исчезла. Там, где она была, не осталось ничего, кроме серых жемчужин фальшивой зари.
Он находился в беседке Зулейки. Она мирно спала рядом. «Зачем кому-то приходить на рассвете и стоять на коленях у меня на груди? – подумал он.– Вероятно, все это из-за жары». Он полежал еще немного, обливаясь потом, и растормошил Зулейку.
– Зулейка, ты стояла только что у меня на груди на коленях или это мне приснилось?
Она серьезно посмотрела на него широко раскрытыми глазами:
– Кто-то, кажется, следил за тобой, когда ты вернулся с кладбища Рода. Глупо ночью ходить на кладбище.
– Но кто за мной следил и зачем?
– Думаю, что некогда оно было женщиной и что оно пыталось забрать твое семя – впрочем, едва ли я ей что-то оставила.– Зулейка лениво рассмеялась и добавила: – Число мертвецов растет очень медленно, и они хотят производить потомство. Давай еще немного поспим.
– Но ведь по кладбищу я ходил только во сне, правда? – Однако, сказав это, он осознал кое-что еще.
Глава 4
Цитадель
А где же был я, когда Бэльяна увели на остров Рода? Так вот, ускользнув от преследователей – а погони в этом городе происходят постоянно, – я удалился в кофейню на берегу Нила, где надеялся побыть наедине со своими мыслями. Как выяснилось, надежды мои были напрасны, но это уже другая история. Теперь же я только хочу сказать, что мне часто необходимо уединение, дабы собраться с мыслями и восстановить ход событий. Если за день со мной происходит слишком многое, я чувствую некоторое беспокойство. Избыток материала для какой-либо из моих историй ничуть не лучше, чем его недостаток, и после стольких волнений я опасаюсь, что не сумею сжато и складно все это изложить и буду спать тревожным сном.
На основании только что описанных мною эпизодов нельзя не прийти к выводу, что моя сестра Мария – женщина весьма привлекательная. Сомнений это вызывать не должно, однако в дальнейшем рассуждать о ее прелестях я не намерен. По крайней мере в одном отношении я разделяю восточную щепетильность своих сограждан. Я не считаю нужным позволять посторонним людям разглядывать мою сестру с головы до ног и на основании ее манер строить догадки, девственница она или нет, или же пытаться по блеску в ее глазах и форме лодыжки установить, в какую цену она обойдется, если станет невестой. Лишившись таинственности, женщина утрачивает и все свое очарование. Я постараюсь сделать так, чтобы моя сестра вообще не имела отношения к этой истории, которую еще предстоит рассказать, – если, конечно, это возможно…
Он проснулся, едва не захлебнувшись в собственной крови. Услышав его сдавленные крики, к нему вскорости подошли Бульбуль и Мария, однако они ничего не предприняли, а только смотрели, как кровь брызжет у него изо рта и ноздрей; так они и дождались, когда кровотечение таинственным образом остановилось. Потом они вывели его на поляну, и Мария пошла за водой, чтобы смыть медленно свертывавшуюся кровь. Бульбуль прислонил Бэльяна к стене лачуги. Уже рассвело, хотя небо и хмурилось. Воздух в лесу Рода был очень влажный, он покалывал кожу. Бэльяна мутило, кружилась голова. Первоначальное облегчение от того, что он наконец вне опасности, быстро сменилось чувством полнейшей беспомощности. Он не представлял себе, какими сложными жестами сумеет передать своим иноязычным собеседникам то, что недавно испытал.
Вернулась Мария с полным кувшином воды, и они принялись его тщательно мыть. При свете дня, под открытым небом, Мария казалась пышущей здоровьем и сладострастной. Он с горечью подумал о том, что Мария с Бульбулем, похоже, провели отнюдь не беспокойную ночь. Почему жертвой должен быть именно он?
Наконец, когда ему стало немного лучше, он языком жестов выразил желание покинуть их и вернуться в Каир, но они в свою очередь начали энергично жестикулировать, доказывая, что ему следует – нет, просто необходимо – остаться.
– Йолл. Йолл, – упорно твердили они.
Бэльян ответил по-английски:
– Простите, но я не стану его дожидаться и не желаю больше быть замешанным в ваших интригах, что бы вы ни замышляли. Я возвращаюсь в караван-сарай. Благодарю за гостеприимство.
Бэльян кивнул на прощание Бульбулю – в глаза Марии он не взглянул – и торопливо зашагал прочь. Мария с Бульбулем, так и оставшись сидеть, смотрели на него, пока не потеряли из виду.
Войдя тем утром в караван-сарай, Бэльян едва не расплакался. Да, он находился в тысячах миль от дома, зато здесь по крайней мере был крошечный анклав христианских и европейских ценностей, знакомых с детства фигур: купец, монах, капитан корабля, паломник и прочие. Бодрствуя в стенах караван-сарая, он чувствовал, что пребывает в мире, коему нет никакого дела до судьбы и сновидений Востока.
Но это приятное возбуждение длилось недолго. Вскоре он почувствовал, что все постояльцы караван-сарая всячески стараются его избегать – то ли из-за его болезни, то ли потому, что видели, как он уходил вместе с Вейном, оставалось только догадываться. Правда, когда он шел мимо венецианского консула, тот окликнул его: «Где вы были ночью? Надеюсь, не к шлюхам ходили?» Но в приподнятом настроении консула было нечто наигранное. Повсюду царила невообразимая суматоха. Всеобщие праздники в честь обрезания султанова внука закончились, и должны были вновь открыться правительственные учреждения.
У входа в караван-сарай формировалась группа паломников, направлявшихся к давадару за визами, необходимыми для того, чтобы продолжить путь в монастырь Святой Катарины. Бэльян, в полном сознании и в компании братьев-христиан чувствовавший себя более уверенно в отношении подобного визита, пристроился к группе. Так он вновь отправился в Цитадель. Группа, как он обнаружил, состояла не только из паломников, в нее входили и венецианцы, которым консул доверил подать протест по поводу ареста Джанкристофоро и просьбу о его освобождении.
И вот двадцать или тридцать приезжих с Запада по запруженным народом улицам направились к Цитадели. Небо очистилось от туч и стоял ясный день. На густо-голубом фоне неба четко вырисовывались фигурные контуры зданий Каира. Там, где на улицы проникал солнечный свет, он слепил глаза. Когда они при свете дня приблизились к Цитадели, Бэльян обнаружил, что она мало походит на то исчадие ада, каковым казалась крепость прошлой ночи. Он опустил глаза и прислушался к почти профессиональной болтовне шедших рядом паломников: качество постоялых дворов в Компостелле, состояние рынка церковных реликвий, повышение генуэзских паломнических тарифов и так далее.
– Монастырь Святой Катарины отсюда всего в шести днях пути.
– Там, в пустыне, можно обрести покой.
Бэльян, почти единственный из паломников, был одет по последней моде, в бургундском стиле. В большинстве своем, с их широкополыми черными шляпами, косматыми бородами и светло-серыми плащами, на которых был грубо нашит паломнический красный крест, они являли собою однородную темную массу, когда волочили ноги вверх по склону холма. С головы до пят они были в пыли и вдобавок смердели. Умолкнув, они, ведомые вперед и вверх внутренним священным огнем, сверкали глазами, вероятно, размышляя о тайне четок или действенности реликвий. Бэльяну захотелось и вправду сделаться одним из них.
На вершине холма, у первых ворот, пришлось долго дожидаться, пока совещались начальники караула. Паломники присели на корточки. В тот день это было первое из многочисленных длительных ожиданий. В глаза Бэльяну непрерывно струился пот, вызывая своею солью сильное жжение. При быстром передвижении в такую жару вполне можно было упасть в обморок. К немалому своему удивлению Бэльян обнаружил, что с ним наконец-то намерен поговорить Эммануил, коего он считал одним из самых опытных и стойких паломников. Эммануил уже бывал в Египте, бывал, как он сказал, таинственно посмеиваясь, в верховьях Нила, где разыскивал его истоки.
– Впрочем, вашему другу наверняка об этом известно.
– Моему другу?
Эммануил не дал прямого ответа, а лишь плотно сжал губы и, положив руку Бэльяну на плечо, обратил его внимание на панораму Каира, открывавшуюся от ворот Цитадели. От ипподрома, конюшен мамлюков, саков, дворцов знати и мечетей взгляд переходил на другой берег Нила и останавливался на пирамидах Гизы, совсем не казавшихся массивными в мерцающей дымке. Эммануил показал на них.
– Большинство местных жителей считает, что это зернохранилище Иосифа, что он приказал рабам построить их для хранения зерна семи урожайных лет.– Он крепко сжал плечо Бэльяна.– Но при их безбожии и вульгарной суетности подобное мнение весьма для них характерно. Я бывал в Гизе и однажды провел там ночь: спал на вершине одной из пирамид, лишь закутав шею, дабы уберечься от ножа убийцы.
Он откашлялся, брызнув слюной.
– Эти сооружения никогда не были зернохранилищами, да и не творения это рук человеческих. Ничем, кроме волшебства, нельзя было воздвигнуть их на земле, да и те, кто суетен в мыслях своих, не ждут злаков обильного урожая.
Наконец он сплюнул, и совсем рядом с ногой Бэльяна упал искрящийся плевок. Рука Бэльяна машинально потянулась к левому бедру, где, находись он в христианской стране, висел бы его меч. Эта реакция не ускользнула от внимания Эммануила, и, когда они входили через внешние ворота в первый внутренний двор, он заговорил более примирительным тоном:
– Я только хотел, чтобы вы знали, как мы, истинные, верующие христиане, относимся к вашему другу Вейну. Так вот, по моему мнению – нет, это больше, нежели мнение: я это знаю, – внутри этих каменных громад лежат тысячи мертвецов, дожидающихся Судного дня и Воскрешения. Им неведомы ни гниение, ни могильные черви, они лежат, нетронутые, в ожидании, когда прозвучит трубный глас и разверзнутся небеса. Некогда в этой стране бальзамировали умерших, а ныне арабы торгуют в Гизе их телами. Сотни лет назад эти трупы были пропитаны бальзамирующим составом, который здесь называют мумие. Вейн – один из тех, кто платит за подобные мерзости немалые деньги. Такие торговые сделки, как и большинство предприятий этого человека, подвергают опасности его бессмертную душу, и я дружески советую вам с ним не связываться.
Бэльян ответил, что это совет, последовать коему есть его заветное желание, и разговор постепенно перешел на более приятные темы. Словарный запас Эммануила и присущая ему манера говорить все еще напоминали о его мореходном прошлом, да и впечатления его о том времени были не менее разнообразными и яркими, чем словарный запас. Пока они стояли или сидели на корточках – сначала в одном большом белом внутреннем дворе, потом в другом, – он рассуждал о египетских вельможах, побывавших у Папы Римского Пия, о храме Феникса в Гелиополисе, о гробнице Пророка в Медине – гробнице, которая, дабы поражать легковерных, подвешена в воздухе с помощью огромных естественных магнитов.
Пока Эммануил увлеченно рассказывал о неведомых морях, летающих лошадях и городах на краю света, незаметно летело время. Во втором дворе им разрешили заглянуть в Колодец Иосифа. Там и сям стояли маленькие будки, белые от голубиного помета; назначение будок было загадочным, но Эммануил сказал, что это, вероятно, наблюдательные пункты. Затем он выразил мнение о том, что можно, а чего нельзя с уверенностью сказать о пресвитере Иоанне и о содействии, которое сей великий монарх мог бы оказать новому крестовому походу, после чего перешел к рассказу о том, как совершал путешествие к верховьям Нила в поисках его истоков.
Эммануил продолжал свое путешествие через глубокие расселины и узкие ущелья, по ту сторону последнего водопада, пока не добрался до бесплодной земли, где река плавно течет меж крутых берегов и почти отсутствуют места для водопоя. По этой причине, сказал Эммануил, в таких редких местах собирается на водопой множество животных и происходят совокупления и скрещивание разных видов. Чем ближе он подбирался к верховью, тем безобразнее делались эти твари.
Наконец Эммануил приблизился к Счастливой Долине, где расположены замки Веселых Дервишей.
– И там, на пороге Счастливой Долины, я познал нечто еще более ужасное – столь безобразные замыслы вынашивались в их помутненных рассудках. Это сообщество людей, предающихся грубому надувательству. Принимая новых членов, они загадывают загадки и постоянно выдумывают каламбуры. У них есть шейх, чья личность держится в такой тайне, что даже ему неведомо, кто он такой.
Бэльян хохотнул, и Эммануил улыбнулся.
– Ну да, нам смешно, однако существует такое понятие, как опасная бессмыслица. В восточных странах жара и праздная жизнь порождают у обывателей досужие и смертоносные фантазии. Однако не об этих ужасах я намеревался вам рассказать. В их тайной книге «Галеон» я прочел…
Но на этом беседу пришлось прервать, ибо их уже начали небольшими группами пропускать в наиболее удаленные от середины дворца коридоры, где наконец-то повеяло прохладой. Внутри их тщательно обыскали на предмет припрятанного оружия.
К ним приставили драгомана, и они начали долгий подъем через покатые сводчатые галереи в зал аудиенций. Обычно там устраивал приемы султан Кайтбей, но в тот день принимать иноземных гостей, а при необходимости и подвергать их проверке, должен был давадар. По коридорам, выкрикивая приказания, носились взад-вперед шавуши в элегантных мундирах и с жезлами в руках. Каждый раз, как в зал одна за другой входили небольшие группы, стражники со звоном скрещивали пики. Наконец раздвинулись тяжелые драпировки, и группа Эммануила и Бэльяна вошла в зал. Это была огромная мраморная пещера, испещренная черными и желтыми полосами, увешанная длинными сетчатыми гирляндами, которые ниспадали из центра свода, точно паутина обезумевшего паука. Там и сям на полу вертелись медные гироскопические курильницы с благовониями. Трон в центре зала пустовал, он был зарезервирован для султана на дни аудиенций. На сей раз, немного в стороне, в кресле из рога и слоновой кости сидел казавшийся крошечным в огромном зале для аудиенций давадар. Разумеется, когда паломники вошли, он не поднялся, чтобы их поприветствовать. Рядом с ним стоял его оруженосец, который демонстрировал эмблему на гербе давадара, а сзади сидел оркестр, исполнявший на лютнях, ребеках и альтах музыку, режущую слух. Драгоман принялся бешено жестикулировать, и паломники пали ниц. Продвинувшись на несколько шагов вперед, они вновь пали ниц. И вновь. Пол был очень холодный и пропах неприятным благовонием, вероятно пачулями. В третий раз оторвав голову от пола, Бэльян холодно воззрился на давадара.
Давадар был молод и не очень старателен. Он утопал в своем кресле, небрежно свесив с подлокотника руки с длинными ногтями. На нем были белый камзол, белые брюки и желтый кушак. Голова его была выбрита на обычный мамлюкский манер, но веки были подведены розовато-лиловой краской. Никаких дел он не вел. Этим, в сущности, занимались его переводчик и расположившаяся в углу зала комиссия писцов. Давадар только наблюдал, явно без особого интереса. Один за другим, шаркая ногами, пилигримы направлялись к комиссии получать визы, но когда настал черед Бэльяна, давадар подал знак рукой и что-то прошептал переводчику.
Переводчик вышел вперед и сказал Бэльяну:
– Мой господин говорит, что для вас, к сожалению, визы сегодня нет. Он просит вас прийти послезавтра.
Бэльян знал, что возражать и задавать вопросы бесполезно. Давадар уже открыто его разглядывал, с трудом сдерживая улыбку. Бэльян поклонился и пошел прочь из зала, проталкиваясь мимо венецианской делегации, все еще дожидавшейся возможности поднять вопрос об аресте Джанкристофоро, и ощущая при этом на себе взгляд давадара. Другие просители продвинулись немного вперед.
– Я должен молить святую Катарину, чтобы она избавила меня от тенет таинственности и волокиты, – сказал он вслух самому себе.
Праздная жизнь в Каире с целью сбора разведывательных данных больше не казалась ему заманчивой.
Несколько часов он брел по городу куда глаза глядят, пока не начал обращать внимание на окружающую местность и не осознал, что понятия не имеет, где находится. Тогда он попытался пойти по прямой дороге в надежде, что она приведет его к Нилу или одной из городских стен, но лишь заплутал по разветвлявшимся и ведущим в обратную сторону дорожкам. Он постоянно чувствовал необходимость присесть и отдохнуть. В городе было жарко, как в печи, да и сон в прошедшие ночи не освежил его. Он попробовал спросить дорогу у нескольких ватаг маленьких ребятишек, но ответом ему были лишь жесты непонимания.
Вскоре стемнело. Ему вспомнились слова Эммануила: «Все улицы в Каире очень похожи, особенно ночью, но заплутавший путник может ориентироваться по звездам. Берегитесь, однако, ибо звезды нередко держат свой курс для того, чтобы неосторожные сбивались с пути».
В таком случае не стоило даже пытаться, поскольку Бэльян был убежден, что окажется одним из тех рожденных под несчастливой звездой странников, чей жалкий жребий был предрешен Эммануилом.
То и дело он обнаруживал, что пересекает Площадь ворот Зувейла с ее оживленным скоплением развлекателей и развлекаемых, однако ни танцующие медведи, ни сказители, ни укрощенные невольники в клетках, ни театр теней, ни вечерняя музыка Бэльяна не прельщали. Он хотел спать.
Выйдя на площадь в последний раз, Бэльян заметил узкий проулок, по которому еще не ходил, и углубился в него, спасаясь от огней и толпы. Темнота его вполне устраивала. Весь день было жарко и сухо, но здесь стены сочились влагой. Он медленно двигался вперед, ощупью пробираясь вдоль стен, думая о каждом следующем шаге. Стена кончилась, и он ощупью повернул за угол. Сделал он это очень осторожно. Его одолевало смутное опасение, что рука может наткнуться на нечто приятное, нечто мягкое, живое – и неведомое. Во тьме расстояния и препятствия кажутся непомерно большими, он это знал. Он шел, как будто нащупывал языком фурункул во рту.
Крики уже сделались обнадеживающе слабыми. Все еще касаясь стены, он опустился на землю и свернулся калачиком в темноте, намереваясь переночевать в этих трущобах. Ему не давали уснуть мысли о насекомых, собаках и, прежде всего, о разбойниках. Он лежал под стеной, дрожа и уставившись невидящим взором наверх. Денег у него с собой не было. У него не было ничего, кроме тела и одежды, в которой он улегся спать. «Им нечего взять у меня, разве что жизнь», – подумал он, выгнув шею навстречу воображаемому кинжалу скрывающегося во тьме грабителя. Никакой кинжал его горла не коснулся.
– Никто не хочет умирать, но спать хочется всем, – произнес он в полудреме.
Успокоиться и уснуть оказалось не так-то просто. Он подергивался и ворочался с боку на бок. Лицо его обдувал легкий ветерок – а может, это шушукались по-арабски? Он открыл глаза.
Светила луна, и происходило нечто необычайное. Чтобы увидеть все своими глазами, он вернулся на Площадь ворот Зувейла. Между Цитаделью и самым высоким минаретом был натянут канат. Высоко над Каиром, легкими, неслышными шагами ступая по канату и устремив взгляд на башни Цитадели, шел человек. Толпа охала и ахала.
Впереди Бэльяна стояли два низкорослых человека, и он услышал, как один говорит другому:
– Не жалеешь, что ты – не он?
– Не говори глупостей, – сказал другой.– Он и сам не знает, что он – это он. Смотри, он же спит!
Бэльян посмотрел, и это была истинная правда. Канатоходец шел с закрытыми глазами, он был сомнамбулой. Стоит ему проснуться, и он упадет, подумал Бэльян. Потом он увидел, как сквозь толпу к нему проталкиваются две знакомые фигуры – одна в сером бурнусе, другая в пальто из крысиных шкурок и широкополой фетровой шляпе.
Под воздействием страха он решил выбраться из сновидения. Его беспокоила туманная мысль о том, что он все-таки задремал. Представление уже началось. Оказалось, что он все еще находится на Площади ворот Зувейла, в шатре театра теней. Перед ним была освещенная пламенем свечей ширма, а за ней приплясывали на палочках призрачные ажурные силуэты. Пьеса, как водится, была про одноглазого плутишку Карагоза. Карагоз нанялся слугой в дом эмира Фулаана и, непрерывно ворча, трудился под надзором дворецкого эмира, Сайда Али Анны.
Карагоз, помимо того, что имел всего один глаз, был наделен крючковатым носом, большим животом и чудовищным фаллосом. Он стремился покончить с работой и уйти из дома, дабы истратить заработанные тяжким трудом деньги, но бдительный Али Анна не давал ему спуску. Мимо эмирского дома шли дама и врач, доктор Сайд, остановившиеся посмотреть, как трудится Карагоз.
– Он много работает, – сказала дама.
– Работай он меньше, ему бы не удавалось так уставать, чтобы спокойно уснуть, – сказал доктор, – а спать он любит больше всего на свете. Ведь на самом-то деле этот типчик весьма ленив, но он просит меня рекомендовать его вашему вниманию и передать, что надеется на скромное место в ряду ваших привязанностей.
– А я и не замечала, что он занимается подобными вещами.
– Быть может, это потому, что вы не знаете Языка Цветов? Видите желтые левкои и ивовые ветви, букет из которых он составляет в вазе? Ветка ивы означает прекрасную даму. Левкой означает несчастного влюбленного.
– Ну вот, он уже закончил составлять букет.
– Да, но теперь он поднимается на второй этаж. Это Язык Символического Действия. Оно означает, что ему хочется секса. А теперь смотрите! Он берет в руки метлу. Это символ стоячего пениса.
– А что означает его чудовищный стоячий пенис?
– Он символизирует метлу и означает, что ему хочется подмести пол.
Силуэты принялись приплясывать, а дети смущенно прыснули со смеху.
Бэльян был не в состоянии получить удовольствие от этого зрелища. Могли они его там найти? Почему бы и нет? Ведь, похоже, все это – сон? Он с трудом проснулся и оказался в постели. Лежал он с закрытыми глазами, вслушиваясь в громкий шорох. Он не знал, давно ли уже смутно осознает эти звуки. В какой-то момент шорох сменился частым, прерывистым стуком, сопровождаемым пронзительным писком. Не решаясь слезть с тюфяка, он открыл глаза и нехотя скосил их вбок.
В соседней постели, дрожа мелкой дрожью, лежал человек. Казалось, что он наполовину погрузился в тюфяк. Завидев, что Бэльян проснулся, он тотчас же принялся кричать тонким голоском: «Помогите мне встать, помогите мне встать!» – и протянул Бэльяну руку. Бэльян, уже встав на колени и вглядываясь в полутьму, с некоторой неохотой взялся за нее и дернул. Одно резкое движение, и он увидел, что это такое. Отпустив протянутую руку, он вновь повалился на свое ложе. Существо, правда, уже встало и на одной ноге скакало по комнате, продолжая попискивать. Не скакать оно не могло. У него были одна нога, одна рука, один глаз, полголовы и полтуловища. Бешеными скачками оно кружило и кружило вокруг тюфяка, постоянно поворачиваясь к Бэльяну в профиль – сверкающим глазом, оскаленными зубами и рукой, которую оно то и дело в не поддающемся истолкованию жесте подносило ко лбу и вновь опускало. Его блестящий глаз и мертвенно-бледная кожа наводили на мысль о лихорадочном нервном возбуждении. Вскоре оно покинуло комнату – по чьему-то зову, предположил Бэльян.
Он стряхнул с себя наваждение и обнаружил, что сидит в беседке и рассказывает Зулейке свой сон. Зулейка сидела на полу, поджав ноги и скрестив руки на груди. Она без труда назвала имя призрака и поведала его историю.
– Это был Шикк аль-Инсаан, близкий друг и собрат Саатиха ибн-Рабии, с которым ты тоже встречался. Когда они были детьми, их матери плевали им в рот, чтобы наделить их способностью видеть вещие сны, но теперь они состарились и запятнали себя неблаговидным поведением. Саатих постоянно размышлял и задавал людям вопросы, на которые не следует отвечать, вопросы, ответы на которые убивают. Движимый своим пытливым умом, он отверг все телесные инстинкты, после чего тело начало отвергать его и разлагаться. Вот он и посиживает, как ты видел, на своем ложе из листьев и пальмовых ветвей, погрузившись в раздумья. Гниение уже начинает поражать подбородок, и скоро вся его жизнь сосредоточится в черепной коробке.
Таков же и Шикк. Саатих и Шикк принадлежат к одному из бесчисленных видов сомнительного происхождения. Каждого мужчину Бог наделил женской душой, а каждую женщину – мужской, но Шикк отверг свою душу, за что и проклят. По утверждению аль-Идриси, он родом с берегов Китайского моря, или, ходят такие слухи, из лесов Йемена. Последнее мнение вернее, ибо на нашем языке слово «Йемен» означает правую руку. Когда паломники и торговцы пряностями, плывущие из Ост-Индии, попадают в Арабское море, Йемен оказывается справа от них, а Африка – слева. В Африке и живет его вторая половина. Африканцы зовут ее Барин Мутум, и половина эта – левая. В Африке все отличается от того, что ты видишь в странах ислама. В Африке волосы, растущие на макушке мужчины, закручиваются влево, а в странах ислама – вправо.
Тебе повезло. Шикк безжалостен и скор на расправу, ибо у него нет сердца, а с помощью своего полумозга он мыслит и разговаривает, но никогда не знает, о чем думает, что говорит или делает. Барин Мутум столь же своенравен и жесток, как и он. Им не бывает скучно, зато у них нет совести. Шикк несчастен. У него слишком маленький пенис, и, хотя есть он может правой рукой, задницу в арабских странах можно подтирать только левой. Так предписано правилами этикета, поэтому Шикк непрестанно ищет мужчин, дабы поработить их в их сновидениях и заставить выполнить за него эту работу.
За последнюю сотню лет Шикк и Саатих стали намного могущественнее. Всего двадцать лет назад в Каире еще жили многие члены Тайного Общества Учителей Сна, помимо Кошачьего Отца. Здесь жил Рабанус, иллюзионист, который показывал фокусы, дабы продемонстрировать свойства души человеческой. Жил человек по прозвищу Старец, придумавший систему обозначения снов, которой мы пользуемся до сих пор. Талеб Хайтам, который каждую ночь декламировал во сне весь Коран, даруя посредством этого благословение творениям Алям аль-Миталя. Судами, магистр углубленного созерцания. Рассыльные Сна. Школа толкователей культа небесных светил и многие другие.
Даже десять лет назад кое-кто из этих людей был еще жив, но Шикк и Саатих не давали им покоя, довели их до бессилия и в конце концов убили. Некоторые погибли совсем молодыми. Лишь Кошачий Отец сделался их господином и превратил в гончих псов, с коими охотится по ночам. Одного за другим он уничтожил всех своих собратьев. Он последний из Тайного Общества.
– А как выглядит Шикк, – спросил Бэльян, – с того боку, где нет ни руки, ни глаза?
– Ту половину тебе никогда не увидеть. Она в Африке.
– Зулейка…– начал он.
– Да? Продолжай. Неспособность задать вопрос всегда губительна.
Но лицо его обдувал знакомый ветерок, и он уже знал ответ на вопрос, который собирался задать. Он проснулся в трущобах, кровь начала приливать к голове и изверглась наружу.
Глава 5
Панорама города
Все мечети похожи. В каждом квартале города – одни и те же трущобы. Жители указывать дорогу не желают или не в состоянии. Заблудиться проще простого, а человек, заплутавший в незнакомом городе, зачастую ненароком возвращается туда, откуда пришел, но, вернувшись, не узнает своего отправного пункта и поэтому, вновь направляясь по собственным следам, пускается в путь с того же места. Я не могу предоставить ни карты, ни плана. Таковых у меня никогда и не было. Быть может, стоит окинуть город беглым взглядом. С большого расстояния многое видится отчетливее…
Опасаясь, как бы не заблудиться вновь – в тот день, да и в многочисленные последующие, – Бэльян вознамерился досконально изучить географические особенности Каира – задача не из простых, ибо почти все дороги походили друг на друга и петляли, кружили меж зданиями без видимых цели и направления, однако он ориентировался по контурам города и очертаниям зданий на фоне неба.
Во-первых, была Цитадель, прилепившаяся на своем известняковом утесе в южной части города и видневшаяся почти отовсюду, – ветхое нагромождение фортификационных сооружений и увеселительных заведений, которые накрепко срослись за прошедшие три столетия.
Перед горой Цитадели нередко были видны странные и весьма замысловатые минареты, принадлежавшие мечети султана Хасана. Еще южнее виднелись возвышавшиеся и над мечетью, и над Цитаделью меловые скалы горы Мукаттам.
На севере и на востоке были своды и купола Города Мертвых, некрополя, мавзолеев и кладбищ. Некоторые склепы наиболее знатных мамлюков представляли собой дворцы из мрамора и фарфоровой глины. Днем – место увеселительных прогулок, по ночам этот район делался излюбленным пристанищем головорезов и нищих. Население Города Мертвых увеличивалось за счет еженощных насильственных и голодных смертей. За Городом Мертвых почти на такую же высоту, как гора Мукаттам, взметнулась гряда белых холмов, тянувшихся с севера на юг вдоль восточной оконечности города. Эти холмы были искусственными образованиями из вековых отбросов и строительного мусора. Когда дул восточный ветер, по холодным, безлюдным улицам Города Мертвых расползался запах гнили и по всему Каиру носилась тонкая белая пыль, от которой спирало дыхание и слезились глаза. Это могло длиться неделями, особенно в конце лета; венецианцы называли это явление трамонтаной. Порой, чаще – ночью, одна из этих мусорных куч самовозгоралась, извергая в воздух живописные снопы пламени и струи отбросов.
На севере город исчезал за стеной в зарослях низкорослых пальм. Именно там торговали домашним скотом и выгуливали верблюдов.
Северо-запад, район между Нилом и старым городом, пока еще не был обнесен стеной. Речные суда становились на причал в Булаке, а оттуда их груз доставлялся собственно в город на вьючных животных. Эмиры и знатные каримские купцы жили на западе. Немного южнее находился Эзбекийя, новейший из окраинных районов, поднявшихся на болотах, которые образовались в результате того, что русло Нила сместилось к западу. Там стоял дворец эмира Эзбека (уже несколько обветшавший) с его конюшнями и большим, окруженным увеселительными шатрами, искусственным озером, по которому катались на лодках проститутки. Еще южнее находились Слоновье озеро и остров Рода. Наконец, акведук Саладина и возвышенность Зейнхом – еще одна мусорная свалка, увенчанная ветряными мельницами, – приближенно обозначали собою юго-западную границу населенного города, но почти со всех сторон окраины отступали перед чумой и кочевниками с их стадами.
В тот год иноземным гостям не разрешалось переправляться на западный берег Нила и осматривать пирамиды. По утверждению властей, слишком большую опасность представляли собой бедуины. Даже на восточном берегу бедуины порой совершали набеги на Город Мертвых. Что же до самого Нила, то, даже если он был скрыт из виду, за его течением ниже Роды можно было проследить по ястребам и коршунам, которые то парили над рекой, то камнем устремлялись вниз, ибо воды Нила несли на север, к морю, остатки мертвечины из каирских боен.
Границы старой части города очерчивались рекой и горами отбросов, замком, акведуком и заброшенными трущобами. Базары по большей части располагались в густонаселенных кварталах северо-востока, угнездившись и паразитируя средь бутовой кладки старых фатимидских дворцов, а в глубине торговых улиц находились маленькие внутренние дворики и большие жилые дома, где теснились общины, связанные между собой религиозными и клановыми узами. Это и был старый Каир, населенный столь плотно, что человеку и его мулам зачастую приходилось целый день протискиваться из конца в конец. Главная улица, Касаба, шла через его центр от самых ворот Победы и меж разрушенных дворцов вела через ворота Зувейла на юг, к Цитадели. Еврейский, коптский и армянский кварталы располагались в стенах старого города. Вне этих стен беспорядочно тянулись вдоль Касабы кварталы чернокожих и татар.
Бэльян неожиданно для себя стал много времени проводить близ ворот Зувейла, где собирались танцоры и лицедеи. Привозили туда и преступников, дабы казнить их с помощью гарроты или обезглавить; тела их потом сажали за воротами на длинные колья, которые под их тяжестью угрожающе гнулись.
Пойдя от ворот Зувейла по Касабе на юг, мимо Татарских Развалин, путник попадал в зону казарм и отборных воинских частей: рынки оружия, лошадиные рынки, конюшни, учебные плацы и, наконец, – Черный Ипподром, где мамлюкские воины ежедневно упражнялись в ритуальных учебных боях. Город напоминал помрачившийся рассудок, отражение увядших желаний и смутных воспоминаний о вымерших династиях.
Обыкновенно Бэльян ложился спать в узком проходе между домами, неподалеку от ворот Зувейла. Однажды ночью пришел Йолл и сел подле него на корточки. Мартышка цеплялась ему за спину, крепко обхватив передними лапами шею.
– Да это же англичанин! Что с вами стряслось? У вас ужасно больной вид.– Йолл тоже выглядел больным, усталым и возбужденным, но Бэльян умолчал об этом, опасаясь показаться невежливым.
– Эти сны… Йолл, может быть, у меня Арабский Кошмар? Что такое Арабский Кошмар?
Йолл вздрогнул и, прежде чем начать, уселся на землю, рядом усадив свою ношу.
– Арабский Кошмар – это болезнь. Говорят, она передается во сне, от одного спящего – другому, лежащему рядом. Ее выдыхают изо рта, как дым. Ходят слухи, что человек, который заболел первым, приехал в Каир, даже не подозревая, какую беду несет с собой.
А предание гласит вот что. Несколько лет назад жила в Дамаске семейная пара, у которой не было детей. Дело в том, что муж был импотентом и, похоже, совсем не испытывал влечения к жене. Не могу сказать, колдовство ли было тому причиной или Божья кара, только жене взбрело в голову, что их проблему можно решить с помощью магии, и тогда, порасспросив многих городских знахарей, прознала она о могущественном волшебнике и отправилась к нему за помощью.
А волшебник тот жил в замке, на согретом солнцем холме близ Мекки. Путь из Дамаска был опасен и долог, но когда она приехала, волшебник принял ее благожелательно и показал все чудеса своего замка, кроме одного. Он показал ей обезьянку, которую держал на серебряной цепочке и которую научил играть в шахматы.– При этом Йолл вздрогнул второй раз.– Показал ложе из атласа, которое плавало в бассейне со ртутью, показал орлов, которых разводил в башнях замка и с которыми ходил на охоту.
Кроме того, он согласился продать ей волшебное афродизийское средство в виде облака дыма в бутыли. Однако сей возбуждающий субстрат был еще не готов, ему требовалось много недель возгонки, а волшебник должен был уехать по неотложным делам. Тогда, подумав, он нашел выход из положения, хотя при этом и вынужден был побороть некоторые дурные предчувствия. Женщине следовало оставаться в замке и в благодарность за гостеприимство волшебника кое-что для него сделать. Ей предстояло присматривать за последним и величайшим из всех чудес замка. Волшебник привел ее в комнату, которую прежде не показывал, и представил ей своего сына.
Мальчик и вправду был чудом красоты человеческой: длинные ресницы, пухлые щеки, брови полумесяцем и губы алой дугой. Мальчик продемонстрировал ей знание языка птиц, и она поверила словам волшебника о том, что его сын будет Пятым Мессией.
– Пятым Мессией?
– В наши дни эта ересь в Каире весьма распространена. Ее поборники полагают, что с тех пор, как Пророк Магомет предсказал пришествие Мессии и Конец Света, было уже четыре Мессии и четыре Конца Света, но огромное большинство непосвященного человечества слишком бестолково, чтобы обратить на это внимание, поэтому почти ничего не меняется. Но когда придет Пятый Мессия, он отомстит тем, кто оказался неспособным признать четырех Незримых Мессий. Это ужасная ересь. Они полагают, что он свергнет калифа и султана и посадит на их место новых. Он помирит мусульман с христианами и иудеями, помирит льва с агнцем. Его приверженцы утверждают к тому же, будто ныне он уже в Каире, под чужой личиной, и лишь дожидается подходящего момента, чтобы возвестить о себе.
Но вернемся к вашему первому вопросу. Волшебник досконально изучил древние пророчества о рождении Мессии и знамения, которые должны его рождению сопутствовать. Потом он купил молодую невольницу-абиссинку и, воспользовавшись своими познаниями в области астрологии, в предопределенное время заставил ее зачать от своего семени.
Итак, волшебник оставил своего чудесного, хранимого как сокровище сына вдвоем с женщиной и отправился в путь. Однако женщина, как нетрудно догадаться, страдала от многолетней сексуальной неудовлетворенности и страстно желала юношу, а тот, со своей стороны, отродясь не видел ни одной женщины, кроме собственной кормилицы (которая была в летах), и поэтому очень заинтересовался гостьей. Так они сошлись, и всего через несколько дней женщина его соблазнила. Много недель подряд блаженствовали они вдвоем, занимаясь любовью на ложе, которое плавало в бассейне со ртутью.
А в один прекрасный день они увидели со стен замка, что волшебник возвращается домой. Женщина взяла с мальчика клятву хранить молчание, но волшебник, едва войдя в замок, сразу увидел по лицу сына, что произошло и как Избранный был лишен целомудрия, и все же, будучи человеком коварным, он ничего не сказал. Вместо этого он продолжал оказывать женщине радушный прием, пока наконец не вручил ей коричневую бутыль, сообщив, что афродизийский газ для ее мужа готов. Безрассудная женщина рассыпалась в благодарностях, а потом, попрощавшись с волшебником и его сыном, поспешно вернулась в Дамаск, где ее с некоторым нетерпением дожидался муж. В ту ночь они впопыхах откупорили бутыль и несчастный муж, восторженно пофыркивая, принялся вдыхать цветные пары. Затем они обнаружили, что содержимое бутыли на потенции мужчины никак не сказалось. Но чего они так и не узнали – в силу самой природы недуга, – так это что сначала мужа, а вскорости и жену поразили нескончаемые муки Арабского Кошмара. Вот как была ниспослана роду человеческому сия страшная кара.
– Что за нелепая история!
– Да, подобные выдумки годятся только для базарной площади.
– А Арабский Кошмар – неужели от него нет никакого средства?
– Абсолютно, разве что опозоренный Мессия и вправду еще способен исцелять увечных да прокаженных и в силах снять проклятие своего отца.
Бэльян ненадолго задумался. Потом:
– Йолл, зачем у вас на спине сидит мартышка?
– Ах да, сидит, верно. Так вот, это тоже целая история…
Но Бэльяну не хотелось больше внимать историям Йолла, и он удалился в иные видения. Солнце с луной кружили над городом, день и ночь сменяли друг друга с головокружительной быстротой, а он погружался то в одно, то в другое. Какие-то женщины попросили его заглянуть в бездонный колодец; он отказался. Сфинкс, коего арабы зовут Отцом Страха, преградил ему путь к законсервированным сокровищам пирамид. Его подвели к изображению дамы в маске – дама кормила грудью двоих младенцев. В книге, которая досталась ему от Джанкристофоро, он прочел о мозге «цвета ламповой сажи или нубийца». На ухо ему шептали арабские голоса. Он мельком увидел Вейна с Кошачьим Отцом и скрылся от них. И так далее, и так далее, пока перед самым рассветом вновь не встретил Зулейку. Зулейка фактически изнасиловала его, обучив между делом способу «абиссинских клещей» и Скорбному Поцелую.
Когда с этим было покончено, Бэльян рассказал ей о своей встрече с Йоллом и спросил:
– Если история о волшебнике из Мекки годится только для базарной площади, зачем он мне ее рассказал?
– Йолл любит рассказывать истории, но эту на базарной площади никто не слышал. Это аллегория, которой он метил в тебя.
– Зачем у Йолла на спине сидела мартышка?
– Никакая это не мартышка. Это особая обезьяна, совсем другое животное. У таких обезьян нет хвостов.
– Так зачем же она там сидела?
– Советую тебе отдохнуть от этих вопросов. Ты больше выболтаешь, задавая их, нежели почерпнешь из ответов. Обезьяна – гений Йолла. Только он этого не сознает. Ты правильно поступил, что отделался от этой парочки. Но если вдруг доведется снова повстречать Йолла, спроси его про мою китайскую коробочку. Он взял ее без разрешения.
– Зулейка, может быть, у меня Арабский Кошмар?
Прежде чем ответить, она нахмурилась и принялась грызть ногти.
– Наяву Арабский Кошмар забывается. Ты уже проснулся, но можешь вспомнить ночные сны. Это доказывает, что ты – не жертва Арабского Кошмара.
– Но я еще не проснулся. Пока.
Он проснулся в трущобах, весь окровавленный. Но сны свои он все еще помнил. Он уже начинал об этом жалеть. Он снова направился в Цитадель на прием к давадару, но оказалось, что давадар дает аудиенции в другой день.
Он устало побрел прочь – продолжать изучение города. Был Каир зданий и памятников, и был иной Каир, который о них понятия не имел. Второй город жил вечным движением босых, покрытых мозолями ног: повара, торговцы водой, дровосеки, письмоносцы, лудильщики, носильщики и молочницы занимались своим ремеслом, бегая из квартала в квартал и обслуживая клиентов всюду, где тем было удобно.
Ночью же город преображался. Многие улицы и кварталы отгораживались прочными воротами от набегов бесчинствующих мамлюков. Прочие части города, особенно западные районы, берег Нила и Эзбекийя, до самого рассвета ярко освещались тысячами смоляных факелов.
На Байн-аль-Касрейн, единственной широкой, открытой площади в старом Каире, в прохладе сумерек обыкновенно прогуливались мужчины и даже некоторые женщины. Позднее, когда почтенная публика расходилась по домам, на улицах оставались только фонарщики, подгулявшие мамлюки, проститутки и спящие. Бэльян ночевал на улице отнюдь не в одиночестве. Едва ли не весь Каир, огромное большинство его бедняков, спало под открытым небом. Днем большие семейства цыганскими таборами располагались на углах улиц и в заброшенных развалинах; ночью эти люди становились жутковатыми сгорбленными фигурами в бесформенных кучах тряпья.
И днем, и ночью человеку приходилось продираться сквозь бурлящую массу пропитанного потом тряпья и лоснящейся плоти, причудливое скопление перезрелых тел. Однако, даже безостановочно идя по улицам Каира, город было невозможно узнать. Настоящий город находился, вероятно, где-то в другом месте, в мире частных интерьеров, этикета и семейных обязанностей, оберегаемых массивными, обитыми гвоздями двойными дверьми, привратниками, дежурившими на скамейках, и решетчатыми оградами мешрабийи – тысяч скрытых от посторонних глаз цветников и садов. Мольбы нищих, крики уличных торговцев, музыка военных оркестров – то были звуки, доступные всем. Лишь изредка, поздней ночью, да и то случайно, можно было услышать семейную перебранку или голос женщины, убаюкивающей ребенка.
Днем и ночью Бэльян изучал арабский – как язык улицы, так и более сухую, бледную речь своих призрачных ночных учителей. Впрочем, скорее не он овладевал языком, а язык – им. Он обнаружил, что думает на языке, в котором существительные незаметно переходят в глаголы, на языке, который, похоже, игнорирует настоящее время, на языке с особой глагольной формой для оттенков и физических недостатков, на языке ритмического синтаксиса и многочисленных пластов смысла, передаваемых с помощью внезапных пауз, гортанных звуков, необычных ударений и повторов.
Краткие звукосочетания порождали искаженное эхо и туманные образы. Одна такая совокупность, которую ему пришлось изучить досконально, вращалась вокруг буквенной последовательности К, Р, Д. Слово «кирд» означало обезьяну, но означало также и Иблиса – дьявола. «Карада» значило быть источенным червями, сбивать масло и хранить молчание. «Карида» – нагонять тучи. «Каррада» – удалять у верблюда клещей, обманывать и призывать дьявола проклятиями. Наконец, «такаррада» значило туго закручивать и сплетать, а «макруд» – измученный.
Бэльян обнаружил, что арабский, на котором все говорят, не содержит в себе смысла, а лишь намекает на него, точно палец, указующий куда-то в другую сторону. Он научился воспринимать и истолковывать их речь, подмечая и оценивая жесты. Голос мог сказать «да», но отведенный в сторону взгляд говорил «нет». Протянутая ладонь с растопыренными пальцами означала согласие на компромисс. Оттопыренные указательный и безымянный пальцы оберегали от Дурного Глаза. Палец, почесывающий нос, соответствовал предостережению. Рука прижималась к сердцу в знак благодарности. В неумолчном гомоне разноязыкой речи Нового Вавилона – арабской, турецкой, монгольской, итальянской, армянской, берберской и прочих – был один бессловесный язык, подкреплявший собой все остальные. Им пользовались все, однако наиболее выразительно делали это Бульбуль и Йолл.
Бэльян вступил в международное братство нищих, собравшихся в Каире, более того – занял в нем едва ли не самое скромное место, ибо и среди бесприютного, неимущего отребья существовала своя элита – харафиш – шайки нищих и мелких преступников, организованные под покровительством того или иного богатого эмира. Именно харафишу поручалось устраивать демонстрации в защиту своего эмира, если того вызывали вдруг в Цитадель, собирать сведения и слухи и препятствовать деятельности харафишей других эмиров.
Взамен зарегистрированные сторонники ежедневно получали у дверей эмирского дома хлеб. Также ежедневно возле домов эмиров играли военные оркестры, так что по утрам район Цитадели оглашался зловещими громовыми раскатами барабанов и нестройными хоровыми песнопениями харафиша.
Летом все были грязные и сварливые. Если ветер дул в неудачном направлении, то со зловонных белых искусственных гор за стенами в город летели тучи пыли, а по широким оживленным улицам и плацам для военных парадов текли реки грязи. Происходили драки между соперничающими шайками харафиша. Порой нападению подвергался и чужестранец – копт или иудей. Урожай выдался бедный, ходили слухи о продажности высшей знати, и в народе закипала ярость.
Бэльян старался держаться подальше от караван-сарая и своих собратьев по вере. Он боялся, что для них он заколдован или заражен чумой. Из опасения, что его выследят Кошачий Отец и Вейн, он никогда не оставался на одном месте подолгу. От сна он лишь чувствовал еще большую усталость и поэтому стал много спать днем. Сон овладевал им быстро: сначала зрение затуманивали колышащиеся черные волны, а потом он камнем погружался в абсолютно бессознательное состояние. Так же внезапно наступало и пробуждение. Вдруг он с отвращением обнаруживал, что лежит, растянувшись в лучах солнца и в крови. На голодный желудок, с тяжелой от сновидений головой, еще полусонный, брел он по городу. Зато ему больше не приходилось ориентироваться ни по минаретам, ни по пыльным холмам; дорогу ему подсказывали наклон земли под ногами или угол, под которым солнце светило на стену в определенное время дня.
Однажды он почувствовал, что нечто его преследует – за ним, непрерывно скуля, неслышно плелась ленивая белая собака, сука с набухшими сосками. Когда Бэльян в изнеможении садился в тени домов, собака вертелась вокруг, тяжело дыша и подвывая, и скалила зубы в некоем подобии лукавой улыбки. На улицах, в безлюдных развалинах и на запруженных народом базарных площадях Бэльян сознавал, что за ним тащится робкая белая тень, а ночами, когда Бэльян спал под открытым небом, собака ложилась поодаль, часто и тяжело дыша нагретым ночным воздухом.
Но постепенно в Бэльяне крепла уверенность в том, что собака – призрак, который виден только ему. Сосредоточенно обдумав этот вопрос, он начал понимать, что в белой суке отражается внутреннее растление его собственной души, умственно и духовно пассивной, ленивой и легко ублажаемой. Отмахнуться от этих свойств его души было так же невозможно, как отделаться от белой суки. Он лежал в тени Татарских Развалин, начиная бредить от усталости и потери крови. В лицо ему, сидя на солнце, как сфинкс, смотрела белая сука, и с морды ее сочилась в песок слюна. Внезапно она с трудом поднялась и, пошатываясь, неслышно направилась к нему. Вот и пробил мой последний час, подумал он. Он поднял руку, чтобы заслонить лицо, и неожиданно коснулся шерсти. Сука действительно существовала. Она лизнула его в лицо, обдав затхлым дыханием и запахом тухлого мяса, и поковыляла восвояси, навсегда скрывшись из виду.
И все же это знамение, подумал он. Он больше не был уверен в себе. Иные голоса, уцелевшие в ночи, старались привлечь к себе внимание.
Всю ночь напролет человек, который страдает Арабским Кошмаром, беспокойно ерзает под одеялом. Он видит, что происходит. Он знает, что происходит, но ничего не может поделать, ибо он забывает. Ему снится, что пенис его разрезан пополам, как банан, что голову ему от уха до уха пронзает раскаленная докрасна кочерга и что его сухо рвет натощак. Ему снится собственный обморок; снится, что он теряет сознание и в бессознательном состоянии обнаруживает, что не в силах утолить боль мыслью. Восприятие обострено и многократно усугубляется. Ему снится, что он видит сны в своем измученном теле. Ему снится, что тело его мечется и корчится на узком ложе, а рассудок терзают страшные видения. Он подозревает – нет, он ужасающим образом абсолютно уверен, – что человек, который мечется в постели, видит во сне, как его пенис разрезают пополам, словно банан. Не будь боль такой нестерпимой, не будь все это во сне, он сумел бы что-то с этим поделать. Если бы он только мог разбудить человека в постели! Если бы человек в постели только мог разбудить его!
Потом эти двое как будто бы трясли друг друга, пытаясь разбудить, дрожа от боли в свете зари. Был разговор, который они поняли только наполовину. Страшнее всего было то, что они знали: это уже не Арабский Кошмар, но он неизбежно наступит вновь. Он рос в них самих, а может, парил в сумраке комнаты. Мой брат, мой двойник – он приносит Кошмар с собой, думали они друг о друге. Человеку, который мечется в постели, удается, хотя и не без труда, отвлечься от них и сосредоточиться на другом, ибо логическое пространство сужается.
Инструменты, которыми ему приходилось работать, были очень мелкие, почти невидимые, как сложные переплетения нитей, и, как нити, они легко рвались. Он сделал несколько шагов, логичных шагов, как казалось, в определенном направлении и обнаружил, что расстояние сокращается. Потом начало сжиматься кольцо клаустрофобии, и он начал опасаться, что все его действия в любом случае ведут в тупик. Становилось все труднее отличать мысленные образы от зримых. И те, и другие причиняли боль. И все же существовал, как он смутно припоминал, парадокс с двумя спящими, которые снятся друг другу. А может, на самом деле речь шла об одном спящем, которому снятся двое спящих, видящих друг друга во сне? Трудно было в этом удостовериться. Если подобная проблема существовала, то как же ему удалось ее избежать? Перед ним мелькнул образ человека, ступившего на вертящийся круг и подхваченного вихрем его кружения. Скорее всего, это был он. Он был уверен, что это именно так.
Ему стало интересно, с какой стати он пришел к этому весьма сомнительному заключению, и он попытался мысленно вернуться назад. Потом он понял, что бредит и вовсе не желает вновь пережить все, что уже пережил этой ночью.
Затем он решил, что его страдание, будучи незримым, бескровным и логичным, делается только невыносимее, и стал пытаться лежа представить себе город, в котором находится. Каир. Каждая улица была тем, что необходимо пересечь, каждая дверь – тайной. Его кости раскалились от боли, как тлеющие угли. Где-то в этом городе он лежал и видел сны, вернее сказать, исключительно ясно мыслил – в городе, очень похожем на этот. Вдалеке, в углу базара, под мечетью султана Хасана он увидел двух низкорослых мужчин, торговавших сладостями, – а может, он просто заставил себя их увидеть?
«Я проверю их, – подумал он, – посмотрим, хорошо ли им удается корчить из себя реально существующих людей. Задам им вопрос, на который не знаю ответа». Он помедлил, задумавшись о том, сумеет ли понять истинный смысл подобного ответа, потом двинулся в сторону мужчин. Те увидели его и заулыбались.
– Как меня зовут?
Один обнажил в улыбке редкие зубы:
– Меня зовут Барфи, а его – Ладу.
– Да нет же, меня как зовут?
– Простите, я, кажется, не расслышал. Вы что, действительно просите меня назвать ваше имя?
– Да.
Барфи почесал в затылке:
– А вы знали наши имена до того, как мы вам представились?
– Нет, не думаю. Не уверен.– Знал ли он, прежде чем они заговорили? Если знал, тогда ему наверняка известно и то, что скажет Барфи дальше. Он испытал неприятное ощущение фатальной неотвратимости.
– Вы задали очень странный вопрос.
Казалось, Барфи неминуемо должен был это сказать, и все же знал ли он, что услышит именно эти слова? Да и что это может доказать? В конце концов он и сам не всегда знает, что скажет в следующую минуту – и наяву, и во сне. В чем он рассчитывал удостовериться? Быть может, ему поведают об этом Барфи или Ладу? Его начали одолевать смущение и скука. Из общих сетей боли выпуталась одна особая боль; ему страшно захотелось справить малую нужду, однако это расследование необходимо было довести до конца.
На сей раз заговорил Ладу:
– Наверное, вы – Юнис, старьевщик.
Барфи странно посмотрел на Ладу:
– С Юнисом мы не знакомы. Будьте добры, скажите, вы – Юнис, вы просто нас проверяете?
Барфи и Ладу придвинулись ближе друг к другу. Они казались озадаченными и напуганными. Он же, со своей стороны, почувствовал, что судьба бросает ему некий неясный вызов. Начиналось то неведомое, через что предстояло пройти.
– Да.
Нет, то была не судьба, а некая неумолимая и неприятная логика, только на сей раз облеченная в форму явной угрозы. Он в отчаянии огляделся в поисках людей, животных или птиц.
– Если вы Юнис, то ведете вы себя очень странно.
Спектакль надо было доиграть до конца. Давление в мочевом пузыре было мучительным. Он не представлял себе, что сможет ответить и как Барфи с Ладу отреагируют на его ответ, и на миг ему показалось невозможным продолжать без какого-либо, хотя бы смутного, представления о том, чем может обернуться эта авантюра. Пределов возможностей и вероятностей, в которых он мог бы действовать, не существовало. И все же он каким-то образом ухитрился прохрипеть, подумав при этом, как странно звучит его голос в неподвижном рассветном воздухе:
– Может быть, я и Юнис. Я вышел на улицу, надеясь пообщаться с людьми.
Слова эти показались такими необычными, что он даже представить себе не мог, как можно было бы ответить на них наяву.
Разговор снова не клеился. На миг он задумался о том, посмеет ли помочиться у них на глазах. Он мог бы с самого начала избежать всего этого, порасспросив их о том, как идет торговля. Но, вероятно, он был слишком смущен. Быть может, они заметили, что он немного не в себе, и не придали этому вопросу особого значения, но, подняв глаза, он увидел, что ошибся. Они перешептывались.
– Ночами мне очень тяжело. Умоляю вас, поговорите со мной несколько оставшихся часов. Правда, буду очень признателен.
«Нет смысла ловить их на слове, – подумал он.– Я знаю, что они мне снятся. Следует попросту быть благодарным за то, что они составили мне компанию».
Ладу кивнул, и, хотя в их взглядах все еще сквозило недоверие, Барфи заговорил. Он повел рассказ об их торговых делах и о прибыли, которую можно извлечь, работая по ночам, хотя этой ночью они как раз ничего и не продали. Да и небезопасно было работать ночами. Мамлюки норовили оказывать подобным коммерческим предприятиям покровительство за немалую долю доходов. К тому же происходили зверские убийства. Поговаривали, что по улицам снова бродит Фатима Смертоносная.
– Говорят, она разрезает мужские пенисы пополам, как бананы, – весело вставил Ладу.
Человек провел рукой по лбу.
– Прошу вас, помогите мне. По-моему, у меня Арабский Кошмар.
Потом он вспомнил о предстоящей встрече с Обезьяной и понял, что ночь только начинается.
Глава 6
Из давадарова сада - в Аркану
Одна из тайн моей истории – в том, кто же тот человек, который страдает Арабским Кошмаром? Из самой природы недуга следует, что это может быть кто угодно, даже вы. Нет-нет, я вовсе не хотел сказать, что у вас Арабский Кошмар. Мягко говоря, это была бы неслыханная дерзость, к тому же я непозволительно отвлекаюсь. Нет, я всего лишь имел в виду, что повесть, за которую я взялся, оказалась более запутанной, чем я ожидал. Бэльян, итальянский художник, таинственная проститутка, моряк по имени Эммануил, давадар, Кошачий Отец, Вейн, моя сестра Мария, мой добрый друг Булъбуль – так много персонажей, а ведь появятся и новые. Мы не повстречались еще с Фатимой Смертоносной, а лишь знаем о ней по слухам. Я уже начинаю беспокоиться, удастся ли мне удержать все это в голове и благополучно довести их сюжетные линии до конца. Наверное, лучше всего сейчас перевести дух и заодно познакомиться с некоторыми из персонажей поближе.
Давадар сидел в своем саду, откинувшись на груду подушек. По обе стороны от него стояли на коленях две его красивые круглолицые дочери.
В саду начинали сгущаться сумерки и вновь запели птицы. В траве зашуршал лебедь. Больной, полусонный, он близоруко уставился на них. Жара ничуть не шла на убыль, даже продолжала усиливаться. Мысли кипели в голове давадара. Он рассеянно кромсал пальцами пальмовый лист, оставляя от него лишь скелет. В такую жару трудно было даже пошевелиться, и все же он слышал, что город за стенами шумит, как всегда. Город так утомлял, что хотелось прогнать даже его мысленный образ. Девушки, как водится, болтали о мужчинах и сексе.
– Бинт Араз говорит, что в землях франков все совсем по-другому. Они никогда не бреют причинные места, и муж с женой всю ночь спят в одной постели, а когда они занимаются любовью, жена лежит на спине. Как по-твоему, может, и вправду лучше, если муж необрезанный?
Давадар был огорошен, но виду не подал.
В ответ сестра с презрением бросила:
– Спать с франком! Да лучше уж с обезьяной! У обезьяны по крайней мере стоит.
– А тебе-то откуда известно?
Давадар не сдержался:
– Вон! Вон отсюда! Домой! Пошли вон!
Он немного оттаял, и на ум ему пришли строки Хафиза Ширазского:
О зеленый попугай,
Что о тайнах без конца рассуждает,
Да будет вечно вдоволь воды в твоем клюве.
Он знал, что зеленый попугай служит символом опиума. Взяв с бронзового блюда еще одну пригоршню вещества, он с задумчивым видом ее проглотил. Он созерцал зады дочерей, которые вялой походкой удалялись в сторону дома. Опиум был горький, противный на вкус и оставлял сухой налет во рту. По мнению давадара, истинного удовольствия опиум не доставлял. Он просто-напросто облегчал боль пребывания в теле – боль от застоявшейся в жилах крови, от царапанья сухожилий о кости, от всякого вздора, что лезет в голову, – все составляющие повседневного уровня боли, которую можно заметить лишь тогда, когда ее смягчает опиум. Удовольствие для давадара означало отсутствие боли, а добро могло определяться только как отсутствие зла.
Он вслушался в возгласы и шепоты, доносившиеся из-за стены, голоса Каира, чьи опасные волны бушевали по краям сада со всех сторон – порой, правда, лишь в его воображении.
– Каир хуже Багдада, здесь полно проституток и пожирателей гашиша. Только рад буду отсюда уехать!
– Булка стоит два динара!
– В городе сплошь чужеземцы. Если вы верите, что они приехали сюда только торговать, значит, вы сумасшедший.
– Слушать сказителей – только время терять.
– Что это за люди отправляются на поиски зарытых сокровищ, кто они? По-моему, им попросту хочется сбежать от жен.
– Из Александрии едут Веселые Дервиши. Они утверждают, что Бог послал их высмеивать наших правителей.
– Он был молод, потому мы и не удивились, что его нашли возле Ваб-аль-Насра с перерезанным горлом.
– Я жду разрешения давадара. Вот уже два года, как я подал прошение.
– Терпение украшает.
– Знаете, что будет дальше?
Веки у давадара стали слипаться, а потом задрожали – он пытался бороться со сном. Существовали проблемы, которые, как он полагал, можно было без риска обдумать лишь в полном сознании. К примеру, Кошачий Отец и его погоня за молодым англичанином, который так хлопочет, чтобы уехать из города. У давадара было смутное предчувствие, что рано или поздно вся эта история непременно кончится плохо. Англичанин – прирожденная жертва, Отец – господин, мучитель, манипулятор.
Большую часть дня давадар обычно дремал под воздействием опиума. Того, что он видел в жизни, едва хватало на то, чтобы питать его сны: сотня-другая лиц, вид с Цитадели, два-три происшествия, бережно хранимые в памяти и непрерывно возникающие вновь в сокровенных мыслях. Весь мир сотворен из единой субстанции; вполне достаточно тщательно исследовать любую ее частицу.
Давадар окинул сад прищуренным взглядом. Дочери все еще удалялись от него по тропинке, а кусочки опиума все еще прилипали к зубам. Сад был прекрасен, но ничто там для него не имело названия; это была сплошная масса цветов и колосьев, переливчато-лиловая в полумраке, источающая сильный смешанный аромат. Он мысленно приблизился к безымянным ветвям и, оглянувшись из глубокой тени деревьев, увидел себя, одинокую фигуру, в неуклюжей, уязвимой позе сидящую посреди сада с перезрелой дыней лица, глубоко рассеченной дурацкой опийной улыбкой. Наркотическое воображение ослабло, и, слегка пошатнувшись, он вновь оказался посреди сада. Он провел тонкими пальцами по затуманившимся глазам и бледной коже, увидев наяву сон о том, что могло бы произойти, обернись все совсем по-другому. Меж двадцатью годами сурового воинского аскетизма в казармах Цитадели и будущим, которое изобиловало любовными интрижками и политической метафизикой, наступило сонное затишье.
Он закрыл глаза и погрузился в дремотные раздумья. Город разваливается на части. Невозможно обеспечить поставки хлеба. Ночью небезопасно ходить по улицам. Предсказан конец султаната. В Каир съехались странные люди. Доктора из аль-Азхара говорят, что сейчас в Каире находится человек, страдающий Арабским Кошмаром, но откуда им это известно? Неминуем приезд Веселых Дервишей. Да еще этот англичанин…
Давадар был предан идее сиесты, то есть того, что считал освежающим сном, сном ради красоты – почти в профессиональном смысле. Он писал книгу о сохранении красоты и косметике для солдат, должностных лиц и других деятельных людей. Предварительно он назвал ее «Ключ к пригожести и путь к украшению для рабов султана и воителей веры». В ней он доказывал важность сиесты для расслабления мышц лица и разглаживания морщин. Какие бы страсти ни бушевали в душе, лик всегда должен оставаться ясным. Кроме того, он утверждал, что приступ потливости, которым сопровождается наркотическое полузабытье, прочищает поры и избавляет от прыщей, делая кожу гладкой и чистой.
Книга отличалась широтой охвата проблем и глубиной их постижения. Как всаднику сохранить в походе свои естественные кожные жиры? В каком случае рекомендуется татуировка? Какой косметикой следует пользоваться, чтобы пленять женщин, а какой – чтобы пленять других мужчин? Применение смолы в качестве средства для удаления волос. Массаж. Фальшивые локоны. Гульфики. Краска для век, хна и лаки. Не забыл он и о психологических аспектах. Например, в борьбе за красивую внешность, как и в сражении с оружием в руках, крайне важно чувствовать себя молодым. Столь же важно иметь вид человека преуспевающего, казаться богатым, поскольку богатство возбуждает желание более сильное, нежели аромат духов… Пытливый мыслитель, он не склонен был недооценивать трудности работы с крупными турецкими чертами лица, нередко обезображенного боевыми шрамами и изборожденного морщинами заботы о государственных делах.
Проснулся он, как и всегда после сиесты, дрожа от холода, с чувством возвращения из бездонных глубин. И вновь на него навалилось бремя все тех же будничных забот. Город разваливался на части. Невозможно обеспечить поставки хлеба. Ночью небезопасно ходить по улицам. Предсказан конец султаната. Доктора из аль-Азхара говорят, что именно сейчас в Каире находится жертва Арабского Кошмара, но откуда им это известно? Неминуем приезд Веселых Дервишей. Да еще этот загадочный англичанин, и с тем итальянцем пора что-то делать…
Джанкристофоро проснулся и вновь обнаружил, что его разглядывает стоящая почти у него на ногах темная фигура, закутанная в саван и сгорбленная. Потом она исчезла. Это был единственный его посетитель. Еще до приезда в Каир он был с ним знаком и знал его имя; звали его Азраил, Ангел Смерти. Азраил приходил ко всем, но не все его видели. Он появлялся в критические моменты человеческой жизни. Чем ближе подходил он к ногам лежащего человека, тем ближе тот был к смерти. Когда он склонялся над головой, смерть уже была неминуема. Азраил извлекал душу из тела, начиная с пальцев ног; это причиняло страшную боль. Каждый раз Джанкристофоро просыпался, охваченный ужасным предчувствием. И каждый раз, открыв глаза в пустой комнате, он вздыхал с радостным облегчением. Но комната не всегда бывала пуста. Раз десять стоял уже Азраил перед Джанкристофоро, с каждым разом все ближе. Ближе, ближе и ближе – Азраил был тенью его жизни, неумолимо делающейся короче.
«Миллионы ныне живущих никогда не умрут», – говорили ему в прошлом. Неприятное известие, ибо он уже знал, что одним из них ему не бывать. И все же осознание, что он там не один, что кто-то наблюдает за ним, пока он спит, приносило некоторое утешение. Цветные пятнышки, которые образовывали фигуру Ангела, скользнули по его зрачкам и мгновенно рассеялись, оставив лишь бледные отражения горящего в наружном помещении факела.
Он находился в Цитадели, в подземелье, известном как аль-Джубб; точнее, он узнал, что находится в той его части, которая по вполне понятной причине известна как Аркана – Сочащаяся Влагой. Он насквозь промок, хотя и страдал от жары. Зловонная жара ползала по его телу полчищами сладострастных муравьев. На стенах, очень близко, поблескивала вода. Он вяло провел руками по своему липкому телу, а потом пощупал давящие стены этого неестественного тесного чрева. Он был противен самому себе. Безвольно опустив руки, он погрузил их в обступавшую его со всех сторон воду. Ему смутно вспомнилось, как много лет назад, в подсолнечном мире, лежа с друзьями на склоне холма близ Павии, он поклялся себе, что, как бы ни сложилась в будущем его жизнь, неизъяснимое наслаждение, испытанное в тот миг, заранее с лихвой вознаграждает его за все. И вот теперь он понял, что Бог услышал его много лет назад на том холме близ Павии и принял вызов. Ныне он терпит такие страшные муки, что тело его, душа и вся жизнь всегда будут хранить глубокие следы перенесенной боли. Ничто ничем не компенсируется, подумал он. «Я», которое смеется, и «я», которое плачет, – это два разных «я»… В то утро, в кофейне, Бэльян, должно быть, решил, что он не в своем уме от жары. Его и самого удивлял тот порыв, поддавшись которому он подозвал к себе этого глуповатого, далекого от жизни молодого человека и завел с ним столь откровенный разговор. Возможно, он углядел в нем нечто общее для них обоих. Так или иначе, это, наверное, было ошибкой. В то время Джанкристофоро еще не сознавал, сколь пристально следят за ним учитель сна и его люди. После того разговора на Бэльяна могло пасть подозрение. К тому же они, вероятно, искали книгу; Джанкристофоро похитил ее из багажа Вейна.
Прочтя название книги на изысканном рифмованном арабском– «Сон Старого Паломника, разыскивающего Безоаровый Камень Мудрости, в коем на пастбищах невежества дается воля языку вдохновенного красноречия», – он поначалу не был уверен, то ли нашел, что искал. Вступление, однако, его убедило.
Он сказал: «Старый Паломник пробудился от долгого сна и спросил: