Вадим разливает. Все пьют.
И. Грекова, П. Лунгин
ВДОВИЙ ПАРОХОД
Жильцы "вдовьего парохода":
Анфиса Громова, нянечка в Доме ребенка
Вадим Громов, ее сын
Ольга Ивановна Флерова, музвоспитатель в Доме ребенка
Капа Гущина, ночной сторож
Ада Ульская, бывшая опереточная певица, пенсионерка
Панька Зыкова, электромонтер
Федор Громов, муж Анфисы
Евлампия Захаровна, заведующая Домом ребенка
Василий Сергеевич, замполит
Николай, сожитель Паньки
АКТ I
Сцена представляет собой огромную коммунальную кухню. На авансцене выгорожены четыре условные комнаты соседок /комнаты Паньки Зыковой мы не видим. Это не декорации комнат в обычном смысле, скорее символы четырех отделенных друг от друга комнатушек-клетушек, равно открытых и зрителям и находящимся на кухне.
Действие начинается в "комнатке", затем может проходить в пространстве кухни, тем не менее, продолжает развиваться в комнате.
Жильцы "вдовьего парохода", участвующие в поминках, являются такими же свидетелями происходящего, как и зрители. Если они не заняты в сцене, они могут просто сидеть на стуле, заниматься бытовыми делами, уходить, приходить или, наоборот, реагировать на происходящее, подавать реплики и неожиданно включаться в действие.
За составленными вместе разновысокими столами молча сидят пятеро: четыре пожилых женщины и молодой мужчина. На столе расставлены бутылки, тарелки с едой.
КАПА. Слава Богу, отмучилась, мам твоя, Вадим.
ПАНЬКА. Все там будем...
Вадим разливает. Все пьют.
АДА. Вадим, что же это мы пьем молча? Так нельзя. Поминки - мудрый и благородный обряд. Мы должны сказать о тех чувствах, которые нас переполняют.
ВАДИМ. Лучше без слов. Да-да, давайте.
КАПА. Что-что?
ВАДИМ. Давайте-давайте всякие ваши высокие слова.
КАПА. Слов ему, видишь, не надо.
ФЛЕРОВА. Я хочу сказать, мама твоя, Вадим...
телефонный звонок
АДА. Монтера Зыкову к телефону. Минуточку.
ПАНЬКА. Зыкова слушает. Что? У Меня рабочий день кончился. Что? Ничего. Пораньше спать ляжете.
Положила трубку
ФЛЁРОВА. Когда я пришла сюда...
КАПА. И мать в крематорий сдал, отпел бы батюшка по-человечески, а-то пожгли, как собаку. Страшный суд придет, затрубит архангел в трубу, все покойники встают, каждый в свое тело вселяется... А у кого сожгли - нет тела, куда хочешь - туда и вселяйся.
ПАНЬКА. Архангел... Темнота деревенская.
КАПА. А ты молчи!
ПАНЬКА. Сама молчи!
АДА. Не будем ссориться в такой день! Я умоляю вас. Вадим, если бы ты знал, как мы все любили твою маму. Она была святая.
ВАДИМ. Не надо про любовь, Ада Ефимовна. Видел я, какая тут у вас любовь цвела.
ПАНЬКА. Не по любви я живу, а по справедливости. Все чтобы равны, и не надо.
ФЛЕРОВА /снова пытается что-то сказать, но Капа, перебивая ее, вскакивает из-за стола и, сорвав с головы черный платок, занавешивает зеркало./
ВАЛИМ. Зачем это?
КАПА. Не знаешь? В доме покойника всегда зеркала закрывают. А не то душа глядеться будет. Ей душе-то, страшно... тяжело себя в зеркале увидеть.
ВАДИМ. Всё враньё! Сказки ваши!
КАПА. Слава Богу, не первого хороню. Я и обмою и в гроб положу. Покров ни в коем разе не подшивать, а то вечную жизнь пришьешь...
ВАДИМ. Вечную жизнь! /Захохотал./
ФЛЕРОВА /вскочив, яростно/. Мой муж погиб на фронте в самом начале войны. А мы остались в Москве. "Мы" - это я, моя мать-старушка и моя дочь Наташа четырнадцати лет. Я больше ничего не боялась: думала, самое страшное уже произошло. /Вадим насвистывает "Чижик-пыжик"/. В бомбоубежище мы ходить перестали. Однажды ночью после отбоя снова объявили тревогу. Наташа проснулась: "Мама, опять? Ух, как они мне надоели!" А я ответила: "Ничего-ничего, спи, доченька". /Вадим свистит./ Это были последние слова, которые мы сказали друг другу. В этот налет наш дом был разрушен бомбой. Мама и Наташа погибли, а я нет. У меня был перелом позвоночника, ноги и обеих рук. Больше года я не видела, не слышала и не говорила... Одна мысль: умереть... /Вадим перестает свистеть./ Из больницы я вышла калекой. За мной бежали мальчишки, кричали: Баба-яга, костяная нога". Мне было тридцать шесть... В райсовете мне выделили комнату в коммунальной квартире. В первый же день Капа Гущина спросила меня:
КАПА /не вставая из-за стола/. Что спросила?
ФЛЁРОВА. Муж есть?
КАПА. А, муж есть?
ФЛЕРОВА. Погиб на фронте.
КАПА. Значит, вдова?
ФЛЕРОВА. Вдова.
КАПА. Здрасьте. Еще одну прислали. Теперь у нас полная команда, в каждой комнате по вдове. Прямо не квартира, а вдовий пароход.
ФЛЕРОВА. Вдовий пароход, вдовий пароход...
ВАДИМ. Ольга Ивановна, мы же мать поминаем, что Вы всё про себя то.
КАПА. Упокой душу новопреставленной рабы твоей Анфисы... Грех на мне. В соблазн я ее вводила, покойницу. Мне бы помолчать, а я спорить. Будто нечистый за язык дергает...
ФЛЕРОВА. Мать твоя в 43м вернулась. Капа дверь ей открыла.
КАПА. Да открыла. Слышу — стучат.
Стук в дверь.
КАПА. Кто там? Свои. А кто свои-то? Свои-свои, а пальто сопрут в момент.
АНФИСА. Открой, Капа, это я, Анфиса.
Капа встает из-за стола, открывает дверь. На пороге стоит Анфиса, какой она вернулась в 43 году с фронта. Она в длинной шинели, из-под нелепой маленькой пилотки свисают на щеки прямые, мокрые волосы. Лямки вещмешка режут плечи.
КАПА. Батюшки, Фиска! А я тебя сразу-то не признала. Страшная ты больно, Фис, не обижайся на меня. Ну, здравствуй, пропащая. Чего не писала? Мы тебя и в живых не числили.
АНФИСА. А я живая.
КАПА. Ну-ну. Живая, так проходи. С чем пожаловала? Ай, отвоевалась?