Глава тридцать третья
Коротко, но не ясно
Мириам ждет продолжения.
Харриет стоит сжав челюсть и разминая кулаки.
Где-то верещат сверчки. Перекатывается перекати-поле. Между Мириам и Харриет располагается огромная пучина, широкое пространство, на котором лишь завывает ветер.
Для попытки оттянуть время уже неплохо.
- И всё? - говорит Мириам.
Харриет выглядит сбитой с толку.
- Что ты имеешь в виду?
- Это не история. Это конец истории.
- Мне подходит.
- Мне кажется, - говорит Мириам, - что-то здесь не чисто. Ты не можешь в один день взять и покрошить своего мужа, спустив его в... измельчитель? Правда?
- Это вполне выполнимо, - без всяких эмоций говорит Харриет. - Я не про кости. А про всё остальное.
- Своего мужа.
- Моего мужа.
И снова тишина. Дом оседает: скрипит, трескается, - звук похож на тот, когда десертной ложечкой разбивают слой жженого сахара на крем-брюле.
- Я просто... мне кажется, что это не вся история.
Харриет подходит к Мириам и бьет её локтем в лицо. Вернее, в челюсть. У девушки перед глазами проносится белая вспышка, словно вихрь космического пространства всасывается в черную дыру. Она снова ощущает во рту кровь. Язык лениво гоняет в полости рта зуб.
Мириам поворачивает голову и сплевывает алую жидкость на бледные плитки пола. Плюет еще. Сначала она думает о том, чтобы прицельно попасть в Харриет, но не может даже представить, каковы будут последствия. Может быть, чуть позже.
- Хоо-о-орошоо-о, - говорит Мириам, уже чувствуя, как раздувается губа, - значит в один прекрасный день ты, бац, и запихнула мужа в измельчитель.
- Вполне заслуженно, если ты об этом.
- Не об этом. Однако, вопреки всему сказанному тобой ранее, это не конец истории. - Мириам моргает. - Мне кажется, у меня кровь стекает изо рта.
- Так и есть.
- О, просто отлично.
У Харриет вибрирует мобильный телефон. Она открывает его так, чтобы Мириам не был виден экран. На её лице нет абсолютно никаких эмоций, но женщина медлит, словно что-то обдумывая.
Потом наконец Харриет пожимает плечами и рассказывает историю целиком.
Интерлюдия
История Харриет
На сей раз со всеми чувствами
Уолтер никогда ничего для меня не значил.
Я вышла за него, потому что так положено. Так сделала моя мать. Моя бабушка. Так поступали все девчонки по соседству. Они находили парня и жили с ним и в горе, и в радости. В мои времена женщина была опорой. Ходячим стулом. Пылесосом с сиськами.
У моего мужа никогда не было чувства элегантности, ни следа понятия о следствии и последствии.
Когда на побережье приходит шторм, он оставляет за собой лишь мусор. Унесенные доски, бумажные стаканчики, обломки, обрывки. Ничего, кроме мусора и поломанных вещей.
Таким был Уолтер. Он приходил с работы домой (менеджер по продажам на заводе по производству краски; продавал красители и пигменты косметическим производителям) и целью его было уничтожение всего, что я создавала.
Вот что я помню про Уолтера. Следы его пребывания.
Его ботинки были испачканы пигментом, они оставляли следы на ковре.
Он скидывал их под кофейным столиком и бросал прямо там.
Грязные отпечатки пальцев на рубашке, занавесках, подлокотниках кресла.
Галстук висит на дверной ручье или в изголовье кровати.
Стакан с жирными отпечатками на углу прикроватной тумбочки.
Его прикосновение было подобно раку. Он касается какой-нибудь хорошей вещи - порядка, чистоты, идеальности - и разрушает её, ослабляет, делает грязным.
Наша интимная жизнь ничем от этого не отличалась. Он ложился на меня, сопел и кряхтел. Всегда с громкими хлопками, похожими на хор аплодирующих лягушек.
Его руки всегда были липкими от пота. Как и волосы к концу акта. Я чувствовала себя так, словно тону. В течение дня он жрал сэндвичи. Масло, уксус, лук, чеснок. И всё это выходило вместе с потом; как бы он до меня не дотрагивался, везде оставался этот запах. Я всегда чувствовала себя жирной. Залапанной. Растленной.
Уолтер был неуклюжей обезьяной.
Спустя три года Уолтер захотел детей. Он сказал мне об этом прямо за ужином. Вместе мы никогда не ели; он всегда сидел за кофейным столиком, а я была в другой комнате, в укромном уголке для завтрака. Ждала, когда он закончит, чтобы я могла приступить к уборке того говна, что он после себя оставит.
Тем вечером я приготовила ригатони в розовом соусе, водочном соусе. Я прекрасно это помню. Одна из лапшичек выпрыгнула на край тарелки - он всегда ел очень неряшливо - и упала на ковер. Она была похожа на червяка. Расплавленный пармезан уже застывал на ворсе. Розовый соус почти впитался. Я подумала, что придется чистить весь ковер. Снова.
Вот тогда он это и сказал.
Он встал, положил мне руку на поясницу, когда я нагнулась, чтобы подобрать лапшу, и сказал, как само собой разумеющееся:
- Давай заведем детей.
Три слова. Каждое из них - кусок грязи. Каждое из них - грязная лапша на ковре.
Я встала и совершила свой первый акт неповиновения.
Я сказала:
- Я заведу детей тогда, когда ты перестанешь вести себя как маленький чумазый ребенок.
У Уолтера был шанс. Он мог спастись. Мог сказать что-нибудь приятное или просто промолчать.
Но открыл свой рот и сказал:
- Следи за своим поганым языком.
И он сделал... это. Схватил меня за запястье - запястье той руки, которой я держала ту дурацкую лапшичку - и сжал так сильно, что стало больно. Он хотел сделать больно. Я видела это в его глазах.
Я выдернула руку.
- Вот и чудненько, - сказал он.
А потом я ушла на кухню.
Подошла к блендеру. Это был старый прибор с двумя скоростями, прочной основой и тяжелым стеклянным стаканом.
Я взяла его за ручку и понесла обратно в гостиную.
Уолтер сидел, откинувшись в своём кресле. Он посмотрел на меня, когда я вошла.
- И что ты собираешься с этим делать? - поинтересовался он.
А я ударила его этим прибором по голове.
Это не вырубило его, но нанесло серьезную рану. Он свалился с кресла, истекая кровью, и не смог встать, сколько бы раз ни пытался.
Я оттащила его на кухню.
Достала набор кухонных ножей, тесак и мясорубку.
Порезала его на куски. Начала и резала, он некоторое время был ещё жив. Отрубила пальцы на руках. Потом на ногах. Голени, бедра, бицепсы. Двести фунтов плоти. Ведра крови на кухонной плитке.
Кости я сложила в мусорные мешки. А мясо спустила в измельчитель.
Он отлично поработал. Единственное, в конце застряли волосы. Они сломали измельчитель, вообще-то. Из устья слива повалил дымок.
Я не знала, что делать, поэтому позвонила в полицию и стала ждать.
Они меня арестовали. Я не сопротивлялась.
Залога мне не назначили. Вероятно, общество было шокировано таким поворотом событий. Наши соседи были тихими, среднего класса; самое громкое, что когда-либо сотрясало округу - это чья-то ругань или визг автомобильной сигнализации, включенной расшалившимся ребенком.
Жена, расчленившая мужа, вот это была новость.
Это даже попало в национальные новости - лишь небольшой, но значительный эпизод.
Это и привлекло ко мне Ингерсолла.
Они пришли, чтобы отвезти меня в суд, но не похоже, что я находилась под усиленной охраной. Я была домохозяйкой едва за тридцать, к тому же делала всё, что мне говорили.
Они не ожидали, что грузовик врежется в фургон.
Они не ожидали, что меня кто-то освободит и увезет.
Но случилось так, что Ингерсолл узнал обо мне и решил, что есть во мне что-то важное, что-то полезное.
Он оказался прав. На протяжении десяти лет он меня холил. Культивировал во мне мою жестокость так же, как подрезают бонсай. Уверяю тебя, что дело в том, какие части стоит отрезать, а не оставить.
И сегодня я такая. Я обязана ему всем. Вот почему все то, что я сегодня с тобой проделываю, доставляет мне страдания. Последнее чего я хочу, разочаровать его.
Вот что он вселил в меня.
Я не выношу конкуренции. Слишком много ртов и мало еды. Понимаешь?