Слышу голос и спешу на зов скорее по дороге, на которой нет следа
Екатерина Майорова
ПИСЬМА (По роману РНС, Д.Э.)
То ли чудо, то ли пропасть, то ли эхо катастрофы, -
Так я думал, стиснув пальцы на заточенном квадрате.
Письма – это не е-мейлы, не поймешь без полуштофа,
От бумаг – не отмахнуться как от пыли под кроватью.
Письма – что-то «как живое» и мистическое что-то,
Словно Шредингера кошка: брось в камин - и не проверишь.
Письма – как судьбы дыханье, не отвертишься, всего-то,
Слишком жжет соблазн поддаться очертаниям конверта.
Узнаю знакомый почерк – на Рождественской открытке
Мне таким уже писали, обещая испариться
Из того, что мне осталось, из разбитого корытца –
Вот и верь таким. Они же не показывали лица.
Вот. Я знаю статус кошки. Знаю все, что мне расскажут,
Только рву конверт и на пол – жадно вглатываясь в буквы,
Вы немного опоздали с этим дерзким репортажем!
Но опять застыло время, эти строки как хоругви.
Только там, где есть могилы, происходят воскресенья.
Я ж настолько обезличен, что и гроба не имею,
Что-то делать слишком поздно. Поздно поперек теченья,
С этой чертовой бумажкой – только к палачу на шею.
Людмила Симонова
Разговоры телефонные всё реже,
Но и дольше. С теми, кто нужней.
По кому в душе тоскливый скрежет,
По тому, кто именем нежней.
Забирают жизнь и смерть любимых,
Тех, кого нельзя уже винить.
Лица их с румянцем рьяным в зиму
И с загаром летним - в память нить.
Выбирать минуты в этой карусели
Дней, часов и лет - нажму на стоп.
За зеленой кнопкой - слушать сели,
А за красной - только крест и гроб.
В телефонной книге строчек много,
Но не с каждым нужен разговор.
Мы звоним, когда нам одиноко,
Если рядом с нами - никого.
Дмитрий Смирнов
****
Такое чувство, что забыл ты про меня.
А я как будто пришелец из прошлого.
Оставшийся среди чужого пошлого.
И отказавшийся от своего огня.
Скажи мне. Не держи обиду, старина!
Застать врасплох тебя я не хотел.
Ты стал мудрей. Но в чём моя вина?!
Что предпочёл другому твой предел?
Что созерцал красоты и людей иных?
Чьи имена на наши часто не похожи.
Что не о том мой лучший стих,
Как я иду, внутри тебя прохожий.
Что не скучал, а уезжал спокойный.
Душевно отдыхал, но не с тобой, вдали,
Заснеженной зимой и летом знойным.
И вот к тебе вернулся я, смотри!
Ужели стал не мил за эти годы?
Дождями причасти. Ветрами оботри.
И полюби опять, мой славный город.
*****
С провинции пойдёт Россия, говорят.
Воспрянет дух могущества былого!
Кто жил землёй, тот был богат!
Мы осознаем это очень скоро.
Ну, а пока жильцов на ней немного:
Заброшены деревни. Заросли поля.
Колодцев-журавлей сломались ноги.
Не слышно песен петухов с утра.
Просели избы, обветшали бани,
Глазницы окон ветер высушил.
Хоть беды обошли и войны миновали,
Но пыль и тишина под крышами...
В глухой покинутой станице - дом.
Он на своём веку видал немало!
Хранитель памяти - живёт хозяин в нём.
За 60, но взгляд живой, бывалый.
Здесь детство пролетело, отзвенело,
Калейдоскопом радостных событий.
Друзья. Пруд с карасями. Смело
Велосипед осваивал как с Витей.
Учёба в школе - труд ума незримый.
Ученье - это Свет. А неученье - тьма.
И в Жизни, как вода необходимы
Поступки зрелые и добрые дела.
Живут события покуда помнит он.
И стрелки на часах молчат поныне.
Когда ушла в небесный горизонт
Родная мать - кормилица и берегиня.
А он живёт с искрой Надежды в Сердце,
Полезным быть для Мира и людей.
Помочь! Открыть! Навесить дверцу.
На Родину, вернитесь по-скорей.
*****
Гудел набат!
Неслась косая лихо,
Железом засыпая землю.
И вкрадчиво шептала. Тихо.
- Только ад... только ад...
Только смерть
Дышала в спину
И пронзала до костей
Летящей миной
Людей... Живых людей!
Боль и страх
Как две химеры.
Когда сознание на грани
Нет больше Веры!
Лишь в образах.
Но гул иссяк!
Дым ветер гонит.
Восток встречает красным.
Кто-то жив, но стонет
И дышит часто.
Надеждой дышит,
Что, вон там, вдали!
За жуткой линией огня,
Которую сломить смогли,
Дух войны унял себя!
И БлАговест
Со старой колокольни
Летит меж свежих пепелищ.
И освящает место бойни
Небесный перст.
Тёплый дождь
Пролил земные раны!
Травы шьют по-чёрному.
И сапогом врага попрАны
Встают поля и нивы вольные!
Вновь зацветёт
Земля, и сёла и станицы!
В них дети засмеются звонко!
И дева робкие ресницы
Смущённо отведёт.
А в отчий дом
Вернётся сын. Живой!
В бывалой форме, с орденами.
Но всё такой же молодой.
Его как в детстве, встретит мама.
Александр Рыжков
Автобус под номером осень...
Борт жёлтый, оконный пунктир.
Рублями года...
- За билет двадцать восемь.
Отдал. Я его пассажир.
Сойду на конечной,
под знаком декабрь.
Зима, как отдельный маршрут,
меняются станции,
снова сентябрь -
Автобус, который не ждут...
Медленно едем
всё тем же маршрутом.
Все так же качает в пути.
- А цены растут!
Сказал мне кондутор.
- И сколько теперь?
- Тридцать три...
Я здесь не один,
а чему удивляться?
Спешат все закончить маршрут.
И надпись на лицах
"Не прислоняться".
Стоят все кондуктора ждут.
***
Я ел лапшу в пластмассовом стакане,
Но руки о штаны не вытирал.
Мог разглядеть породу в хулигане,
А если драку видел, разнимал.
Бывал не прав. Да, всякое бывало.
И, разбивая вдребезги стакан,
Я не искал беды - она меня искала,
Выходит, что и сам был хулиган.
Но с возрастом становится сильнее,
И крепнет мысль весомая о том,
Что не всегда окажется вернее
Брать силой то, чего не взять умом.
Стихи творят голодные поэты.
Сегодня вряд ли что-то напишу...
А чтоб моя душа была согрета,
Пойду и заварю себе лапшу.
Илья Карамышев
Только не говори
Сегодня ему приснилось, что умерла мать. Дождь, крышка гроба, и он идѐт в носках по сырому асфальту. Толпа людей, и слѐзы на глазах отца. Никогда не видел его плачущим. Проснувшись, открыл сообщения от мамы, отправленные в четвѐртом часу утра:
«ещѐ не поздно отказаться? Скажи, что передумал»,
«соври, что заболел», «можно уехать куда-нибудь в конце концов»,
«приезжай домой. Мы тебя любим и ждѐм».
Вечером произошла встреча с Улиткой. На фуд-корте в Ауре было полно народу. О ковиде напоминал только пункт вакцинации, здесь же на третьем этаже среди кафешек. Он взял гречу и чай, осмотрелся. Нелепые пластмассовые стулья. Крышка стола белая, круглая, деревянная. Окно с видом на Свободу панорамное. В очередной раз разблокировал экран телефона: Улитка опаздывала уже на семь минут. А он всѐ не мог решиться съесть третью ложку. Голод сам себя не утолит, но и встречать даму, сидя перед пустой тарелкой, ему не хотелось.
– Енотик, у тебя карта есть? – Улитка появилась как всегда неожиданно, – не принимают уже с телефона.
Он резко вскочил, едва успев подхватить спинку опрокинувшегося стула.
– Да куда ты? Кто бы мне просто так заказ выдал? – она поставила свой поднос на середину стола.
– Давно ждѐшь? – Улитка посмотрела на него с улыбкой, слегка прищурившись. Набежавшие на уголки глаз морщинки пытались спрятаться в голубоватой тени бережно растушѐванных полупрозрачных стрелок. Он поймал сползшую с еѐ плеч куртку и повесил на спинку стула, а Улитка расправила на шее недавно подаренный им синий платочек с енотиками. Каждый енотик как-то особенно смотрел на него и ждал.
– Зара, Бершка, Страдивариус – везде закрыто, – бегло оглядев обстановку, Улитка приземлилась на пустовавший стул.
– Сашка моя говорит, их отстранили на три месяца с сохранением. Но ты не завидуй, им копьѐ платят. Чѐ-то бледный какой-то сегодня. Всѐ нормально? Он выудил из тарелки чѐрненькую крупинку и начал выдавливать еѐ из лузги. Она медленно выползала, словно улитка из ракушки.
– Улитка, мне приснилось сегодня, что я иду в одних носках по мокрому асфальту. А потом…
– И соус только сырный остался. На, попробуй крылышко. Ой, всѐ забываю. У тебя же пост. Скоро все поститься будем. Улитка старательно разжевала крылышко и продолжила: – Ни сахара, ни соли в магазинах уже. И гречу твою любимую по три упаковки на руки выдают. Так чем сон-то закончился?
– Да ничем. Проснулся просто.
– А я утром сегодня пила раф на кокосовом. Слышал новости-то последние?
– Да. Я как раз …
– В выходные ретрит по йоге. Я вот думаю абонемент взять, пока дефолт не начался. И холодно ещѐ. Снег на восьмое марта. Отличный подарок. Да, Енотик?
– Улитка, послушай.
– Чувствуешь: пахнет чем-то? Да, что ты хотел?
– Я академ решил взять.
– Зачем академ?
– Послушай меня.
– Только не говори… Енотик, ты новости слышал? У Сашки моей парень…, – Улитка вдруг замолчала. Он посмотрел на стакан чая, медленно поворачивая его к себе то одной, то другой стороной. – Ты с ума сошѐл? Да тебя не возьмут. Ты был в деканате уже? Не вздумай! У тебя же зрение. Сколько у тебя? Енотик, скажи, что ты шутишь. Ты и в военкомате уже был? Он сжал стакан. Чай расплескался по столу. Улитка медленно встала, стянула с шеи платок и начала тщательно вытирать им круглую, белую крышку деревянного стола.
Анатолий Станков
Гостья из будущего
Пойдем ко мне
Было это летним вечером. Она попросила спички у пожилой продавщицы в булочной на остановке. Естественно, спичек у продавщицы не оказалось, хотя я видел, как эта старушка закрывала лавку две минуты назад, чтобы покурить. Я вышел из булочной со слойкой в руке, и тогда девушка попросила спички у меня, нарекая: «Молодой человек», хотя вряд ли была старше.
— Зажигалка только, — сказал я.
— Можно и зажигалку, — она улыбнулась, не размыкая губ. Видимо, стеснялась показывать жёлтые зубы.
Зажигалка была в пакете, и мы отошли к скамейке, чтобы я мог освободить руки. На лавке, как беременная кошка, лежала ашановская эко-сумка, под завязку набитая пластиковыми бутылками и чёрт знает чем…
Хотя это был не совсем удачный троп. Никогда не видел зелёной кошки.
Компания подростков смотрела на нас, посмеивалась и тихо обсуждала. Я рылся в пакете около минуты, громыхая пустым ланч-боксом и термосом, портя уголки любимого Мураками в мягкой обложке и комкая тетрадки, в которые заносил свои сюжетные пометки. Книжка выпала на лавку, я быстро засунул её обратно, но в душе почти ликовал, ведь мне удалось похвастаться своим литературным вкусом. Она ждала, теребя в руках помятую сигарету, и неловкая улыбка не сходила с её худого лица. Наконец зажигалка нашлась, и она протянула руку.
— Позвольте… — сказал я, чиркая зажигалкой. И вдруг смутился, потому что мог ненароком её обидеть, не вложив зажигалку прямо ей в руки. Она приблизилась, сигарета подрагивала в грязных пальцах. Между большим и указательным я разглядел следы от ожогов. Эти тоненькие пальчики с грязью, забитой в морщинки и под ногти, мне особенно запомнились. Не меньше, чем её большие голубые глаза. На её узком лице глаза и вовсе выглядят по-мультяшному.
— Спасибо.
— Ерунда.
Подъехал мой автобус, я двинулся было, чтобы сесть, но передумал. Она заметила мою нерешительность и заговорила вдруг:
— Я попросила сигарету у тех ребят. Но спички постеснялась. Глупо, да? У тебя спросила спички, но постесняюсь сигарету.
— Понимаю тебя, — сказал я тоном, который многих бесит — менторским тоном: — Тяжело, когда приходится просить. Не хочется как-то брать больше положенного. Точнее, не то, чтобы тебе положено меньше… а, ладно, не важно. — Я вовремя остановил потоки своего липкого многословия.
Она не обиделась, а заметила:
— Ты первый… приличный, кто не прочь со мной поболтать.
Хотел сказать что-то вроде: «Я не брезгливый», или «Нужно обходиться хорошо с каждым», но это было бы слишком. Иногда меня просто жуть как распирает от пафоса и самолюбия за то, что я такой добрый и снисходительный.
— Можно спросить, как вы… ты, такая молодая? Просто я не видел таких…
— Молодых бродяг? — она договорила за меня. — Детдомовская я. Государство заботится, чтобы мы встали на ноги. Ан нет. Не встала. Счёт в банке дали, и… в этом-то вся проблема. Когда деньги сваливаются на голову, когда свободная жизнь сразу после уставщины, — она задумалась, подбирая слова. — В общем, загуляла, забила. Из училы выгнали, на работу не берут. Квартиры хуй дождёшься…
Со своей сигаретой она встала как-то несвободно, угловато, ссутулилась в огромной каштановой толстовке, будто желая спрятаться в панцирь. Видимо, ожидала, как я отреагирую на матерное слово. Вид у меня почти интеллигентный: зачёсанные набок волосы, как у сорокалетних; тёмно-синяя рубашка, брюки, летние ботинки.
— Понимаю, — я почесал подбородок и постарался сбавить менторский тон. Но снова обратился на «Вы» (иногда случаются у меня такие перепады с теми, кого мало знаю). — У вас не было той психологической опоры, которая даётся детям из семей.
Я как-то хотел написать роман о попаданце, когда ещё писать не умел толком. (Есть те, кто считает, что я до сих пор писать не умею, — ну и пошли они к чёрту, вот что!). Почти все новички хотят придумывать фэнтези-миры, ведь это красиво и интересно и, по мнению многих, можно ничего не изучать, просто напридумывал себе эльфов с орками — и вперёд, в мясорубку! Таким и я был; и, конечно же, попаданец мой, чтобы покорить вершины замирья, не должен шибко горевать о прошлом, о семье и так далее. Погуглил о детдомовских и сделал его сиротой. Ужасный костыль, за который мне до сих пор стыдно.
— Д-да, опора и всё такое, — произнесла она как-то сдавленно и посмотрела недобро.
Я почувствовал, что без особой на то нужды разбудил на её шее удава, имя которому Зависть. Такой у всех на шее висит и дремлет, дожидаясь, когда его дёрнет за хвост какой-нибудь дурак. Но удав на её шее едва ощерил добрую пасть в зевке, положил голову обратно на девичье плечо и снова задремал. С открытыми двумя глазами.
— С тобой, наверное, тоже никто не общается, — сказала она.
— Это почему?
— Больно душный ты.
Я рассмеялся:
— Моя жена мне тоже это говорит время от времени.
Мы постояли молча, она затушила сигарету себе между большим и указательным пальцем. Моё лицо само по себе перекосилось, зачем она издевается над собой? А ей понравилась моя реакция, она улыбнулась, уже с раскрытым ртом. Её жёлтые сколотые зубы напомнинали пасть Барака из «Мортал комбат». Она замахнулась, чтобы выбросить бычок на асфальт, но передумала и донесла до урны в десяти шагах.
— Дашь сигаретку? — спросила она. Я достал из пачки три. Она положила их в карман толстовки, поблагодарила, взяла набитую ашановскую сумку — та соприкасалась с её коленом, как ласкающаяся кошка, — и собралась уходить.
— Подожди, — сказал я. — Ты куда?
Она посмотрела на меня удивлённо.
— А где, по-твоему, бомжи спят, — она усмехнулась сардонически.
Мне стало ужасно жаль эту девушку. Я вспомнил, как МЧС своей СМС-кой пророчило аномальные для июня ночное заморозки до минус двух.
— Пойдём ко мне.
Она опешила, глаза её стали ещё больше. Мне сразу вспомнилась самая последняя сторожевая собака из сказки «Огниво», у которой глаза размером с круглую башню, только эти глаза носила совсем нестрашная, потерявшаяся, измученная чихуахуа.
— Ты серьёзно?
— Ну да.
— А что жена твоя скажет?
— Она в другом городе, на сессии, — ляпнул я, а потом добавил вовремя: — Я имел в виду, просто переночуешь. Обещали до минус двух всё-таки.
Она стояла, обдумывая, потом произнесла нарочито развязно:
— Пойдём, коли не шутишь.
Голос её дрогнул при этом.
Подъехал наш автобус, и я указал ей на сумку:
— Оставь.
Она не сразу поставила сумку на лавку. А когда я подошёл к автобусу и окликнул её, она так грустно посмотрела на сумку, будто это и правда была беременная кошка, которую она обрекает на смерть. Я почувствовал себя виноватым, ведь она, наверное, собирала весь этот хлам целый день, но в автобус бы с этим нас не пустили.
Голос утренний в серебряной росе
Хорошо, что я работаю два через два и ухожу не в час пик. Громадный тромб из работяг рассосался ещё сорок минут назад, и в автобусах было свободно. Пассажиры поглядывали на нас, а кондуктор, выдав билетики, то сделает шаг в нашу сторону, то назад, видимо раздумывая, нужно ли выпроводить бюджетную версию Ричарда Гира и его «красотку». В итоге решила, что оно того не стоит, и села на своё место. Мне было приятно всеобщее внимание — пускай смотрят! Я загордился своей добродетелью и выдерживал взгляд тех, кто на нас пялился. Спутница же моя сидела, опустив голову. Ей было совестно за то, что она присутствует среди «приличных» людей, да и совестно за факт своего существования в принципе.
Я поглядывал на неё, и странные фантазии посещали мою голову: не будь я женат, то что? Какая романтичная история получится, если я поселю эту очаровательную бродяжку у себя, отмою, вылечу, помогу встать на ноги? Быть может, вспыхнет страсть, и я возьму её в законные жёны? Нас покажут по региональному телевидению… какая история выйдет!.. Да, далековато я забрался. И подло по отношению к жене невыдуманной. Такое в голову лезет, наверное, из-за того, что мы с ней поругались на днях. С другой стороны, фантазии — они на то и фантазии, безобидные, нематериальные, чтобы служить мне всецело и ублажать меня, когда мне это потребуется. Опять отвратительно звучит? Что же…
Во дворе бесновались чайки, нанизывая наши ушные перепонки на свой визг. Издалека они похожи на швыряемые ветром пакеты «Пятёрочка».
— Тупые чайки. Надеюсь, эволюция перережет вам глотки, — сказала моя спутница.
Старушки на скамейке люкс, укрытой теньком, не упустили возможности лишний раз прополировать свои коронки: «Приличный, а кого ведёт», «ужа-ас» и «а супруга куда смотрит?».
Я вошёл первый и сгрёб в угол своей ногой шлёпанцы с кедами, которых у меня и моей жены дофига — мы просто забываем их выкинуть. Чёрт, да тут и ботинки зимние стоят, прямо на полу! Н-да, знал бы, что гости…
В квартиру гостья вошла за мной как осторожная кошка, стараясь быть ниже, и ссутулилась. Она бросала взгляды на блестящий натяжной потолок, на вешалки гардеробной, захваченные целой армией курток жены, на огромный платяной шкаф. Та стыдливость за факт своего существования, которая овладела ей в автобусе, усилилась десятикратно в моей квартире. Но она поборола её и нарочито развязно бросила:
— Красивенько.
— Жена заставила ремонт сделать, раньше тут был настоящий… не очень тут было.
Правда, как бы ни старалась наша квартирка выглядеть хорошо в своих бежевых обоях и с межкомнатными дверями цвета «венге», всё впечатление портил устроенный мной и моей женой свинарник. Линолеум в кухне и прихожей не мылся полгода и заболел чёрными пятнами. Благо в этой квартире чай пьют без сахара, и подошвы пока не липнут. С ламинатом в спальне всё более-менее, не считая свалявшихся клоков пыли под кроватью и компьютерными столами. На полках и тумбочках пыль, хлам, книги и комиксы, покрытые пылью, и пыль.
Удивительно, но только сейчас я как следует услышал амбре своей спутницы. От неё пахло сыростью, гнилыми досками, пыльной ветошью и, совсем чуть-чуть, по́том. Я уверен, она сама бы хотела принять душ, но как ей намекнуть, чтобы не обидеть? Пока я думал над этим, мы как-то сами собой оказались в кухне. Я дал ей домашнюю обувь и деликатно отвернулся, она тихо поставила истоптанные кеды в угол и поторопилась спрятать дырявые носки в тапках. В это время я освободил захламлённый чеками, лекарствами и пакетами, кухонный стол. Ну как, освободил? Сдвинул весь этот хлам в угол, чтобы вызволить из-под него полстола; сам-то я обычно ем на поверхности гарнитура.
— Чай? кофе? — спросил я.
Нет, никуда не годится — она, скорее всего, голодна.
— Так как ты у меня в гостях, — быстро добавил я, не дав ей ответить. — У меня для тебя специальный ужин. Крылышки терияки.
— Звучит круто, — сказала она, слегка осмелев.
— В «Карусели» по акции брал, готовить лень, сама понимаешь, — мышцы моего лица напряглись в неестественной улыбке. Насколько уместно перекидываться с ней дежурными фразами, в то время как для неё всё то, что обыденно для нас — роскошь?
Я уверен, что разбудил бы шипящую зависть на её плечах — того самого удава, но сейчас она волновалась и пропустила эти слова мимо ушей. Я поставил крылышки в микроволновку и спросил:
— Так чай или кофе?
— А? Кофе. Спасибо.
Я засыпал молотый в кофеварку, залил воды на две кружки, включил и сел за стол сбоку от гостьи. — Так как тебя зовут?
— Лиска, — ответила она и, будто опомнившись, добавила: — А тебя?
Я назвал ей своё имя.
Она избегала мой взгляд. Я хотел завести с ней беседу, но совершенно не знал, как подступиться. Так мы — в неловком молчании — под капанье кофеварки и гудение микроволновки просидели минуты две… Микроволновка! Я сиганул, чтобы отключить её. Ещё чуть-чуть — крылышки бы просто взорвались и улетели, будто поднятые Сатаной! Без Сатаны и правда не обошлось — стоило мне открыть дверцу, как веко подстрелил горячий жир.
— А-ай, блять!
Гостья прыснула и, кажется, немного оживилась. Я водой из-под крана промывал глаз.
— Ничего страшного, я могу покушать и two well done, — посчитала нужным поведать Лиска.
— Да ты гурман? Обо мне бы побеспокоилась! Вдруг, ожог?
— О-ой, бедняжка-а-а, — протянула она предельно саркастично и захохотала.
— И откуда в тебе столько злобы? — спросил я, почти обидевшись.
— Поживёшь с моё — не таким будешь, я ещё милаха.
— Мне кажется, мы ровесники.
— Ты не пожил толком, ты — сосунок, — сказала она, отплатив мне тем же отвратительным менторским тоном. — Классный глаз, кстати, ты почти как Саурон.
Я вытер глаз кухонным полотенцем, подавил нарастающую злость и поставил на стол блюдо с крылышками и две чистые тарелки. Затем разлил кофе по чашкам. Лиска тоненьким носом своим ловила аромат крылышек терияки и натурального кофе. Она громко сглотнула подступившую слюну, будто нюхала что-то подобное впервые. И кто тут не пожил толком?
Я не обиделся на Лиску за её неожиданные топорность и цинизм. Я в принципе старался не обижаться на людей после того, как решил избрать писательский путь. Ведь, обидевшись, ты просто перестанешь общаться с потенциальным героем своей повести или даже романа! Для настоящего писателя важна эмпатия, важно уметь понять мысли и позицию другого человека. И, чем дольше ты с кем-то общаешься, тем яснее этот человек лежит перед тобой, буквально на ладони. И можно наблюдать, наблюдать… а потом разделывать в своё удовольствие! Это довольно-таки успокаивает в конфликтных ситуациях. Ты как бы становишься выше, становишься исследователем, рассматриваешь под микроскопом весь внутренний мир обидчика и раскладываешь по частям своим холодным пинцетом. А обидчик, будучи подопытным, может квакать сколько угодно.
Я взял вилку, а Лиска, как бы резко опомнившись, пошла мыть руки под раковиной на кухне. Мыла долго, очень долго. Грязь на руках лежала узорами чёрной паутины и никак не сходила.
— До конца оно и не отмоется, смотри, — я показал ей чёрные полосы на запястьях и тёмные полумесяцы под ногтями, которые остались после смены на заводе. — Не мучайся так.
Лиска фыркнула и села обратно за стол. Сначала мы вилкой отделяли мясо, но, как только стало неудобно есть, я взял крылышко в руку и начал обгладывать, этим как бы разрешая Лиске делать то же самое. Она с удовольствием обглодала крылышко и принялась за следующее, и за следующее… после торопливо выпила остывший кофе перед полной тарелкой костей.
— Вкусно.
После ужина мы чиркали зажигалкой на балконе, удерживая в пальцах жёлтые сигаретные фильтры. Страстно-горячо, жгуче кричали тупорылые чайки, которым, я тоже надеялся, — эволюция перережет глотки. Жеманное солнце село низко, верхушки берёз обжигали золотом, а отживающие свои годы, пожелтевшие хрущёвки отливали оранжевым, так же пёстро, как огненно-рыжая женщина, ждущая автобус. К сожалению, такие жаркие краски могли согреть только голодный до жары взор.
Изо рта шёл пар, а кончики пальцев подмерзали. Это было странно — будто губернатор приказал уронить на область огромадный морозильник с открытой дверцей, чтобы с утра полюбоваться на иней и весело похрустеть по тонким коркам на лужах... Хотя это был не совсем удачный троп. Накрой нас большой морозильник — солнце бы не светило. Лиска промычала какую-то очень, очень знакомую мелодию.
— Что за мелодия? — спросил я.
Лиска покраснела и сделала вид, что наблюдает за огненно-рыжей женщиной.
— Да так.
Я попробовал повторить, гудя через нос. И вдруг меня осенило:
— Я слышу голос из прекрасного далё-о-ка… голос чё-то там в какой-то там росе-е-е… Лиска поморщилась: то ли дым от сигареты в глаз попал, то ли я так ужасно пою.
— Капец, тебе медведь на ухо спустил, — негодовала она.
Я невольно усмехнулся: настолько преображённого фразеологизма ещё не слышал! Надо будет сделать пометку в блокноте.
— Короче, слушай.
Она засмущалась, лицо её походило на сливовый помидор. Но желание восстановить доброе имя песни, которое я обронил своим гундением, пересилило. И она тихо запела, глядя куда-то сквозь сигаретный дым, сквозь блестящие листья, сквозь оранжевые хрущёвки; голосом ласковым, но вместе с этим волшебно звенящим. В нём слышалась едва уловимая хрипотца, но и она звучала нежно, живо:
Слышу голос из прекрасного далёка,
Голос утренний в серебряной росе,
Слышу голос, и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель…
Я поневоле очаровался голосом. Она оглянулась и вдруг замолкла, а чтобы не уязвить себя, бросила:
— Такие там слова были, понял, осёл?
— Что ж, это было грубо. Но пение… у тебя очень красивый голос.
— Не заливай, ничего особенного.
— Я, конечно, не разбираюсь в вокале…
— Я заметила.
— … но мне очень понравилось, правда!
Банальность, но мои слова её не на шутку растрогали. Какой бы грубой она ни пыталась показаться, её нежное нутро выглядывало наружу — краска так и не сходила с её милого лица. Да и глаза, такие большие, распахнутые всему миру глаза шептали украдкой: не обращай внимания на те хамства, которые извергает рот моей хозяйки, она — добрая и чуткая.
— В школе мы эту песню штудировали так долго, что меня от неё тошнило, — начала она вдруг. — Я была запевалой. И училка совковой закалки в кожаной жилетке… откуда у неё была кожаная жилетка, хуй знает, — в общем, она радостно рвала баян, а когда что-то не нравилось, пиздила указкой. Легонько, чтобы следов не оставалось. Этакие эмоциональные абьюзерские горки. Дрессировала, дрессировала нас, особенно меня… Как я рада была, когда мы начали другую! Военную какую-то. Там было «мы в груди храним», или как-то так.
Она бросила бычок с балкона, хотя рядом стояла пепельница.
— А потом, когда указка училки и её кожаная садо-мазо, блять, жилетка осталась позади, мне эта песня даже стала нравиться. Пытки больше нет, а воспоминания о том, как я стою впереди класса, что я всем пример… а, забей.
— Нет-нет, рассказывай.
Она усмехнулась.
— Не буду, это жалко. Бомжихе — и нравится песня про прекрасное далёко? про какой-то дальний путь? Ха! Ну и пиздуй в свой путь, попутно банки собирай. Ну не смешно разве? не жалко?
Тогда я не видел в этом ничего жалкого, как и сейчас. Но почему-то не сказал ей этого.
— А что, посадишь меня в самолёт до Калифорнии? — вдруг спросила она.
— Что?
— Там тепло, хорошо. Бомжи прямо на центральных улицах спят, никто их не гонит, — произнесла она, усмехнувшись.
И снова я не нашёл, что ответить.
— Ты, наверное, хочешь, чтобы я соскоблила с себя всю грязь? — спросила она вдруг.
Я облегчённо выдохнул и кивнул. А она, даже с ноткой злобы:
— Давай, показывай, где тут у вас мыльно-рыльное. Хорошенько отмою свою…
Филистер
Пока Лиска мылась, я быстренько заправил двуспальную кровать. Занавесил «тряпичного монстра» — так мы с женой называем гору одежды, которую снимаем с сушилки и бросаем на подоконник, но ленимся убирать по шкафам. После скинул со своего компьютерного стола весь хлам в ящички, не глядя и не сортируя; и комната приобрела более-менее приличный вид. Когда подошёл к компьютерному столу жены, поленился разгребать весь её бардак, а убрал только запылившийся конверт с надписью: «Молодожёнам!».
На кухне шумела стиральная машина.
Лиска вышла в широком оранжевом полотенце, повязанном на манер вечернего платья. Влажные волосы кончиками своими касались её изящно вылепленных ключиц. Небольшая ложбинка обозначала затаившиеся миниатюрные груди. Лиска заложила руки за спину, будто стесняясь своих тонких запястий, похожих на стрелки часов. А я сидя скрестил ноги — стеснялся предательски восстающего пениса.
— Куда ты спрятал мои шмотки, еблан больной?
— О, они… я подумал, что стоит их постирать…
Она цокнула и ответила, будто утомившись:
— Да-а-а, извращуга ёбаный. И чё, мне в полотенце теперь расхаживать?
— Я тут припас немного одежды, — я показал на табуретку со шмотками своей супруги, шедшими на выкидку, но так и недошедшими. — Это из старого гардероба моей жены, она располнела и вряд ли похудеет обратно.
— Обойдусь.
— Как хочешь. Прости, надо было спросить.
— Уже всё равно.
Она села рядом со мной. И как-то заволновалась, в ожидании будто. Её дыхание участилось, она ловила ртом воздух — резко пахнуло мятным ополаскивателем. Она тщательно подготовила себя везде. А я, наоборот, начал потеть, потому что так и не переоделся в домашнее (посчитал неприличным предстать перед дамой в заляпанных домашних трениках). Я немножко отвернулся и сложился, как книга, опираясь локтями на бёдра. Дракон рвался из пещеры… чёрт!
Я оглянулся на неё — она тоже сидела, слегка отвернувшись. Мы пробыли так минуту, чувствуя исходящее от друг друга тепло. А потом она повернулась ко мне и выпалила:
— Ебать меня будешь или нет? Тормоз!
— Э… я… не буду. Я женат. Хотя и женаты мы всего пару месяцев.
Блять, что я несу? «Женаты всего пару месяцев» — зачем сказал?
После этого обмена короткими фразами у меня вдруг отлегло. Но я всё равно сидел, коленки направив в сторону, в силу того что мой дракон снова мог… готовый сложить крылья, чтобы… Дейнерис Таргариен…
Хотя это уж совсем ужасный троп. Без комментариев.
— Знаешь, я даже разочарована, — она чуть-чуть отсела и повернулась ко мне.
— Хм, приму это за комплимент, — сказал я дрожащим голосом. Но вместе с этим чувствовал, как сексуальное напряжение спадает.
Руки она плотно скрестила на груди, по-прежнему стеснялась ими красоваться. На плечах у неё я заметил пожелтевшие синяки и, присмотревшись, ещё один увидел под мокрой прядью, на ключице.
— Окажись ты мразью, мне было бы проще, — сказала она с горькой усмешкой. — Накормил, напоил, отмыл, выебал. Всё просто, всё понятно. И я ничем не обязана, шурую утром дальше, временно сытая. Возможно, с куревом и наличкой.
У меня вдруг навернулись слёзы. Мне стало нескончаемо грустно за эту девушку. Но я понимал: если начну ей проповедовать об уважении к своему телу и личности — ничего не добьюсь. Среда уже сформировала в ней крепкую, хоть и подгнивающую, систему ценностей.
— Ты чё, сейчас заплачешь? — спросила она.
— Я? Не, это… веко же обжёг, всё ещё чешется.
— Что у тебя в голове, у ненормального? — она потыкала указательным пальцем мне по лбу, точно проверяя, не вылезет ли после этого какой-нибудь таракан из моего уха? Не ответит ли этот таракан на все её вопросы? Но после этого опять скрестила руки на груди. — Может, ты задушишь меня ночью, расчленишь и сожрёшь? Понимаю, суповой набор, но всё же… И как мне оставаться с тобой, а?
— Я писатель.
— Хм, не слышала о тебе.
— Что ж, это было больно. Впрочем, ты и не могла слышать. Я — начинающий писатель. Ну как… начинающий? Года два публикую повести в интернете, но всем на мои повести плевать, потому что я пишу реально хорошо, а людям свойственно потреблять… беллетристику.
— О, крутой, — Лиска усмехнулась. — Ну, к делу. Что, будешь передо мной не хуем, а своими текстами махать? Никто не читает, так думаешь, бродяга от безысходности начнёт?
Она рассмеялась.
— Ты продолжаешь меня ранить...
— Прости, — произнесла она абсолютно без сожаления.
— Ничего, я привык. Конечно, если ты вдруг захочешь почитать не от безысходности… Но ты мне нужна как человек. Чтобы я мог списывать с тебя образ и вдохновляться.
— Хм, мило.
Она всё же попросила почитать, и я показал ей пару коротеньких рассказов. Она сосредоточенно водила глазами по монитору. Местами усмехалась, местами хмыкала. А потом вынесла вердикт:
— Ну, знаешь, не фонтан.
По моему самолюбию был нанесён третий, самый болезненный удар. Мне кое-как удалось успокоить бурлящий котёл с помоями, именуемый гордостью автора, и спросить кротко:
— Почему?
— Как я и говорила, ты не пожил, сосунок. Вообще, зачем ты пишешь о том, чего не переживал?
— Ну… э… как бы… тренировка, — сказал я с самоуверенностью меньшей, чем хотелось бы.
— Вроде складно у тебя всё. Логично, одно с другим связано, одно из другого следует, — она попыталась скрыть зевок ладонью и снова скрестила руки.
Своими большими глазами она загуляла по комнате и стала выделять в декоре какие-то ведомые только ей подсказки для своей истории: — Костя его звали. Костя Селезнёв. Возможно, слышал о нём… Учился хорошо, знаешь, ему пророчили даже, что он в уник поступит и большой шишкой станет… И сам по себе нетруслив был. Наша детдомовская гопота не прессовала его, а если возникали какие-то траблы — всегда поднятой голову держал и дрался, даже если впятером на него… Бравый настолько, что даже прозвали его — капитан. Гопота зауважала быстро, так и обращались: «Эй, кэп!». Голова на плечах у него была, он подсказывал как по жизни быть и всё такое. Ходячий пацанский цитатник.
Я не смог скрыть улыбку после слова «пацанский цитатник».
— Любила его, признаюсь. Ну, да не об этом. Он, конечно, меня не замечал. Гордый был, ему и лучшая нужна была — первая красавица. Полиной её звали. Высока-а-я. Платья ей безумно шли, она намётанным глазом подбирала себе самое лучшее из того, что нам скидывали «благотворители». Естественно, — соперничать с ней? — кто я такая? Ну и, понятное дело, не один капитан на неё права заявлял. Как-то паренёк к Полине клеиться начал при всех, и она его отшила. Сказала, что принадлежит только Косте. Ну, святая! А дальше знаешь что?
— Знаю, слышал… — глухо проговорил я. — Это весь город обсуждал.
— Да, убил он её! Костя Селезнёв свою верную Полину и убил. Кирпичом во дворе…
— Может, что-то ещё произошло между ними? — задумчиво произнёс я.
— Нет, ничего.
— Ты так говоришь, будто знаешь…
— Да, знаю! Я видела каждый шаг. Признаюсь, сталкерила, — Лиска засмущалась, но продолжила: — Она ни слова ему не сказала обидного, ни до, ни после, а он огрел её, и давай… бить, бить! — Лиска, будто забывшись, исступлённо начала разгибать локоть в такт своему «бить, бить!».
Мы молчали с минуту, представляя всё это.
— А ты? Как ты всё это перенесла?
— Сокрушалась, ревела, вены резала, кричала внутрь себя, знаешь, как в колодец: «Почему-у-у?». Я в мыслях Костю уже своим сделала, пускай он меня игнорил, для меня он был важнее и ближе всех, будто мы лет тридцать душа в душу. Я сплела над ним как бы ореол, продумала идеальное будущее… то есть… — она пощёлкала пальцами в воздухе, ища нужные слова. — Он реально был со мной, во мне. И мне тупо нужно было видеть его лицо, чтобы поддерживать идеальный мирок внутри. А потом его забрали…
Я очень долго думал, что сказать ей, как посочувствовать, чтобы не оскорбить, но она опередила меня, нарочито спокойно бросив:
— Да нормально всё, я это уже пережила, и теперь ни капельки не больно. Как ты думаешь, к чему я тебе это рассказала?
Я задумался, почесывая подбородок.
— Читал Горького? — спросила она, не дожидаясь ответа.
— Немного.
— Совсем, значит, немного. Он писал в своей автобиографии, что все привыкли видеть причину и следствие, но он жил, сам жил в этих ужасных условиях, среди простого народа, и понимал, что жестокость бывает беспричинной. Абсолютно хаотичной.
— На всё должна быть причина или сумма причин, — сказал я. — Ты не могла знать абсолютно каждую из деталей. Любая имеет значение.
Она улыбнулась, будто говоря: «а ты и правда душнила».
— Может, оно, и так. Но хуй ты эту причину найдёшь, — заключила Лиска. — А если на поверхности всё, то не такое уж и крутое у тебя чтиво, как бы ты ни хвастался. В общем, бери пример с Кафки, если претендуешь на элитарность в своей писанине. С него ведь и твой любимый Харуки Мураками пример берёт.
— О, а ты разбираешься в литературе! — с искренним восторгом заметил я.
— В детдоме читала до того, как в Костю втюрилась. Делать там особенно нечего. Разве что залипай в телик, стреляй курить, ищи способы прибухнуть — это тоже надоедает быстро.
— Что же, ты молодец. Я рад, что встретил кого-то, кто до сих пор читает в наше время литературу, — сказал я, пытаясь умерить поднимающийся во мне пафос. — Но почему тогда ты была скромной на улице, а у меня в гостях грубишь как… сильно очень?
— Я как бродячая шавка, не будешь скулить — не бросят косточку, — сказала она обречённо. — Сама же я злая и подлая.
Я почему-то не нашёл, что ответить.
— Ты знаешь, я никому ещё не рассказывала, как чувствую к Косте. Подругам даже.
— Я ценю твоё доверие, — сказал я, но пожалел, потому что услышал её уставший вздох.
— Давай фильмец какой глянем, — предложила она. — Хотя сначала покурим.
Норвежский лес
Мы вместе дымили. Молча. Мне мнилось: мы могли много, много молоть языками. Но мы похмыкивали, мычали. Молча смотрели на немые дома, машины, можно подумать, мычащие вместе с нами. Мне мнилось: я обмотал смирительной гимнастёркой мои с ней мысли. Мне мнилось: много времени минует, пока мы не распутаем замотанные мысли, не вымолвим.
Она не любит дежурные фразы, пошлости и пафос — вот что я заключил.
Я спросил, что будем смотреть? Она сказала: «Пофиг». Я включил телик и долго думал, что же включить? Лиска унесла в ванную красные штаны и бирюзовую футболку моей жены, там переоделась и вернулась назад. Фильм был уже выбран — «Шаг вперёд». Я лежал на краю двуспальной кровати (места в квартирке не ахти). Лиска села на край с другой стороны, но минут через десять фильма утомилась и тоже легла. Приятно было пересмотреть этот простенький, в лоб мотивирующий, но добротно отснятый фильм. Лиска пыталась скрыть слёзы, которые подступали ей чуть ли не каждые минут пять. К середине она обняла меня, я напрягся, но не убрал её голову со своего плеча. От неё пахло как от моей жены — тем же шампунем; на ней была её одежда. Признаюсь, не раз меня посетила «подлая мысль». Но минуты через три, как бы очнувшись, Лиска отстранилась и уползла на другой конец кровати.
После фильма мы снова вышли курить. Лиска тоскливо и задумчиво смотрела вдаль, сквозь серые постсоветские пейзажи, но состояние её было светлым — катарсис. Не думал, что «Шаг вперед» может вызвать что-то подобное. Так или иначе, я не стал нарушать это состояние духа. Засигналила стиральная машина, и я вернулся на кухню, чтобы собрать сырые шмотки в тазик. Помимо Лискиной одежды там находилось много нашего с женой нижнего белья, которое нужно было развесить. Я принялся выполнять это тягомотное дело у сушилки, что стояла в комнате. Лиска лежала на кровати с уже более беззаботным видом, и спросила:
— Помочь?
— Да не, я сам. Ты же гостья.
Она усмехнулась.
Вдруг зазвенел телефон, это была жена. Я отошёл на кухню и принял звонок. Ни привет, ни здравствуй, а:
— Ты загранку сделал?
— Знаешь, я уже как-то не хочу лететь с тобой в Турцию.
Из другого города послышался усталый вздох моей супруги:
— Делай, не глупи. Нам не просто так этот конверт твои родители подарили. Читай по слогам: «на-сва-деб-но-е-пу-те-ше-стви-е!». Завтра же шуруй в паспортный стол.
Как же меня бесит этот её приказной тон, это её отношение, будто я мелкий ещё сосунок! Я чуть не сорвался:
— Так тебя волнует, что о нас другие подумают? Когда ты устроила скандал перед моими друзьями, ты так не считала!
— Да ты сам себя вёл, как козёл! Почему ты тыкаешь меня перед ними: «Посмотрите, какая у меня глупая жена! Ха-ха!» Я тебе что, клоун?
Я стал подбирать слова — жутко хотелось её поддеть и при этом не выглядеть виноватым.
— Ничего ты не понял, — почти крикнула она, не дожидаясь ответа. — Ну и не лети никуда. Иди на хуй!
— Иди сама на-а-хуй! — я сорвался на мерзкий, басовитый лай, но услышал гудки.
Я вернулся в комнату. Лиска развешивала бельё.
— Я же сказал, я сам.
— Ну, ты же хозяин, — сказала она, улыбнувшись.
Я присоединился. Носочки моей жены особенно бесило развешивать — они были короткие, плохо вешались и падали на пол.
— Нас часто навещал инспектор по делам несовершеннолетних, — заговорила Лиска. — Знаешь, не лютый, а шёлковый такой даже. Не ругал, не запугивал, а так — журил ласково. Но поговаривали про него, что он дочку свою бьёт, накрывая чем-нибудь мягким, чтобы следов не оставалось.
— Это ты намекаешь на что-то? Впрочем, и так вижу, что намекаешь. Заверю сразу: жену не бью, и муж я ей почти идеальный. Но она…
Дыхание у меня перехватило, виски напряглись, и я замолчал, чтобы успокоиться. Мне стыдно стало за все эти потоки пошлой желчи, которые рвались у меня из нутра. Я понимал, что по-своему неправ был в споре с женой, но ничего поделать не мог, и переступить через себя тоже.
— Не пойми неправильно. Ты, скорее всего, и правда хороший муж. Ну, по нашим, российским меркам.
Я злобно зыркнул на неё. Она улыбнулась и выставила перед собой ладонь:
— Ну-ну, шучу я. Не пойми неправильно, — повторила она. — Это ведь не только у тебя одного, это чисто психологическое. Блять, да у большинства такое! Парадокс, но с теми, кого мало знаем, мы ведём себя уважительно. А близких не боимся и не стыдимся хлестануть хорошенько. Почему? Ну, ты же писатель, который считает, что на всё есть причины, вот и думай, какие тут причины. Почему близких мы не любим больше?
Я ничего не ответил. Мы развесили, наконец, бельё. Я пошёл отлить и почистить зубы. Когда вернулся, у Лиски были закрыты глаза и сложены в молитве пальцы. Я замер, чтобы не спугнуть то таинство, в котором она пребывает. Она открыла глаза и сказала:
— Вижу же, хочешь спросить, но сдерживаешься. Молодец, что сдерживаешься, умеешь быть деликатным.
Я хмыкнул и сел на край кровати.
— Подстраховываюсь, — сказала она. — Не скажу, что особенно верю, но, кто знает? Говорят, что таким, как я положены ВИП-браслеты. Ну и такие как я долго не живут, вот и отправляю им на почту спам каждый вечер и утро, напоминаю о себе: «Эй, вы, там? Раба божья придёт скоро, не святая, но всё же, примите как положено, а?».
— Не говори так, ещё не всё…
Она рассмеялась громко, бешено-истерично. Я не мог понять, искусственный это смех или настоящий.
— Ну-ну, не плакай, — обронила она. — Спать давай. Чё, койка одна? Тогда я с этой стороны, ты — с той. Не лезь только, будь муженьком верным. Лезть надо раньше было, когда разрешала, а сейчас — нельзя.
И она снова засмеялась, но уже не так взволнованно, вместе с этим легла на бок и отвернулась, делая вид, что спит.
Ночью ни я, ни она не могли долго уснуть. Мысли, как иголки с ниткой, на которой не додумались заделать узел, бесполезно и беспорядочно прошивали меня насквозь, совершенно не задерживаясь. Но оба мы делали вид, что спим. Я лёг от неё подальше, но чувствовал, как она неспокойна. Иногда её сводила судорога, иногда она выдавливала тихий стон. Я спросил: всё ли в порядке?
— Кошмар приснился. Всё, спи давай.
Спустя какое-то время мысли перестали быть бестолковыми. Супруга моя дуется, ей больно, больно мне, больно. Больно… больно… невольно! Архимеду было ужасно и… Эврика! Извиниться — это решит все проблемы. Если бы греки почаще извинялись перед персами, а персы перед греками, и понимали друг друга, и тогда Геракл… а Леонид!..
Слышу голос и спешу на зов скорее по дороге, на которой нет следа
Когда проиграл будильник на телефоне, я проснулся в какой-то панике. Сердце у меня билось, будто меня поймали на тяжком преступлении, которого я не хотел совершать. А когда я увидел рядом с собой незнакомую (я буквально забыл, кто это) девушку, то и вовсе потерялся в пространстве. Но тут же вспомнил, что к чему.
Я не пил, мой разум чист. Секса не было, я бы запомнил. Не. Бы. Ло.
Нужно идти на работу, и почему-то я совсем не подумал о том, что нам с Лиской делать дальше. Мой план был — привести домой, накормить, напоить, отмыть и… не знаю, волшебство Голливуда: принцесса находит себе какую-никакую работу в бюджетной сфере за минималку, как и все молодые девушки?
Лиска крепко спала с тоненькой рукой поверх одеяла. Вены её были едва заметны, а в сгибе локтя лежали тёмные точки и отёки. Тогда я подумал: «Несчастная, топит горе в наркотиках», а не: «Наркоманка, надо её выпроводить поскорее». Тогда я просто позавтракал, почистил зубы, оставил полпачки сигарет и отправился на работу. Слишком уж крепко она спала и слишком уж долго пыталась уснуть — совсем не мог заставить себя разбудить её. Смейтесь, не смейтесь — такой я человек.
На работе муза меня била по мозгам неистово: я едва успевал отвлечься от станков, вытереть руки ветошью и занести в блокнот очередную заметку. Столько идей… это будет великая повесть! А роман? Роман дописать ещё… спасибо той бродяжке… Но вслед за воздушной и пленительной музой, чья босоножка постукивала меня совершенно не больно, последовала коренастая Карга-разумница. Карге-разумнице недостаточно было сидеть у подъезда на лавочке окраин моего сознания. Она оторвала скамейку вместе с шурупами и огрела таким термоядерным беспокойством: «Зачем я оставил бродяжку одну? Ну не осёл ли? А вдруг она хату мою обнесёт. «Ну не-е-ет, она не такой человек», — повторял себе я постоянно, типа я писатель, типа я разбираюсь в людях. Но лавка Карги-разумницы опускалась на голову всё громче.
Я кое-как отпросился домой с обеда. Дома никого не было. Беспорядок, который мы так естественно с женой создавали, стал неестественным, чужим. Я бросился к свадебному конверту и, конечно же, конверт был пустой. Ничего другого Лиска не забрала. Впрочем, это самое логичное. Не выносить же ей на своих худеньких ручках телевизор? Её старые шмотки пропали с сушилки — она ушла в них, в полусырых. Я почему-то кинулся проверять, не пропали ли презервативы. Потом проверил оставленные для неё полпачки, оттуда убыло три сигареты.
Рухнул на заправленную кровать (да, Лиска зачем-то заправила её!). Минут двадцать лежал, весь потупленный, аморфный, ненастоящий. Но нужно было возвращаться в реальность. Я позвонил жене:
— Дорогая, привет, — я постарался убавить в голосе щенячьи нотки.
Она молчала.
— Тут дело такое… ты слушаешь?
— Что натворил? — спросила она, нет, скорее потребовала ответ.
— Вчера я приглашал бродяжку к нам домой, она у нас переночевала.
— Ты ебанутый? — поинтересовалась жена после долгой паузы. — Зачем?
— Она молодая была, и я подумал… жалко стало, замёрзла бы, — попробовал я оправдаться.
— Ну, и?
— Ну, и, она украла конверт, то есть его содержимое.
Мы замолчали. Почти на минуту. Я не стал нарушать тишину и покорно ждал, как осуждённый перед казнью.
— Так, блять, — она затянула свои стальные нервы в тугой узел и проговорила с расстановкой: — Толстому понадобилось восемьдесят два года, чтобы поехать кукухой, ты ёбнулся в свои двадцать три!
Так и сказала.
А я ей:
— Прости.
— Замолчи, слушай дальше. Ты сейчас же звонишь в полицию и заявляешь о пропаже. Говоришь всё как есть, отвечаешь на все вопросы, как бы позорно это ни прозвучало.
— Ладно…
— Не, ну как тебя угораздило, дурачок мой? — спросила она уже ласково.
— Ну, я подумал, что так правильно.
— Ладно. Но не думай, что легко отделался, когда я приеду, такую нервотрёпку устрою, осёл ты блять.
— Х-хорошо.
— Всё, давай, целую.
— И я.
Мы что, помирились? В любом случае, я так и знал, что она не спросит, спал ли я с этой бродяжкой. Одна из причин, за которые люблю её.
***
Дорогой читатель, заранее прошу извинить, если я что-то напутал в следующей сцене. Я ни в коем случае не ставлю под сомнение компетентность служащих МВД. Если и были допущены какие-то процессуальные ошибки в описании деятельности сотрудников полиции, то только потому, что я волновался и плохо запомнил весь случившийся со мной ад.
Их прибыла целая комиссия! Но запомнил только сурового старлея в возрасте и огромадного прапорщика средних лет, вечно потевшего. Ещё молодую девушку сержанта с овчаркой.
После всех формальностей сержант дала понюхать овчарке штаны, в которых Лиска вчера ночевала. Собака энергично завиляла хвостом и взяла след. Вот только след пропал, ведь Лиска села в автобус. Не ожидал, что Лиска поедет на транспорте, ведь она так смущалась в общественных местах. А быть может, она знала, что будет пущена собака по её следу.
Понятых еле-еле нашли, и то, из соседнего подъезда. У всех свои дома равнялись своей крепости. Сделали фотографии, провели экспертизу и опись.
Прапорщик при заполнении бумаг спрашивал, во сколько я ушёл утром, запер ли предполагаемую преступницу и другие подробности. Уточнял её приметы. Спрашивал имя.
— Она представилась Лиской, — робко сказал я.
— Лиза? Елизавета? — уточнил прапорщик, и капелька пота с его лба упала на «столешницу кухонного стола, бежевую».
Мне вспомнилось, как Лиска поёт песню о прекрасном далёко, и я покачал головой:
— Скорее, Алиса.
— Больше никак она не представлялась?
— Нет.
Прапорщик пропел озадаченное «пу-пу-пу-пу-пу». А потом сказал, когда понятые и ответственный ушли с кухни: — Слушай, парень, не для протокола. Деньги, скорее всего, убежали. С концами. Даже если мы и найдём твою... Лиску.
— Да я понимаю, — сокрушённо сказал я.
— Слушай, а как тебя угораздило-то? — поинтересовался он, едва сдерживая усмешку на своём сальном лице.
Я ничего не ответил. А он, усмехнувшись, покачал головой, и капля пота с жирной щеки упала ему на воротничок.
Карл Маркс
Меня любезно отвезли в отделение, сняли отпечатки. Составили фоторобот, заполнили ещё пару бланков… смейтесь над моей юридической безграмотностью, но тогда мне уже было плевать на всё. Я хотел только, чтобы всё закончилось как можно быстрее. А освободился только к вечеру, потому что вначале лета и без меня заявлений в полиции стопками.
Вышел, сел на часпиковый автобус. В душном салоне было невмоготу тереться о потные тела и видеть кислые (как и моя) физиономии. И я вышел за несколько остановок до своей.
Купил шаурму, в которой подозрительно много было лимонного сока, и банку колы. От шаурмы стало жарко, и я её завернул, решив съесть потом. А от колы ещё больше захотелось пить. Я стал раздражительно вялым, мне хотелось пинать лежащие на пути камешки, но это требовало слишком много усилий. Так что я просто шаркал по тротуару перед какими-то дачными домиками и удивился тому, что каждый третий был заброшен.
Буквально в городе, у дороги стоят никому не нужные, заросшие участки; бесплатная жилплощадь из покосившихся гнилых домишек в один этаж. Я подумал: а что, если Лиска спит в каком-то из этих домов? Но не буду же я как дурак ползать по заброшкам в поисках бомжихи? Да и что, если я вдруг наткнусь случайно на Лиску? Что скажу ей? Почему-то вспомнил насмешливые жирные губы прапорщика; удивлённые и в то же время ехидные взгляды понятых-соседок, и злоба забрызгала новыми красками! Мне тут же причудилось, как я сжимаю пальцы на тонюсенькой шее Лиски и яростно-нежно шепчу, рассказываю о том, через что мне пришлось пройти.
Но долго злиться на неё я не мог. Упоение садистскими фантазиями облегчало мои муки не более получаса. Да, примерно столько. Лиска говорила мне: «Ну, ты же писатель, который считает, что на всё есть причины, вот и думай, какие тут причины».
Завтра был выходной. Перед домом зашёл в «Магнит», чтобы купить полторашку «Жигулёвского», точнее: 1,35 л. Я любил выпивать во время чтения, особенно если брался за что-то сложное. Дома отчитался перед женой по телефону. Заявление подано, ждём. Но оба понимали, что плакала наша прекрасная Анталия.
После я открыл пиво и начал лениво почитывать «Капитал» Карла Маркса. На время и правда получилось отвлечься. Сокращённая версия Борхардта преображала главный труд великого философа в доступную форму, настоящий научпоп для социалистов! Но через полчаса пиво закончилось, и мне захотелось добавки. Обычно я не пью больше полторашки, но внутри меня что-то зудело, и я хотел это залить.
Купил две нольпяшки и пошёл гулять. Мой взгляд всё время привлекала заброшенная стройка с соседней улицы. Я дотопал дотуда, раздавив одну банку, и стал ходить вокруг ограждения, ища лазейку. Дешёвый профлист был кокетливо отогнут сразу в нескольких местах, и я залез внутрь. Было ещё светло из-за летнего времени. Я бродил среди обломков бетона. Смотрел в каждый слом, каждый изгиб, и почти везде была выдернута или спилена арматура. В одном углу на первом этаже затаилось засохшее дерьмо, а в другом валялся ватник, бычки и консервные банки — видимо, чья-то лежанка. Я открыл ещё одну банку пива, прислонился к стене, сел — всё равно джинсы пора стирать — и закурил.
Не помню, о чём думал. В моей голове так же сквозило, как в щелях этой стройки. Стало тошно. Не скажу, что выпил много, но, когда мешаю с куревом, — обычно становится тошно. Так и сидел с банкой пива в руке, в сумраке.
Похрамывая, пришёл бродяга. Бородатый, в тонком свитере, с красно-лиловым, как у сливы, лицом. Он не сразу меня заметил. Он бряцал каким-то хламом из пакета рядом с той лежанкой. Но вскоре увидел меня, хоть я и сидел недвижно. Я как бы абстрагировался от мира и смотрел на него тупым, ничего не выражающим взором. Мы смотрели так минуту друг на друга. Ему стало не по себе раньше, чем мне (мне тогда абсолютно на всё пофиг было), и он торопливо ушёл. Я хотел остановить его, сказать, что уйду сам, но поздно спохватился. Потемнело, затекли ноги. Я выкурил сигарету и решил, что надо идти домой.
***
Я ходил на работу, пил дешёвое пиво каждый выходной вечер. Жизнь вернулась, так сказать, в прежнее русло, хотя из него и не выходила толком. Два дня работал, два дня отдыхал. Старался писать свои повести каждый выходной, слушая джаз и попивая кофе. Вроде бы всё прекрасно, как я люблю, но недавние события так и не давали насладиться жизнью.
Нассал огромный желчный комментарий на фикбуке, защищая свою работу. И выпал в жесточайший осадок, когда заметил, что у школьника, критиковавшего мою работу, было лайков под комментарием больше, чем у меня. Хотелось удавиться. Плебеи! мещане! филистеры! Ни черта не понимают в искусстве!
Вдруг пробудился на шее удав. Такой на шее у всех подолгу висит до позеленения. Его зовут Зависть, вы его уже знаете. Зудит и душит. Зудит и душит непризнанных зазнаек. З-з-з. З-з-з! Вот и меня душил. Дёрнули за хвост, да душит злобно теперь. «Бездарности! Бездарности!» — завистливо, злобно и зычно выдавливал я из зоба. Не два года назад, а десять назад мне надо было заявить о себе! Зачем себя заставляю делать что-то, когда база уже заделана? Две тысячи подписчиков у незапарных девиц, заделавших добродушный ЯОЙ. Где? Где мои воздыхатели и воздыхательницы в размере двух тысяч?
Разок был в гостях у мамы. Слава богу, она деликатная женщина и не расспрашивала о своём свадебном подарке с ехидством: «Ну что, транжиры, всё потратили? Не полетите никуда?».
Прекрасное далеко
Позвонила жена и напомнила забрать загранпаспорт, а то пропадёт зря. Я его таки получил. Возвращаясь домой, захватил полторашку Gold my beer. Не очень приятное пиво, но по акции, и ровно 1,5 л., а не 1,35 и не 1,3.
Карл Маркс и в этот раз был бесподобен, но больше чем на полчаса меня не хватило. И я решил прогуляться, как в прошлый раз — взял ещё две по 0,5 «Жигулёвского», а точнее — по 0,45 л. И пошёл гулять.
Справа от меня вытянулись многоэтажные клоповники, слева — громоздкие коттеджи вперемешку с частными домиками. Всё в закатной позолоте. Вечернее солнышко грело спину, и я как бы шёл за своей тенью. Ноги вели меня, очевидно, до той самой улочки из заброшенных, развалившихся домов. Может, я теплил надежду наткнуться на Лиску, но с чего я взял, что она находится именно там?
Распивая банку пива по пути, я старался подумать о чём-то другом, кроме Лиски, и у меня это почти получилось. Меня удручала ещё одна мысль — мой развивающийся алкоголизм. Назревала серьёзная пивозависимость: оглянуться не успею, как окажусь под забором. Возможно, где-то среди тех ненужных домиков. К счастью, жена моя скоро вернётся с сессии, и я перестану пить… столько.
Когда я дошёл до заброшенных участков, солнце опустилось ниже, и лучами супермена поджигало трухлявые домишки с кустами. Всё в зарослях, ниже колена — тень. Позади меня шумят автомобили. Неподалёку ржавая остановка, где бабули и дедули стоят с мешками и прочим хламом.
И тут я заметил, как что-то тёмное мелькнуло в кустах на одном из участков. Я присмотрелся, но никого не увидел. Показалось? Но кусты шевелились и даже разок хрустнули, если я не ослышался. Я решил смотреть и дальше на них. На эти кусты, и слушать их, как Иисус в пустыне…
Хотя это был не совсем удачный троп. У мессии не было проблем с пивным алкоголизмом.
Я не зря простоял с минуту. Из кустов показалась чёрная девичья головка. Ошибки быть не могло — я увидел Лиску. Прямо здесь и сейчас. Пришёл, увидел… Но Лиска не увидала меня, ей некогда было, она пыталась не споткнуться, возвращаясь в покосившийся домик через упавшую трухлявую дверь.
Сердце забилось отчётливо быстро, коленки задрожали, а пальцы на руках похолодели. Нужно было решать, что делать, и срочно. Я мог вызвать полицию. А мог сам проследовать за ней. Почему-то выбрал второе. Но перед этим допил вторую банку пива и выкурил сигарету.
Аккуратно, стараясь не шуметь, я перелез через калитку, обмотанную проводами. Осторожно подошёл к самой двери. Меня повело в сторону от выпитого, но я продефилировал, как мне показалось, вполне благородно.
Зашёл внутрь, в полумрак, исполосованный светом, пробивающимися через доски заколоченных окон. В ноздри впился занозами запах гнилой древесины, окурков и сырой ветоши. Домик был на три комнаты, и все они усыпаны бычками. Почти ничего металлического, кроме сковородки и кружек, валявшихся на полу в одной из комнат, — всё остальное вынесли — только деревянная труха и скомканные пыльные занавески по углам.
Лиску я нашёл в самой просторной угловой комнате — в глаза бросилась её каштановая толстовка. Она лежала на боку, в полнейшем отрубе, будто стоило ей вернуться, и она вырубилась, рухнув на старый матрас. Хотя, может, так оно и было. Рядом сидел какой-то мужик со щетиной, коренастый, с крепкой костью. Возможно, в лучшие времена он был самым настоящим амбалом, но сейчас в нём мышц было чуть ли не меньше, чем во мне. Кто-то кашлянул, и я посмотрел в другой угол комнаты: там стоял, опершись о стенку, паренёк моих лет или чуть старше. Он был смуглый и грязный, как чёрт, и оброс, как леший, но только на голове — на лице мужественной растительности не получалось, и я мог полюбоваться, как выглядел бы, не брейся целый месяц.
Паренёк пошёл на меня, бормоча что-то нечленораздельное и грозно занося кулак. Я толкнул его, и он развалился, будто едва держался на клее. Разлёгся, чуть ли не разложился на полу в неестественной, размокшей позе. Я побоялся тогда: не разбил ли ему голову случаем? Но паренёк поворочался ещё какое-то время, и отполз обратно в свой угол; там лёг на бок, подогнул коленки и мерно засопел. Я всё ждал, как отреагирует на моё появление коренастый. Но он, казалось, не замечал меня. А минут через пять и вовсе лёг на бок, положив руку на Лискино бедро. Мне захотелось убрать его грязную руку от неё, но я, конечно же, этого делать не стал, а только проверил всем пульс. Никто на моё прикосновение не реагировал, но и умирать, к счастью, никто не хотел. Далеко не сразу заметил, что в этой комнате помимо бычков валялись ещё и пустые шприцы, почерневшие ложки со жгутами.
Я прислонился спиной к шершавой стене, присел и задумался: а что, собственно, здесь делаю? Не прямо здесь, а вообще, в этой реальности? Стало как-то особенно отвратительно: тошно и хотелось плакать одновременно. Зачем эти люди здесь? Зачем всё это? Зачем тот коренастый положил руку на Лискино тонкое бедро? Зачем вообще Лиска и зачем мы в принципе в этом мире присутствуем?
В такой апатии просидел, наверное, минут десять. Сам не знаю, чего дожидался. Ребят пришибло накрепко, и вставать они не собирались как минимум этой ночью. Поискать конверт? А вдруг ещё не всё растратили? Но не хотелось даже этого. Хотелось, как они, заползти куда-то в нору, в самый далёкий закоулок своего сознания, там свернуться клубочком и не показываться. В прекрасное, мать его…
Я вдруг на мгновение ожил. Сердце забилось опять быстро-быстро. Мне показалось, что Лиска просыпается, но она в дрёме напевала мелодию. Ту самую мелодию. У неё, спящей, ломался ритм, скакали ноты, но эту мелодию я узнал. И у меня брызнули слёзы. Я заплакал, со всхлипами, по-настоящему горько. Последний раз так плакал на похоронах своего деда. Одинокого дедушки, последние годы своей жизни сидящего перед телевизором, без друзей.
Вопросы эти болезненные повторялись: зачем мы здесь в принципе? Зачем смотрим вдаль и доживаем? Зачем дед мой доживал?
— Есть ли Прекрасное Далёко? — спросил я вдруг, нарушив тишину этой унылой комнаты.
Никто не ответил. Все спали мертвецким сном. Мне тоже захотелось уснуть. Прямо здесь. Безумие или нет — я закрыл глаза и попытался это сделать. Разумеется, ничего не вышло. Меня замутило от выпитого, и я вышел на свежий воздух. Там отлил, выкурил сигарету и попробовал проблеваться, чтобы стало легче. Из меня вышло совсем немного, но действительно полегчало. Я вернулся обратно. Что-то заставило меня туда вернуться. В это отвратительное, вонючее место. Там беспокойно, потому что рядом спят наркоманы, которым неизвестно что в голову может прийти, но в то же время какая-та спокойная тишина наполняет каждую мою клеточку, усыпляет её. Мне хотелось побыть в этом месте и… настрадаться вдоволь. Сейчас, возвращаясь к тому событию, я понимаю, что получал некое наслаждение от той боли, которой подвергал свою психику. Достоевский был прав, утверждая, что можно наслаждаться страданиями и хотеть ещё. Да простит меня читатель за излишний пафос.
Я сел на том же месте, прижавшись спиной к стене. Темнело. Комнату теперь освещало не солнце — оно зашло. Освещал едва дорожный фонарик. Лицо коренастого, да и Лиски, стали походить на какие-то потусторонние, упырьи. Жутковато, но я продолжал смотреть в эти лица, напоминая себе, что это лишь игра света. И, как только я убедил себя в этом, рассмотрев каждую неровность их лица до мельчайших подробностей, мне стало совершенно спокойно. Спокойно и безразлично в своей оболочке. Веки слипались сами собой, и я позволял им закрыться. Мне казалось, что я не сплю, а так, опускаю тонкую шторку на пару секунд, потому что реальность — эта отвратительная тёмная комната — перед глазами стояла длительное время. А тьма, в которую я проваливался, обнимала лишь на секунду-другую. Но стоило мне посмотреть в ослепительный экран телефона, как я замечал, что проходит заметное количество времени. 21:46… 22:21… 22:53… Не раз голова сваливалась набок, и я от этого просыпался; не раз затекала нога, и я то подгибал её, то разгибал. Несколько раз чудилось, что Лиска проснулась. Один раз померещилось, что проснулся Коренастый и грозно нависает надо мной. Иной раз явилась сальная улыбка прапорщика, обвинявшего меня в каком-то смертном грехе. Всё это заставляло неприятно вздрагивать. Но вялая сонливость ласкала, и мне удалось «прождать» с ней до рассвета.
Я вздрогнул от шороха. Лиска в этот раз проснулась по-настоящему. Она вытащила откуда-то рюкзак, наверное, из какой-нибудь дырки в стене, прикрытой уцелевшим пластом обоев. Лиска хотела проскользнуть мимо меня, но её остановил мой взгляд. Кажется, голова у неё не соображала ещё до конца. Не знаю, верила она в то, что я здесь, но мозг подал ей сигнал о том, что нужно сваливать, и она попыталась это сделать.
Не вставая, я вытянул руку перед дверным проёмом и открыл рот, но в нём пересохло. Так что слабым, непроснувшися голосом, я просипел ей:
— Привет.
Задрожал. Не знаю почему. Надеялся, что от холода. Опасности не было. Она вряд ли мне что-то сделает, как и те торчки, которые ещё не проснулись. По крайней мере, я так думал тогда. Но волнение, закипевший вдруг адреналин — всё это было неконтролируемо. Лиска голосом, тоже дрожащим, спросила:
— Что ты тут… ночевал с нами?
— Ну да, — сказал я почти гордо.
Мы помолчали, она села и взялась за голову. Весь её организм испытывал боль. Она каждые секунд десять оборачивалась на рюкзак за спиной.
— Ты ненормальный? — спросила она.
— Возможно.
— Оставь меня, а? На хуй я нужна тебе? — какая-то ясность мысли вернулась к ней, но она боролась с болью.
Я приподнялся, подал ей руку.
— Пойдём отсюда? — только и сказал.
Спрашивать её: «Как ты могла? Я доверился тебе» и в том же духе — только бередить раны.
— Куда?
— Ко мне.
— Ты еблан? Я обчистила же тебя, ха-ха! Обчистила, ебалай. А знаешь, где деньги? Дилер подумал: «У них и правда деньги? Непорядок!». Отпиздил и ограбил. Потому что мы никто, мы мусор. Я мусор. Так, хуйня из-под ногтя. Оставь меня, а?
Я прижал к себе протянутую свою руку и взялся за неё второй, будто растирая после ушиба.
— А знаешь, ты права. Кто я такой? Я приютил тебя, на какое-то мгновение. Как котёнка, чтобы выбросить. И не разобрался в тебе.
— А знаешь, ты душный, — сказала она, улыбнувшись.
Я не смог сдержать улыбку тоже.
— Я буду ждать тебя на улице, — сказал я. — Ровно десять минут. Проходит десять минут, и я ухожу. Навсегда. Увижу тебя, сделаю вид, что не узнал. Но если ты выйдешь…
— Я поняла, — сказала она вдруг, в этот раз не удивляясь моим словам, никак не комментируя.
Она сидела на корточках и разглаживала ладонями плечи. Её взгляд всё так и тянуло к рюкзаку за спиной.
Я вышел и почувствовал в глазу небольшой нервный тик — так и уставился куда-то вдаль, как на дорогой бутик, — такая же недоступная была эта даль. Ветерок чуть-чуть стих — такса пробежала с хозяйкой. Посмотрел на экран телефона: около четырёх десяти — к такому времени я обычно просыпаюсь на работу. Золотая кайма покрыла верхушки деревьев, гнущихся под ветром как эластик, — так же упруго. Какой-то алкоголик — такси ждал или автобус — с пакетом сидел на остановке. 4:12, Лиски — так всё и не было. Я прогулялся по траве с блестящими росинками, обломил какой-то тростник — старый, хрупкий; особенно блестели мятые пивные банки. 4:15. Я не знал, правильно ли поступаю. Качался кустик — такси алкоголик так всё и ждал. Но я гулял. Редко, где-то раз в минуту, проносилась машина, зашкаливали их стрелки тахометра. Закапало едва-едва с неба, зонтик — так и не взял. Алкоголик — довольно вялый — на остановке закурил. Закурил и я. Всё потянул дымик — такой серый и плотный. Свежо и прекрасно. Мне захотелось насладиться этой свежестью, и я отбросил сигарету, не докурив и до половины. Раздавил окурок ногой. В эту свежесть я своим существом будто проник — так сильно, что защемило в груди. К 4:19 Алиса направилась в Прекрасное Далёко.