Борис Гребенщиков рассказывает о Париже, вине, работе и o тoм, почему наши проблемы таковыми не являются
«РР»: Борис, когда вы впервые оказались в Париже?
БГ: В 1988 году у меня был промоушен-тур и интервью по поводу выпуска моего англоязычного альбома Radio Silence, спродюсированного Дэйвом Стюартом. В первые два дня я пребывал от Парижа в крайнем восторге. На третий день мне страшно захотелось напиться и пить долго. Такова была история всех моих следующих приездов в Париж, которые происходили достаточно часто, раз в несколько лет: восторг день или два, а потом становилось так тоскливо, что хотелось впасть в запой. Только в последние два-три года я понял, в чем была моя ошибка: нельзя находиться на Правом берегу. Можно находиться только на Левом. И смешнее всего, что то же самое думал и чувствовал Хемингуэй, который дал себе клятву на Правый берег не ходить и начал отращивать волосы. Он описывает это в «Празднике, который всегда с тобой». Поэтому и мушкетеры здесь жили. А на Правом берегу – официальная жизнь.
«РР»: У д’Артаньяна был дом на Иль Сен-Луи...
БГ: Это уже потом, может быть. А поначалу он жил здесь, неподалеку от бульвара Сен-Жермен, рядом с рю Феру, на параллельной улице. Арамис жилна Вожирар, Атос – на Феру, а д’Артаньян на улице, которая изменила название (рю Сервандони, бывшая рю де Фосуаёр, или улица Могильщиков. – «РР»). Левый берег – дом родной. Люблю. И поэтому я приезжаю сюда как только могу, как только у меня возникает пять свободных дней.
«РР»: Париж в каких-то местах напоминает Петербург?
БГ: Я бы сказал наоборот: Петербург напоминает Париж, избранные места Парижа, Лондона, Вены. Таково было, как я понимаю, стремление Петра. И его мастер-план осуществился: он хотел сделать Петербург дверью в Европу, а чтобы дверь была действующей, она должна быть сделана в форме Европы. И она сделана: кусочек отсюда, кусочек оттуда – и все получилось.
«РР»: Вы по-французски говорите?
БГ: К сожалению, нет. Боюсь, что уже поздно, но все равно мечтаю.
«РР»: А как вы справляетесь здесь с тем, что французы плохо говорят по-английски?
БГ: Настолько, чтобы что-то объяснить, я могу на пальцах, с применением разных слов, всплывающих в памяти. Один раз сорок минут разговаривал с таксистом на чистом французском.
«РР»: В трезвом виде?
БГ: Абсолютно трезвом. Мы ехали из Парижа в какой-то далекий аэропорт. Я разговорился, и мы отлично друг друга понимали. Как это происходит? Не знаю. Когда я уезжаю отсюда, я на самом деле не уезжаю, часть меня продолжает оставаться здесь. Поэтому, когда я приезжаю, нет ощущения, что я приехал, – я вернулся.
«РР»: То есть можно сказать, что Париж – любимое место?
БГ: Питер, Москва, Лондон, Париж, Нью-Йорк – вот пять городов, где я все время нахожусь. Есть еще какие-то места в Непале, Индии. Это одна из пяти точек, опираясь на которые, я сохраняю равновесие.
«РР»: В некоторых ваших песнях встречаются французские слова. Как появилась песня «Гарсон номер два»?
БГ: Я написал ее, сидя в кафе рядом с Театр де ля Виль. Ко мне все время подходил официант «гарсон номер два». И я не мог на это не отреагировать, я считал, что это вызов. Я тогда за неделю написал в Париже пять песен, которые потом все вошли в «Навигатор».
«РР»: «Крем-карамель» была тоже навеяна парижскими кафе? Это классический французский десерт, который предлагают в любом месте.
БГ: Нисколько нет. Источником вдохновения были две собаки, Крем и Карамель, у моих друзей в Испании, в Кадакеше. На самом деле мне просто понравилось, как оно звучит, здесь можно обнаружить много разных смысловых слоев. И песня получилась явно не о собаках, а обо всем сразу, как в зеркале, где отражаются проблемы мировой революции.
«РР»: Что касается «Вуле ву куше авек муа?», есть ли в названии намек на песню из 70-х?
БГ: Я знал, что существует песня с таким названием, но она меня совершенно не волновала. Все было значительно смешнее. Мы сидели в Испании с друзьями и шутя вспоминали, кто какие слова знает по-французски. И дочка сестры моей жены – она тогда маленькая была, лет 6–7 – сказала, что, мол, я тоже знаю по-французски. «Что?» – «Вуле ву куше авек муа?». И я понял, что опять-таки Господь предоставляет мне готовую песню. Осталось только заполнить пустые места.
«РР»: А замечательный вопль «Аншанте!» (фр. «Приятно познакомиться!»), который раздается в песне «Не стой на пути»?
БГ: Само по себе. Как-то так надо было. Что касается песен, я же, в общем, раб. Я делаю то, что чувствую.
«РР»: Вам легко писать в кафе?
БГ: С тех пор, как я бросил курить, я еще не успел целиком перестроиться. Все-таки я курил 40 лет. Курить, пить кофе и писать – могу. Просто пить кофе еще не научился. Учусь.
«РР»: В основе концепции нашего журнала лежит понятие «Ривьера», как определенного внутреннего состояния. В одном из интервью вы рассказываете о том, как возник «Аквариум»: «Я вернулся из Адлера и решил, что следует немедленно создавать группу». Адлер – это российская черноморская Ривьера. Показательно само стремление, ваше и людей вашего круга, на Черноморское побережье в период железного занавеса. Что вами двигало?
БГ: Это единственное место, где было тепло, солнце и море. А солнце и море, как мне кажется, для человека по определению – то, откуда он взялся. «РР»: Может быть на самом деле «Аквариум» играл и играет «ривьерский рок»? Возможно такое? БГ: Да. Уважаю, да. Никогда это не приходило мне в голову, но я вполне готов с этим согласиться. А то, что мы играем, уже даже не рок, а народная музыка. Последние 8 лет бóльшая часть моих песен написана в километрах 100–150 южнее Ривьеры, на том же берегу.
«РР»: В Италии?
БГ: Нет, в Испании. Недалеко от того самого Кадакеша.
«РР»: Следует ли воспринимать всю вашу творческую деятельность как попытку воссоздать ривьерское настроение в питерской туманной атмосфере?
БГ: Не то чтобы воссоздать, а наполнить то, что есть в чреве любой нашей культуры. Средиземноморский бассейн – одна из колыбелей человечества. По крайней мере, для Европы – это точно колыбель, исток. И удивительно, что все русские, как только могут, сбегают куда-то туда. Скоро вокруг Средиземного моря не останется нерусских.
«РР»: Поиски райского места, где тепло, хорошо и жизнь вечная...
БГ: Там русские его и находят.
«РР»: А вы уже бывали на французском юге?
БГ: Один раз проездом, несколько дней, и увидеть ничего не успел.
«РР»: То есть по-настоящему будете сейчас в первый раз? (БГ на следующий день собирался лететь в Ниццу. – «РР».)
БГ: Тоже не самое лучшее время, наверное. Но вы говорите, там сейчас очень хорошо.
«РР»: Да. Плюс 18, ослепительное солнце, море, можно на время забыть все проблемы.
БГ: Проблемы вряд ли все равно забываются. Думаю, что нахождение в таких местах восстанавливает энергетическую структуру человека. И проблемы становятся более видны, и видно, что это не проблемы. Слово «проблема» очень опасно. Мы говорим «проблема», обозначая то, что очень сложно, неприятно и нерешаемо. Если же подойти к той же проблеме, когда мы полны здоровой энергии, это будет уже не проблема, а задача, решать которую будет увлекательным делом. Поэтому проблема от задачи отличается тем, что проблему видит больной человек, у которого нет энергии или дефицит энергии, а задачу видит здоровый.
«РР»: Вы думаете, что все проблемы в какой-то момент можно перевести в плоскость задач и решить?
БГ: Да, абсолютно. Это зависит только от личной энергетики человека, от того, насколько он здоровый или больной. Я думаю, что это общий знаменатель, который позволяет увидеть жизнь человеческую так, как она есть. «РР»: Для вас существует какое-то понятие работы? БГ: Нет. Опять-таки зависит от того, как человек относится к тому, что он делает. Многие, например, считают мытье посуды сильно неприятной работой. А если к этому вопросу подойти с другой точки зрения, что у меня получается крайне редко, но получается иногда, то это увлекательное и интересное занятие. И так ко всему можно отнестись.
«РР»: Мытье посуды может быть вполне созерцательным делом, если это не делать каждый день по 9 часов.
БГ: Вероятно, да. Хотя есть люди, которые делают это по 9 часов и более, каждый день, и тоже могут, как говорит дзэнский монах, сделать из этого динамическую медитацию.
«РР»: Иногда кажется, что 99,9 процента населения этой планеты занимаются делами, которые им совсем не хочется делать.
БГ: Думаю, значительно меньше. Мы не учитываем население Африки, Южной Америки, Китая, Монголии и многих других стран, которые представляют собой очень большую часть человечества и которым наша концепция работы может быть неясна. Думаю, что, говоря о работе, мы имеем в виду европейскую цивилизацию.
«РР»: Европейскую концепцию индустриального общества. Из этой концепции вытекает концепция отдыха, то есть работа обязательно подразумевает последующий отдых.
БГ: Что немного странно, если подумать.
«РР»: Наша задача как раз это разрешить, из тезиса-антитезиса сделать синтез.
БГ: Думаю, что если всех поселить на Ривьере, долго с ними заниматься, то они все выздоровеют. Но, к сожалению, к этому времени не останется жизни на Земле, потому что Ривьера потонет от такого количества людей. Из чего можно заключить, что все в мире происходит так, как оно должно происходить.
«РР»: Все идет своим неким ходом, который нам неизвестен?
БГ: Нет, почему? Нам все известно. Просто я боюсь. Я, например, знаю людей, которые считают ресторанную еду гадостью, потому что она неизвестного вкуса. И что есть нужно сосиски с картошкой, может быть, еще сало. А вот то, что в ресторанах подают, – это дрянь какая-то. Это люди, которые в хорошее вино добавляют сахар, потому что иначе невкусно.
«РР»: Вспоминаются ваши строчки: «Иногда едешь в поезде, / Пьешь ”Шато Лафит” из горла…»
БГ: Есть две разновидности этого вина – одно настоящее и очень-очень дорогое, а другое дешевое. Однажды мы купили ящик дешевого «Шато Лафита» и выпили в поезде. Затем я написал эту песню.
«РР»: После того как появилась возможность выезжать за границу, пить качественные вина, ходить в хорошие рестораны, как складывался ваш личный опыт освоения именно этого элемента западной цивилизации?
БГ: Вряд ли это свойственно именно западной цивилизации. В начале ХХ века нас во многом лишили человеческого подхода к жизни, духовно обокрали. Когда я впервые выехал за пределы России, то поначалу не понял: как это может быть, почему сыр не одной разновидности, а многих сотен? И все остальное тоже. А потом, поскольку я все-таки занимался музыкой, то очень быстро осознал (кстати, на примере японской кухни), что это – симфония вкуса. И мне стало интересно. И остается интересным до сих пор – я исследую все.
«РР»: Есть такая наука – психогеография, которая была придумана в Париже ситуационистами. Она изучает влияние городской среды на человека, его настроение. Может быть, есть смысл создать такую науку, которая называлась бы психовиногеография? Она изучала бы влияние вин и иных спиртных напитков на человека, психические эффекты, вызываемые ими.
БГ: Думаю, что стоило бы. Психогеография – интересный термин, а винная география является частью психогеографии, потому что вино, выпитое в разных точках земли, действует по-разному. И правы люди, которые утверждают, что вкусно пить вино, естественное для тех мест, в которых ты находишься.
«РР»: Есть ли смысл пить вино в России?
БГ: Пить можно, но имея в виду, что это неестественно.
«РР»: А что естественно?
БГ: В России – водка и пиво. Правда, с моей стороны смешно это говорить, потому что бóльшую часть последних 20 лет я пил в основном не водку.
«РР»: Kак понять этот парадокс?
БГ: Понять легко. Потому что французское вино, привозимое в Россию, уже испорченное. Нужно покупать здесь, и даже не в «Николя» (популярная сеть винных магазинов. – «РР»), а в маленьких лавочках.
«РР»: В России делают вино.
БГ: В Крыму продолжают делать замечательный портвейн, крепленые вина. Но не все их могут и любят пить.
«РР»: А вы?
БГ: Я люблю, но не всегда могу себе позволить.Они очень бьют по разным частям тела.
«РР»: Массандровские, да?
БГ: Да. Замечательные вина, «Красный мускат», например. И местное шампанское очень хорошее, пока в него не добавили консервантов. Лет 15 тому назад мне доводилось пробовать удивительное крымское шампанское. И потом, поскольку я 15 лет пытаюсь пить в России французское, я знаю, как нелепо и претенциозно это выглядит. Знаю, для чего пью, знаю, что получаю от этого. Я отчаянно хватаюсь за какие-нибудь вкусы, которые на меня хорошо действуют. Иногда это мне помогает. Но все-таки в России естественнее пить какое-нибудь «Артемовское» или «Новосветское».
«РР»: А французские вина?
БГ: Я предпочитаю бордо, а из всех бордо – помроль. Он мне ближе всего по самоощущению. Прибавлю к помролю медок и сент-эмильон. А «Шато Марго», сент-эстеф и остальные бордосские вина от меня чуть-чуть дальше.
«РР»: Хотелось бы расспросить вас как музыканта…
БГ: Хочу сразу исправить ошибку. Я никогда в жизни не был музыкантом. Музыкант – это особенный класс людей, которые получают удовольствие или зарабатывают на жизнь (или то и другое тем, что играют музыку.) Я музыку играть не умею, я едва играю на гитаре. Я пишу песни.
«РР»: Вполне по-окуджавски! Окуджава говорил, что всю свою музыкальную деятельность он мог бы описать так: «Вначале я играл на двух аккордах; прошло много лет, и я уже играю на пяти».
БГ: Мы с Булатом Шалвовичем в чем-то близки, я учился у него всему. Музыкант играет то, что ему нужно играть, или то, что он считает, что остальные люди оценят. Меня это никогда не волновало. В каждой песне есть своя музыка, и мое дело – выявить глубину этой музыки, насколько я могу.
«РР»: Как вас в таком случае определить?
БГ: Меня очень сложно определить. Определить – значит ограничить. Я поющий человек. То, что я пою, это факт.
«РР»: Хорошо, хотелось бы расспросить вас как поющего человека о предпочтениях во французской музыке. Вы редко об этом говорили.
БГ: Любовь моя искренняя, но она осложняется несколькими вещами. Во-первых, я совсем не знаю языка, я улавливаю несколько слов каждой песни, этого недостаточно, чтобы понять. Во-вторых, у меня не совсем галльский темперамент, поэтому я воспринимаю все французское, как что-то очень красивое, но не совсем мое. И третье, в моем детстве каждое воскресенье выходила передача «С добрым утром!», где можно было крайне редко услышать англоязычную музыку. А французов пожалуйста! Вот у меня с детства и осталось отношение к французской музыке как к тому, что немножко скомпрометировано, потому что это можно было передавать в советской России.
«РР»: Что вы слушали? Первые имена, мелодии?
БГ: Азнавур, наш армянин. Жак Брель, естественно, его La valse à mille temps. Эдит Пиаф, само собой. Кажется, Максима Ле Форестье, мы с ним были когда-то знакомы на один вечер, но вечер был прекрасен. Французских групп практически не ставили, потому что Франция и группы – это пока еще не так естественно.
«РР»: Ваше определение собственного темперамента как «не совсем галльского» интригует…
БГ: Человеку, родившемуся на севере России, такое естественное, галльское отношение к жизни дается с трудом. Я все-таки привык к тому, что нужно постоянно преодолевать препятствия, но при этом так себя вышколить, что не подавать виду, будто эти препятствия существуют. Вот поэтому мне ближе англичане, и с ними мы говорим на одном языке. Галльским темпераментом я могу восторгаться только чуть-чуть сбоку, но такой естественности в удовольствии и неудовольствии у меня нет. У англичан есть Тернер, здесь – Моне, и это все описывает.
«РР»: Если считать «ривьеру» понятием, преодолевающим рамки Лазурного Берега, какой из мировых берегов вам ближе всего?
БГ: Франция, Испания, Средиземноморье в целом. Если брать Грецию или Италию – то же самое море. И всегда сидишь и ждешь: Одиссей приплывет завтра или послезавтра? И смотришь вдаль: видно или не видно? Именно Средиземноморье. Я ловлю себя всегда на одном и том же: ожидании Одиссея… или кого-то еще.
«РР»: А почему так важно, чтобы он приплыл?
БГ: Просто, если он приплывет, то будет с кем выпить.
Город золотой
У него масса самых неожиданных предложений на тему того, как обустроить Петербург: установить двести чугунных котов, договориться с духами места, чтобы те позволили облагородить город, снести тюрьмы и на их месте построить дома для художников и артистов... Поэт, написавший когда-то: "Но мне выпало жить здесь, среди серой травы, в обмороченной тьме, на болотах Невы", - в разговоре с МАРИНОЙ ГОНЧАРОВОЙ продолжает размышлять о своем городе.
ELLE: Какие у Вас отношения с Петербургом?
БГ: Мне кажется нужно просто жить в этом городе и не позволять ему властвовать над собой. Мы придумывали себе нечто, что помогает отвлечься от ничегонеделанья. Мои отношения с городом стали складываться, когда я уже учился в университете. До того я практически с ним не общался, так как жил в районе теперешней станции метро "Московская" и особенно оттуда не выбирался. А этот район, безусловно, не город. Учась в университете, я, по идее, ехал на факультет, к Смольному, но, как правило, до места назначения не доезжал, а сворачивал где-нибудь по дороге. Бродил, сидел в тихих сквериках, читая интересные книжки, пил кофе, дальше шлялся, шел в "Сайгон". И отношения мои с городом были очень милыми, как с хорошим другом. Я чувствовал себя в нем, как на собственной кухне - так же уютно. Хотя, конечно, наш город не очень приспособлен для жизни. Те, что приспособлены, уже к XVIII веку были огромными и обжитыми, а здесь тогда и города как такового еще не было, только полувоенное поселение. Место, не предназначенное для жизни. Это очевидно. От того, что он сейчас отстроен, место не стало лучше. Но я родился там, где должен был родиться. "Если не можешь быть с тем, кого любишь, люби того, кто рядом", - сказал Стив Стиллс. Я люблю Петербург потому, что я тут родился.
ELLE Памятуя, что Вы не любите, когда занимаются интерпретацией Ваших песен, все же процитирую одну из новых: "Там, где я родился, основной цвет был серым..."
БГ: Для Петербурга это до сих пор характерно. И для России тоже. Для Петербурга это даже вдвойне характерно.
ELLE Вы не даете оценки, а просто принимаете это как данность?
БГ: Да. Я не понимаю, что такое "хорошо" и что такое "плохо", поскольку это мне кажется совсем не нужным. Но город таков, каков он есть, и, с моей точки зрения, за последние пять лет стал гораздо лучше. Он стал более обжитым. Есть ощущение, что о нем начали заботиться. В десять раз медленнее, чем нужно, но все равно. В начале 90-х годов он был похож на сплошную баррикаду. Я с нетерпением жду, когда найдутся люди, которые займутся им по-настоящему. Я жду, чтобы этот город стал нормальным. Уютным, приспособленным для житья. Посмотрите на его карту. Какое количество разваленных фабрик в самом центре! Вот район Обводного канала - чем не центр? Во всяком случае, географический. Квадратные километры складов. Почему их не снести? Там можно устроить рай на земле. В окрестностях только одно мертвое место, против Духовной академии, где никогда ни чего нельзя было строить. Но оно одно. А в основном-то все хорошо, Париж можно возвести. Да, нужны миллиарды долларов. Но неужели город того не стоит?! Вот мой двор, например, сделали благоустроенным, приятно зайти. Зато соседние дворы... У меня даже нет слова подходящего для характеристики. Трущобы. А между тем совсем несложно сделать их красивыми.
ELLE А может, Ваш двор привели в порядок оттого, что Вы там живете?
БГ: Сильно сомневаюсь. Может, оттого, что он напротив "Невского паласа". Вообще, есть тысячи мест, в которые пора начинать тыкать пальцем. Да, нужны деньги. Но Петербург того стоит. Вложения окупятся, и не один раз.
ELLE Вы полагаете, что неблагополучные места можно облагородить посредством реконструкции?
БГ: Сначала нужно принести бескровную жертву духам местности, договориться с ними. Затем нужно очистить город от мертвецов. Все шаманы, которые к нам приезжают, в один голос утверждают, что здесь огромная концентрация не отпетых мертвецов, и это правда. А вот уже потом нужно укреплять почвы и начинать строить, собрав предварительно большие деньги. Почему мы не строим дворцы, в которых людям хорошо жить? Не корпуса бетонные, не хрущобы, а дворцы? Кто мешает сейчас построить дворец в стиле XIX века? Я считаю, что Петербург не должен быть хуже Европы. Да, согласен, он часть Европы, но пока эта часть третьего сорта. А хотелось бы повысить степень величия.
ELLE Невский проспект по-прежнему является для Вас символом жизни?
БГ: Не знаю, насколько символом жизни, но так получается, что я все время живу неподалеку от него. Я должен знать, что он рядом, с его шумом и людностью, и что я всегда имею возможность на него выйти.
ELLE Помнится, у Вас была идея об установке по всему городу двухсот чугунных котов...
БГ: Да, и я продолжаю пребывать при своем мнении, что установка двух сотен чугунных котов разных видов и размеров сильно украсила бы город, внесла бы в него элемент жизни. Это мои мистические предвидения. Я так чувствую. Красть их вряд ли будут, чугун мало кого интересует. Ну даже если начнут красть, то быстро устанут. Максимум двадцать котов утащат. А их же будет двести. Отчаянно нужны спонсоры для воплощения этой идеи. Кстати, делюсь еще одной бредовой мыслью. Мне очень не нравятся ленинградские церкви, несмотря на то что я их люблю. Все они построены по довольно паршивому католическо-западному образцу, исконно же русских церквей у нас в городе нет. Почему бы не построить три-четыре церкви XI-XII веков?
ELLE Вы не желаете принять практическое участие в обновлении города?
БГ: Практическое - это поступить в маляры и начать красить дома? А если речь о снонсорстве, то спонсор из меня так себе - я всю жизнь не мог себе позволить купить новую машину и до сих пор не могу.
ELLE Есть ли городские ландшафты, которые Вы особенно любите?
БГ: Как правило, по городу я езжу. Мне страшно нравится, что открыли трассу вдоль Смольного собора, единственную, по которой можно ездить с удовольствием. И когда у меня есть возможность, я ставлю Оззи Осборна и гоняю по ней как сумасшедший.
ELLE Вы по-прежнему считаете, что в городе остались одни некрасивые люди, а все красивые уехали?
БГ: Да. По поводу людей у меня тоже есть фантастическое предложение. Сначала поднять те районы, что заполнены складами, построить там хорошие особняки в два-три этажа, сделать Новую Коломну, потом дать возможность поселиться там людям со всей России. Людям, которые что-то делают, а не мучаются бездельем.
ELLE Хотите возродить петровскую концепцию Петербурга?
БГ: Да, именно так, собрать интеллигентных людей. Я знаю, многие такие люди хотели бы поселиться в Ленинграде, и даже небесплатно. Их по России миллионы. Нужно снова заселить город интеллигентными людьми, которые что-то делают: музыкантами, экономистами, художниками, банкирами. Кстати, и не только из России. Многие западные артисты и инвесторы хотели бы иметь здесь квартиры.
ELLE Вы предлагаете обновить кровь Петербурга?
БГ: Да, и на самом серьезном уровне. Если наш город - вторая столица, то пусть он ею и будет. А то в 30-е всех скосили, потом все вымерли, а потом заставили всех уехать. Нам нужны новые Бродские, новые все. Количество здоровой крови Петербурга находится около опасного нуля. Да, и кстати, сразу нужно прокладывать кабели для Интернета. Почему в Индии во время ремонта деревень сразу прокладывают кабели для Интернета? Необходимо заботиться о создании современной инфраструктуры. И делать это должен губернатор. А окупится все через пять лет.
ELLE А спальные районы представляются Вам органичными для города?
БГ: Они не очень органичны. К тому же скоро упадут, дома рухнут. Нужно, чтобы пришел хозяин, который мыслит на тысячу лет вперед. У меня есть свои мистические данные, которые говорят о том, что Петербург может стать очень хорошим местом. И работа идет. Но должна быть поддержка физическая. Укрепление почв, строительство красивых домов. Самое смешное - все выгодные места на северных берегах рек с окнами на юг у нас заняты тюрьмами. Снести все тюрьмы и построить дома! Кроме Петропавловки, ее можно благоустроить. Зато у Финского вокзала в освобожденном пространстве легко будет построить еще одну Английскую набережную.
ELLE Вы чаще называете город Ленинградом, реже - Петербургом...
БГ: Для меня нет разницы. Я родился в Ленинграде, и у меня было счастливое хрущевское детство. Вот Питером я не люблю его называть, так говорили солдаты Гражданской войны. И это не самый лучший период нашей истории. Вся чернь в России говорит "Питер". Но кроме черни есть же кто-то еще. Пока наше поколение не вымерло, город будет наполовину Петербургом, наполовину Ленинградом. Но я бы не хотел, чтобы он был Питером. Питер - это Выборгская сторона, роман Горького "Мать". Петербург Достоевского - почти то же самое, что Питер Максима Горького. Вот Пушкин писал про Петербург хорошо. Давайте брать пример с Пушкина, а не с Достоевского или Горького.
ELLE Вы высказали громадное количество революционных идей...
БГ: Да, особенно для одного интервью. Нужно, чтобы Путин занялся своим городом. У нас все делается очень медленно. Был я вчера на Витебском вокзале. Простите... это просто чудовищно. В Париже такой ремонт был бы сделан за три-четыре месяца. А у нас он длится уже больше четырех лет, и конца-краю не видно. А вокзал дико красивый.
ELLE Вы много ездите по России, авторитет нашего города по-прежнему высок?
БГ: Отношение хорошее, но за последние 20 лет все же сильно подпортилось. Высокий пиетет теряется потому, что уже нет той культуры, что была прежде. Но странники сюда по-прежнему стремятся. Все время появляются новые имена, особенно в музыкальном мире. На "Пушкинской, 10" ежедневно висят афиши о концертах четырехсот новых групп. У нас идет новая волна. Вот эту новую волну государство должно хватать и создавать условия для того, чтобы жизнь в Петербурге началась опять.
Интервью: Борис Гребенщиков о религии
Борис Гребенщиков: Я думаю, что у любого подростка некомфортность, неудовлетворенность своей жизнью и в сто раз больше жизнью родителей и окружающим миром есть всегда. Во мне это ощущение было заложено изначально, и меня с такой степенью доставала жизнь окружающего мира, что, когда мне было лет десять-двенадцать, я уже твердо знал, что настоящая жизнь должна быть совсем не такой, как то, что мы привыкли считать жизнью. «Ребята,— думал я, - на самом деле все не так, вы обманываете и себя, и меня». Выход я нашел в «Битлз».
Когда я услышал их музыку - это было в 64-м году, - меня буквально пробило. Из нее била ключом - даже не духовность, а реальная жизнь, настоящая энергия. Тогда я понял, что такое, выражаясь привычной мне теперь буддийской терминологией, чистая земля, то есть истинная жизнь, в отличие от достаточно загрязненной массой условностей иллюзии, которую мы обычно принимаем за жизнь. С тех пор у меня не было вопросов о том, что мне ближе всего, и просто нужно было найти ключи к тому, что есть в музыке. Ведь дело не в «Битлз», не в рок-н-ролле и не в гитарах, а в том, что за этим лежит. В том, что вызывает во мне ощущение искренности.
В.С: Сейчас вы уже достигли такой истинной жизни?
Б.Г.: Ни в коей степени, поскольку во мне еще достаточно своей собственной грязи, которой, чтобы вывезти, хватит на много грузовиков. Но при этом я очень твердо знаю, что настоящая часть меня, истинное «я», можно сказать, Будда или Христос во мне, - все время находится в правильном соотношении с миром, и мне нужно только подтянуть иллюзорную часть.
Как известно, когда Будда достиг состояния просветления, первое, что он сказал, было: «Господи, они же все Будды». У меня такое ощущение было с детства. Я не мог ручаться за всех, но по поводу себя знал, что со мной все в порядке. И всю оставшуюся жизнь через различные философские системы, религии - все, что попадалось мне от духов до кельтов, - я просто искал название и объяснение тому во мне, что «все в порядке».
В. С.: Почему все-таки в итоге вы пришли к буддизму?
Б.Г.: Я сразу сделаю оговорку, что слово «пришел» подразумевает, что я все время куда-то шел, а я никуда не шел. Я как сидел, так и сижу. Просто время от времени ко мне в руки попадает новый набор слов, который еще более точно объясняет все по поводу меня самого.
Когда я только учился писать песни, мне, естественно, было интересно, откуда они берутся. И то, что Харрисон со всей своей группой отправился в Индию, как бы было знаком, где нужно искать. Мы с друзьями начали раскапывать все, что было доступно: начиная с книг по индуизму, тогда еще на детском уровне, а затем до более серьезных вещей, большинство из которых было на английском языке (слава богу, читать я более или менее умел). Это был неосознанный процесс - ведь в мире вообще большинство вещей неосознанны. Половина песен, если не больше, у меня тоже неосознанна, но я как бы знал, что так надо. Спустя пятнадцать лет я понял, почему мне так было надо, и теперь получаю большое удовольствие от этого.
Например, когда в 78-м году мы делали обложку для нашего первого альбома «Все Братья-Сестры», я где-то увидел статую Будды и решил, что она обязательно должна быть в центре обложки. И мы сделали такую фотографию: два человеческих силуэта, а посередине статуя Будды. Я про это совсем забыл, а недавно увидел эту обложку и думаю: все нормально, все сложилось.
Реально первым для меня был дзэн буддизм. Не могу сказать, что очень понимал его, но сама идея была вроде совершенно ясна. Что касается дзэнской практики, естественно, мне было до неё далеко, и вместо этого был рок-н-ролл, что отчасти тоже дзэн буддизм. Кстати, так было всегда: любую духовную практику мне заменял рок-н-ролл до тех пор, пока мне не стало требоваться что-то еще.
В. С.: Какое место в вашей жизни занимает православие и почему вы от него ушли сейчас?
Б.Г.: Начиная приблизительно с 83-84-го года я серьезно открыл для себя православие и на какое-то время задвинул в угол свои остальные устремления. Я решил узнать, что это такое, а потом сравнивать. И был увлечен и до сих пор увлечен фантастической красотой православия и гармоничностью его в России.
Хотя, занимаясь православием, я не переставал изучать и другие вещи, в частности много магических техник. Но выяснилось, что они меня просто не интересуют. Прожив год в Нью-Йорке, год в Лондоне, я имел доступ к огромному количеству книг и пропустил через себя очень многое. Кроме того, у нас с женой есть очень близкая подруга - городская шаманка. Она познакомила меня с философией североамериканских индейцев, - она стала гидом во множестве важных для меня вещей, я даже от нее какие-то посвящения получал. Я не могу назвать себя чисто православным человеком, потому что я не могу позволить себе роскошь сказать, что я умный и правильный, а вы все ребята - дураки. Это то, что всегда возмущало меня в православии. То, чего нет ни в Новом Завете, ни в Писаниях первых святых. Только в процессе долгого врастания православия в жизнь, испытания его государственностью появилось то, чего никогда в нем не было: «Мы правы - все остальные не правы». Я могу подтвердить это сотней примеров из Евангелия, из деяний и писания апостолов. А это, по-моему, оскорбление самого себя и других. И я, честно говоря, всегда знал, что я больше рамок, в которые государственное православие меня загоняет насильно.
Однако я не могу сказать, что я ушел от православия или перерос его. Я думаю, что православие нельзя перерасти. Просто оно подходит для специфического типа людей, к которым принадлежит, наверное, большая часть русского народа. Получается так, что оно живет во мне, но мне нужно чуть более тонкое, более острое, более действенное оружие. Христианство, по моим личным ощущениям, - почему князь Владимир его и выбрал для России - устоялось потому, что история России очень заполнена насилием от момента принятия христианства до теперешнего времени. И в той форме, в какой мы его знаем, дает мощное утешение всем. А также дает возможность работать с людьми, которые несчастны и пострадали и которые самостоятельно делать ничего не будут. Им нужен внешний бог - внешний утешитель, к которому они смогут прибегать в любую минуту, чтобы он им реально помог. Православие дает этих утешителей, дает реальную помощь, дает полное утешение и надежду на избавление от страданий. Что касается святых, я не сомневаюсь, что то, в чем пребывал, скажем, святой Сергий или Серафим Саровский, есть чистая земля. Она и описывается так близко к ней, насколько возможно. Это лишь мои личные ощущения, подтвержденные определенным мистическим опытом. И у меня нет сомнения, что все святые наши потому и святые, что руководствовались этим. Я уверен, что вся эта святость, мощи - не слова, а существуют на самом деле. И они живы, общаются, помогают, дают все, что нужно в мире. Но путь отрешения от мира, путь аскезы с двадцатилетним затвором в монастыре - точно не для меня. Я все время входил в противоречие с этим. Мое существо требует каких-то вещей, которые выходят за рамки предписанного православием. У меня слишком много своих желаний, чтобы быть святым, слишком много вещей крайних, пограничных. Поэтому в итоге меня мои православные основы привели за ручку к Ваджраяне и передали с рук на руки, как ребенка. «Он хороший, но возьмите-ка его, потому что похоже, что он ваш». Я продолжаю испытывать глубочайшую любовь к православию, но знаю, что это не та система, которая может мне позволить выразить себя целиком. Мне недостаточно общего страдания.
В.С: Действительно, в буддизме основное место занимает концепция не страдания, а сострадания. В чем вы лично видите это сострадние для себя?
Б.Г.: Я много думал по этому поводу. В русском языке страдание и сострадание практически идентичные слова. Но в английском они совершенно различны. Сострадание - это сочувствие, то есть когда ты понимаешь, что у тебя природа такая же, как и у всех. И ты страдаешь, и они страдают, но вы не страдаете вместе, а можете посочувствовать друг другу, поделиться своим пониманием, любовью, чем-то таким еще. А в православии - культ страданий: ты страдаешь, я страдаю, мы все страдаем и будем страдать вместе, потому что тогда наша тяжелая доля приведет нас в конце концов в рай. И мы верим, что Христос приведет нас туда, - он и в самом деле приведет, но что делать, если меня не устраивает все время страдать. На самом деле я понимаю, что за этим стоит, но у меня немножко другой склад натуры: мне хочется не страдать, а работать. И сострадание в том, что у меня слишком много всего и я могу отдавать без ущерба для себя, много могу отдавать.
В. С.: А что это, чего много?
Б.Г.: Ощущение радости, покоя, полноты жизни. И у вас у всех, ребята, жизнь полная, только вот вы бы это поняли еще - вот как вам было бы хорошо. Я для этого и песни пою, через них у меня передается многое из того, что я хочу. Это то, что я могу. Все остальное у меня получается меньше, может, потому, что и не очень надо.
Кстати, кроме прочего, у меня есть критерий любой религии, будь то даосизм, каббала, - все, что угодно: «Судите дерево по плодам его». Иными словами, если человек занимается чем-то и при этом способен быть и светльм, и добрым, и энергичным, отчего всем вокруг него светло и хорошо, значит, эта практика работает, как бы она ни называлась, - хоть «Вуду». А если человек практикует то, что называется самыми светлыми именами, но при этом от него тяжело и легче никому не становится, он давит и никого не очищает, - тогда, простите, я буду искать что-то другое. Пока, судя по примеру Оле Нидала и других лам, о которых я слышал, Ваджраяна в этом смысле - безотказная вещь. Я не хочу никого обидеть, говоря, что одно плохо, другое хорошо. Любая практика так или иначе работает, но для меня лично подходит то, что приносит самому практикующему и всем, кто его окружает, чистую, ясную, позитивную энергию.
В. С.: Но ведь буддизм, как и православие, тоже религия со своими нормами и рамками. Что же все-таки вас так привлекает сейчас в нем?
Б.Г.: Буддизм - это система практик, которая исходит из того, что каждый из нас абсолютно просветлен, каждый из нас Будда, в каждом из нас есть все. Он не требует веры, он требует знания и работы с этим знанием и дает невероятное количество техник по работе с каждым отдельным аспектом своего собственного ума, сознанием других людей и сознанием всего мира. Все это - то, что меня целиком устраивает, и я потратил бы с удовольствием много тысяч жизней на овладение этим богатством. А пока я только кинулся в дверь, которую приоткрыл для меня Оле Нидал, и начал рыться в этой сокровищнице. Я говорю именно о Ваджраяне, поскольку мало знаком с другими ветвями буддизма.
Конечно, и помимо буддизма существует множество других практик по работе с сознанием, которые нередко объединяют термином «нью эйдж». Но весь нью эйдж, насколько я понял на своем опыте, привязан к личности человека, а личность - как раз то, что меня больше всего достает в каждом человеке и, главное, в самом себе. Я стараюсь сделать все, что я могу, чтобы со своей личностью покончить. Личность - это та клетка, которую мы надеваем на самого себя - на настоящего - для узнаваемости. Иными словами, со словом «я» связан весь набор ограничений наших ограничений, а Будда по определению не ограничен ничем. Поэтому, отождествляя себя с ним, а не со своим «я», можно многое в себе преодолеть и изменить к лучшему. Хотя у меня идет большая внутренняя борьба со всей, чисто восточной экзотикой буддизма, и мне, естественно, трудно представить себя в виде Будды. Но при этом я знаю, что эта система очень древняя, и как только я смогу преодолеть внешние экзотические вещи, внутри там все будет точно.
Свободу каждый должен отбивать для себя сам
Здравствуйте, Настя, не напомните ли вы мне имена трех волхвов? - такими словами меня встретил перед одним из своих концертов Борис Гребенщиков, когда я пришла брать у него интервью для "Огонька". В голове лихорадочно вертелось совершенно не к месту одно-единственное: "Металл, металл... При чем тут металл? Как на экзамене, сейчас провалю, и ничего не выйдет". Из-под желтоватых затемненных очков человек в красной, вышитой розочками жилетке и белой рубашке с жабо и застегнутыми на запонки манжетами смотрел на меня насмешливо и с интересом. Имен Мельхиора (вот при чем металл-то), Каспара и Валтазара, как их на Западе называют, я не вспомнила.
АС: А вы что, тоже забыли?
БГ: Нет. Не забыл. Я просто тогда был в другом месте.
(Так, на грани шутки и серьезного, интервью и прошло.)
АС: Сейчас праздничная рождественская неделя идет. Для вас Рождество имеет какое-нибудь значение?
БГ: В Рождество родился Господь наш, Иисус Христос!!! (Ударяет кулаком по столу и смеется.)
АС: Вы в чудеса и сказки верите" у вас на сайте www.aquarium.ru под рубрикой "Книжная полка" - большая подборка литературы в жанре фэнтези...
БГ: Это мой подбор. В данном случае я выступаю как посол группы и поэтому имею наглость делиться тем, что мне нравится. А вы что, считаете это сказками?
АС: В частности, предложенного вами Льюиса с "Хрониками Нарнии" я считаю переложением Библии для детей...
БГ: Да. Но если выбирать между двумя произведениями: одно, как говорят, написано Богом, другое, как говорят, написано Льюисом - какое бы вы выбрали? Какое из них легче читается? Вот вы Новый Завет читали? Наверняка, частями. Как начинается Евангелие от Матфея? Не помните. А как начинаются "Хроники Нарнии" все, кто читал, помнит - дети попадают в шкаф.
Еще вопрос: чем отличается произведение Джона Роналда Руэла Толкиена от большинства книг, вышедших и ставших популярными в XX веке? Говорите, там есть место чуду? Место чуду и в нашем мире есть, просто мы закрываем на это глаза. Попасть в созданный Толкиеном мир, если подумать, тоже не очень хочется. Чем он отличается от нашего мира, кроме того, что там идет чудовищная война и вот-вот все человечество будет втоптано просто в полное дерьмо... У нас такого пока еще нет. Наша действительность, с этой точки зрения, лучше.
Книга Толкиена отличается от большинства произведений XX века только одним: в ней есть герои, которым хочется открыть сердце. В этой книге есть люди, которые лучше, чем мы с вами. В то время как в нормальной книге XX века все герои не лучше, чем мы с вами, а иногда хуже. Толкиен вернул нам людей, о которых приятно читать, которым хочется подражать. А в большинстве остальных книг подражать некому и ни с кем не хотелось бы поменяться местами. И поэтому, с моей точки зрения, хорошее фэнтези - это никак не сказки. Это то, к чему мы стремимся. Ведь мы стремимся стать немножко лучше, чем мы есть. Вернее, раскрыть свой потенциал. И нормальная литература нам в этом помочь не может, потому что нормальная литература живет на том, что все ущербны, плохи, у всех мрак и похмелье. Фэнтези возвращает нам "нормальных нас".
АС: В 2005 году выходит ваш новый альбом - когда, как будет называться?
БГ: Новый альбом был закончен 5 декабря. Выйдет он, вероятно, в начале февраля. Название его я должен держать в тайне. Я обещал. В нем звучат африканские инструменты. Это решение пришло благодаря естественному процессу развития. Африка - это страна, которая помогает нам вновь обрести свои эмоции, поэтому мы уверены, что небольшое вливание африканских эмоций никому не помешает. Сам в Африке я практически не был, это все еще впереди.
АС: Почему вы говорите, что Африка помогает нам вновь обрести свои эмоции?
БГ: Объясняю: человек рождается в каждой культуре для того, чтобы обрести какие-то навыки. Умные люди говорят, что люди рождаются в Африке для того, чтобы обрести связь со своими глубинными эмоциями, базовыми эмоциями, для которых в человеческом языке даже нет названия. Поэтому наш альбом будет чем-то очень особенным. Такого мы еще никогда не делали.
АС: Там хотя бы слова, тексты есть?
БГ: Да, несколько. (Смеется.) Иногда мы поем песни со словами. В наши времена - это редкость. Но я считаю, что это незаслуженно забытый жанр - "песня со словами".
АС: В альбоме "Сестра Хаос" есть песня "Брат Никотин". Для нового альбома была записана песня "Мама, я не могу больше пить", которая выставлена на сайте "Аквариума". Это что, борьба с пороками прошлого?
БГ: Нет у нас пороков. Мы пытались найти хоть один порок в группе, но так и не смогли. А песня "Мама, я не могу больше пить" в новый альбом не войдет. Но там есть такие песни, как "Бессмертная сестра Хо", а есть - "Бессердечные братья Забодай". Там много чего есть.
АС: Зачем вы искали пороки в группе?
БГ: Нам нужны были какие-то пороки, чтобы эффективнее проводить сценическую политику. Объясняю: люди приходят на концерт для чего? Глупцы и простаки считают, чтобы слушать музыку. Нет, это абсолютно не так. Люди приходят на концерт исключительно для того, чтобы посмотреть, как музыканты борются со своими пороками на сцене. Для этого мы и искали пороки в своей группе, но к своему стыду поняли, что у нас пороков практически нет. Мы настолько близки к ангелам, насколько это возможно.
Тур по Германии, который мы предприняли в декабре, стал первой ступенью к новой стадии "Аквариума", во время которой мы будем культивировать пороки. Иначе музыка грозит зайти в тупик. Эта новая стадия развития "Аквариума" началась вместе с новым альбомом. (Смеется.) На самом деле в последнее время все возвращается на круги своя. То, что происходит сейчас на русской так называемой эстраде - прямое возвращение к 1970-м. Все слушают сейчас 70-е. Вся политика, следуя моде, тоже возвращается к 70-м. То есть начинается грандиозный новый застой. И поэтому нам приходится действовать. Как мы были в 70-е альтернативой и оппозицией происходящему на большой эстраде, так и теперь нам приходится занимать это место.
Началось все с немецкого декабрьского тура. Мы приехали в Германию с серией "домашних концертов". На сцене, скажем, не было барабанов. Мы переносим "домашние концерты" в новую фазу. Теперь мы играем только их, даже если эти "домашние концерты" играются на Куликовом поле. "Аквариум" собирается сыграть концерт на Куликовом поле 5 марта. А к следующей зиме мы, может быть, подготовим Ледовое побоище. А летом собираемся сыграть концерт на месте Трафальгарской битвы (сражение парусного флота у Атлантического побережья Испании. - Ред.) Это будет первый плавучий концерт "Аквариума". (Смеется.)
АС: Что значит в вашем творчестве образ бесшабашного, не следующего общепринятым правилам растамана - это вы сами, вся ваша группа?
БГ: Нет. Это идеальный образ растамана. Как Лев Толстой вывел в "Войне и мире" идеальную девушку Наташу Ростову, так же "Аквариум" выводит в своих песнях идеальный образ растамана. Наш растаман - это то же, что толстовская Наташа Ростова.
АС: Образец для подражания?
БГ: Образец для обожания!
АС: В реальной жизни несуществующий?
БГ: Почему же, любой специалист в области литературы вам скажет, что наташ ростовых у нас в России хоть пруд пруди. Ну если не пруд, то полпруда точно.
АС: И в моем поколении есть? По поводу моего поколения, молодежи до 30-ти: к нам приклеили ярлык "поколения 0" или "поколения никаких" - не боремся, не протестуем, не хиппуем, идеалов нет. Часть из нас - ваши поклонники, вы видите нас со сцены, общаетесь. Согласны ли с этим ярлыком?
БГ: Вы - дети разночинцев. Вы строите светлое будущее. А сами разночинцы ваше величие понять не могут. Потому как они, разночинцы да передвижники, замкнуты в своем кругу, порочном кругу... Вы - поколение, которое за пределы этого круга вышло, поэтому вас и не понимают. А идеалов у вас быть не может, потому что все идеалы отцы пропили.
АС: Борясь за свободу и против системы на кухне?
БГ: Да, надо сказать, что борьбу на кухне они положительно проиграли. Кухня как была, так и осталась.
АС: Постойте, как осталась? А как же завоеванные "демократия и свобода всего" - высказываний, передвижений? Свобода, которой мы вроде как достигли и о которой теперь трубят повсюду?
БГ: Если бы свободу можно было купить или если бы свободу можно было отбить в неравном бою с властью, то получилось бы, что миллионы людей смогли бы насладиться не заслуженной ими свободой, за которую погибнут пять-десять человек, а все остальные получат ее на халяву. Но, к сожалению, со свободой так не выйдет. С ней совершенно другая история. Свободу каждый человек должен отбивать сам для себя.
АС: Вы отбили?
БГ: Не знаю. Не могу взглянуть на себя со стороны.
АС: А те, кто живет в России, в будущем отобьют?
БГ: Как человек, интересующийся сегодняшним днем России, могу смело сказать, что будущее ее от меня скрыто. Потому что когда ты видишь, что происходит в стране сегодня, становится немного не до будущего... Но от распространения листовок и выдирания зубами чеки из гранаты вы сегодня можете воздержаться. В свое время это никому не помогло, кроме как партии большевиков быстро взять власть. Что ни к чему хорошему, как мы видели, не привело.
Но дело в том, Настя, что в интервью "Огоньку" нелепо делиться секретами подпольной работы, давать адреса явок и подпольных типографий. Тем более, что нет ни тех, ни других. Они никому не нужны, как мы только что определили.
Важно другое - то, что есть в музыке. Не только в нашей, а в любой хорошей музыке. Это "то" очень трудно описуемо словами. И поэтому "его" нельзя поймать, "его" нельзя схватить за шиворот, "его" нельзя продать, "его" нельзя использовать в неблагих целях. Вот, скажем, Иоганн Себастьян Бах, 2-й Бранденбургский концерт. За что Баха сажать в тюрьму - вроде там ничего плохого нет? Однако то, что содержится во 2-м Бранденбургском концерте, во второй части, например, значительно благотворнее действует на людей, чем любая подпольная работа.
АС: Как вы восприняли выборные события на Украине?
БГ: Я прочитал где-то в интернете такое скользкое и достаточно едкое замечание: Украина показала, что они не совсем азиаты. Потому что азиаты заранее знают, что все уже предопределено, что их голоса будут подсчитаны так, как это кому-то нужно. И поэтому никто даже рыпаться не станет.
АС: А россияне - азиаты?
БГ: Я думаю, что если у нас будут какие-нибудь выборы, то никто не будет особенно бороться за их результаты, потому что все заранее знают, что результат уже определен. И сколько бы народу ни ходило голосовать, в итоге окажется ровно столько и те "бюллетени", сколько уже заранее было подсчитано.
А по поводу Украины я был немного смущен тем, что в разгар так называемых событий на Украине мои попытки посмотреть по телевидению то, что там происходит, закончились тем, что по всем 12 каналам я увидел развлекательные программы. Узнать происходившее можно было только из интернета, посмотрев, что пишет Би-би-си или даже Lenta.ru. А вот по телевизору все мягко спускалось на тормозах. Я это воспринял как еще одну характерную черту современной жизни. И порадовался, потому что мои ощущения нашли подтверждение: у меня и раньше не было доверия к тому, что показывают по телевизору, и теперь у меня его нет. Даже когда по телевизору показывают новости 24 часа в сутки, у меня тоже складывается ощущение, что мне показывают далеко не все, а только то, что кто-то хочет, чтобы я видел. Поэтому лучше уж ничего не показывать.
Вообще я смотрю телевизор только в период стихийных бедствий. Я и газеты читаю только тогда, когда у меня есть утром свободные полчаса. За чашкой кофе в какой-нибудь гостинице, если там есть The Times или International Herald Tribune, я могу их почитать.
АС: Российские газеты не читаете?
БГ: Моему самосознанию претит читать что-то, что специально исковеркано для моего потребления. А The Times доверяет весь мир. И они это знают. И чтобы не потерять своего лица, они держат определенную планку.
АС: Вам не так давно была вручена высокая государственная награда - орден "За заслуги перед Отечеством". У вас были мысли от него отказаться?
БГ: Зачем же? Для меня этот орден очень приятен. Он симпатичный. И я считаю, что большого зла я своему Отечеству не приносил. Критикам такого рода орденов хотел бы задать достаточно ехидный вопрос: а из чьих рук они бы хотели принять орден? (Смеется.)
АС: Слава вас не раздражает? А поклонники, которые пристают, просят автографы?
БГ: Тем, кого слава раздражает, предлагаю отказаться от нее: отрастить усы, сделать пластическую операцию. Я думаю, что люди, которые говорят, что их раздражает слава, кривят душой. Люди, которые не хотят быть никому известны, они и будут неизвестны. "Уставшие от славы", боюсь, обманывают. Они втайне очень хотят быть известными.
Но славе я обязан тем, например, что не могу пойти ни в один клуб, мне сложно ходить в театр, потому что, вместо того чтобы смотреть, что там происходит, мне приходится давать автографы. Это достаточно сковывает. Людям как-то хочется вступить со мной в контакт, а это немного ограничивает свободу передвижения. Но это не такая большая цена. Я вполне готов ее платить.
АС: Вы долго на сцене - ощущение рутины от того, что вы делаете, не появилось?
БГ: Пока такого не было. Когда мы выходим на сцену, мне (надеюсь, что и у всех нас такое ощущение) выпадает возможность сделать лучшее из того, что я могу. А когда ты можешь сделать лучшее из того, что ты можешь делать в жизни, я не представляю себе, как это может надоесть или стать рутиной. Это же всегда вызов! Всегда приходится доказывать, что ты не баран!