Благодать присутствует всегда. Благодать — это и есть «Я». Благодать не нуждается в том, чтобы ее искали. Единственное, что нужно, — это осознать ее существование…
То, что не является вечным, не стоит того, чтобы его осознавать. Поэтому то, что мы ищем, не должно иметь начала — мы ищем только то, что вечно и наличествует прямо сейчас, наличествует, как твое собственное осознавание».
Об усилиях: «Мы совершаем все мыслимые аскетические подвиги, только чтобы стать тем, кем мы уже являемся. Все усилия направлены лишь на то, чтобы освободиться от ложного впечатления, что мы ограничены и связаны скорбямисамсары (земной жизни).
Сейчас для тебя невозможно жить, не совершая усилий. Когда ты дойдешь до глубины, для тебя будет невозможно жить, совершая усилия».
20 октября
Недавно я закончила вторую очистку организма и печени. Очень увлекательное дело — избавлять организм от той дряни, которая прячется в толстой кишке и желчном пузыре! Это часть программы Келли, и, поскольку многие мои друзья заинтересовались этими двумя программами очистки, я прилагаю инструкции, где можно заказать все необходимое. Для меня программа общей очистки началась с того, что на протяжении нескольких месяцев из меня выходило то, что называется «слизистыми комками». Когда я в первый раз занялась очисткой печени, у меня ничего не получилось — думаю, потому что я не пила яблочный сок. Во второй раз я на пять дней подняла дозу инсулина, чтобы можно было съесть много яблок, — и в результате из меня вышло примерно тридцать больших желчных камней (размером от горошины до большого боба) и еще тридцать с лишним размером поменьше. Да-да, они действительно зеленые, как я и слышала, но ни разу не видела! Очень многие считают, что каждый человек должен делать такое раз в год, чтобы кишечный тракт был здоровым. После того как очистка закончилась, я сказала Кену: «Жизнь моя свелась к исследованию собственных фекалий!»
Что касается Кена, то он делает для меня почти все, пока я живу жизнью пожилой леди. Он всегда рядом, чтобы помогать мне во всем на свете. Он смущается, но я по-прежнему называю его «мой герой». Он готовит мне еду, ухаживает за мной, следит за моей диетой, возит по врачам, помогает мне с инъекциями инсулина, даже помогает мне принимать ванну, если я устала. Каждый день он встает в пять утра, чтобы помедитировать перед тем, как посвятить весь оставшийся день мне. Во время этих медитаций происходит что-то поистине чудесное. Он говорит, что обучился искусству служения и его поступки великолепно это подтверждают! Когда я говорю ему, как мне жаль, что мой рак сломал ему карьеру, он смотрит на меня из-под своих густых бровей и отвечает: «Да я самый счастливый человек на свете!» Какой же он прекрасный!
Что же происходит с другими частями моего организма?
У Трейи не было возможности закончить это письмо, потому что она ослепла на левый глаз. Примерно тогда, когда она стала дышать через кислородную подушку, я заметил, что она не очень хорошо различает то, что находится у нее в левом зрительном поле. Анализы подтвердили: опухоль мозга повредила зрительный центр, и Трейя, возможно, навсегда, утратила возможность видеть левым глазом.
Произошло ли это из-за роста опухоли или ее омертвения, мы не могли определить. Естественно, традиционная медицина сказала, что из-за роста, Гонзалес сказал, что из-за омертвения. Но в любом случае факт состоял в том, что масса опухоли в мозге увеличивалась, и именно мозг, а не легкие, стал нашей главной заботой. Трейя начала принимать декадрон, мощный стероид, способный месяц-другой контролировать воспаление в мозге. К концу этого периода ткани в мозге по-прежнему были смещены и разрушены. Ожидалась дальнейшая утрата функций, а боли должны были стать непереносимыми, что делало неизбежным прием морфия.
Теперь это превратилось просто в гонку со временем. Если энзимы действительно помогали, то они должны были переломить ситуацию через один-два месяца. А организм Трейи должен был избавиться от мертвых тканей в мозге, иначе давление от растущих или умирающих раковых клеток убьет ее.
Трейя выслушала все эти объяснения — именно в таких сухих выражениях, которые я и воспроизвел, — и даже глазом не моргнула. «Ну, если наперегонки, — сказала она, — значит, не будем останавливаться».
Когда мы вышли из кабинета, я думал, что Трейя как-то отреагирует, может быть, заплачет. Но она просто надела свой маленький кислородный аппарат, села в машину, улыбнулась мне и сказала: «Домой, Джеймс!»
Поскольку теперь Трейя жила на кислородном аппарате почти постоянно, в том числе и во время сна, нам пришлось присоединить его двадцатиметровой трубкой к большому контейнеру с кислородом. Теперь у нее в легких было около шестидесяти пятнышек (новые пятнышки или старые, распухшие из-за энзимов?); ее печень была воспалена и почти целиком заняла брюшную полость, сдавив кишечник (новая опухоль в печени или воспалительная реакция?); внутричерепное давление постепенно усиливалось; пять-шесть раз в день ей приходилось проверять уровень сахара в крови и делать инъекции инсулина; каждый день ей надо было принимать по сто двадцать таблеток, делать по шесть клизм, просыпаться посреди ночи, чтобы выпить еще таблеток и сделать еще клизму. И при этом каждый день она занималась на тренажере для ходьбы и проходила от трех до пяти километров в день — через плечо тянуласьТрубка с кислородом, а фоном играл Моцарт.
Ее врач был прав: в ней не было жалости к себе, не было ни грамма. Она не собиралась сдаваться, не собиралась себя щадить, не собиралась отступать ни на шаг. Смерти она не боялась — в этом я уже вполне убедился. Но и падать на спину и помирать она тоже не собиралась.
Мы говорили об очень известном дзенском коане, напоминавшем ее настрой. Ученик спрашивает мастера дзен: «В чем абсолютная истина?» — а мастер отвечает ему: «Иди вперед!»
Именно в этот период у нас с Трейей установилась подлинная психическая связь — и под словом «психическая» имеется в виду экстрасенсорная. Лично меня не особенно волнуют сами по себе паранормальные явления (понятие «психический уровень» я использую как термин, который обозначает первый уровень в транснерсональной сфере, — он может предполагать или не предполагать появление психических паранормальных явлений, но к самому термину это не имеет отношения). Я убежден, что они существуют, просто они мне не очень интересны и в любом случае имеют весьма слабое отношение к мистицизму как таковому, хотя шарлатаны придали всей этой сфере дурной оттенок. Поэтому я рассказываю обо всем этом с некоторой неохотой.
На тот момент вся моя энергия, все мое время без остатка были отданы Трейе. Я начал заранее чувствовать, что ей нужно, причем настолько, что интуитивно ощущал ее потребности еще до того, как она успевала о них сказать и даже, как утверждала она сама, подумать. «Ты не мог бы сварить мне яйца всмятку?» — «Они уже варятся, милая». — «Сегодня мне надо семнадцать кубиков инсулина». — «Они вот здесь, у твоей ноги». Примерно так. Мы оба это замечали, говорили об этом. Возможно, это была просто цепочка молниеносных подсознательных логических умозаключений — стандартное реалистическое объяснение, — но в очень многих случаях происходило что-то лишенное логики и беспрецедентное. Нет, что-то действительно происходило. Единственное, что я могу сказать, так это то, что было такое ощущение, словно в нашем доме жил один ум и одно сердце.
И почему-то меня это не удивляло.
Трейя большую часть времени была привязана к дому, поэтому ее акупунктуриста приходилось вызывать на дом. Его звали Уоррен Беллоуз, и он работал в связке с Майклом Броффманом. Уоррен был старым другом Трейи по Финдхорну, а теперь жил в Боулдере. Уоррен был подарком судьбы. Умный, деликатный, заботливый, с добрым юмором — он покорил нас обоих. То, что он делал, имело решающее значение, потому что лечение Трейи занимало до двух часов в день. Важно это было и для меня, ведь эти два часа были единственным временем, которое я мог посвятить своим делам.
Однажды вечером, когда Уоррен работал с Трейей, она почувствовала себя особенно плохо (не из-за акупунктуры, а вопреки ей). У нее началась жуткая головная боль, ее залихорадило, она стала плохо видеть здоровым глазом. Я позвонил Гонзалесу домой. Он знал обо всех последних событиях, и со своими сотрудниками, опытными терапевтами, продолжал настаивать на том, что все симптомы у Трейи связаны с разложением опухолей и воспалением. У нее токсическая реакция, сказал он. Надо сделать несколько клизм, акупунктуру, принять ванну с английской солью — сделать все, чтобы организм немного очистился. Трейе стало лучше уже от одного разговора с ним.
Но мне лучше не стало. Я позвонил в отделение скорой помощи боулдерской больницы и попросил их подготовиться к экстренному сканированию мозга, потом позвонил ее местному онкологу и попросил его быть наготове. Трейе становилось все хуже, и я, опасаясь кровоизлияния в мозг, прикрепил к ней кислородный аппарат и повез в отделение скорой помощи. Через пятнадцать минут она уже была под действием большой дозы декадрона и морфия. Воспалительный процесс у нее в мозге вышел из-под контроля, и еще немного — и она забилась бы в конвульсиях.
А несколько дней спустя, десятого ноября, со всеобщего (в том числе и Ника) согласия Трейю повезли на операцию мозга, чтобы удалить большую часть тканей.
Врачи сказали, что она пробудет в больнице как минимум пять дней, а может быть, и больше. Через три дня она с маленьким кислородным аппаратом за спиной и со своей «мютце» на голове вышла из дверей больницы; по ее настоянию, мы прошли несколько кварталов до ресторана «Ранглер» поесть жареных цыплят. Официантка спросила у нее, не модель ли она — «Вы такая красивая!» — и где она раздобыла такую прелестную шапочку. Трейя вытащила свой глюкометр, замерила уровень сахара в крови, впрыснула себе инсулин и слопала цыпленка.
После операции у Трейи не было острых болей, но общее состояние ее организма резко ухудшилось. Однако она придерживалась распорядка со страстной безмятежностью: таблетки, клизмы, инсулин, диета, очистка организма и печени. И каждый день она отмеряла километры на тренажере для ходьбы, а за спиной тянулся кислородный шланг.
Кроме того, операция сделала ее почти слепой. Она все еще видела правым глазом, но в целом ее зрительное поле было фрагментарным. Она пыталась заниматься своим искусством, но не могла совместить разные линии; в результате получалось что-то такое, что и я мог бы нарисовать. «Мда, не ахти, правда?» — вот все, что она сказала.
Но что ей по-настоящему не нравилось — это то, что она больше не могла читать свои духовные книги. Поэтому я купил карточки из плотной бумаги и большими четкими буквами выписал несколько десятков ее любимых ключевых фраз из ее любимых учений. Там были фразы вроде: «Позволь своему «Я» распуститься в бескрайнем пространстве космоса» или просто «Кто я?». Она носила с собой эти карточки повсюду, и я часто заставал ее в разное время суток сидящей, улыбающейся и читающей написанное на них — она медленно двигала их в своем поле зрения, ожидая, пока линии сложатся в разборчивые слова.
Теперь у нас оставалось меньше месяца до того, как действие декадрона должно было прекратиться. Приехали родные, друзья — все считали, что Трейя умирает. Какая-то половина меня тоже считала, что Трейя умирает, и эта половина отчаянно желала встретиться с Калу Ринпоче, «нашим» наставником. Трейя тоже очень сильно хотела, чтобы я встретился с ним, поэтому она закусила губу и сказала мне, что я должен ехать, написав в день отъезда: «Я такая жалкая, такая несчастная, мне так больно. Но если я скажу ему об этом, он останется. Я так его люблю — знает ли он, как сильно я его люблю?»
Меня не было три дня — с Трейей осталась Линда. Та моя половина, которая считала, что Трейя умирает, хотела восстановить нашу связь с этим невероятным, просветленным и тонким человеком. Все великие традиции мудрости утверждают, что собственно момент смерти дает одну важную и замечательную возможность: в момент смерти человек сбрасывает с себя грубое физическое тело, и поэтому высшие измерения — тонкое и каузальное — внезапно вспыхивают в умирающем сознании. Если человек сможет опознать эти высшие духовные измерения, то он в этот же миг сможет реализовать и собственное просветление, и сделать это будет намного легче, чем в грубом и непроницаемом физическом теле.
Дальнейшие объяснения я буду передавать очень точно, поскольку это именно то, что Трейя практиковала, готовясь к своей возможной смерти. Эти объяснения основаны на тибетской системе, которая, кажется, является наиболее завершенной из всех великих традиций мудрости, с которыми она находится в сущностном согласии.
Человеческое существо имеет три основных уровня или измерения — плотное (тело), тонкое (ум) и каузальное (дух). В процессе наступления смерти низшие уровни Великой Цепи распадаются первыми, начиная с тела, с ощущений и восприятия. Когда тело растворяется (перестает функционировать), более тонкие измерения ума и души выходят на поверхность, а потом, собственно в момент смерти, когда растворяются все уровни, чистый каузальный Дух наполняет своим сиянием человеческое осознавание. Если человек сможет узнать этот Дух как свою подлинную природу, то в этот момент реализуется просветление, и человек возвращается к Божеству в качестве Божества.
Если же узнавания не происходит, то человек (его душа) попадает в промежуточное состояние, «бардо», которое, как считается, длится несколько месяцев. Появляется тонкий, а потом и грубый уровень, человек заново рождается в физическом теле и начинает новую жизнь, забирая с собой, в своей душе, всю мудрость и добродетель (но не конкретные воспоминания), которые он накопил во время предыдущей жизни.
Как бы мы ни относились к идеям реинкарнации, «бардо» или послежизненных состояний, бесспорным представляется одно: если вы, в общем и целом, верите, что нечто в вас причастно божественному, если вы, в общем и целом, верите, что у вас есть доступ к некоему Духу, который выходит за пределы, во всех смыслах этого слова, вашего смертного тела, — тогда момент смерти оказывается решающим, ведь в этот момент смертное тело перестает существовать, и если остаетсячто-нибудь, то наступает время выяснить, что именно, — не правда ли?
Разумеется, это утверждение подкрепляется опытом тех, кто был близок к смерти, и исследованиями такого опыта. Но единственное, что я хотел бы подчеркнуть, — это что существуют особые типы медитаций, представляющие собой как бы репетицию этого процесса, именно их и практиковала Трейя, когда она описывала «растворение во всем пространстве».
Я хотел восстановить связь с Калу Ринпоче, чтобы мой собственный ум был больше готов раствориться, расширить свои пределы и помочь Трейе с ее настоящим растворением, как практиковали мы оба. Традиция утверждает, что просветленный учитель, поскольку его или ее ум уже «растворен», трансцендентирован, может оказать большую помощь умирающему, если между его умом и умом учителя установлена связь. Одно лишь присутствие рядом с учителем способно эту связь установить — вот почему я поехал встречаться с Калу Ринпоче.
Когда я вернулся, у Трейи начался период, когда ей приходилось справляться с неприятными ощущениями, которые порой бывали очень сильными, мучительными. Воспаление в мозге стало почти невозможно переносить — и не только потому, что оно причиняло острые боли, но и потому, что оно опустошало ее эмоционально. И все-таки она не принимала никаких препаратов — ни болеутоляющего, ни транквилизаторов — это была просто еще одна ямка на американских горках. Она хотела, чтобы ее ум был чистым, чтобы она могла свидетельствовать и осознавать, — и она оставалась в полном осознании.
Нас навестили Вики и Кэти. Поздно вечером Трейя позвала Вики к себе в комнату и час или два в самых мучительных выражениях подробно описывала ей, что с ней происходит — конкретные ощущения, острое чувство, что опухоль мозга медленно уничтожает все функции организма, — одна мрачная подробность за другой. Вики была глубоко потрясена: когда она спустилась вниз, ее все еще била дрожь.
— Она хочет, чтобы я знала, что это такое, чтобы я могла лучше работать с другими раковыми больными, которые переживают такой же кошмар. Она только что нарисовала мне карту всего происходящего, чтобы я могла пользоваться ею в работе с другими, чтобы я лучше понимала, что им приходится пережить, и сочувствовала им, чтобы я лучше могла им помогать. Поверить не могу.
Трейя справлялась с опухолью мозга с помощью випассаны и рассказывала Вики о результатах, чтобы та могла использовать ее в ОПРБ.
Последствия операции на мозге, помноженные на продолжающееся воспаление опухолей в легких, мозге и печени, взяли с организма Трейи страшную дань. Но все-таки она до мелочей соблюдала курс лечения и — да-да! — продолжала проходить по нескольку миль в день на тренажере. Мы увеличивали уровень кислорода; мы увеличивали дозы декадрона.
Мы не могли съездить на Рождество к ее родителям, поэтому ее родные по очереди приезжали к нам на выходные. Рэд и Сьюзи, уезжая, сунули мне в руку это письмо.
Дорогие Трейя и Кен!
Ваша история — подлинная история любви. Многие проживают вместе счастливо долгие годы, омраченные лишь мелкими невзгодами, а ваша совместная жизнь началась с большой беды, которая почти все время не оставляла вас. Ваши нежность и преданность друг другу были велики и каждый день становились сильнее, несмотря на то что беды множились.
Кен! Без тебя Трейя просто погибла бы. Твоя забота о ее здоровье, твое постоянное внимание к ее нуждам, болям и страданиям (и ее собакам!) — источник постоянной радости для нее и для нас. Ни мы, ни она не могли бы и мечтать о лучшем зяте.
Мы надеемся, что рак отступит, и ты, Трейя, вернешься к нормальной жизни и доброму здравию. Если кто-то и заслуживает полного исцеления, так это ты. Твой настрой и твое мужество — источник силы для всех, кто знает о твоей болезни, и тех, кто сам знаком с ней, и тех, кто знает тебя и читает твои письма. Мы уверены, что пройдет немного времени, и ты будешь работать и с ОПРБ, и со многим подобными организациями, с которыми ты связана, — организациями, цель которых — сделать мир лучше и человечнее. Что же касается тебя, Кен, то мы надеемся, что скоро у тебя снова появится время заняться писательской работой и наукой (в которой мы не очень много понимаем!) и ты поделишься с миром своим глубоким пониманием возможностей разума и души.
Надеемся, что наш приезд хоть сколько-то вам помог; вы знаете, что мы и остальные члены нашей семьи поддерживаем вас обоих, а если мы вам понадобимся, то тут же бросим все и приедем. Мы знаем, что это Рождество будет необычным, но оно будет добрым — пусть мы не соберемся все вместе, но оно будет началом выздоровления Трейи.
Мы любим тебя, Трейя, и как человека, и как свою дочь. Кен, лучшего и более преданного своей жене зятя, чем ты, не может быть.
Когда мы писали это письмо, то немного поплакали — ведь мы очень любим вас обоих и все время думаем о вас.
Мы молимся за то, чтобы после этих сумерек наступил рассвет. Вы справляетесь с этой страшной болезнью как настоящие герои, и мы гордимся вами. Ни у кого нет такой удивительной дочери, как ты, Трейя. А Кен всегда будет членом нашей семьи. Без вас Рождество не будет таким, как раньше, но вы будете жить у нас в сердце.
С любовью,
мама и папа
В Новый год, когда мы были вдвоем и лежали на диване, Трейя повернулась ко мне и сказала: «Знаешь, милый, я думаю, пора остановиться. Я не хочу продолжать. Я не то чтобы настроена сложить руки, просто, если энзимы и действуют, они явно действуют недостаточно быстро».
Действительно, действие декадрона и в самом деле прекращалось, и, как бы мы ни старались сбалансировать дозировку, у нас не получалось сделать так, чтобы он помогал как следует. Ее физический дискомфорт, а порой и мучения росли день ото дня, и должно было стать еще намного, намного хуже, перед тем как начались бы улучшения, — если бы они вообще начались.
— Милая, я поддержу тебя в любом случае. Просто скажи мне, чего ты хочешь, скажи мне, что тебе нужно.
— Как ты думаешь, у меня есть хоть какой-то шанс?
Я знал, что Трейя уже приняла решение, но, как всегда в подобных случаях, она хотела, чтобы я поддержал ее полностью и не спорил по мелочам. «Перспективы скверные, правда?» Мы долго молчали. «Я бы сказал так: давай продолжим еще неделю. Просто на всякий случай. Ты ведь знаешь, опухоль, которую удалили у тебя из мозга, на 90 % состояла из мертвых тканей; энзимы явно оказывают воздействие; может быть, шанс еще есть. Но решать тебе. Ты просто скажи мне, чего ты хочешь, и мы так и сделаем».
Она в упор посмотрела на меня. «Договорились. Еще неделя. Я справлюсь. Еще одна неделя».
Сознание Трейи было совершенно ясным. Мы говорили очень деловито, почти отстраненно, но не из-за равнодушия, а потому что это уже происходило много раз: мы сотни раз прокручивали в уме эту сцену.
Мы встали и стали подниматься наверх, но у Трейи в первый раз не хватило сил подняться по ступенькам. Она села на первую ступеньку и тихо заплакала. Я поднял ее на руки и понес вверх по лестнице.
— Ох, дорогой… Я так надеялась, что до этого не дойдет, мне так не хотелось, чтобы дошло до этого, мне хотелось, чтобы я могла ходить сама, — проговорила она и уткнула голову мне в плечо.
— Я думаю, это самое романтическое, что только может быть. Ведь в другой ситуации ты бы ни за что мне этого не позволила, так что давай я отнесу свою девочку наверх.
— Ты веришь ему? — спрашиваю я у Трейи.
— Думаю, да.
Трейя сдержала слово и еще неделю терпела тяжелые и постоянно усиливающиеся мучения — Но ни в чем не отступила от программы, соблюдая ее вплоть до самых неприятных мелочей. И отказывалась от морфия, потому что хотела оставаться внимательной и осознанной. Она высоко держала голову, часто улыбалась — и ее улыбка не была вымученной. Это был ее принцип: «Иди вперед!» И я скажу без малейшего преувеличения: на этом пути она проявила такую стойкость и просветленную безмятежность, которых я никогда в жизни не видел — и сомневаюсь, что когда-нибудь увижу.
В последний вечер этой недели она тихо сказала: «Я ухожу».
И в этот момент единственное слово, которое я сказал, было: «Хорошо». Я взял ее, чтобы отнести наверх.
— Подожди, милый, я хочу кое-что написать в дневнике.
Я принес ее дневник и ручку, и она ясными крупными буквами написала: «Для этого нужны благодать — да — и стойкость!»
Она посмотрела на меня:
— Ты понимаешь?
— Думаю, да. — Я долго молчал. Не было необходимости говорить, что я думаю. Она и так это знала.
— Пойдем, моя красавица. Давай я отнесу свою девочку наверх.
У великого Гете есть прекрасная строчка: «Все, что созрело, хочет умереть». Трейя достигла зрелости, и она хотела умереть. Когда я смотрел, как она делала свою запись в дневнике, думал — и мне не надо было говорить об этом вслух, — что это итог всей ее жизни.
Благодать и стойкость. Бытование и делание. Безмятежность и страсть. Смирение и Воля. Полное приятие и неистовая решительность. Две стороны ее души, которые боролись в ней всю жизнь, две стороны, которые под конец соединились в единое целое — вот заключительное послание, которое она хотела оставить. Я видел, как она соединяла две эти грани; видел, как гармония равновесия проникает во все сферы ее жизни; видел, как страстная безмятежность становится сутью ее души. Это и было ее величайшим свершением в жизни — свершением, которое было подвергнуто столь жестокой проверке на прочность, что разбилось бы вдребезги, окажись оно хоть на йоту слабее. Но она добилась своего, она созрела в своей мудрости, и она хотела умереть.
В последний раз я отнес свою возлюбленную Трейю вверх по ступенькам.