Жена: На листок? (недоуменно). Муж: Да! (спокойно, твердо).

Дата: 2025-05-25; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Жена: Ну, на листок — да, на листок похоже — да... да по­хоже на листок.

В другом случае жена полностью отбирает у му­жа теоретическую инициативу, при этом она из всех сил старается «помочь» мужу увидеть предложенную ею интерпретацию, не обращая внимания, что фактически исключенный из совместной деятельности муж обреченно принимает любое предложение жены. Су­пружеское общение строится по типу Родитель — Ребенок, где жена удовлетворяет свою потребность в контроле и опеке, и оба супруга компенсируют дефи­цит близости и симпатии.

6 Е. Т. Соколова

Изоляцией мы назвали такой стиль общения в процедуре СТР, при котором полностью отсутствует кооперация в определении совместных решений («Я пишу свое, а ты — свое») и преобладающей оценкой инициатив друг друга является игнорирование и от­клонение. Супруги не пытаются передать свое видение пятна, не дают ясных и четких пояснений своих пред­ложений, не стремятся найти общий угол зрения, они как будто не слышат один другого. Вот как выглядит их диалог в СТР (фрагмент).

Жена молчит, изображая, что все это ей очень скучно. Муж берет следующую таблицу. «Изоляция» жены выражается и позой «двойной защиты»: ноги переплетены, руки скрещены «по-наполеоновски». Жена демонстрирует отстраненность и нежелание разделить ответственность за совместное решение.

В более сложном варианте «изоляция» выступает прежде всего на эмоциональном уровне общения. Формально взаимное согласие может и достигаться, хотя бы для одной таблицы, однако, как правило, це­ной унижения мужа, постановки его в позицию Ре­бенка, предварительного обесценивания его ответа. Проанализируем фрагмент диалога этой пары в СТР.

Текст приведенного фрагмента насыщен транзактными «ходами» партнеров. Жена то властно и на­пролом осуществляет лидерство и доминирование, то, окончательно убедившись в победе, идет на некоторое сближение, приглашая мужа к мирным переговорам. Но как только муж принимает ее маневр за чистую монету и идет на сокращение психологической дистан­ции, жена тут же возвращает его и себя к исходной позиции отстранения (вариант «Рейпо»). Муж оказы­вается вовлеченным сразу в несколько игр: позволяет обращаться с собой как с «пиночником», а затем не­доумевает: «Что я сделал, чтобы заслужить такое?» Между тем в сближении не заинтересован ни тот ни другой. По данным контент-анализа сочинений «Мой муж» и «Моя жена» отсутствуют глубокая симпатия и близость между супругами, сокращение психологи­ческой дистанции чревато открытием: «А брак-то ведь мертвый!» Только игровая структура общения позво­ляет сохранять брак в отсутствие чувств, причем со­здавая у супругов иллюзию совместности («Посмот­ри, как я стараюсь!»).

По данным С. Ю. Пузановой (1988), за каждым из выделенных в СТР стилей общения обнаруживает­ся своя комбинация фрустрированных потребностей партнеров. При «соперничестве» фрустрированная у обоих партнеров потребность в самоуважении приво­дит к возникновению защитного стиля общения, реа­лизующегося в играх «Покажи, на что ты способен» и «Рейпо». «Псевдосотрудничество» компенсирует де­фицит симпатии и близости в отношениях между су­пругами в форме игровых отношений «жена-Роди­тель — муж-Ребенок». Фрустрированная потребность в близости в сочетании с дефицитом уважения жены к мужу инициирует игровые отношения типа «Рейпо», «Дай мне пинка», «Посмотри, как я стараюсь».

Клинический материал позволяет по-новому взгля­нуть на проблему мотивационной обусловленности об­щения и стиля общения как «сплава» мотивационного и инструментального его компонентов. Во-первых, ка­жется правомерным различать три типа общения, каждый из которых инициируется особой мотивацией, определяющей его структуру, цели и способы обще­ния. Первый из них назовем деловым, или формально- ролевым. Как правило, его цель и мотив разведены: получение некоторого совместного результата (про­дукта) побуждается внеделовыми стимулами, напри­мер денежным вознаграждением или карьерным про­движением. Ролевые позиции партнеров фиксирова­ны— в наклонной плоскости, асимметричные. Приме­ры подобного стиля общения: учитель — ученик, врач — больной, начальник — подчиненный. Четко определены, формализованы ролевые правила обще­ния. Тип общения — личностью закрытый (объект — объектный); личные чувства, мотивы и цели, не пре­дусмотренные инструкциями и правилами делового производственного общения, недопустимы. Нередко подобная модель переносится в сферу интимных от­ношений, что необязательно приводит к взаимному неудовлетворению, например в браке по расчету, бра­ке-контракте, когда мотивация семейной жизни ле­жит вне семейной общности. Возможно формирова­ние семейного «мы» ради социального положения, карьеры, комфорта и т. д. Если же «внешняя мотива­ция» исчерпывается, брак распадается или отноше­ния могут приобретать более сложную структуру, пе­реходя в игровой, манипулятивный тип общения.

Цель и мотив манипулятивного типа отношений не совпадают. Цель — сохранить отношения, но не­осознаваемый мотив отливается в игровой — «толь­ко ради тебя», «посмотри, как я стараюсь». Позиции динамичны в разных видах игр и жестко фиксирова­ны в рамках каждой. Ролевые предписания также фиксированы правилами игры, например, играя в «Рейпо», жена обязана всегда быть обольстительной, иначе она не сможет поддерживать тлеющий сексу­альный интерес мужа; она же должна вовремя от­толкнуть его, обвинив в «грязных помыслах», чтобы сохранить веру мужа в его мужскую силу и не деза­вуировать реально низкую потентность.

Манипулятивная природа этого типа общения во взаимном «использовании» партнеров в качестве средств удовлетворения собственных потребностей. Его мотивация, строго говоря, не может быть отнесе­на к чисто эгоистическим и эгоцентрическим, так как, вовлекаясь в игру, партнеры удовлетворяют не толь­ко свои потребности, но одновременно дают себя ис­пользовать партнеру в качестве объекта удовлетворе­ния его потребностей. Более подходит иное определе­ние — «рыночный» тип отношений, где каждый из партнеров извлекает из игры свою выгоду, но и пла­тит за нее: делая другого средством (объектом), сам выступает в этом же качестве. Если истинные мотивы общения скрыты или замаскированы, то по взаимно­му согласию. Игра честная, ибо партнер, как прави­ло, сам «обманываться рад».

Третий тип общения — открытое личностное обще­ние. Позиции — симметричные, партнерские, субъект-субъектные. Апологетом этого типа общения явля­ется в современной психологии К. Роджерс и возглав­ляемое им гуманистическое направление. Мотивация такого типа общения (ради чего) — ради полного раскрытия и развития индивидуальных особенностей, качеств и потенциальных возможностей друг друга.

Идеология этого типа общения в настоящее вре­мя особенно популярна, созвучна многим общечело­веческим и планетарным потребностям — быть вме­сте, не стесняя, не пытаясь нивелировать различия друг друга, вместе, но сохраняя различия, развивая различия, содействуя максимальному их раскрытию.

Общечеловеческий пафос, своевременность и поли­тическая актуальность этого тезиса не вызывают со­мнения. Что касается наполненности его психологи­ческим содержанием, то вопрос не представляется до­статочно ясным, равно, как и не отрефлексирована нсторико-психологическая, историко-политическая обусловленность появления и широкого распростране­ния идей гуманистической психологии на Западе и в нашей стране. Завоевание гуманистической психоло­гией отечественной психологии имеет особые причи­ны, тесно связанные и переплетенные с историей об­щественно-политической жизни нашей страны послед­них 10—20 лет. Первые робкие попытки знакомства психологической аудитории с идеями Г. Олпорта, А. Маслоу, В. Франкла, К. Роджерса (в частности, в курсе «Зарубежные теории личности», читаемом в Московском государственном университете Б. В. Зейгарник с конца 60-х годов) были неотделимы от увле­чения психологов экзистенциализмом, причем скорее его литературным, чем философским, вариантом. Но­вые идеи обладали не только чисто научным обаяни­ем и свежестью, они несли с собой надежду на осво­бождение от вынужденной фальшивой двойственной жизненной человеческой позиции. Они воспринима­лись и усваивались как основа нравственно-этической позиции, помогающей сохранить целостность и чест­ность, искренние человеческие отношения вопреки да­вящему тоталитаризму, внешнему и внутреннему кон­тролю, вопреки угрозе доноса или просто подозрения в инакомыслии, наперекор официозному призыву к единству, а по существу — единообразию послушных, одинаковых, клонированных людей-объектов (как на­вязчивый символ времени звучали слова популярной песни: «И говорят глаза — никто не против, все за»), Надежда на демократизацию общественной жиз­ни, поиск личной жизненной позиции, сохраняющей человеческое достоинство и любовь к ближнему, в значительной мере определяли тогда тягу отечествен­ных психологов к гуманистической психологии и пси­хотерапии. Естественно, что наиболее близкими и ма­нящими казались тогда идеи о раскрепощенности, спон­танности, самоактуализации и неповторимой индиви­дуальности человеческого Я. Правда, мы как-то ста­рались не особенно акцентировать то, что спонтанность не отменяет ответственности, а свобода чувств не то же самое, что вседозволенность в поступках, и безус­ловное приятие распространяется только на мир пе­реживаний, в то время как отношение к конкретным формам поведения может быть весьма различным. К. Роджерс неоднократно подчеркивал этот тезис, без которого трудно было бы понять, ради чего сам К. Роджерс и его сторонники столь активно вмеши­вались в неприглядные стороны реальной жизни — работали с насильниками, наркоманами, растлителя­ми. Именно сочетание четкой этической позиции, со­гласно которой от человека должно требовать ответ­ственности за свои поступки, с пониманием (то есть отказом от оценки, приятием, сочувствием и сопере­живанием) внутреннего состояния этого другого, на наш взгляд, и составляет смысл роджеровского тер­мина «безусловное эмпатическое приятие».

Сегодня «новая волна» сторонников этого направ­ления имеет иное общественно-политическое звучание, иной и личностный смысл. Необходимость учета че­ловеческого фактора во всех сферах жизни, развитие технологии общения ради достижения согласия по жизненно важным для всех народов Земли вопросам, содействие взаимопониманию, раскрытию творческого потенциала личности в деловой, производственной и интимной жизни — тот социальный заказ, игнориро­вать который психологи сегодня не могут. И здесь обращение к идеологии и особенно технологии чело­веческих отношений, разработанных в гуманистиче­ской психологии на Западе, вполне понятно. Заметим, что в духе гуманистических идей мыслили построение теории личности и ведущие отечественные психологи, в частности С. Л. Рубинштейн, А. Н. Леонтьев, од­нако в одном случае это была скорее солидарность с уже сформулированными идеями, в другом — наброс­ки будущей так и не созданной концепции. Возникает вопрос: а могла ли быть создана концепция личност­ного общения на основе господствующей «жесткой» деятельностной парадигмы? С одной стороны, сфор­мулированный А. Н. Леонтьевым механизм сдвига мо­тива на цель предполагал возможность преодоления секулярности человека, отчужденности процесса и тех­нологии деятельности от ее субъекта. Вместе с тем стоящая за теорией деятельности методология суще­ственно ограничивала психологический анализ жизне­деятельности субъекта (в том числе и общения) рам­ками «внешней» целенаправленной, осознанной и контролируемой активности. Приблизительность та­кой парадигмы обнаруживалась довольно скоро, и введение А. Н. Леонтьевым понятия «личностный смысл» указывало направление дальнейшего преодо­ления методологического кризиса в психологии, не­преодоленного, однако, и по сей день.

Одна из причин отсутствия в отечественной пси­хологии оригинальной и полной теории общения кро­ется в искусственном ограничении академической психологией круга изучаемых явлений. Общение в предметно-ориентированной деятельности (в спортив­ной команде, производственном коллективе) пред­ставляет лишь один тип общения, и его изучение до­статочно хорошо «ложится» на упомянутую выше же­сткую деятельностную парадигму. Но как только мы приближаемся к общению неформально-делового ти­па, эта методология оказывается неадекватной, по­скольку попросту не ухватывает существеннейших фе­номенов в изучаемом предмете. Речь идет прежде всего о мотивации, прямо не совпадающей с осознан­ными намерениями и целями общения, о мотивации, как правило, не попадающей в сферу непосредствен­ной рефлексии, осознания и контроля. А между тем нельзя отрицать, что даже в общении, цели которого достаточно ясны и объективированы, например в учеб­ном процессе, эффект достигается нередко вовсе не по причине интереса к усваиваемому материалу или ценности высокой отметки, а благодаря мотивам, ле­жащим в плоскости личного общения. Кто не знает, что академическая успеваемость и любовь или нелю­бовь к школьным предметам часто синонимичны для ребенка отношению к учителю. Кажется только сами преподаватели не отдают себе отчета в том, какова мера влияния их собственной личности на процесс ус­воения знаний; ученики во всяком случае на этот счет не заблуждаются и, оценивая «интересность» того или иного предмета, на самом деле характеризуют преподавателя и свое отношение к нему. Думается, что можно было бы доказать также, что один пре­подаватель охотнее ставит пятерки миловидным де­тям, другой — «интеллигентным и умненьким», тре­тий — детям, чьи родители влиятельны или могут быть полезны для него самого, четвертый — чтобы подбодрить чересчур робкого и т. д. Иными словами, даже деловое, предметно-ориентированное общение не свободно от влияния «периферической» мотивации, не совпадающей с осознаваемым предметом совмест­ной деятельности. Что, кстати, нередко ломает при­вычный и регламентированный стереотип отношений между людьми. Не раз бывшие сюжетом в кинемато­графе и литературе подростковые влюбленности в учителя или учительницу не только благотворно вли­яют на выбор будущей профессии; иногда они порож­дают настоящие человеческие драмы (вспомним хо­тя бы Елену Сергеевну из известного стихотворения А. Вознесенского: «...Елена Сергеевна водку пьет»). Возникает новый пласт общения, реализующийся иным «неказенным» языком, открывающийся и понятный только двоим. Взгляд, интонация позволяют ве­сти разговор параллельно речевыраженному, как у А. С. Пушкина: «Пустое вы сердечным ты она, об- молвясь, заменила...», и дальше: «...и говорю ей: «Как вы милы! И мыслю: как тебя люблю!»

Развитие общения в онтогенезе — это прежде все­го развитие и изменение его мотивации; овладение на­выками общения, инструментальтикой вторично, про- изводно от мотивации. Уже у младенца отчетливо прослеживаются две независимые, хотя и перекре­щивающиеся линии ее развития: одна связана с от­ношением к другому (взрослому) как к персонифи­цированному обобщенному объекту удовлетворения жизненных нужд ребенка; вторая, сигнализирующая о себе синдромом эмоциональной депривации, указы­вает на избирательность, потребность в совершенно определенном индивидуализированном незаменимом другом человеке. По мере расширения связей ребенка с окружающим его миром, освоением предметных форм деятельности обогащается круг побудителей общения, и другой человек — взрослый или сверст­ник — начинает привлекать как партнер по совмест­ной деятельности — игре, учебе, досугу. Однако под­мечаемая многими психологами основная мотивация выбора друзей остается эгоцентрической: «Вова хоро­ший друг, потому что делится игрушками» или в бо­лее старшем возрасте — «понимает меня, поддержи­вает в трудную минуту». Это своеобразное безразли­чие к выбору объекта привязанности, своего рода функциональное отношение, весь смысл которого в немедленном удовлетворении созревшей потребности, ярко проявляется в феномене первой юношеской люб­ви, когда желание любить и быть любимым превали­рует над избирательностью. Вспоминается простодуш­ная «всеядность» Наташи Ростовой, искренне не по­нимающей, почему, став невестой Болконского, она должна отказать в приеме Борису Друбецкому.

Взросление и становление зрелой личности отлича­ются, кроме всего прочего, децентрацией мотивов об­щения с Я на процесс самого общения и другого че­ловека, что отражается в растущей избирательности и дифференциации круга общения, индивидуализации выбора друзей, усложнении содержательных критери­ев их выбора. Индивидуальные различия в мотивации дружеского и интимного общения с возрастом не ис­чезают, напротив, становятся более явными, так что, по-видимому, можно говорить об индивидуальном сти­ле общения, имея в виду преобладающую его мотива­цию. Прагматическая польза, понимание и сопережи­вание, партнерство в совместной деятельности, по­требность в самораскрытии и близости для людей об­ладают разным статусом побудителей общения не­зависимо от этической оценки этих мотивов. В этом смысле можно согласиться с известным афоризмом Л. Н. Толстого: «Если сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви». Иное дело, что степень удовлетворенности общением, ду­шевное самочувствие партнеров, да и сама судьба от­ношений как раз и определяются мотивацией обще­ния. Не вызывает сомнений разделяемый многими психологами тезис о том, что внутренний характер мотивации, когда общающиеся являются друг для друга уникальной самоценностью, а не одним из воз­можных (и взаимозаменяемых) способов удовлетворе­ния эгоцентрических потребностей, придает общению стабильность, способствует творческому развитию как самого общения, так и его участников (А. М. Каган и А. М. Эткинд, 1988).

Мотивация, предполагающая извлечение психоло­гических или прагматических «выгод», образует стиль общения, известный в психологии как игровой, или транзактный. Надо сказать, что в принципе умение предвидеть и формировать нужную реакцию партне­ра по общению — важный компонент социально-ком­петентного поведения, отчасти даже ритуализирован­ный, как, например, комплименты или традиционный обмен приветствиями. Сколь изящны могут быть эти «невинные хитрости» общения, блестяще продемонст­рировал А. Моруа в «Письмах к незнакомке». По-ви­димому, далеко не для всех и не во всех сферах жиз­ни искусное управление поступками и чувствами парт­нера вызывает протест и разрушает отношения. К примеру, в производственных, деловых отношениях или политике «манипуляторство» предполагается и высоко ценится как профессиональное качество. Ес­ли судить по художественной литературе, то сущест­вовала определенная канонизация хитростей и про­делок в отношениях, даже традиционно регламенти­рованных (слуга и господин, мужчина и женщина). Субретка, строящая глазки любовнику своей госпо­жи, всего лишь милая плутовка, так же как и слуга, кладущий в свой карман несколько монет, принад­лежащих хозяину. Не веди они себя подобным обра­зом, о них сказали бы — простофили. Примеры мож­но было бы умножать и далее, одно, по всей видимо­сти, бесспорно: там, где ролевая структура отноше­ний четко эксплицирована и принята общающимися сторонами, либо нет нужды прибегать к психологи­ческой игре, либо маневры, ловушки и интриги входят в естественный арсенал средств общения как атрибу­ты роли. Амплуа обманутого старика-мужа непремен­но требует от молодой жены привлекательности и ко­кетства — иначе тщеславный муж чувствовал бы се­бя обманутым вдвойне.

Поведением человека, оказывается, невозможно или не нужно управлять, если оно побуждается его истинными чувствами или внутренне присущими моти­вами и ценностями. Там же, где человек отказывается быть самим собой, где боится обнаружить искрен­ность и скрывает (быть может, неосознанно или вы­нужденно) свое истинное отношение к партнеру по общению, последнее неизбежно становится «игро­вым». Пропорция игровых и искренних отношений, естественно, различна в разных сферах общения, как и неодинакова потребность в интимности и близости у разных людей. Баланс (или конфликт) стремления к сохранению своего Я, индивидуации, независи­мости и потребности в слиянии с другим, преодолении границ Я, разделяющих людей, во все времена со­ставляли драму человеческих отношений.

Для нужд практической психологии, ориентиро­ванной на психологическую коррекцию и психопрофи­лактику, представляется равно важным изучение обоих стилей общения, за одним из которых (транзактным) стоит эгоцентрическая, или прагматическая мотивация контроля и управления поведением друго­го человека. За другим — мотивация, «фасилитирую- щая» взаимное личностное развитие равноправных партнеров (К. Роджерс, 1987).

Феноменология транзактного общения представле­на в многочисленных исследованиях нарушения об­щения при неврозах и преневротических состояниях; психотерапия и психологическая коррекция видят свою конечную цель в содействии изменению этого потенциально деструктивного стиля общения и скры­вающийся за ней мотивационной направленности личности.

Глава III

Экспериментальное исследование структуры и механизмов формирования самоотношения при аффективной патологии

§ 1

Теоретический анализ проблемы

«Эмоции, — писал А. Н. Леонтьев, — выполняют функцию внутренних сигналов, внутренних в том смысле, что они не являются отражением непосред­ственно самой предметной действительности. Особен­ность эмоций состоит в том, что они отражают отно­шения между мотивами (потребностями) и успехом или возможностью успешной реализации отвечаю­щей им предметной деятельности...» [16, с. 198]. Эмоции как внутренние переживания субъекта ока­зываются теснейшим образом связанными с внешним предметным миром, ибо «метят» на своем языке объ­екты и явления, в зависимости от того способны ли эти последние удовлетворить или фрустрировать по­требности субъекта. Отсюда постоянная окрашен­ность, полихромность отражения окружающей дейст­вительности человеком. По мере развития, усложне­ния и дифференциации эмоций возникает расслоение первичной слитности предметного содержания обра­за и его эмоциональной окраски [16, с. 199]. Так, ес­ли мысль о каком-то событии или образ кого-то свя­зан для нас со страхом или страданием, мы можем справиться с этими чувствами, используя психотех­нический прием десенсибилизации. Последовательное и систематическое представление этого события (об­раза) с последующей релаксацией или его переме­щение в новый позитивный эмоциональный контекст приводит в конце концов к изоляции негативной эмо­ции от объекта, ее вызывающего [6].

Идея овладения эмоциями («страстями») посред­ством использования интеллектуальных средств контроля, идущая, как известно, от философских воззре­ний Спинозы, развивалась в рамках различных пси­хологических школ.

В пснходинамических направлениях свое наиболее отчетливое развитие она получила в концепциях ме­ханизмов психологической защиты и контроля. Пси­хологическая зрелость личности, в частности, опреде­ляется и степенью отвязанности аффектов от объек­тов удовлетворения потребности, возможностью «пе­ремещения», «замещения», «вымещения». Контроль над широким классом аффективных состояний осу­ществляется путем переструктурирования, иерархизации самих этих состояний в соответствии с усвоен­ными социально-заданными нормами, а также посред­ством интеллектуальных стратегий (контролей), раз­рабатываемых индивидом для решения познаватель­ных задач в условиях интерферирующего (и потен­циально всегда разрушительного) воздействия аф­фективных состояний.

Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев также акценти­ровали линию развития эмоций, связанную с идеей опосредования [7; 16]. В ходе развития психики ста­новятся более многообразными и аффективно-когни­тивные взаимодействия. Например, объект в зависи­мости от отношения к потребности может изменить знак своей эмоциональной окраски. Это проявляется, в частности, в известном феномене приобретения объ­ектами индивидуального субъективно-окрашенного личностного смысла, что и создает эмоциональную пристрастность нашего восприятия. Все, что ассоции­руется с объектами, способными опредметить потреб­ность, становится близким и милым нашему сердцу, как в известной сентенции Лиса из «Маленького принца»: «Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не напоминают. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя, и я полюблю шелест ко­лосьев на ветру...». С другой стороны, эмоции, так же как и все высшие психические функции, проходят путь опосредствования, в частности через «интеллек­туализацию», в результате чего становятся подконт­рольны и доступны осознанию. Такова в самом об­щем виде картина развития эмоций с точки зрения формально-структурных характеристик этих психиче­ских образовании.

Депрессии представляют собой аномальные аф­фективные состояния прежде всего с формальной точки зрения: они (негативные эмоции) овладевают человеком, а не он испытывает их (владеет ими). В депрессивном состоянии рушатся все механизмы контроля эмоций, в депрессивное состояние «впада­ют», не чувствуя себя хоть в какой-то мере способ­ными повлиять на свое состояние и объективный ход событий.

С клинической точки зрения депрессивные состоя­ния рассматриваются как синдром в рамках невро­тических или эндогенных заболеваний. Однако зада­чи нашего исследования требуют анализа психологи­ческой природы и содержания этого страдания. Фе­номенологически депрессии как особое аффективное состояние характеризуются доминирующим негатив­ным реестром переживаний: угнетенным, тоскливым настроением, безнадежным восприятием будущего, жизнь безрадостна, неинтересна, лишена каких бы то ни было радостей и удовольствий. Гнетущее со­стояние может локализоваться в области различных частей тела — головы, конечностей, сердца — и со­провождаться рядом вегетативных нарушений (ви­тальная депрессия). Центральным же переживанием является онемение, окаменение души, в терминоло­гии старых авторов и клиницистов. Печаль, скорбь — центральное эмоциональное переживание при мелан­холии. «Скорбь, — отмечает Спиноза, — есть извест­ный род печали, возникшей из соображения добра, которое мы потеряли без надежды снова получить его», и далее «...она показывает нам наше несовер­шенство...» Переживание утраты, потери «блага» или «объекта любви» — будь то реальный человек или отвлеченная идея (свобода, идеал, отечество, само­уважение) — составляет основные темы депрессив­ного страдания [30]. Но, замечает 3. Фрейд, в де­прессивном страдании есть звено, не осознающееся пациентом — не всегда сам больной может ясно по­нять, что именно он потерял: «...он знает, кого он ли­шился, но не знает, что в нем потерял...» [30, с. 205]. Не осознается не только мотивационный, личностно смысловой аспект утраты, но и связь содержания ма­нифестируемых чувств с отношением к бывшему объекту любви. В самом деле, почему столь сложно за­путан и противоречив (не только для внешнего на­блюдателя, но и для самого страдающего человека) весь испытываемый им клубок чувств, ведь при бли­жайшем рассмотрении самообвинения и самоуничи­жения лишь часть этих чувств? Анализ, который да­ется 3. Фрейдом феномену депрессии, во многих сво­их чертах воспроизводится в современных концепци­ях депрессии. Поэтому имеет смысл остановиться на нем несколько подробнее.

Во-первых, обращает на себя внимание компози­ционная завершенность картины депрессивных пере­живаний, каждое из которых последовательно обры­вает связь с действительностью и другими людьми. Это иллюстрируется простым перечислением: исчез­новение интереса к внешнему миру, задержка и от­каз от всякой деятельности, потеря способности к продуктивной работе, утрата способности любить. Затем мы обнаруживаем удрученность, снижение са­мочувствия, самообвинения, самоуничижения, то есть опустошение, обеднение и утрата важнейших аспек­тов своего Я. Все эти симптомы показывают, как Я, становится центром, узлом переживаний пациента, иными словами, все более очевидной становится их нарциссическая природа. Более глубокий анализ от­крывает амбивалентность чувств к потерянному объ­екту любви, где кроме любви и удрученности от ее утраты проявляются «все положения огорчения, оби­ды и разочарования, благодаря которым в отноше­ния втягивается противоположность любви и нена­висти» [30, с. 209]. Психологически чувства, испыты­ваемые по отношению к самому себе, на самом деле адресованы Другому. Произошла подмена объекта любви, а его потеря обернулась потерей Я, что стало возможным благодаря отождествлению Я с остав­ленным объектом.

Фрейдовская интерпретация, независимо от того принимается она за научное объяснение или нет, по­ражает метафорической точностью анализа. Дейст­вительно, человек, потерявший нечто, к чему он был глубоко привязан, почти физически ощущает, как будто из него вырвали, изъяли часть его Я, так что внутри остается полость, пустота. И еще один фено­менологически точный штрих. На каком-то этапе переживания реальной утраты, символическая интроек- ция и идентификация с объектом любви необходима для смягчения горя, для постепенности разрыва ни­тей привязанности. Известно, что дорогие и потерян­ные нами люди, какое-то время как бы продолжают жить в сохраняющемся жизненном укладе, в мыслен­ных разговорах, в которых мы пытаемся что-то дока­зать, досказать, додать... А на следующем этапе пе­реживания утраты связь с этим другим начинает ощущаться как бремя, как «связанность». Вспомним мысленный разговор Маргариты с Мастером у Крем­левской стены накануне ее встречи с дьяволом Азазелло: «Если ты сослан, то почему же ты не даешь знать о себе? Ведь дают же люди знать. Ты разлю­бил меня? Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты был сослан и умер... Тогда, прошу тебя, отпусти меня, дай мне наконец свободу жить, дышать возду­хом». Диалог с утраченным Другим может осуществ­ляться и в более сложных и скрытых формах, при поверхностном взгляде выступая как самообвинение, будучи на самом деле упреками в адрес Другого. Фрейд, таким образом, обнаружил за фасадом моно­логического самосознания депрессивного больного реальную его многоголосицу, где ясно прослушива­ются по крайней мере два диалога. Один — когда одна часть Я, противопоставляясь другой, делает ее объектом критики и оценки; другой — между кри­тикующим Я и той частью Я, которая отождестви­лась с утраченным объектом любви. Как нам пред­ставляется, в более поздних исследованиях связи де­прессии с преморбидным нарциссическим радикалом личности продолжают развиваться многие идеи 3. Фрейда, изложенные им в «Печали и меланхо­лии».

7 Е. Т. Соколова

В современных исследованиях депрессии ядерным понятием является самосознание; изучаются специ­фические особенности Я-концепции и самооценки, их этиология и генез, связь с целостным модусом лич­ности и стилем эмоционального реагирования.

Сторонники психоаналитического направления традиционно акцентируют роль эмоциональной со­ставляющей самосознания, специфика которой на феноменологическом уровне представлена сложным комплексом чувств ущербности, униженности, подав­ленности, а также чувством вины и стыда. Очевидно, что феноменология депрессивных переживаний дос­таточно многообразна, индивидуальна, не говоря уже о социокультурной детерминации тематического «об­рамления» депрессивных эмоций, включая их конвер­сию и соматизацию. Задача синдромного анализа депрессивных переживаний и описание структуры и генеза «депрессивной личности» является одной из центральных теоретических и экспериментальных парадигм исследований последних десятилетий (М. Малер, 1952; Г. Кохут, 1977; Р. Моллон, 1984; Г. Теннен и С. Херцбергер, 1985).

Основной дефект депрессивной личности заключа­ется в особой хрупкости, уязвимости Я, в результате чего единственно надежным способом защиты от жизненных стрессов, потерь и разочарований оказы­вается «депрессивная тюрьма». И здесь, и в ходе дальнейших рассуждений очевидна аналогия с пси­хоаналитической трактовкой происхождения и за­щитных функций невроза. Исследователи вновь воз­вращаются к идее детерминации аномалий личности в зрелом возрасте нарушением теплых и принимаю­щих отношений с родителями в раннем детстве. В но­вых интерпретациях традиционной для психоанализа темы используется ряд специфических терминов, на­пример, «объектные отношения», «Я-объекты», дефи­цит «нарциссического удовлетворения», что принци­пиально не меняет уже известных представлений, ра­нее развиваемых И. Боулби, Д. Винникотом [45; 94]. пожалуй, только возвращает к образной мета­форичности раннего психоанализа. Еще 3. Фрейд ви­дел корни базового невротического конфликта в фа­тальной «утрате» родителей в качестве либидозных объектов. Согласно современным представлениям, эмпатически понимающие, любящие родители пере­живаются на определенной стадии детского развития не как самостоятельные внешние по отношению к ре­бенку фигуры, а как интериоризованные, функцио­нально определенные части его Я. Последовательно и стадийно разворачивающийся процесс «психологи­ческого рождения», то есть сепарации и индивидуации ребенка от родителей результирует в здоровый нарциссизм Я, психические структуры которого пред­ставлены интернализованными аспектами значимых Других, обеспечивающими эмоциональное самоприя­тие и уверенность в себе. Родительская неприязнь или условное приятие, напротив, способствует развитию «фальшивого Я» (термин Д. Винникотта), когда под маской демонстрируемого нереалистически идеализи­рованного и грандиозного Я скрывается истинное — ослабленное и беспомощное, но реальное, аутентич­ное Я.

Хрупкое, уязвимое Я можно сравнить с такой структурой самосознания, когда Я-идеал представля­ет собой интернализованный образ жестко регламен­тирующего, подавляющего и наказывающего Родите­ля, в то время как Я-реальное, неразвитое, несамо­стоятельное, постоянно испытывающее потребность быть любимым и одобряемым, оказывается в пози­ции Неблагополучного Ребенка. Естественно, что чувства подавленности, вины и стыда оказываются наиболее «готовой», сформированной реакцией на жизненные события.

Моллон обращает внимание на возможность су­ществования и иного спектра чувств, обычно игнори­ровавшихся ранее, — чувств скрытой зависти, корни которой также уходят в нарушение детско-родительских отношений в раннем детстве, но она питает де­прессивные переживания и взрослого человека [72]. Отличительная черта скрытой зависти — враждеб­ность, направленная на тех, кто лучше или успешнее и каким Я стать никогда не сможет. Зависть и ярость как дизъюнктивные, разъединяющие чувства, а так­же неодобряемые родительской инстанцией сверх-Я, не могут быть выражены прямо и непосредственно, а только как безнадежность и беспомощность. Пред­ставляющие фрустрированную потребность в сепарации-индивидуации, они существуют «отрезанными», отщепленными от истинного Я и не могут быть инте­грированы в целостную Я-концепцию.

Отметим, что психоаналитические исследования анализируют не процессы реального межличностного взаимодействия, а их интрапсихическую динамику, «диалог» структур «Суперэго» и «Эго». Нормальное развитие Эго зависит от того, сумеет ли оно сбалан­сировать требования Суперэго и процессы сегрегации-индивидуации Я и какими чувствами будет со­провождаться этот процесс. Инфантильное Эго реа­гирует суженным спектром поведенческих и аффек­тивных реакций субдоминантного типа независимо от интра- или экстрапунитивной направленности. Это реакции тревоги, вины, страха наказания, мазохист­ские реакции нанесения себе телесного или мораль­ного ущерба (самонаказания), извинения, искупле­ния вины, угодливой уступчивости. Согласием с роди­тельской инстанцией Эго удается обеспечить себе по­зитивную самооценку (Я-хороший), но дорогой це­ной, расплачиваясь потерей самоуважения, зависимо­стью и поворачиванием агрессии против себя. Более активная позиция Эго включает прямые реакции вы­зова, неповиновения, обесценивания авторитетов или просьбы, мольбы и требования поддержки, одобре­ния, утешения. В более сложных формах Эго пред­принимает специальные маневры с целью смягчения внутреннего напряжения: провокации наказания, избегание соблазнов, сокрытие правды, предвосхище­ние несправедливых обвинений с попытками самооп­равдания, рационализации, замещения, перемещение ответственности за содеянное на других (в том числе на Судьбу, Бога, Государство), уменьшение чувства вины через нахождение недостатков в других людях («не я один такой»), вымещение и проекция на ре­альных других, похожих на родительские фигуры, чувств, адресованных им.

Все эти тонко описанные приемы внутреннего диа­лога имеют своей целью обеспечение Я чувства бла­гополучия и самоуважения. В иной терминологии ту же мысль можно сформулировать иначе: Я воздейст­вует на родительскую инстанцию Суперэго, вовлекая своего партнера по внутреннему диалогу в изощрен­ные игры и транзакции. Выигрышем служит чувство своего всемогущества (самоуважения), достигаемое за счет идентификации с желаемым авторитетным другим, или, напротив, самоуважение сохраняется путем противопоставления себя, разотождествления с обесцененной авторитетной фигурой. Важно отме­тить несколько моментов: во-первых, феноменологи­чески ясно оформленную, но не эксплицируемую ав­тором мысль об аффективно-мотивационной детерми­нации когнитивных по своей природе стратегий, об­служивающих эмоциональную составляющую самосо­знания, проявляющуюся в чувстве субъективного благополучия или дискомфорта. Во-вторых, на описа­тельном уровне представленная полихромная и тонко нюансированная панорама внутреннего мира лично­сти, борющейся за свою индивидуальность и самои­дентичность, вначале, в генезе своем складывается из реальных взаимоотношений ребенка с семейным ок­ружением. В процессе межличностного взаимодейст­вия формируются, хитроумно перенимаются от взрос­лого способы психологического воздействия на друго­го человека. Впоследствии усвоенные и интериоризованные ребенком, они становятся одновременно и средством интрапсихической саморегуляции и само­защиты, и средством регуляции реального внешнего общения, и средством воздействия на внутренний мир и душевную жизнь партнера по общению. Иными словами, «механика» саморегуляции, осуществляемая в форме внутреннего диалога, ни генетически, ни структурно, ни функционально не противопоставлена внешневыраженному общению со значимыми други­ми. Защиты, маневры и транзакции — психотехниче­ские приемы, использующиеся как на интрапсихическом уровне, так и в межличностных отношениях. Возможность перевода этих отношений из внутрен­него плана во внешний — один из широко известных психотерапевтических приемов гештальт-психотерапии, так же как и более традиционно применяемые психодрама или ролевые игры, не говоря уже о пси­хотерапевтическом контакте и отношениях переноса - контрпереноса. Последние годы прием вынесения во­вне внутреннего диалога теоретически обосновывает­ся и в отечественной психологической литературе (Г. М. Кучинский, 1988; В. В. Столин, 1988; Е. А. Ро­дионова и др.).

Когнитивистская ориентация в исследовании де­прессии, представленная и клиническими, и экспери­ментальными работами, сегодня не менее популярна. Два главных вопроса встают перед исследователями: структура и функции специфических познавательных процессов, задействованных в самосознании, — точ­нее процессов, благодаря которым формируется и ста­билизируется Я-концепция (образ Я). Эти процессы принято обозначать как «релевантные Я» (по-види­мому, отграничивая их от «релевантных Ид», тради­ционно изучавшихся в классическом психоанализе). Учитывая терминологическую специфику, принятую разными авторами, сюда относят процессы самоатри­буции (А. Вольфорд и А. Моррисон, 1980; Г. Мар­кус, 1985), самовосприятия, хранения и воспроизве­дения информации о себе (Г. Маркус, 1977; В. Нэс- би, 1985), избирательное внимание и фокусировку на определенных аспектах своего Я (К. Карвер, 1981; Р. Шварзер, 1984), процессы самооценивания и са­морегуляции. Для обозначения итогового продукта когнитивных процессов синонимично используются термины: Я-концепция, когнитивная составляющая установки на себя, Я-схема, Я-модель. Содержатель­но более или менее тождественные, они подразуме­вают в то же время акцент на каком-то частном ас­пекте функционирования Я-концепции: способности прогнозировать и управлять своим поведением, пред­видеть оценки окружающих, точно оценивать себя и корригировать неадекватное представление о себе.

Ключевой и наиболее острый вопрос — о каузаль­ных отношениях аффективной и когнитивной состав­ляющей самосознания. В когнитивистски ориентиро­ванных исследованиях он решается в пользу послед­них. Именно систематически организованное, осно­ванное на прошлом опыте и восприятии собственной эффективности представление субъекта о своем Я, ге­нерирует эмоциональные реакции, состояния и чувст­ва (А. Бек, 1967, 1976, 1983; А. Бандура, 1983). Крайнее выражение этой позиции мы находим у Шварзера и Бека, реинтерпретирующих состояния, традиционно относимые к классу аффективных (тре­вога, стресс, депрессия) в когнитивных терминах. Не отрицая известных эмоциональных манифестаций де­прессии, Бек тем не менее обратил внимание и ак­центировал когнитивную составляющую и «обрамля­ющую» эмоциональных состояний. Выделенная им так называемая «когнитивная триада» охватывает негативные чувства, относящиеся к модальностям ак­туальной и перспективной оценки Я. Это, во-первых, низкая самооценка качеств, обладающих высокой субъективной личностной значимостью, чувство ущербности в каких-либо сферах психического функ­ционирования, выражающееся в констатациях типа: «Я унижен», «Я неадекватен», что отражает в первую очередь потерю социального и личного престижа. Затем выделяется компонент атрибутивного каузально­го стиля, результирующий в самообвинения и само­критику: приписывание себе причинности и ответст­венности за неудачи, несоответствие стандартам, вы­соким притязаниям и идеалам Я. Наконец, третьим компонентом когнитивного депрессивного синдрома является утрата надежды, веры в себя, негативные ожидания, бесперспективно оценивающие модаль­ность будущего, и как следствие — нерешительность в принятии решений и нарастающая зависимость, тен­денция к инфантильному избеганию позиции Взрос­лого. Перечисленная триада когнитивных особенно­стей депрессивных состояний обладает также мотивационным статусом, то есть определяет направлен­ность желаний, мыслей и поведения депрессивного пациента. Бек вводит ряд важных концептов, позво­ляющих, экстраполировать их на область нормально­го психического функционирования самосознания. Два вводимых им понятия представляют особую ценность для теории самосознания. Во-первых, это понятие внутренних правил и самокоманд или самонаставле­ний, посланий; во-вторых, понятие «личных значе­ний». Раскроем содержание этих понятий. Любому принятию решений предшествует, согласно Беку, «взвешивание» внутренних альтернатив и способов действия в форме внутреннего диалога. Этот процесс включает несколько звеньев — анализ и исследова­ние ситуации, внутренние сомнения, споры, принятие решения, логически приводящие к вербально форму­лируемым самокомандам (самонаставлениям), отно­сящимся уже к области организации и управления поведением. Самокоманды относятся как к настоя­щему, так и будущему, то есть соответствуют мо­дальности актуального и долженствующего Я, на­пример, «время начинать работу» или «Я должен быть хорошим родителем, добиться власти или по­пулярности». При неврозах и депрессиях самонастав­ления могут принимать форму сверхтребований, «тычков» и преследований самого себя. Даже в нор­ме постоянные самоподстегивания могут быть весьма тягостными, в эксвизитных случаях приводят к на­вязчивости (при обсессивных неврозах). У параной­яльных психопатов самокоманды направляют дейст­вия к агрессии на враждебно воспринимаемое окружение: «отчитай его», «сделай то же самое с ним» и т. д. У тревожно-мнительных пациентов самокоманды направлены на приостановление или отказ от актив­ных действий, если прогнозируется их неуспешность или слишком большая обременительность. Самонака­зание (упреки и обвинения, самокритика) так же, как и самовознаграждения (удовлетворенность со­бой, самоуважение, гордость, похвала), представляет собой виды внутренних самокоманд.

Самокоманды (самоинструкции) выполняют ши­рокие функции саморегуляции внутреннего состояния субъекта и его поведения в настоящем и будущем. На их основе складываются субъективные стандарты и оценки адекватности и эффективности своих дейст­вий, своей личностной привлекательности и ценности; они позволяют также предвидеть оценки окружения и меру своего влияния на них. Поскольку каждый че­ловек склонен демонстрировать достаточно постоян­ный и регулярный паттерн (стиль) самокоманд в от­ношении определенных ситуаций, резонно предполо­жить, что стиль самоинструктирования произволен от некоторой генерализованной и целостной системы общих правил, внутренних эталонов, с помощью ко­торых производится актуальная и ожидаемая само­оценка. Кроме этого несомненно и то, что эта систе­ма стабилизирует и защищает Я, обеспечивая «рав­новесие» между ожидаемыми оценками, собственны­ми стандартами и текущими состояниями и действия­ми Я.

При депрессии в силу определенных искажений мыслительных процессов правила строятся на основе неверных оппозиций типа «не быть успешным — зна­чит быть полностью неуспешным». Бек называет этот вид искажения мышления «поляризованным» мыш­лением. Кроме ошибочных поляризаций его характе­ризуют сверхобобщенность, абсолютизация оппози­ций все-ничего, всегда-никогда, хорошее-плохое. Эти особенности мышления парциально проявляются в отношении особо значимых конфликтных содержаний сознания. Ошибки мышления являются следствием «сверхвключенности Я», то есть чрезмерной прист­растности, эгоцентричности, исключающей или силь­но элиминирующей возможность объективного суж­дения о ситуации и своем Я. Интерпретация объективных событий и своего состояния осуществляется на основе «личных значений», детерминирующих ту или иную эмоцию. Согласно А. Беку, не эмоция по­рождает искажение восприятия и мышления, а, на­оборот, специфическая оценка и интерпретация по­рождают соответствующую эмоцию. Например, в от­вет на замечание авторитетного лица А реагирует гневом и яростью, В — стыдом и печалью. За реак­цией А стоит общее правило: замечание со стороны авторитетного лица есть проявление его стремления к доминированию; самокоманда — я должна дать ему отпор. За реакцией В стоит другое правило и другая самокоманда: замечание со стороны автори­тета означает, что он разоблачил мою слабость, те­перь он плохо относится ко мне, если я хочу быть менее противной в его глазах, я должна вести себя иначе («не высовываться», попросить прощение и т. д.). Второй стиль когнитивных интерпретаций ве­дет к депрессивному модусу переживаний.

Теория объективного самосознания Р. Виклунда и С. Дьювала и выполненные в ее русле экспери­ментальные работы также привлекаются для иллю­страции ведущей роли когнитивных процессов в по­рождении чувств Я, в частности негативного круга. Предполагается, что фокусировка на собственном Я, когда объектом осознания становится внутренняя субъективная реальность, неизбежно ведет к расши­рению поля осознания за счет более выпуклой пред­ставленности в нем негативных качеств Я, а следова­тельно, и к негативной самооценке [91]. Специаль­ной организацией экспериментальных условий можно регулировать уровень объективного самосознания и «знак» самоотношения: с этой целью используют об­ратную связь о психофизиологическом состоянии, при­сутствие зеркала или зрителей, видео- и аудиозапись.

Тревожность, неуверенность и дискомфорт не обя­зательно порождаются внутриличностными конфлик­тами — они также могут вызываться внешними со­циальными ситуациями, перед лицом которых субъ­ект с большой вероятностью прогнозирует неуспех, недостаточно компетентное поведение, «неуклю­жесть» в организации делового общения. Предвосхи­щение публичного неуспеха ответственно и за чувст­ва смущения, замешательства, застенчивости. На уровне личностных черт подобные эмоции возникают преимущественно у лиц, характеризующихся так на­зываемым «публичным самосознанием». Им свойст­венно воспринимать самих себя в качестве социаль­ного объекта, открытого для публичного обозрения (А. Басе, 1980), поэтому в фокусе осознания оказы­ваются аспекты Я, более всего доступные внешнему наблюдению: лицо, голос, внешность, телесная экс­прессия. Контроль и манипуляция этими аспектами Я спонтанно и бессознательно используются челове­ком в качестве защитного «ухода» от социальных си­туаций, в которых ощущается собственная неэффек­тивность. Отрицательные последствия сверхфокуси­ровки на переживаниях Я сказываются в нарастании субъективной беспомощности, развитии депрессивно­го стиля восприятия реальности и своего Я.

Важным субъективным конструктом, конституи­рующим итоговое самоуважение личности, является воспринимаемая (ожидаемая) самоэффективность, понимаемая как тенденция воспринимать результат выполнения задачи как следствие своей собственной способности (А. Бандура, 1977). Существует не­сколько источников обратной связи и соответствен­но стратегий подтверждения самоэффективности. Во-первых, это активность субъекта по овладению си­туацией, разрешению определенного круга проблем; во-вторых, прямые оценки и выражаемые чувства других. Так, снисходительная жалость учителя дает понять ученику, что он, вероятно, глуп, а потому и не способен хорошо учиться. Кроме того, возмож­ность сравнения уровня собственных достижений с социальными стандартами и достижениями других людей ориентирует на высокие стандарты своего вы­полнения; наконец, убежденность и вера в самоэф­фективность также побуждают к развертыванию стратегий поведения, ее подтверждающих.

Сформировавшись под воздействием обратной свя­зи от собственных поступков и оценок окружающих, самоэффективность теперь вторично начинает оказы­вать влияние на выбор стратегий поведения и ожи­даемые оценки. Самоэффективность побуждает к ин­тенсификации усилий по преодолению трудностей да­же при неудачах, что естественно, так как люди, уве­ренные в своих способностях, более толерантны к фрустрациям; неуспех при низкой самоэффективности подкрепляет ожидаемое низкое самоуважение, сни­жает интенсивность мотивации достижения, пере­ориентирует фокус самосознания с задачи на аспекты Я, которым и атрибутируется ответственность за не­удачу. Активность по преодолению внешних трудно­стей субъективно лишается смысла и прерывается. Ожидаемая самоэффективность может работать, та­ким образом, как мотивационная детерминанта пове­дения и самосознания, побуждая к активному само­утверждению. По-видимому, избранная в качестве некоторой генеральной линии или жизненной страте­гии личности самоэффективность должна приводить к систематической переоценке уровня своих воз­можностей и самооценки. Р. Баумейстер и М. Джонс (1978) описали такой стиль под названием самоублажающей или самовозвышающей тенденции к за­щите и поддержании высокого уровня самоуважения и позитивной Я-концепции. С. Куперсмит (1965) так­же обнаружил, что подростки с высокой самооценкой более адаптивны, активны, удовлетворены собой и имеют более кооперативные отношения с родителями и сверстниками, чем подростки с низкой самооценкой. Признается, что высокая позитивная самооценка вы­полняет защитно-компенсаторную функцию снижения предрасположенности к депрессивным аффективным расстройствам (М. Элайк, 1985; Л. Абрамсон, 1977). Возможно также, что «самоублажение» следует рас­сматривать не в качестве целостной и пролонгирован­ной личностной стратегии, а лишь в качестве средст­ва, тактики, подходящей только к ограниченному классу ситуаций. Действительно, имеются некоторые аргументы, в том числе и экспериментальные, в поль­зу подобной точки зрения. Оказалось, что эффект самовозвышения отмечался только в условиях «пуб­личности», в конфиденциальных условиях люди могут реагировать противоположным образом [39]. В пер­вом случае парциально заниженная самооценка ком­пенсировалась таким же парциальным завышением; в приватных условиях, напротив, парциальная нега­тивная самооценка результировала в целостное нега­тивное самоотношение. Дж. Гринберг и Т. Писшински [56] полагают, что этот эффект порождается в эксперименте так же, как и в обычной жизни, ожи­данием условного приятия и желательной оценки от значимых других.

Компенсаторное завышение самооценки объяснимо и исходя из предположения о двух независимо функ­ционирующих источниках самоотношения — потреб­ности в самоуважении и потребности в эмоциональном приятии [28]. Будучи интериоризованным паттерном двух типов родительской любви (отцовской и мате­ринской, по Э. Фромму), они результируют в само­сознании в аутоуважение и аутосимпатию; последняя по принципу «предохранительного клапана» повыша­ется, если фрустрируется самоуважение.

§ 2

Экспериментальные исследования эмоционально-ценностного самоотношения при депрессиях

Исследование пациентов с депрессивным синдро­мом позволило уточнить некоторые факторы, опреде­ляющие выбор стратегии самоотношения. Мы пред­положили, что к самоублажающей стратегии будут прибегать лица с выражением истероидным личност­ным радикалом, в то время как для шизо-психастенической акцентуации более типичной окажется ат­рибутивная стратегия тотальной или парциальной са­монеэффективности. По данным методики управляе­мой проекции (МУП), выделились два типа самоот­ношения: с симпатией и уважением и с симпатией и неуважением (Т. Е. Дубасова, 1987; Е. К. Черныше­ва, 1987).

Опираясь на анализ текстов приписывания, мож­но обнаружить достаточно четкие шкалы-оппозиции, в которых конструируется Я-образ. Для больных пер­вой группы позитивный полюс шкал представлен ка­чествами, атрибутируемыми похожему персонажу А, отрицательный — противоположному по своим харак­теристикам персонажу В. Позитивное самоотношение обосновывается, следовательно, путем нескольких за­щитных стратегий. Одна из наиболее распространен­ных заключается в акцентировании и прямом припи­сывании разнообразных привлекательных нравствен­ных качеств — трудолюбия и ответственности, бес­корыстного служения делу, принципиальности, поря­дочности и высокоморальности, способности к само­отдаче и самопожертвованию в дружбе и любви. Вто­рым механизмом защиты позитивного самоотношения является лишение непохожего персонажа каких бы то ни было вызывающих симпатию качеств и припи­сывание таких черт, которые позволили бы еще боль­ше оценить и оттенить «хорошесть» похожего персо­нажа. Например, если для А гарантией успеха в профессиональной сфере являются трудолюбие, ин­терес к предмету и широта знаний, то к В успех при­ходит случайно, как к баловню судьбы, не благодаря, а как бы вопреки личностным качествам. То же от­носится и к общению. Персонаж А обладает всеми добродетелями, позволяющими ожидать от других от­ветного чувства; персонаж В, напротив, эгоистичен, корыстен, любит только себя, на дружбу и любовь не способен. Чрезвычайно эффективен также прием, который условно можно назвать «умением из оче­видной слабости или недостатка сделать доброде­тель». Так, эмоциональная несдержанность, часто при­водящая к конфликтам в общении, трансформируется в принципиальность, тонкость и артистичность; зам­кнутость — в альтруизм, нежелание перекладывать свои беды на плечи друзей и близких.

Фальшивость, надуманность, в значительной сте­пени нереалистичность подобного представления о своей личности вскрываются в процедуре «треуголь­ник общения», позволяющей сопоставить прямое са­моотношение с ожидаемым; оказывается, что послед­нее вовсе не подтверждает установку на полное самоприятие. От непохожего персонажа ожидаются чувство превосходства, общение свысока, снисходи­тельность. В свою очередь А испытывает тайную за­висть к своему антиподу. Подобная структура ЭЦО заставляет предполагать, что за демонстрируемым фасадом сверхблагополучного самоотношения и самоприятия скрывается глубоко конфликтный образ Я, резистентный к развитию и изменению. Портрет противоположного персонажа В в определенном смыс­ле может рассматриваться как перспектива личност­ного изменения в направлении большей социальной адаптированности, коррекции некоторых личностных черт, предрасполагающих к повышенной сензитивности, уязвимости. Полное отвержение персонажа В, объективно более социально и личностно успешного, означает отсутствие установки на самоисследование, рефлексию и изменение базовых черт личности, ее стиля.

Интактность личности обеспечивается массивным задействованием механизмов психологической защи­ты, маскирующих и искажающих истинный образ Я, вследствие чего сохраняется и инкапсулируется сверхпозитнвное защитное самоотношение. Его внутренняя конфликтность вскрывается в процедуре «треугольник отношений», где похожий персонаж А испытывает амбивалентные чувства к своему антиподу — за­висть, желание походить на него и в то же время раз­дражение. От персонажа В ожидается снисходитель­ное, свысока отношение, общение между ними абсо­лютно невозможно. Напрашивается аналогия с «рас­колотой» структурой самосознания, где, в сущности, слабое и неблагополучное Я защищается формирова­нием структуры сверхуспешного и морального Я. Благодаря стратегии самоприукрашивания и полного вытеснения негативной информации о своем Я оказы­вается достижимым достаточно высокий уровень са­моприятия (0,5—1,0 по КИСС).

Возникновение депрессии является сигналом, что сложившийся стиль эмоционального реагирования, включающий вытеснение, проекцию, формирование реакции, оказался неэффективным. Депрессия стано­вится эксквизитным защитным механизмом, с по­мощью которого пациент бессознательно надеется сохранить привычно-благоприятное (в сущности, иде­ализированное и фальшивое) представление о своем Я. Депрессия также является симптомом экзистенци­ального кризиса, своеобразным предупреждением — «дальше так обманывать себя опасно», последним шансом на обретение своего истинного Я.

Для рассматриваемой группы больных «поиск се­бя» затруднен в силу невыраженностн (за счет вы­теснения и конверсии) переживаний потери смысла Я. Болезненная симптоматика целиком центрирована на телесном неблагополучии; ипохондрическая фик­сация отодвигает на задний план душевное неблаго­получие. Значимость именно этих переживаний для понимания причин депрессивного состояния не осоз­нается, не предъявляется в жалобах, а потому внеспециальной психотерапевтической и психокоррекционной работы оказывается недоступной для само­анализа. В ходе психодиагностической работы с пси­хологом некоторые больные вскользь упоминают о тягостных переживаниях, связанных с неблагоприят­ными жизненными ситуациями, однако склонны рас­сматривать их не в качестве действительной причины своего болезненного состояния, а лишь обстоятельств, обостряющих их основные соматические симптомы. Между тем в истории жизни каждой из наших боль­ных имелись обстоятельства, в той или иной степени угрожающие социальному статусу (вынужденный уход с работы, инвалидность) или личному благо­получию (разлука с единственным любимым сыном, развод). Во всех случаях те или иные личные и ха­рактерологические особенности пациентов так или иначе провоцировали или прямо были ответственны за жизненный крах, однако никогда больные не стремились понять степень своего личного участия в конфликтных ситуациях, обвиняя других или злую судьбу. Складывался порочный круг, блокирующий осознание своего Я, а следовательно, оказывался не­возможным выход из депрессивного модуса жизни.

Усредненный профиль MMPI у этой группы боль­ных показывает пики по 1-й и 3-й шкалам, что мо­жет быть интерпретировано в клиническом плане как соматизация депрессии; в характерологическом — указывает на эгоцентризм, желание выглядеть в вы­годном свете, нравиться другим. По данным теста Люшера, на первый план выступают жажда любви, нежности и сочувствия, нереалистическое инфантильно-романтическое мировосприятие, стремление к са­моутверждению и неверие в себя, глубокое разочаро­вание и упадок сил, чувство безнадежности, пустоты и потери.

В качестве «особого феномена» для данной группы больных выделяется слитность, нерасчлененность осей симпатии и уважения на обоих полюсах: если персо­наж оценивается позитивно, то далее следует припи­сывание ему качеств, достойных и уважения и сим­патии; тот же феномен присутствует и при негатив­ном отношении к персонажу, например: «Думаю, что мать она будет хорошая. Она девушка справедливая и будет воспитывать своих детей в должном поряд­ке», против — «Может быть, профессия ее особенно не привлекает, просто надо где-то работать. Возмож­но, это не спокойствие, а равнодушие».

Создается впечатление, что у этой группы боль­ных не срабатывает описанный В. В. Столиным за­щитный механизм разрыва полюсов, то есть незави­симого движения осей симпатии и уважения [28]. В согласии с таким механизмом защиты внутренняя логика субъекта при осмыслении им личностного смысла Я такова: «Из того, что мне есть за что не уважать себя, не следует, что я не должен себя лю­бить». У данной группы больных все обстоит иначе: аффективно-насыщенное отношение симпатии-антипа­тии активно и направленно трансформирует когни­тивный образ Я и устанавливает симметрично-под­страивающееся равновесие аффективных и когнитив­ных составляющих самосознания.

Для второй группы больных (отношение к персонажу А с симпатией и неуважением, к В — с уваже­нием) в структуре ЭЦО на первый план выступает противопоставление Я и не-Я по категории самоэффектнвности. Персонаж А откровенно не соответству­ет требованиям социальной жизни, личным стандар­там и ценностям: плохой работник и специалист; муж, не обеспечивающий материально семью и не удов­летворяющий жену в интимных отношениях; друг не очень надежный и т. д. Персонаж В, напротив, гра­мотный, знающий свое дело специалист, способный достичь престижного служебного положения, благо­получный муж и семьянин, хороший друг. Источник личного и социального благополучия больные видят прежде всего в хорошем здоровье; свои же неудачи приписывают непосредственно расстроенным нервам, беспокойному характеру, недостаточной решительно­сти. Таким образом, самоэффективный не-Я стано­вится в позицию недостижимого идеала, по отноше­нию к которому Я занимает позицию слабого небла­гополучного Ребенка. Для этой группы больных за­щитой становится откровенная беззащитность. Кон­статация своей неуверенности, дефицитарности, пси­хической ущербности указывает, что в качестве пре­град самореализации больные мыслят либо присущие им от рождения качества, либо приобретенные ими в результате болезни. Но в том и в другом случае они не мыслятся в перспективе изменения. Настоящее безрадостно, но будущее не лучше и не может быть иным. Жизненные неудачи непосредственно вытекают из индивидуальности моего Я, но Я есть Я, а не-Я — не Я, и здесь изменить что-либо невозможно. Таким образом, у этой группы больных феноменология ду­шевных переживании полностью идентична описанной А. Беком депрессивной триаде [40]. Внутренняя кар­тина болезни, представленная жалобами на собствен­ную дефицитарность, некомпетентность, беспомощ­ность, говорит о возникновении феномена «объектив­ного самосознания», однако негативные чувства в ад­рес Я частично гасятся защитным механизмом «де­ревянная нога», что сохраняет устойчивость аутосимпатии. Есть ли соответствие между структурой эмо­ционально-ценностного отношения к себе и опреде­ленным характерологическим профилем? Актуальное состояние этих больных характеризуется устойчиво сниженным фоном настроения, идеаторной и моторной заторможенностью, жалобами на нарушение сна, ап­петита и т. д. и тем самым определяется как класси­ческая депрессия. Эта категория больных производит впечатление замкнутых, молчаливых, пессимистичных людей. Данное депрессивное состояние выражено в профиле личности (по методике ММ PI), который так­же отражает и устойчивые личностные черты этой группы больных. К ним относятся повышенное вни­мание к отрицательному опыту, внутренняя напря­женность, низкая способность к вытеснению. В своей деятельности личность такого типа руководствуется главным образом не потребностью достичь успеха, а стремлением избежать неуспеха. Кроме того, имеют­ся определенные трудности межличностного взаимо­действия из-за свойственной таким людям нереши­тельности, повышенной мнительности. По данным тес­та Люшера, диагносцируется фрустрация аффилятивной потребности и потребности в самоуважении; по данным КИСС, у больных этой группы уровень са­моприятия снижен (0,3-0,9).

Ранее мы предположили, что идентификация с по­хожим персонажем и осуществленный в ней выбор аутоидентичности как бы непроизвольно и автомати­чески порождают симпатию к Я-подобному. В лите­ратуре, однако, имеются концепции, заставляющие думать о более сложном комплексе чувств, если срав­нить процедуру МУП с ситуациями возникновения феноменов объективного самосознания, внутренней фокусировки внимания и самоконфронтации (С.Дьювал и Р. Виклунд). Согласно с этими концепциями, следует заключить, что чем больше недовольство раз­личными аспектами своего Я, тем интенсивнее непри­ятные чувства при конфронтации со своим Я. Следо­вательно, в МУП, «встреча» невротика или депрессив­ного пациента со своим зеркальным двойником (пер­сонажем А) должна вести к негативной самооценке. Экспериментальные результаты показывают, однако» что понижение самоуважения, а тем более угроза аутосимпатии сопровождаются защитными реакция­ми, возвращающими Я позитивное эмоционально-цен­ностное отношение. Можно ожидать далее, что для некоторых лиц, чьи переживания собственной дефицитарности чрезмерны, ситуация самоконфронтации столь непереносима, что они будут прибегать к раз­личным способам самообмана. Полное вытеснение, неопознание в себе негативных черт, своих неудач или отрицательных эмоций плюс самоприукрашива­ние — наиболее характерные тактики самообмана. Чем больше рассогласование между «потребной» по­зитивной самооценкой и информацией о реальном об­разе Я, тем сильнее будет выражена стратегия са­мообмана и избегания. Действием именно этих (но не только их) стратегий защиты самоотношения можно попытаться объяснить феномены полностью позитив­ного самоотношення у невротиков и депрессивных па­циентов (СУ), но почему все-таки другая часть па­циентов демонстрирует в адрес Я неуважение (при сохранении аутосимпатии)? Психологический меха­низм этого типа самоотношения станет более понят­ным, если вспомнить дискуссию о концепциях само­постоянства и самовозвышения, активно ведущуюся в последние годы в зарубежной литературе (Дж. Страугер, 1975; А. Тессер, 1985; В. Сванн, 1987). В самом общем виде ключевые позиции двух конкурирующих концепций сводятся к следующему. В рамках теории самопостоянства постулируется потребность поддер­жания стабильного образа Я, поскольку последний обеспечивает прогнозируемость и подконтрольность своего поведения и реакций других людей. Сванн раз­вил далее эту формулировку, предположив развитие индивидом специальных когнитивных и поведенчес­ких стратегий, подтверждающих информацию о себе; даже если она и является негативной, все равно она субъективно кажется более достойной доверия и ди­агностически точной, поскольку согласуется с уже сло­жившейся имплицитной теорией Я Концепция само­возвышения, напротив, утверждает, что центральная мотивация Я — повышение самооценки. Причем если согласно первой концепции люди с негативной само­оценкой будут предпочитать негативную обратную связь, то в соответствии со второй концепцией они будут более сензитивны к положительной обратной связи, поскольку потеря самоуважения должна быть компенсирована позитивной самооценкой. Сванн по­лагает, что обе концепции могут быть интегрирова­ны, если различать когнитивные и аффективные про­цессы самооценивания; на когнитивном уровне субъ­ект стремится к сохранению стабильного образа Я, на аффективном — к повышению самооценки. Таким образом, люди с негативной Я-концепцией будут ис­пытывать амбивалентные чувства в ответ на неблаго­приятную обратную связь.

Возвращаясь к обсуждению одного из вариантов интегрального ЭЦО (с симпатией и неуважением), можно предположить, что своим происхождением он обязан сочетанному действию двух упомянутых выше закономерностей. Эксплицированное в атрибуциях персонажу А пониженное самоуважение из-за оче­видных неудач в профессиональной и лично-интимной жизни компенсируется повышением аутосимпатии. Эта интерпретация согласуется с точкой зрения ряда других авторов, в частности, полагающих, что той же цели (повышению самооценки) служат и некоторые другие когнитивные стратегии, а именно: асимметрич­ная атрибуция успеха и неудачи (Г. Брэдли, 1978), тенденция редуцировать неблагоприятное социальное сравнение и использование самоуравновешивающих стратегий (Дж. Тукер с соавт., 1981). Элайк также предполагает существование двух независимых, но взаимодействующих интегральных тенденций: потреб­ности в подтверждении (то есть поддержании и ста­билизации) знания о самокомпетентности и самоэф­фективности и потребности в защите позитивного образа Я. каждая из которых «обслуживается» выработ­кой определенных когнитивных стратегий. Например, восприятие и оценка черты как контролируемой или неконтролируемой Я и приписывание себе позитив­ных и контролируемых черт повышает чувство уве­ренности в себе и самоэффективности. Таким обра­зом, создание позитивного эмоционально-ценностного самоотношения путем прямого повышения самоува­жения — первая когнитивная стратегия самовозвыше­ния. В текстах приписываний в МУП эта стратегия реализовывалась в приписывании персонажу А (Я) трудолюбия, ответственности, альтруизма, профессио­нального мастерства. Другая стратегия, обнаружив­шаяся у наших пациентов, заключалась в признании в себе негативных качеств, но только таких, за кото­рые, по их мнению, они не могли нести личной ответ­ственности (приписывание Я внешнего локуса конт­роля). Если пациенты видели причину снижения сво­ей профессиональной компетентности или семейных неурядиц в «головной боли», «треморе рук», «нерв­ном срыве» или «трудном характере», то, демонстри­руя самоотношение с симпатией, но неуважением, они тем не менее могли сохранять достаточно высокий уровень самоприятия (0,3—0,8 по КИСС), прибегая к известному защитному приему «деревянная нога» (Э. Берн). В субъективной логике пациента эти недо­статки вовсе не исключали, а даже, напротив, как бы акцентировали его особенную моральность, «хорошесть», что позволяло опять-таки путем наращивания аутосимпатии компенсировать снижение самоуваже­ния.

Обсуждая полученные результаты в более широ­ком контексте проблемы аффективно-когнитивного взаимодействия, представляется правомерным и здесь увидеть проявление закона когнитивного под­тверждения аффективного отношения. Когнитивные стратегии представляют собой разнообразные внут­ренние действия, служащие трансформации образа Я с целью уменьшения диссонанса между когнитив­ными и аффективными компонентами самосознания.

Глава IV

Стили детско-родительского общения в экспериментально заданной ситуации Совместного Теста Роршаха *

Осознанной целью детско-родительского общения в СТР является совместное решение задачи, нахож­дение общей, разделяемой каждым партнером ин­терпретации пятна. Мотивы же участников общения могут быть самыми различными и далеко не всегда совпадают с осознанной целью, хотя оказывают са­мое активное влияние на процесс нахождения обще­го решения и на его результат (истинно и псевдосов­местные ответы). Стиль общения является интеграль­ной категорией, теоретическим и операциональным конструктом, ухватывающим единство инструмен­тального и мотивационного аспектов деятельности. «Неделовой» стиль общения реализуется в форме бо­лее или менее сложной структуры устойчивых пат­тернов воздействия партнеров друг на друга (транз­акций) с целью реализации или, напротив, маскиров­ки неосознаваемых индивидуальных мотивов. В са­мом общем виде можно обозначить тот круг моти­вов, которые, будучи «периферическими» относитель­но экспериментальной ситуации делового общения, могут оказаться центральными и смыслообразующими. Речь идет о мотивации личного достижения, са­моутверждения и аффилиацин. Очевидно, во-первых, что в каждой конкретной диаде мотивы каждого из партнеров могут благоприятствовать, или, напротив, препятствовать кооперации; во-вторых, у каждого из партнеров эти мотивы могут иерархизироваться по- разному, образуя более или менее гармоничную или

[1] Г лава написана по материалам выполненных под нашим руководством дипломных работ Е. П. Чечельницкой и М. М. Гольдиной (1988).

конфликтную структуру. Стиль общения оказывается результирующей сложной мотивационной динамики и одновременно отражает индивидуальные стратегии (арсенал коммуникативных средств) разрешения мотивационных конфликтов в целях адаптации участни­ков общения к реальности — задаче (эксперимен­тальной или шире — жизненной) и неизбежности учета индивидуальностей друг друга ради достижения совместности.

По результату или продукту совместной деятель­ности, наличию или отсутствию совместных решений, а также их качеству — истинности или псевдосовме­стности — можно различать стиль «сотрудничест­во» и все остальные неэффективные, «неделовые» стили общения в СТР. По механизму воздействия мотивации на процесс общения очевидно, что в сти­лях «соперничество» и «изоляция» индивидуальные потребности партнеров проявляются в открытых, не­маскируемых формах, «аутистически». Истинная мо­тивация не скрыта от партнеров, и они активными средствами борются за ее реализацию. Стиль «псевдосотрудничество» имеет более сложную конструк­цию, в нем эгоистическая или эгоцентрическая моти­вация партнеров оказывается в конфликте с мотива­ми кооперации, эмоционального единения; соперни­чество и борьба за власть принимают то явную, то скрытую форму, проявляясь в форме открытого внешнего доминирования, но гораздо чаще в форме защитно-игровых стратегий достижения внутреннего доминирования или любой иной внутренней психоло­гической выгоды.

На основании диагностического обследования клиентов Центра психологической помощи семье вы­делены следующие стили детско-родительского обще­ния: сотрудничество, изоляция, соперничество, псевдосотрудничество (доминирование матери, доминиро­вание ребенка).