Революция и контрреволюция в Германии
Фридрих Энгельс
Революция и контрреволюция в Германии
Германия накануне революции
Первый акт революционной драмы на европейском континенте закончился. «Бывшие власти», существовавшие до бури 1848г., снова стали «ныне существующими властями», а более или менее популярные властители на час, временные правители, триумвиры, диктаторы, вместе с целым хвостом тянувшихся за ними депутатов, гражданских комиссаров, военных комиссаров, префектов, судей, генералов, офицеров и солдат, оказались выброшенными на чужой берег, «изгнанными за море», в Англию или Америку. Здесь они стали организовывать новые правительства «in partibus infidelium» [вне реальной действительности, за границей], европейские комитеты, центральные комитеты, национальные комитеты и возвещать о своем пришествии в прокламациях, которые по торжественности не уступают прокламациям менее призрачных носителей власти.
Трудно представить себе более крупное поражение, чем то, которое потерпела революционная партия или, вернее, потерпели революционные партии континента на всех пунктах боевой линии. Но что же из этого? Не потребовала ли борьба английской буржуазии за свое общественное и политическое господство сорока восьми лет, а борьба французской буржуазии сорока лет беспримерных битв? И не приблизилась ли буржуазия к своему торжеству больше всего как раз в тот момент, когда реставрированная монархия считала свое положение более прочным, чем когда бы то ни было? Уже давно прошли времена, когда господствовал суеверный взгляд, приписывающий возникновение революции злонамеренности кучки агитаторов. В настоящее время всякий знает, что где бы ни происходило революционное потрясение, за ним всегда кроется известная общественная потребность, удовлетворению которой мешают отжившие учреждения. Ощущение этой потребности может быть еще не настолько сильным, не настолько всеобщим, чтобы обеспечить непосредственный успех; но всякая попытка насильственно подавить эту потребность лишь заставляет ее выступать с возрастающей силой до тех пор, пока, наконец, она не разобьет своих оков. Поэтому, если мы и разбиты, нам не остается ничего другого, как начинать сначала. А та, вероятно, очень короткая передышка между концом первого и началом второго акта движения, которая нам предоставлена, дает нам, к счастью, время для крайне необходимого дела: для исследования причин, сделавших неизбежным как недавний революционный взрыв, так и поражение революции; причин, которые следует искать не в случайных побуждениях, достоинствах, недостатках, ошибках или предательских действиях некоторых вождей, а в общем социальном строе и в условиях жизни каждой из наций, испытавших потрясение. Что внезапно вспыхнувшие в феврале и марте 1848г. движения были не делом отдельных личностей, а стихийным, непреодолимым выражением нужд и потребностей народов — потребностей, доходивших до сознания с большей или меньшей ясностью, но ощущавшихся весьма отчетливо различными классами каждой страны, — это теперь признается всеми. Но когда приступаешь к выяснению причин успеха контрреволюции, то повсюду наталкиваешься на готовый ответ, будто дело в господине А или в гражданине Б, которые «предали» народ. Этот ответ, смотря по обстоятельствам, может быть правильным или нет, но ни при каких обстоятельствах он ничего не объясняет, не показывает даже, как могло случиться, что «народ» позволил себя предать. И печальна же будущность политической партии, если весь ее капитал заключается в знании только того факта, что гражданин имярек не заслуживает доверия.
Кроме того, и с исторической точки зрения исследование и изложение причин как революционного потрясения, так и подавления революции представляет исключительную важность. Все эти мелкие личные распри и взаимные обвинения, все эти противоречащие друг другу утверждения, будто именно Марраст, или Ледрю-Роллен, или Луи Блан, или какой-либо другой член временного правительства, или все они вместе взятые были тем кормчим, который направил революцию на подводные скалы, где она и потерпела крушение, — какой интерес может представлять все это, что может объяснить это американцу или англичанину, наблюдавшим за всеми этими движениями с чересчур большого расстояния, чтобы различить детали событий? Никто из здравомыслящих людей никогда не поверит, чтобы одиннадцать человек[1], большинство которых были к тому же личностями весьма посредственными, одинаково неспособными как к добру, так и к злу, могли в течение трех месяцев погубить тридцатишестимиллионную нацию, если бы эти тридцать шесть миллионов не разбирались так же мало в том, куда им идти, как и эти одиннадцать. Вопрос и заключается именно в том, как могло произойти, что эти тридцать шесть миллионов, блуждавшие в известной мере как в потемках, вдруг были призваны самостоятельно определить свой путь; и как случилось, что они затем совершенно сбились с пути и их старые правители могли снова вернуть себе на некоторое время свое руководящее положение.
Итак, если мы предпринимаем попытку разъяснить читателям «Tribune» причины, которые не только сделали необходимой германскую революцию 1848г., но с такой же неизбежностью обусловили и ее временное подавление в 1849 и 1850гг., то от нас не следует ожидать полного исторического описания событий, происходивших в Германии. Последующие события и приговор грядущих поколений позволят решить, что именно из этой хаотической массы фактов, кажущихся случайными, не связанными друг с другом и противоречивыми, должно войти как составная часть во всемирную историю. Время для решения этой задачи еще не настало. Мы должны держаться в пределах возможного и будем считать себя удовлетворенными, если нам удастся раскрыть рациональные, вытекающие из бесспорных фактов причины, которые объясняют важнейшие события, главные поворотные моменты движения и дают ключ для того, чтобы определить направление, какое сообщит германскому народу ближайший, может быть, не особенно отдаленный взрыв.
Итак, прежде всего, каково было положение Германии к моменту революционного взрыва?
Сочетание различных классов народа, образующих основу всякой политической организации, было в Германии более сложным, чем в какой-либо другой стране. В то время как в Англии и Франции могущественная и богатая буржуазия, сконцентрированная в больших городах, и особенно в столице, совершенно уничтожила феодализм или, по меньшей мере, как в Англии, свела его к немногим ничтожным остаткам, в Германии феодальное дворянство сохранило значительную долю своих старинных привилегий. Система феодального землевладения почти повсюду оставалась господствующей. В руках землевладельцев сохранялось даже право суда над зависимыми крестьянами. Лишенные своих политических привилегий — права контролировать государей, — они сохранили почти в полной неприкосновенности свою средневековую власть над крестьянами в своих поместьях, равно как и свою свободу от налогов. В одних местностях феодализм был сильнее, чем в других, но нигде, за исключением левого берега Рейна, он не был полностью уничтожен. Это феодальное дворянство, в то время чрезвычайно многочисленное и отчасти очень богатое, официально считалось первым «сословием» в стране. Оно поставляло высших правительственных чиновников, оно почти одно снабжало офицерским составом армию.
Буржуазия в Германии далеко не была так богата и так сплочена, как во Франции или в Англии. Старинные германские отрасли промышленности были разрушены введением пара и быстро распространяющимся преобладанием английской промышленности. Созданные в других частях страны более современные отрасли промышленности, развитию которых было положено начало при континентальной системе Наполеона, не могли возместить утраты старинных отраслей и обеспечить промышленности достаточно прочное влияние, чтобы заставить правительства считаться с ее потребностями, тем более, что правительства ревниво относились ко всякому увеличению богатства и силы недворян. Если Франция победоносно провела свою шелковую промышленность через все испытания пятидесяти лет революций и войн, то Германия за этот же период почти совсем утратила свою старинную полотняную промышленность. Кроме того, промышленных районов было мало, и они находились далеко друг от друга. Расположенные в глубине страны, они пользовались для вывоза и ввоза преимущественно иностранными — голландскими или бельгийскими — гаванями, так что у них было мало или не было вовсе общих интересов с большими портовыми городами на Северном и Балтийском морях; но, самое главное, они были не способны создать такие крупные промышленные и торговые центры, как Париж и Лион, Лондон и Манчестер. Причин такой отсталости германской промышленности было много, но достаточно указать две из них, чтобы ее объяснить: неблагоприятное географическое положение страны, ее отдаленность от Атлантического океана, который превратился в большую дорогу для мировой торговли, и непрерывные войны, в которые вовлекалась Германия и которые с XVI века и до последнего времени велись на ее территории. Численная слабость и в особенности отсутствие какой бы то ни было концентрации — вот что помешало немецкой буржуазии достигнуть такого политического господства, каким английская буржуазия пользовалась уже с 1688г. и какое французская буржуазия завоевала в 1789 году. Тем не менее, начиная с 1815г., богатство, а вместе с богатством и политический вес буржуазии в Германии непрерывно возрастали. Правительства, хотя и вопреки своей воле, были вынуждены все же считаться, по крайней мере, с наиболее насущными материальными интересами буржуазии. Можно даже прямо утверждать, что за каждую крупицу политического влияния, которая, будучи дарована буржуазии в конституциях мелких государств, потом вновь отбиралась у нее в периоды политической реакции 1815—1830 и 1832—1840гг., что за каждую такую потерянную крупицу политического влияния буржуазия вознаграждалась предоставлением ей какой-либо более существенной практической выгоды. Каждое политическое поражение буржуазии влекло за собой победу в области торгового законодательства. И, разумеется, прусский покровительственный тариф 1818г. и образование Таможенного союза представляли собой для купцов и промышленников Германии значительно большую ценность, чем сомнительное право выражать в палате какого-нибудь крохотного герцогства недоверие министрам, которые только посмеивались над их вотумами. Таким образом, с ростом богатства и с расширением торговли буржуазия быстро достигла такого уровня, когда ока стала убеждаться в том, что удовлетворение ее насущнейших, все возрастающих потребностей тормозится политическим строем страны — нелепым раздроблением ее между тридцатью шестью государями с их взаимно противоречащими стремлениями и причудами; феодальным гнетом, сковывающим сельское хозяйство и связанную с ним торговлю; назойливым надзором, которому невежественная и высокомерная бюрократия подвергала каждую сделку буржуазии. В то же время расширение и упрочение Таможенного союза, повсеместное введение парового транспорта, рост конкуренции на внутреннем рынке — все это вело к взаимному сближению торгово-промышленных классов различных государств и провинций, создавало однородность их интересов, централизовало их силы. Естественным последствием этого был переход всей массы их в лагерь либеральной оппозиции и выигрыш немецкой буржуазией первой серьезной битвы за политическую власть. Началом такого поворота можно считать 1840 год, тот момент, когда прусская буржуазия стала во главе движения германской буржуазии. Впоследствии мы еще возвратимся к этому либерально-оппозиционному движению 1840 — 1847 годов.
Основная масса нации, не принадлежавшая ни к дворянству, ни к буржуазии, состояла в городах из класса мелких ремесленников и торговцев и из рабочего люда, в деревне же — из крестьянства.
Класс мелких ремесленников и торговцев чрезвычайно многочислен в Германии вследствие слабого развития класса крупных капиталистов и промышленников в этой стране. В более крупных городах он составляет почти большинство населения, в мелких же он полностью преобладает ввиду отсутствия более богатых конкурентов, оспаривающих у него влияние. Этот класс, играющий весьма важную роль во всех современных государствах и во всех современных революциях, особенно важен в Германии, где во время недавней борьбы он обычно играл решающую роль. Его характер определяется промежуточностью его положения между классом более крупных капиталистов — торговцев и промышленников, буржуазией в собственном смысле слова, — и классом пролетариата, или классом промышленных рабочих. Он стремится к положению первого, но малейший неблагоприятный поворот судьбы низвергает представителей этого класса в ряды последнего. В монархических и феодальных странах класс мелких ремесленников и торговцев нуждается для своего существования в заказах двора и аристократии; утрата этих заказчиков может разорить большую часть этого класса. В более мелких городах основу его благосостояния очень часто составляют военный гарнизон, местное управление, судебная палата и ее присные; удалите все это — и мелким лавочникам, портным, сапожникам, столярам конец. Таким образом, он вечно одержим колебаниями между надеждой подняться в ряды более богатого класса и страхом опуститься до положения пролетариев или даже нищих, между надеждой обеспечить свои интересы, завоевав для себя долю участия в руководстве общественными делами, и опасением возбудить неуместной оппозицией гнев правительства, от которого зависит само его существование, ибо во власти правительства отнять у него его лучших заказчиков. Он владеет весьма малыми средствами, непрочность обладания которыми обратно пропорциональна их величине. Вследствие всего этого взгляды этого класса отличаются чрезвычайной шаткостью. Смиренный и лакейски покорный перед сильным феодальным или монархическим правительством, он переходит на сторону либерализма, когда буржуазия находится на подъеме; его охватывают приступы неистового демократизма, как только буржуазия обеспечивает себе господство, но он впадает в самую жалкую трусость, как только класс, стоящий ниже него, пролетариат, делает попытку предпринять какое-нибудь самостоятельное движение. В ходе нашего изложения мы увидим, как в Германии этот класс попеременно переходил от одного из этих состояний к другому.
Рабочий класс Германии в своем социальном и политическом развитии в такой же мере отстал от рабочего класса Англии и Франции, в какой немецкая буржуазия отстала от буржуазии этих стран. Каков господин, таков и слуга. Развитие условий, необходимых для существования многочисленного, сильного, сплоченного и сознательного пролетариата, идет рука об руку с развитием условий существования многочисленной, богатой, сплоченной и могущественной буржуазии. Само движение рабочего класса никогда не становится самостоятельными не приобретает исключительно пролетарского характера, пока все различные фракции буржуазии, и особенно ее наиболее прогрессивная часть — крупные промышленники, не завоевали политической власти и не преобразовали государство сообразно своим потребностям. Но едва лишь дело доходит до этого, как в порядок дня ставится неизбежное столкновение между предпринимателем и наемным рабочим и отсрочить его больше уже невозможно; тогда нельзя больше продолжать кормить рабочих обманчивыми надеждами и обещаниями, которые никогда не приводятся в исполнение; тогда выступает, наконец, во всей своей полноте и со всей ясностью великая проблема XIX века — проблема упразднения пролетариата. В Германии большинство наемных рабочих получало работу не от промышленных магнатов современного типа, представленных в Великобритании такими великолепными образцами, а от мелких ремесленников, вся система производства которых является простым пережитком средневековья. И подобно тому как существует огромное различие между крупным хлопчатобумажным лордом, с одной стороны и мелким хозяйчиком-сапожником или портным — с другой, так и смышленый, бойкий фабричный рабочий современных промышленных Вавилонов в корне отличается от смиренного портновского подмастерья или ученика столяра-краснодеревщика в мелком провинциальном городке, в котором условия жизни и характер труда лишь немного изменились по сравнению с тем, какими они были пять веков тому назад для людей этой же категории. Это общее отсутствие современных условий жизни, современных видов промышленного производства сопровождалось, разумеется, почти таким же повсеместным отсутствием современных идей; поэтому нет ничего удивительного в том, что в начале революции значительная часть рабочих выставила требование немедленного восстановления цехов и средневековых привилегированных ремесленных корпораций. И все же благодаря влиянию промышленных округов, где преобладал современный способ производства, благодаря легкости общения и умственному развитию, которым способствовал бродячий образ жизни многих рабочих, среди них образовалось сильное ядро, у которого идеи об освобождении своего класса отличались несравненно большей ясностью и более согласовывались с наличными фактами и историческими потребностями. Но эти рабочие составляли только меньшинство. Если активное движение буржуазии можно датировать 1840 годом, то движение рабочего класса берет начало с восстания рабочих в Силезии и Богемии[2] в 1844 году. Нам скоро представится случай дать обзор различных стадий, которые прошло это движение.
Наконец, имелся огромный класс мелких сельских хозяев, крестьян, составляющих вместе со своим придатком — сельскохозяйственными рабочими — значительное большинство всей нации. Но этот класс опять-таки сам подразделяется на различные группы. Мы видим здесь, во-первых, зажиточных крестьян — Gross- и Mittelbauern [крупных и средних крестьян], как их называют в Германии, — из которых каждый владеет более или менее обширным участком земли и пользуется трудом нескольких сельскохозяйственных рабочих. Для этого класса, который стоял между крупными, свободными от налогов феодальными землевладельцами и мелким крестьянством и сельскохозяйственными рабочими, самой естественной политикой был, по вполне понятным причинам, союз с антифеодальной городской буржуазией. Во-вторых, мы видим мелких свободных крестьян, которые преобладали в Рейнской области, где феодализм пал под мощными ударами великой французской революции. Такие же независимые мелкие крестьяне встречались кое-где и в других областях, где им удалось выкупить феодальные повинности, лежавшие прежде на их земельных участках. Но этот класс был классом свободных собственников только номинально, его собственность обыкновенно была в такой мере заложена и притом на таких тяжелых условиях, что подлинным собственником земли являлся не крестьянин, а ростовщик, ссужавший деньги. В-третьих, мы встречаем феодально-зависимых крестьян, которых нелегко было согнать с их участков, но которые обязаны были уплачивать помещику постоянную ренту или постоянно выполнять известную работу на него. Наконец, существовали сельскохозяйственные рабочие, положение которых во многих крупных хозяйствах было совершенно таким же, как положение этого класса в Англии, и которые всегда жили и умирали бедняками, влача полуголодное существование и оставаясь рабами своих хозяев. Эти три последних класса сельского населения — мелкие свободные крестьяне, феодально-зависимые крестьяне и сельскохозяйственные рабочие — до революции никогда особенно не ломали себе голову над политикой; но совершенно очевидно, что революция должна была открыть им новое поприще, богатое самыми блестящими перспективами. Каждому из них революция сулила выгоды и потому можно было ожидать, что все они один за другим примкнут к ней, как только движение полностью развернется. Но в то же время не менее очевидно и не в меньшей степени подтверждено историей всех современных стран, что сельское население никогда не может предпринять успешное самостоятельное движение, в силу своей распыленности на большом пространстве и вследствие трудности добиться согласия среди сколько-нибудь значительной, своей части. Крестьянство нуждается в инициативном воздействии со стороны более сплоченного, более просвещенного и более подвижного населения городов.
Приведенной здесь краткой характеристики важнейших классов, которые к моменту вспышки недавнего движения составляли в своей совокупности немецкую нацию, уже достаточно для того, чтобы объяснить большую часть всех непоследовательностей, несообразностей и явных противоречий, преобладавших в этом движении. Если столь различные, столь противоречивые и причудливо перекрещивающиеся друг с другом интересы пришли в ожесточенное столкновение; если эти взаимно борющиеся интересы в разных округах, в разных провинциях перемешаны в различных пропорциях; если, что особенно важно, в стране нет ни одного крупного центра, ни Лондона, ни Парижа, который своими авторитетными решениями мог бы избавить народ от необходимости в каждой отдельной местности, каждый раз заново решать борьбой все тот же спор, — чего же другого при всем этом следовало ожидать, как не распадения борьбы на бесчисленное множество не связанных друг с другом столкновений, в которых тратится огромная масса крови, сил и капитала и которые, несмотря на все это, не приводят пи к какому решительному результату?
Политическое расчленение Германии на три дюжины более или менее значительных государств точно так же объясняется именно этой хаотической многосложностью элементов, которые составляют немецкую нацию и которые в каждой отдельной части страны имеют, в свою очередь, особый характер. Где нет общности интересов, там не может быть единства целей, не говоря уже о единстве действий. Правда, Германский союз объявили нерушимым на вечные времена, но, несмотря на это, Союз и его орган — Союзный сейм никогда не были представителями единства Германии. Наивысшей ступенью, до которой была когда-либо доведена централизация Германии, было образование Таможенного союза. Это вынудило и государства, расположенные по Северному морю, объединиться в свою особую таможенную организацию, между тем как Австрия продолжала отгораживаться своим особым запретительным таможенным тарифом. Таким образом, Германия удовлетворилась тем, что теперь для всех своих практических задач она была разделена всего лишь между тремя самостоятельными державами вместо тридцати шести. Главенство русского царя, установившееся в 1814г., разумеется, не претерпело от этого никаких изменений.
Сделав эти предварительные выводы из наших посылок, мы увидим в нашей следующей статье, как различные классы немецкого народа, о которых было сказано выше, один за другим приводились в движение и какой характер приняло это движение после того, как вспыхнула французская революция 1848 года.
Лондон, сентябрь 1851г.
Прусское государство
Начало политического движения среднего класса, или буржуазии, в Германии может быть отнесено к 1840 году. Ему предшествовали симптомы, показывавшие, что в этой стране класс, владеющий капиталом и промышленностью, созрел настолько, что он не может больше оставаться равнодушным и покорным под гнетом полуфеодальных, полубюрократических монархий. Более мелкие государи Германии один за другим даровали своим подданным конституции более или менее либерального характера — отчасти для того, чтобы обеспечить себе большую независимость, в противовес гегемонии Австрии и Пруссии или в противовес влиянию дворянства своих собственных государств, отчасти же с той целью, чтобы сплотить в одно целое те разобщенные области, которые Венский конгресс соединил под их скипетром. Они могли это сделать без всякой опасности для себя: если бы Союзный сейм, эта марионетка Австрии и Пруссии, сделал попытку посягнуть на их независимость как суверенных государей, то они знали, что общественное мнение и палаты поддержали бы их сопротивление его приказам, а если бы, напротив, палаты оказались слишком сильными, то легко можно было бы воспользоваться властью Союзного сейма, чтобы сломить всякую оппозицию. Конституционные учреждения Баварии, Вюртемберга, Бадена или Ганновера не могли при таких обстоятельствах дать толчок к серьезной борьбе за политическую власть. Поэтому основная масса немецкой буржуазии в общем держалась в стороне от мелочных ссор, которые возникали в законодательных собраниях мелких государств, прекрасно сознавая, что без коренной перемены в политике и государственном строе двух крупных держав Германии все второстепенные усилия и победы не приведут ни к чему. Но в то же время в этих мелких собраниях выросло целое племя либеральных юристов, профессиональных представителей оппозиции — все эти Роттеки, Велькеры, Рёмеры, Йорданы, Штюве, Эйзенманы,—великие «народные деятели» (Volksmänner), которые после более или менее шумной, но неизменно бесплодной двадцатилетней оппозиция были вознесены на вершину власти революционным потоком 1848г. и потом, обнаружив свою полную неспособность и ничтожество, в одно мгновение были низвергнуты. Это были первые на германской почве образцы профессиональных политиков и оппозиционеров; своими речами и писаниями они приучали немецкое ухо к языку конституционализма и уже самым фактом своего существования возвещали приближение того времени, когда буржуазия усвоит и придаст истинное значение политическим фразам, которые эти болтливые адвокаты и профессора привыкли употреблять, не особенно-то понимая их действительный смысл.
Немецкая литература тоже испытала на себе влияние того политического возбуждения, которое благодаря событиям 1830г. охватило всю Европу. Почти все писатели того времени проповедовали незрелый конституционализм или еще более незрелый республиканизм. Среди них, особенно у литераторов более мелкого калибра, все больше и больше входило в привычку восполнять в своих произведениях недостаток дарования политическими намеками, способными привлечь внимание публики. Стихи, романы, рецензии, драмы — словом, все виды литературного творчества были полны тем, что называлось «тенденцией», т. е. более или менее робкими выражениями антиправительственного духа. Чтобы довершить путаницу идей, царившую в Германии после 1830г., эти элементы политической оппозиции перемешивались с плохо переваренными университетскими воспоминаниями о немецкой философии и с превратно понятыми обрывками французского социализма, в особенности сен-симонизма. Клика писателей, распространявшая эту разнородную смесь идей, сама претенциозно окрестила себя «Молодой Германией» или «Современной школой». Впоследствии они раскаялись в грехах своей молодости, но нисколько не усовершенствовали своего литературного стиля.
Наконец, и немецкая философия, этот наиболее сложный, но в то же время и надежнейший показатель развития немецкой мысли, встала на сторону буржуазии, когда Гегель в своей «Философии права» объявил конституционную монархию высшей и совершеннейшей формой правления. Иными словами, он возвестил о близком пришествии отечественной буржуазии к власти. После его смерти его школа не остановилась на этом. Более радикальное крыло его последователей, с одной стороны, подвергло всякое религиозное верование испытанию огнем строгой критики, которая до самого основания потрясла древнее здание христианства, а с другой стороны, оно выдвинуло более смелые политические принципы по сравнению с теми, какие до того времени доводилось слышать немецкому уху, и попыталось воздать должное славной памяти героев первой французской революции. Правда, темный философский язык, в который облекались эти идеи, затуманивал ум как автора, так и читателя, зато он застилал и цензорские очи, и потому писатели-«младогегельянцы» пользовались такой свободой печати, какой не знала ни одна из прочих отраслей литературы.
Таким образом, было очевидно, что в общественном мнении Германии совершалась большая перемена. Громадное большинство тех классов, которым их образование или жизненное положение позволяло даже при абсолютной монархии приобрести кое-какие политические знания и выработать некоторое подобие самостоятельных политических убеждений, постепенно объединилось в одну мощную фалангу оппозиции против существующего режима. Высказывая свое суждение по поводу медленности политического развития в Германии, никто не должен упускать из виду, как трудно было составить себе правильные представления по любому вопросу в такой стране, где все источники знания подчинены были правительству, где ни в одной сфере — от школ для бедных и воскресных школ вплоть до газет и университетов — ничто не могло быть сказано, преподано, напечатано и опубликовано без предварительного официального соизволения. Возьмем, например, Вену. Жители Вены, которые в отношении способности к труду и промышленному производству не уступают, пожалуй, никому в Германии, а по живости ума, мужеству и революционной энергии показали себя значительно выше всех, все же оказались более невежественными в отношении понимания своих истинных интересов и наделали во время революции больше ошибок, чем кто-либо другой. Это в очень значительной мере происходило вследствие того почти полного невежества в самых простых политических вопросах, в котором правительству Меттерниха удавалось держать население.
Не требуется дальнейших объяснений, почему при таком режиме политические знания были почти исключительной монополией тех классов общества, которые были в состоянии оплачивать контрабандную доставку их в страну, в особенности тех, интересы которых больше всего затрагивались существующим порядком вещей, а именно промышленных и торговых классов. Поэтому они первые выступили объединенными силами против дальнейшего сохранения более или менее замаскированного абсолютизма, и время их вступления в ряды оппозиции следует считать началом действительно революционного движения в Германии.
Оппозиционное пронунциаменто немецкой буржуазии можно датировать 1840 годом — годом смерти прежнего прусского короля[3], последнего из остававшихся в живых основателей Священного союза 1815 года. О новом короле знали, что он не является сторонником монархической системы своего отца, преимущественно бюрократической и милитаристской по своему характеру. То, чего французская буржуазия в свое время рассчитывала достичь со вступлением на престол Людовика XVI, немецкая буржуазия надеялась в известной мере получить из рук Фридриха-Вильгельма IV прусского. Все соглашались, что старая система прогнила, обанкротилась и с ней следует покончить; все то, что молча терпели при старом короле, теперь громко объявляли невыносимым.
Но если Людовик XVI, «Людовик Желанный», был обыкновенным, непритязательным простаком, сознававшим отчасти свое собственное ничтожество, человеком без каких-либо определенных идей, руководившимся преимущественно привычками, приобретенными во время своего воспитания, то «Фридрих-Вильгельм Желанный» был человеком совсем другого склада. Слабохарактерностью он несомненно превосходил свой французский оригинал, но у него были и свои собственные претензии и свои собственные убеждения. Он по-дилетантски познакомился с начатками большинства наук и потому возомнил себя достаточно знающим для того, чтобы по всякому вопросу считать свое суждение окончательным. Он был убежден, что является первоклассным оратором, и несомненно в Берлине не было ни одного коммивояжера, который мог бы превзойти его в обилии мнимых острот и неистощимом потоке красноречия. Но, что важнее всего, у него были свои собственные убеждения. Он ненавидел и презирал бюрократический элемент прусской монархии, но лишь потому, что все его симпатии принадлежали феодальному элементу. Один из основателей и главных деятелей «Berliner politisches Wochenblatt», так называемой исторической школы (школы, которая питалась идеями Бональда, Де Местра и других писателей из первого поколения французских легитимистов), он стремился к возможно более полному восстановлению господствующего положения дворянства в обществе. Король — это первый дворянин в своем королевстве; его окружает, прежде всего, блестящий двор — могущественные вассалы, князья, герцоги и графы, а затем многочисленное и богатое низшее дворянство. Он по своему собственному благоусмотрению царствует над своими верными горожанами и крестьянами как глава законченной иерархии общественных рангов или каст, из которых каждая обладает своими особыми привилегиями и должна быть отделена от остальных почти непреодолимым барьером происхождения или прочно и неизменно установленного общественного положения; при этом все эти касты или «сословия королевства» должны своей силой и влиянием до такой степени точно уравновешивать друг друга, чтобы за королем сохранялась полная свобода действий. Таков был тот beau idéal [прекрасный идеал], который взялся осуществить Фридрих-Вильгельм IV и который он в настоящее время вновь пытается осуществить.
Потребовалось известное время для того, чтобы прусская буржуазия, не особенно искушенная в теоретических вопросах, раскрыла истинный характер намерений короля. Но она очень быстро заметила его расположение к вещам, которые представляли собой прямую противоположность тому, что было желательно ей. Как только смерть отца «развязала язык» новому королю, он стал заявлять о своих намерениях в бесчисленных речах. И каждая его речь, каждый его поступок все более лишали его симпатий буржуазии. Это не обеспокоило бы его, не будь нескольких неумолимых и тревожных фактов, которые нарушали его поэтические грезы. Романтика, увы, довольно слаба в арифметике, и феодализм еще со времен Дон-Кихота всегда просчитывался! Фридрих-Вильгельм IV чересчур хорошо усвоил то презрение к звонкой монете, которое искони было благороднейшей наследственной чертой потомков крестоносцев. При вступлении на престол он нашел дорогостоящую, хотя и по-скаредному организованную правительственную систему и умеренно наполненную государственную казну. Через два года исчезли бесследно все излишки, потраченные на придворные балы, высочайшие путешествия, дарения, пособия впавшим в нужду, обносившимся и жадным дворянам и т. д. Обычных налогов уже не хватало на покрытие потребностей как двора, так и правительства. И вот его величество скоро попал в тиски между явным дефицитом и законом 1820г., который объявлял неправомерным выпуск всякого нового займа и всякое увеличение существующих налогов без согласия «будущего народного представительства». Этого народного представительства не существовало; новый король был ещё менее склонен создавать его, чем даже его отец, а если бы он и был склонен к этому, то он не мог не знать, что со времени его вступления на престол общественное мнение поразительным образом изменилось.
Действительно, буржуазия, которая отчасти надеялась, что новый король немедленно дарует конституцию, провозгласит свободу печати, введет суды присяжных и т. д. и т. д. — словом, сам возглавит ту мирную революцию, которая нужна была буржуазии, чтобы достигнуть политической власти, — эта буржуазия поняла свое заблуждение и яростно обрушилась на короля. В Рейнской провинции, а также в большей или меньшей мере и во всей Пруссии негодование ее было так велико, что она, испытывая в своей собственной среде недостаток в людях, способных представлять ее в печати, пошла даже на союз с крайним философским направлением, о котором мы уже говорили выше. Плодом этого союза была «Rheinische Zeitung», издававшаяся в Кёльне[4]. Хотя ее закрыли через пятнадцать месяцев после ее основания, тем не менее можно считать, что она положила начало современной периодической печати в Германии. Это было в 1842 году.
Бедный король, денежные затруднения которого были самой злой сатирой на его средневековые склонности, очень скоро увидел, что продолжать царствовать дальше невозможно, если не сделать кое-какие мелкие уступки всеобщему требованию о «народном представительстве», которое в качестве последнего остатка давно забытых обещаний 1813 и 1815гг. фигурировало в законе 1820 года. Наименее неприятным способом осуществить предписание этого неудобного закона король считал созыв постоянных комиссий провинциальных ландтагов. Провинциальные ландтаги были учреждены в 1823 году в каждой из восьми провинций королевства они составлялись: 1) из высшего дворянства, некогда суверенных фамилий Германской империи, главы которых были членами сословного собрания по праву рождения; 2) из представителей рыцарства, или низшего дворянства; 3) из представителей городов; 4) из депутатов крестьянства, или класса мелких сельских хозяев. Все было устроено так, что в каждой провинции обеим категориям дворянства всегда принадлежало большинство в ландтаге. Каждый из этих восьми провинциальных ландтагов избирал комиссию, и вот эти-то восемь комиссий созывались теперь в Берлин, чтобы образовать представительное собрание, которое должно было вотировать столь желанный заем. Было заявлено, что государственная казна полна и заем требуется не для покрытия текущих потребностей, а для постройки государственной железной дороги. Но Соединенные комиссии ответили королю категорическим отказом, объявив себя неправомочными действовать в качестве народного представительства, и потребовали от его величества исполнить обещание о введении представительного строя, данное его отцом, когда он нуждался в помощи народа против Наполеона.
Сессия Соединенных комиссий показала, что дух оппозиции охватил уже не одну только буржуазию. К буржуазии примкнула частъ крестьянства; многие дворяне, которые сами вели крупное хозяйство в своих поместьях, торговали зерном, шерстью, спиртом и льном и потому не в меньшей степени нуждались в гарантиях против абсолютизма, бюрократии и реставрации феодализма, тоже высказались против правительства и присоединились к требованию представительного строя. План короля потерпел полное крушение. Король не получил ни гроша и увеличил силу оппозиции. Состоявшиеся вслед за тем сессии самих провинциальных ландтагов прошли еще менее благоприятно для короля. Все ландтаги потребовали реформ, исполнения обещаний 1813 и 1815гг., введения конституции и свободы печати; соответствующие резолюции некоторых из них были составлены в довольно-таки непочтительных выражениях; раздраженные ответы вышедшего из себя короля еще больше ухудшили дело.
Между тем финансовые затруднения правительства все возрастали. Сокращением ассигнований, предназначенных для различных государственных ведомств, и мошенническими операциями с «Seehandlung» — коммерческим предприятием, которое спекулировало и торговало за счет государства и на его страх и риск и уже давно функционировало в качестве его маклера по финансовой части, — на время удалось соблюсти видимость платежеспособности. Некоторым подспорьем послужил усиленный выпуск государственных кредитных билетов, и, вообще говоря, тайна финансового положения хранилась довольно успешно. Однако возможности для всех этих ухищрений очень скоро были исчерпаны. Тогда попытались испробовать другой путь — основать банк, капитал которого должен был состоять частью из государственных средств, частью из взносов частных акционеров; главное управление должно было принадлежать государству, т. е. было бы организовано так, чтобы правительство могло брать из фондов этого банка крупные суммы и таким образом повторять те мошеннические операции, которых оно не могло уже больше проделывать с «Seehandlung». Но, разумеется, не нашлось ни одного капиталиста, который захотел бы отдать свои деньги на подобных условиях. Пришлось переделать устав банка и гарантировать собственность акционеров от посягательств казны, прежде чем состоялась подписка хотя бы на одну акцию. Когда, таким образом, провалился и этот план, не оставалось ничего другого, как попытаться получить заем, — конечно, если бы нашлись капиталисты, которые ссудили бы свои деньги, не требуя согласия и гарантии этого таинственного «будущего народного представительства». Обратились к Ротшильду, но тот заявил, что он вмиг устроит заем, если последний будет гарантирован этим «народным представительством»; если же нет, тогда он не станет вообще связываться с этим делом.
Так исчезла всякая надежда достать деньги, и уже не было никакой возможности обойтись без рокового «народного представительства». Отказ Ротшильда стал известен осенью 1846г., а в феврале следующего года король созывал в Берлин все восемь провинциальных ландтагов, чтобы составить из них единый «Соединенный ландтаг». Задачей этого ландтага было выполнить то, что предписывал, в случае нужды, закон 1820г., а именно: вотировать займы и новые налоги, но помимо этого он не должен был иметь никаких прав. Его голос по вопросам общего законодательства должен был быть чисто совещательным; он должен был созываться не в определенные сроки, а по благоусмотрению короля; он мог обсуждать лишь дела, которые правительству заблагорассудилось бы вынести на его обсуждение. Депутатов ландтага, разумеется, весьма мало удовлетворила отведенная им роль. Они вторично заявили о тех пожеланиях, которые были высказаны ими на сессиях в провинциях; отношения между ними и правительством вскоре чрезвычайно обострились, и когда от них стали требовать согласия на заем — снова якобы на постройку железных дорог,— то они опять отказались его дать.
Это голосование очень скоро привело к закрытию сессии ландтага. Король, раздражение которого все возрастало, распустил его, выразив депутатам свое неудовольствие, но тем не менее он оставался без денег. И действительно, у него были все основания испытывать тревогу за свое положение, так как он видел, что либеральная партия, во главе которой стояла буржуазия и которая охватывала значительную часть низшего дворянства и всевозможные недовольные элементы, накопившиеся в различных слоях низших сословий, — что эта либеральная партия исполнилась решимостью достигнуть того, к чему она стремилась. Тщетно в речи при открытии Соединенного ландтага король уверял, что никогда в жизни он не дарует конституции в современном значении этого слова. Либеральная партия настаивала именно на современном антифеодальном представительном конституционном строе со всеми его следствиями — свободой печати, судами присяжных и т.д., дав понять, что до тех пор, пока она этого не получит, она не согласится ссудить ни гроша. Одно было ясно: долго так не могло продолжаться, и либо одна из сторон должна была уступить, либо же дело должно было дойти до разрыва, до кровопролитной борьбы, И буржуазия знала, что она стоит на пороге революции, и готовилась к ней. Всеми доступными средствами старалась она обеспечить себе поддержку рабочего класса в городах и крестьянства в сельских округах. Хорошо известно, что в конце 1847г. среди буржуазии едва ли можно было отыскать хотя бы одну видную политическую фигуру, которая, чтобы приобрести симпатии пролетариата, не выдавала бы себя за «социалиста». Мы увидим вскоре этих «социалистов» за работой.
Это рьяное стремление передовой буржуазии придать своему движению хотя бы внешнее обличие социализма было вызвано огромной переменой, совершившейся в рабочем классе Германии. Начиная с 1840г., часть немецких рабочих, побывавших во Франции и Швейцарии, более или менее проникается незрелыми социалистическими или коммунистическими воззрениями, которые тогда были распространены среди французских рабочих. Возрастающий интерес, с каким во Франции, начиная с 1840г., относились к подобным идеям, сделал социализм и коммунизм модными также и в Германии и уже с 1843г. на страницах всех газет стали без конца обсуждаться социальные вопросы. Вскоре в Германии возникла социалистическая школа, идеи которой отличались скорее туманностью чем новизной. Ее главная деятельность состояла в переводе фурьеристских, сен-симонистских и других теорий с французского языка на темный язык немецкой философии. Приблизительно в это же время образовалась и немецкая коммунистическая школа, коренным образом отличающаяся от этой секты.
В 1844г. произошли восстания силезских ткачей, за которыми последовало восстание рабочих ситценабивных фабрик Праги. Эти восстания, которые были жестоко подавлены, — восстания рабочих, направленные не против правительства, а против предпринимателей, — произвели глубокое впечатление и дали новый толчок социалистической и коммунистической пропаганде среди рабочих. Так же подействовали хлебные бунты в голодном 1847 году. Короче говоря, подобно тому как основная масса имущих классов (за исключением крупных феодальных землевладельцев) объединилась вокруг знамени конституционной оппозиции, рабочий класс больших городов видел средство к своему освобождению в социалистических и коммунистических учениях, хотя при существовавших законах о печати его можно было познакомить с ними лишь в очень незначительной степени. Конечно, нельзя было ожидать, чтобы у рабочих были очень ясные представления об их собственных потребностях: они знали только, что программа конституционной буржуазии не содержит всего, что им нужно, и что их стремления отнюдь не укладываются в рамки идей конституционализма.
В Германии не было в то время особой республиканской партии. Немцы были либо конституционными монархистами, либо более или менее ясно определившимися социалистами и коммунистами.
При наличии таких элементов малейшее столкновение должно было привести к серьезной революции. В то время как единственной надежной опорой существующей системы оставались высшее дворянство и высшие чиновники и офицеры; в то время как низшее дворянство, торгово-промышленная буржуазия, университеты, школьные учителя всех рангов и даже часть низших разрядов бюрократии и офицерства — все объединились против правительства; в то время как за ними стояли недовольные массы крестьянства и пролетариата крупных городов, массы, которые пока еще поддерживали либеральную оппозицию, но уже необычным образом поговаривали о своем намерении взять дела в собственные руки; в то время как буржуазия была готова свергнуть правительство, а пролетариат готов был свергнуть вслед за тем буржуазию, — правительство упрямо следовало по пути, который неизбежно должен был привести к столкновению. В начале 1848г. Германия стояла на пороге революции, и эта революция несомненно вспыхнула бы даже и в том случае, если бы ее наступление не ускорила февральская революция во Франции.
Какое действие оказала эта парижская революция на Германию, мы увидим в следующей статье.
Лондон, сентябрь 1851г.