Воистину велика изначалъность юань знака Цянь!

Дата: 2025-06-02; Просмотры: 13

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Тьма сущностей берет [отсюда] начало,

Поэтому [они] объединены Небом.

Движет облака, вызывает дождь,

Распределяет по родам сущности, вливает формы,

В великой ясности конца и начала,

Шесть положений образуют время,

Время едет на шести драконах,

и так управляются Небеса.

Дао знака Цянь в изменениях-преображениях,

Категоризирует и направляет природу, снн,

и судьбу, мин.

Сохраняет великую гармонию,

Поэтому "в выдержке удача".

Появляется глава над всеми сущностями,

Все государства процветают в умиротворении.

ДЕПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ[61]

Мы видим теперь, что постоянство в Переменах — это просто часть жизни. Жизнь не статична, не задана раз и навсегда, она вечно то вздымается, как струя фонтана, то опадает. Постоянство она сохраняет в движении. Мы видим теперь, что постоянство в Пе­ременах восходит к принципу знака Сяо чу, «Удержи­вание малым», которое делает «Творящее», Цянь, ви­димым. Проявление «Творящего» происходит в соответствии с неотменимыми законами и предпола­гает, в случае знака Сяо чу, полное самоотречение. То что может заставить Цянь, «Творящее», проявиться в существующем, само должно исчезнуть, раствориться в акте творения. Оно лишается собственного бытия превращаясь в энергию, необходимую для воплощения нового в грядущем. Сюнь гуа в этом знаке можно срав­нить с мостом между прошлым и будущим.

Да чу, 26 Удерживание великим»

Но все сказанное ранее останется незавершенным, если мы не рассмотрим еще один аспект постоянства в Переменах, представленный в знаке Да чу, «Удерживание великим» . Он вплот­ную приближает нас к реальности, хотя на на неискушенный взгляд, кажется, мало чем отличается от знака Сяо чу, «Удерживание малым» . В Сяо чу «Творя­щее»,

Цянь, Небо, — внутри, а Сюнь, «Мягкость», «Про­никающее», Ветер, — снаружи. Единственная слабая черта должна удерживать весь гуа, когда Ветер проно­сится по Небу, нагоняя дождевые тучи. В Да чу подат­ливых черты уже две, а внизу — по-прежнему три сильные черты. Цянь, «Творящее», Небо, теперь внизу, а вверху — Гора, Гэнь. Но разница между знаками Сяо чу и Да чу измеряется не количеством черт, и прибав­ление податливой черты совсем не означает усиления сдерживающего начала. Различие лежит в форме со­ставляющих первичных гуа. Вверху Гэнь, Гора, «Покоя­щееся» , — и появляется что-то ощутимо реальное: Небо в недрах Горы.

Мифы многих народов рассказывают о небе внут­ри горы. Снова и снова возникает образ чего-то мас­сивного, высокого, мощного, содержащего полость или пещеру, внутри которой — небо, небо хотя отличаю­щееся от привычного нам, но исполненное творческой силы. Этому миру дано проявлять формы, и однажды он явится в сущее как провозвестник золотого века. Не только в наших немецких сказаниях, но также и в далекой Азии встречается идея неба-пещеры.

Часто, почти всегда такие сказания являются ме­тафорами чего-то происходящего внутри человека. Так­же и здесь: творческие силы укрощены и собраны вое­дино «Покоящимся», Гэнь. Творческие силы, стре­мящиеся вырваться наружу, резко тормозятся; задер­жанные таким образом, они создают форму, которая не только находит выход в виде идеи, но процесс про­должается до тех пор, пока они не станут частью ре­альности.

«Туань», «Суждение», к знаку «Удерживание вели­ким»: «Да чу, УДЕРЖИВАНИЕ ВЕЛИКИМ. Благоприятна вы­держка. Не вкушать дома — к удаче. Благоприятна пе­реправа через великий поток». «Образ», «Сян», гласит: «Небо внутри Горы: УДЕРЖИВАНИЕ ВЕЛИКИМ. Цзюнъ-цзы так познает многие речения древности и деяния про­шлого, воспитывая Дэ, суть».

Прежде всего необходимо преодолеть субъектив­ность. Внутренние творческие силы должны плодотвор­но использоваться в окружающем мире. Возможна сле­дующая интерпретация образа: нижняя податливая черта, порождаемая отрицательным полюсом, указы­вает на эмоциональную сферу. Эмоции — Ветер, несу­щийся по Небу — могут быть мощным стимулом, но они настолько подвижны, что одна сменяется другой прежде, чем возникающая форма воспримет какое-либо влияние. Эмоции проносятся как шторм, бесследно ис­чезая, — и все остается по-прежнему. Поэтому эмоцио­нальное начало, вегетативный аспект чувствительнос­ти, само по себе не способно создать ничего прочного. Оно стимулирует, начинает, но никогда не доводит до конца.

Средняя податливая черта обозначает субъекта. Она находится в позиции правителя, на границе сознания. Это — сознание «Я». Но «Я» само по себе не обладает никакой особой силой. Его можно сравнить с лучом прожектора, разрезающим пространство эмоций. В све­те «Я» все представляется другим, и только сам луч, кажется, остается неизменным. Но это не так, поскольку освещаемое им пространство тоже находится в посто­янном движении. Перед нашими глазами течет поток без начала и конца. Попадая в луч прожектора, воды на секунду вспыхивают мириадами огней и опять воз­вращаются во тьму. Таково «Я», на фундаменте кото­рого зиждятся все наши построения, хотя само оно столь же непостоянно, как и все остальное. Непосто­янство «Я» дает о себе знать даже на протяжении од­ного дня. Только потому, что мы вообще способны вообразить постоянство, мы приписываем стабильность собственному «Я». В действительности у него нет даже непрерывного существования. Сознание периодически отключается — во сне, в состоянии обморока, когда мы мечтаем. Но жизнь не останавливается во мраке бессознательного. Мы пробуждаемся, и память подска­зывает, откуда начать. Мы сопрягаем новое со старым, привычно не замечая разрыва, и так поддерживаем идеальную картинку «Я», стабильного в любых пере­менах.

Иллюзорность этой картины яснее, чем кто-либо другой, осознал Будда. Он считал «Я» источником всех страданий. «Я» создает неразрешимое противоречие. Так как оно абсолютно бестелесно, оно всегда обязано своим существованием чему-то вне себя. Раскол необ­ходимо присутствует в «Я», потому что «Я» находит нечто, не излучающее собственного света, и светит че­рез него. Что мы обозначаем как наше «Я»? Тело ли это, которое неузнаваемо меняется в течение каких-нибудь трех-четырех лет? Или это что-то происходя­щее в душе, постоянства в которой ничуть не больше, чем в теле? Любовь? Ненависть? Жадность? Отвраще­ние? Эмоции приходят и уходят; радость и страдание вечно сменяют друг друга. Неизменным кажется лишь стремление к счастью и желание избежать беды. Но стремления эти, похоже, лишь еще крепче привязыва­ют человека к преходящему. Стремление к счастью и бегство от несчастья, страх и надежда отравляют жизнь больше всего. Они лишают нас даже тех моментов, когда «Я» по крайней мере реально. Они лишают нас настоящего, отбрасывают к призракам прошлого, к его магическим образам и одновременно отнимают их и манят потерянным раем. Или же эти чувства увлекают нас вперед, в лишенное качеств, туманное будущее, которое спешит нам навстречу из мрака на свет «Я». И мы устремляемся к нему в наших мыслях, страшась и надеясь, теряя последнюю возможность насладиться, хотя бы на секунду, тем, что есть.

Поэтому Будда считал жизнь иллюзорной. Иллю­зорность не означает невещественности; здесь подра­зумевается, что основное свойство иллюзии — страда­ние. «Я» не существует, это всего лишь конгломерат состояний души, которые кажутся реальными, покуда находятся в поле внимания, где они обрастают отличи­тельными признаками. Но само «Я» остается тем же — несуществующим, пребывающим в плену преходяще­го. Сама по себе мимолетность не вызывает страдания. Каждое мгновение замкнуто на себя и, каким бы ужасным оно ни было, минет секундой позже. Радость или страдание — в текущем моменте они одинаково не существуют. Только желания и жадность «Я» раскру­чивают колесо страданий. «Я» тянется к иллюзорной пище преходящего. Но насытиться иллюзией невоз­можно, и поэтому желания всегда вспыхивают с новой силой.

К такому обескураживающему выводу пришел Буд­да, направив неизвестные нам, европейцам, энергии на анализ «Я»-комплекса. Будда использовал абсолютно незаинтересованную мысль и свою интуицию для со­здания точного и острого инструмента, противостоять которому невозможно. Спасение пришло к Будде, так как Ничто обретает силу, чтобы растворить все, что существует. В то самое мгновение, когда «Я» разорва­но на части, мы понимаем, что это не разорванность «Я». Что это — мимолетная эмоция, движение жизни, порождающее и увековечивающее жадность и невоз­можность насытиться. Мы узнаем его по бессмыслен­ности, по собственной зависимости от этого бесконеч­ного потока из глубины. Когда это становится очевид­ным — благодаря проницательности, с которой Будда растворяет сущее, всю жизнь, — «Я» исчезает. Без «Я» материальное существование может еще про­должаться какое-то время, как вращается по инерции гончарный круг после того, как гончар завершил свою работу. Но цикл уже не возобновится. Спасе­ние пришло.

От этой суровой концепции жизни не отделаешься парой красивых слов. Это бездна, в которую необходи­мо решиться заглянуть хотя бы раз, чтобы получить право высказать свое мнение. Если человек не готов сам последовать за мыслью Будды, пройти с ним весь трудный путь, он не сможет предложить ничего вза­мен, потому что концепция Будды радикальна и окон­чательна.

И все-таки «Книга Перемен» предлагает иной взгляд на мир, хотя бытие во времени и пространстве в ней не более постоянно, чем в учении Будды. Для создате­лей «И цзин» очевиден факт, что изменение не имеет начала и что оно воспроизводится бесконечно. Из «И цзин» также явствует, что все преходяще, что вещи не обладают собственной реальностью, но являются лишь сиюминутными воплощениями чего-то иного. «Книга Перемен», как и китайская мысль в целом, признает, что, если человек позволит вещам превратить его в вещь, он будет страдать — от внутреннего конфликта, ибо человек — не вещь, но субъект. Он будет страдать как объект, с которым сам отождествит себя. Человек сам создает источник своих страданий, поэтому с этих по­зиций преодоление учения Будды возможно. Хотя сло­ва следует выбирать осторожнее. Преодолеть учение Будды, конечно, невозможно. Мы можем только по­ставить его рядом с другим учением, которое, в свою очередь, самодостаточно. Есть два пути (и не думаю, чтобы нашелся третий), две альтернативы существова­ния, и индивид выбирает то, что диктуют ему его судь­ба и природа.

Вернемся к знаку Да чу:

Мы уже говорили о четвертой черте и описали ее как слабую черту вегетативной жизни, эмоций, чувствительности. Мы говорили и о пятой черте, также слабой, — черте субъективного опыта. Осталась верх­няя сильная черта, черта Неба, «Творящего», Закона. Над вегетативной жизнью ощущений и примитивной чувствительности, над колебаниями субъекта между страхом и надеждой и над всем проистекающим из этого стоит Господин, который больше не является субъектом. Это — Небо, Цянь, «Творящее», сила, ко­торой можно давать разные имена. Благодаря такой структуре Дао (как бы мы его ни называли) господ­ствует над сознательным и эмоциональным аспектами в человеке. Так в знаке Гора (Гэнь, «Пребывающее», «Покоящееся») обретает форму упрочившаяся внутри себя троичность^1[62]. Ничто преходящее не сохраняется. Но то, что действительно существует, — наша челове­ческая сущность, управляемая Небом, возможная в любом из нас, — это может обладать постоянством. Как организм, с которым ни сила, ни время не могут ничего поделать, это — вечное движение, имеющее форму, но не застывшее. Хотя оно слито с формой, но течет вместе с потоком жизни.[63]

В этом — тайна. В этом — сила, которую символи­зирует гора, улавливающая и воплощающая форму «Тво­рящего», Цянь. Для китайцев гора — космическое яв­ление, не просто куча камней и земли, но центр; мы могли бы сказать — центр магнитных и электрических сил. Вокруг горы всегда что-то происходит. К ней сте­кается жизнь, испарения поднимаются с земной по­верхности и собираются над ней, из покрова тумана, окутывающего гору, проливается благодатный дождь. На горе растут деревья и травы. Туда слетаются птицы, там живут звери. Живые организмы покрывают гору словно тонкий зеленый покров. Все это вкладывается в понятие «гора», поэтому, говоря о горе, человек подра­зумевает прочность и надежность, «Покоящееся», про­должительность существования которого гораздо боль­ше, чем жизнь, для которой оно служит убежищем и укрытием. Гора гарантирует стабильность течению жизни, реагирующему на любое воздействие. В «Покоя­щемся» содержатся три идеи. Во-первых, гора — это оплот, с ней ассоциируется прочность и защищенность. Во-вторых, с горой связан принцип собирания, а соот­ветственно, и надежности. Гора возвышается над ми­ром, притягивая, собирая вокруг себя силы жизни. В-третьих, гора питает и поддерживает жизнь. Гора полна жизни, и все живое преисполнено радости под защи­той горы.

Но самая очевидная из всех тайн, тайна проявле­ния принципа горы, отражена в этом гуа. И явным, и мистическим способом гора питает, собирает и хранит жизнь. Небо внутри Горы, жизнь в долинах, окружен­ных горой.

Теперь, держа это в памяти, попробуем ответить на вопрос: есть ли постоянство в Переменах? Есть ли спасение из беспросветного отчаяния? Как примириться с жизнью, не делая бесповоротного шага самоотрече­ния, о необходимости которого учил Будда? Что де­лать, если мы не хотим растворения в небытии? Запад встречается здесь с Дальним Востоком в общем непри­ятии аскетизма как отрицания жизни. Более того, они едины в стремлении найти средство, которое сделает жизнь вечной, обеспечит постоянство в Переменах. Мы должны адаптироваться к объективной реальности, но избегая причуд нашего эго, малого эго, образованного мелкими повседневными нуждами. Также не имеет смысла приписывать объективность тому, что отража­ют тело и мозг при помощи набора нервных рефлек­сов. Реальность не здесь и не там, и в то же самое время и здесь и там. Человек, который не есть ни «Я», ни «Ты», но который присутствует и в тебе, и во мне. Этот человек не принадлежит ни сегодня, ни завтра, но существует и в «сегодня» и в «завтра»; человек, ко­торый был здесь с самого начала и который будет здесь вплоть до Вечности. Это великое Существо, и я не яв­ляюсь какой-то его частью (такое выражение совсем не отражает сути), но Оно и есть я, потому что челове­чество — это я, а я — человечество, хотя, конечно, обозначенное таким образом существо сразу становит­ся чем-то большим, чем отдельный человек, отдельная эпоха или любая другая ячейка в великой сети отноше­ний, образующих человечество. Это Господь, Дух всех существующих религий. Назовем Его, например, Бо­гом на Небесах и этим перенесем в заоблачные выси, ведь Он превыше всего, что можно помыслить. Но тог­да мы поставим его вне мира и станем восславлять издалека, обрекая на несуществование. Он будет тогда не чем иным, как проекцией человека на пустоту про­странства Вселенной, идеей, оживающей только в лу­чах наших собственных жизней. Или можно назвать Его Мессией, Христом, который ходил среди нас и был одним из нас. Все это — образы, порождаемые необ­ходимостью пережить то, что составляет суть человека. Человек — не сумма, он не слагается из множества индивидов, не выводится как производная от большин­ства. Человек един, но в то же время множественен в проявлении, реализуясь во времени и в пространстве в отдельных индивидах, — ив этом его тайна. Когда же мы пытаемся выйти из изоляции индивидуального су­ществования и отыскать общую основу, когда вместо лучей великого светила, отраженного в осколках зерка­ла, мы обращаемся к источнику света, мы обретаем Дао. Это не Дао Неба и даже не Дао Земли, это Дао Человека, но в нем выражается объективный закон по­стоянства в Переменах.

Так психика человека обретает устойчивость, и он получает энергию, необходимую для проявления при­сущего ему творческого начала. Он ловит, формирует и проводит импульс в жизнь. Собирание и концентра­ция — те действия, которые очищают, обогащают и питают человеческую природу. Энтелехия индивида от­ражает в себе вечное; его жизнь неотделима от Вечно­сти, и только в ней он обретает завершенность. Гете говорил, что все люди бессмертны, но в разной степе­ни. Человек бессмертен постольку, поскольку ему уда­ется постичь вечное значение своей жизни, стать «про­зрачным» для Вечного. Величие бессмертия превыше любых расстояний, но само бессмертие не требует про­странства, ему не тесно нигде.

Поэтому в знаке Да чу, «Удерживании великим», заключена огромная сила — в нем богатство, значение, величие, красота, в нем благо. Нет нужды выбирать по мелочам. Тетиву можно натягивать до тех пор, пока лук не достанет до Неба, пока человек не вместит в себя все. Возможно, что величайшая идея Кун-цзы — это учение об «Удерживании великим», которое соби­рает воедино человеческое существо. Нет необходимо­сти ампутировать члены, освобождаться от чего-то внут­ри себя. Человек может принять себя таким, как есть, со всем, что дано Небом, со всем, с чем пришел в этот мир. Мы можем принять наши добродетели с любо­вью и найти в них удовольствие. И мы можем полю­бить зверя в себе (если позволительно употребить это слово), так как закон воплощения формы должен быть равно применим ко всем аспектам человеческой при­роды. Ибо что такое, собственно говоря, зверь в чело­веке? Что обозначаем мы как зло, понуждение, чув­ственность, что мы зовем грехом? Это внутреннее препятствие, дисгармония. В любом случае, здесь воз­можны два решения. Мы можем быть слишком слабы и не способны стать хозяевами в собственном доме. Тогда зверя необходимо изгнать — и человек бежит в пустыню, удаляется от привычного окружения, как поступил святой Антоний, только для того, чтобы еще чаще встречаться со своим зверем во сне. Я не верю, что человеку вообще когда-либо удавалось избавиться от зверя в себе. Пожалуй, психоанализ делает важное, полезное дело, показывая зоопарк, который мы таска­ем внутри. Психоаналитик вводит нас в эту компанию и говорит: «Ну, давай же, покажи, как ты поладишь с этим зверьем». Это — часть тебя. Если ты собираешь­ся их уничтожить, приготовься с каждым убийством расставаться с частью себя самого. Мудрость Кун-цзы в том, что он сдерживал, не убивая. Он ни в коем случае не призывал к анемии аскетизма. Потому что, конеч­но, даже самого свирепого льва можно усмирить голо­дом, но, получив свободу, он станет еще кровожаднее.

Разумнее просто принять себя как есть, отнестись с мягкостью даже к собственному дикому зверью. Но следующим шагом надо показать, кто настоящий хозя­ин. Сила Кун-цзы в том, что он приручает. Зверей не лишают жизни, но держат под контролем. Успех состоит в установлении порядка в себе самом, в иерархизации высокого и низкого, важною и не­важного. Все, каким бы незначительным оно ни казалось — самое низ­кое, самое обыкновен­ное, — имеет право быть включенным в об­щий порядок. В нем любая вещь находит свое место. И грех тоже. Грех ценен как источ­ник силы, и если пра­вильно выбрать возницу, то грех будет исправно «тянуть воз». Поэтому задача — гармонизиро­вать внутренние энер­гии, чтобы большое ста­ло большим, а малое — малым. Недопустимо, чтобы в положении пра­вителя оказалось малое, а великое не имело бы возможности реализа­ции, оставаясь внизу. Все должно встать на свое место на Небе, заклю­ченном в Горе.

Тогда приходит искупление. Грех превращается в мощь. Человек перестает быть тварью земной благода­ря присущей ему способности стать выше греха, жить там, где правит Дао. В «Книге Перемен» Кун-цзы го­ворит о том, как этого достичь. По Мэн-цзы[64], великое и мелкое есть в каждом, но великий человек отождествляется с великим в себе, а низкий — с мелким. Если ориентироваться на лучшее в себе и сообразно с ним формировать и удерживать себя, становится возмож­ным совершенствование.

И еще одна тайна: удержать силой невозможно. По крайней мере, на четвертом и пятом уровнях Да чу. Четвертая черта, министр, символизирует чувствен­ный мир; пятая, правитель, — личностную сферу. Они обе слабые, но благодаря соответствию Закону обрета­ют мощь; в них воплощен Закон, облаченный в красо­ту и не омраченный строгой необходимостью. Закон сулит удовольствие, его охотно соблюдают из-за притя­гательности. В этом тайна правильного поведения, ли. Я не буду останавливаться на этом подробно, скажу только, что правильное поведение, нормы которого принимаются добровольно, это, с одной стороны, за­кон красоты, радующий сердце, а с другой — закон, усмиряющий опасные аспекты как Неба, так и внут­ренней природы человека.

Перед нами открывается следующая возможность. «Суждение», «Туань», гласит: «Благоприятна выдержка. Не вкушать дома — к удаче. Благоприятна перепра­ва через великий поток». «Не вкушать дома» означает непривязанность к «Я», возможность спокойно выйти к людям, легко покинув орбиту своего незначительного «Я», броситься в битву жизни, где потенциальности воплощаются в формы. Здесь насущны не хлеб и вода, не мясо или овощи, но движение духа, импульс стре­мящегося к проявлению «Творящего», Цянь. В нем пища, и об этом, о способности поймать импульс и оформить хаос, говорится в «Суждении», «Туань». По­этому благоприятна переправа через великий поток. Благоприятно омовение: душа должна пройти через свя­щенное очищение, прежде чем вступить в божествен­ные кущи Неба. В знаке Да чу человек получает воз­можность перерасти свое маленькое «я», он становится частью мира и обретает постоянство в изменении.

«Образ», «Сян», подтверждает: «Небо внутри Горы: УДЕРЖИВАНИЕ ВЕЛИКИМ. Цзюнь-цзы так познает мно­гие речения древности и деяния прошлого», — потому что и здесь мы найдем человека. Здесь находит выражение не традиционализм и не ложно понятый кон­серватизм, но Закон, который всегда был и есть, За­кон, определяющий существование тех, кто занят вос­питанием характера. Превращение двух нижних черт знака Да чу, «Удерживание великим» , дает знак Гэнь, «Покоящееся», Гору .

Гэнь, 52 «Покоящееся»

Превращение сильно изменяет конфигурацию знака Да чу. Текст к первой черте гласит: «Начальная девятка: есть опасность, благоприятно перестать», ко второй: «Девятка вторая: с повозки сняты колесные оси».

Если то, что мы узнали, осталось непонятым, эти два текста производят мрачное впечатление. Оба не сулят в настоящем и близком будущем ничего хороше­го, ничего похожего на настоящее дело, свободное твор­чество, беспрепятственное развитие. Текст к началь­ной черте предупреждает об опасности: лучше остановиться. В истории человечества день сменяется ночью, ночь — днем. В продолжении дня важно дей­ствовать, потому что с наступлением ночи действие ста­новится невозможным. В этом нет никакого особого пафоса: ночь — время, когда нельзя действовать, — не вечна, это не ад и не смерть, а просто пора, когда жизнь уходит под землю, когда она ускользает от вли­яния сознания, когда затруднения служат сигналом для остановки, смены ритма. Тело подает свои сигналы болью. Боль направляет внимание на место, где разви­вается болезнь, она помогает осознать необходимость остановки, чтобы в действие могли вступить целитель­ные силы природы, времени, отдыха. Так же подает сигналы жизнь, предостерегая от опасности. С этим не имеет смысла спорить не потому, что так написано в «Книге Перемен», но потому, что сама наша реаль­ность, время, в котором мы движемся, содержит опас­ность. Об этом говорит и астрология, и просто трезвый, непредвзятый взгляд на ситуацию показывает, что опасность висит в воздухе. Глупо было бы не замечать этого. Хотя, конечно, куда приятнее и утешительней просто отрицать опасность и идти напролом. Но это проходит без последствий, только когда опасность мимолетна. Траншею можно взять натиском, если она достаточно узка, и сделать невозможное возможным. Пусть процветает человек, который не утратил внут­ренней гибкости и поэтому может пренебречь опасно­стью, с тем чтобы преодолеть ее. Он обладает боже­ственным даром, который стоит хранить. Ибо лишь тот молод, кто не теряет это сокровище. Остальным же следует положиться на благоразумие и сохранять трезвый взгляд на вещи. В особенности если опасность не привязана непосредственно к настоящему моменту и, следовательно, преодолима собственными силами, но является частью объективного мира. Тогда не стоит ра­страчивать понапрасну силы, лучше их экономить, по­тому что опасность, ставшую частью ситуации, нахра­пом не одолеешь. Кто проявляет излишнюю активность во время ночи, кто живет так, как если бы на дворе стоял день, ничего не достигнет. Он повредит и себе, и другим. Отсюда возникающий в тексте ко второй чер­те образ повозки. Повозке бы ехать вперед. Повозка, колесо — это символ Неба внизу. Небо похоже на колесо, вращающееся само по себе и побуждаемое к движению Цянь, «Творящим», которое является квин­тэссенцией Неба. Но сейчас нужно снять колеса с осей — не от большой радости, но в знак самоотрече­ния. Самоконтроль необходим, чтобы принять время ожидания, чтобы без сопротивления снять повозку с колес. Это действие должно быть добровольным. В тек­сте к другому знаку говорится, что колеса повозки от­валиваются. Но, к счастью, в этом гуа такое не грозит. Нам дана возможность приспособиться к новой ситуа­ции. Хотя положение серьезно, ведь движение оста­навливается. Нижний первичный гуа Цянъ, «Творящее», превращается в Гэнь, «Покоящееся». Теперь Гэнь и ввер­ху, и внизу, то есть таинственное знание Горы здесь удвоено. Поэтому текст к знаку Гэнь гласит: «ПРЕБЫВА­ЕШЬ, Гэнь, в спине, не замечая своего тела. Выходя во двор, не видишь своих людей. Нет позора». И образ: «Сдвоенная Гора: Гэнь. Мысли цзюнь-цзы так не поки­дают его положения».

Покой, пребывание всегда плодотворно. Потому что в Китае к горе относятся как к месту смерти, но также и как к месту, дающему начало новой жизни. В знаке Гэнь северо-восток — это точка, где соприка­саются жизнь и смерть, день и ночь. Возможно ли, чтобы постоянство в Переменах не потерялось на этой грани?

Эти две замечательные фигуры находятся над вхо­дом в Маулбронский (Maulbronn) монастырь. Выре­занные из камня над створками ворот, они сродни друг другу по типу изображения, но абсолютно различны по идее. Одна розетка изображает щупальце, враща­тельное движение которого уходит в бесконечность, а та, что рядом, расцвела розой, в цветении которой про­глядывает контур божественного космического креста. В кресте содержится огромная сила, но она покоит­ся — покоится, не тревожа глаз и свободная от внут­реннего напряжения. Я не знаю, какой смысл вклады­вали маулбронские монахи в эти розетки над дверями своего монастыря. Может быть, они хотели намекнуть на возвращение из хаоса жизни в покой монастыря как пристанище чистой медитации? Какова бы ни была причина, выраженная мысль полна глубокого значения. Есть две возможности. Вот жизнь во всей ее суете, ко­торая наконец обретает покой, покой сконцентриро­ванной энергии. Это перспектива, которая открывает­ся внутреннему взору, когда человек выходит из долгого медитационного упражнения, забыв, что у него есть тело. «Я» не мешает, и человек начинает видеть более глубокие слои своей личности, достигая в этом внут­реннем переживании уровня бессознательного. Более того, «выходя во двор, не видишь своих людей». Это перспектива, в которой получает форму то, что суще­ствует объективно, подобно видению Ореста[65], когда он в кратком приступе безумия взглянул вверх и вдруг уз­рел грозных воинов, пребывающих в полном согласии. Когда-то разившие и убивавшие друг друга мирно ше­ствовали вместе, и скорбь его утихла на миг, пока во вспышке безумия-просветления длилось видение могуще­ственной, вечно спокойной Неподвижности.

Все — ради этого момента; но, чтобы открылся внутренний взор, прежде следует отгородиться от внеш­него и в покое «Пребывающего» воздвигнуть внутри себя Гору, Гэнь. Остановиться, но не умереть, прерваться на переходе от старого к новому. Принесет ли новый день трудности и сражения, принесет ли он опасность или принудит снять повозку с колес — нельзя терять присутствия духа. Наоборот, мы хотим оставаться сво­бодными от беспокойства, порождаемого опасностями и препятствиями. Человеку необходимо снова и снова переживать божественные моменты внутреннего ви­дения: они приносят покой, в котором собирается ди­намическое напряжение и тем самым обновляется жизнь.

Сейчас мы между старым и новым. В период солн­цестояния освобождается энергия, необходимая для освоения накопленного в прошлом цикле. Будем наде­яться, что сможем направить и использовать получен­ный импульс в соответствии с законом постоянства в изменении.

СМЕРТЬ
И
ОБНОВЛЕНИЕ

I

По китайской представлениям, все существую­щее в феноменальном мире обусловлено парами противоположностей — свет и тьма, позитивное и не­гативное, Ян и Инь. В метафизической сфере основная пара противоположностей проявляется как жизнь и смерть. И не случайно, что один из древнейших китай­ских документов определяет счастье человека как об­ретение смерти, которая увенчает жизнь — его жизнь. А величайшее возможное несчастье — преждевремен­ная смерть, обрывающая жизнь, вместо того чтобы за­вершить ее. В этом мировосприятии темное, сопро­вождающее свет, — не просто отрицательная проти­воположность жизни; само его присутствие, его форма сразу определяет место светлого аспекта, жизни. Не из особой осторожности и не из-за суеверия древние муд­рецы воздерживались называть человека счастливым при жизни. Очевидно, что значение жизни до определен­ной степени зависит от находящегося за ее предела­ми — от тьмы, навстречу которой мы движемся.

Но размышление на эту тему требует мужества; страшащийся смерти не вправе говорить о ней. Воспита­ние в себе бесстрашия должно превратиться в привыч­ку — бесстрашный встречает будущее лицом к лицу и способен признать и принять все без попыток к бегству.

Что думали о проблеме смерти в Китае? Прежде всего, сама проблема ставилась по-другому. В сознании европейцев жизнь и смерть представляются абсолют­ными антитезами, непересекающимися отрезками вре­мени неравной продолжительности. Жизнь коротка, она длится семьдесят, восемьдесят, может быть даже сто лет и имеет начало во времени. Но, несмотря на крат­кость, жизнь полна глубокого значения. От нее зави­сит, где человек встретит Вечность — понимаемую как бесконечность времени, — на Небесах или в аду. Веро­ятно, эта концепция пришла из персидской культуры и была воспринята христианством вместе с некоторы­ми понятиями платонизма. Современных европейцев эта концепция по большей части не удовлетворяет, но заменить ее нечем. Мы согласны с одной половиной — с тем, что человеческий век короток, но другая вызы­вает у нас сильные сомнения.

На Востоке, тем не менее, понятие реальности вос­принимается несколько иначе. Жизнь — которая ка­жется нам такой важной — словно теряет часть своего блеска. Она не столь реальна, как привыкли мы. Ибо сама реальность на Востоке в пределе означает лишь видимость, то, что существует лишь между двумя по­люсами основной пары противоположностей. И если, с одной стороны, жизнь не представляется оплотом реальности, то и мир теней, мир смерти, с другой сто­роны, также не осмысляется как нечто однозначно от­рицательное. Ночное время включается в более широ­кий контекст жизни и смерти. Такое восприятие соотносит и жизнь и смерть в равной мере с миром видимости, в то время как бытие лежит выше, чем то или другое, отдельно взятое.

На Востоке считается, что все, у чего есть начало, также будет иметь конец. Жизнь, которая начинается во времени, неизбежно во времени и закончится. И наоборот, то, что подошло к концу, должно начаться вновь. Жизнь, завершившись во времени, возобновится во времени. В восприятии мира, где главным свой­ством изменений является цикличность, день и ночь одинаково значимы, жизнь и смерть равно весомы. Идея цикличности естественно рождается из общения с при­родой. Осенью опадают листья и сок уходит из ветвей, но мы знаем, что за этим концом обязательно последу­ет новое начало. Солнце и весна вернутся, сок опять заструится по тканям, достигая самых тоненьких вето­чек, и на месте опавших листьев распустятся новые.

Господствующие на Дальнем Востоке представле­ния о жизни и смерти допускают несколько интерпре­таций значимости человеческой жизни. Обратимся сна­чала к концепции Кун-цзы. Конечно же, Кун-цзы думал об этом, но выражал свои идеи с большой осторожно­стью. На вопрос его ученика о смерти он сказал: «Не зная жизни, откуда узнать о смерти?»[66] Другой раз, когда один из учеников спросил, есть ли у мертвых сознание, он сказал: «Если я скажу, что у мертвых есть сознание, может возникнуть опасение, что почтительные сыно­вья и послушные внуки начнут пренебрегать своими живущими родственниками ради мертвых. Если же я скажу, что у мертвых нет сознания, может возникнуть опасение, что не понимающие своего долга сыновья не позаботятся о достойных похоронах родителей. Подож­ди, пока умрешь, тогда ты узнаешь сам»[67]. То есть Кун-цзы считал, что лучше оставить простых людей в неве­дении. Не догма и не кредо веры должны определять поведение, но исключительно личные качества челове­ка. Пусть человек поступает так, как велит ему внут­ренний голос. Поэтому Кун-цзы отказался создать дог­му, предпочтя вывести мораль и поведение за пределы сферы влияния двух величайших врагов человечества — страха и надежды.

Высказываться о смерти конфуцианство отказыва­лось далеко не всегда. Наоборот, оно рисует ясную кар­тину отношения человека к жизни и смерти, и только невежество извиняет расхожее мнение о Кун-цзы как о рационалисте, моральный кодекс которого — нес­колько приземленный, насквозь буржуазный — вот уже многие века довлеет над миллионами китайцев. Такое представление о Кун-цзы повторялось столько раз, что за давностью кажется единственно возможным. Иска­жение идей Кун-цзы, вероятно, связано с тем, что они попали в Европу на волне Просвещения, когда именно такая фигура вызывала глубокое уважение. Времена изменились, но образ человека уже прочно вошел в историю.

Каковы же, без предвзятости, представления кон­фуцианства о смерти? В первоначальном виде они из­лагаются в так называемых «Крыльях», «И», которые приписываются Кун-цзы и его школе и были включе­ны в состав «И цзин» еще до нашей эры. Феноменаль­ный мир строится в текстах «Крыльев» на полярности, которая может быть обозначена как полярность Неба и Земли, света и тьмы. Эти два принципа описаны так: «Смотря вверх, созерцаешь небесный узор (вэиь); смот­ря вниз, наблюдаешь структуры Земли. Так познаешь причины темного и ясного (ю-мин). Приходишь к ис­току и обращаешься к концу, по этому познаешь уроки рождения и смерти Ци[68] и семя, цзин, образуют сущно­сти; уход анимуса[69], хунь, образует изменения, бянь. По этому познаешь состояние духов-бесов, туй, и духов-божеств, шэнь» («Да чжуань» 4.2). Соединение семе­ни, цзин (подобного образу, идее), и силы, ци (подоб­ной субстанции, получающей формы), дает начало живой материи. Но это не все. Еще есть сознание, ус­тремленное вверх (анимус, хунь), в котором уже зало­жен прообраз человека. Соединение сознания, пред восхищающего будущие образы, или духовного, с при­родой (силой, ци) дает жизнь душе. Результат этого соединения — не смесь, а структура, построенная на напряжении между полюсами противоположностей, которое, в свою очередь, порождает в созданной струк­туре вихревое движение. Поэтому жизнь души прохо­дит между этими двумя полюсами — полюсом силы и полюсом сознания. Собственное движение структуры привлекает элементы извне, захватывает и формирует их по своему образу.

Главное свойство жизни — дуальность. Считается, что с первым криком ребенка два основных принципа, единых в утробе матери, разделяются, и до конца че­ловеческой жизни им уже не обрести друг друга. С этого момента сознание становится зрящим и познаю­щим. Глубже расположено воспринимающее, еще глуб­же находится чувствующее. Максимальная глубина — это царство силы, органического. Но к нему у созна­ния нет прямого доступа, и поэтому нет возможности превратить эту силу в послушный инструмент. Сфера органического — это инструмент, с которым духу — обладающему большей или меньшей силой — прихо­дится бороться. Итак, ясно, что сознание и сила разде­лены. «Анимус, хунь, уходит, и анима, по, опускается в глубины», то есть в момент смерти принципы прини­мают различные формы. Они сосуществуют на протя­жении целой жизни в обманчивом единстве внутри тела, так как китайцы отождествляют личность (пер­сону, фактически, маску) с телом. Тело — начало, объе­диняющее силы, которые проявляются как душа чело­века. Но в пределах тела функции и действие этих сил очень сильно различаются. Только мудрец может при­вести их в гармонию, поместив себя в центре движе­ния. Смерть разрушает тело и вместе с ним — обман­чивое единство человеческого существа. В «Шан шу»[70], «Книге преданий», смерть правителя описывается как одновременно «восхождение и нисхождение». Прин­ципы, сосуществующие при жизни человеческого тела, таковы, что один — по, анима, душа — опускается а другой — хунь, анимус, подобный духу, — поднимает­ся. После разделения принципов все, что опускается обречено на разрушение. Анима поэтому распадается вместе с телом. Но распадение не означает полного разрушения. Так, европейцы считают, что в процессе разложения телесное подвергается реорганизации. Плоть не исчезает, а поглощается другими органичес­кими соединениями и входит в состав различных орга­нических веществ. А китайцы исходят из того, что те­лесная душа, хунь, складывается из множества отдельных составляющих, не подверженных полному уничтожению, и хотя все они идут вниз вместе с веще­ством, которым они когда-то управляли, и поэтому более не образуют личности, они все-таки продолжают су­ществовать в виде стремлений или сил. Рассеивание материальных элементов влечет за собой также и рас­сеивание элементов психики, которые, покинув одну сущность, тут же готовы возродиться в другой. Этот процесс непрерывен. Мертвые останки поддерживают преемственность жизни, новая жизнь наследует орга­нические и психические элементы старой. Из такого восприятия естественно вытекает широко распростра­ненная в Китае вера в душу Земли, которая становится частью живущего на ней человека. Силы жизни, исхо­дящие от Земли и возвращающиеся в нее, оказывают влияние на развитие человека. Местность можно срав­нить с жизнехранилищем, которое создает вокруг оп­ределенную, легко узнаваемую, атмосферу. Идея, что мертвые никогда не разрушаются до конца, но про­должают существовать как дух места, настолько эмо­ционально наполнена, что на ее фоне даже представле­ния европейцев о расе кажутся бледными. Это связано с важностью наследия для китайцев. Каждое поколе­ние наследует великой череде предков, покоящихся ныне в отеческих могилах. И отсюда убежденность, что китаец должен быть похоронен на родине. В мес­то, откуда он родом, он должен возвратиться после — не только его тело, но и его психическая структур3- И поэтому даже те китайцы, которые мало что помнят о своем прошлом, которые давно живут и работают за границей, будут отказывать себе во всем, чтобы скопить деньги на последнее путешествие — возвращение своих останков на землю предков. И по этой же причине китайцы подвержены частым и рез­ким приступам ностальгии, когда они находятся вдале­ке от родных мест, разлучены с землей предков. С этим связан и восторг, охватывающий китайца по возвраще­нии на родину. Мне случилось увидеть поэта Сюй Цзи-мо[71], когда он ступил на китайскую землю после года, проведенного в Европе. Я никогда не забуду, как он воскликнул: «Здесь эта земля, здесь эти реки, эти дере­вья, моя плоть и кровь, отсюда я пришел, отсюда моя жизнь, я опять дома!» Так цикл жизни, упадка и смер­ти постигается не как теоретическое понятие, а в не­посредственном переживании.

Кроме растительной души, по, управляющей пло­тью, есть другая душа, хунь, которую я называю «ани­мус». Я ни в коем случае не хочу сказать, что это душа высшего порядка. Качественная оценка в этом случае неприемлема. Анимус, хунь, представляет собой ско­рее интеллектуальный и духовный аспект, точнее, ду­ховно восприимчивое начало психики. Дух как тако­вой не есть нечто, что человек получает готовым; духовная сфера создается в течение жизни. Возможно, жизнь для того и существует, чтобы это произошло. Согласно конфуцианской школе, хунь, духовная душа, и после смерти обладает некоторым сознанием. Как тело не сразу разлагается, но еще сохраняет какое-то время прежнюю форму, так и психика не распадается полностью с наступлением смерти. Принципы разде­ляются, один остается с телом, другой покидает его, но поскольку полностью связь между душой, хунъ, и те­лом не прерывается, тело сохраняет способность к вос­приятию. Так, мертвые слышат, о чем говорится во­круг. И потому в Китае принято не говорить ничего дурного в помещении, где лежит умерший. Чтобы раз­деление души и тела завершилось благополучно, следу­ет вести себя как в присутствии живого.

В целом, в традиционном китайском мировоззре­нии преобладает динамическое осмысление мира. На­пример, вещество, «материя» воспринимается китай­цами не как инертная масса, а как состояние энергии.

Дух, хотя и не превращается в материальную суб­станцию, является формой существования. Существует определенное, духовное направление развития созна­ния. В этом качестве основание, на котором покоится дух, весьма ненадежно, — если только в течение жиз­ни он не сконцентрируется настолько, что вокруг него образуется тонкое тело — тело мыслей и дел, тело духа, которое может служить опорой, когда наступит время расстаться с материей, не способной более служить при­ютом сознанию. Это психическое тело поначалу очень хрупко, и только величайшие мудрецы могли использо­вать его после смерти.

Обычные же люди после смерти нуждаются в по­мощи живых. Так возникает культ предков. Жертво­приношения предкам дают жизнь психическим эле­ментам умерших в почтительной памяти потомков. Каждая благая мысль, посланная усопшим, укрепляет их существование, не дает им развеяться в ничто.[72] Но и эта посмертная жизнь не может длиться вечно. Она подобна постепенному растворению в сумерках, вто­рой смерти, поскольку потомки помнят предков толь­ко до тех пор, пока память является частью живой традиции. Семьи благородного происхождения прино­сят жертвы большему числу поколений, чем семьи про­столюдинов, которые редко держат в памяти рода бо­лее чем четыре или пять поколений.

С этим комплексом идей связано еще одно устой­чивое убеждение, а именно то, что после жизни в за­гробном мире предки снова рождаются на этом свете. Вероятно, уже в глубокой древности считалось, что в цепи поколений каждое поколение повторяется через одно. Дед, например, возрождается во внуке. Но это не механическое воспроизведение: внук никогда не по­вторяет деда в точности, а только частично: что-то от поколения деда, его образа жизни вдруг оживает во внуке, но не сходство конкретных отдельных черт, а скорее часть жизненной силы. Поэтому верят, что пред­ки через какое-то время после смерти возвращаются, образуя в посюстороннем мире своего рода хранили­ще духа, из которого раньше или позже их — как импульс, стимул к жизни — извлекут тела и души живых.

Таковы общие представления о смерти в конфуци­анстве. Но не все люди одинаково бессмертны. Кто гармонизировал свою природу, кто, научившись пре­ображать и претворять, превратил свое существование в источник чистой силы (можем назвать ее магичес­кой), тот после смерти уже не возвращается. Он ста­новится не гуй, а шэнь. Шэнь — это сущность, вопло­щающая активный божественный принцип, — куль­турный герой. Возраст культуры — его возраст, потому что его жизнь — это часть породившей его культуры. О Кун-цзы и поныне говорят как о живущем среди людей. И не только о Кун-цзы, но и вообще о великих, причисленных к культурному пантеону, например, о Юе Фэйе[73], верном рыцаре без страха и упрека. Но только величайшим удается установить неразрушимую живую связь с телом своей культуры и тем самым пе­ревести существование данной им индивидуальной эн­телехии на другой уровень.

Мы продвинемся еще на один шаг, поняв даосский подход к проблеме. Для даосов человек в своей основе не отличается от других живых существ. Человек — л одна из форм жизни, и довольно неудачная, поскольку человеческое существо наделено сомнительным даром сознания и способно на любое безумство, в то время как остальные твари живут и умирают в согласии с природой и своей сутью. Для даосизма проблема не в сознании и его сохранении. Есть вход и выход. Вход — рождение, выход — смерть. Ритм входа и выхода, ритм жизни воспроизводится постоянно. Лао-цзы говорит:

Сущности цветут в неиссякаемом разнообразии,

Все они возвращаются к своему корню.[74]

Корень, который является одновременно и порож­дающим семенем, и Вечностью, есть жизнь.

В 6-м чжане «Дао Дэ цзин» мы читаем:

Дух долины не умирает,

Он зовется Сокровенным Женским.

Ворота Сокровенного Женского зовутся корнем

Неба и Земли.

Меняется неузнаваемо, существуя всегда,