XV –в госпиталЕ (продолжение рассказа лейтенанта)
Суть войны всегда есть убийство.
И это ужасно.
Сколько времени нас тащили до госпиталя – не помню, хоть убей. Может полчаса, а может и все три. Пребывая наполовину в бессознательном состоянии, теряешь счет часам и минутам. На носилках впереди меня кто-то беспрестанно кричит. Этот жуткий вопль дикой животной боли сверлит уши. Начисто заглушая стоны остальных раненых, этот крик истерзанной человеческой плоти заставляет душу створаживаться в комок от страха и ужаса. Понимаю, ему сейчас больно, очень больно, и эта кошмарная боль просто ужасна, невыносима, ему в тысячу раз хуже чем мне, да и любому из нас. Внезапно вопли сменяются мучительными стонами, но все равно очень громкими, а через несколько секунд дикие вопли раздаются вновь. Бедняга точно ранен не в грудь, иначе он не смог бы так долго и страшно кричать. Скорее всего, у парня задета кость. Интересно, это кто-то из моих, или он из другой роты? А может быть, он офицер? Хотя, какая разница. В таком положении все равны.
Очень холодно, все тело бьет какой-то мерзкой, противной мелкой дрожью. Постоянно снующий рядом с моими носилками Гийом уверяет, что кровотечение остановилось. Он беспрестанно что-то бубнит своей окровавленной и перепачканной копотью мордой где-то сверху от меня. Слушаю, но почти ничего не понимаю, и уже тем более не могу ответить. Да и слух еще не восстановился после этой чертовой канонады. Внезапно взводный неуловимо исчезает, что бы проверить других наших раненых и так же быстро появляется вновь. Лишь когда он нагибается, явственно слышу – Гийом просит меня не закрывать глаза и смотреть на него.
Меня качает в такт тяжелой, медленной поступи носильщиков. Земля давно размякла, противно хлюпает под ногами. Идущие по ней с полуживым грузом люди, проваливаются чуть ли не по полено. А на передовой земля совсем другая. Черная, сожженная, то каменно-твердая, то рыхло-мягкая. Она зацементирована кровью, облита дерьмом и рвотой, опалена дьявольским огнем и щедро удобрена горячим свинцом. Позади слышны громкие разрывы. Значит, все еще не окончилось. Я смотрю на хмурое апрельское небо, сплошь затянутое черными, рваными облаками. Может, это и не облака, а дым от снарядных разрывов? Ведь должно же куда-то деваться такое количество пороховой копоти, может быть теперь из нее и состоят облака? Солнце то появляется на мгновение, то исчезает надолго, прячась за рваные покровы то ли облаков, то ли дыма, сейчас уже не поймешь.
Неожиданно в голову приходит мысль: а ведь мы вместе почти с первого дня войны, но только я ранен уже в третий раз, а Гийома лишь сегодня впервые задело. Помню, как вернувшись от исповеди он здорово переживал по этому поводу, мол столько под огнем, а хоть бы раз оцарапало. Ясное дело, серьезно убеждал меня Гийом, так долго быть не может, стоит ждать большой беды, значит скоро или убьют, или страшно искалечат. Но сегодня конец его волнениям, отведал наконец-то взводный немецкого штыка. В который раз за эту войну тщетно пытаюсь понять – это что, Божья воля, судьба или везение? Почему кого-то убивают в первую секунду боя, а иной воюет годами без единой царапины? Этот вопрос вдруг встал сейчас наиважнейшим для меня, он засел в моем мозгу будто огромный гвоздь. На минуту даже забыл о боли, беспрестанно режущей живот и плечо острыми ножами.
И вдруг меня просто бросило в бездну липкого страха: я понял, что не могу вспомнить как зовут моего собственного отца! Господи, да как же это? Неужели конец? От жуткого напряжения покрываюсь противным, липким, холодным потом. Как его зовут? Я же хорошо знаю его, я досконально помню каждую морщинку на его широком лице! Раскаленными кругами в глазах проплывают различные имена и каждый раз я в ужасе шевелю губами – это не то! Это все не то! Боже, как же его зовут! Я не хочу умирать не вспомнив его! И вдруг ясно вижу перед глазами мертвое, залитое восковой желтизной лицо капитана Гастона, моего первого командира, давно убитого еще на Марне. Его широко открытые, неживые глаза, смотрят на меня в упор. Неужели он явился за мной? Страшная мысль ледяной змеей сдавливает грудь, прорывается наружу каким-то протяжным и тонким стоном.
Взволнованный моими гримасами Гийом, дает команду остановится:
- Что с тобой, командир, что, что такое, что? - громко кричит он прямо в лицо, с беспокойством склонившись ко мне. Но нахожу в себе силы тихо прошептать ему лишь одно: - Мне холодно, мне очень-очень холодно….
Мой толстяк облегченно вздыхает, вновь смачивает мои губы пропитанной водой тряпкой, протирает лицо и накрывает меня еще одной шинелью. Но теплее от этого почему то совсем не становится… Зато разу стало тяжелее — вторая шинель будто из свинца, то ли от грязи накопившейся на ней в окопах, то ли по причине моего воспаленного воображения.
Раздирающие душу крики спереди не умолкают. Но именно благодаря им, мне удается выскользнуть из цепких лап сумасшедшего ледяного забытья. Сознание постепенно возвращается, то появляясь, то проваливаясь в бездну человеческой памяти кусками, хотя имени своего отца я так и не могу вспомнить. Мне даже кажется, что эти дьявольские вопли только усиливаются, чередуемые каждый раз слабыми стонами. Господи, да куда ж его так зацепило? Видимо этот вопрос волнует не только меня. Наклонившись ко мне Гийом, торопливо поясняет:
– Парень, слава Богу, точно не из нашей роты. Осколками ему все брюхо напрочь раскурочило, командир. Аж смотреть страшно, сплошное кровавое месиво вместо живота. Говорят, половину кишок бедолага на земле оставил. Сам не понимаю, как он еще жив до сих пор, но долго не протянет, это яснее ясного. Жуть как орет, а ничего не поделаешь. Жаль, морфия нету, хоть бы боль ему уняли напоследок. - Гийом морщится и сплевывает кровью. – Морду слегка порвали мне в этой свалке, - напоминает он с руганью вперемешку.
Я в страхе замотал головой: Господи всемогущий, а мои-то внутренности все целые? Догадавшийся о причинах волнения Гийом громко захохотал:
- Да цела твоя требуха лейтенант, не переживай, - возвестил он мне, как всегда пересыпая свои слова грубейшей бранью. - И хозяйство твое в полной сохранности на радость всем местным шлюхам. Не сильно тебя боши угостили, видно пожалели железа, невеликий осколок схватил, на излете, так что все твои потроха при тебе остались. Крови просто много потерял, оттого в забытье и впадаешь. Что? Пить? Смерти что ли хочешь, не дам я тебе ни глотка, и не проси. Потерпи, скоро дойдем. Мерещится что ли чего? Так такое почти всегда бывает, сам знаешь. И не мудрено - как не крути, а второй раз за сегодня тебя продырявило, - успокоил он мои страхи. Гийом снова мочит водой из фляжки грязный платок и аккуратно протирает мне лицо.
Он его болтовни, холода вымоченной в воде тряпицы и впрямь становится несколько легче. Но дикая жажда по-прежнему нестерпима, сухие губы и нутро горят настоящим огнем. Я слушаю, пытаясь отвлечься от жутких криков впереди. А взводный продолжает разглагольствовать, морщась и сплевывая время от времени.
– Знатно мы сегодня этих псов покрошили. Мальчишка мой, Этьен, хорошо отличился, дрался как сущий дьявол. Представляешь, в окопах двоих бошей лопаткой насмерть уделал. Вроде с виду худющий, непонятно в чем душа держится, но жилистый чертенок, вертлявый как юла, да и сила в руках есть. Одного гада так рубанул наискось в ключицу, что аж лопатка там застряла. А пацан хоть бы что: орет дряниной, отпихнул его ногой, подхватил с земли другую, и давай снова орудовать! Но и сам на пулю нарвался – мочку уха отстрелило. Визжит от боли как щенок, кровью весь страсть как исходит, а уходить - ни в какую, здесь говорит, перевязывайте и точка. Прямо сердце радуется, настоящий зверь растет. – Взводный вновь болезненно кривиться и плюет кровью с руганью вперемешку. На ходу закуривает, а затем окутавшись облаком дыма, будто трогающийся с места паровоз, продолжает.
- Правда и самим попало не слабо. Отвели сегодня душу боши, щедро нас огнем накрыли. Двадцать четыре только ранено, пятерым как Бог свят, ничего не светит. Тебе вон шкуру попортили. Мне морду располосовали, из-под руки этот ублюдок вынырнул. Не успел я слегка. Зато потом так жахнул пса лопаткой, что и дух из него вон. Видать боши от того, что мы их с линии выбили, совсем свихнулись, сукины дети! Жуткий обстрел нам устроили. Палят и палят, палят и палят. Сам чуть не обделался от этой жуткой долбешки! Нет, вот ты скажи мне - и откуда у них столько снарядов? Старика Блеза помнишь? Ну того длинного мужика, самого пожилого из моих? Напрочь разорвало прямым попаданием. Только по кускам шинели и опознали этого дылду. Беднягу Дювалона так напичкало шрапнелью, что ни дать, ни взять – чистое мясо с железом вперемешку. Да, а ведь Дювалон все время болтал без умолку, помнишь? Так и смерть встретил. Рта не успел закрыть – прямо с раскрытым и помер. Бельма на выкате, а пасть так раззявлена, будь то крышку сундука распахнули. Форнею осколком руку оторвало. Прямо в мах, что ножом отрезало. Сам видел, как его лапа отлетела к чертям. Он спятил, завизжал, представляешь, даже кинулся поднимать ее, да какое там! Не успели мы ему под таким обстрелом обрубок перетянуть, ведь морду даже нельзя было от земли оторвать. Так помер на месте от кровопотери. Но хоть долго не мучился, правда жуть как орал пока не унялся навеки, - Гийом вновь кривиться от боли, сплевывает кровью и затянувшись, выпускает облако табачного дыма.
Форнею, Форнею… Не повезло тебе сегодня. Всегда ты всех убеждал, что удачливее тебя человека нет во всей армии. И впрямь, тебе долго везло и везло неслыханно. Уцелеть в Шампани в февральском наступлении пятнадцатого года, это действительно подлинное счастье и настоящее везение. Там пулеметчики бошей выкашивали нашего брата целыми ротами… Ты вышел невредимым из ада прошлогодних майских боев в Артуа, что было делом просто неслыханным… Там всякий был либо убит, либо ранен… Но ведь каждому везению когда-то приходит конец, как и всему на этом свете. И вот снарядный осколок сегодня подвел жирную черту под чередой твоих военных успехов...
- Да это что! - продолжает свой рассказ взводный. - Рамюра в землю вмазало в прямом смысле слова. Пополам разорвало к дьяволу, миной видать. Башки и половины хребта с руками нет, а все что осталось в траншею вдолбило. Всю воронку обыскали, и представь, ни следа не нашли, только пятно кровавое! Честное слово, не вру командир! Будто огромный ящик с грузом на мужика свалился, видел такое у нас в порту, в Марселе, еще до войны. Жадный он был, ни единого су выпросить нельзя было, не будь тем помянут. Вот и на кой дьявол ему сейчас деньги, скажи на милость? Лучше бы пил как люди, да к шлюхам бегал, а он все копил и копил. - Он так тоскливо вздыхает, что не понятно, чего же ему жаль больше: вдавленного в землю Рамюра или его денег, не пропитых и не растраченных на гулящих баб?
- Папашу Лефуле контузило, - продолжает рассказывать Гийом. - Жаль мужика, славный был вояка! Славный, хоть великий молчун да еще и не пьющий в придачу. А трезвенники мне всегда подозрительны! Смотрю, валяется в бессознанке в окопе, огромный как племенной бык, а уши все в крови. Но хоть осколками не задело, и то хорошо. Его вон впереди тебя несут. И не вдвоем, а целых четверо носилки тащат, и то наверное руки отваливаются. Неудивительно, этакую тушу переть. Слона поди, и то легче будет! А я на дне траншеи помимо мешка с песком еще и двух наших покойников на себя затащил. Тяжесть конечно. Да и под дохляками лежать противно, одно слово. Но зато сам живехонек, а тем-то уже все одно, два раза никого не убивает. Хорошо хоть Жером цел остался. Вообще, командир, во всем надо искать только хорошее, вот что я тебе скажу. Дырки твои скоро заштопают, и будешь здоровее всех. Повезет – отпуск схлопочешь, домой поедешь! Представляешь, просыпаешься – а вокруг никакого этого дерьма! Ни грязи, ни обстрела, ни газа, ни бошей этих чертовых, пропади они пропадом, и чистая простыня на матрасе! Чистая, белая простыня, эх, что б меня! И тишина, да такая что на уши давит! Это ли не счастье! Встанешь поутру, возблагодаришь Создателя первой бутылочкой, выйдешь на улицу, а там – бабы, да не наши фронтовые подстилки, а настоящие, красивые, эх!
От перечисления всех отпускных удовольствий Гийом завистливо присвистнул и вздохнул с таким шумом, будто кузнечные мехи прокачал. Я не очень понимаю, как можно благодарить Господа первой бутылочкой, но совершенно соглашаюсь со всем остальным. Человеку и впрямь, не много нужно для счастья.
Внезапно вся наша процессия останавливается, а мой толстяк умолкает. Затем до меня доносится злой гул и брань носильщиков. Через минуту мы снова двигаемся вперед, но идем очень медленно, как-то странно петляя большими зигзагами. Люди высоко поднимают ноги, явно через что-то перешагивая. Носилки раскачивает еще больше. Я пытаюсь приподнять голову что бы понять, что случилось, но резкая боль в животе не дает этого сделать.
- Лежи, не дергайся, черт тебя дери, - доносится до меня голос склонившегося ко мне взводного. - Предыдущую группу санитаров с ранеными, видать снарядом накрыло, - говорит он мне. - Черт, похоже всех шрапнелью покрошило...
Я медленно поворачиваю голову вправо. Картина невеселая. Осколки и впрямь выкосили всех. И санитаров и тех, кого они несли. Трупы повсюду. В грязных, опаленных огнем синих шинелях, те, кто уже не мог сам идти, их уже тащили с передовой в тыл. Останки санитар можно узнать по халатам, которые не так давно были еще белыми. Точнее не белыми, а мрачно-серыми от крови, мочи, рвоты и постоянных кипячений - дезинфекций, ибо их никогда не одевали для красоты. Они всегда существовали только для кровавой работы. А сейчас... А сейчас даже не поймешь какого они цвета. Разрыв был мощный, это сразу видно по по разбросу тел. Видимо, угодило прямо в группу. Мы едва движемся, стараясь не задеть мертвецов. Даже все как-то замолчало вокруг на секунду, только раненый в брюхо парень беспрестанно верещит... Но мы по прежнему продолжаем двигаться вперед. Эти уже умерли и им ничем не поможешь. Да они больше ни в чем и не нуждаются. Надо помогать живым.
- Да, не повезло бедолагам, - бубнит рядом со мной Гийом. - По ходу два раза парням подыхать пришлось. Вот и попробуй понять, как это все бывает, - он закуривает и начинает философствовать. - Шли бы на пол часа раньше или позже, или на четверть лье дальше, глядишь, были бы живы. Вот почему так? - вопрошает он меня. - Не знаешь? И я не знаю, командир, - продолжает взводный не интересуясь моим ответом. - Нет, просто для каждого своя пуля отлита, это точно. Или отлита, или нет. Если жив — значит твой час еще не пришел, а если подох, значит тебе точно пора, - говорит он поражая меня глубиной своих философских воззрений.
Гийом спокойно покуривая, шагает рядом с моими носилками. О гибели одних, радостях предполагаемого отпуска и ранениях других, он говорит совершенно не меняя интонации, попыхивая сигаретой, буднично и спокойно. И совсем не потому, что у него нет сердца, или он равнодушен к смерти своих товарищей. Просто ранения и смерть - самые обычные явления на передовой. Ничего удивительного в них нет. Здесь это нормально. Сначала страшно, конечно, а потом привыкаешь. Да и меня зрелище разорванной медицинской колонны тоже не сильно задевает. Разумеется, жаль ребят. Но им сейчас нельзя помочь, понимаете НЕЛЬЗЯ! Да кого сейчас можно удивить мертвецами в окрестностях Вердена?
После очередной порции брани в адрес бошей, проклятий по поводу ранения и кровавого плевка, болтовня возобновляется.
– Короче от всей нашей роты считай, что только один номер и остался, - продолжает Гийом. - Теперь отведут на переформирование, хоть сможем немного вздохнуть. Затем новым свежим мясом напичкают. На твое место какого-нибудь осла поставят. Хотелось бы знать кого. Сам знаешь, охотников быть ротным командиром мало найдется. Это полковниками все хотят быть, а вот лейтенантами – извините. Ну да ладно, может быть, нормального мужика пришлют. Часы твои и бумажник пусть у меня останутся, а то свистнут их, пока в бессознанке валяться будешь, а у меня ничего не пропадет. За нас не переживай, не сдохнем мы без тебя. Сейчас там Жером остался командовать, он парень опытный. Хотя там и командовать-то в сущности уже некем, хорошо если полноценный взвод наберется. А если и ухлопают всех, так к твоему возвращению дадут тебе новое войско, если народу во Франции хватит. Ага, вроде пришли, слава тебе Господи! Ну все лейтенант, ты пока не скучай, а я побегу с этими коновалами на счет наших договариваться. - Я останавливаю его жестом руки и прошу нагнутся ближе.
– Что, командир, - он склоняется прямо к моему лицу. - Что такое?
С трудом шевеля губами шепчу: - сначала наши тяжелые. Это приказ. Понял?
Он смотрит мне в глаза и кивает головой. Затем разворачивается и бежит тяжелой поступью здорового слона. За спиной взводного рюкзак. Уверен, сейчас он набит трофейными часами, сигаретами, зажигалками и прочим нажитым на войне барахлом. Все добро пойдет в оплату нашей славной медицине. За уход, за дополнительную дозу обезболивающего, за свежие перевязки, да много за что. Такой порядок я ввел в своей роте с первого дня. Часть трофеев, а иногда и все, отдается на святое дело. Никто не возражал – каждому понадобится может.
Вот наконец и полевой хирургический госпиталь. Не могу поднять голову, ничего не вижу, но точно знаю: перед ним уже давно творится светопреставление. Даже воздух здесь наполнен запахом крови, разбавлен человеческой болью, густо замешан на тяжелом стоне. Мне хорошо известно, что сейчас будет, много раз я сопровождал своих в такие места. Раненых очень много, однако сейчас на подмостки жизненной пьесы каждого из этого огромного множества людей, выйдет главный герой, жутчайший персонаж всех самых кошмарных солдатский баек. Это принимающий раненых врач. Он будет проводить страшную, но необходимую процедуру - медицинскую сортировку. Теперь для каждого из нас, вон тот невзрачный человечек в заляпанном кровью халате, верховный жрец Всевышнего, его полномочный представитель, правая рука Создателя на грешной земле. Он есть сущий, начало и конец, первый и последний, альфа и омега. Именно сей эскулап решает, кого и в какой очередности будут оперировать. А кого не будут. Вообще не будут.
Для кого-то этот человек Божий посланец, для других же – Ангел смерти. Тем, кто лежит перед ним на носилках в беспамятстве – легче. Они хотя бы не видят этого страшного акта военно-медицинской драматургии. А те раненые, кто еще не потерял сознание, как по команде, стараются унять терзающую их боль. Они из всех сил стискивают зубы и мучительно пытаются не стонать. ЭТОТ ЧЕЛОВЕК должен видеть, он должен понять и четко уяснить для себя: наши раны не слишком опасны, наши жизни еще пригодятся родной Франции, мы хотим вернуться в строй, мы еще сможем укокошить много проклятых бошей, МЫ ЖИТЬ ХОТИМ! Все смотрят на него с нескрываемым трепетом, с благоговением, с огромной надеждой. Так смотрят святое распятие, так взирают на изображения святых в церкви, когда жизнь здорово согнула тебя в крепкую дугу и ты, перестав изображать из себя безбожника, быстро вспомнив забытые с детства слова молитвы, всем сердцем жарко взываешь к небесам о спасении.
А встречающий раненых обычного вида мужик в медицинском халате, начинает Страшный суд. На его лице нет ничего кроме тяжкой печати нечеловеческой усталости. Это понятно: беспрестанные бои идут несколько дней, и медицинские бригады работают без отдыха. В руках его помощника специальные жетоны. Для медицинского персонала эти метки показывают, кого в какой последовательности нужно нести на операционный стол. Пациентов много, их число увеличивается с каждым часом. Хирургов, увы, много меньше. И чтобы исключить путаницу, существуют жетоны. Глянул на грудь – сразу все понятно. Но это для врачей, сестер и санитаров. А для раненых, увы, картонные значки имеют совершенно другое значение. Это подлинные символы ключей от жизни и смерти. Кому-то они сулят помощь и спасение, а другим… Ничего хорошего не обещают они другим.
Щелкнет пальцами врач, небрежно показывая на одного из нас, нагнется помощник прикалывая счастливцу на грудь спасительный жетон, и вперед, немедленно в операционную. Выданный значок – пропуск в жизнь. Он означает, что раненому срочно необходима немедленная хирургическая помощь. Еще один щелчок, другой жетон, и слава в вышних Богу, ибо кто-то следующий скоро сведет близкое знакомство с медицинским скальпелем. Другой значок значит, что раненый нуждается в операции, но может немного подождать. Его прооперируют во вторую очередь. Очень хороша и третья категория жетонов. Они символизируют собой перевязку и незначительное врачебное вмешательство. Радуйтесь ребятки, нужны вы еще Франции, крепко за вас дома молятся, повезло, вытащили вы себе путевку в жизнь. И неважно, что вы потом запросто можете сдохнуть от осложнений после операции, от гангрены или перитонита, сейчас это сущие пустяки. Главное совсем в другом. Главное – вас взялись лечить СЕЙЧАС. Значит, вы не безнадежны.
Но вдруг врач не надолго останавливается, рассматривая чьи-то раны, печально и сочувственно взглянет на несчастного, покачает головой, незаметно мигнет своим помощникам и … пройдет дальше. Бедняга получает самый страшный жетон. На нем не написано ни единого слова, на нем нет ни одной буквы. Но его черный цвет означает кошмарное и ужасное слово: БЕЗНАДЕЖЕН. Жуткий страх наполнит солдатскую душу свинцом, онемеет все тело, откинется он навзничь головой. Ибо прямо сейчас, тот кто ходит в кольце своих подручных, как Спаситель в окружении апостолов, беззвучно огласил ему смертный приговор. Притащившие его с передовой товарищи, в ужасе. Но они не первый день на войне, они все понимают. Стыдливо отворачивая лица, друзья будут тихими голосами говорить: не переживай парень, твое ранение не опасное, просто все операционные забиты напрочь, вон какая жаркая заваруха была, сам понимать должен, но скоро, очень скоро, хирурги придут за тобой, это сущая правда, ты главное подожди немного… А у многих из них при этом в голосе стоят слезы…
Но сам он прекрасно понимает – это все. Крепкие руки санитаров сейчас отнесут его туда, откуда уже не выходят своим ходом, не возвращаются к родным и близким. Его отнесут умирать. Смертельно усталая медицинская сестра, морфий, да бормочущий под нос старенький кюре с потертым от времени молитвенником – вот его последние провожатые из этого бренного мира. Жизнь кончается. Ему больше не суждено выбраться из этого кошмарного, глубокого, темного и кровавого колодца войны на свет, именуемый Жизнью. Ибо за ним пришла Смерть. То, что за время этой бойни он видел бесчисленное множество раз с другими, теперь случилось с ним. Страховой полис, выписанный ему Господом, закончился. Сегодня убили Его. Совсем убили…
Хотя какое там... Сейчас даже в покойницкой не хватает мест. Поток полуживых людей идет беспрестанно, умерших здесь сразу выносят и складывают рядами за лазаретом, накрывая лица шинелями. Больше никто не будет обращать на них внимания. Некуда им больше спешить, они единственные кто спокойно ожидает в этом месте. Только ждут они парней из похоронной команды... Да и те не успевают оттаскивать и хоронить всех. У могильщиков сейчас самая жаркая пора. Они как и врачи, тоже работают без перерыва. Братские могилы всегда есть у любого полевого лазарета, они как муж с женой, постоянно сопровождают друг друга. Правда в жизни, супруги иногда расходятся, жизнь есть жизнь, мужчина может найти себе другую женщину, а женщина — мужчину. Но так и здесь тоже самое. Линия фронта меняется, лазареты переезжают, правда могилы остаются на месте. Но где бы не появился полевой хирургический лазарет, будьте благонадежны — кладбище будет рядом с ним в тот же день. Ни раньше, ни позже. Это обычная история что для обороны, что для наступления. Причем, что у бошей, что у Томми, что у нас.
Сейчас осмотр проводят несколько врачей сразу, слишком много раненых поступает. Все происходит быстро: беглый осмотр, два-три вопроса несущим бедолагу товарищам, и готов вердикт в виде картонного жетона без права пересмотра в кассационной инстанции. Либо тебя на операционный стол, либо – в покойницкую. К страшно кричащему парню кинулись сразу. Но чуда не происходит. Подняли окровавленные тряпки с живота, глянули внутрь – все ясно, пошли дальше, не жилец он. Но врач добр и милосерден. Он что-то говорит подручному, тот убегает и быстро возвращается со шприцем в руках. Одно из двух: или облегчат боль напоследок, либо сразу глушанут смертельной дозой. Дай Бог, чтоб второе. В бессознании помирать куда легче наверное… Да это и к лучшему. С таким жутким ранением парень все равно не выживет, только муку растянули бы напоследок...
Терпеливо жду своей очереди. Порой, впадаю в короткое ледяное забытье, но стараюсь убедить себя, что это только от большой кровопотери. Наконец подошли и ко мне. Волнуюсь конечно, не без этого, но все обходится. Осторожно приподнимают повязки, слушают короткие пояснения Гийома, врач небрежно кивает, и тут же мои носилки берут санитары. Краем глаза вижу, как мой толстяк яростно шепчет одному из них на ухо, засовывая что-то ему в карман. Что ж, сегодня мне и впрямь повезло. Гийом машет мне рукой на прощание и кричит: - давай, командир, удачи тебе! Буду жив, приду проведать!
XVI – Штурм фортов Во, Флери и Тиомон