«Всемирно известный фольклорный ансамбль из Советского Союза «ЛОМОНОСОВ» выступает сегодня в Доме культуры. Начало в 14.00»
— Какой такой «Ломоносов»? Мы такого ансамбля не знаем. Можно и нам его посмотреть?
— Как это посмотреть?! Это же про вас написано, это вы там выступаете. — Мы? — А кто же ещё?
Выяснилось, что это, действительно, о нас. Уже в первый день нашего пребывания в Югославии нам сообщили, что принять нас в качестве стройотряда здесь не могут. В стране нелёгкое экономическое положение, большая безработица, и уж — извините, пожалуйста, — вместо стройотряда мы посадим вас на автобус и покажем вам нашу страну. А в процессе путешествия вы будете встречаться с местными жителями и сможете порадовать их своей самодеятельностью.
Так что сам факт предстоящего выступления нас не удивил. Удивил текст афиши.
Почему нас назвали «Ломоносовым»? Оказывается, наш вузком в своём письме ни о каком «ФЕНИКС»е и не обмолвился, а как-то назвать нас надо было. Вот и взяли название из наименования нашего университета — имени Ломоносова.
Почему «всемирно известный»? Да потому что «из Советского Союза»! Такова уж была марка нашего Отечества, созданная нашими действительно великими, известными всему миру коллективами, что для наших югославских братьев-славян иначе и быть не могло: раз творческий коллектив из Советского Союза и выступает за границей, значит, он всемирно известный. И это было действительно искреннее отношение к нашей стране, которое здесь мы ощущали непрерывно.
Мы спросили: «А что это за Дворец культуры, в котором мы будем выступать?»
Наш вопрос снова не поняли: «Конечно же, это самый лучший и самый большой зал в нашем городе! Мы приглашаем в него самые выдающиеся коллективы. В прошлое воскресенье, например, там выступал Государственный ансамбль песни и танца Белорусской ССР!»
Ничего себе — студенческий междусобойчик!
Наше потрясение ещё больше усилилось, когда мы сначала увидели здание Дома культуры, вполне достойное родины вождя югославского государства, а потом, войдя внутрь, увидели публику: мужчины в чёрных смокингах, женщины в вечерних платьях — и это днём, в сорокоградусную жару! Всё было по высшему разряду.
Было ясно, что мы не имеем права посрамить честь Родины. Прежде всего, надо было перестроить наше камерное по своей сути представление под формат большого тысячеместного зала. И здесь мы с особым и тёплым чувством порадовались предвидению наших комсомольских вождей, так мудро воссоединивших нас с прекрасным танцевальным коллективом с химфака.
Второе. Основу нашей программы составляли так называемые «зримые» (театрализованные) песни Окуджавы, Дулова и других совсем не эстрадных отечественных бардов. Большая смысловая нагрузка этих песен не просто иллюстрировалась, а расширялась и обогащалась сценическим действием. Как сделать так, чтобы то, что звучит и происходит на сцене, было понятно зрителям, не знающим ни нашего языка, ни самих этих песен? Я стал срочно писать краткие вводки, которые описывали содержание таких сложных номеров — не пересказ текстов песен, а именно содержание номера, включающего в себя и текст, и действие. Эти вводки тут же переводили на югославский язык и зачитывали перед началом номера. Такая работа — с листа — шла на протяжении всего концерта, поэтому, честно говоря, я не очень хорошо помню подробности того, как он прошёл — просто многого не видел. Но знаю, честь Родины мы не посрамили.
Ну, и конечно, не забыли мы просьбу посла. Перед началом концерта я обратился к залу с короткой речью, в которой напомнил о том великом и хорошем, что на протяжении многих веков связывало наши народы. Борьба за освобождение Балкан от турецкого ига, наша Октябрьская революция и те югославы, которые, участвуя в ней, помогли нам её отстоять, вторая мировая война и героическое сопротивление, которое не позволило фашистам быстро захватить Югославию. Из-за чего немецкое вторжение в нашу страну началось на месяц позже, и, может быть, именно поэтому мы смогли выстоять осенью 41-го…
— И в этот год — год пятидесятилетия нашего государства, — завершал я свою речь, — нам особенно приятно быть вместе с нашими друзьями! И не просто друзьями — ведь недаром в Югославии говорят: «Нас и русских — триста миллионов»!
Это были совершенно искренние слова, и на каждом нашем выступлении зрители принимали их с подлинным энтузиазмом.
ПОЕДЕШЬ НА СЕВЕР, ПОЕДЕШЬ НА ЮГ,
ВЕЗДЕ ТЕБЯ ВСТРЕТИТ ТОВАРИЩ И ДРУГ…
Какое чудо!
Мы летим на автобусе, как на крыльях, почти как по небу — через всю Югославию, сначала почти до упора на самый север, потом — по адриатическому побережью — на самый юг, потом — поперёк Балканского полуострова — обратно в Белград.
Загреб, Любляна, Риека, Сплит, Дубровник, Цетине… Эти названия, оказывается, уже заложены в нашем сознании. Стоит только услышать их, они мгновенно вспоминаются и звучат, как знакомая музыка. За ними — наше славянское братство в борьбе с турецким игом, с фашизмом. Из нематериальных символов, сберегаемых на заветных полочках хранилищ нашей памяти, они становятся явью, обретают плоть. Конечно, конечно, конечно, — Загреб, Любляна, Риека, Сплит, Дубровник, Цетине! Дома, мостовые, воздух, море, горы, деревья, люди — всё это теперь осязаемо, обоняемо, зримо, доступно.
Для нас — заложников отечественного общественного транспорта — шикарный автобус, на котором мы сейчас перемещаемся в пространстве, — словно сказочный ковёр-самолёт. Большой, просторный, бесшумный, с откидными авиационными сиденьями, принимающими тебя, как родительская ладошка. Огромные, всегда чистые окна не отсоединяют тебя от окружающего пространства. Не трясёт, не качает, и кажется, что ты не едешь, а летишь, летишь, летишь…
В родной столице подобное мы видели только издали — возле гостиницы «Интурист». Такое чудо у нас в то время называли не просто «автобус», а «международный автобус». Выходящие из таких автобусов люди — по-другому одетые, по-другому ведущие себя — были для нас пришельцами из других миров, и смотреть на них было как-то даже неудобно — словно подглядывать в щёлочку в Зазеркалье.
И вот мы сами мчимся по другой стране, как моторизованная экскурсия по огромному музею под названием — Югославия. И всё в нём для нас — экспонаты, диковинки, о которых потом кому-то надо будет рассказать. Но вдруг кто-то из «живых экспонатов» этого пролетающего мимо мира оборачивается, замирает и начинает смотреть на нас, как на «прилетельцев»— долгим, удивлённым взглядом. И ты ощущаешь, что для него ты сам экспонат!
«А мы-то рады — сидим, глазеем, как экспонаты внутри музея…» Так зафиксировал тогда я это ощущение — отсутствие контактов между людьми делает их неодушевленными друг для друга.
Однако всё это — лишь до тех пор, пока нас разделяют стены автобуса. Но вот мы вышли из него, идём по улице — и все барьеры исчезают. Люди мгновенно распознавали в нас русских и старались выказать своё расположение и дружелюбие. Даже простой обед в придорожном кафе по этой причине часто превращался в наш маленький концерт. Такого, честно говоря, мы не встречали ни в одной из стран, в которых побывали, и ощущать такое расположение к своему Отечеству было очень приятно.
Нам очень хотелось тоже проявить своё особое отношение к югославскому народу. Мы спросили у сопровождающей нас девушки, не знает ли она какой-нибудь очень популярной народной песни? Девушка спела нам песню времен Первой мировой войны. Её сложили сербские солдаты, попавшие в плен, там — на далёком острове они пели её, вспоминая родную деревню:
Тамо далэко, далэко край мора,
Тамо е село мое, тамо е любав моя…
Содержание песни: парень, страдающий в неволе плена на далёком чужом острове, начинает с помощью песни разговаривать со своей любимой, и когда он поёт, исчезает бескрайнее море, и любимая оказывается рядом…
Мы немедленно разучили эту песню. Где бы мы ни начинали петь её (на концерте, на улице, в какой-то компании, просто так — для себя), все тут же её подхватывали. И тут же исчезало то, что нас разделяло: языки, обычаи, зигзаги истории, чьи-то ошибки. И возникало единое — объединительное! — море чувств: приязни и общности.
ИГРА БЕЗ КЛАВИШ
«Даже простой обед в придорожном кафе часто превращался в наш маленький концерт», — такую фразу я произнёс только что.
Чтобы вы почувствовали, как это реально происходило тогда, послушайте-ка, как вспоминает один такой обед Саша Кузмак (в своих воспоминаниях после фамилии он скромно приписал про себя —«хорошо подготовленный рояль»):
—«…Душным вечером августа 1968 года придуманный бардом С. Крыловым музыкально-поэтический стройотряд физфака МГУ«ФЕНИКС» приходил в себя после очередного выступления. В общаге, радушно предоставленной Центральным Комитетом комсомола Югославии, кто-то мылся, кто-то переживал шок от поездки в «почти-капстрану», кто-то очень хотел есть. Поэтому, когда поступил указ одеться «на выход», у многих во рту появился вкус стручковой фасоли в сливочном соусе[1].
Но как только мы оказались под матерчатой крышей уютного патио, где единовременно жевало душ полтораста, сопровождавший нас незнакомец крикнул несколько слов, среди которых мелькнуло «руски, универзитет, СовјетскиСавез». Гул затих, оркестр умолк, а пожилой трубач, одетый в полосатые канотье и пиджак, произнёс в микрофон «историческую» фразу: «Кадаигратеруски, ми смо тихи!»[2].
Мне стало «холодно и мокро». Выходило, что «русский», из-за которого всё стихло, как раз я: в нашем ансамбле «клавиши»— моё дело.
Далее, по ногам слушателей меня провели к пианино.
Инструмент не имел деки, одной педали, был прострелен пулями крупного калибра и долго служил пепельницей. Я потрогал клавиши. Шаг «влево-вправо» слегка обнадёжил: между чёрными дырами в клавиатуре желтели обкусанные пластинки, издававшие при нажатии кастрюльные «бряки». Пока я прикидывал, на какие давить, снизу послышалось: «Руска непријатељ не плаши. Дај Боже да срећу»[3]. В углу участливо покачивал кружкой с пивом полосатый трубач.
Тем временем наши сгрудились на эстрадке, зрители начали хлопать, режиссёр стройотряда Феликс Слидовкер махнул рукой и, noblesseoblige!, врезал я песню, рук под собой не чуя.
…Забытая временем и людьми, моя «древесна» от всего своего исстрадавшегося естества выдавала напевы сакральной сути. Погнутая педаль «драйвно» выла. Помертвевшие под софитами артисты-физики чеканили песни мимо нот под упруго-ритмичные «квак-хрюк-бум, квак-хрюк-бум». В клубящемся ресторанном мареве «драйв» расплывался в «кайф». Прилично одетая дама покачивалась на стуле, отшлёпывая губами «скандирку». Кто-то подкрикивал, кто-то махал в такт салфеткой... Люди прекращали жевать и вовсю изучали физиков, «работавших русский модерн». Из-за кулисы напротив один зритель убеждал другого, что в русских школах с первого класса детей учат шахматам, а с седьмого — магии! В экстатическом нетерпении он поглядывал на наших девочек, полагая, что участвует в камланиях древних вятичей.
…Трудно вспомнить, что пелось под это шаманское сопровождение, как «проходили» языковые трудности, но, слава Богу, подключился Крылов с гитарой и уже после «Рябины кудрявой…» весь ресторан распевал «Расцветали яблони и груши…», «Не слышны в саду даже шорохи…» и многое ещё. А уж после «Тамо, далеко, где је крај мора…»[4] раздался крик: «Ми и руски— триста милиона!»[5]. На маленькую сцену, бросали цветы, записки, сувениры, ставили кружки с пивом, пожимали руки ребятам.
В дальнейшем слава бежала впереди. Где бы в Югославии ни выступал «ФЕНИКС», нас встречали десятки (а, может, и сотни!) радушных братьев по вере.
Мне лично сербские девушки долго писали письма. Однако через два года я женился на русской красавице».
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ КОНЦЕРТ В ЗАГРЕБЕ
Мы ехали целый день и прибыли в Загреб, когда уже начало темнеть.
Быстро разгрузили вещи в общежитии и сразу отправились в центр города на ужин. Это было завершающим мероприятием дня. Мы пересекали город транзитом и завтра с утра должны были отправиться в Любляну. Пока дошли до нужного места, наступила ночь, по-южному чёрная, с крупными, хорошо начищенными звёздами на тёмном бархате неба.
Это был очень приличный, высокоразрядный ресторан: вышколенная обслуга, хорошо сервированные столы на открытой, под навесной крышей, террасе. От улицы её отделял небольшой палисадник.
Одетые в чёрно-белое официанты принесли ресторанное меню, и мы погрузились в процесс разгадывания названий роскошных блюд и оформления заказа.
Как полагается в хорошем ресторане, подавать не спешили, и мы начли томиться — как-никак целый день в пути. Наконец, начали подавать. И в тот миг, когда некоторые уже припали к вожделенным закускам, на улице раздались какие-то звуки. Поначалу мы не обратили на них внимания — перед нами были магниты попритягательнее. Но звуки приближались, и мы были вынуждены оторваться от еды.
К нам приближалась какая-то странная процессия: десятка полтора людей, одетых в национальные одежды — они играли на народных инструментах, но при этом были очень зажаты, как-будточего-то боялись. А перед ними шёл какой-то пожилой человек в строгом чёрном костюме (и это при такой жаре!). И он тоже боялся и даже пытался раствориться среди народных масс. Народ этого не позволил и выпихнул упирающегося чёрного человека вперёд. Наступила тишина, и только где-то в недрах палисадника расслабленно стрекотали цикады.
Человек сделал шаг, остановился и начал что-то говорить:
— Я заместитель мэра этого города, — перевели нам. — Я рад приветствовать знаменитый советский фольклорный ансамбль «Ломоносов», оказавший нам честь и посетивший наш город. Жители города узнали об этом и не хотят пропустить такое уникальное событие. Они знают, что утром вы уезжаете, и очень просят вас выступить перед ними с концертом.
— Какой концерт! — искренне удивился я. — Уже одиннадцатый час ночи! Да и как вы соберёте народ в такое время.
— Народ уже собрался. На главной площади города.
— И сколько человек собралось на главной площади?
— Двадцать тысяч.
Мы окаменели — некоторые с закуской во рту.
— Немедленно поднимаемся, мчим в общежитие за реквизитом — и вперёд на площадь!
Никак по-другому в такой ситуации мы, разумеется, поступить не могли. Когда мы подъехали к главной площади, то ещё издали увидели, что насчёт числа собравшихся зрителей заместитель мэра не преувеличил, а может, даже наоборот.
Представьте себе Манежную площадь в Москве (в то время она была ещё площадью, а не крышей универмага), абсолютно плотно забитую людьми. А площадь эта была на неё очень похожа — и по размерам, и по расположению зданий.
Народа было так много, что для того, чтобы мы смогли пройти к сцене, крепким местным ребятам пришлось силовым методом раздвигать людей. Мы делали несколько шагов в узком проходе, образовавшемся в густой толпе, протискивались на несколько шагов вперёд, и народ мгновенно смыкался за нами. Таким образом нам пришлось пробиваться через всю площадь по диагонали.
Там, где у нас Манеж, у них стоит похожее здание, а перед ним — огромная, высотой метров четыре—пять, сцена. На неё сбоку вела специальная лестница. Тут же выяснилось, что на этой сцене мы выступать не можем.
Слово нашему главному музыканту Саше Кузмаку:
«Когда я забрался на эту громадную сцену, то сразу увидел, что играть здесь мне не на чем — рояль отсутствует, и в наличии всего два полудохлых микрофона. А публика, увидев нас, оживилась — ага, значит, скоро начнётся! Что делать? Мечусь по голой сцене. В конце концов возникает кто-то из сопровождающих. Набрасываюсь на него, объясняю ситуацию. Кивает головой: «Сейчас что-нибудь сделаем». Проходит всего несколько минут, и что я вижу — над толпою, прямо над морем голов от дальнего здания в сторону сцены плывёт пианино. Его — такую тяжеленную махину — передают из рук в руки! Эта фантастическая картина до сих пор стоит перед моими глазами.
Пианино приплыло. Его затащили на сцену. Как быть с микрофонами? Нужен ещё хотя бы один — для ведущего. В отличие от пианино его (микрофон) так сразу «в кустах» не нашли. Пришлось поступать так. Крылова, который вёл концерт, отправили в другое здание, через дорогу. Там находилась аппаратная. Оттуда, с расстояния ста пятидесяти метров, наблюдая за происходящим в окно, Сергей каким-то невероятным образом объявлял и объяснял зрителям следующие номера. Но по разным причинам в нашей наспех переделанной программе могли возникнуть (и возникали) изменения. О них мы договорились сообщать в аппаратную почти как сигнальщики с флажками на корабельной мачте — только жестами».
Честно говоря, пианино, плывущее над толпой… Тот, кто хоть раз пытался хотя бы подвинуть этот предмет, основу которого составляет большая чугунная станина, наверное, отнесётся к этой части Сашиного рассказа с вполне понятным сомнением. Так же поступил и я, услышав его речи. Но Саша был непоколебим: «Пойми ты, я хорошо знаю, о чём говорю. Но это видение, как будто в этой точке Земли вдруг исчезла гравитация, так поразило меня, что я его никогда не забуду…».
В общем, в ту ночь для нас возникла абсолютно нестандартная ситуация, и действовать приходилось зачастую на уровне импровизации. Такой ситуации, я думаю, не было и никогда не возникнет ни у одной агитбригады в мире, потому что изначальное наше назначение — нести искусство в глубинку, в далёкие сельские и заводские клубы, искать там пути к сердцам и душам соплеменников, чтобы заглянуть им в глаза и оставить там доброе и вечное. Хотя, впрочем, почему мы имеем право называться агитбригадой, только если занимаемся всем этим на родной глубинке? А если мы заглянем в глаза другому народу, оставим ему доброе отношение к нашему народу (именно народу — ведь для тех двадцати тысяч, что заполнили тогда загребскую площадь, мы не имели имён и фамилий, были просто русские, просто советские)и сделаем всё для того, чтобы наши добрые отношения стали вечными? Чем это не агитбригада — только в мировом масштабе?
Кто знает, может быть, когда-нибудь нам придется отправиться в космос?
Сейчас, через сорок с лишним лет после этого события, я не рискну подробно пересказывать детали того, что делали мы тогда — перед двадцатитысячной аудиторией вдругом, далёком государстве, в городе, который сейчас сам стал столицей иного государства.
Это не главное. Главное вот что — я абсолютно точно помню чувство изумления, которое стремительно нарастало во мне по ходу концерта. Изумления по поводу того, как глубоко и проникновенно воспринимают всё зрители. Сказать, что нас принимали хорошо, — значит, не сказать ничего. Из своего окна, в условиях чернеющей южной ночи я видел лишь небольшую часть огромной, спрессованной человеческой массы. Но каждое из этих лиц было озарено восторгом и радостью, и эти спрессованные чувства были едины для всех, кого я видел, и всех, кто находился за чертою видимости.
Я вовсе не отношу происшедшее тогда лишь к нашему исполнительскому мастерству. Я убеждён, что в этом городе, на этой площади, на этой сцене эти люди видели гораздо более мастеровитых и знаменитых деятелей искусств. Но ведь никто из тех, кто сейчас ликовал на площади, ещё несколько часов о нас вообще ничего не знал. И никакой сногсшибательной рекламы в сообщении о том, что через их город проезжает очередной фольклорный ансамбль, для этих людей не было. И всё-таки в весьма поздний час, и, наверняка, не сговариваясь, они почему-то устремились сюда. Почему? Но ведь как раз это нам и объяснил заместитель мэра. Помните: «Я рад приветствовать знаменитый советский фольклорный ансамбль «Ломоносов», оказавший нам честь и посетивший наш город.
Жители города узнали об этом и не хотят пропустить такое уникальное событие».
В его речи ключевое слово, которое всё объясняет: сообщение, откуда мы приехали. Много лет между нашими странами — не по вине народов — были напряжённые отношения, и вот такое событие! Вы помните: «Нас и русских — триста миллионов»? Чувство восстанавливающегося единения со своими вековыми братьями подняло их от домашних очагов и наполнило ощущением душевного подъёма. Тотальная блокада была прорвана и тридцать миллионов югославов почувствовали рядом с собой двести семьдесят миллионов советских. Свою любовь и благодарность к двумстам семидесяти миллионам наших соотечественников в это день они перенесли на нашу маленькую группу студентов Московского университета.
Ну, а насчёт исполнительского мастерства? — Этот фактор, наверное, тоже не надо сбрасывать со счетов. Вернувшись в Москву, мы узнали, что наша студия «ФЕНИКС» стала лауреатом сразу трёх — Московского, Российского и Всесоюзного — конкурсов самодеятельности, посвящённых 50-летию Октябрьской революции. То есть нас признали в числе лучших самодеятельных коллективов страны…
Но вернёмся к концерту.
Казалось бы, всё так хорошо, что лучше и быть не может в этом замечательном концерте, но, после того как завершился танец «Русская лирическая» в исполнении химиков Анны Гейшерик и Семёна Белинцвейга, возникла совсем уж запредельная точка зрительской симпатии. Реакцию зрителей на этот танец можно сравнить, пожалуй, с тем, что происходит на стадионе в тот момент, когда их обожаемая команда забивает победный гол в финальном матче чемпионата мира по футболу.
Когда окончился концерт, никто, хотя было уже за полночь, не расходился. Все остались, чтобы посмотреть на нас вблизи. Люди сами расступались, пропуская нас на пути к автобусу. Аню Гейшерик зрители пронесли через всю огромную площадь на руках, и толпа кричала: «Ане! Ане!»…
В ДОРОГЕ
После Любляны повернули строго на юг. Наш путь лежал по Адриатическому побережью. Конечно, «лежал» — слово неточное. «Петлял», «змеился», «пролегал», «метался» — ничем не лучше. Точнее было бы всё вместе, и тогда первое, самое спокойное из этих слов занимало бы в этом сплаве отнюдь не самое заметное место.
Особенность побережья — в том, что здесь прямо из моря круто к небу устремляются скальные породы гор. Так же круто они опускаются в море, поэтому в считанных метрах от береговой линии здесь почти везде уже очень глубоко. На каменных берегах нет песка, и ничего не растёт. Нет даже гальки. Почти везде сплошной каменный монолит. От этого вода здесь поразительно чистая. У чистой воды изумительно чистый и изумительно синий цвет, и море здесь изумительно красиво.
С идиллической, гламурной красотой моря резко контрастирует изломанная, остроугольная графика суши, так и не отошедшей от мук, испытанных ею при своём рождении.
Дорога здесь почти всегда не прямая — то вверх, то вниз, то по узкой синусоиде огибает она очередной горный отрог или ущелье. И каждый раз, при каждом повороте встаёт перед глазами новая картинка.
Не отрывай от этого глаз, и, кажется, наберёшься впечатлений на всю жизнь.
ПО СЛЕДУ ДИОКЛЕТИАНА
Ночуем в Сплите. Точнее, не в самом Сплите, а в маленьком прибрежном пансионатике, запрятанном в лесу в нескольких километрах от города. Приехали сюда поздно, уже в темноте. Усталый народ отправился спать, ведь утром — снова в дорогу.
А мы с Сашей Гусевым бросили вещи и устремились в город.
В своей автобусной гонке на юг мы проскочили много прекрасных маленьких городков, сами названия которых звучали, как музыка. Но Сплит — нет уж, ни за что!
Маленький город — большая история. Именно его для заслуженного отдыха выбрал римский император Диоклетиан. Мы хотим обязательно побывать там, где сохранился кусочек его империи, прикоснуться к иным временам.
Уже поздно. Мы спешим. У нас нет гидов. На перекрёстке с большим шоссе нам не у кого спросить, куда свернуть, чтобы попасть в Сплит. Но нас это не волнует. Мы, как собаки, взявшие след, уверенно поворачиваем налево.
Проходим пару километров по тёмному шоссе, и шоссе превращается в неширокую улицу. Шагаем дальше и снова уверенно сворачиваем налево — в узкую щель между домами.
И попадаем в другой мир.
Это улица, но из другой эпохи. Её ширину можно измерить, просто раскинув руки. Здесь полутемно. Чуть тлеющие маленькие фонари не позволяют разглядеть даже стену, находящуюся на другой стороне этой улицы-щели. Зато они не мешают светить звёздам. В свете звёзд, наверху — верёвки, протянутые поперек каменного ущелья из окна в окно. На них кое-где висит чьё-то бельё.
Из чёрной пустоты перед нами бесшумно выскакивают фигурки, одетые в матросские формы всех времён и народов, и так же бесшумно исчезают в чёрной пустоте позади.
Ощущение, будто мы оказались в закулисье какого-то странного спектакля, смысл которого нам непонятен.
Маленькая дверь — опять слева. Она открыта. В свете тусклой керосинки за вроде бы стойкой — неподвижная фигура с шейным платком и в берете. Наверное, это бармен. За его спиной на стене — старый штурвал с давно исчезнувшего корабля. Перед стойкой стол и два стула. Всё. Это кафе — на один столик, и тот пустой.
Мелькание фигур-теней. Тряпки, висящие сверху. Полная тишина.
Звёзды пока ещё светят — но они из другого мира, и их свет как бы обтекает нас.
Кажется, что ты сам превратился в тень-невидимку, и кипящая вокруг бесшумная жизнь протекает сквозь тебя, никак не соприкасаясь с твоим миром.
Кажется, что мы оказались внутри головы свихнувшегося драматурга, по лабиринтам мозговых извилин которого мечутся недоношенные образы и неосознанные сюжеты.
А мы идём, не зная куда, но в полной уверенности, что туда, куда нужно.
Тишина. Тишина. Тишина.
И вдруг, как гром небесный, сверху обрушивается мощный хор и заполняет собой все пустоты: «Та-та-та та-та-та-та та-та!».
Да ведь это действительно хор! Хор из оперы «Аида»!
Мы делаем ещё несколько уверенных шагов в начертанном нам кем-то направлении и потрясённые замираем.
Мы в древнем Риме. Площадь. Её окаймляют древнеримские дома. Всё сходится к римскому храму с колоннами.
Каменные широкие ступени. Храм с колоннами. Мощный хор с неба.
Мы, действительно, пришли именно туда, куда хотели.
Смотрим на часы: 12.00. Ровно полночь.
Чуть позже, сделав ещё несколько шагов, мы вернулись в нашу эпоху.
Уютная бухта. Набережная. В кафе за столиками — люди. Тихий говор, как шелест лёгкого морского ветерка.
На яхте, приткнувшейся к набережной, своя жизнь. Там на мангале готовят что-то вкусное. И запах жареного мяса сбегает с борта на тёплую землю, как вдруг оживший барашек.
Двадцатый век. Сплит. Год 1967-й.
А рядом — всего в пятидесяти метрах — Древний Рим.
Поговорив с кем-то, мы всё узнали. Оказывается, в этом городе есть такая традиция.
Раз в году, в одно и то же время — в полночь — на площади, по которой ходил ещё Диоклетиан, в естественных декорациях на ступенях древнего храма исполняют оперу «Аида».
Почётное право участвовать в этом уникальном представлении предоставляют лучшим певцам мира.
Такое представление пройдёт завтра. А сегодня неведомая сила уверенной рукой взяла нас с Сашей за шиворот и привела точно туда, куда надо — на генеральную репетицию этого спектакля.
Особенность сей истории состоит в том, что Саша с юности одержим оперным искусством. Одержим настолько, что, окончив Физфак, он всю свою последующую жизнь посвятил опере, став профессиональным международным оперным антрепренёром.
Неведомая сила приготовила тогда Саше уникальнейший и заслуженный подарок и как бы дала сигнал о его будущем.
А мне повезло оказаться рядом.
ТРПАНЬ
Вот мы и добрались почти до самого юга. Ещё чуть-чуть — и дальше уже Албания. Но нам туда не надо.
Рыбацкий поселок Трпань. Здесь мы проведём несколько дней в простых условиях и в восхитительномбезделии.
Бездельничаем со страстью. Бродим по ступеням крутых и извилистых улиц. Если захочется, на них же садимся и степенно беседуем. Мы никому не мешаем, потому что по этим улочкам никто не ездит и потому что посидеть и побеседовать посреди улицы здесь совершенно нормально.
В бесхитростных и строго функциональных (ничего лишнего) маленьких кафе пьём молодое местное вино.
Здесь море везде рядом. А пляжей нет. Выбираешь любой прибрежный камень и, хочешь, прыгаешь с него в прозрачную морскую влагу, а хочешь, на нём же и загораешь. Хочешь, делаешь это один, а хочешь, с друзьями. Камни тут такие, что разместиться на них может вся наша команда — лишь бы лежали они достаточно горизонтально.
Полная фантастика — ночное купание. Ночью температура воды сравнивается с температурой воздуха. Никакого освещения, разумеется, нет. Поэтому теряется ощущение границы между прозрачной водой и воздухом. Пока плывёшь по поверхности, это не страшно, а вот если нырнул, приходится напрягаться, когда не возвращаешься к ней достаточно быстро — а вдруг ты плывёшь вовсе не наверх?
И ещё. В этой изумительно чистой воде живут какие-то бактерии. Днём они никак не проявляются. А вот ночью при физическом воздействии начинают фосфоресцировать. Лежишь на воде спокойно — и ничего нет. Чуть пошевелишь рукой или ногой — начинают светиться.
Так и паришь в невесомости. Над тобой и под тобой — чёрные бездны, а вокруг тебя — лунное сияние.
ПОЖАР
Сегодня купаться нельзя — к нашим берегам пришло какое-то очень холодное течение. Поэтому решили пойти в другое место, где есть травка и кустики, и просто позагорать на лужайке.Нам сказали, что место такое есть, и объяснили, как туда пройти.Пришлось выбраться из посёлка и подняться по склону небольшой (по местным масштабам) горы.
Лежим, загораем. А вокруг — то там, то сям — ещё какие-то люди занимаются тем же самым, общаясь друг с другом на иностранных языках.
И вдруг крик. Подымаем головы — пожар. Горит трава, уже загорелись кусты, и свежий ветерок гонит фронт огня в сторону посёлка.
Что делают в такой ситуации все нормальные не наши люди? — Спасают себя и, собрав вещи, срочно драпают в направлении, противоположном движению фронта огня.
Что делают в такой ситуации все нормальные наши люди? — Они думают, как спасти посёлок, и срочно драпают в направлении движения фронта, пытаясь догнать его как можно скорее.
Чем тушить пожар? На диком, бесхозном склоне нет ничего для этого — ни бочек с песком, ни огнетушителей, ни багров, ни лопат. Море отсюда далеко. Одежды на нас при таком климате — самый минимум. Но даже если мы снимем плавки, это мало чему поможет.
Тут в очередной раз срабатывает стройотрядовская смекалка. Мы бросаемся к ещё не загоревшимся кустам и ломаем ветки. Делать это, особенно голыми руками, очень трудно, но деваться некуда — других вариантов нет.
На ходу договариваемся, как действовать максимально согласованно и эффективно.
И с ветками наперевес — в пекло!..
Идём обратно чумазые и взъерошенные.
Самым тяжёлым в этой баталии (из которой, как вы понимаете, мы вышли победителями) оказалось бегать босиком по пепелищу. Идём к морю, потому что очистить тотально чёрный организм здесь больше негде.
Не зря нас предупреждали не лезть сегодня в воду. Она не просто холодная, она, как в рождественской проруби.
Но отмыться надо обязательно — сегодня вечером у нас концерт в столице древней Черногории Цетине.
КОРОЛЕВСКАЯ ОПЕРА
Дорога в Цетине— всё время круто в гору, всё время серпантин, всё время справа — гора, слева — пропасть.
Повороты настолько крутые, что наш длинный автобус порою в них не вписывается. Тогда шофер Алёша начинает вписываться в поворот в «пошаговом» режиме. Это похоже на медленный танец: остановка — руль вправо — небольшое (десяток сантиметров) движение вперёд — остановка; руль влево — небольшое движение назад — остановка. И так далее: вперёд—назад, вперёд—назад… И каждый раз автобус немножечко поворачивается, оставаясь почти на месте.
Иногда возникает ситуация, когда передние или задние колёса оказываются почти на самом краю дороги. И тогда длинный нос или длинный хвост автобуса зависают над самой пропастью. Это очень волнующий момент — ведь кое-где на склонах внизу лежат перевёрнутые автобусы, которым вписаться не удалось.
Но ничего, обошлось.
Так потихонечку, потихонечку мы поднимались всё выше и выше. И всё ниже и ниже оказывалась точка на берегу, откуда мы свернули, чтобы начать этот извилистый путь. И всё меньше и меньше становились предметы, которые мы могли разглядеть там — внизу. Как будто мы по спирали взлетали на самолёте.
И вот мы на месте. Когда-то Цетине была столицей королевства, и поэтому здесь много того, что до сих пор называется «королевским». И выступать мы будем в Королевской опере — классический зал для классической оперы, с большим количеством лож и амфитеатров и публикой, одетой в соответствии с высоким статусом этого зала. Интересно, со смокингов начали мы нашу концертную деятельность в Югославии, смокингами и кончаем…
Мы пришли в оперу, начали готовиться к выступлению — и тут я поплыл: как-то начало меня трясти и ломать. Кто-то принёс градусник — температура тела оказалась равной температуре воздуха в знойный балканский полдень: чуть побольше сорока. То ли перегрелся на пожаре, то ли переохладился в море, то ли и то, и то.
Народ решил так. Я выхожу к публике перед началом концерта и выполняю поручение посла — говорю приветственную речь, а с остальным справятся и без меня.
Меня засунули в какую-то маленькую комнатку рядом со сценой, во что-то закутали и на что-то положили, и я, иногда выныривая из нирваны, вслушивался в звуки, доносящиеся со сцены и из зала. Судя по этим звукам, там вполне справлялись и без меня…
Обратная дорога стала большим приключением.
Когда мы выехали из города и оказались в верхней точке дорожного серпантина, все обалдели. Сейчас, в полнейшую и чернейшую ночь, то, что находится внизу, выглядело отсюда — с высоты полёта вертолёта — совсем по-другому, чем днём. Тогда мы видели предметы: крыши домов, крошечные автомобили на дороге, маленькие, с булавочную головку, яхточки в море. Теперь их не было вообще. А были огни — яркие, как близкие звёзды. И некоторые из них красиво передвигались — по суше и по морю.
Казалось, мы вовсе не спускаемся вниз, а лежим на спине, смотрим в ночное небо. И потихонечку, медленно кружась, взлетаем на него.
Это если смотреть только вдаль. Вот только наш шофёр Алёша, то ли набравшись опыта по дороге сюда, то ли посчитав, что взлетать в небо безопаснее, чем падать в пропасть, ехал обратно заметно быстрее.
Теперь уже слева всё время была гора, а справа — пропасть. В свете фар отвесный склон слева мчался яркой мерцающей лентой, забирая на себя внимание, подчёркивая и усиливая ощущение скорости. Чёрный пугающий провал справа был как бы неподвижен, и инстинктивно хотелось держаться от него подальше. На крутых поворотах налево почти весь горизонт становился чёрным, и инстинкт требовал резко ударить по тормозам и замереть.
Так и ехали до тех пор, пока после одного из таких поворотов в свете фар прямо перед автобусом вдруг не возникла лиса. Деваться ей было некуда: слева — отвесный склон горы, справа — пропасть.
И в этот момент в мозгу у нашего шофера Алёши вдруг что-то щёлкнуло и, видимо, заклинило. Он обезумел и из шофёра превратился в охотника.
Замершая от неожиданности лиса рванула в единственном направлении, куда она могла бежать, — вперёд. Алёша рванул за ней. Началась отчаянная гонка. На кону у лисы была жизнь, на кону у Алёши — добыча. Про наши жизни Алёша забыл.
Даже сейчас, через столько лет, мне трудно вспоминать об этом. Одну, маленькую часть моего сознания занимает картинка, всё остальное — ужас.
Я вижу искажённое азартом лицо Алёши, мечущуюся в пределах полотна дороги лису, пытающуюся убежать от железной махины, и… пустота — обрыв памяти. В этот момент мы на бешеной скорости пролетаем поворот, в который по дороге туда мы вписывались пять минут. И снова лиса. И снова обрыв. И снова…
И, наконец, — визг тормозов. Мы резко останавливаемся — Алёша всё-таки задавил лису.
Выхожу из машины вместе с ним. Лиса лежит на асфальте — в ярком свете фар она вовсе не рыжая, а, скорее, бурая. От неё исходит резкий запах — возможно, так пахнет страх.
Алёша берёт лису и закидывает её в багажник.
Он абсолютно спокоен. На его лице — горделивое удовлетворение. Видно, мозги его расклинило.
Доезжаем до места. Выходим из машины, заторможенные и тихие. Нам не верится, что мы живы.
Думаю, что здесь не обошлось без чуда.
МОСТ ЧЕРЕЗ ДРИНУ
Возвращаемся в Белград.
Едем весь день — с утра до вечера. По сравнению с феерическим калейдоскопом приморских пейзажей, ничто, кроме одной лишь картинки, не западает в мою память настолько, чтобы при первом же усилии всплыть в ней почти через полвека.
Материковая часть полуострова достаточно однообразна — как будто мы ползём по голой спине какого-то гигантского доисторического животного, перелезаем из одной складки кожи в другую, чтобы вновь и вновь увидеть то, что мы уже видели до этого. (Впрочем, восприятие моё, вполне возможно, было притуплено тогда последствиями простуды, никак не желавшей расставаться с моим молодым красивым телом.)
И вдруг, как после удара вселенского топора, — глубокая, узкая расселина в материковой плоти. Близко друг к другу — два крутых горных склона, а между ними над рекой — старинный средневековый мост. Я видел такие позже в Италии и Испании. Такие — в смысле конструктивного решения: каменные, арочные.
Как и там, серый камень от времени давно потерял желание казаться молодым.
Но никогда среди старинных арочных мостов я не видел таких изящных. С чем сравнить его? — думаю я, заворожено вглядываясь в свои воспоминания. Может быть, это башню большого собора лишили шпиля, вынули окна, развернули стены в единую плоскость, сверху положили проезжую часть и превратили в мост?
А может, молоденькие изящные осьминоги, наигравшись в холодной воде, решили погреться, забрались на доску, перекинутую высоко над рекой, и свесили щупальца в воду?
А может, всё это мои фантазии — ведь видел я этот мост всего раз в жизни, издали и всего несколько минут?
Но ведь ничего другого я не запомнил обо всей той дороге длиною в день. А эти несколько минут запомнил на всю жизнь. Значит, есть в нём что-то такое?..
Точно есть. Ведь не у одного меня разбудил фантазии этот мост. Ведь самый известный роман нобелевского лауреата по литературе сербского писателя Иво Андрича называется, между прочим, «Мост через Дрину». Это место — одна из самых болевых точек во взаимоотношениях народов, населяющих Балканы.
И ещё — ведь не просто так этот мост, построенный давным-давно — в 1571 г., занесён в 2007 г. в список всемирного достояния ЮНЕСКО.
Возвращаемся в Белград. Наше путешествие завершается.
вместо послесловия