...И был день, и была ночь. А потом снова день и ещё ночь.

Дата: 2025-05-21; Просмотры: 3

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

И на третий день понял человек, что то, что он сделал, мало...

Теперь почти каждый вечер хор собирался у костра. Оля ходила возле самого огня и дирижировала. Костёр потрескивал и извивался в темноте, время от времени некстати салютуя фейерверками искр. Над верхушками сосен висели крупные холодные звёзды. Огонь выхватывал из темноты и искажал лица поющих.

Твёрдого репертуара не было — пели всё, что захочется. Да и трудно в такой обстановке заставлять людей петь что-нибудь дважды, а тем более трижды. Но, несмотря ни на что, всё-таки были отобраны три наиболее хорошо получающиеся песни.

Когда шёл дождь, хор собирался в штабной палатке.

Но один хор — это всего-навсего один хор. Нужно было ещё что-то. И руководители агитбригады отправились в народ за талантами. Одним из первых в их лапы попался Слава Тонеев. Он недолго сопротивлялся и сознался, что может исполнить пантомиму и, может быть, сплясать. Другие оказались менее покладистыми. Люба Островская отговаривалась тем, что ничего подходящего для чтения со сцены не знает. Борис Артеменко был не против петь в агитбригаде, но частенько пропускал репетиции.

Вообще получилось так, что кроме хора никакой другой постоянной работы в бригаде не было (только Лина Письменная ставила русский танец — танцевать приглашали гимнастов), а потому и бригады как таковой не было. Просто перед тем как идти на концерт в рабочее общежитие собирался первый попавшийся народ, прихватывались желающие — и дальше всё шло на одном энтузиазме. Особенно тяжело было с музыкой. Был аккордеон, но не было аккордеониста, были гитары, но не было гитаристов. Валера Миляев потом отзывался об этом так: «Представляете, что это была за лажа, если мне приходилось там аккомпанировать на гитаре...»

Так или иначе, но мы много ходили по общежитиям, рассказывали об Университете и вообще обо всём, о чём нас просили, и пели «всухую» песни. Это ещё не было агитбрига­дой: каждый раз ходили новые люди, не было ни программы, ни базы, и хотя мы умудрились даже дать концерт в Зелёном театре Липецкого городского парка, настоящая история агитбригады начинается с её первой поездки.

...Как и всё на свете, любая история имеет начало и конец, и, как всё на свете, она бесконечна, потому что невозможно уследить истоки истории, и никто не может поручиться, что конец её уже был…

. Агитбригада: Сергей Смирнов с аккордеоном, Евгения Прибылова, Валентина Наумова, Галина Кузина, Ирина Егорова, Геннадий Иванов, Сергей Крылов, Светлана Ковалёва, во втором ряду Сергей Никитин, Борис Геллер, Александр Гусев

* * *

В субботу стало известно, что мы званы в один из совхозов, где захотели увидеть студенческую самодеятельность. После обеда оттуда пришла машина и остановилась возле нашей палатки. «Газон» с садовой скамейкой в кузове мгновенно заполнился народом. Желающих съездить на два дня в совхоз было хоть отбавляй. Именно это — отбавить — и попыталась сделать Оля. Она оглядела машину и единственным лишним из сорока человек, теснящихся в кузове, сочла меня. От её гневного окрика я съежился и поспешил вылезти из машины. За мной из солидарности вылез Валерка Миляев. Мы понуро побрели к палатке, и кончилась бы на этом наше агитбригадствование, и не писал бы я сейчас этой летописи, если бы ребята в машине не сжалились над нами, рассудив, что тридцать восемь человек или сорок — один чёрт, и Витька Беляев не крикнул нам: «Да бросьте вы! Залезайте!». Мы быстро втиснулись в кузов, и машина тронулась.

Что это была за дорога! Когда я вспоминаю эти дни, мне кажется, будто я мчусь на огромных качелях. Помните, как там: взлетишь вверх — короткая остановка, сердце замирает, и видишь далеко-далеко вокруг и всё сразу, а потом провали­ваешься вниз, даже дух захватывает. И всё: косые деревья, время, медленно опрокидывающееся синее-синее небо, — вдруг исчезает и размазывается. И остаётся только чьё-то запроки­нутое смеющееся лицо...

Так и я вспоминаю о том, что было почти два года тому назад, отрывками: вверх-вниз, вверх-вниз...

Ехали мы восемьдесят километров, стоя в кузове и тесно прижавшись друг к другу. Сначала попетляли по сбегающим под горку мощёным и немощёным старым улицам Липецка мимо деревянных домов с высокими глухими воротами, а потом выехали на асфальтированное шоссе и помчались, и помчались — только ветер развевал волосы да закручивал за машиной столбы пыли. Было солнечно, необычно и радостно.

За несколько километров до совхоза шоссе кончилось. Разбитым просёлком машина спустилась к реке (Северский Донец), прогремела по мосту и, надрывно воя, полезла на крутой левый берег. Сразу наверху начинался наш совхоз.

Нас привезли на совхозный ток и сказали, что здесь мы сейчас будем выступать. Мы вылезли из машины и огляделись. День уже кончался. Небо посерело и затянулось облаками. Скоро стал накрапывать мелкий дождик. Мы спрятались от него в большом сарае с хорошей крышей и со стенками в одну доску. Дождь скоро кончился, и ребята отправились посмотреть, что растёт в виднеющемся неподалеку саду. Там ничего интересного не было, и сам сад оказался не садом, просто двумя рядами яблонь, посаженных вдоль какой-то канавы.

Вскоре нас снова погрузили в машину и отвезли к школе. Концерт, к нашему счастью, почему-то отменили.

Быстро темнело, и мы стали готовиться к ночлегу в небольшом школьном зале: матрасы в два ряда на пол — голова к голове, и на них подушки.

К нам в гости пришёл какой-то местный житель. Он был пьян, и разговора с ним никак нельзя было наладить, пока кто-то не замурлыкал: «Вечерело...». Мужичок сразу оживился и признал песенку. Он даже сказал, что слова в ней во время войны пелись куда похлеще, но слов этих нам не выдал.

Тем временем в соседней комнате подготовили ужин: хлеб, молоко и вино. Откуда взялось вино — непонятно. Кроме этого, были ещё конфеты. Мы быстро всё умяли, упили и развесе­лились.

Потом нас погнали спать. Мы легли на свои матрасы и ещё долго шутили и смеялись, пока голоса один за другим не начали смолкать.

...Летописец почесал пером за ухом и зевнул...

Солнце встало раньше нас, и когда мы проснулись, уже высветлило небо, высушило росу на траве и прогрело пыль на дороге.

...День не похож на день. Для всех нас один и тот же день выглядит непохоже. Случается, что для некоторых эта непохожесть меняется одинаково. И эта похожая непохожесть объединяет людей...

Мы долго ждали завтрака и от нечего делать слонялись по посёлку. Улицы были тихи и пустынны.

Пришли ребята и сказали, что рядом есть небольшой сад. Я пошёл посмотреть, что там есть. В саду росли очень большие яблони, на которых я не увидел ни одного яблока. В центре сада под самой развесистой яблоней спал дед в ватнике. На дереве зеленело одно единственное яблоко. Вероятно, дед его и сторожил. Я вышел из сада и пошёл обратно к школе.

Завтракали мы прямо на воздухе около маленькой столовой: пили молоко и заедали вкусным чёрным хлебом. Посреди завтрака пришёл дед в ватнике и долго и громко кричал, что только что у него украли половину яблок. Как это умудрились сделать, мне до сих пор непонятно.

После завтрака готовились к концерту: повторяли песни, танец, подбирали аккомпанемент. Мы с Миляевым зашли в пустую комнату, сели на сетку голой кровати и стали заучивать частушки. Это оказалось чертовски трудно. Каждую мы знали твёрдо (как-никак сами большинство придумали), но все вместе они никак не держались в памяти. С улицы в окно нам крикнули, что пора.

Первый концерт был в клубе: небольшая сцена, маленький зал и очень много народа. От этого концерта особых впечат­лений и воспоминаний не осталось. Зато о втором забыть нельзя, настолько он был необычен.

...Обыкновенно хочется быть необыкновенным. И поэтому редко кто умеет быть самим собой. А поэтому да здравствует то время, когда мы вместе — ведь нельзя же всё время притворяться!..

Нас привезли прямо на ток. Посреди тока стояли два грузовика, Они опустили все борта и встали вплотную — их открытые кузова были сценой. А зала не было. Было простонебо и были люди. А вокруг золотилось зерно. Когда мы спрыгивали с машины, то увязали в нём по колено.

Нас ненавязчиво, но беспощадно ярко освещало огромное летнее солнце. И воздух был такой, какого никогда не бывает в зале: пряный, настоящий.

Машины скрипели и раскачивались от лихого перепляса Тонеева, замолкали, бережно держа певцов на своих широких рабочих спинах. Рослые хамидовцы, как сказочные богатыри, подпирали плечами небо. Люба Островская рассказывала «Сорочинскую ярмарку», а Борис Артёменко пел о журавлях, летящих высоко, над облаками. Но всё это было неглавным и звучало как-то по-иному, значимо в этих прозрачных, торжест­венных декорациях.

...Нельзя фальшивить. Это не смешно...

Потом нас повезли обедать. Белая хата стояла на окраине, и участок для огорода, не вскопанный, поросший мелкой колючей травой, смыкался с большим полем, полого спускающимся к очень далёкой, извивающейся реке.

В полутьме комнаты колдовали хозяева — готовили нам окрошку. Они вынесли её в четырёх больших мисках прямо в голый огород. Мы улеглись вокруг мисок по десять человек и приступили к пиршеству. После окрошки подали яйца. Постепенно стало выясняться, что разные группы опустошают свои миски с разной скоростью. Делающие это наиболее быстро (а, следовательно, наиболее прожорливые) успевали подсесть ещё к одной, а то и к двум группам едоков. В пожирании яиц даже разгорелось нездоровое соперничество. К счастью, всё окончилось благополучно.

Сытые и разомлевшие от жары мы с трудом влезли в пришедшие за нами машины. Хорошо, что их было две — в одну мы бы теперь наверняка не влезли.

Машины катились по бесконечному полю. Кто-то пел, большинство молчало. Было душно, и не хотелось думать. Казалось, всё кончено: мы отвыступались и через два-три часа тихой, мирной езды будем дома. Но не тут-то было. Мы уже довольно далеко отъехали от деревни, когда небо внезапно и катастрофически быстро начало чернеть и наполняться одной огромной сизой, клубящейся тучей. Неотвратимо надвигалась гроза.

Перспектива мокнуть под дождём не очень радовала нас, и поэтому появление посреди поля склада горючего показалось нам неожиданным спасением. Но оказалось, что прятаться под круглым боком цистерны — совершенно бессмысленное занятие, и мы устремились в стоявший неподалеку полупостроенный каменный домик. А по нашим пяткам хлестал развесёлый ливень.

Домик состоял из двух половин. Влевой, с закопчёными нештукатуреными стенами было пусто, и только стоял небольшой столик с ещё тёплым чайником. В правой половине было ещё более пусто: не было даже потолка. Мы собрались в комнате с потолком и смотрели в оконце. Потоками лил ливень, грохотал страшный гром, и частые вспышки молний разжигали наше воображение: мы живо представляли себе, как от ударов молний одна за другой загораются цистерны с горючим, как огонь подступает всё ближе и ближе — и вот уже мы оказыва­емся в центре огненного кольца. Но обошлось без фейерверков.

Когда кончилась гроза, мы впервые почувствовали на себе, что находимся не где-нибудь, а в чернозёмной зоне: мы едва дошли до машины. На каждом ботинке с каждым шагом налипало всё больше и больше настоящего, сочного, плодород­ного чернозёма. Как мы ни чистили ботинки, половина этого чернозёма оказалась в машинах.

Сразу стало холодно и сыро. Настроение несколько упало, и поэтому, когда мы приехали в центральное отделение совхоза, Витька Беляев побежал в ларёк за конфетами. Конфеты вернули нас к жизни. К нам вернулись прежняя бодрость и острота ощущений. Теперь мы уже полноценно, на все сто процентов переживали опасный, размытый ливнем спуск к реке.

Домой ехали в обстановке всё возрастающего душевного подъёма. Пели песни, дурачились. Тут-то Чирков и заразил нас ростовским «Лям-ду-ду». В Липецк въехали совсем весёлыми.

Остановились на площади. Кто-то побежал за билетами в кино, а Чирков с Хамидовым прямо в кузове к великой радости липецкой публики принялись отплясывать рок.

...Не спеши думать. Это не так уж почётно, потому что, думая о чём-то, мы не думаем обо всём остальном...

Веселье на площади продолжалось долго, но мы всё время берегли силы для главного: торжественного въезда в лагерь. И вот этот миг наступил. Машины проехали по аллее среди высоких сосен и стали приближаться к родным палаткам. И с обеих машин одновременно торжественно и ликующе грянуло наше боевое «Вечерело…».

Но что это? Из лагеря нам навстречу, размахивая руками, бежал Алым Каминский. Он остановился, тяжело дыша, и тихо сказал: «Замолчите... Вчера вечером... в липецком городском парке... хулиганы... убили студента Бауманского института... Крылова...»

ДНЕВНИК ОДНОЙ ПОЕЗДКИ АГИТБРИГАДЫ В КАЗАХСТАН

27.01.63 Поезд отошёл в 20.30. Нас 19. Мы очень весёлые, потому что у нас каникулы, и у нас очень много провизии, потому что нас любят мамы. Дорога — это песни, сон и еда. Начинаем с третьего.

Только распеваемся, как Тонеев начинает шевелить бровями и загонять всех на полки — в походе нужна железная дисцип­лина.

Все подчиняются силе и уставу (которого у нас, впрочем, нет), и не проходит и часа, как большинство оказывается на местах в полной готовности отойти ко сну.

Первый день обошёлся без происшествий и репетиций — фанатиков нет.

Все уже давно уснули, а я лежал на своей второй полке, и что-то происходило во мне. В душном сумраке спящего некупейного вагона всё пребывало в полном покое, но своею собственной жизнью жили звуки: перестук колёс, поскрипы­вание неизвестных деревянных частей и железных соединений, посапывание, похрапывание, неясные вскрики во сне... А за окном была полная противоположность: абсолютно безмолвно из чёрной тьмы в свет фонарей врывались отчаянные снежные трассы и так же молча уносились в чёрное безмолвие.

— Белые тихие вьюги, — шептал я, потрясённый музыкой рождающихся слов:

Белые тихие вьюги...

Вы давно так меня не баюкали,

В колокольцы сосулек звеня.

Дед Мороз —невсамделешний, кукольный —

Исподлобья глядит на меня.

Белые тихие вьюги...

Вы скажите угрюмому карлику,

Почему он молчит в эту ночь

И ко мне не приводит он за руку

Свою нежную снежную дочь?

Белые тихие вьюги...

Вы не бойтесь, её белоснежности

Не грозит раствориться в огне —

Просто лишь нерастраченной нежности

Слишком много, так много во мне.

Белые тихие вьюги...

28.01Тонеев — чёрт. Поднялся в восемь и стал дёргать нас за ноги — это тоже называется дисциплиной.

Пришлось вставать и мыться, конечно, первым делом поздравив Гиту Андрееву с днём рождения.

Тут стали разносить чай, и недовольные перестали ворчать. Агитбригада выпила первые 46 стаканов чая. Трудовой день начался.

Я записал свои ночные стихи и показал их Валерке Миляеву— он был моим очень суровым и очень полезным критиком. Валерка прочёл и неожиданно сказал:

— А ты дай это Серёге Никитину. Он хорошо играет на гитаре, может, сочинит музыку — свои-то песни лучше петь, чем чужие...

До обеда пытались репетировать. Возникали и распадались новые ансамбли. Четверо мучались с О’Генри.

После обеда ничего не было.

Потом снова пили чай. Стаканы не считали. Округлили до шестидесяти.

Вечером праздновали Гитин день рождения. На этом дисциплина кончилась.

Легли очень поздно.

29.01Всё едем.

Днём тихо существовали. Пили чай. Чинили кукол.

Мы с Миляевым и Ордановичем составляли программу концерта. Составили. Показали людям — понравилось. Трепеща, подошли к Оле — тоже понравилось. Мы онемели — такое случилось впервые. Что-то будет...

Вечером допоздна слушали, как поёт и играет на гитаре Сергей Никитин. Здорово!

30.01 Новости!

В пять часов утра проводник растолкал Севку Твердислова (Севка платил за чай, и проводник принимал его заглавного) и вручил ему телеграмму без подписи: «Слезайте Ак-Куль всё согласовано».

Это нам улыбнулся Целиноград.

Пришлось вставать и готовиться к высадке. Доели последние остатки взятых из дома продуктов.

(Как это я забыл рассказать о варенье?! Оно было нашей главной радостью и предметом особого вожделения. Сортов было четыре: чёрная смородина, малина с крыжовником, сливовое и клубничный конфитюр. Ели мы его со страстью. Эх, пакость!)

На целине оказалось тепло (примерно, минус десять-пятнадцать). Мы загрузили вещи и девушек в крытый фургон на четырёх колесах, с соломой в кузове и с одним мотором, и нас повезли.

Ехали мы почти три часа. Естественная вентиляция работала хорошо, и поэтому в кузове не было душно. Более того, всех охватило какое-то доселе неизвестное чувство. В его оценке наши чувства разошлись. Лежащие (сидящие) сверху квалифицировали его как легкий озноб, а лежащие (сидящие) под ними — как онемение конечностей. Возможно, что были правы и те, и другие. По крайней мере, Света Ковалёва, которая перед зданием райкома в Алексеевке ходила на руках, в совхозе «Хлебороб», где нас в конце концов выгрузили, даже на ногах держалась с трудом.

Клуб был заперт, и пока мы дожидались, когда его откроют, Тонеев подбил Гите ногу.

Наконец, клуб открыли, и мы сразу же принялись за работу. Девушки доделывали «Топотушки». Мужской ансамбль проводил очередную репетицию. Прогонялась кадриль. На сцене четверо мучились с О’Генри.

Мы с Валеркой пошли в школу. В полутёмном низеньком коридоре нас подхватили галдящие и пугливые малыши и, как слепых, провели в учительскую. Директор — хозяйственный дядя в валенках — говорил о том, что кукольный театр — это хорошо, что беседа — это хорошо, и вообще. Гражданка — из тех, что всегда говорят слишком громко, кричала, что нужно обязательно показать детям все танцы, потому что дети очень любят танцы. Девушка в углу напряжённо молчала и водила карандашом по одному и тому же месту в тетради.

Потом директор помялся и попросил нас достать учителям билеты на концерт. Мы ничего про билеты не знали и пошли в контору. С нами пошёл молчаливый учитель со спокойными глазами. От него мы узнали, что этот совхоз образован два года назад на месте старого колхоза. Совхоз считался передовым и приносил государству доход. Мы шли по голой улице, застроен­ной покосившимися глинобитными домами.

Учитель сказал, что директор совхоза — не совсем хороший человек. Говорить что-то больше он отказался — всё равно бесполезно. Вот он лет десять подряд был директором одной школы и воевал с нехорошим секретарем райкома. Причём осуществлялся тот самый случай палки о двух концах: чем больше он восставал против секретаря, тем больше доставалось ему самому. Наконец, не выдержал — написал письмо в ЦК. И, по заведённому у нас порядку, жалобу на секретаря райкома отослали из ЦК на проверку тому самому секретарю райкома, на которого она была написана.

Всё это — как анекдот, а дальше началась сплошная сказка. Узнал учитель, что секретарь собрал приближённых, чтобы решить его судьбу, и сразу бросился в райком. Слышит, там за дверью совещаются, что бы ему «пришить». Только трудно им — нет у учителя грехов.

Думали, думали — наконец, придумали. В комнате у учителя висит портрет Сталина, так вот, надо у этого портрета глаза выколоть. А тут сразу и проверочка, и беспокойного учи­теля к стеночке или, по крайней мере, на каторгу. Пока они это обсуждали, учитель бегом к телефону и позвонил школьному сторожу, чтобы тот запер его квартиру и никого туда не пускал.

Только не уберёгся: его потом всё равно из партии выперли— просто так, без оснований. Из партии выперли, и с работы тоже. Тут система работает чётко. И стал он писать письма Хрущёву. Пишет, пишет, а ответа нет — то ли просто письма не доходят, то ли на почте кто их изымает. Наконец догадался. Написал на конверте адрес «Правды», в этот конверт вложил другой, уже с адресом Хрущёва и не поленился, на станцию съездил, прямо в поезд опустил.

Через некоторое время вызывают его в райком. Видит, дошло письмо: все с ним такие вежливые, а в глазах злоба так и кипит. Секретаря того с работы сняли и назначили директором леспромхоза, а учителя в партии восстановили, а на работе нет. Пришлось ему ехать в другой совхоз и устраиваться на должность начальника классов. Это вроде надзирателя...

Так вот, пришли мы втроём в контору. Вскоре в кабинет рабочкома пришёл и директор совхоза:

— Что, из Москвы? Из Университета? Как же, как же — был, осматривал. Мы вас разместим, накормим, а вы готовьтесь, выступайте. Что? В Университет агитировать будете? Тогда, если кто запишется, вы списочки нам покажите — может, ему и не надо в Университет поступать. А про отделения совхоза вам говорили? Там клубов нет — не полагается, государство на это денег не отпускает. Есть только красные уголки. Концерт показывать там негде. Так что завтра вас и увезём отсюда...

Мы договорились с ним, что концерт будет бесплатным, перед концертом — лекция. Разместят нас вместе, потому что мы всегда вместе.

До концерта мы с Валеркой узнали, что в совхозе мучаются — нет бани. А ещё здесь нет белого хлеба. Придумали на эту тему частушки:

Бани нету, бани нет —

История печальная.

Кой-кому давно нужна

Баня персональная.

Как любимая жена

Мне подарок сделала:

К дню рожденья поднесла

Булку хлеба белого.

Предупредили своих руководителей, что петь эти частушки опасно, потому что директор за это сделает какую-нибудь пакость. Решили петь.

Перед концертом в зал вошёл мужчина:

— Завклубом! Займи пятнадцать мест в первом ряду!

— Что так много-то?

— Ну, как же, — достает список. — Директор, парторг, рабочком, главный агроном...

— Сядут где-нибудь. Любой им место уступит.

— Что же, по-твоему, директор в зале сидеть будет?!

Первый концерт, как всегда, стал первым блином: немножко комом. Все волновались, между номерами были большие паузы, девчонки не успевали переодеться, мужской ансамбль выходил петь вскоре после пляски, и все дышали, как буйволы, за кулисами всё время шумели.

В зале все номера принимали хорошо. Частушки поняли. Наибольший успех имели сценка «Самолёт», Сергей Никитин и, конечно, «Корова».

После концерта нас попросили устроить танцы. Сергеи (Смирнов и Никитин) играли, а мы плясали. Держались очень корректно и приглашали местных девушек и Надю — райкомов­скую работницу, сопровождающую нас. Разговорились с двумя девушками—учительницами (одну из них мы с Валеркой видели в школе):

— «Иван Денисовича»? — Не читали. Разве в такую глушь что-нибудь дойдёт.

— А «Новый мир» вы получаете?

— Лежит в библиотеке...

Гражданка — из тех, что всегда говорят слишком громко, пригласила меня на «белый танец».

Оттанцевавшись, пошли пить молоко в столовую, а потом стали укладываться спать на полу в биллиардной комнате.

Славка, Сева и Оля пошли репетировать кукольный спек­такль и вернулись, когда мы уже спали.

День был очень длинным.

31.01На десять утра был назначен кукольный театр. С началом немножко опоздали — с одной стороны потому что был заперт зрительный зал, — с другой — потому что не успели подготовить декорации.

После кукольного театра показали ребятишкам танцы, выслушали благодарности и приветствия и пошли к себе соби­раться в дорогу.

Тут прибежал Серёга Смирнов и стал возбужденно и бессвязно кричать о том, что он нашёл человека, который во время войны был членом подпольной организации в немецких лагерях смерти.

— Это настоящий герой! Сейчас я его приведу!

Серёга побежал и вскоре ввел в комнату героя-подполь­щика. Это был вчерашний учитель со спокойными глазами.

Мы побросали всё, окружили его и стали расспрашивать. Миляев записывал.

Учитель говорил неторопливо и односложно. Да, он был в плену, в концлагерях. В каких? — Всё не знает — им не гово­рили. Был в подпольной организации. Опасно? — Конечно. Чем занимались? — Вредили немцам, как могли, распространяли листовки, связывались с немецкими коммунистами. Было очень много наших хороших ребят. Знает автора песни «Я вернусь к тебе, Россия». Награждён ли? — Что вы, ещё хорошо отделался. Как только наши освободили лагерь, сразу сел на танк и продолжал воевать. Освобождал Прагу. О плене никто и не знал. Пошёл посоветоваться к политруку — хороший человек был. Говорит, пиши рапорт. Написал. Приехал из армии полит­работник. Поговорил с ним, проверил. «Кто-нибудь знает об этом? Никто? Ладно, оставайся, воюй. Считай, что тебе повезло...»

Пора было ехать. Мы узнали, что писатель Степан Злобин собирал материалы о подпольщиках, но от него давно ничего не слышно. Взяли адрес, обещали как-нибудь помочь. Пошли к машине.

Скоро пришла Оля, ходившая с дневником агитбригады за отзывами к директору совхоза. Поехали. В дневнике было написано: «...концерт прошёл удовлетворительно. Для москов­ских студентов желательно получше».

Нас повезли через Алексеевку в Новорыбинский совхоз. Ехали часа четыре. Мы сидели в кузове в ужасной тесноте и пели. Пели все четыре часа. Особенно здорово у нас получалось «Приморили, гады, приморили...»

В машине было две скамеечки по бортам. На первой (считая от кабины) сидели Андреева, Тонеев, Зубкова, я, Миляев, Левыкина, Кудрявцев. На второй — Монахов, Прибылова, Руденко, Боков, Орданович, Смирнов. Вещи лежали горой у переднего борта. Они занимали примерно 3/5 кузова. На остав­шемся «свободном» пятачке лежали в страшной тесноте остальные шестеро. Наверху лежала Света Ковалёва. У самого заднего борта сидел Генка Иванов. Он был у нас запевалой.

В Алексеевку ехали другой дорогой, через очень красивый хвойный и смешанный лес. Здесь машина заправилась (мы вылезли и глазели на грузовик, забитый разделанными коровь­ими тушами), потом мы подъехали к райкому. Там нас поприветствовали директор и парторг Новорыбинского совхоза и на «Газике» поехали в свой совхоз. Мы двинулись за ними.

НОВОРЫБИНСКИЙ СОВХОЗ

Новорыбинский встретил нас великолепным обедом. Особенно хороша была курица. Сметана на блинах стояла снежной горкой. Нам это очень понравилось.

Клуб в центральной усадьбе оборудован в бывшей церкви и имеет изнутри вполне приличный вид. На сцене даже стоит пианино, на котором, к сожалению, нельзя играть, потому что оно расстроено.

Я первым прибежал на сцену и, не теряя времени, взгро­моздился на стоявший там большущий стол, чтобы отдохнуть с дороги. Наши изверги, конечно, отдохнуть мне не дали. Они сделали вид, будто я умер, и устроили отпевание моего трупа. Через пять минут я больше не мог лежать спокойно и начал смеяться.

По традиции мы с Миляевым отправились в школу, а все дожидались нас в клубе. Оля пошла в контору.

Школа оказалась очень большой, каменной. Мы зашли в учительскую, а потом в кабинет директора. Директора не было, и мы отправились в пионерскую комнату, тайно надеясь, что там нам всем можно будет разместиться на ночь (нас хотели устроить по несколько человек в разные дома). Пришёл директор и сказал, что пионерскую комнату очистили специ­ально для нас, но потом почему-то не привезли кроватей, и нас решили распределить по домам. Комната была большая и пустая. Нам захотелось в ней остаться.

Пока мы договаривались о завтрашнем кукольном театре и концерте для детей, в кабинет директора вошёл рабочком, который ведал нашим размещением на ночь. Мы сразу сказали ему, что хотим устроиться в пионерской комнате, и он сразу же отказался это делать, заявив что-то вроде «брезгуете». Мы сразу крепко его отшили. Тогда он стал полукриком объяснять, что кроватей сюда дать не могут, потому что кладовщик — материально ответственное лицо — лежит в больнице и дать кому-либо ключи отказывается. Кладовщику осталось два года до пенсии. Мы сказали, что можем спать и на полу, но рабочком упёрся, как бык. Тут вошла Оля, и рабочком сразу присмирел. Через пять минут всё было решено. Мы перетащили в пионер­скую комнату матрасы и одеяла, а потом пошли в клуб и привели оттуда ребят.

Концерт был назначен на восемь часов. Мы стелили матрасы, гладились и репетировали — учитывали вчерашние ошибки. Нам понравилось, как нас здесь встретили, и мы решили сделать всё, чтобы концерт прошёл как можно лучше.

К восьми часам, распевшись, мы пошли в клуб и с трудом пробрались на сцену — зал был переполнен. Концерт прошёл великолепно, без сучка и задоринки. С самого начала мы взяли зал за сердце, и оно, большое и открытое, то замирало у нас на ладони, то проваливалось в пропасти смеха, то снова взлетало на пики внимания. «Корова» имела бешеный успех, тем более, что на первых трёх рядах сидели знатные доярки, которым эти места были предоставлены в знак особого уважения. Зал ревел, стонал и плакал.

Сева оказался просто молодцом. Он вёл концерт легко и непринуждённо и очень здорово нашёлся, когда «Корову» вызвали на «бис». Кадриль повторяли. Сергей Никитин покорил всех песней «Мама, я хочу домой». Вышлов, Орданович, Володя Кудрявцев и Сева положили начало нашему успеху проникновенным исполнением «Самолёта». Левыкина боялась и не могла попасть в тональность. А в общем, всё было хорошо и настроило нас на мажорный лад.

После концерта, как обычно, устроили танцы. Света Ковалёва и Слава Тонеев плясали русского. Пытались вытащить кого-нибудь в круг, но все боялись. Тогда Зубкова решила потрясти всех нашей недоделанной русской пляской. Все построились, Орданович махнул платком и крикнул «Подгор­на!», все стали как-то двигаться и очень скоро запутались и встали. Так мы опозорились. Было очень весело.

А Генка Иванов в это время на сцене оживлённо беседовал с ребятишками, и мы жалели, что не взяли с собой фотоаппарата.

Уже поздно вечером мы вернулись к себе домой и продолжили веселье там. Мы веселились изо всех сил и думали, что веселее быть не может, но только когда Сергей Смирнов стал исполнять номер под названием «твист», мы поняли, что такое настоящее веселье — особенно, когда кто-то надел на Серёгу шляпу.

Мы долго-долго отходили от смеха уже в «постелях», а когда отошли, услышали заводной голос Левыкиной. Её хватило ещё на час.

01.02 Утром был туман. Мы побрели к девяти часам в сторону столовой, а кукольники отправились прямо в клуб.

Когда я вышел из столовой с едой для кукольников, я увидел замечательное зрелище. Со всех сторон из тумана возникали детские фигурки и вереницами тихих привидений молча исчезали в дверях клуба. А вот появилась младшая группа детского сада. Каждая тень несла с собой маленький стульчик.

Ко мне подошла девушка и, смущаясь, спросила:

— Скажите, а сегодня будут петь «Мама, я хочу домой»?

— О, конечно! — произнёс я и торжественно указал на две понурые фигуры, появившиеся в тумане. Сергеи тащили аккор­деон и гитару.

После концерта мы вышли из тёмного зала и обомлели: над белоснежным снегом из светлой сини ослепительно сверкало солнце.

В два нас должны были отвезти в Курлыси— отделение совхоза, а пока все разбрелись по посёлку, радуясь солнцу и свету. Генка, конечно, отправился на конюшню. Сева со Светой пошли в степь. Остальные исчезли неизвестно куда. Сергей Никитин лежал в комнате на матрасах и пел. Пришла Левыкина, легла рядом и тоже стала петь.

В час пришла Оля — чистая и тихая. Сказала, что была в бане. Все ей завидовали.

Пообедали, вытащили к двум вещи на улицу, но машина пришла только в четыре. Два часа играли в футбол и ничего не делали. Левыкина села на аккордеон и отпаяла ручку от футляра.

В Курлыси приехали, когда уже начало темнеть. В клубе было очень холодно. Мы замерзли в дороге, а к тому же ещё порядком устали. Во время кукольного театра все сидели на сцене усталые и нахохленные, как воробьи в холодильнике. Когда начались «Три поросёнка», кому-то пришла в голову блестящая мысль: помочь серому волку — Славе Тонееву сдуть домик. В нужный момент все раздули щеки, и на сцене заревела буря, загремел гром. Я для убедительности сверкал во мраке вспышкой от фотоаппарата. Мы даже развеселились.

Потом нас повели в казахский дом пить чай. В доме были низкие потолки, и в полутёмной передней блеял ягненок. Через комнату, в которой были развешаны национальные казахские одежды, мы прошли в другую. Там у стены стояла очень высокая кровать, застеленная красным одеялом, на полу — во всю комнату — лежал ковёр. Принесли низенький (сантиметров тридцать-сорок) столик с красивым орнаментом, и мы улеглись вокруг него на ковре. Наверху несильно светила лампа.

Пока не принесли чай, Сева фотографировал нас и хозяев. Пленка быстро кончилась.

К чаю были хлеб, сахар и нечто казахское, похожее с виду на наши пышки, только пожёстче. Масло было нарезано дольками, и его можно было есть просто так.

По дороге в клуб Оля умудрилась потерять галошу. Попытки Лены Чеботаревой найти её оказались тщетными. Пришлось начинать концерт без галоши.

Все, кто смотрел и вчерашний, и сегодняшний концерты, говорили, что сегодня концерт прошёл ещё лучше, чем вчера. Мы непрерывно растём. И в самом деле, даже странно: у нас всё глаже и чище идут номера, всё меньше паузы между ними, а каждый концерт идёт дольше предыдущего.

После концерта во время танцев какой-то дядя зазывал нас приехать в город Мирный, который был не очень далеко отсюда. Он завлекал нас яблоками и апельсинами, которые были там круглый год. Это было очень заманчиво и даже интересно. Мы, конечно, сразу захотели ехать в Мирный, но дядя был лицом неофициальным, и мы попросили Надю, райкомовскую работницу, устроить эту поездку через райком.

Обратно доехали за 40 минут. Нас ждали тёплая школа, 20 котлет и 40 пирожков, заботливо приготовленных для нас сов­хозом. Это нас обрадовало, и, уничтожив пирожки, мы заста­вили Серёгу Смирнова плясать твист. Не смеяться было нельзя.

Когда укладывались спать, включилась, завелась и стала хохмить Лида Левыкина. Никто не пытался её останавливать. У всех было очень хорошее настроение.

02.02 Сегодня нас ждёт «беш-бармак». Это будет в Калинино — отделении Новорыбинского совхоза. А пока мы ждём машину. Её обещали прислать точно в назначенный час — ехать надо далеко.

Валерка скорбел, скорбел о своей ещё в поезде поломанной гитаре, а потом вдруг его осенило: ведь в такой большой школе должны быть столярные мастерские. Пошли искать препода­вателя труда. Им оказался невысокий, подвижный человек, вчера консультировавшийся у Сергея Никитина по гитарной игре. Стало быть, сам гитарист. Он оказался очень отзывчивым и, несмотря на то, что у него скоро должен был начаться урок, отвёл нас в мастерскую.

Мастерская была обставлена с любовью: верстаки, станки, приборчик для выжигания, на каждом столе аккуратно лежали инструменты, в комнате чисто и светло.

Мы разговорились с преподавателем и узнали его невесёлую историю. Перед нами сидел «Иван Денисович». Сам — москвич, учился в институте. Когда началась война, пошёл добровольцем на фронт, был ранен, в госпитале с кем-то пору­гался и прямо оттуда на десять лет отправился в лагеря. Строил соцгородок, пять лет был в лагерной агитбригаде, был воспита­телем в колонии малолетних преступников. После освобож­дения так и осел в этих краях.

Валерка остался с учителем, а я отправился в школу. Ещё вчера кто-то обнаружил, что в школе есть большой спортивный зал. Мы собирались играть в волейбол. Генка даже договорился с местными, что мы будем играть с ними утром, и мужественно поднялся в половине восьмого утра. Зал был заперт. Это было очень обидно.

Сейчас зал открыли, и мы немедленно приступили к игре. Мяч совсем нас не слушался, мы очень старались, но первую партию проиграли. Тогда мы обиделись, стали бить, и больше никто не мог у нас выиграть. Света Ковалёва потрясла всех богатырскими подачами, а потом, когда она стала зрительницей, кто-то потряс её богатырским гасом прямо в голову.

Подошло время обеда, и игра кончилась. Машина пришла вовремя. Мы загрузились и поехали. Доехав до конторы, обнаружили, что забыли боковский чемодан с «одеждой». Оля пошла в контору звонить в райком, а мы шарили под лавками, надеясь, что чемодан всё-таки тут. При такой тесноте в машине это было очень неприятным занятием, но мы обшарили машину три раза — нами двигала лень, нам очень не хотелось возвращаться, и это толкало нас на активные действия. Зато когда после мучительных и долгих поисков чемодан не был обнаружен, мы обессилели и ожесточились. Тут пришла Оля и сказала:

— Как это нет? Он, наверное, тут! Вы посмотрите хорошенько!

Мы только глухо зарычали в ответ.

И в этот миг наше внимание привлекли две фигуры, мчащиеся по дороге к нашей машине по колено в позёмке. Двое просили нас довезти их до Калинино. Один из них — разбитной парень в треухе — представился Федей. Он кончил в Новоси­бирске музыкальное училище, приехал сюда, организовал духовой оркестр (в основном, из школьников) и играл с ним на похоронах. Жизнью доволен.

Заехав за чемоданом, наконец, зарулили в сторону Калини­но. По дороге пели песни и пугали девочек волками.

В клубе было холодно, и самые замерзшие столпились у трубы обогревателя. Потом мы догадались пойти в пристройку, где находился агрегат, снабжавший клуб горячим воздухом. Машина гудела и дрожала от мазутного пламени, было тепло и немного угарно.

На сцене Орданович со своей бригадой сооружали ширму для кукольного театра. Ребята играли в маленький бильярд, находящийся прямо тут, в зале.

Малыши пришли очень задолго до начала представления. Они сидели на скамейках и терпеливо ждали. Через некоторое время раздался нестройный шум. Мы выглянули из-за занавеса. Перед детьми стоял хмельной Федя и размахивал руками. Дети послушно пытались петь. По словам мы догадались, что исполняются «Геологи» Пахмутовой. Хорошо, что композитора не было здесь. Такое обычно не радует. Мы спешно снарядили Сергея Смирнова. Он надел аккордеон, долго дышал на руки и, отогревшись, вышел в зал. Мы встали около него. Федя уже куда-то исчез. Мы спросили у ребят, что бы они хотели петь. Они не знали. Тогда мы стали вспоминать песни времён своей молодости. Со стороны это, наверное, выглядело очень смешно: здоровые парни и девушки, растрёпанные и усталые, пели под аккордеон чуть охрипшими голосами пионерскую и допио­нер­скую классику. Ребята с энтузиазмом пели вместе с нами, но ни один из них не мог верно воспроизвести ни одного мотива.

Я спросил потом у учительницы:

— Может, здесь какая-то особая порода людей: без слуха?

— Нормальные ребята, — ответила она. — Просто очень волнуются. Ведь они в первый раз в жизни слышат живую музыку.

— А когда сюда в последний раз приезжали артисты?

— Говорят, когда Сергей Миронович Киров в Казахстане партийным секретарем был...

Концерт для взрослых должен был начаться в семь часов. К семи зал был полон. (Лена Чеботарёва пришла с девушкой, одетой по-городскому. Ленинградка. Окончила медицинское училище. Добровольно приехала на Целину.)

Валера Миляев в назначенное время вышел на сцену и, как вчера, начал свою беседу о Московском университете словами:

— Добрый вечер, дорогие товарищи и уважаемые аксакалы...

Уважаемые аксакалы прямо и невозмутимо сидели на своих местах в меховых малахаях и ватных халатах с рукавами до пола. Обычно они с непроницаемыми лицами выслушивали каждый номер. Только в самых смешных местах они забывались и слегка заваливались на бок. Но уже через секунду их позы снова были преисполнены достоинства и гордости.

Через стандартные 11 (одиннадцать) минут Валера кончил беседу и, не дождавшись вопросов, бодро удалился со сцены. Мы уже приготовились открывать занавес и начинать концерт, как на сцену ворвался Федя. Он закричал, что директор совхоза, который хотел сегодня посмотреть наш концерт, задерживается и будет только в восемь. До восьми часов оставалось 48 (сорок восемь) минут. После минутного замешательства, убедившись в том, что наши мнения относительно недопустимости пустого сорокавосьмиминутного ожидания совпадают, мы сказали парторгу, что можем прочесть лекцию на любую тему. До восьми часов оставалось 47 (сорок семь) минут. После недолгого размышления парторг выбрал лекцию о междуна­родном положении. Через мгновение на сцене появился Леша Монахов. Он вдохнул воздух поглубже и заговорил. До восьми часов оставалось 46 (сорок шесть) минут 30 (тридцать) секунд.

Мы вышли в зал полюбоваться на Лёху. Он был велико­лепен. Он раскрутился, как маховик, и мчался по спиральной дороге фактов и обобщений, не отклоняясь на поворотах ни вправо, ни влево, паря над сдержанно-восхищённым гулом зала и не спотыкаясь о кочки детских криков и страстного чмокания младенческих губ, сосущих материнские груди.

Когда в восемь часов мы бросились останавливать Лёху, оказалось, что сделать это не так-то просто. На полное тормо­жение ушло ещё 5 (пять) минут. В 20.05 Монахов вернулся за занавес спокойный и немного обиженный — ведь он дошёл только до Берлина!

Концерт начался в 20.10. Пять минут мы не могли придти в себя от изумления.

После концерта нам сказали, что сегодня он прошёл ещё лучше, чем вчера, разделили на две группы и повели есть «беш-бармак».

БЕШ-БАРМАК

Нас ввели в избу, похожую на русскую, раздели (в сенях наши пальто сразу же принялся сосать телёнок), усадили за большой совершенно пустой стол, и мы стали ждать. Ждали мы два часа. За это время нас разморило в тепле, скрутило от голода и от скуки. Не знаю, что бы с нами стало, если бы Миляев не нашёл домино, и Тонеев с Руденко и двумя хозяевами не начали бы забивать морского козла.

Всё это время за занавеской, отделяющей нашу комнату от остальной части дома, бурлила неведомая нам жизнь, раздавались невнятные звуки, доносились неясные запахи. Но было это не в нашем, а в каком-то ином мире. В нашем мире жизни не было.

Наконец, когда мы расхотели есть и с тоской начали подумывать о том, что до дома ехать два часа, а сейчас уже половина двенадцатого, в нашей части дома возникло некоторое движение. На пустой стол поставили гранёные стаканы и зелёные пол-литровые бутылки с этикетками «Спирт питьевой». Спирт разлили по стаканам и предложили нам выпить. Уловив некоторое недоумение в наших глазах, нам сказали: «Так надо». Мы поняли, что, наверное, это какой-то древний обычай и продемонстрировали свое уважение к древним обычаям (без закуски).

Потом на столе появилось большое блюдо. На нём лежало что-то вроде нашей лапши, только значительно крупнее.

Рабочком принялся объяснять, как надо есть «беш-бармак».

«Беш-бармак» в переводе на русский означает «пять пальцев». Название определяет всю необычность, а следо­ва­тельно и привлекательность этого блюда. Молодой казах (коно­вал) острым длинным ножом отрезает от больших кусков варё­ного мяса (обычно конины) мелкие кусочки и бросает их горкой в блюдо с лапшой (или рисом — по вкусу). Ты четырьмя паль­цами берёшь мясо, кладёшь сверху на лапшину, прижимаешь её снизу пятым пальцем, обрезаешь излишки теста о край блюда и готовый «бутерброд» отправляешь в рот. Процедура последо­вательно продолжается до тех пор, пока ты не насытишься до отвала или пока у хозяев не кончится мясо. До второго никогда не доходит. Потом наиболее почётным гостям дают обглодать кость и вдоль стола пускают большую пиалу с бульоном, в котором это мясо варилось. Только после этого тебя сытого и пьяного могут отпустить домой.

Сон как рукой сняло. Мы слушали рабочкома и делали вхолостую тренировочные движения руками. Затем молодой высокий и красивый казах с длинными волосами внёс ещё одно большое блюдо, на котором лежали здоровые куски варёного мяса. Мы замерли — таинство началось.

Хозяин дома торжественным голосом произнёс небольшую речь, суть которой состояла в том, что сегодня здесь собрались люди разных национальностей — казахи, русские, немцы — и из уважения к каждой национальности приготовлено блюдо «Дружба народов»: на блюде перед нами положены говядина (соответствующий кусок поднят над головой), свинина и конина. Каждый может взять то, что ему любо.

Девчонки, падкие до экзотики, закричали, что прежде чем всё перепутается, они обязательно хотят попробовать конины. Хозяева уважили их просьбу и, поспорив, является ли кониной данный кусок, отрезали от него несколько кусочков. Кусочки эти были тотчас же расхватаны и съедены. Конина оказалась приятной на вкус и не имела никакого особого привкуса. Казахи специально выращивают кормовых лошадей. Эти лошади не работают — потому-то их мясо не имеет привкуса, тем более, что тушу разделывают очень бережно, без топора — только ножом.

Мясо стали резать без разбора от всех кусков. Мы подхватывали облюбованные кусочки и оживлённо обсуждали, кому что досталось. Одни сожалели о том, что схватили свинину, другие радовались конине, третьи констатировали наличие в собственном рту говядины, четвёртые помалкивали и ели. В самый разгар дискуссии поднялся хозяин и объявил:

— Я пошутил — здесь всё конина!

Мясо в блюде всё подсыпалось и подсыпалось (коновал время от времени вытирал залоснившиеся руки о свои длинные волосы). «Спирт питьевой» (это не экзотика — за 5 руб. 73 коп.его можно купить в любом магазине) бодро устремлялся в наши стаканы. Первый тост мы подняли за дружбу народов, второй за хозяев дома...

В комнате стало душно и шумно. Сидящие на диване уже пытались петь: «По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей! По рюмочке, по маленькой — чем поят лошадей...», — уже не осознавая, что песня эта в данной ситуации неприлична и неуместна, поскольку унижает и гранёные стаканы, и то благородное животное, которое мы сейчас употребляем в пищу.

Ввалились новые гости — родственники и знакомые хозяев. Пир разрастался. Валера Миляев решил выяснить, действи­тельно ли на целине живут немцы?

— Я немец, — сказал один из вошедших.

—Ichverstehe! — радостно заорал Валерка, хотел сказать ещё что-то по-немецки, покрутил, покрутил пальцами, крякнул и перешёл на русский.

Подали кости, и когда наиболее ловкие расхватали их, хозяева объявили, что кости надо обглодать до конца, а то — по народной примете — у тебя будет плохой жених (или плохая невеста). Миляев сразу сунул под блюдо кость с мясом и стал хвалиться первой, уже обглоданной. Кого обманывал? — Себя обманывал. Зубкова, превозмогая себя, старательно обглодала доставшуюся ей здоровенную кость — она так хотела хорошего жениха, что сказала даже, что сохранит эту кость и отвезёт её в Москву. Дай Бог ей счастья!

По столу ходили по кругу большая пиала с бульоном и пиала поменьше. Мы прикладывались к ним, слушали рабоч­кома, который решил, что, наконец, настало время рассказать всё о казахском гостеприимстве, и нестройно (стройно просто не получалось) кричали «Ура!».

Потом заставили хозяев петь казахские песни.

Потом пели все вместе песни всех народов.

Потом возникла вторая половина агитбригады — на своём «беш-бармаке» они отпелись раньше нас.

Пора было отчаливать.

Распрощавшись с хозяевами, мы загрузились в машину.

Шофер довёз нас за полтора часа...

03.02 Утром проснулись какие-то надломленные. Пока ребята копошились, собираясь к отъезду, мы с Валеркой пошли в гости к «Ивану Денисовичу». Здесь нас угостили чаем с конфетами, яйцами и бульоном. Мы очень интересно погово­рили. Но когда Валерка привёл туда Никитина с Левыкиной, чтобы попеть песни Окуджавы, пришла машина. Все наши были готовы к отъезду, и поэтому нам пришлось попрощаться с этими интересными людьми.

Сели в машину и поехали. Отъехав от школы метров триста, обнаружили, что среди нас нет Чеботарёвой. Пришлось мне вылезать из машины и бежать за ней. Лена никак не могла распрощаться с Федей. Пришлось ускорить её до самой машины.

Дорога шла полем. Светило яркое, холодное солнце, и через дорогу, как змеиные языки, перекатывались тонкие полоски позёмки.

Подсадили и подвезли двух молодых охотников. Пробовали завязать с ними разговор, но они оказались косноязычными (хотя, может, быть их языки закостенели от долгого пребывания на холоде). Не доезжая до Алексеевки, высадили охотников и прямо по полю поехали дальше вдоль железной дороги. Путь лежал в совхоз «Трудовой».

В «Трудовом» был просторный тёплый клуб с библиотекой. Мы сложили вещи в библиотеке и стали дожидаться окончания переговоров нашего начальства с совхозным. Договорились о том, что в «Трудовом» мы дадим один концерт, а завтра отбудем в распоряжение райкома. Еду сегодня нам выдадут сухим пайком, а завтра — там видно будет.

Кукольники сразу приступили к делу, а мы с Миляевым стали сочинять частушки на темы, предложенные «Иваном Денисовичем» (и, к сожалению, очень актуальные везде). Мы сидели усталые на первом ряду в зрительном зале и пытались что-нибудь придумать. Валерка совсем обессилел, и мои попытки его растормошить почти не имели успеха. Всё-таки нам удалось переделать одну частушку:

Выпил бражки дядя Федя,

Веселился и плясал,

А потом пошёл к соседям

И собаку искусал.

Вторую мы придумали сами и даже остались довольны ею:

Ведь недаром же зовут

Наш народ новатором —

Нет врача, так зубы рвут

Кто крюком, кто трактором.

Я хотел записать частушки, но оказалось, что сделать этого было нельзя — у меня на плече спала сидевшая рядом Света. Будить её было жалко.

Перед концертом выяснилось, что Генка Иванов совсем потерял голос и читать композицию не сможет. За полтора часа до начала концерта дали учить композицию Саше Вышлову. За полчаса до концерта Оля стала трясти всех и доказывать, что стихи должен читать Генка. Ей объяснили, что Генка не может читать стихи, потому, что он просто не может говорить. Но Оля упрямо твердила: он сможет.

Бедного Сашку, который уже час спокойно учил стихи, это совсем выбило из колеи, особенно, когда Оля стала доказывать, что лучше пусть Генка читает тихо, чем Сашка плохо. Генка в споре участия не принимал, потому что не мог говорить совсем, и только пил тёплое молоко. Тут за Сашку вступилась Женя Прибылова и — слово за слово — крупно поговорила с Олей.

Композицию читал Сашка. Он очень волновался и часто останавливался. Ему не хватало уверенности. Мы стояли за его спиной и очень боялись, Когда после хора мы вышли за кулисы, оказалось, что девочки находятся в состоянии какого-то нервного возбуждения. В течение всего концерта они чуть ли не в голос ругались за кулисами, опаздывали на свои номера, а женское трио совсем провалилось: посредине песни девочки начали смеяться и ушли со сцены.

Но в зале, кажется, ничего не замечали. Может быть, потому, что сегодня было воскресенье, и публика была слегка «на взводе».

После концерта мы горячо обсуждали происшедшее, а Валерка Миляев безразлично молчал. Ему ни до чего не было дела — во время концерта неизвестно каким образом сломалась его только вчера починенная гитара.

Спать мы должны были в конторе. Впервые в этой поездке нам отвели две комнаты — одну для девушек, другую для ребят.

Впервые мы должны были остаться в чисто мужской компании. Мы ждали многого и интересного. И ожидания наши оправдались.

04.02Вставали по очереди. Иначе было нельзя — тесно. Вместо мытья скреблись на улице снегом, потом нанесли утренний визит девушкам.

Заболела Женя. Она лежала на кожаном диване, заваленная кучей шуб. Возле неё хлопотал Лешка Монахов, уговаривая поесть и сетуя на то, что Женя с вечера не догадалась поставить валенки к батарее. Женя что-то отвечала — односложно и сердито. Глаза у неё были красные, наверное, от температуры.

Толпой пошли в столовую. Там было темно и дымно. Желание есть оказалось сильнее боязни угореть. Мы сели за голубые столы и пошире распахнули двери. К дыму скоро привыкли, а когда на столах появились котлеты с рожками, блины, компот и чай, совсем перестали замечать его.

Вернувшись в контору, сразу стали загружать вещи в машину, готовиться в дорогу. Оля сходила в контору за отзывом о концерте (он оказался очень хорошим). Мы посадили Женю в кабину и отправились в узловую точку всех наших рейсов — в Алексеевку.

Всю дорогу жестоко заставляли Генку молчать.

В Алексеевке стояли долго — в райкоме не знали, куда нас теперь послать. Директор совхоза «Джамбул» куда-то уехал, и для нас срочно искали другое место.

Мы по очереди заходили в райком в комнату Нади, грызли там хлеб и грелись.

Сева, Оля и я пошли в аптеку за лошадиной сывороткой. Ребята пошли по магазинам: Саша Вышлов увидел в универмаге свитер, о котором давно мечтал, и сошёл с ума. Он со слезами в голосе упрашивал каждого дать ему, кто сколько может. Ему надо было набрать тридцать рублей. Не набрал — таких денег у нас не было.

Сыворотку нам принесли даром с санэпидстанции.

Вернулись к машине. Заставили Олю пришить пуговицу к пальто (а то такой растрёпой вваливалась ко всяким начальникам и нахально заявляла: «Мы из МГУ!» Как только нас после этого как людей принимали? И вообще, в пальто с пуговицами, наверное, теплее...).

Появилось солнце, но было холодно. Пока Володя Кудрявцев сидел в очереди в сберкассе, ребята, чтобы не замерзнуть, начали играть в футбол. В ворота поставили Свету и Гиту. Осторожные, хитроумные комбинации команд вскоре перешли в бурный, темпераментный, силовой футбол. Игра шла во всё возрастающем темпе и продолжалась до тех пор, пока оба вратаря, самоотверженно стоявшие на воротах, не были выведены из строя. К этому времени мы уже были готовы к отъезду, но оказалось, что куда-то исчез шофёр. Наконец, шофёр нашёлся, и мы поехали. Поехали в совхоз Ивановский.

Ехать было далеко — километров восемьдесят. Но дорога почти всё время шла по грейдеру, и доехали мы довольно быстро: часа за два с половиной.

Около конторы вылезли из машины и огляделись. Посмотреть было на что. Неисчерпаемое солнце разбрызгалось по прямой широкой улице миллионами искринок и огромным золотым линём лоснилось наверху в голубой воде неба. Было достаточно холодно, но с крыши большой школы пробивалась, наверное, первая в этом году капель. Свободно стояли простые строгие дома. Справа за новостройкой виднелся лес.

Девушек разместили в гостинице, а нас отправили в интернат. Интернат — небольшое деревянное строение возле школы. Мы прошли через две двери и очутились в небольшом зале: справа — окна, слева — двери. Мы свалили вещи у окна и стали ждать. Мимо пробегали, боясь остановиться и сгорая от любопытства, ребята в заношенных школьных формах.

Вдруг хлопнула дверь дальней комнаты, и к нам стреми­тельно вышла невысокая девушка. Она решительно заявила, что ей надоело, что сюда все время присылают людей, хотя размещать их негде, и, вообще, нам здесь делать нечего, но уж коли мы пришли, она уступит нам свою комнату. После этого она стремительно удалилась. Девушка нам понравилась. Мы даже поспорили, как её зовут. Как выяснилось позже, никто из нас не угадал. Девушку звали Альбина.

Мы внесли в комнату Альбины привезённые для нас девять матрасов и четыре простыни (наверное, Оля, распорядившаяся об этом, решила, что спать на полу на сырых матрасах да ещё с простынями — слишком большая роскошь, от которой мы утратим свою скромность. Так, правда, и осталось непонятным, зачем всё-таки были присланы эти четыре простыни. Но тут ничего не поделаешь — женская логика). Всё это вместе с одеялами и подушками сложили в кучу — иначе не пройти — и пошли к девчонкам. Они впервые в этой поездке нежились на постелях. Мы не стали мешать их счастью и пошли в клуб готовиться к кукольному спектаклю.

По грамотам, развешанным на стенах просторного, тёплого клуба, мы узнали, что самодеятельность совхоза «Ивановский» уже несколько лет занимает первое место в районе. Преисполнились чувством ответственности.

К нам всё время подходили и спрашивали, платным ли будет концерт. Объясняли, что наши концерты всегда бесплат­ные — удивлялись.

К нашему приезду готовились. За два часа до того, как мы здесь появились, в клубе на сцене алюминиевой краской покрасили низкий (рукой достать) потолок. Не придется сегодня Свете размахивать красным флагом в «Кубинском марше».

Между кукольным театром и концертом было какое-то совхозное собрание. Когда мы к восьми часам пришли в зал, он был забит так, что пробиться на сцену не было никакой возможности.

Концерт прошёл на большом подъёме. Чувствовалось, что в зале сидит развитая публика и всё понимает. Это было приятно и необычно. Мы старались, как могли. В результате получилось здорово.

После концерта все были радостно возбуждены. Нам гово­рили, что концерт был великолепным, а мы смеялись, пели песни и танцевали. Особенно разошлась Оля. Она вытаскивала из толпы стесняющихся мужчин и танцевала с ними. В перерыве между танцами Лёша и Света показали потрясённой публике «пародию на твист».

В довершение всего нас ждал ещё один сюрприз: когда мы вернулись домой и уже хотели ложиться, оказалось, что в столовой нас ждёт ужин! В столовую неслись бегом.

Обратно вернулись сытые и счастливые. Было темно, и большая луна услужливо освещала нам дорогу.

Валерка забронировал себе место под кроватью. Генку как больного уложили на кровать. Славка и Лёша ушли в гостиницу. Мы постелились и легли. Долго разговаривали обо всём.

Сева гулял со Светой, пришёл поздно и поэтому спал с края.

05.02Спешить было некуда.

Серое утро вползло в окно и растеклось по одеялам. Мы лежали и вспоминали ночной холод. Всё-таки мы немножко измотались. Когда кто-нибудь шутил, в ответ раздавался дружный кашель — чувства юмора у нас не убавилось, а вот здоровья — заметно. Но нам не на что жаловаться. Я думаю, каждый из нас приехал бы сюда, даже если бы знал, что ему будет гораздо хуже. Мы видим — то, что мы делаем, действи­тельно нужно.

После завтрака нам показывали совхоз. Мы шли от конторы к школе. Было то самое время, когда утренний туман только разошёлся, и всё видится необычайно резко. Даже то, на что ты в других обстоятельствах не обратил бы внимания. Наверное, после тумана мы не сразу отвыкаем напряжённо вглядываться вдаль. Валерка Миляев вскрикнул и заставил нас обернуться назад — над конторой и домиком рядом с ней величественно, в белоснежном инее поднималось переплетение антенн. Его можно было бы назвать фантастическим, если бы оно не было столь реально вписано в пейзаж молодого целинного совхоза.

Машина быстро довезла нас до животноводческой фермы. Сначала мы пошли в коровник. Коровы никак не реагировали на наше появление, а рабочие вздыхали, приговаривая, что год будет тяжёлым, потому что кормов опять не хватит.

В телятнике было чище и как-то приятнее — вид любых малышей почему-то всегда вызывает умиление. Левыкина даже не удержалась и поцеловали в лобик маленького бычка. Мы спросили, как его зовут. Оказалось, что его никак не зовут, потому что он родился сегодня ночью. Мы немедленно решили окрестить младенца. Имя было придумано очень скоро. Бычка нарекли Физиком.

В свинарнике было довольно тихо. Свиней не кормили и поэтому они валялись на боку, не утруждая себя никакими другими движениями и не обращая внимания на маленьких поросят, которые с присущей молодости бесцеремонностью залезали прямо под них.

Конюшня была почти пустой — казахских лошадей зимой выгоняют в степь, и они выкапывают себе корм копытами прямо из-под снега.

Пока мы, выйдя из конюшни, фотографировались у машины, к конюшне подкатил казах на санях. Сани вместе с лошадью были немедленно конфискованы в пользу агитбригады. Тут подоспели ещё одни сани, из конюшни вывели осёдланную лошадь, и веселье началось. Желающие ездили верхом (первым, конечно, Генка), остальные катались на санях.

Целая толпа взгромоздилась на низкие сани без бортов. За вожжи взялась Лида. О том, что этого не следовало допускать, все поняли немедленно. Лида лихо гикнула, и лошадь дёрнулась так сильно, что с саней свалились все, кроме самой Лиды, державшейся за вожжи. К счастью, все отделались лёгким испугом. Все, кроме Светы Ковалёвой. Её шуба зацепилась за сани, и Свету начало мотать по снегу, по кочкам. А Лида всё разгоняла и разгоняла лошадь. Лишь метров через пятьдесят Свете удалось выбраться из шубы, и шуба уже без Светы помчалась за санями по степи. А лошадь тут не виновата — в самом деле, что прикажете делать, когда тебе кричат «Тпру!» и одновременно хлещут вожжами?

Оля на лошади и на санях не каталась и всё время стояла возле машины с той стороны, где светило солнце. Было странно видеть её такой тихой.

К концу веселья подошёл Володя Кудрявцев. Сначала его не было с нами — остался в интернате с Альбиной, он начал приударять за ней ещё вчера на танцах. Володя влез на лошадь и степенно проехался на ней. Получилось очень солидно.

После обеда надо было ехать в отделение Ивановского совхоза. Там должен был состояться наш последний концерт. Завтра нам предстояло встать в шесть утра, чтобы выехать в семь и успеть на десятичасовой поезд в Караганду.

Нам подали шикарный автомобиль с закрытым фанерным кузовом, с окнами спереди и дверью сзади. До сих пор нам приходилось довольствоваться кузовами с брезентовым верхом, а в дверях необходимости в этих машинах не было, потому что задней стенки там вообще не существовало.

Около гостиницы мы уселись в машину, сидели мы очень долго, а машина всё не отправлялась. Посмотрели, не увидели Оли и стали ругать её за то, что она всегда опаздывает и её всегда приходится ждать. А Руденко сказала, что Оля себя плохо чувствует и давно уже сидит в кабине. Мы сразу замолчали — стало как-то неловко. Зато Женя уже почти выздоровела и сегодня впервые ехала с нами в кузове.

Наконец, поехали, Дорога шла прямо по степи. Мы ехали медленно и долго. Посредине пути остановились и вылезли из машины. Было так красиво, что даже говорить не хотелось. Мне вдруг представилось, что мы находимся где-то посреди Ледовитого океана, и поэтому всё вокруг так ровно, бело и девственно чисто.

Домики отделения показались у леса, когда солнце уже поняло, что день всё равно кончился, и поэтому светило вполсилы.

Первым делом поставили ширму для кукольного театра и наладили освещение. Свободные от работы сидели у двух больших круглых печек и грели ноги.

Во время спектакля часто гас свет и приходилось подсвечивать куклы двумя фонариками. Вместо Оли играла Гита, а Оля сидела в комнатке рядом со сценой и плакала. Оля очень заболела. У неё была высокая температура, и Светина шуба её не грела. Я стоял около и не знал, что делать. Я никогда не знаю, что делать, когда рядом со мной плачут. На всякий случай забил одеялом окно — чтобы не дуло.

Гита вполне успешно справилась со своей ролью.

На время собрания, которое было в клубе перед концертом, мы отправились распеваться в контору. Контора — низенькая мазанка из глины. Её построили в конце декабря первой целинной зимы и сразу поселили в неё людей. До декабря они жили в палатках.

Внутри было полутемно и тепло. Сергей распел хор, а потом решили прорепетировать «Зрители и кино». Левыкина не хотела одевать валенки, и её перенесли в угол прямо со стулом. Неяркая лампочка висела низко, и настенах полутёмной комнаты жили своею жизнью причудливые тени. Это создавало обстановку какой-то нереальности. Приглушённые голоса ребят и даже твой собственный доносились откуда-то со стороны. Так бывает, когда очень устанешь.

За нами пришли. Пора было идти в клуб. Олю посадили в машину и отправили обратно в центральную усадьбу. Сегодня мы будем выступать без неё.

Концерт прошёл хорошо. Дирижировал Сергей Никитин. На кадриль Оле нашлась замена, а «Мексиканский танец» танцева­ли вчетвером. Не было только женского трио, но зато прибави­лись «Зрители и кино», где блестяще дебютировал Лёша Монахов. К Генке вернулся голос, и он впервые читал по-насто­ящему, заставив зал от первого до последнего ряда слушать себя. Нам некогда было удивляться, откуда у нас, усталых и немного больных, берутся силы (и даже азарт) на пляски и выступления, которые, по правде говоря, имели бы не меньший успех и в случае «менее ответственного отношения к ним». Но мы не могли иначе. Настоящее проверяется в трудностях. И агитбригада выдержала это испытание.

Зато как мы веселились в машине! Последний концерт был позади, беречь голоса было незачем. Конечно, первым делом грянули «Приморили, гады, приморили». Генка начал допри­думывать новый куплет, а Миляев в творческом порыве срифмовал в мгновенье ока две последние строчки:

Целину проехал я в машине,

Дал концертов полтораста штук.

Невозможно описать в картине

Прелесть всех испытанных мной мук.

Нам ничего не оставалось, как подхватить: «Приморили, гады, приморили...». Радостные, мы вопили одну песню за другой, а машина тем временем медленно переваливалась по разбитой целинной дороге. Затем затеяли по кругу петь частушки. Сергей Смирнов, как всегда, потряс всех свеженьким. Большой успех выпал на частушку, исполненную Тонеевым:

По деревне мы идём,

Ни к кому не пристаём.

Все мы председатели —

Катись, к тебе не пристаём.

Вдруг мы заметили, что машина остановилась. Открылась дверь, и снаружи спросили, есть ли у нас кто-нибудь, умеющий водить. Таковым оказался Лёша Монахов. Его немедленно забрали у нас — на ехавшей впереди машине шофёр был вдребезги пьян. Лёха сел за баранку, а шофёра посадили к нам. Скоро он уже рассказывал, что три года отстоял с автоматом на вышке в одном из расположенных неподалёку лагерей. Самое неприятное было водить заключённых на работу: колонну долго пересчитывали на морозе между двух ворот. Заключённые строили соцгородок.

Машина теперь ехала медленней и часто останавливалась. Одна из остановок что-то уж слишком затянулась. Женя, сидевшая у окна, сообщила, что наш шофёр пошёл к Лёшкиной машине, которая остановилась примерно в полукилометре впереди. Минут через десять она сказала, что шофёр сел в ту машину, и машина уехала. Тут мы сразу затихли и увидели, что уже наступила ночь, что мы стоим посреди снежной пустыни. Кругом ни души, Машина заперта снаружи. Сразу стало немного страшно. Так мы просидели ещё минут двадцать. И когда уже стали раздаваться голоса о том, что надо взломать дверь и попытаться самим довести машину до совхоза, Женя радостно сообщила, что на горизонте появилась какая-то фигура. Через несколько минут хлопнула дверь кабинки, машина заурчала и тронулась. Сразу стало веселее, и жизнь снова стала казаться прекрасной.

До совхоза доехали быстро. Было около двенадцати часов ночи. Мы вылезли из машины и побрели домой. Тут нас нагнал запыхавшийся человек и сказал, что в столовой нас дожидается ужин. Это известие так нас обрадовало, что мы мгновенно развернулись на 180 градусов и наперегонки помчались в столовую, даже забыв расспросить Лёшку, что же всё-таки с ним приключилось.

06.02На станцию нас должны были увезти две машины: вчерашняя крытая и та, на которой мы ездили на животно­водческую ферму — с фанерной крышей в полкузова. К семи часам утра мы сложили свои вещи у гостиницы. Ещё не рассве­ло. Было темно и холодно. Минут в десять восьмого пришла вторая, открытая машина, предназначенная для вещей. Первой всё не было. Нас вовсе не устраивало опоздать на поезд, и мы решили ехать на этой машине. Вещи сложили у заднего борта, девушек усадили к кабине под навес, остальные плотно уселись на лавочках. Двоим места всё-таки не хватило. Сева и Ордано­вич в шубах сели прямо на вещи. Мы были уже готовы, а шофёр не хотел ехать — боялся, что мы поморозимся (ехать предстояло два с половиной часа). Наконец, уговорили.

Машина скоро вышла на грейдер и быстро помчалась к Алексеевке. Светало. Прямо сзади машины на посветлевшем небе кто-то, пробуя краски, задумчиво положил первый мазок — чистую алую полоску над самым горизонтом. Видно, проба понравилась, и художник расчистил ещё кусочек неба, заполнив его яркими переливами алого цвета: посветлее— вверху, потем­нее — внизу. А потом вовсю заработала фантазия, переливая необычайно чистые из-за мороза краски по необъятному поло­тну неба. И только нарисовав огромное солнце над сверкающей белизной степной пустыни, художник облегчённо откинулся. Его работа была закончена. Начинался день — наш последний день на Целине.

В Алексеевке с трудом разогнули окоченевшие от мороза ноги. До поезда оставалось немного времени, и мы сразу пое­хали на станцию. Деревянные рамы от кукольной ширмы бага­жом отправили в Москву, закомпостировали наши неис­поль­зованные билеты до Целинограда и с боем загрузились в пере­полненный поезд. Мы решили доехать до Караганды, а оттуда лететь в Москву на самолёте. Ещё неделю назад мы про­сили райкомовских работников позвонить через Целиноград в Кара­ганду и заказать билеты. Нам сказали тогда, что всё сделано.

В поезде всё как-то сразу переменилось: раньше нас встре­чали, провожали, кормили, а теперь, сразу с отправлением поезда, это кончилось. Теперь, когда крепиться было не для че­го, оказалось, что у нас совсем нет сил и что почти все больны. Оказалось, что у нас мало денег, и нужно экономить на еде.

В Караганду приехали в конце дня. Серые остатки дневного света комьями плавали над почерневшим от угольной пыли городом. Вокзал простужено отзывался на нервно-деловитый гул толпы, шарканье ног и крики продавцов. Мы сложили вещи посреди вокзала (самое свободное место) и послали ребят во главе с Тонеевым узнать насчёт билетов на самолёт.

Ребята вернулись с невесёлыми новостями: ближайший самолёт на Москву будет только завтра, билетов нам никто не заказывал, и неизвестно, будут ли билеты на следующие рейсы. В обкоме комсомола ребята нашли только дежурного. Он сказал, что из Целинограда насчёт нас никто не звонил, связался с аэропортом, ещё раз убедился в том, что билетов нет и сказал, что помочь нам не может. После этого ему стало скучно. Ничего не оставалось как уйти, что ребята и сделали. Им в спину дежурный заметил, что в городе, между прочим, есть гостиница. Человек человеку — друг, товарищ и брат...

Мы с Валеркой сделали последнюю попытку узнать, сможем ли мы завтра достать билеты на самолёт — поехали в аэропорт. Было темно и холодно. Маленький автобус протрясся по широким улицам и остановился у небольшого здания аэро­порта. Внутри было пусто и гулко. В справочном бюро достали книгу заказов и показали нам, что записи про нас там нет. Что касается билетов на завтра, то они ничего сказать не могут — самолёт летит из Алма-Аты, и они лишь продают билеты на свободные места. О том, сколько мест свободно, узнают лишь по прибытии самолёта. Но девятнадцать человек — это что-то многовато.

Расстроенные, мы вышли из аэропорта. Было холодно, дул не сильный, но промозглый ветер. Автобуса долго не было, и мы пошли смотреть, как взлетает «Ил-18». Красный хвостовой огонь мигал часто и тревожно. Самолёт долго заходил на поло­су, потом коротко разогнался и взлетел. Всё было спокойно и деловито — самолёт летел по расписанию.

Мы побрели греться в пустое здание аэропорта...

В четверть двенадцатого, вернувшись на вокзал, мы застали там необычайное оживление: через десять минут отходил поезд Караганда — Москва, и часть наших ребят (десять человек), которым не улыбалась перспектива ночёвки на вокзале и кото­рые предпочитали наверняка уехать сегодня, чем, может быть, улететь завтра, купили билеты в мягкий вагон. После минутного колебания к ним присоединился и Валерка.

Вскоре поезд отошёл. Нас осталось восемь человек. Впереди были ночь на вокзале и неизвестность.

Первым делом надо было устроить Олю. Её отвели на вокза­льный медпункт и померили ей температуру — 38,7. На ночь её положили на диване в медпункте, а сами стали устраиваться на лавках вокзала.

Завтра в Москву должны были лететь два рейса: в девять утра и в шесть вечера. Касса аэропорта открывалась в восемь, и мы решили в половине восьмого быть там. Для этого нужно было встать в шесть утра.

07.02 «Встать в шесть утра» — сегодня это звучит издева­тельски. Нам ночью только и приходилось делать, что вставать. То нас будил сквозняк, то милиционер, заботившийся о наших вещах, да и вообще оказалось, что спать на деревянных лавках с высокими подлокотниками — занятие весьма неудобное.

В пять открыли ресторан, и мы с Боковым и Кудрявцевым пошли туда пить чай. При первых попытках общения выясни- лось, что у нас пропали голоса, поэтому говорили мало.

В начале седьмого около наших лавок собрались все наши. Мы разбудили Олю, доели пирог, оставленный нам вчера Тоне­евым, и поехали в аэропорт. Там, сложив вещи, первым делом бросились к кассе. Как нам и говорили вчера, билетов не было, и никто не знал, будут ли они. Скорее всего, на первый рейс — нет. Мы написали свои фамилии на бумажке у кассы (Зубкова, Руденко, Чеботарева, Вышлов, Боков, Орданович, Кудрявцев, Крылов) и пошли искать директора аэропорта. Директор, выслу­шав нас, сказал кассирше, чтобы нам дали билеты в первую очередь. А кассирша сказала, что билетов всё равно не будет.

Когда прилетел самолёт, у кассы толпилось довольно много народа. До конца посадки оставалось десять минут, а всё ещё не было известно, есть ли билеты. Тут щёлкнуло радио, и диспет­чер объявил, что на рейс из Алма-Аты имеется один билет, и что этот билет надлежит продать человеку с телеграммой о том, что у него в Москве умерла мать. Этот человек сразу же взял билет и поспешил на самолёт.

Мы с Кудрявцевым и Боковым сразу же взяли такси и поехали в городскую кассу, чтобы купить билеты на вечерний рейс. Билеты купили без труда — в кассе их было сорок.

Когда мы вернулись обратно, на нас набросились ребята, оставшиеся на аэровокзале — оказывается, вскоре после нашего ухода выяснилось, что кто-то в Москву не полетит, и на само­лёте возникло много свободных мест. Представьте, что чувство­вали ребята, когда каждую минуту по радио объявляли, что есть билеты на Москву, а мы уехали и увезли с собой документы и деньги? Мы чувствовали себя очень виноватыми, но ничего нельзя было исправить — самолёт летел на Москву, а у нас уже были билеты на вечерний рейс.

Оставалось только дождаться вечера. Ребята поехали посмо­треть город и заодно пообедать. Я остался с Олей. Мы посидели на мягких креслах зала ожидания, а потом вышли на улицу, к аэродрому.

Светило яркое солнце. Небо было необычайно чистым и синим, и только вдали над го­ро­дом стлалась чёрная угольная дымка. Вокруг кипела обычная аэродромная жизнь с рёвом моторов, голосом диктора и смехом встречающих. И всё это было вне нас. Куда-то исчезли озабоченные люди, и в воздухе было что-то от весеннего буй­ства, а мы сидели немощные и усталые, и нам нечего было делать и некуда было спешить...

Ребята привезли нам апель-сины и рассказ о том, как мощно они пообедали. С ними сразу стало спокойнее и легче.

...Самолёт присел, набирая силы, взревел моторами и, сор­вавшись с тормозов, понёсся по взлётной полосе. Мы возбуж­дённо сосали леденцы и смотрели в окна на удаляющиеся огни Караганды. Целина проплывала под крылом— огромная и необъезженная. И Ак-Кульский район был на ней только маленьким пятнышком.

Дубна, 1963

(Опубликовано в книге «Ты помнишь, физфак?»)

Агитбригада Физфака МГУ перед чтением «Реквиема» Р. Рождественского на открытии памятника гвардейцам Панфиловской дивизии в Таллине, лето 1966 г. Справа А. Гусев

2. Заграница

«Ну, а в мировом масштабе?..»

Помните, в кинофильме «Чапаев» Петька разговаривает со своим командиром:

— Василий Иванович, а ты армией смог бы командовать?

— Смог бы.

— А фронтом?

— Смог!

— Ну, а в мировом масштабе!?

— Нет — языков не знаю…

Никто у нас про языки не спрашивал.

В начале июня 1965-го вызвали нашу агитбригаду в полном составе (кроме меня — я в это время отбывал военные сборы под Воскресенском) в вузком и сказали:

— Организуется первый стройотряд для работы за границей — в международном лагере. Мы решили послать вас. Почему именно вас? Потому что на физфаке каждый через стройотряды прошёл, любую работу выполнить может. Но ведь там не только работа, там страну перед всем миром достойно представить надо. А вы и спеть, и сплясать можете и, вообще, ребята дружные. Надо, чтобы там увидели во всей полноте, что такое советские люди…

Кто мог подумать в этот момент, что впереди нас ждёт не одна эта поездка, а целая четырёхлетняя эпопея: Чехословакия — Польша — Югославия — ГДР.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ (ИЮЛЬ 1965).

ПЕРВЫЕ ОЩУЩЕНИЯ

Никто из нас за границей не бывал. По тем временам вообще мало кто из простых людей в нашей стране бывал за границей. На таких везунчиках как бы стояла отметка: «Он был там!..». Как космонавты, вернувшиеся из космоса, они для всех остальных становились немножко инопланетянами.

Первое ощущение: Киевский вокзал. Впереди — неизвест­ность. За окном тронувшегося поезда — родители Саши Гусева: Людмила Васильевна и Иван Фёдорович. Это боевая семья — они воевали вместе, и Саша родился в 1944-м именно в Чехословакии, на танковой броне. Так что получается, что он едет на родину.

Именно Ивану Фёдоровичу обязан я тем, что участвую в этой поездке. Он вызволил меня со сборов — надел свою парадную генерал-лейтенантскую форму, отправился в военко­мат и там обо всём договорился.

Больше суток мы пересекали в поезде родные просторы.

ПОЛЬША (1—15 АВГУСТА 1966)

Воспоминания об этой поездке — как польский флаг, двухцветны: белое и красное. В красный цвет, как цвет торможения окрашено то, что связано с некоторыми действи­ями принимающих нас официальных лиц, ни одно из которых (лиц) так и не материализовалось. В белый, светлый цвет — память о встречах с просто людьми, доброжелательными и дружелюбными. Краков, Варшава, Гнёзно, Освенцим — главные точки нашего путешествия. Пять концертов — один из его итогов.

В ВАРШАВЕ НАС НИКТО НЕ ВСТРЕТИЛ

В Варшаве нас никто не встретил. Это был большой сюр­приз, потому что принимать нас должен был Краковский университет, а до Кракова ещё надо было добраться. По польским масштабам это примерно то же, что у нас от Москвы доехать до Ленинграда.

Мобильных телефонов в те времена не было, так что действовать нам с Сашей Гусевым пришлось самостоятельно. Однако наши попытки вступить в контакт с окружающими окончились безрезультатно. Может быть, и в Польше язык до Кракова доведёт, но только не русский. Никак не получалось столковаться с местными людьми жестами и отдельными общеупотребительными славянскими словами. Ни один славя­нин почему-то категорически не мог понять ни одного нашего слова и быстро убегал прочь.

И тут нас потряс великий физфаковский музыкант Володя Захаров. Оказалось, что он может, если надо, не только сыграть что угодно, когда угодно, в любое время года и в любой тональности. Увидев наши мучения, он сделал знак рукой, отошёл в сторонку и о чём-то побеседовал с пробегавшими мимо людьми. Нам было точно известно, что он, как и все мы, по-польски ни бум-бум. Каково было наше изумление, когда, вернувшись через минуту, он спокойным голосом объяснил нам, что ехать в Краков надо с другого вокзала, который находится на другом конце города. Он сказал даже, на каком транспорте нужно совершить это путешествие. Так мы узнали, что великого музыканта легко понимают все народы, даже если он общается с ними без рояля.

Всем табором перекочевали на нужный вокзал. Нашли расписание и, пользуясь интернациональным языком цифр, определили, с какой платформы и когда отправится поезд на Краков.

Народа на платформе собралось сначала много, а потом очень много.

Время шло, а поезд всё не появлялся.

Все сроки давно вышли, когда на вокзальном горизонте возник какой-то состав. Народ оживился, но поезд выруливал явно не на наш путь. Народ оживился ещё больше, но мы не волновались, уже успев понять, что в этой стране живут по каким-то другим, непохожим на наши, порядкам.

Всё, что произошло дальше, к сожалению, подтвердило нашу гипотезу. Как будто по выстрелу стартового пистолета, толпа вдруг рванула в ту сторону, куда двигался поезд. Люди мчались по путям, вскарабкивались на мешающие им платформы, спрыгивали и — снова по путям, пока не добирались до той заветной, возле которой с лязганьем причаливал поезд-призрак.

Лязганье стихло, но тихо не стало. На смену ему полыхнул крик толпы. Начался штурм вагонов. Массы людей пытались прорваться в узкие жерла дверей, отпихивая друг друга, отбрасывая чужие, мешающие им вещи. Самые ловкие пытались влезть через окна. Всё происходящее до боли напоминало нам кадры нашего документального кино времён НЭПа.

Через какое-то, весьма краткое время, когда в вагонах до отказа были заполнены не только сиденья, но все проходы и тамбуры, поезд тронулся и исчез за горизонтом…

Мы пошли на разведку, и от не влезших в ушедший поезд местных жителей узнали, что на Краков обычно ездят с той платформы, которая была указана в расписании, и где все собрались изначально. Но почему-то сегодня он отправился от другой, и никому не пришло в голову предупредить об этом пассажиров. А что касается будущего, то раз уж этот поезд ушёл отсюда, то и следующий, скорее всего, поступит так же.

Физфаковцы, да ещё имеющие стройотрядовский опыт, на одни и те же грабли не наступают дважды. К приходу следую­щего поезда (это произошло нескоро) мы разработали чёткую операцию по загрузке. Около ближайшей остановившейся двери тут же встали, образовав живой коридор, шестеро наших парней, которые отсекли толпу и пропускали в вагон только наших. По «коридору» в вагон быстро, без вещей прошли двое парней и все девушки. Девушки заняли дюжину мест, а ребята встали у окон, выходящих на платформу. Ещё одна бригада наших парней быстро закидала через окна чемоданы, собранные в кучу, и забежала по «коридору» в вагон. За ними, убирая живое заграждение, проследовали и «коридорные».

Гордые собой, мы, в относительном комфорте, с жалостью поглядывали на толпу, теснящуюся в проходах вагона. Счастье наше длилось минут двадцать. Увы, Россия — это Россия, а Польша — это заграница. Пришли контролёры и выкинули нас с уже насиженных мест. Нам и в голову не могло придти, что мы расположились в вагоне первого класса, а билеты у нас — во второй! Внешне они, как вагоны в электричке, ничем не отличались друг от друга. Лишь потом кто-то объяснил нам, что в первом классе места нумерованные, а во втором нет. В первом у пассажира есть своё место, а во втором действует закон джунглей.

Волоча чемоданы, мы, продираясь сквозь толпу, двинулись в неизвестное, и никто не посмотрел на нас с жалостью. Кусочек свободной территории обнаружился в одном из тамбуров, в котором, стоя, мы и провели ещё шесть часов до прибытия в Краков.

УРОК НАРОДНОЙ ДИПЛОМАТИИ

В Кракове нас никто не встретил.

Вспоминает Ирина Егорова: «Выгружаемся на перроне глубокой ночью. Нас никто не встречает, пытаемся дозвониться до университетского начальства, но нигде никто не отвечает — ночь. Ну, что ж, где наша не пропадала! Высыпали в город, узнали дорогу до университета, дотащились с вещами и реквизитом до университетской территории и устроились на ночлег на уличных скамейках, благо стоит лето, ночи тёплые…»

Утром, оставив ребят на скамейках, мы с Сашей Гусевым стали искать кого-нибудь, с кем можно было бы разрешить нашу ситуацию. К телефону, номер которого нам дали в нашем вузкоме, никто не подходил. Сейчас уже не помню, сколько дверей мы обошли и что, в конце концов, сработало, но через какое-то время мы поселились в общежитии и нам дали талоны на обед в какой-то столовой в другом конце города.

Вечер мы провели в тесной подвальной кафушке вместе с польскими студентами — пели, веселились, танцевали, и языковый барьер здесь никому не мешал. Польским братьям настолько понравились наши девушки, что ночью, после вечеринки они пытались атаковать наше общежитие.

На той вечеринке всё веселье для нас и кончилось. Нам обещали, что завтра кто-то из тех, кто должен нами заниматься, появится, и у нас начнется нормальная жизнь. Однако ни завтра, ни послезавтра утром никто не появился. Исчезли и те, кто что-то обещали нам в день приезда. Идти было некуда и не к кому. Все двери были закрыты, все телефоны не отвечали. Перед нами была пустота, и время уходило впустую…

То, что, осознав это, мы сделали с Сашей, стало для нас самих уроком на всю оставшуюся жизнь. Уроком националь­ного самоуважения, уроком народной дипломатии. А сделали мы вот что.

Мы вышли с ним на улицу, огляделись и поймали первого пробегавшего мимо нас студента. Саша взял его за грудки и прижал к стенке:

— Слушай меня внимательно — начал он…

Студент задергался и на родном польском стал лепетать что-то в том смысле, что он по-русски «не розумеет», что не понимает, чего мы от него хотим, и никого не знает из тех, кто мог бы нам хоть в чём-то помочь, и, вообще, он очень торопится.

— Слушай меня внимательно, — не обращая никакого внимания на лепетание студента, медленно и внятно продолжал Саша. — То, что происходит здесь с нами, абсолютно недопустимо. Объясни своему начальству, что мы не просто студенты Московского государственного университета — мы представители великого государства. И если это безобразие продолжится ещё хотя бы день, мы обратимся в наше посоль­ство, и дальше вы будете иметь дело не с нами, а с нашим великим государством!

Саша отпустил студента. Тот побледнел, обмяк, сполз по стенке и быстро-быстро исчез.

И что вы думаете?

На следующее утро в нашу с Сашей комнату в общежитии постучали. К нам вошла славная молодая пара: Марек и его невеста Мария. Они от имени начальства извинились за всё происшедшие с нами неурядицы, и с этого момента наша жизнь в Польше стала более достойной.

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

Вместе с Мареком мы побывали в небольшом городке под названием Гнёзно. По преданию в этом месте давным-давно обитало славянское племя, и отсюда славяне распространились на юг, на север и на восток. Так что Гнёзно происходит от слова «гнездо»— гнездо, в котором зародилась славянская цивилизация.

— Сейчас Гнёзно— это, как у вас Загорск: религиозный центр Польши, — объяснял нам Марек, — здесь находится резиденция главного иерарха страны — кардинала.

Мы шли по большому, безлюдному в это время дня костёлу, слушали рассказ о событиях, когда-то здесь происходивших, и рассматривали достопримечательности. И вдруг в дальнем полумраке собора я увидел группу священнослужителей, почтительно слушающих одного из них — в красном головном уборе.

— Но ведь красная шапочка может быть только у кардинала! — подумал я.

— Да, это кардинал, — подтвердил Марек. — Может быть, вам будет интересно узнать, что он родной брат очень, наверное, известной вам личности — бывшего советского прокурора Вышинского.

Для тех, кто, по счастью, может быть, не знает этого человека: Генеральный прокурор СССР периода расцвета репрессий А.Я. Вышинский не только отличался полной беспощадностью ко всем, кого ведомство Берии определяло вовраги народа, но и создал теоретическую базу, на основании которой во враги народа можно было записать кого угодно. Его называли красным инквизитором.

— А можно нам поговорить с кардиналом?

— Сейчас узнаю.

Марек подошёл к одному из священнослужителей, поговорил с ним и вернулся — разрешение было получено.

Мы подошли к кардиналу.

— Откуда вы? — спросил он по-русски.

— Мы студенты Московского университета.

— Наши народы очень близкие, — сказал кардинал. — У всех нас одни идеалы. Живите, учитесь. Бог с вами!

ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

О нём рассказывает Ирина Егорова:

«Сегодня воскресенье. День жаркий и солнечный. Любимое место отдыха жителей Кракова — остров на Висле. В этом месте река такая широкая, что другого берега и не видно, почти что море. Там же находятся и студенческий лагерь Краковского университета. Мы выступаем там сегодня. Это первый, и поэтому очень ответственный концерт.

По насыпной дороге автобус доставил нас на место. Вокруг очень красиво, природа благоухает. Концерт будет днём при солнечном свете. Вот только всё происходит на небольшой площади какого-то парка. Скорее всего, наша «сцена»— это обычная танцплощадка: она круглая, и зрители располагаются вокруг неё. Надо всё время придумывать что-то, чтобы быть ко всем лицом.

Своим выступлением не очень довольны. Возможно, место выступления обусловило настрой публики. Больше всего она реагировала не на сами номера, а на ошибки, которые мы совершали, произнося тексты по-польски (перевод был сделан заранее — ещё в Москве). Особенно народ повеселился, когда в довольно серьёзный момент перед нами откуда-то выскочила и проскакала лягушка. Потом, чтобы такого больше не было, мы почистили наши тексты с чистокровными поляками…

Концерт позади, немного погуляем и должны возвращаться в Краков. Но не тут-то было. Наш автобус сломался, а на рейсовые автобусы все билеты давно проданы. Нам предложено подождать в очень живописном кафе на берегу реки. Расселись по столикам, что-то заказали из напитков (не алкогольных), всё, что можно было потратить, потратили, сидим, ждём. Молча сидеть невозможно, значит, запеваем. Сидим и поём уже больше часа, а сведений никаких. Может, придётся здесь ночевать? Вот и песни стихают. Народу в кафе кроме нас немного.

И тут начинает солировать Витя Дубинчук. Сначала негромко, а потом и во весь свой необыкновенно красивый бархатный голос. Постепенно посетители сдвигаются к его столику, народу становится всё больше. Теперь уже после каждого исполнения раздаются аплодисменты, и даже начинают робко заказывать песни. У Вити репертуар очень обширный. Русские, украинские, итальянские народные песни, романсы. Счёт времени давно потерян. В кафе уже набилась куча народу, сбежались со всей окрестности, к столику теперь не пробиться, а народ уже в возбуждении, просят спеть всё больше и больше, после каждого исполнения — овации и восторженный рёв.

На острове уже совсем стемнело, а для нас время остановилось. Витя даёт полноценный концерт, только что не на эстраде. Наконец к нам протискивается кто-то из сопро­вож­дающих: автобус сейчас за нами приедет, пора выходить из кафе, а это совсем не просто. Витя в плотном кольце поклон­ников протискивается на улицу.

Вокруг ночь, миллиардами звёзд пылает небо, блестит вода, тихо шелестят листья. Красота необыкновенная. И среди всего этого великолепия звучит хрустальный голос в прощальной песне:

В лунном сиянии море блистает,

Попутный ветер парус вздымает.

Лодка моя легка, вёсла большие.

Санта Лючия, Санта Лючия…

Что тут началось! Толпа ревёт от восторга! Браво! Браво! Обычно спокойные поляки неистовствуют.

Автобус, наконец-то, приехал, надо садиться. Вырываем Витю из объятий толпы. У всех нас горят глаза, все в возбуж­дении. Вот это концерт, хоть и незапланированный! Так-то, знай наших!

На следующий день в краковских газетах появились сооб­щения о том, что «в Кракове инкогнито находится выдающийся советский тенор».

ОСВЕНЦИМ

Мы подходим ближе и впервые видим это не с экрана, а вживую.

Летний день. Ворота с надписью «Arbeit macht frei»—«Работа делает свободным».

За ними — по-немецки аккуратные здания из красного кирпича. Сейчас они пустые.

За ними — бараки, бараки, бараки…

Огромные склады-ангары доверху забиты вещами, которые с немецкой аккуратностью они снимали с убитых. Один — исключительно детскими очками.

Тогда здесь, у этих ворот, играл оркестр. Тогда эти бараки были забиты ещё живыми будущими трупами. Они уводили их в газовые камеры, чтобы там сделать свободными от жизни, а потом штабелями укладывали в крематории.

А музыка играла. От миллионов жизней они не оставили и пепла. Очки сохранили.

АРИЯ ХОСЕ

Ирина Егорова: «Едем из Освенцима. Скорее в электричку — спрятаться от этого ужаса, оказаться в другой атмосфере, чтобы та жуть, что до сих пор стоит перед нашими глазами, осталась только в воспоминаниях…

И вот мы в поезде. С нами в электричке едут домой с рабо­ты местные жители. Сначала мы сидим подавленные, но посте­пенно отходим, ведь ехать ещё полтора часа. Начинаются разго­воры, мы потихоньку возвращаемся в нашу действительность. В вагоне становится шумнее, кто-то предлагает спеть что-нибудь хором. Пока выбираем песню, в проходе возникает наш заме­чательный тенор, исполнитель главных партий в операх, созданных на физическом факультете, Виктор Дубинчук. Он подходит к тому месту, где сижу я, протягивает ко мне руку и своим дивным мягким и нежным голосом начинает петь мою самую любимую теноровую партию — арию Хосе из оперы «Кармен»:

Видишь, как свято сохраняю

Цветок, что ты мне подарила!

Ведь он в тюрьме со мною был…

Когда красивый мужской голос добирается до самого лирического места этой арии и до самой высокой ноты, у меня мурашки бегут по коже, восторг неописуемый в душе!

Когда эти самые прекрасные на свете звуки затихли, и я очнулась, я увидела, что в вагоне вдруг оказалось полно народу, не протиснуться. И всех, как и меня, взволновали и эта музыка, и этот незабываемый голос.

Мы были прежними, и жизнь была прекрасна!»

СЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ

Выступление на острове — единственное в этой поездке, которое можно назвать официальным, специально органи­зо­ванным концертом.

Однако нередко случались стихийные, импровизированные выступления. О том, как это происходило, рассказывает Виктор Дубинчук:

«Сидим мы где-нибудь — обедаем или ужинаем. Честно говоря, кормили нас так себе, иногда вообще ходили впрого­лодь. А ведь поляков, которые приезжали к нам, мы принимали очень хорошо…

Но компания у нас весёлая — шутки-прибаутки, подначки, смех… Вот люди и обращают на нас внимание. Походят: «Кто такие?» Узнают, что русские, и большей частью возникает здо­ровый рефлекс гостеприимства. Простой народ вообще добро­желателен. Начинают расспрашивать, а иногда и ставят на стол что-то, укрепляющее дружбу. Мы, конечно, должны чем-нибудь ответить. Поставить ничего не можем, но можем, например, спеть. Обычно первым выпускаем Сергея Крылова или Володю Захарова. Ну, а потом меня. Тогда уж на нас обращают внимание все. Поём, танцуем — море чувств! Случайная встреча превращается для них в событие. Наверняка, потом люди возвращаются домой и про нас своим рассказывают.

Ещё вспоминаю: в Варшаве жили мы в какой-то школе. Там по классам был напихан разный народ — из разных стран. Попросили нас перед ними выступить. Собрали людей в каком-то зале, и в этой разношерстной, разноязычной аудитории поначалу было какое-то напряжение. А мы что — поём, танцуем. И что в итоге — море чувств! Случайная встреча превращается в событие».