Он чувствовал суть вещей. О художнике валерии всеволодовиче каптереве
Знакомство с Валерием Всеволодовичем, первое же соприкосновение с этой замечательной личностью стали для меня важнейшим моментом, поворотной точкой всей моей дальнейшей творческой жизни. И чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что не будь Валерия Всеволодовича, я бы совершенно не обязательно открыл в себе себя. А тут всё произошло почти мгновенно.
Случилось это в конце ноября 1967 года. Наше государство торжественно праздновало пятидесятилетие своего существования, а я только-только познакомился с корреспонденткой «Комсомольской правды» Зоей Васильцовой, которой редакция поручила написать материал о студенческом самодеятельном коллективе, который достиг больших успехов и которым я руководил. Тогда я ещё не знал, что это знакомство станет для меня праздником на всю оставшуюся жизнь.
Поскольку официальная часть нашего знакомства быстро подходила к концу, а мне этого конца очень не хотелось, я решился пригласить девушку погулять вечером по Москве. Все вы, конечно, помните, что в те времена в такое холодное и сырое время года бродить долго по столице — даже по её центру — было отчаянным предприятием, мы быстро замёрзли, а расставаться не хотелось. И тогда — вот оно настоящее начало! — Зоя сказала:
— Здесь рядом, около Ударника, на Кадашевской набережной, живёт один художник. Пошли к нему!
— Ты что, — испугался я, — уже 11 часов вечера, уже ночь!
— Какая ночь? — услышал я в ответ. — Всё нормально. У него всегда люди!
И вот мы переходим мост, заходим в подъезд дома на берегу Обводного канала и поднимаемся по мрачной, старой лестнице. Дом этот не просто старый — дореволюционный. Поднимаемся по тёмным лестничным перегонам почти на самый верх. Вот наша дверь — наверное, тоже дореволюционная! — массивная и тяжеловесная. Всё здесь просто временем дышит... Звоним. Открывается дверь — и на пороге возникает человек, который сразу поразил меня своей необычностью.
Перед нами стоял мужчина чуть выше среднего роста. Мощная фигура, широкие плечи, от них фигура треугольником сужалась книзу. Как бы вросший в землю, как бы вырубленный из камня, в рамке дверного проёма он занимал почти весь горизонт. Он взглянул на меня, нет — не взглянул, а мгновенно объял меня взглядом.
Впервые в жизни на меня смотрели глаза Художника.
Он обратился к Зое, а я рассматривал дальше. У него была благородная седина, но она была какого-то странного — сиреневого цвета… Потом Зоя объяснила мне, что как настоящий художник Валерий Всеволодович в зависимости от настроения красил себе волосы в разные цвета — сегодня оно у него было сиреневое!
А за его спиной была темнота. Это была коммунальная квартира. Которая была когда-то их собственной, и до революции здесь жила его семья — семья царского офицера. Советская власть их, конечно, сильно уплотнила, и от большой квартиры осталась у них лишь её небольшая часть — одна комната. В остальных поселились соседи, о которых он старался не говорить, но потом мы узнали, что соседи эти были настоящего пролетарского воспитания, и контру, которая тут как-то сумела остаться, они всячески изводили разными способами: подкладывая на кухне в кастрюли гвозди, или ещё что-то там... В коммунальных квартирах, как вы, возможно, ещё помните, в советское время свет в общественных местах экономили. Потому-то так темно было в большой прихожей, и свет, который приходил с лестничной площадки, был единственным источником, который сейчас освещал эту мощную фигуру.
Валерий Всеволодович повернулся и повёл нас в свою комнату — не очень маленькую, но и не очень большую. Посредине неё стоял черный рояль. Недалеко от него с высокого потолка на электрическом шнуре свисала лампочка, ввёрнутая в патрон. Она была обёрнута плотной газетой — воронкой, обращённой вниз. Эта импровизированная люстра освещала только то, что находилось под ней. А под ней стоял мольберт. У его подножья, прямо на полу, прижавшись друг к другу, дожидались своей очереди оказаться в световом конусе множество картонов.
Валерий Всеволодович, придирчиво перебирая, вглядывался в них, выбирая именно тот единственный, которому в данный момент надлежало явиться народу. Народ — человек десять, не меньше — расположился полукругом на расстоянии трёх-четырёх метров от художника.
Когда очередная картина представала перед взорами собравшихся, по шеренге зрителей волной — от края до края и обратно — пробегал восторженный шёпот. Это были несколько малопонятных мне слов: «Какая перспектива!», «Какая фактура!», — и ещё что-то уже совсем непонятное.
Честно говоря, я заробел. Как и большинство представителей моего поколения, я точно знал, что такое настоящая живопись, а что — ненастоящая. Настоящая— это то, что висит в главных залах больших музеев: «Утро в сосновом лесу», «Боярыня Морозова»… Сюжеты этих картин нам были известны, а если нет, то их объясняли названия картин. Поэтому я жил в убеждении, что хорошая картина — это та, которая красиво и точно изображает реальный мир…
А в полумраке комнаты на Кадашевской в световом конусе лампы, повешенной на электрическом проводе, передо мной возникало что-то совершенно непохожее на «Утро в сосновом бору»— незнакомое, непонятное… И мне было стыдно за себя, потому что, кроме меня, здесь все всё понимали и всё могли объяснить: «Какая перспектива!», «Какая фактура!»…, — а я был тут человеком чужим, посторонним. Я даже спрятался за спинами тех, кто были здесь своими.
Калейдоскоп неведомых видений, возникающих на картонах из ниоткуда и исчезающих в никуда, всё кружил и кружил, и вдруг я почувствовал, что напряжение моё стало спадать, что кружение неведомых миров проникло в меня и стало увлекать за собой. Мне стало интересно участвовать в этом, а потом очень даже интересно.
И вдруг Валерий Всеволодович поставил очередную картину на мольберт и пронзительно посмотрел в мою сторону — я сразу понял, что в мою. И люди поняли, что он смотрит не на них, — и расступились. Я остался — один на один — напротив художника, в чьём творчестве я ничего не понимал, но оно меня чем-то притягивало. Я понимал, что он хочет, чтобы я высказал своё мнение, не как все — по волне, а своё личное мнение о том, что я вижу. А что я мог сказать, не зная всех этих терминов?
И тут я снова устыдился: «Как же так, — пронеслось в голове, — выпускник Московского университета, научный сотрудник Физического института Академии наук, стоит, как истукан, и даже рта открыть не может. Неужели мне, действительно, сказать нечего?! Ну, не знаю я этих терминов, но ведь мне интересно смотреть на эти картины!».