М: А как и когда появилось желание написать первую собственную песню?
К: Я учился в шестом классе. Пришёл из школы, сделал уроки и, чтобы чем-то занять себя, включил радиоприёмник. Там шла передача, как один очень талантливый мальчик из какого-то Дома пионеров написал песенку о белой берёзе — я вслушался в мелодию и слова, а берёзку почему-то «не увидел». Я подумал, что мальчик тот редко бывал в лесу, по этой причине не знает, о чём шумит она, когда дует ветер, не видел, как по весне в её ветвях гудят майские жуки и каким родниковым вкусом отдаёт берёзовый сок. И тогда, от нечего делать, я взял и написал на ту же тему своё стихотворение.
М: И, конечно, отправили его в конверте на радиостанцию?
К: Даже мысли такой не возникло. Должен сказать, что и впредь я никогда не испытывал желания куда-то «отправлять» свои стихи и песни. Но есть такое слово как резонанс, я вступаю в резонанс с тем, что вокруг меня происходит. Причину и глубину этого состояния даже не берусь оценивать — это состояние возникает вдруг, бац! и что-то в тебе родилось, ожило, включилось, я реагирую... Основа всякого искусства— личное ощущение. Я пишу исключительно для себя. Правда, песни рождаются, а затем уходят от автора и живут собственной жизнью. А первая песенка у меня появилось в университетской многотиражке много позже, когда я уже учился в МГУ на Физфаке:
Я хотел тебе сказать что-нибудь такое,
Чтоб тебе от этих слов не было покоя,
Чтоб кружилась голова, чтоб ты берегла их
И несла мои слова, как воздушный шарик.
М: Отлично! Только непонятно: вы лирик, вы живёте песней и музыкой, природа обласкала вас, вам открылось потаённое слово, — и вдруг вас занесло на Физический факультет, к тому же в самое ядерное пекло? Это же перекос судьбы. Как могло такое случиться?
К: Так многие рассуждают, наука для них нечто сухое и что-то очень скучное. Не буду доказывать, что это не так. Меня «занесло» не куда-нибудь, а на Физический факультет Московского университета. И не «занесло». Я туда пошёл потому что в школе учился не напрягаясь, математика и физика были мне интересны, а Физфак славен был не только тем, что готовил хороших физиков. Там было немало и поэтов и музыкантов. Позже наша агитбригада, к примеру, стала лауреатом Всесоюзного конкурса художественной самодеятельности. Из наших рядов вышел ныне заслуженный деятель искусств Российской Федерации Сергей Никитин. Свои первые песни он сочинил на мои стихи. Знаете «Песню о маленьком трубаче»? Там слова мои, а музыка Сергея Никитина. Песня эта родилась пятьдесят лет назад, а поют её до сих пор.
НЕТ ОДИНОКИХ СРЕДИ ПОЮЩИХ
М: Сергей Анатольевич! Мы с вами встречаемся не первый раз. И не первую плёнку наших разговоров я записываю на диктофон, а вот с «Каширкой», куда вы попали, когда через край хватили радиации, много неясностей. Вам было едва за тридцать, вы кандидат наук, впереди докторская диссертация, а вместо того — диагноз без надежды на выздоровление. Что случилось? И нельзя ли чуть подробнее?
К: В одной из лабораторий Физического института Академии наук я занимался очень интересным экспериментом, наблюдал, как ведут себя элементарные частицы, когда их разгоняют на ускорителе. Радиация там зашкаливала, а мне интересно было, я ответственный человек, мне хотелось эксперимент довести до конца — и чем быстрей, тем лучше. За это пришлось дорого заплатить — меня положили в Институт онкологии на Каширском шоссе. Положили меня в радиологическое отделение — лежи и не дёргайся, жди свой последний час. В палате, рассчитанной на четырёх человек, я оказался шестым. И все — тяжелобольные. Все взвинчены и страшно недовольны друг другом, готовы ругаться до посинения из-за мелочей. Одному форточку надо открыть — ему дышать нечем. Другому её надо закрыть — ему дует. Третий храпит во сне. Четвёртый в припадке отчаяния кричит, что ему нужен главврач… Причём каждый твердит только о том, что он самый несчастный, только ему плохо, других он даже не слушает… Я посмотрел на своих товарищей по несчастью, посмотрел и попросил жену принести мне из дома распечатку стихов Заболоцкого и Пастернака, кроме того, проектор и набор слайдов, которые накопились у меня от туристических походов. В те годы мы с женой и друзьями каждое лето ходили в туристические походы, жили в палатках, у костра и с нами всегда была песня. Как правило, песни наши были собственного сочинения, негромкие, но душевные, под перебор гитары. И вот оказавшись среди тяжелобольных, я, как в лесу, у костра, на берегу озера, по вечерам стал негромко читать стихи или петь песни. А «концерты» свои импровизированные я сопровождал демонстрацией слайдов. Результат превзошёл все ожидания — только что минутой назад больные в палате готовы были до крика ссориться между собой, а тут они неожиданно притихали и просили исполнить для них что-нибудь ещё и ещё. Дошло до того, что, поддаваясь настроению, палата стала мне подпевать.
М: Это почти фантастика…
К: А что особенного? Люди неделями и месяцами дышали больницей — теряя надежду когда-нибудь вновь услышать шорох листвы, побывать на реке, на озере, вдохнуть вольного воздуха. Да! Да! А настоящие стихи, как музыка. И песня, как молитва. То и другое очищает душу. Гитара звучит — и словно опять в небе плывут облака, светит солнце, соловьи поют и можно вздохнуть полной грудью… Надо было видеть, как исподволь в нашей палате менялись отношения между людьми. Песня лечит! К нам «на огонёк» стали заглядывать из соседних палат. И кончилось тем, что у нас сформировалась своя «концертная» бригада. Наши выступления пользовались в отделении неизменным успехом, а в палате ни ссор, ни ругани. Музыка и песни всех примирили. Из пятерых, с кем я находился в той палате, все, кроме одного, были выписаны домой с заметным улучшением здоровья.
ПРО ОВСЯНУЮ КАШУ И КОРОВЬЕ МОЛОКО
М: По-вашему, даже онкология отступает, если человек дружит с песней. Так получается? И какой механизм тут срабатывает?
К: Не могу объяснить, что «срабатывает». Лишнего говорить не стану. Знаю одно: нельзя зацикливаться на болезнях, иначе, впадая в уныние, человек, замыкаясь в себе, теряет надежду на благополучный исход. Негатив — это путь в никуда. Меня спрашивают иногда, как в течение минувших сорока с лишним лет мне удаётся держать себя в тонусе, и всякий раз я отвечаю: «А никак! Я просто не фокусируюсь, не держу в голове когда-то пережитую болезнь». Зачем перегружаться? Если чему и суждено случиться — на то есть врачи, они лучше меня осведомлены как что лечить, они специалисты. Зачем я буду их подменять и заранее готовиться к болезни?
М: Но разве может повредить, допустим, обыкновенная и безобидная диета? Мне известно, кстати говоря, что у вас каждое утро начинается с овсяной каши, сваренной на воде. Стало быть, относительно питания вы всё-таки придерживаетесь какой-то строгой системы?
К: Да! Овсянка — у меня каждое утро! Однако какой-то системы в питании у меня нет. С одинаковым безразличием могу питаться и гречневой кашей и пшенной. Я не привередлив. И не апологет овсянки. Но жена! Жена любит меня и заботится о моём здоровье, она считает, что в моём положении ничего нет лучше овсяной каши, сваренной на воде. Я не могу позволить себе с ней не согласиться и тем самым огорчить её — согласие в семейных отношениях превыше всего — но, если в тарелке появится кусок отварной рыбы или говядины, тоже не откажусь. Не отказываюсь от хорошего наваристого борща. И фрукты люблю. Особенно после завтрака с удовольствием съедаю половинку яблока.
М: Почему именно «половинку»?
К: Яблоко разрезаю пополам. Это у меня почти ритуал. Одну половинку себе. Другую— супруге. По существу мы нераздельны. А вообще я стараюсь не лишать себя удовольствий, живу свободно, но, конечно, в пределах разумных ограничений. По крайней мере с питанием не создаю проблем: это полезно и можно, а это вредно и нельзя. Люди, которые придерживаются ограничений, обычно сильно переживают, когда приходится их нарушать. Я в это дело не упираюсь, с учётом самочувствия ем всё что угодно
М: Какие у вас отношения с официальной медициной?
К: Вполне нормальные. Ходить по врачам, слава Богу, приходится не особенно часто. А если «приходится», выполняю все их рекомендации. Но не так чтобы очень слепо. Врачи лишь как бы показывают ту красную линию, переступать которую они не рекомендуют, а дальше я действую по собственному усмотрению. Например, мне изначально строго-настрого было запрещено бывать на солнце, не говоря уже о том, чтобы загорать. Однако, не нарушая запрета, в порядке эксперимента минуты две—три я разрешил себе погулять на солнечной поляне. Затем день-другой понаблюдал за собой, прислушался — ага! ничего плохого со мной не случилось, стало быть, солнечный променад можно продлить ещё на пару минут. В итоге такой тренировки и привыкания, я в летнюю пору теперь могу пусть немного, но позагорать, как все нормальные люди, то есть красную черту, которую мне «нарисовали» врачи, я сумел отодвинуть от себя чуть подальше.
М: А приходилось ли прибегать к услугам народной медицины?
К: Не без того! Как-то в газете вычитал, что где-то в Венгрии или в Румынии некий умелец лечится от рака свекольным соком. Думаю, если это доступно и безопасно, почему бы и мне не попробовать? Купил на базаре мешок красной свеклы. И методично, день за днём, на тёрке тоже стал клубни тереть и сок отжимать. Правда, на вкус сок свекольный не из приятных. Да мало ли что! Я всё равно отжимаю его и пью. За полгода я весь мешок истёр до последней свёклины.
М: Браво! Ничего не скажешь!
К: Была и ещё история. Сразу же после «Каширки», опять же по настоянию жены, мы уехали с ней в Карелию. Потому что моя обожаемая Зоя Петровна откопала где-то неслыханный рецепт — чтобы очиститься от остатков радиации, якобы надо не менее месяца регулярно пить молоко от одной и той же коровы, причём корова непременно должна быть белой масти. Каково? Я физик. Учёный. Я материалист. На полном основании мог бы скептически улыбнуться, услышав такое. Но я возражать не стал. Пусть будет молоко. Пусть что угодно будет, лишь бы не огорчать жену, лишь бы лад и согласие между нами было. И мы двинули в Карелию на поиски белой коровы — где-то в глуши на берегу бездонного лесного озера нам помогли поселиться в крохотной бревенчатой избушке, похожей на келью святого, и там я питался замечательно вкусным парным молоком. А по утрам и вечерами мы ходили ловить на удочку удивительно крупных полосатых окуней. Молоко ли укрепило меня? Чистый ли воздух, напитанный сосновым духом? А может быть, всему причиной тот покой и единство с человеком, с которым мы вместе идём по жизни? Не сомневаюсь — и то, и другое, и третье — всё способно лечить и спасать нас, заблудших в этой жизни. Белой корове тем более поклониться не грех. По крайней мере, на Севере бытовало когда-то поверье, что белая корова людям дарует счастье.
М: Ой-ой! Я уже вижу, как на зелёном-зелёном лугу под белым-белым облаком подаёт нам голос белая-белая корова. А рядом с ней гуляет белый-белый телёнок. Красиво. Но, тем не менее, я Вас попрошу ещё хоть немного рассказать о своих песнях.
ПЛЕЩЕЕВО ОЗЕРО И ДАЛЕЕ НА ВОСТОК
К: К сожалению, всего не рассказать... После «Каширки» с ядерной физикой мне пришлось распроститься. Несколько лет работал в научном издательстве как редактор. Сотрудничал и в газетах, в «Труде», «Комсомольской правде», в «Независимой».
Но самым-самым, что согревало душу, стали для меня фестивали самодеятельной песни. Таймыр, Чукотка, Камчатка, Приморский край, БАМ, КАТЭК. Выезжать приходилось вплоть до Магадана. И лет уже двадцать мы проводим свои фестивали не столь далеко от Москвы — на Плещеевом озере под Переславлем-Залесским.
М: Широкая, однако, у вас география…
К: Да! И я выступаю уже не просто как исполнитель собственных песен, а как председатель жюри проводимых там конкурсов бардовской песни. Ободряющих песен в любые времена хватало. Но не хватало тихих и сокровенных, а бардовские песни в большинстве своем именно такие. Вот у меня есть песня под названием «Зимняя сказка». Я никогда не упускаю случая её исполнить, она чем-то похожа на колыбельную:
Когда зимний вечер уснёт тихим сном,
Сосульками ветер звенит за окном,
Луна потихоньку из леса встаёт
Ижёлтым цыплёнком по небу идёт…
Однажды ко мне после выступления подошёл мужчина и стал неожиданно меня благодарить. «Мы, — говорит,— очень часто эту песню пели на привалах у костра». — «Вы что, — спрашиваю, — ходите в туристические походы?» — «Да нет! — говорит. — Я когда-то солдатом служил в Афганистане». — «А причём здесь моя песня?» — «А она позволяла нам сохранить в себе человеческое». Получить такую оценку своему творчеству — считаю — дорогого стоит. Главное, что песня и лечит, и помогает людям жить. Если человек поёт — он уже не одиночка.
* * *
…А недавно иду по улице. Сам в себе. Ни до кого нет дела. И вдруг за спиной отчетливо слышу: «Се-рё-жень-ка-а!». Голос чистый, полный любви. Думаю, кто это так ласково меня окликает по имени? Оглядываюсь, а там молодая женщина — нет! не на меня она смотрит, не меня зовёт! — Она увидела человека, с которым, судя по всему, может быть, много лет не виделась, и рада встрече. На мгновение я был огорчён: не меня окликнули! — но тут же вошла в меня радость — в голосе том была неподдельная, родниковая красота жизни. А красивое я люблю…
Отчий дом. Устюжна
— В Устюжне я потому, что здесь бабушка, — говорит мне маленький Никита, привезённый в этот город на лето родите-лями с сурового Кольского полуострова. — А почему сюда приехал ты — ведь твои дедушка и бабушка давно умерли?
— Здесь родился мой отец. Он ходил по этим улицам, смотрел в это небо и что такое хорошо, а что такое плохо узнал от своего отца и от всех, кто был тогда вокруг него. В другом месте он вырос бы немножко другим. Во мне много от моего отца — вот я и приехал понять, почему я такой.
Я стою у отчего дома на тихой, почти деревенской улице в центре Устюжны — одного из окраинных райцентров Вологод-ской области.
За этими стенами почти сто лет назад — в самом начале двадцатого века — появился на свет мой отец. Мой дед — Василий Елисеевич Крылов родился в середине девятнадцатого века крепостным. Неисповедимыми путями он выбрал для себя странную для глухой провинции профессию — стал преподавателем математики и, по рассказам родственников, в зените свой карьеры был смотрителем уездных учебных заведений, что соответствовало генеральскому чину и давало бывшему крепостному право на потомственное дворянство. Отсюда много лет назад отправился пешком в Петроград мой будущий отец Анатолий Васильевич Крылов. Его, ни разу не видевшего железной дороги, повела туда мечта строить железнодорожные мосты. Он поступил в институт, а его дипломный проект моста через Оку в Нижнем Новгороде оказался настолько новаторским, что выиграл всесоюзный конкурс. И мост был построен.
Впрочем, настолько ли странна тяга к точным наукам для людей, выросших в городе, большинство населения которого несколько веков подряд составляли ремесленники: кузнецы, котельники, сковородники, замочники, часовщики и серебряных дел мастера? Вплоть до петровских времен Устюжна была одним из крупнейших центров металлургии России. Репутация устюжских мастеров была столь высока, что именно к ним обратились в 1630 году с просьбой изготовить решетки к воротам Московского Кремля. В свою очередь, сооруженный в Устюжне в 1690 году собор Рождества Богородицы расписывали мастера из московской Оружейной палаты.
О том, что история не уходит бесследно, а разбрасывает свои вполне материальные семена в грядущие поколения, размышляю в безлюдных залах городского музея. Впрочем, какие это залы? — Экспозиции размещены под сводами того самого собора Рождества Богородицы. Когда-то в нём, заполненном до отказа, люди, затаив дыхание, слушали проповеди святого Иоанна Кронштадтского.
Истинная духовность тоже материальна, она подвигает людей к возвышенным действиям. История Устюжны — совсем не уникальная для России — даёт тому яркие подтверждения. В начале XVII века город встал одним из форпостов на пути жестоких и опустошительных польско-литовских набегов. «По неведомым судьбам Божиим, како и откуда неведомо, окояннии тии кровояднии псы, злые ляхи к обители Пречистыя Богородицы прискочиша и обитель обступиша…», — это запись об одном из них в синодике Троицкой Синозерской пустыни. Во время этого набега 20 марта 1612 года был зверски убит поляками основатель пустыни святой Евфросин Синозерский.
За день до этого старец, предчувствуя события, отправил всех насельников обители в безопасные места и предупредил устюжан о грозящей опасности. Он наказал горожанам построить крепость и трижды обнести её стены иконой Божьей матери. За день крепость не построишь, и тогда ремесленники проявили сметку: они выковали множество маленьких металлических колючек (по типу нынешних противотанковых «ежей») и разбросали их в тех местах, где должны были двигаться на город интервенты. Свое «ноу хау» они не без юмора назвали «чеснок». Вражеской коннице пришлось спешиться, и плохо вооружённые ополченцы в долгом бою сумели задержать захватчиков до того момента, пока не получили известия о том, что крепость построена. Взять крепость полякам, действительно, не удалось. С тех времён живет в народе пословица «Устюжна железная, а люди в ней каменные».
Может быть, именно этого — действенной, объединитель-ной духовности не хватает всем нам сейчас, когда всяческие напасти «обступиша нашу обитель»? Вместо неё— потоки агрессивной, полной демонстративного неуважения к своему народу и его истории и по сути своей разрушительной и разъединительной информации, обрушивающиеся на наши головы. Вот почему словно замер главный творец истории — народ. Вековой опыт приучил его, что во времена смуты ничего не добьёшься поодиночке. И нужно надеяться только на себя.
Так и Устюжна — некогда процветавшая, а сейчас по большинству экономических и социальных показателей занимающая скромные места в третьем десятке даже в масштабах Вологодской области — выживает, в основном, на огородах. Тем, кто приезжает сюда из шумных городов, размеренный уклад жизни устюжан порою кажется проявлением их слабости, неумением приспособиться к суровым реалиям жизни. В чём-то это так, а в чём-то смысл скрывается в глубине. Здесь есть и неунывающие умельцы, уже сейчас добившиеся многого (советы замечательного огородника Ивана Кирилловича Швидкого, даже в условиях Севера получающего неплохие урожаи, вы найдёте в этом журнале в выпуске «Дом Работницы»), и люди, понимающие, что духовность может строиться только на фундаменте знаний. Татьяна Акилова — внучка Василия Ермиловича Крылова продолжает учительскую династию своего деда, а внуку своему Никите читает легенды о подвигах Геракла. Провинция — наш охранный пояс. Здесь для себя и для всех нас сберегают вековые гены трудолюбия, смекалки и самых разнообразных талантов.
…Несколько каменных домов в центре, прекрасные соборы конца XVII века, чёткая, екатерининская планировка города. Много-много деревянных построек. Пёстрый птичий базар вещевой ярмарки с дешёвым ярким заграничным трикотажем, кроссовками и парфюмерией — как зримый символ современной цивилизации. Озабоченный какими-то своими проблемами красавец-петух, переходящий пыльную улицу неподалёку, — как живая связь времён, соединяющая прошлое и будущее.
Устюжна. Отечество моё.
Опубликовано в журнале «Работница»
КАК ПОЯВЛЯЛИСЬ ПЕСНИ
Родник живого слова