Эволюционная эпистемология
Дональд Т. Кэмпбелл
Источник: Кэмпбелл, Д.Т. Эволюционная эпистемология // в кн. Эволюционная эпистемология и логика социальных наук / сост. Д.Г. Лахути, В.Н. Садовского и В.К. Финна – М.: Эдиториал УРСС, 2000. — С. 92-162. (Campbell Donald T. Evolutionary Epistemology // The Philosophy of Karl Popper / Ed. by Schilpp P.A. The Library of Living Philosophers, vol. 14, book I. Open Court Publishihg Co., La Salle, Illinois, 1974, p.413-463. Опубликовано также в: Evolutionary Epistemology, Rationality, and the Sociology of Knowledge / Ed. by Radnitzky G. and Bartley III W. W. Open Court Publishing Co., La Salle, Illinois, ch. 2, 1987).
Примечание автора: Эта статья написана в то время, когда автор работал в Центре перспективных исследований в науках о повелении (1965-1966 гг.) и имея грант 1-FЗ-МН-30, 416-01. Редактура статьи произведена при поддержке Национального научного фонда (грант GS32073Х). Автор имел возможность воспользоваться советами Д. М. Армстронга, У. Росса Эшби, Г Дж. Барра, Грегори Бейтсона, Джона Бирмингема, Генри У. Бросина, Роберта У. Браунинга, Милича Чапека, Артура Чайлла, Майкла Каллена, Яна Дика, Майкла Т. Гиселина, Мольтке Грэма, Р. Дж. Херста. Дональда Д.Дженсена, Гарри Дж. Джерисона, Гэри Кеске, Томаса С. Куна, Джозефа ЛаЛумиа, Арнольда Левинсона. Марка Липси, Конрада Лоренца, Д. М. МакКея, Вольфа Мэйса, Эрла Р. МакКормака, Гровера Максвелла, Теодора Мичела, Чарльза Морриса, Томаса Натсуласа. Ф.С.К.Нортропа, Стивена К. Пеппера, Бертона Перри, Хью Г. Петри, Джона Р. Платта, Генрика Сколимовского, Германа Теннесена, Уильяма Тодда, Стивена Э.Тулмина, Ч.Ф. Уолрафа. Роберта И.Уотсона, Филипа П. Винера и Уильяма Уимсата.
Эволюционная эпистемология должна по меньшей мере учитывать статус человека как продукта биологической и социальной эволюции и быть совместимой с этим статусом. В предлагаемом очерке доказывается также, что эволюция — даже в ее биологических аспектах — есть процесс познания и что парадигма естественного отбора как модель прироста такого знания может быть распространена и на другие виды эпистемической (познавательной) деятельности, такие как обучение, мышление и наука. Господствующие философские традиции пренебрегали такой эпистемологией. Тем, что у нас есть сегодня эпистемология, основанная на естественном отборе, мы обязаны прежде всего работам Карла Поппера.
Значительную часть нижеследующего можно было бы назвать «дескриптивной эпистемологией», описывающей человека как познавателя, как по знающий субъект. Однако корректная дескриптивная эпистемология должна быть аналитически непротиворечивой. Можно сказать также, наоборот, что из всех возможных аналитически непротиворечивых эпистемологии нас интересуют только совместимые (или только совместимая) с тем описанием человека и мира, которое дает современная наука. Современная биология учит нас, что человек развился из некоего простого одноклеточного или вирусоподобного предка и из его еще более примитивных предшественников. В ходе этого развития намного возрастала адекватность приспособления сменяющих друг друга организмов к окружающей среде, накапливались шаблоны, моделирующие — с пользой для этих организмов то, что оказывалось устойчивым в этой среде, прирастала их память и врожденная мудрость. Еще более значительными и даже драматичными были великие достижения в области механизмов познания, зрительного восприятия, обучения, подражания, языка и науки. И ни на каком этапе эволюции этих организмов в них не вливались извне ни знания, ни механизмы познания, ни несомненные фундаментальные положения (certanities).
Быть может, аналитически непротиворечивая эпистемология могла бы быть основана на откровении Адаму истинных аксиом и дедуктивной логики, из которых, возможно в конъюнкции с наблюдениями, можно было бы вывести все истинное человеческое знание. Такая эпистемология была бы несовместима с эволюционной моделью. Не был бы совместим с ней и непосредственный (direct) реализм — эпистемология, предполагающая истинность зрительного восприятия, если бы только эта эпистемология не была совместима с эволюцией глаза от ряда более или менее адекватных предшествующих ступеней к светочувствительным гранулам пигмента. Несовместима с ней была бы и попытка основать достоверность на очевидно высокой эффективности обычного языка. С точки зрения эволюции это потребовало бы либо веры в такую же эффективность языка на всех стадиях его развития, эволюционно предшествовавших современному его состоянию, либо допущения прерывности его развития и специальных актов творения. Лучше признать приближенный и всего лишь прагматический характер языка на всех стадиях его развития, включая наивысшие. Аналитическая эпистемология, подобающая развитому статусу человека, должна быть адекватной этим эволюционным продвижениям, этим предшествующим стадиям так же, как и современному состоянию человека.
Когда-то мы «видели» окружающий мир как бы сквозь блуждания слепого одноклеточного, и с тех пор нам не было даровано никаких откровений. Зрение представляет собой оппортунистическое, приспособленческое (opportunistic), применяющееся к наличным возможностям использование совпадения, которого никакие дедуктивные операции со знаниями простейших одноклеточных о мире не могли бы позволить нам предвидеть. Речь идет о совпадении локомоторной проницаемости[1] с прозрачностью для узкой полосы электромагнитных волн. Для этой полосы такие вещества, как вода или воздух, и прозрачны, и — по случайному совпадению — проходимы (локомоторно проницаемы). Для других длин волн это совпадение отсутствует и не может сыграть свою роль подсказки. Эта случайная встреча и систематическое накопление преимуществ, связанных с этим совпадением, сделали зрение великолепной заменой слепому продвижению наощупъ. С этой точки зрения прозрачное стекло и туман равно парадоксальны — стекло, потому что оно прозрачно, но непроницаемо, туман по обратной причине. Стекло, конечно, отсутствовало в экологии эволюции. Туман был редок или вообще отсутствовал в водной среде рыб, где прошла большая часть эволюции.
(Современный человек исправляет парадоксальную непрозрачность тумана, используя другое совпадение — в полосе волн радара.) Система зрения вообще несовершенна, если учесть ее часто игнорируемые недостатки, такие как раздвоение предметов, на которых не сфокусирован взгляд (nonfixated), слепые пятна, оптические иллюзии, хроматическая аберрация, астигматизм, сосудистые тени и т.д.
Во всем этом оппортунистическом, приспособленческом использовании совпадения в области зрения нет никакой логической необходимости, никакого абсолютного основания для достоверности, а только самая что ни на есть двусмысленная (back-handed) косвенность (indirectness). С этой точки зрения результат Юма, показавшего, что даже лучшие из законов науки не обладают ни аналитической истинностью, ни какой-либо другой разновидностью абсолютной истинности, представляется вполне разумным и уместным. Здесь описание и анализ сходятся.
1. Модель селективной элиминации
В настоящее время принято считать, что шаги вперед, совершаемые в ходе эволюции, обеспечиваются естественным отбором, оперирующем на фонде самосохраняющихся (self-perpetuating) вариаций, образуемом генетикой популяции (breeding group) и дифференцированно поддерживающим некоторые из этих вариаций за счет других. Запас вариаций пополняется как за счет мутаций, порождающих новые полуустойчивые молекулярные структуры в генетическом материале, так и за счет новых сочетаний существующих генов. Рассматриваемые как улучшения или решения, никакие из этих вариаций не имеют априорной гарантированности (validity). Ни одна из них не имеет статуса истины, дарованной в откровении, или аналитического вывода. Любая степень обоснования, какой они могут обладать, вытекает из различных степеней выживания в ходе процесса, так сказать, прополки, или отбраковки.
Первым вкладом Поппера в эволюционную эпистемологию было признание процесса смены теорий в науке подобием этого процесса избирательной (селективной) элиминации. Это явно, хотя и мимоходом, выражено в его «Logik der Forschung» 1934 г. Вот два относящихся к этому пассажа:
«Мое предположение подразумевает, что эмпирический метод характеризуется прежде всего тем, что он подвергает фальсификации во всех возможных отношениях данную проверяемую систему. Цель этого метода — вовсе не спасение несостоятельных систем, а, наоборот, отбор той из них, которая наиболее приспособлена к выживанию по сравнению с другими. Это достигается тогда, когда рассматриваемые системы участвуют в жесточайшей борьбе за выживание» [1].
«Как и почему мы предпочитаем одну теорию другим? Это предпочтение, конечно, не связано ни с каким опытным оправданием высказываний, из которых состоит теория; не связано оно и с логической сводимостью теории к опыту. Мы выбираем ту теорию, которая наилучшим образом выдерживает конкуренцию с другими теориями, ту теорию, которая в ходе естественного отбора оказывается наиболее пригодной к выживанию. Иначе говоря, мы выбираем теорию, не только до сих пор выдерживавшую наиболее строгие проверки, но также и проверяемую наиболее жестким образом. Теория есть инструмент, проверка которого осуществляется в ходе его применения и о пригодности которого мы судим по результатам таких применений» [2|.
Более полное выражение этой эволюционной эпистемологии содержится в неопубликованной рукописи Поппера 1932 г. «Die beiden Grundprobleme der Erkenntnistheorie» (позднее названной «Das Problem: die Erkenntnistheorie der Naturgesetzlichkeit»)[2]. В последующих публикациях, особенно собранных в книге «Conjectures and Refutations» [3], эта тема разработана и представлена в более явной форме.
Эти дополнения добавляют к первоначальным, прототипическим иллюстрациям его базовой логики вывода (логики научного открытия, логики расширения знания) обучение человека и животных методом проб и ошибок. Они выявляют его готовность отождествить процесс познания со всей последовательностью эволюции:
«Мы не ждем пассивно повторений, которые внушают или навязывают нам регулярности, а сами активно пытаемся налагать регулярности на мир. Мы пытаемся обнаружить в вещах сходные черты и интерпретировать их на основе законов, изобретенных нами. Не дожидаясь, чтобы все посылки оказались в нашем распоряжении, мы сразу же формулируем заключения. Позднее они могут быть отброшены, если наблюдение покажет их ошибочность.
Это — теория проб и ошибок: предположений и опровержений. Она позволяет понять, почему наши попытки наложить на мир те или иные интерпретации логически предшествуют наблюдениям сходства. Поскольку такая процедура опирается на определенные логические основания, я считаю, что аналогично обстоит дело и в науке и что научные теории представляют собой не компактное изложение результатов наблюдений, а являются нашими изобретениями — смелыми предположениями, которые выдвигаются для проверок и которые могут быть устранены при столкновении с наблюдениями. При этом наблюдения редко бывают случайными и, как правило, предпринимаются с определенной целью проверить некоторую теорию, чтобы учить, если это окажется возможным, ее решающее опровержение» [4]. «Юм был прав, подчеркивая, что наши теории нельзя логически вывести из известных нам истин — ни из наблюдений, ни из чего-либо еще. Из этого он заключил, что наша вера в них является иррациональной. Если слово «вера» означает здесь нашу неспособность усомниться в наших законах и в постоянстве природных регулярностей, то Юм опять прав: этот вид догматической веры имеет скорее психологическую, чем рациональную основу. Если же, однако, термин «вера» («belief) охватывает наше критическое признание научных теорий — временное признание (tentative acceptance), соединенное со стремлением исправить теорию, если нам удастся найти проверку, которой она не сможет выдержать, — то Юм был не прав. В таком признании теорий нет ничего иррационального. Нет ничего иррационального даже в том, что для достижения практических целей мы опираемся на хорошо проверенные теории, так как более рационального способа действий у нас нет. Допустим, что мы обдуманно поставили перед собой задачу жить в нашем, неизвестном для нас мире, приспосабливаться к нему, насколько это для нас возможно, использовать те благоприятные возможности, которые мы можем найти в нем, и объяснить его, если это возможно (нам не требуется заранее предполагать, что это так) и насколько это возможно, с помощью законов и объяснительных теорий. Если мы выполняем эту задачу, то у нас нет более рациональной процедуры, чем метод проб и ошибок — предположений и опровержений: смелое выдвижение теорий, стремление сделать все возможное для того, чтобы показать ошибочность этих теорий, и принятие их на пробу, если наша критика оказывается безуспешной» [5].
«Метод проб и ошибок нельзя, конечно, просто отождествлять с научным или критическим подходом — с методом предположений и опровержений Метод проб и ошибок применяется не только Эйнштейном, но — более прямолинейно — даже амебой. Различие заключается не столько в пробах, сколько в критическом и конструктивном отношении к ошибкам, которые ученый намеренно и добросовестно стремится обнаружить для того, чтобы опровергнуть свои теории с помощью найденных аргументов, включая обращение к наиболее строгим экспериментальным проверкам, какие только ему позволяют осуществить его теории и его собственная изобретательность» [6]
Рассуждая в таком духе, Поппер, по сути, отвергает модель пассивной индукции даже по отношению к обучению животных, доказывая, что и здесь типичными являются широкие обобщения, основанные на единичных конкретных исходных наблюдениях, корректируемых последующими наблюдениями [7]. Заслуживает внимания, что лучшие современные математические теории обучения предполагают как раз такой процесс обучения с одной пробой (one-trial learning process), в противоположность старым теориям, подразумевавшим индуктивное накопление данных наблюдений при всевозможных сочетаниях стимулов [8].
Особенно заслуживает внимания, что Поппер, в отличие от большинства современных эпистемологов, принимает юмовскую критику индукции всерьез, как нечто большее, чем простое недоразумение, тавтологию или техническое различие в определениях. Логика изменчивости и селективной элиминации позволила ему принять вклад Юма в анализ этой проблемы (отвергая при этом вклад Юма в психологию обучения и вывода) и описать, в каком смысле все же возможно знание у животных и научное знание.
2. Локализация проблемы познания
Следует открыто заявить о том, что достижения Поппера связаны со смещением центра тяжести эпистемологической проблемы. Как и у Юма, статусу научного знания по-прежнему придается большое значение. Осознанному содержанию познания отдельного мыслящего индивида также уделяется серьезное внимание. Вместе с тем проблема теперь выходит за эти рамки Центральным становится требование создания такой эпистемологии, которая в состоянии справиться с расширением знания, выходом за пределы мудрости предшественников, с научным открытием. Хотя у этой общей проблемы есть и описательный, дескриптивный аспект, центральное место в требовании Поппера занимает логическая эпистемология, совместимая с ростом знания.
«Центральной проблемой эпистемологии всегда была и до сих пор остается проблема роста знания. Наилучший же способ изучения роста знания — это изучение роста научного знания»[3].
«Небольшого размышления достаточно для того, чтобы понять, что большинство вопросов, связанных с ростом нашего знания, с необходимостью выходят за рамки любого исследования, ограниченного рассмотрением обыденного знания как противоположного знанию научному. Наиболее важный способ роста обыденного знания заключается именно в превращении его в научное знание. И кроме того, ясно, что рост научного знания является самым важным и интересным примером роста знания.
При рассмотрении этого вопроса следует помнить, что почти все проблемы традиционной эпистемологии связаны с проблемой роста знания. Я склонен заявить даже нечто большее: от Платона до Декарта, Лейбница, Канта, Дюэма и Пуанкаре, от Бэкона, Гоббса и Локка до Юма, Милля и Рассела развитие теории познания вдохновлялось надеждой на то, что она поможет нам не только узнать нечто о знании, но и сделать определенный вклад в прогресс знания, то есть в прогресс научного знания» [9].
«Обратимся теперь к взглядам последней из названных групп эпистемологов. В эту группу входят те философы, которые не связывают себя заранее каким-либо особым философским методом и в своих эпистемологических исследованиях проводят анализ научных проблем, теорий и процедур и, что самое важное, научных дискуссий. Эта группа в качестве своих предшественников может перечислить почти всех великих философов Запада. (Она может вести свою родословную в том числе даже и от Беркли, несмотря на то, что он в своих самых глубоких замыслах был противником идеи рационального научного познания и боялся его прогресса.) Наиболее крупными представителями этого направления в течение двух последних веков были Кант, Хьюэлл, Милль, Пирс, Дюэм, Пуанкаре, Мейерсон, Рассел и, по крайней мере, на некоторых этапах своего творчества, Уайтхед. Большинство мыслителей, принадлежащих к этой группе, могли бы согласиться с тем, что научное знание является результатом роста обыденного знания. Однако каждый из них приходил к выводу, что научное знание изучать значительно легче, чем обыденное знание, поскольку научное знание есть обыденное знание, как бы записанное большими буквами (writ large). Основные проблемы, связанные с природой научного знания, являются расширениями проблем, относящихся к обыденному знанию. Так, в области научного знания юмовская проблема «разумной веры» («reasonable belief) заменяется проблемой разумных оснований (reasons) для принятия или отбрасывания научных теорий. И поскольку мы располагаем множеством подробных свидетельств о дискуссиях по поводу того, следует ли принять или, наоборот, нужно отбросить некоторую теорию, например теорию Ньютона, Максвелла или Эйнштейна, постольку мы можем взглянуть на эти дискуссии как бы через микроскоп, что и позволяет нам детально и объективно изучать некоторые из наиболее важных моментов проблемы «разумной веры».
При таком подходе к проблемам эпистемологии... легко избавиться от псевдопсихологического, или «субъективного», метода, присущего «новому методу идей», который все еще использовался Кантом. Данный подход предполагает анализ научных дискуссий и научных проблемных ситуаций. Таким образом, в рамках этого подхода появляется возможность понимания истории развития научной мысли» [10].
Перенеся основное внимание на рост знания, на приобретение знаний, уместно включить в процесс познания, наряду с восприятием, и процесс обучения. Это дает основание привлечь к рассмотрению процессы обучение у животных. Как бы примитивны они ни были, они тоже должны согласовываться с адекватной (adequate) логической эпистемологией. Логика познания не должна отметать обучение животных как невозможное [11]. В своей работе «Conjectures and Refutations» Поппер неоднократно отмечает это расширение границ эпистемологической проблемы, например:
«Хотя мое обсуждение будет ограничено анализом роста научного знания, я думаю, мои рассуждения без существенных изменений справедливы также для роста донаучного знания, то есть для того общего способа, с помощью которого люди и даже животные приобретают новое фактуальное знание о мире. Метод обучения с помощью проб и ошибок, то есть метод обучения на ошибках, кажется в основном одним и тем же, используется ли он низшими или высшими животными, шимпанзе или учеными. Меня интересует не столько теория научного познания, сколько теория познания вообще. Однако изучение роста научного знания является, я думаю, наиболее плодотворным способом изучения роста знания вообще, так как рост научного знания можно считать ростом обычного человеческого знания, выраженного в ясной и отчетливой форме (writ large)» [12].
Такая локализация эпистемологической проблемы резко отличается от традиционных взглядов, хотя и имеет с ними нечто общее. Оставлены попытки держать всякое знание под замком до тех пор, пока не будет логически установлена возможность знания, пока не будут установлены несомненные первопринципы или безошибочные данные органов чувств, из которых можно будет исходить. Вместо этого принимается совокупный (cumulative) результат логического анализа: перечисленные идеальные исходные условия логически недостижимы. Для нас невозможно знание без предварительных предположений (nonpresumptive) или какие-либо способы познания без предварительных предположений. Различие между наукой и вы думкой или между истиной и ошибкой должно состоять в чем-то другом. например, в проверках и в результатах проверок логических следствий наших предположений. Не делается никаких утверждений об опровержении последовательного (и потому невысказываемого) солипсизма. Принимается логическая неопровержимость такой возможности. Вместе с тем проблема познания — не в этом, а в претензиях на истину при описании чего-то большего, чем мир сиюминутных явлений. Эта основанная на предположениях описательность так же неотъемлема от «непосредственного» наблюдения, как и от формулировки законов. Интерес к первичным (primitive) основам знания не ограничен содержанием сознания или данными органов чувств самого философа.
При этом обходится более старая и в то же время более актуальная формулировка эпистемологической проблемы. Имеется в виду определение «знания» не просто как «истинного мнения», а как «истинного мнения», которое еще и «разумно оправдано» или «обоснованно». Хотя эта точка зрения широко используется в лингвистическом анализе, она неявно предполагает верность индуктивистской эпистемологии (с не более чем формальным расшаркиванием в сторону Юма в виде признания, что такая индукция может (Обеспечить лишь приблизительную истинность). Поппер не ограничивает истину только теми утверждениями, которые опираются на рациональную основу или обоснование, предшествующие их формулированию. Истина, скорее, заключается в результате последующих проверок.
«Мы не знаем — мы можем только догадываться. И наши догадки направляются ненаучной, метафизической (хотя биологически объяснимой) верой в существование законов и регулярностей, которые мы сможем обнаружить, открыть. Подобно Бэкону, мы можем описать нашу собственную современную науку («метод познания, который человек в настоящее время применяет к природе») как состоящую из «поспешных и незрелых предвосхищений» и из «предрассудков».
Однако эти удивительно образные и смелые предположения, или «предвосхищения», тщательно и последовательно контролируются систематическими проверками. Будучи выдвинутым, ни одно из таких «предвосхищений» «Не защищается догматически. Наш метод исследования состоит не в том, чтобы защищать их, доказывая нашу правоту; напротив, мы пытаемся их опровергнуть. Используя все доступные нам логические, математические и технические средства, мы стремимся доказать ложность наших предвосхищений с тем, чтобы вместо них выдвинуть новые неоправданные и неоправдываемые предвосхищения, новые «поспешные и незрелые предрассудки», как иронически называл их Бэкон» [13).
3. Вложенная (nested) иерархия процессов отбора и сохранения
Процессы человеческого познания, рассматриваемые в контексте эволюционной последовательности, обнаруживают множество разнообразных механизмов на разных уровнях замещающего (substitute) действия, образующих иерархию, на каждом уровне которой в той или иной форме имеет Место процесс избирательного сохранения (selective retention). Хотя Поппер на протяжении своей деятельности больше занимался логикой познания, чем Дескриптивной эпистемологией, в работе «Of Clouds and Clocks» («Об облаках и часах») он развил свой взгляд на эволюцию именно в этом направлении. Эту его статью следовало бы прочесть как эпистемологам, так и тем, кого интересуют проблемы цели и телеологии. Несколько кратких цитат из этой работы послужат введением в данный раздел:
«Мою теорию можно представить как попытку применить к эволюции в целом то, что мы выяснили, рассматривая эволюцию от языка животных к человеческому языку. И она представляет собой определенный взгляд на эволюцию как на развивающуюся иерархическую систему гибких механизмов управления (controls) и определенный взгляд на организм как на нечто, содержащее эту (а в случае человека — эволюционирующую экзосоматически) развивающуюся иерархическую систему таких гибких механизмов управления. При этом я опираюсь на неодарвинистскую теорию эволюции, но в новой формулировке, в которой «мутации» интерпретируются как метод более или менее случайных проб и ошибок, а «естественный отбор» — как один из способов управления ими с помощью устранения ошибок» [14].
Поппер также указывает на то, что мы здесь будем называть замещающими селекторами (vicarious selectors):
«Устранение ошибок может осуществляться либо в виде полного устранения неудачных форм (уничтожение неудачных форм в результате естественно го отбора), либо в виде (предварительной) эволюции механизмов управления, осуществляющих модификацию или подавление неудачных органов, форм поведения или гипотез» [15].
«Наша схема учитывает возможность развития регуляторов по устранению ошибок (органов предупреждения, таких, как глаза, механизмов с обратной связью), то есть регуляторов, позволяющих устранять ошибки без вымирания организмов; и это делает возможным, чтобы в конце концов вместо нас отмирали наши гипотезы» [16].
Существенно также, что Поппер подчеркивает необходимость множества проверок на каждом уровне устранения ошибок, необходимость обильного генерирования «ошибок».
В более общем плане в своей работе «Of Clouds and Clocks» Поппер высказался в пользу точки зрения, возникающей в биологии и в теории управления, согласно которой парадигма естественного отбора рассматривается как универсальное нетелеологическое объяснение телеологических результатов — процессов, подчиненных достижению определенной цели, «приспособленности» [17]. Так, формирование кристаллов рассматривается как результат хаотических изменений соседства молекул, причем некоторые соседства оказывается намного труднее нарушить, чем другие. При температурах, достаточно высоких для того, чтобы вызвать глобальные изменения, но недостаточно высоких, чтобы нарушить немногие устойчивые сочетания соседних молекул, количество устойчивых сочетаний будет постоянно расти, хотя они и возникают случайным образом. При образовании кристаллов материал сам формирует свой шаблон. При генетическом контроле роста организма ДНК образует первоначальный шаблон путем накопления случайных сочетаний молекул РНК, которые, в свою очередь, образуют шаблон отбора путем избирательного накопления некоторых из хаотических сочетаний белков. Конечно, эти молекулы удовлетворяют многим критериям отбора: в конечном множестве полуустойчивых сочетаний белкового материала они составляют подмножество, соответствующее шаблону. Шаблон направляет этот процесс путем отбора подходящих вариантов из множества по боль шей части неустойчивых, ни на что не пригодных возможных вариантов, возникающих под влиянием теплового шума, действующего на вещества в растворе. Если применить эту модель к еще более низким уровням организации, простые вещества и элементарные частицы предстают просто как узлы устойчивости, в которые при определенных температурах временно соединяются некоторые отобранные представители еще более элементарных частиц.
Если обратиться к более высоким уровням организации, можно применить эту модель к таким эффектным телеологическим процессам, как эмбриональное развитие и заживление ран. Внутри каждой клетки одновременно наличествуют генетические шаблоны всех типов белков организма, как бы соревнующиеся между собой за имеющееся сырье. Какой из них получит наибольшее распространение, зависит от окружающей среды. При трансплантации зародышевого материала изменяется окружающая среда и, следовательно, система отбора. Ранения и ампутации производят аналогичные изменения в процессе «естественного отбора» возможных белков. С. Шпигельман [18] особо отмечал аналогию этого процесса с дарвинизмом и преимущества последнего по сравнению с виталистическими телеологическими псевдообъяснениями: по его мнению, эта аналогия в какой-то мере приложима даже к понятиям силовых полей и градиентов возбуждения.
Явление регенерации может послужить иллюстрацией вложенной иерархической природы биологических систем отбора. Отрезанная лапка саламандры снова вырастает до длины, оптимальной для передвижения и выживания. Вместе с тем экологическая система отбора не воздействует непосредственно на рост лапки. Нет, длина лапки выбирается в соответствии с требованиями внутренней системы управления, встроенной в систему развития, которая является замещающим представителем экологической системы отбора. Эта система управления сама возникла в результате отбора — путем проб и ошибок — среди целых мутирующих организмов [19]. Если экология недавно претерпела изменения, замещающий критерий отбора, соответственно, окажется ошибочным. Эта более широкая, объемлющая система отбора - взаимодействие между организмом и окружающей средой. В нее иерархически вложена система отбора, непосредственно воздействующая на длину лапки; «установки» или критерии этой вложенной системы сами подвержены изменениям под воздействием естественного отбора. То, что на одном уровне является критерием отбора, представляет собой всего лишь «пробу» критерия на следующем, более высоком, более фундаментальном, более всеобъемлющем уровне, обращение к которому происходит реже.
В других своих работах [20] автор настоящей статьи пропагандировал систематическую экстраполяцию этой парадигмы иерархически вложенного селективного сохранения на все процессы познания, причем, хотя такая экстраполяция в своей основе совместима с представлениями Поппера, воз можно, последний счел бы, что она выходит за рамки разумного по своей радикальности, своему догматизму и претензиям на общность. По тем же причинам она может вызвать неприятие у читателей. (Расхождение во мнениях по этому вопросу не исключает признания положений, высказываемых далее):
Процесс слепой изменчивости и избирательного сохранения лежит в основе всех индуктивных достижений [21], всякого реального прироста знания, всякого возрастания приспособленности системы к окружающем среде.
В таком процессе имеются три основные составные части: (а) механизмы изменчивости; (b) согласованные (consistent) процессы отбора, (с) механизмы сохранения и/или распространения отобранных вариаций Заметьте, что механизмам сохранения и порождения в целом присуще противоречие и между ними необходим компромисс.
Многие процессы, позволяющие сократить или «срезать» более полный процесс слепой изменчивости и избирательного сохранения, сами являются результатом индукции, поскольку заключают в себе мудрость знаний об окружающей среде, накопленную ранее путем слепой изменчивости и избирательного сохранения.
Кроме того, такие «срезающие путь» процессы в своем собственном действии содержат на каком-то уровне процесс слепой изменчивости и избирательного сохранения, замещающий прямое локомоторное исследование или отсев по принципу «жизнь или смерть», характерному для органической эволюции.
Мы используем здесь слово «слепая» вместо более обычного «случайная» по ряду причин. Похоже, что У. Росс Эшби [22] наложил излишние ограничения на механизм своего гомеостата, стремясь как можно полнее отразить все современные оттенки понятия случайности. Здесь не нужна равновероятность и ее явно нет в мутациях, создающих основу для органической эволюции. Хотя статистическая независимость между некоторой вариацией и последующей часто бывает желательна, без нее тоже можно обойтись: в частности, в тех обобщениях, которые будут здесь изложены некоторые процессы, включающие сплошной просмотр вариантов, рассматриваются как слепые постольку, поскольку вариации здесь производятся без предварительного знания о том, окажется ли одна из них достойной отбора и какая именно. Один из важных аспектов слепоты состоит в том, что возникающие вариации не должны зависеть от условий окружающей среды сопутствующих их возникновению. Другой важный аспект состоит в том, что отдельные пробы не должны коррелировать с решением — в том смысле, что одна конкретная удачная проба появляется в серии проб не с большей вероятностью, чем другая или чем конкретная неудачная проба. Третий важный аспект слепоты состоит в отказе от представления о том, что вариация, происходящая после неудачной пробы, представляет собой «корректировку» предыдущей пробы или как-то использует направленность ошибки предыдущей пробы. (Если же механизм кажется функционирующим именно так то должен существовать замещающий процесс, выполняющий слепой поиск на каком-то другом уровне, должны существовать петли обратной связи, отбирающие «частично» адекватные вариации, дающие информацию в духе «тепло, еще теплее», и т.д.) [23].
Хотя большинство описаний открытий и творческих процессов признают необходимость вариаций, догматическая настойчивость автора по поводу слепоты таких вариаций кажется многим неприемлемой. Как будет видно в дальнейшем, особенно при обсуждении зрения и мышления, здесь нет реального дескриптивного расхождения между автором и его оппонентами, то есть нет расхождения в описаниях. Автор настоящей работы согласен с тем, что видимые реакции животного, решающего проблему в лабиринте, далеко не случайны и на это есть несколько причин: 1. Уже накопленная мудрость общего свойства (already achieved wisdom of a general sort), ограничивающая спектр пробных попыток (результат наследственности и обучения). 2. Ограничения спектра проб в связи с плохой приспособленностью. (Такие отклонения возникают как результат структурных ограничений, а также прошлых привычек и инстинктов, непригодных в условиях новой среды.) Однако эти две первые причины обуславливают как верные, так и неверные ответы (т. е. как удачные, так и неудачные пробы) и не объясняют, почему верные ответы верны. 3. Замещающий отбор (vicarious selection), отвечающий непосредственно поставленной задаче, осуществляемый с помощью зрения. (По этому вопросу см. следующий раздел.) Если при анализе творческой мысли, вслед за А. Пуанкаре, допустить бессознательные процессы вариаций и от бора, поле для возможных дескриптивных расхождений еще более сужается. Впрочем, это допущение не лишено эмпирического смысла, поскольку тем самым устанавливаются существенные ограничения и требования для всякого компьютера, решающего проблемы (этот вопрос будет обсуждаться далее в разделах о мышлении). Но здесь есть и аналитический аспект. Выходя за границы уже известного, можно двигаться только вслепую. Если бы можно было двигаться разумно, то это указывало бы на наличие некоей уже накопленной мудрости общего характера[4].
Расширив эти соображения и применив их к ситуациям биологической и социальной эволюции, можно различить десять более или менее четко разграниченных уровней рассмотрения таких ситуаций, о чем пойдет речь в следующих разделах.
1. Немнемоническое решение проблем. На уровне исследованных Г. Дженнингсом [24] одноклеточных[5] Paramecium (парамеция, или туфелька) и Stentor (трубач) и гомеостата У. Росса Эшби [25] существует слепое варьирование передвижения до попадания в богатые пищей или безопасные условия. Затем происходит сохранение таких решений проблемы в виде прекращения передвижения как прекращения вариаций. Однако здесь отсутствует память, отсутствует повторное использование прежних решений. Эшби не случайно взял в качестве модели парамецию Дженнингса и описал естественный отбор на данном уровне следующим образом:
«Кроме того, в этой работе в некотором смысле развита теория «естественного отбора» моделей поведения. Как для выживания вида из тривиального факта, что мертвые не размножаются, вытекает существование фундаментальной тенденции к замещению неудачных особей более успешными, точно так же для нервной системы из тривиального факта, что неустойчивое имеет тенденцию к самоуничтожению, вытекает существование фундаментальной тенденции к замещению нестабильного стабильным. Как генетическая модель при столкновении с окружающей средой имеет тенденцию к все лучшей адаптации наследственных форм и функций, так система ступенчатых и частичных функций имеет тенденцию к все лучшей адаптации приобретенного поведения» [26][6].
В мире, где встречаются только благоприятные или нейтральные условия, адаптирующийся организм мог бы функционировать на этом уровне без внешних органов восприятия. Где бы он ни находился, он пытается переваривать непосредственно окружающую его среду. Когда возникает голод, он начинает передвигаться вслепую, в каждом новом месте предпринимая попытки пищеварения. Но и на этом уровне необходим внутренний орган восприятия, следящий за уровнем насыщения и замещающий гибель всего организма. В реальном случае парамеции Дженнингса присутствуют хеморецепторы вредных условий, замещающие представители летального характера окружающей среды, действующие на несмертельных образцах или признаках этой среды. Именно эти хеморецепторы и подобные органы на деле обеспечивают непосредственный отбор реакций. Ситуация типа «жизнь или смерть» осуществляет отбор реакций опосредованно, через отбор селекторов.
Тем не менее, на этом уровне знания реакции можно считать скорее прямыми, а не замещающими. А что касается исходных предположений о природе мира (онтологии, направляющей эпистемологию), возможно, предполагается только несколько большая пространственная неравномерность по сравнению с временной неравномерностью распределения веществ окружающей среды: ожидается, что, передвигаясь, можно добиться перемен быстрее, чем сидя на месте. На этом уровне данная разновидность организмов уже обнаружила, что окружающая среда неравномерна, состоит из проходимых и непроходимых областей и что непроходимость является в какой-то мере постоянной характеристикой. Животное «знает», что существуют разрешимые проблемы. Механизмы познания уже заранее (biasedly) сфокусированы на небольшом познаваемом кусочке мира — к этому неизбежно приводит естественный отбор.
2. Устройства, замещающие передвижение. Исследование пространства при помощи передвижения в режиме проб и ошибок замещается дистанционными рецепторами, примером которых может служить корабельный радар. Корабль, управляемый автоматически, мог бы исследовать окружающие побережья, гавани и другие корабли, реально передвигаясь и сталкиваясь с ними в режиме проб и ошибок. Вместо этого он посылает замещающее движение в виде радарного луча. Луч избирательно отражается от близлежащих объектов, причем отражательная непроницаемость на данной длине волны является замещающим представителем непроходимости данных объектом для движения корабля. Это замещающее представление является случайным открытием, и оно на самом деле всего лишь приблизительно. Полученные знания подтверждаются в дальнейшем движением всего корабля в целом. Этот процесс устраняет из собственного движения корабля элемент проб и ошибок, переводя его в излучаемый вслепую радарный луч. (Радарный луч не излучают наугад случайным образом, но он мог бы так излучаться и по-прежнему работал бы. На самом деле радарный луч выполняет исследование вслепую, пусть даже путем систематического обзора.) У животных есть несколько органов эхолокации, аналогичных радару и сонару. Р. Памфри описал орган боковой линии у рыб как приемник отражения волн колебаний давления, возникающих из-за плавательных движений самой рыбы. Волновой фронт, распространяющийся по всем направлениям, избирательно отражается от окружающих предметов, причем колебания давления замещают локомоторное исследование. Подобную эпистемологию[7] имеют органы эхолокации дельфинов, летучих мышей и пещерных птиц [27].
Зрение труднее согласовать с моделью слепых вариаций и избирательного сохранения [28]. Вместе с тем представляется важным дать ощутимо почувствовать проблематичность зрения, чтобы скорректировать реализм здравого смысла или непосредственный реализм многих современных философов, который заставляет их некритически полагать, будто процесс зрения является прямым и безошибочным. Яркость образов и непосредственность (на феноменальном уровне) зрения должны быть скорректированы во всякой полной эпистемологии, которая должна также объяснить, как такой непрямой, использующий совпадения механизм вообще может работать. Если бы зрительные образы были так же туманны и несвязны, как световые сигналы на экране радара, то многие эпистемологические проблемы вообще бы не возникли. С точки зрения эволюционной эпистемологии зрение столь же опосредовано, как и радар.
Рассмотрим искусственный глаз, состоящий из одного фотоэлемента, какими одно время снабжали слепых. Этот фотоэлемент передает в наушники звуковой сигнал, высота которого изменяется в зависимости от яркости воспринимаемого света. При слепом поиске с помощью такого фотоэлемента можно определить местонахождение некоторых предметов и некоторых линий, нарисованных на плоской поверхности, причем линии контуров пере даются изменением тона звукового сигнала. Можно представить себе расширенную модель такого устройства слепого поиска, состоящую из нескольких фотоэлементов, каждый из которых работает в определенном направлении, а линии контуров определяются посредством сравнения излучаемых тонов или, может быть, энергий, осуществляемого в некотором центре при сплошном просмотре исходящих сигналов. Конечно, контуры будут определяться с двойной томностью, если все устройство будет слегка колебаться, чтобы контуры выделялись не только при сравнении соседних рецепторов в определенный момент времени, но и при сравнении данных одного и того же 
рецептора в разные моменты времени. (Глаз имеет как раз такой физиологический нистагм[8], жизненно необходимый для его действия.) Аналогично, можно было бы построить радар с несколькими излучателями и приемниками фиксированного направления. Он вел бы поиск так же слепо, так же беспристрастно, как и радар с одним лучом и со сплошным просмотром. В таких составных воспринимающих устройствах, составленных из более простых, возможности для возникновения возбуждения становятся доступными вслепую, а активизируются избирательно.
Слепой локомоторный поиск — самый первичный, самый прямой способ исследования. Тросточка слепого — это замещающий процесс поиска. Движения тросточки обходятся не так дорого, замещая слепые пробы и напрасные движения всего тела, избавляя общее движение от необходимости затрачивать усилия на поиск, отчего движение кажется гладким, целенаправленным, продуманным [29]. Устройство из одного фотоэлемента кажется таким же слепым, хотя в нем используется более неожиданный заменитель, требующий еще меньших затрат усилий и времени. Устройство из многих фотоэлементов, то есть глаз, использует множество фотоэлементов вместо многократных фокусировок одного фотоэлемента, в результате чего, однако, получается столь же слепой и беспристрастный процесс поиска, столь же зависимый от эпистемологии типа «выбор из множества вариантов». Возможность замещения движения тела движением тросточки, эквивалентность непроницаемости для тросточки и непроницаемости для тела — это случайное (contingent) открытие, хотя кажется, что оно более «обусловлено» или что оно связано с менее сложной моделью физического мира, требующей меньше предварительных предположений, чем в случае замещения движения тела при помощи световых волн или радара.
Это, конечно, очень схематичная модель зрения, она подчеркивает его родство со слепым поиском на ощупь и его большую опосредованность по сравнению со слепым поиском наощупь, невзирая на его непосредственность на феноменальном уровне. Эта схема не учитывает достигнутую зрительной системой способность предположительно овеществлять (reifying) устойчивые дискретные объекты, устойчивые с различных точек зрения; она пренебрегает фундаментальным эпистемологическим достижением, состоящим в «идентификации» новых и частично отличающихся наборов чувственных данных как «таких же», что дает возможность правильного применения привычек, или инстинктов, или знаний даже при отсутствии логически обусловленной идентичности новых наборов данных с уже испытанными [30].
3. Привычки и 4. Инстинкты. Привычки, инстинкты и визуальная диагностика объектов так взаимосвязаны и взаимозависимы, что их нелегко отделить друг от друга. Для того, чтобы это сделать, потребовалось бы гораздо более подробное исследование эволюции процессов познания и при таком исследовании, несомненно, было бы описано гораздо больше этапов, чем в этом очерке. В таком исследовании с большой пользой могли бы быть описаны «исходные предположения» («presumptions») о природе мира, или «знания» о природе мира, лежащие в основе каждого этапа процесса познания. Безусловно, на более высоких уровнях развития эти исходные предположения должны обладать большей широтой.
Визуальная диагностика объектов, поддающихся повторной идентификации, лежит в основе большинства инстинктивных моделей реакции у насекомых и позвоночных как с точки зрения развития адаптивных моделей поведения, так и устранения компонента «проб и ошибок» из элементов очевидных, явных (overt) реакций. Упрощенно можно представить себе, что развитие инстинкта связано с пробами и ошибками мутаций животных в целом, в то время как обучение в режиме проб и ошибок связано с намного менее дорогостоящими затратами на неоправданные реакции в пределах жизни одного животного [31]. В большинстве случаев развитие привычек и инстинктов определяет одна и та же окружающая среда, процессы ее воздействия аналогичны и эпистемологический статус знания, врожденного или приобретенного при обучении, один и тот же. Отсюда — с позиций более все объемлющего (encompassing) эмпиризма — вытекает неуместность яростного сопротивления эмпириков идее врожденного знания. Можно заметить, что всякая всеохватывающая (comprehensive) теория обучения, включая теории о гештальт-вдохновении, содержит элемент проб и ошибок, будь то пробы и ошибки «гипотез» или «смещений проблем (recenterings)» [32].
Может быть, эти общие выводы и приемлемы, но эволюционная раз дельность двух рассматриваемых процессов — привычек и инстинктов не так ясна, как эти выводы предполагают, и инстинкт совсем не обязательно считать более примитивным, чем привычки. Для сложных адаптационных инстинктов характерны многократные движения, и они неизбежно должны быть связаны с множеством мутаций, число которых как минимум не уступает числу различимых участков движения. Далее, характерно, что фрагментарные отрезки движения, или результаты единичных элементарных мутаций, не дают никакого адаптивного эффекта отдельно от остальных частей общей эволюционной последовательности. Вероятность одновременного появления адаптивных форм многочисленных мутаций, участвующих в процессе, бес конечно мала, так что модель слепых мутаций и избирательного сохранения кажется неадекватной. Этот довод успешно использовали как последователи Ламарка, так и сторонники эволюции, направляемой разумом, или сторонники творения. Болдуин, Морган, Осборн и Поултон [33], считая механизм естественного отбора адекватным и единственным, предположили, что в таких случаях инстинктам предшествовали приобретенные путем обучения модели адаптации, многократно повторяющиеся в сходных формах в пределах вида по ходу обучения методом проб и ошибок. Поскольку обучение, таким образом, прокладывает дорогу модели адаптации, то любые мутации, ускоряющие обучение, повышающие вероятность его осуществления или создающие у животного предрасположение к определенным элементарным реакциям, оказываются полезными для адаптации и будут отобраны, вне зависимости от того, на какие именно элементы они влияют и в каком порядке. Так, привычка обеспечивает шаблон отбора, вокруг которого могут группироваться 
элементы инстинкта. (Другими словами, приобретенные при обучении привычки создают новую экологическую нишу, которая затем отбирает элементы инстинкта.) Для таких инстинктов характерно, что они включают элементы, приобретаемые путем обучения, такие как определение местонахождения гнезд и строительных материалов и т. д.
Этот процесс можно представить как эволюцию все более конкретизированных критериев отбора, которые на каждом уровне отбирают или прекращают визуальный поиск и обучение в режиме проб и ошибок. В том процессе, который мы называем обучением, это — очень общие побуждающие состояния (very general drive states) и подкрепляющие условия (reinforcing conditions). Служа этим общим факторам подкрепления, конкретные объекты и ситуации становятся целями и подцелями, приобретенными путем обучения, — селекторами более специфических реакций. (Конечно, и в случае побуждения и подкрепления избирательная релевантность окружающей среды представлена косвенно, как, например, в виде привлекательности сладкой пищи, замещающая роль которой доказывается тем, как охотно животные соглашаются обучаться ради награды в виде совершенно непитательного сахарина.) В эволюции от привычки к инстинкту однажды приобретенные при обучении цели и подцели становятся врожденными на уровне все более конкретизированных фрагментарных реакций. Для такого эволюционного процесса требуются очень стабильные условия окружающей среды в течение долгого периода эволюции.
К. Поппер в своей лекции 1961 г. памяти Герберта Спенсера [33 а], проводит творческий анализ эволюции целенаправленного поведения, в чем-то параллельный болдуиновскому, но более явственный в отношении иерархического отбора селекторов. Используя модель сервомеханизма самолета, управляемого автопилотом, он предполагает, что мутации «структуры целей» предваряют и впоследствии отбирают мутации «структуры навыков».
5. Мышление с визуальной поддержкой. Доминирующая форма решения проблем у животных, основанная на инсайте (insightful problem solving), описанная например, В. Кёлером [34|, должна опираться на визуально присутствующую среду. Когда окружающая среда получает замещающее представление через визуальный поиск, пробы и ошибки потенциального движения могут замещаться при помощи мысли. Затем движения, «успешные» на этом замещающем уровне с его замещающими критериями отбора, воплощаются в физическом движении, представая при этом «разумными», «целенаправленными», «прозорливыми» (insightful), хотя иногда и требуют дальнейших поправок при непосредственном контакте с окружающей средой.
6. Мышление с мнемонической поддержкой. На этом уровне среда, в которой проводится поиск, замещается не визуальным образом, а воспоминанием, или «знанием», при этом отбор выполняемых вслепую замещающих мысленных проб происходит по замещающему критерию, подставляемом на место внешней ситуации. В результате остается «разумный», «творческий» и «предвидящий» продукт мысли, восхищаясь которым, очень не хочется подгонять его под модель слепых вариаций и избирательного сохранения. Однако именно при описании этого процесса творческого открытия особенно настойчиво возникает тема проб и ошибок, тема слепых перестановок. Когда в 1895 г. Э. Мах был приглашен вернуться в Венский университет, чтобы вступить в только что основанную должность профессора по специальности «История и теория индуктивных наук», для своего первого торжественного выступления он выбрал именно эту тему:
«На открытие новых, не известных до сих пор областей фактов могут натолкнуть лишь случайные обстоятельства...» [35].
«Здесь [в ситуациях, отличных от ранее рассмотренных] будет иметь место психический случай, мысленный опыт в противоположность физическому. Открытие будет сделано тогда «дедуктивным путем» вместо экспериментального» [36].
«...Просматривая по нескольку раз одну и ту же область исследования, мы можем скорее натолкнуться на благоприятное случайное обстоятельство. При этом все, отвечающее известному настроению и соответствующее известной руководящей идее, становится живее, а все несоответствующее им отодвигается на второй план, не замечается нами. Тогда между образами, которые в изобилии создает предоставленная сама себе фантазия, может неожиданно оказаться и тот, который вполне соответствует нашей руководящей идее, нашему настроению. Получается такое впечатление, будто то, что в действительности является результатом постепенного, продолжительного подбора, представляет собой продукт творческого акта. Вот что нужно разуметь, когда Ньютон, Моцарт, Вагнер говорят, что на них нахлынули мысли, мелодии и т.д., и что они только удержали из них то, что им казалось правильным» [37].
В знаменитом эссе А. Пуанкаре о математическом творчестве пространно излагается та же точка зрения, утверждающая, что математическая красота является критерием отбора для слепого перестановочного процесса, обычно бессознательного:
«..Однажды вечером я выпил, вопреки своему обыкновению, чашку черного кофе; я не мог заснуть; идеи возникали во множестве; мне казалось, что я чувствую, как они сталкиваются между собой, пока, наконец, две из них, как бы сцепившись друг с другом, не образовали устойчивого соединения» [38].
«...Но что же тогда оказывается? Среди тех крайне многочисленных комбинаций, которые слепо создает мое подсознательное «я», почти все оказываются лишенными интереса и пользы, но именно поэтому они не оказывают никакого воздействия на эстетическое чувство, и сознание никогда о них не узнает; лишь некоторые среди них оказываются гармоничными, а следовательно, полезными и прекрасными в то же время...» [39].
«...Но, быть может, объяснения следует искать в том периоде сознательной работы, который всегда предшествует плодотворной бессознательной работе? Позвольте мне прибегнуть к грубому сравнению. Представим себе будущие элементы наших комбинаций чем-то вроде крючкообразных атомов Эпикура. Во время полного бездействия ума эти атомы неподвижны, как если бы они были повешены на стену; таким образом, этот полный покой ума может продолжаться неопределенно долго, и за все это время атомы не сблизятся ни разу и, следовательно, не осуществится ни одна комбинация.
В противоположность этому, в течение периода кажущегося покоя и бес сознательной работы некоторые из атомов отделяются от стены и приходят в движение. Они бороздят по всем направлениям то пространство, в котором они заключены, подобно рою мошек или, если вы предпочитаете более ученое сравнение, подобно молекулам газа в кинетической теории газов. Тогда их взаимные столкновения могут привести к образованию новых комбинаций» [40].
«...В подсознательном же «я» господствует, в противоположность этому, то, что я назвал бы свободой, если бы только можно было дать это имя простому отсутствию дисциплины и беспорядку, обязанному своим происхождением случаю. Только этот самый беспорядок делает возможным возникновение неожиданных сближений» [41].
Александр Бейн предлагал модель изобретений и мышления как процесса проб и ошибок еще в 1855 г. [42]. Уильям Стэнли Джевонс в 1874 г. [43] защищал подобную модель в контексте отказа от принципа индукции Бэкона на основаниях, сходных с попперовскими:
«По моему мнению во всех случаях индуктивного умозаключения мы должны придумывать гипотезы, пока не нападем на какую-нибудь гипотезу, которая дает дедуктивные результаты, согласные с опытом» [44].
«Было бы, однако, ошибочно предполагать, что великий открыватель сразу же схватывает истину или имеет какой-нибудь безошибочный метод угадывать ее. По всей вероятности число ошибок великих умов превосходит число ошибок умов менее сильных. Плодовитость воображения и чутье истины составляют первые условия, необходимые для открытия; но ошибочные догадки, подсказываемые этим путем, встречаются несравненно чаще, чем догадки, оказывающиеся основательными. Самые слабые аналогии, самые химерические понятия и самые, по-видимому, нелепые теории бродят в переполненной голове, и из всего этого мы узнаем впоследствии не больше как только об одной сотой части. В действительности нет ничего нелепого, кроме того, что оказывается противоречащим логике и опыту. Самые верные теории заключают в себе немыслимые предположения, и действительно нельзя положить границ свободе составления гипотез» [45].
П.Сурио в своей очень современной и почти совершенно незамеченной работе «Theorie de I'lnvention» («Теория изобретений») 1881 г. успешно критикует дедукцию, индукцию и «la methode» как модели прогресса мышления и познания. Он постоянно возвращается к теме «le principe de l'invention est le hasard» («принципом изобретения является случайность»):
«Ставится проблема, решение которой нам нужно изобрести. Мы знаем, каким условиям должна удовлетворять искомая идея; но мы не знаем, какой ряд идей приведет нас к ней. Другими словами, мы знаем, чем должен закончиться наш мысленный ряд, но не знаем, с чего он должен начаться. В этом случае, очевидно, не может быть другого начала, кроме случайного. Наш разум пробует первый же открывшийся ему путь, замечает, что этот путь — ложный, возвращается назад и принимается за другое направление. Быть может, он сразу наткнется на искомую идею, быть может, достигнет ее очень не скоро: узнать это заранее совершенно невозможно. В этих условиях приходится полагаться на случай» [46].
«При помощи своего рода искусственного отбора мы можем дополнительно существенно улучшать свое мышление, так что оно будет становиться все более логичным. Из всех идей, представляющихся нашему разуму, мы отмечаем только те, которые могут иметь какую-то ценность и которые можно использовать в наших рассуждениях. На каждую идею разумного и толкового свойства, представляющуюся нам, какое скопище пустячных, причудливых и абсурдных идей проносятся у нас в мозгу. Те, кто, задумываясь об удиви тельных достижениях познания, не могут вообразить себе, что человеческий разум достиг этого, двигаясь просто-напросто наощупь, упускают из виду, какое огромное множество ученых работают одновременно над одной и той : же проблемой и как много времени они затрачивают даже на самое маленькое открытие. Даже гениям нужно терпение. Лишь через многие часы и годы раз мышлений искомая идея является изобретателю. Прежде чем добиться успеха, он много раз собьется с пути; и если он думает, что успех дался ему без труда, то только потому, что радость победы заставила его забыть все тяготы, все неудачные попытки, все терзания, которыми он заплатил за свой успех» [47]. «...Если его память достаточно сильна, чтобы удержать всю массу накопленных подробностей, он мысленно перебирает их с такой быстротой, что кажется, будто они являются одновременно; он группирует их наугад все возможными способами; так потревоженные и пришедшие в движение идеи в его уме образуют множество неустойчивых соединений, которые уничтожают сами себя и в конце концов приходят к самому простому и прочному сочетанию» [48].
Обратите внимание на сходство образного ряда последнего абзаца с теми, которые можно найти у Эшби (процитировано ранее в разделе о первом уровне) и у Пуанкаре, Маха и Джевонса.
Употребляя выражение «искусственный отбор», Сурио, по-видимому, имеет в виду аналогию с дарвиновской теорией естественного отбора, но мы не можем быть в этом уверены. В книге Сурио совершенно отсутствуют цитаты и даже упоминания о работах каких-либо других авторов. А вот Уильям Джемс совершенно отчетливо проводит эту аналогию в статье, опубликованной в 1880 г. [49|. Споря со спенсеровской моделью абсолютно пассивного ума, он говорит:
«И я легко могу показать, что повсюду в самых высших, самых характерных для человека отделах разума, закон Спенсера нарушается на каждом шагу; и что, по сути дела, развивающиеся новые понятия, эмоции и активные тенденции изначально создаются в виде случайных образов, фантазий, случайных вспышек спонтанных вариаций по ходу функционирования в высшей степени нестабильного человеческого мозга, а окружающая среда их просто подтверждает или опровергает, сохраняет или уничтожает — короче, отбирает, точно так же, как она отбирает морфологические и социальные вариации, возникшие в результате молекулярных случайностей аналогичного рода [50].
... Понятие [научного] закона есть спонтанная вариация в самом строгом смысле слова. Она озаряет именно этот и никакой другой мозг, потому что нестабильность этого мозга такова, что его равновесие нарушается именно в этом направлении. Но важно заметить, что хорошие и плохие озарения, 
победоносные гипотезы и абсурдные заблуждения абсолютно равны по своему происхождению» [51].
Джемс отходит от более полной модели, представленной у Пуанкаре [52], Маха [53] и Кэмпбелла [54]; он, как кажется, предпочитает считать, что отбор всего диапазона ментальных вариаций осуществляет внешняя среда и не признает существования ментальных селекторов, играющих роль замещающих представителей внешней среды. (Причем продукты отбора, конечно, подлежат дальнейшей оценке в ходе реального движения и т. д.)
Среди многих других сторонников такой точки зрения — Дж. Болдуин А. Фуйе, У. Пилсбери, Р. Вудвортс, Е. Риньяно, Л.Тёрстон, Дж. Лоуз, Э. Толмен, К. Халл, К. Мюнцингер, Миллер и Доллард, Боринг, Хамфри, Маурер, Слакин, Пойа и Бонзак [55]. Внимание некоторых философов обратило на себя изложение этого вопроса Кеннетом Дж. У. Крейком в его гениальной фрагментарной работе «Природа объяснения» («The Nature of Explanation») [56] — работе, которая и во многих других отношениях поддерживает эволюционную эпистемологию.
В результате возникает мышление — весьма эффективный процесс, главный столп высокого статуса человека. Вместе с тем необходимо еще раз подчеркнуть, что используемые при этом замещающие представления — как реальные свойства окружающей среды, так и потенциальные движения, представленные в мыслительных процессах мозга — это открытые нами случайные связи, не имеющие логических следствий и при ближайшем рассмотрении неполные и несовершенные. Эта же замещающая, случайная, открытая нами маргинально несовершенная представимость (representativeness) имеет место и в являющихся результатом высокой степени отбора формальной логике и математике, которые мы используем в научных процедурах.
Компьютерное решение проблем — прямо относящаяся сюда тема и к ней, возможно, лучше всего перейти именно сейчас. Как и мышление, оно требует замещающего исследования замещающего представления (vicarious explorations of a vicarious representation) окружающей среды, причем исследовательские пробы отбираются посредством критериев, являющихся замещающими представителями требований к решению или внешних реалий. Автор настоящей статьи хотел бы здесь высказать утверждение о том, что при совершении открытий или расширении знания необходимы слепые вариации. По этому случаю справедливо будет заметить, что Герберт Саймон, будучи и ведущим специалистом по компьютерной имитации мышления, и изощренным в эпистемологии ученым, отвергает эту точку зрения, во всяком случае, в ее крайней форме, изложенной здесь. Например, он говорит «Чем выше степень сложности и новизны проблемы, тем больше, вероятно, будет количество проб и ошибок, необходимое для того, чтобы найти решение. В то же время этот процесс проб и ошибок не вполне случаен или слеп; в действительности у него высокая степень избирательности» [57] Ранее имели место и еще более негативные высказывания Саймона по этому поводу [58]. Автор настоящего очерка попытался ответить на них; его ответ был слишком подробным, чтобы приводить его здесь [59], но краткое содержание изложить можно. Та «избирательность», о которой идет речь представляет, в той мере, в какой она уместна, уже накопленную мудрость более общего свойства, и в этом качестве избирательность ни в каком смысле не объясняет новаторских решений. А в той мере, в какой избирательность неуместна, она ограничивает область поиска, где можно найти решение, и исключает классы возможных решений. В той мере, в какой избирательность представляет частичную общую истину (partial general truth), она исключает некоторые необычные решения. «Эвристики» Саймона представляют собой такие частичные истины, и компьютер, который генерировал бы свою собственную эвристику, должен был бы делать это путем слепых проб и ошибок при нащупывании эвристических принципов, а отобранные принципы представляли бы накопленное общее знание. Принцип иерархии в решении проблем опирается именно на такие открытия и, коль скоро он установлен, то это может, конечно, резко сократить общий объем поиска, но отнюдь не нарушит критерия слепоты, как он здесь понимается. Так, например, один из эвристических принципов, используемых в программе Саймона «Логик-теоретик» [60], состоит в том, что всякую подстановку или преобразование, увеличивающее «подобие» между высказыванием и искомым результатом, следует сохранять в качестве основы, на которой будут пробоваться дальнейшие вариации. А всякое преобразование, уменьшающее подобие, следует отбросить. Подобие грубо оценивается при помощи подсчета количества одинаковых термов, причем сходство их расположения увеличивает подобие. Это правило позволяет вводить отбор на каждом этапе преобразований и тем самым значительно сократить общий объем поиска. Здесь используется уже полученная частичная истина. В результате получается компьютерный поиск, который очень напоминает человеческое решение проблем тем, что ему не удается обнаружить непрямые решения, требующие снижения подобия на начальном этапе. Вне пределов такого применения уже известного, даже если это только частичная истина, новые открытия могут достигаться лишь слепым генерированием альтернативных вариантов.
7. Социально замещающее исследование (socially vicarious exploration): обучение на основе наблюдений и подражание. Ценность глаза для выживания очевидно связана с экономией познания — с экономией, получаемой за счет исключения всех напрасных движений, которые потребовалось бы затратить в том случае, если бы глаза отсутствовали. Аналогичная экономия познания помогает объяснить большие преимущества в выживании, свойственные действительно социальным формам животной жизни, которые в эволюционном ряду, как правило, стоят не до. а после одиночных (solitary) форм. У животных такого вида исследования в режиме проб и ошибок, выполняемые одним из членов группы, замещают и делают ненужными исследования в режиме проб и ошибок для остальных членов группы. Использование метода проб и ошибок разведчиками у мигрирующих общественных насекомых и у человеческих групп (bands) может служить иллюстрацией этого общего процесса познания. На простейшем уровне у общественных животных находятся процедуры, при которых одно животное может применить себе на пользу наблюдение за последствиями действий другого животного, даже тогда или особенно тогда, когда эти действия оказываются фатальными для животного, послужившего образцом. Иллюстрацией такого процесса может служить отвращение, которое проявляют обезьяны по отношению к расчлененным обезьяньим трупам, и их стремление избегать такие места [61]. У муравьев и термитов движение по следам, проложенным фуражирами, пришедшими с полным грузом, служит иллюстрацией такого процесса познания в ситуации привлекательных объектов-целей. В число предположений, принятых в эволюционной эпистемологии, входит убеждение, что модель-заместитель исследует тот же самый мир, в котором живет и передвигается наблюдатель, а также предположение о существовании законов, управляющих этим миром, которое лежит в основе всякого обучения.
Кроме того, у общественных животных и, может быть, особенно у их молодняка, отмечена тенденция подражать действиям модели даже в тех случаях, когда результат этих действий невозможно наблюдать. Это — процедура гораздо более предположительного характера, но все же «рациональная». Она включает предположения о том, что взятое в качестве модели животное способно обучаться и что оно живет в доступном для обучения мире. Если это так, то можно предположить, что модель, вероятно, отказалась от наказуемых реакций и усилила свою тенденцию к вознаграждаемым реакциям, в результате чего вознаграждаемые реакции стали доминировать (тем больше, чем длиннее период обучения и чем стабильнее окружающая среда) [62].
Однако даже в случае подражания нет «непосредственного» приобретения или переноса знаний или привычек, точно так же, как не существует «непосредственного» приобретения знаний путем наблюдений или индукции. Как пишет, анализируя этот процесс, Дж. Болдуин [63], ребенок при обучении приобретает образ-критерий, соответствовать которому он обучается методом пробных и ошибочных сопоставлений. Например, он слышит какую-то мелодию, а затем научается издавать такой же звук, производя пробные и ошибочные звуки, которые сравнивает с воспоминанием о звуковом образце. Недавние исследования по обучению птиц пению подтверждают и уточняют эту модель [64].
8. Язык. С охарактеризованными уровнями 6 и 7 пересекается уровень языка, на котором результат исследования может передаваться от разведчика к тому, кто следует за ним, без иллюстративного движения, без присутствия исследуемой среды и даже без ее визуально-замещенного присутствия. С социально-функциональной точки зрения вполне уместно говорить о «языке» пчел, хотя дергающийся танец, при помощи которого пчела-разведчик передает направление, удаленность и обильность своей находки, является врожденной реакцией, которая включается автоматически, без сознательного намерения передать сообщение. Этот пчелиный язык выполняет социальную функцию экономии познания, в некотором смысле совершенно аналогичную функции человеческого языка. Замещающая представимость географического направления (по отношению к Солнцу и плоскости поляризации солнечно го света), расстояния и обилия такими чертами танца, как направление на вертикальной стене, длина движений вперед-назад, быстрота движений и т.д., все это — изобретенные и случайные эквивалентности, ничем не обусловленные и несовершенные, но резко сокращающие дальность полета для наблюдающих или слушающих рабочих пчел [65]. Детали анализа всех этих явлений фон Фришем в настоящее время и подвергаются сомнению, и получают дальнейшее развитие. Возможно, язык танца передает сообщения не с такой точностью, как думал он. Возможно, тут задействованы также звуковые, сверхзвуковые и обонятельные средства. Однако кажется несомненным, что существует эффективное средство передать другим пчелам успешный результат исследования пчелы-разведчика так, чтобы значительно сократить отношение общего впустую потраченного (wasted) на исследования труда к затратам труда пчелы, действующей в одиночку.
Ввиду существующих разногласий по поводу «пчелиного языка», может быть, стоит обсудить функционально-лингвистические черты общественных насекомых на более примитивном уровне развития поведения. Муравьи и термиты независимо друг от друга обнаружили, что в этих целях можно использовать феромоны: исследователь, обнаруживший пищу, выделяет особый внешний гормон по пути назад, в гнездо. Остальные рабочие идут по этому особому запаху. Если их поход тоже окажется успешным, если пищи остается еще много, они возобновляют дорожку из феромонов. «Знание» об окружающей среде, на которые опирается рабочий во время этого похода, является весьма косвенным. Это «знание» подтверждается более непосредственно, если и когда рабочий находит пищу (хотя подразумеваемая информация, что в этом направлении пищи больше, чем в большинстве остальных направлений, не проверяется вообще). Однако даже и это подтверждение является глубоко косвенным на индивидуальном системном уровне, поскольку включает проверку критериев питательности при помощи органов восприятия, а не питательности самой по себе. Эти критерии оказываются приблизительными в пределах, установленных предшествующей (prior) экологией. Непитательный сахарин и муравьиный яд демонстрируют их косвенность и подверженность иллюзиям в условиях непривычной, новой (novel) экологической ситуации.
И для человеческого языка представимость предметов и действий при по мощи слов является случайным открытием — отношением, ничем не обусловленным и всего лишь приблизительным. Нам нужна попперианская модель изучения языка ребенком и развития языка человеческой расы. В случае ребенка она должна подчеркнуть, что значения слов невозможно передать ребенку непосредственно — ребенок должен сам обнаружить их путем предположительных проб и ошибок в понимании значений слов, причем исходный пример лишь ограничивает эти пробы, но не определяет их. Не бывает логически полных наглядных (остенсивных) определений, только обширные, неполные наборы наглядных примеров, каждый из которых до пускает различные толкования, хотя весь их ряд исключает многие неверные пробные значения. «Логическая» природа детских ошибок в употреблении слов убедительно свидетельствует о существовании такого процесса и против индукционистского представления о том, что ребенок пассивно наблюдает случаи употребления слов взрослыми. Такое изучение значений слов методом проб и ошибок не может довольствоваться общением между учителем и ребенком. Для него требуется третья сторона: объекты, о которых идет речь. Язык невозможно изучить по телефону, должны визуально или тактильно присутствовать наглядные объекты речи для имитации и корректировки пробных значений слов.
Переходя к эволюции человеческого языка, следует рассмотреть возможный социальный метод проб и ошибок при усвоении значений слов и назывании (namings). Пробные слова, обозначающие объекты речи, которые другие говорящие члены сообщества редко угадывают «правильно», либо не получают широкого распространения, либо перетолковываются в направлении сближения с обычно угадываемыми обозначениями. Все слова должны пройти через сито обучения, нужно, чтобы их можно было с пользой, пусть даже неполно, передать при помощи конечного набора наглядных (ostensive) примерев. Устойчивые, четкие, впечатляющие разграничения объектов, удобные для манипуляций с окружающей средой, с большей вероятностью будут использоваться при определении значений слов, чем более тонкие обозначения, а при использовании будут достигать большей универсальности значений в рамках данного речевого сообщества. Таких естественных разграничений для слов существует гораздо больше, чем реально используется, а у сильно пересекающихся понятий часто бывают альтернативные разграничения. Как в науке недостижима полная достоверность знаний, так недостижима и полная эквивалентность значений слов в итеративном процессе проб и ошибок при изучении языка. Эта неоднозначность и неоднородность значений — не просто тривиальный технический момент логики; это — практическая размытость границ (fringe imperfection). И даже если бы значения были однородны, эквивалентность «слово—объект» представляла бы собой подлежащее корректировке случайное отношение, продукт подбора методом проб и ошибок все более и более подходящих метафор, никогда не достигающее полного совершенства, а не формальный или логически обусловленный изоморфизм [66].
9. Культурные приобретения (cumulation). В социокультурной эволюции имеют место разнообразные процессы вариаций и избирательного сохранения, которые приводят к продвижениям или изменениям в технологии и культуре. Самым непосредственным, но, возможно, не таким важным, является избирательное выживание целых общественных организаций в зависимости от особенностей культуры. Несколько большее значение имеет избирательное заимствование: этот процесс, вероятно, улучшает адаптацию в области легко проверяемых аспектов технологии, но может оказаться иррелевантным с точки зрения адаптации в тех областях культуры, которые не так легко поддаются проверке реальностью. Дифференцированная имитация разнообразных моделей в пределах данной культуры также представляет собой систему отбора, которая может способствовать прогрессу культуры. Процесс обучения, избирательное повторение тех или иных из множества временных вариаций в культурной практике тоже приводит к продвижениям в области культуры. Несомненно, играет свою роль избирательное выдвижение различных личностей на роли руководителей и учителей. Такие критерии отбора имеют в высшей степени замещающий характер и в условиях изменчивой среды могут легко стать непригодными [67].
10. Наука. На уровне науки, которая представляет собой не более чем один из аспектов социокультурной эволюции, мы вновь оказываемся на родной почве Поппера. Науку от других умозрительных занятий отличает то, что научное знание претендует на проверяемость и что существуют механизмы проверки и отбора, выходящие за рамки сферы социальности. В теологии и в гуманитарных науках безусловно имеет место дифференцированное распространение различных мнений, имеющих своих сторонников, что по рождает устойчивые тенденции развития, хотя бы на уровне прихоти и моды. Для науки же характерно, что система отбора, пропалывающая (weeds out) ряды всевозможных гипотез, включает преднамеренный контакт с окружающей средой через эксперименты и количественные прогнозы, построенные таким образом, чтобы можно было получить результаты, совершенно независимые от предпочтений исследователя. Именно эта особенность придает науке большую объективность и право претендовать на кумулятивно возрастающую точность описания мира.
Многие подчеркивают, что наука по своей природе основана на методе проб и ошибок; пожалуй, это более свойственно ученым, пишущим о научном методе, нежели философам. Дж. Агасси приписывает такую точку зрения, вы сказанную еще в 1840 г., Уильяму Хьюэллу: «Хьюэлл придерживался взглядов, которые ретроспективно можно назвать дарвинистскими: нужно придумывать множество гипотез, потому что лишь немногие из них переживут проверки, и только эти и будут иметь значение, они образуют ядро, вокруг которого будут развиваться дальнейшие исследования» [68]. Среди приверженцев таких воззрений — У.Джемс, Т. Гексли, Л. Больцман, А. Ричи, Г.Дженнингс, У. Кэннон, Ф. Нортроп, У. Беверидж, С. Пеппер, П. Оже, Дж. Холтон, Д. Рол лер, К. Гиллеспи, П. Коус, М. Гиселин и Ж. Моно [69], а также Ст. Тулмин, Т. Кун и Р. Аккерман, взгляды которых мы более подробно обсудим далее.
Об этом же говорит целый ряд характеристик науки. Оппортунизм науки, стремительное развитие, следующее за новыми прорывами, очень напоминают активную эксплуатацию новой экологической ниши. Наука растет быстрыми темпами вокруг лабораторий, вокруг открытий, которые облегчают проверку гипотез, которые обеспечивают четкие и непротиворечивые системы отбора. Так, барометр, микроскоп, телескоп, гальванометр, камера Вильсона и хроматограф — все они стимулировали быстрый рост науки. Потребность в корректирующей функции эксперимента объясняет, почему традиционное исследование на тривиальном материале, для которого предсказания легко проверить, продвигается вперед быстрее, чем исследование, сосредоточенное на более важной проблеме, которому не хватает механизма для отсева гипотез.
Крупное эмпирическое достижение социологии науки (sociology of science) — демонстрация распространенности одновременных изобретений. Если многие ученые предпринимают попытки вариаций на общем материале современного научного знания и если их пробы корректирует одна и та же общая устойчивая внешняя реальность, то отобранные варианты с большой вероятностью будут схожи между собой, и многие исследователи будут не зависимо друг от друга натыкаться на одно и то же открытие. Этот процесс не более загадочен, чем то обстоятельство, что целая группа слепых крыс, начиная с совершенно различных исходных реакций, заучивает один и тот же узор некоторого лабиринта, потому что первоначально различные наборы их реакций корректируются одним и тем же лабиринтом. Обучение этих крыс по сути дела представляет собой независимое изобретение или открытие ими одной и той же схемы реакций. Здесь вдвойне уместно вспомнить, что и саму теорию естественного отбора независимо изобрели многие, не только Альфред Рассел Уоллес, но и многие другие. Более того, распространенность одновременного изобретения в науке тоже была открыта независимо разными исследователями [70].
Включение науки в область избирательного сохранения (selective retention) — только начало необходимого анализа, потому что внутри самой науки существует множество разнообразных процессов проб и ошибок, в разной степени выполняющих функцию замещения и в разной мере взаимозависимых. На одном конце шкалы — экспериментатор, исследующий вслепую, который в рамках возможностей данного лабораторного оборудования пробует варьировать каждый параметр и перебирает все сочетания, какие может придумать, не обращая внимания на теорию. Хотя такая деятельность не может считаться моделью науки, в ходе таких исследований часто возникают эмпирические головоломки, которые мотивируют и дисциплинируют работу теоретиков. Нужно также подчеркнуть многообразный оппортунизм систем отбора (или «проблем»). В то время, как основная масса фармацевтических исследований может быть сосредоточена на одной проблеме — открытии нового антибиотика, — «фундаментальные» исследования, аналогично биологической эволюции, оказываются оппортунистическими не только в решениях, но и в проблемах. Исследователь, столкнувшийся с новым явлением, может заменить изучаемую им проблему на ту, решению которой способствует это явление. «Серендипность» (serendipity[9]), описанная У. Кэнноном и Р. Мертоном [71], и многократно возникающая тема «случайного» открытия подчеркивают этот двойной оппортунизм (double opportunism). Его существование подразумевает, что в распоряжении ученого имеется набор актуальных проблем, гипотез или ожиданий, который значительно шире конкретной проблемы, над которой он в данный момент работает, и что он в некотором смысле постоянно перебирает или просеивает результаты исследований, особенно неожиданные, с помощью этого большего набора сит.
На противоположном этому слепому лабораторному исследованию конце шкалы расположена попперовская точка зрения на естественный отбор научных теорий, когда в режиме проб и ошибок математические и логические модели соревнуются друг с другом в адекватности решения эмпирических головоломок, то есть в адекватности их соответствия общей совокупности научных данных, а также специальным требованиям, предъявляемым к теориям и решениям. Поппер [72] фактически отверг общепринятую веру в «случайные» открытия в науке, потому что она разделяет индуктивистскую веру в прямое обучение на результатах опыта. Хотя здесь, возможно, нет фундаментального расхождения, этот вопрос, как и более общая проблема детального объяснения того, каким образом естественный отбор научных теорий совместим с догматической эпистемологией слепых вариаций и избирательного сохранения, остаются на будущее задачами первостепенной важности.
Может быть, промежуточное положение занимает эволюционная модель научного развития Ст. Тулмина [73], которая в явном виде проводит аналогию развития знания с популяционной генетикой и с понятием эволюции как смещения состава общего генофонда популяции, а не отдельной особи. В аналогии Тулмина гены заменяются на «конкурирующие интеллектуальные переменные»: понятия, мнения, интерпретации отдельных фактов, факты, которым придается особое значение, и т.д. Отдельные ученые являются их носителями. Путем избирательной диффузии и избирательного сохранения некоторые интеллектуальные переменные начинают в конце концов доминировать, а некоторые совершенно исчезают. Некоторые новые мутанты едва выживают, пока не настанет их время.
Необходимо также конкретизировать системы отбора вариаций. Как подчеркивали Дж. Болдуин и Ч. С. Пирс, система отбора, действующая в науке, в конечном итоге распределяется в обществе таким образом, который не может адекватно описать никакая индивидуалистическая эпистемология. Необходимо конкретизировать и замещающие селекторы. Хотя показания измерительных приборов при экспериментах могут являться непосредственными селекторами, это верно лишь относительно, и отбор «по доверенности» («с помощью посредника» — «proximal») по большей части опирается на замещающие критерии, в том числе на фоновые предположения (многие из которых имеют весьма общую природу), необходимые для интерпретации показаний измерительных приборов. В соответствии со взглядом на эволюцию с точки зрения вложенной иерархии (nested hierarchy evolutionary perspective), о которой шла речь в этом разделе нашего очерка, можно ожидать, что частью общего ее процесса станет процесс проб и ошибок для отбора таких предварительных предположений. В этом свете можно понимать и интерпретацию Тулмином истории науки в терминах смещения области того, что не требует объяснений, и куновское смещение парадигм [74]. Все это соответствует эволюционной ориентации Тулмина. Хотя Кун тоже использует аналогию развития знания с естественным отбором, не следует забывать, что естественный отбор предполагает некое превосходство выживших парадигм над их предшественниками, в чем Кун явно сомневается. Аккерман расширил эволюционную перспективу Куна, Поппера и Тулмина, полагая, что экспериментальные данные создают экологии или ниши, к которым теории адаптируются, то есть которые производят отбор теорий [75].
4. Эволюционная эпистемология в исторической перспективе
Мы находим у Поппера единственный разработанный на данный момент тип эволюционной эпистемологии, который, может быть, лучше было бы назвать эпистемологией естественного отбора. Как мы видели, в девятнадцатом веке у нее были как явные, так и неявные предшественники, хотя не они задали ее главную тему. Вместе с тем теории до-дарвиновского типа обеспечили основной эволюционный вклад в эпистемологию, но их признанию способствовал авторитет работ Дарвина. Главным выразителем идей этой школы был Герберт Спенсер. Спенсер с энтузиазмом воспринял дарвиновскую теорию естественного отбора (и, может быть, именно он пустил в оборот выражение «выживание наиболее приспособленных»), но он был деятельным эволюционистом еще прежде, чем прочел Дарвина, и в его мышлении преобладало влияние двух до-дарвиновских достижений. Одним из них была модель эмбрионального развития, а вторым — некий вариант теории Ламарка, по которому разум животного пассивно отражает реальные свойства окружающей среды. Милич Чапек опубликовал три прекрасных обзора [76] эпистемологии Спенсера и ее влияния на научное мышление то го времени. Среди полезных достижений Спенсера он отметил настойчивое утверждение, что знание развивалось и эволюционировало вместе с другими сторонами жизни. Большую ценность имеет и спенсеровское понятие «диапазона соответствий», который расширяется на более высоких ступенях эволюции, что проявляется как в совершенствовании средств, принимающих сигналы на расстоянии, так и в масштабе утилизации окружающей среды. (Эволюционное кантианство Спенсера будет обсуждаться далее.)
Вместе с тем Спенсер упустил из виду глубокую опосредованность знания, обусловленную парадигмой естественного отбора, и неизбежно не совершенный и приблизительный характер как чувственного, так и научного знания на всех уровнях. Напротив, полагая, что способный совершенствоваться до бесконечности и предельно чувствительный человеческий аппарат познания в ходе эволюции идеально адаптировался к внешней среде, Спенсер стал наивным реалистом, принимающим исходные условия (the givens) процессов познания за фундаментальную истину. Кроме того, он полагал, что человеческое познание достоверно охватывает всю реальность, а не только те ее аспекты, которые имеют отношение к поведению человека в ходе его эволюции. Чапек считает, что основные ограничения теорий эволюционной эпистемологии Маха и Пуанкаре происходят из сохранившейся у них наклонности вслед за Спенсером признавать полноту (completeness) эволюции познания. Именно против спенсеровской версии совершенства и полноты по знания, достигаемых в ходе эволюции, восстал Анри Бергсон [77]. К 1890 г. спенсеровская эволюционная эпистемология стала преобладающей; в это трудно поверить, поскольку в основных философских дискуссиях последних пятидесяти лет эволюционная эпистемология вообще отсутствовала. Уильям Джемс в 1890 г. говорил о «эволюционных эмпириках» [78] как об одной из двух основных школ в философии психологии. Георг Зиммель в 1890 г. мог написать так:
«Уже некоторое время принято считать, что человеческое знание развилось из практических нужд сохранения и поддержания жизни. При этом все исходят из такого подразумеваемого предположения: существует объективная истина, на содержание которой никак не влияют практические потребности познающего. Эта истина познается только из-за своей полезности, потому что правильные понятия приносят больше пользы, чем неправильные. Это взгляд присущ разным эпистемологическим школам — и реализму, где знание означает неизбежный прорыв к (grasping of) абсолютной реальности, и идеализму, где знанием управляют априорные формы мышления» [79].
Принимая эпистемологию естественного отбора, Зиммель в то же время утверждал, что для животного в процессе эволюции истина и полезность исторически совпадают. Предваряя фон Юкскюля и Бергсона, он отмечал, что на феноменальном уровне мир одного животного отличается от мира другого в зависимости от конкретных аспектов мира, к которым они адаптировались, и от различия в имеющихся у них органах чувств.
Отношение прагматизма к естественному отбору и другим эволюционным теориям неоднозначно. Уильям Джемс в своих работах до-прагматического периода явно стоял на позициях погрешимости мышления, социальной эволюции и научных методов мышления, проявляющейся в ходе естественного отбора, тем самым открыто возражая пассивно-всеведущему (passive-omniscient) ламаркизму Спенсера [80]. В его работах о прагматизме появляются неясные черты ориентации на социальную эволюцию, но они ни разу не проявляются в явном виде в связи с интересующими нас вопросами. Джон Дьюи никогда явно не связывал свою веру в экспериментализм с эпистемологией изменчивости и избирательного сохранения, и в его книге «The Influence of Darwin on Philosophy» («Влияние Дарвина на философию») есть только одна ссылка на естественный отбор — при опровержении доказательства существования Бога, основанного на чудесной адаптационной сложности живых организмов [81]. В главе этой книги, посвященной проблеме познания, ни разу не упоминается естественный отбор или метод проб и ошибок
Чарльз Сандерс Пирс в этом вопросе глубоко амбивалентен. Его понятие истины как «мнения (opinion), с которым, в конце концов, предопределено согласиться всем исследователям» [82], причастно «остаточной» или отсеиваю щей («left-over» or winnnowing) модели познания, которая представляет собой специфическое достижение подхода, основанного на принципах естественно го отбора. Вот один отрывок из его сочинений, подтверждающий сказанное:
«...можно представить, и часто так и представляют, что индукция сообщает своему заключению некоторую вероятность. Но не этим путем индукция ведет к истине. Она не дает никакой определенной вероятности своему заключению. Бессмысленно говорить о вероятности закона, как будто мы можем наугад вынимать вселенные (universes) из мешка и выяснять, какая доля их подчиняется этому закону. Следовательно, такая индукция неверна: она не выполняет обещанного, а именно — сделать свое заключение вероятным. Однако если бы она обещала выполнить лишь то, что и выполняет индукция (а именно, положить начало действиям, которые в конечном итоге 
должны приблизить нас к истине), — что бесконечно ближе к делу, чем провозглашаемое ею, — вот тогда она была бы верна» [83].
Еще один пирсовский образ вполне согласуется с названными принципа ми — образ первобытного хаоса случайностей, внутри которого зарождаются узлы упорядоченности, которые растут, но не могут исчерпать хаос, всегда присутствующий как фон случайности и неопределенности. Этот образ — предвестник идей У. Росса Эшби [84]. Однако для объяснения возникновения упорядоченности у Пирса используется не механизм избирательного сохранения, а менталистичная, антропоморфическая «склонность к привычке» («tendency to habit»), проявляемая физической материей:
«...космогоническая философия. Она предполагала бы, что в начале — бесконечно далеком — был хаос неперсонифицированного чувства, которое, лишенное связей или закономерностей, по сути как бы и не существовало. Это чувство, играя здесь и там в чистой произвольности, породило бы зародыш обобщающей тенденции. Оно постепенно прекратило бы прочие свои игры, но возвысило эту. Так было бы положено начало склонности к привычке, и отсюда, вкупе с другими принципами эволюции, развились бы все закономерности Вселенной. И все же во все времена остается элемент чистой случайности, и он сохранится до тех пор, пока весь мир не станет абсолютно совершенной, рациональной и симметрической системой, в которой, наконец, кристаллизуется разум в бесконечно далеком будущем» [85].
Пирс был прекрасно знаком с понятием естественного отбора и при знавал его главным достижением Дарвина. Конечно, в его творческих исследованиях присутствуют все ингредиенты эволюционной эпистемологии, основанной на принципе избирательного сохранения. Однако, если он даже и представлял себе отчетливо такой подход, он его амбивалентно отверг, и совместимые с ним высказывания, подобные только что приведенному, немногочисленны и встречаются редко, их затмевают совершенно непохожие на них и несовместимые с ними утверждения. Ф. Винер [86] тщательно документировал амбивалентность Пирса в этом вопросе. Несмотря на подчеркивание эволюции и онтологического статуса случайности, Пирс не был эволюционистам дарвиновского типа. Он больше склонялся к взглядам Ламарка и Агассиса, или, по меньшей мере, отводил им тот же статус[10]. Винер цитирует высказывание Пирса о том, что теория Дарвина «едва заслуживает научного уважения» и «вначале совсем не казалась доказанной, а сейчас [1893 г.] для трезвого ума ее положение представляется еще более безнадежным, чем двадцать лет назад» [87]. Хотя впоследствии Пирс выражал гораздо более дарвинистские мнения, он все же утверждал, что спорт, как и пробное мышление (trial thoughts), возникают из-за недостаточной приспособленности к среде и что они формируются «не как попало, а такими способами, которые как-то связаны с требуемым изменением» [88]. Эволюционизм Пирса был отмечен ностальгией по эволюции, направляемой Богом, чтобы не сказать, что он последовательно придерживался таких взглядов:
«...истинно эволюционистская философия, то есть та, которая рассматривает принцип роста как первооснову Вселенной, так далека от противостояния идее персонального создателя, что поистине неотделима от этой идеи, в то время как религия необходимости занимает всецело ложную позицию и обречена развалиться. А псевдо-эволюционизм, возводящий на престол механический закон, одновременно и неудовлетворителен с научной точки зрения, потому что не дает ни малейшего намека на то, как образовалась Вселенная, и враждебен всякой надежде на личные взаимоотношения с Богом» [89].
Впрочем, в связи с этими взглядами он высказывал важную идею, что законы природы (а, может быть, и сам Бог) являются продуктами эволюции и все еще продолжают развиваться [90].
Джемс Марк Болдуин сегодня известен среди философов только как издатель «Философского словаря» («Dictionary of Philosophy») 1901-1905 гг., для которого Пирс написал несколько статей. Его, психолога по профессии, сейчас, вероятно, скорее помнят социологи школы Ч. Кули[11] или же как претендента на сомнительную честь авторства первого учебника по социальной психологии (судя по подзаголовку и предисловию), опубликованного в 1897 г. Бывший всегда активным эволюционистом, дарвинистом-вейсманистом и анти-ламаркистом, он в конце жизни обратился к эпистемологии в многотомной работе «Мысль и вещи или генетическая логика» («Thought and Things or Genetic Logic») [91]. В 1909 г. Болдуин мимоходом опубликовал небольшую книжку «Дарвин и гуманитарные науки» («Darwin and the Humanities») [92], которая заметно контрастирует с современной ей работой Дж. Дьюи «Влияние Дарвина на философию» («Darwin's Influence on Philosophy») [93] проходящей через всю книгу темой естественного отбора и обобщенного избирательного сохранения (generalized selective retention). В этой книге Болдуин кратко изложил мнения, которые высказывал в других работах (некоторые из них цитировались ранее):
«...Теперь, когда мои любимые доктрины, благодаря которым более объемные мои книги были в какой-то мере оригинальными, можно рас смотреть во взаимосвязи, создается впечатление, что все они сознательно вдохновлялись теорией естественного отбора — достаточно упомянуть такие, как «Органический отбор» («Organic Selection»), «Функциональный отбор» («Functional Selection»), «Социальная наследственность» («Social Heredity»). «Избирательное мышление» («Selective Thinking»), «Экспериментальная логика» («Experimental Logic»), глубоко последовательный (thoroughgoing) «Натурализм метода» («Naturalism of Method») и т.д. Все высказанные взгляды иллюстрируют или расширяют принцип отбора, каким его придумал Дарвин, то есть принцип выживания некоторых из разнообразных вариантов, отдавая ему преимущество перед всякого рода виталистическими или формальными принципами» [94].
«...Естественный отбор — это, в принципе, всеобщий закон генетического строения и прогресса природы — человеческой природы не в меньшей степени, чем физической природы» [95].
«...Суммируя сделанные до сих пор выводы относительно дарвинизма в психологии, мы можем сказать, что:
Процесс обучения индивида происходит методом функциональных «проб и ошибок», который является иллюстрацией «естественного отбора» в форме «функционального отбора».
Приобретенные при этом индивидом знания, вкупе с его врожденными дарованиями, дают ему возможность выжить при «естественном отборе», выступающем в форме «органического отбора».
Путем обучения он приобщается к традициям своей группы, вступая таким образом во владение своим социальным наследством, которое становится персональным средством выживания этого индивида в процессе «социального и группового отбора».
Сохраненные таким образом врожденные дарования или физическую наследственность индивида изменчивость направляет по пути нарастания интеллекта и общительности, стадности (gregarious) посредством «естественного отбора», выступающего в форме «органического отбора».
(5) Для поддержания своей жизнеспособности группы индивидов становятся либо более общительными, или более стадными, либо более разумными от рождения в зависимости от того, какое из этих свойств оказывается более полезным на данном этапе действия этих типов отбора» [96]. Проводимое Болдуином различие между прагматизмом и его собственным вариантом инструментализма заслуживает длинной цитаты:
«Теория истины становится либо крайне «прагматистской», либо просто «инструменталистской».
Инструментализм утверждает, что к истине всегда приходят путем проб и экспериментальной проверки. Метод познания — хорошо знакомая нам дарвиновская процедура «проб и ошибок». Мыслитель, работает ли он в лаборатории с объектами или с продуктами собственной творческой мысли, опробует свои гипотезы, и только путем проверки этих гипотез он устанавливает истину. Уже накопленное знание используется как инструмент в форме гипотезы или предположения для обнаружения дальнейших фактов или истин. Так в сфере мышления воспроизводится метод дарвиновского отбора.
Здесь дарвинизм поддерживает эмпиризм Юма и Милля и продолжает трезвую британскую философскую традицию. И сам Дарвин в его научном методе — лучшая иллюстрация трезвости, осторожности и здравомыслия этой процедуры.
Вместе с тем возможна и более радикальная точка зрения. Из нее исходит то, что сейчас называют прагматизмом. Уместно отметить это здесь, потому что это может служить связующим звеном при переходе к обсуждению философских взглядов, которые нам следует вкратце рассмотреть.
Прагматизм превращает инструментализм в метафизическую систему. Он утверждает, что истина не имеет смысла (meaning) сверх ее значения (value) как инструмента проверки, как средства направлять жизнь, сверх ее значения, измеряемого полезностью и проявляющегося в последствиях действий, которые мы совершаем, руководствуясь ею. Не только всякая истина отбирается по своей полезности, но отдельно от своей полезности это — не истина. Значит, нет такой реальности, для которой истина все же была бы верна, независимо от того, открыта она человеком или нет; напротив, реальность — всего лишь содержание системы убеждений, оказавшейся полезной для руководства жизнью.
Я хотел бы указать, что при таком выводе не только забывается концепция экспериментальности, но и утрачиваются преимущества дарвиновского принципа приспособляемости к реальным ситуациям, физическим и социальным — и при такой интерпретации инструментализм разрушает сам себя. Это отчетливо проявляется при анализе ситуации, связанной с применением метода проб и ошибок. Проба подразумевает проблематичные и альтернативные результаты: либо успех проверяемого предположения, либо его неудача. Когда мы спрашиваем, почему это так, мы наталкиваемся на присутствие некоего «контролирующего» условия или обстоятельства в этой ситуации — некоего устойчивого физического или социального факта, характер которого определяет адекватность гипотезы или предложенного решения, или, может быть, его бесполезность. Значит, инструментальная идея или мысль имеет значение (merit) постольку, поскольку позволяет нам выяснить или установить факты и условия, с которыми следует считаться в дальнейшем. Эти факты и условия составляют контроль над знанием и действием, систему «вещей»« [97].
5. Кантовские категории восприятия и мышления как продукты эволюции
Эволюционный подход, конечно, не согласуется с представлениями о синтетическом априори, необходимо истинном ipso facto[12]. Вместе с тем с его позиций в кантовских категориях мышления и интуиции (intuition)[13] можно увидеть дескриптивный вклад в психологическую эпистемологию. Хотя мы отвергаем утверждение Канта о необходимой априорной истинности этих категорий, эволюционный подход позволяет понять их как много кратно корректировавшиеся, многократно проверявшиеся предположения, «обоснованные» лишь н том смысле, в каком обосновывается научная истина, — синтетические a posteriori с точки зрения истории вида, синтетические и в некоторых отношениях априорные (но не в смысле необходимой достоверности) с точки зрения отдельного организма. Поппер утверждает это следующим образом:
«Проблема: «Что раньше — гипотеза (Н) или наблюдение (О)?» разрешима, как разрешима и проблема: «Что раньше — курица (Н) или яйцо (О)?» Ответ на последнюю проблему: «Более ранний вид курицы», на первую: «Более ранний вид гипотезы». Верно, конечно, что любой отдельной гипотезе, принимаемой нами в тот или иной момент времени, предшествуют наблюдения, например те, которые она должна объяснить. Однако эти наблюдения в свою очередь предполагают наличие некоторых рамок соотнесения, рамок ожидания, теоретических структур. Если наблюдения оказались важными, если они создали потребность в объяснении и благодаря этому стимулировали изобретение гипотез, то это произошло потому, что их нельзя было объяснить в рамках старой теоретической структуры или старого теоретического каркаса (framework), в рамках прежнего горизонта ожиданий. Здесь нет опасности регресса в бесконечность. Восходя ко все более примитивным теориям и мифам, мы в конце концов придем к бессознательным, врожденным ожиданиям.
Я думаю, что теория врожденных идей является абсурдом, но что каждый организм обладает врожденными реакциями или ответами, в том числе реакциями, приспособленными к наступающим событиям. Эти реакции можно назвать «ожиданиями», не подразумевая при этом, что они являются сознательными. В этом смысле новорожденный «ожидает» кормления (и можно было бы добавить — заботы и любви). Благодаря тесной связи между ожиданием и знанием мы совершенно разумно могли бы говорить даже о «врожденном знании». Это «знание» не является, однако, верным (valid) a priori; врожденные ожидания независимо от их силы и специфики могут оказаться ошибочными. (Новорожденный ребенок может быть покинут и умрет от истощения.)
Таким образом, мы рождаемся с ожиданиями, со «знанием», которое хотя и не является верным a priori, однако психологически или генетически априорно, то есть предшествует всякому наблюдению. Одним из наиболее важных среди этих ожиданий является ожидание обнаружить регулярности. Оно связано с врожденной склонностью к поискам регулярностей или с потребностью находить регулярности, что хорошо видно из того удовольствия, которое получает ребенок, когда удовлетворяет эту потребность.
Эта «инстинктивная», психологически априорная надежда на обнаружение регулярностей очень тесно связана с «законом причинности», который, по мнению Канта, является частью нашего интеллектуального багажа и верен a priori. Кое-кто может сказать, что Кант упустил из виду различие между психологически априорными способами мышления или реагирования и априорно верными убеждениями. Однако я не думаю, что его ошибка была столь грубой. Действительно, надежда на обнаружение регулярностей не только психологически, но также и логически априорна: она логически предшествует всякому наблюдению, поскольку, как мы видели, она предшествует всякому осознанию сходства, а всякое наблюдение включает осознание сходства (или различия). Однако, несмотря на логическую априорность в этом смысле, та кое ожидание не является верным a priori. Оно может не оправдаться: мы легко можем представить себе такую окружающую среду (она была бы смертельной для нас), которая столь хаотична по сравнению с нашим обычным окружением, что нам никак не удастся обнаружить в ней регулярности...
Таким образом, ответ Канта Юму был близок к истине, однако различие между ожиданием, верным a priori, и ожиданием, которое генетически и логически предшествует наблюдению, но в то же время не является верным a priori, в действительности является более тонким. Кант доказывал слишком много. Пытаясь показать, как возможно знание, он выдвинул теорию, неизбежным следствием которой было то, что наше познание необходимо должно быть успешным, а это, очевидно, неверно. Когда Кант говорит, что наш разум не выводит свои законы из природы, а налагает их на природу, он прав. Но, полагая, что эти законы необходимо истинны или что мы всегда добиваемся успеха, налагая их на природу, он ошибался. Очень часто природа успешно сопротивляется, заставляя нас отбрасывать опровергнутые законы, но, пока мы живы, мы можем делать новые попытки...
Кант был убежден в том, что динамика Ньютона априорно верна (см. его работу «Метафизические начала естествознания», опубликованную в период между первым и вторым изданиями «Критики чистого разума»). Однако если справедливость теории Ньютона можно объяснить, как он считал, тем, что наш разум налагает свои законы на природу, то отсюда, как мне представляется, следует, что наш разум должен достигать в этом успеха. Но в таком случае трудно понять, почему априорное знание — такое, как теория Ньютона, — добывается с таким трудом» [98][14].
Высказанное здесь Поппером соображение представляет собой ранее всего замеченный и чаще всего отмечаемый аспект эволюционной эпистемологии, может быть потому, что к нему можно прийти и от ламаркистских позиций, а не только исходя из модели естественного отбора, абсолютно необходимой для тезисов, изложенных в предшествующих разделах нашего очерка. К этой идее пришел и Герберт Спенсер, стоящий при рассмотрении этих вопросов на позициях ламаркизма, что очень удачно вкратце изложил X. Хёффдинг:
«По вопросу о происхождении знания Спенсер противостоит, с одной стороны, Лейбницу и Канту, с другой — Локку и Миллю. Он спорит с эмпиризмом по двум причинам: во-первых, потому, что эмпиризм не видит, что материал для исследований всегда выбирается и обрабатывается определенным образом, зависящим от изначальной природы индивида; во-вторых, потому что у него нет критерия истины. Если мы хотим понять воздействие определенных раздражителей на различных индивидов, мы должны пред положить некоторую исходную организацию, а единственный возможный критерий, позволяющий установить истинность того или иного высказывания — это тот факт, что противоположное ему высказывание содержит противоречие. Значит, и во врожденной природе индивида, и в логическом принципе, на который мы опираемся всякий раз, как делаем какой-то вывод, имеется априорный элемент — нечто, не выводимое из опыта. В этом Спенсер поддерживает Лейбница и Канта против Локка и Милля, но только пока в своих рассуждениях он ограничивается опытом индивида. Что априорно для индивида, не априорно для рода ( race ) в целом, ибо те условия и формы знаний и чувств, которые для индивида являются врожденными и, следовательно, не могут быть выведены из его опыта, перешли к нему от предыдущих поколений. Эти формы мышления соответствуют коллективным и наследственным структурным модификациям, латентно присутствующим у каждого новорожденного индивида и постепенно развивающимся по ходу приобретения им опыта. Следовательно, они имеют эмпирическое происхождение: фиксированные и универсальные отношения между вещами должны в ходе развития образовывать фиксированные и универсальные связи в организме; благодаря постоянному повторению абсолютно внешних единообразий у рода возникают необходимые формы знания, неразрушимые мысленные ассоциации, выражающие итоги опыта, может быть, нескольких миллионов поколений, вплоть до нынешнего. Индивид не в состоянии разорвать связи, так глубоко укорененные в родовой структуре; следовательно, он рождается на свет с этими физическими связями, образующими субстрат «необходимых истин» (см. Spencer H. Principles of Psychology. New York: D.Appleton and Co., 1897, pp.208, 216; cp. Spencer H. First Principles, p.53: «Абсолютные единообразия опыта порождают абсолютные единообразия в мышлении»). Хотя Спенсер придерживается того мнения, что индуктивная школа зашла слишком далеко в своей попытке вывести все на свете путем индукции (ведь, если принять такой подход, сама индукция повисает в воздухе), но все же, если бы ему пришлось выбирать между Локком и Кантом, он объявил бы себя учеником Локка, потому что, в конечном итоге, Спенсер тоже полагает, что все знание и все формы мышления проистекают из опыта. Из-за того, что он признал, что в нашем разуме имеется нечто, не являющееся продуктом нашего опыта a posteriori , Макс Мюллер назвал его «насквозь кантианцем», на что Спенсер ответил: «Эволюционный подход полностью основан на опыте. Этот подход отличается от исходных взглядов эксперименталистов только тем, что значительно расширяет их. — Взгляд же Канта абсолютно не связан с опытом, о чем он открыто заявлял»« [99].
«Небезынтересно отметить, что Джон Стюарт Милль, вначале относившийся с сомнением к спенсеровской эволюционной психологии, впоследствии объявил, что уверился в том, что развитие мышления происходит не только у индивида, но и у всего рода в целом в форме наследуемых предрасположений (dispositions). Об этом изменении в своих взглядах он сообщил за год до смерти в письме физиологу Э. Карпентеру (процитировано в работе последнего «Mental Physiology» («Физиология мышления»)» [100]).
Как документально установил Уолраф [101], низведение кантовских категорий с уровня прескриптивной на уровень дескриптивной эпистемологии началось в 1807 г. попыткой Якоба Фриза интерпретировать эти категории как имеющие исключительно психологическую основу, как всего лишь описывающие человеческий разум. Хотя такая позиция, как правило, сопровождалась последовательно проводимым дуализмом и была чисто менталистической, в 1866 г. Фредерик А. Ланге мог говорить об априорности как об одном из аспектов «физикопсихологической» структуры разума (mind) [102] и постулировать, вместе с Миллем, возможность «ошибочного априорного знания». Он также писал:
«Может быть, когда-нибудь основу идеи причинности найдут в механизме рефлекторных действий и симпатического возбуждения; тогда удастся перевести чистый разум Канта на язык физиологии и тем самым сделать его более доступным для понимания» [103].
Здесь не хватает только явной формулировки того обоснования подобного физиологического уклона, которое предоставляет естественный отбор. Похожий характер имеет биологическая интерпретация кантовских априорных категорий Германом Гельмгольцем [104].
Джемс Болдуин в 1902 г. и ранее приходил к таким догадкам: «Как утверждал Кант, знание есть процесс категоризации, и «знать какую-то вещь» означает говорить, что она иллюстрирует, или симулирует некоторую категорию, или функционирует как некоторая категория. Категория же представляет собой привычку мышления; категория не может быть ничем большим, как только привычкой, в широком смысле определяемой как предрасположение (disposition), врожденное или приобретенное, поступать или обращаться с разного рода вещами определенным образом. Эти привычки, или категории, возникают либо из реальных обстоятельств при помощи «функционального» или какого-либо другого отбора по при знаку полезности, либо из прирожденных способностей, сформировавшихся в ходе отбора из различных вариаций» [105].
В традиции прагматизма категории рассматривались просто как прагматически полезные способы мышления, обычно являющиеся скорее продуктами истории культуры, нежели биологической эволюции [106], хотя, поддерживая эту точку зрения, У. Райт мимоходом заметил:
«Следовательно, в некотором смысле отличия, присущие хотя бы не которым категориям, таким как пространство, время, вещь и личность, присутствуют в чувственном восприятии животных... Ясно, что исторически и филогенетически перцептуальные элементы, являвшиеся предшественниками некоторых категорий, существовали до зарождения мышления» [107].
Позицию У.Райта в явном виде развил А.Чайлд [108], который постулирует как «биотические (biotic) категории», биологические функции, общие у нас с животными и имеющие ценность для биологического выживания, так и «социотические (sociotic) категории», являющиеся продуктами культуры. Он говорит, между прочим: «Со времен Канта термин «категория» относится прежде всего к предположительно всепроникающим структурам родового (racial) разума» [109].
Многие другие исследователи рассматривали ту или иную эволюционную интерпретацию кантовских категорий обычно очень кратко и никого не цитируя. К ним относятся — приблизительно в хронологическом порядке — Джемс, Морган, Мах, Пуанкаре, Больцман, Фуйе, Кассирер, Шелтон, Рейхенбах, Р. В. Селларс, Юкскюль, Мейерсон, Нортроп, Магнус, Лоренц, Пиаже, Уоддингтон, Берталанфи, Уитроу, Платт, Пеппер, Мерло-Понти, Симпсон, У. С. Селларс, Хокинс, Барр, Тулмин, Вартофский и Ватанабс. Куайн, Максвелл, Шимони, Илмаз и Стеммер утверждали нечто близкое к этому, но без явных ссылок на кантовские категории [110]. Многие из этих ученых, в сущности — биологи, пришедшие к философии путем обобщения сфер своих научных интересов. Их позицию по этому вопросу можно выразить краткой цитатой из Уоддингтона:
«Наши способности, при помощи которых мы приходим к той или иной картине мира, были отобраны (selected) таким образом, чтобы быть, по мень шей мере, эффективными при нашем взаимодействии со всем остальным, что существует в мире (with other existents). Возможно, выражаясь кантианским языком, они не дают нам непосредственного соприкосновения с «вещью в себе», но «вещи в себе» формируют их таким образом, чтобы они могли иметь с ними дело» [111].
Большинство приведенных мною цитат очень кратки и отмечают эту идею лишь между прочим. С ними резко контрастирует обширное изложение рассматриваемого нами предмета у Конрада Лоренца.
В своем эссе «Кантовская доктрина априорного в свете современной биологии» [112] Лоренц принимает кантовскую идею о согласованности, до известной степени, между врожденными категориями мышления и Ding an sich (вещью в себе). Он согласен с утверждением Канта о том, что без таких априорно согласованных категорий никто не смог бы накопить в течение своей жизни того запаса эмпирического, экспериментального знания о мире, какой он реально накапливает. В каком-то смысле Лоренц принимает скептицизм Канта касательно форм знания. Хотя для Лоренца «вещь в себе» познаваема более, чем для Канта, но она, безусловно, познается только в категориях познающего, а не самой «вещи в себе». Таким образом, он приемлет Канта как психолога, если не как эпистемолога. Как и у всех, кого мы цитировали ранее, начиная с Герберта Спенсера, категории верны или уместны применительно к «вещи в себе» лишь постольку, поскольку они являются продуктом эволюции, в которой «вещь в себе» играла корректирующую роль, отсекая вводящие в заблуждение категории.
Лоренц, как и Поппер [113], признает, что Канту сильно повредила убежденность в полной истинности ньютоновской физики. Когда и соответствии с этим Кант признал, что априорные интуитивные представления человека о пространстве, времени и причинности согласуются с ньютоновской физикой (с которой они согласуются в гораздо меньшей степени, чем думал Кант), он задал себе такую головоломку, каких не знают современные эпистемологи. С нашей точки зрения, и ньютоновские законы динамики, и интуитивные категории пространственного восприятия можно считать просто приближениями к позднейшей, более развитой физике (или к «веши в себе»). Лоренц пишет:
«Осознание того, что все законы «чистого разума» основаны на вполне физических или механических структурах центральной нервной системы человека, которая развивалась в течение многих эпох, как и всякий другой орган, с одной стороны, поколебало наше доверие к законам чистого разума, а с другой — существенно повысило наше доверие к ним. Утверждение Канта о том, что законы чистого разума абсолютны — более того, что всякое разумное существо, какое можно себе представить, будь это даже ангел, должно подчиняться одним и тем же законам мысли, представляется самонадеянным антропоцентризмом. Несомненно, «клавиатура», образуемая формами интуиции и категориями, — сам Кант использует это название, — это нетто, определенным образом локализованное на психоструктуральной стороне психофизического единства, образующего человеческий организм... Но, конечно, эти неуклюжие ящики категорий, по которым приходится распихивать фрагменты внешнего мира, «чтобы иметь возможность трактовать их как опыт» (Кант), не могут претендовать на какую-либо автономную и абсолютную достоверность. Это становится для нас ясным, как только мы представим их себе как проявления эволюционной адаптации... В то же время природа их адаптации показывает, что категориальные формы интуиции и категории доказали свою состоятельность в качестве рабочих гипотез в процессе успешного взаимодействия человеческого рода с реальностями окружающей среды (несмотря на приблизительность и относительность их достоверности). Тем самым проясняется парадокс, состоящий в том, что законы «чистого разума», проявляющие свою несостоятельность на каждом шагу современной теоретической науки, тем не менее, все это время выдерживали (и по-прежнему выдерживают) практическую биологическую проверку борьбой за сохранение человеческого вида.
«Точечки» (dots), производимые грубыми «экранами», которые используются для печати фотографий в ежедневных газетах, образуют изображение, достаточное для поверхностного взгляда, но не выдерживают более внимательного изучения под увеличительным стеклом. Так же и картина мира, созданная при помощи наших форм интуиции и категорий, разваливается, как только им приходится давать чуть более подробное изображение предмета, что мы имеем в случае волновой механики и ядерной физики. Всякое знание о «физической картине мира», которое индивид может вырвать у эмпирической реальности, является, по существу, не более чем рабочей гипотезой. И с точки зрения их роли в сохранении вида все те врожденные структуры разума, которые мы называем «априорными» — тоже не более чем рабочие гипотезы. Ничто не абсолютно, кроме того, что скрывается внутри явления и за ним. Ничто из того, что способен выдумать наш мозг, не обладает абсолютной, априорной истинностью в точном смысле этого слова, даже математика со всеми ее законами» [114].
Лоренц показывает аналоги понятий пространства и причинности у водяной землеройки, серых гусей и человека, доказывая «объективность» и, в то же самое время, ограниченность и несовершенство каждого из них. При работе со слабым микроскопом мы предполагаем, что однородная фактура, получаемая на пределе его разрешения, является функцией этого предела, а не атрибутом реальности. Мы поступаем так потому, что в более сильный микроскоп можно разглядеть нарушения этой однородности. По аналогии мы распространяем это предположение даже на самый мощный микроскоп. Рассмотрение наших человеческих категорий мышления и интуиции как все го лишь лучших в данном эволюционном ряду дает основание для подобного скептицизма, даже если бы у нас и не было более мощного инструмента для сравнения. На самом деле у нас есть такой инструмент — современная физика, которая, по крайней мере сегодня, если не во времена Канта, обеспечивает гораздо менее «зернистое» изображение реальности.
Общая идея, выраженная во всех процитированных текстах, имеет две стороны: во-первых, существует «объективное» отражение «вещи в себе», которое, однако, не находит выражения в терминах самой «вещи в себе». Во-вторых, Лоренц и многие другие говорили о том, что разум (mind), так же как и другие части тела, сформирован эволюцией таким образом, чтобы соответствовать тем аспектам мира, с которыми он имеет дело:
«Этот аппарат центральной нервной системы не предписывает законы природе, так же как копыто лошади не предписывает форму почве. Аналогично лошадиному копыту, этот аппарат центральной нервной системы «натыкается» при выполнении своих задач на непредвиденные изменения. Однако как лошадиное копыто приспособлено к степной почве, с которой оно имеет дело, так и наш центральный нервный аппарат создания картины мира приспособлен к реальному миру, с которым человеку приходится иметь дело. Как и всякий орган, этот аппарат приобрел удобную для задач сохранения вида форму, успешно справляясь с реальностью в ходе многовековой истории человеческого вида» [115].
Форма лошадиного копыта, безусловно, выражает «знание» степи весьма своеобразным и частичным языком, и в конечном продукте это «знание» смешивается со «знанием» других сторон предмета. Наше визуальное, тактильное и некоторые другие виды научного знания о степи выражены на совершенно иных языках, но все они сравнительно объективны. Гидродинамика морской воды вкупе с экологической ценностью движения независимо сформировали рыбу, кита и моржа совершенно аналогичным образом. Их форма отражает независимое открытие ими одного и того же «знания», выраженного в данном случае на одинаковом «языке». А передвигающийся реактивным способом кальмар отражает те же гидродинамические принципы в совершенно иной, но, возможно, не менее «точной» и «объективной» форме. «Вещь в себе» всегда познается косвенно, всегда на языке постулатов познающего, будь это мутации, контролирующие форму тела, или визуальное восприятие, или научные теории. В этом смысле она непознаваема. Вместе с тем в отражении есть объективность, какой бы косвенной она ни была, объективность выбора из бесчисленного множества менее адекватных постулатов.
6. Прагматизм, утилитаризм и объективность
И для Поппера, и для автора этой работы объективность в науке — благородная цель, и ее следует беречь, как зеницу ока. Именно преклонение перед этой целью не позволяет нам забывать о том, что наше сиюминутное представление о реальности неполно и несовершенно. Нас отпугивает кар тина науки, предлагающая нам отказаться от поисков окончательной истины и удовлетвориться рецептами практических расчетов, не претендующих на истинное описание реального мира. Наше первое побуждение поэтому — отвергнуть прагматизм, утилитарный номинализм, утилитарный субъективизм, утилитарный конвенционализм или инструментализм [116] и предпочесть им критический гипотетический реализм. Однако может показаться, что наша эволюционная эпистемология, основанная на естественном отборе по признаку полезности для выживания, обязывает нас принять прагматизм или утилитаризм. Эту проблему убедительно изложил Г. Зиммель в 1895 г. [117]; о том же писали Э. Мах и А. Пуанкаре.
Такое глубокое расхождение по этому вопросу заслуживает большего внимания, нежели то, которое мы можем уделить ему здесь, но будет уместно коротко прокомментировать его с нескольких точек зрения. Наш комментарий основан на предположении, что ни Поппер, ни автор данной работы не собираются отказываться от объективности как цели науки и, следовательно, должны как-то примирить ее с эпистемологией естественного отбора, к которому нас привел именно поиск объективной истины.
Там, где утилитарная избирательность подчеркивается в противовес эпистемическому высокомерию (arrogance) наивного или феноменального реализма, мы можем однозначно согласиться с нею. Критический реалист не имеет ни малейшего желания отождествлять реальное с феноменально данным. Так, визуальная и тактильная плотность обычных предметов представляет собой подчеркивание на феноменальном уровне одной физической прерывности, более других использовавшейся человеком и его предками, за счет прочих прерывностей, о которых нам сообщают опыты современной экспериментальной физики. Воспринимаемая органами чувств плотность не иллюзорна с точки зрения обыденной практики: она диагностирует одну из «граней», которую описывает и современная физика. Однако, когда ее возводят на престол исключительности, когда от нее ожидают непрозрачности и непроницаемости для всех видов исследований (probes), она становится иллюзорной. Различные Umwelten[15] разных животных отчасти отражают различия в том, что является полезным в соответствующих экологических нишах, отчасти же различие свойственных им ограничений. Вместе с тем каждая отдельная грань, выявляемая этими Umwelten, выявляется и современной физикой, которая, вдобавок, обнаруживает многие другие различия, не воспринимаемые и не используемые никакими организмами [118].
Мы также не претендуем на большую обоснованность современных научных теорий и фактов, чем прагматик и утилитарист. На самом деле, Поппер так подчеркивает критическую сторону дела, что это может вызвать еще более скептическое отношение к реалистичности современной науки. Разница, однако, в том, что именно подлежит обоснованию. Представьте себе график из точек наблюдения отношения объема воды к ее температуре. Крайний «пуантилистский» (punctiform) прагматизм или дефинициональный (definitional) операционализм, то есть методологический подход, требующий использования только операциональных определений, принял бы сами наблюдения за научную истину. Более смелый в предположениях прагматизм провел бы соответствующую данным эксперимента кривую (методом наименьших квадратов с минимальным числом параметров) и рассматривал бы значения в точках этой кривой как научные факты, отклоняясь при этом в некоторых точках от исходных данных наблюдений. Даже и на этом этапе можно различить разные степени прагматизма. Можно оправдывать это отклонение соображениями упрощения расчетов или можно считать наблюдения в точках отклонения «ошибочными», ожидая, что при повторении эксперимента новые наблюдаемые значения в среднем окажутся ближе к «теоретическим» 
значениям, чем к результатам первоначальных наблюдений. В большинстве случаев научная практика оказывается еще менее прагматичной и более реалистичной: из всех математических формул, одинаково хорошо согласующихся с данными и имеющих одинаковое число параметров, ученые выбирают ту или те формулы, параметры которых можно использовать в других формулах, охватывающих другие наблюдения. Хотя поиск таких параметров чаще всего происходит как поиск параметров, допускающих физическую интерпретацию, его можно оправдать и с чисто утилитаристских позиций. Если, продолжая эту линию рассуждения, попытаться классифицировать позицию Поппера как разновидность прагматизма, то мы должны были бы сказать, что это — прагматический отбор некоторых из формальных теорий, претендующих на универсальное описание реального мира, но не отождествляемых с реальным миром, однако и такая степень прагматизма нуждается в оговорках.
В крайних формах прагматизма, дефиниционального операционализма и феноменализма теория и данные отождествляются в духе подлинного эпистемологического монизма. Вместе с тем в реальных философиях науки принимается только что описанный дуализм данных и теории. Чтобы адекватно работать с вопросами, поднимаемыми при обсуждении эпистемологического монизма и дуализма [119], необходимо расширить наши концептуальные рамки, включив в них эпистемологический тринизм (триализм, триадизм, тримондизм)[16] данных, теории и реального мира (что приблизительно со ответствует попперовским «второму миру», «третьему миру» и «первому миру») [120]. Спорным вопросом здесь является то, что в концептуальную схему включается реальный мир, а проблема познания определяется как проблема приведения данных и теории в соответствие с этим реальным миром.
Излишне говорить, что такой критический реализм включает предположения, выходящие за рамки данных наблюдения. Однако уже со времен Юма нам следовало усвоить, что знание без предположений невозможно. Как указывал Хью Г. Петри [121], большинство современных эпистемологических теорий признают научные мнения радикально недооправданными. Таким образом, вопрос в том, какие предположения делать, а не в том, делать их или нет. Биологические теории эволюции, ламаркистские или дарвинистские, прочно связаны с дуализмом организм-среда, который при рассмотрении эволюции органов чувств, функций восприятия и обучения превращается в дуализм знания организма об окружающей среде и самой этой среды. На этом уровне эволюционный эпистемолог занимается «эпистемологией другого» [122], изучая взаимосвязь между познавательными возможностями животного и средой, познавать которую они предназначены, причем и то, и другое эпистемологу известно только в гипотетически-условном научном смысле. Так, он может изучать взаимосвязь между маршрутом движения бегущей крысы («когнитивной картой») и формой лабиринта, в котором она бегает. Он может также изучать поляризацию солнечного света (при помощи научных приборов, поскольку его собственные глаза нечувствительны к таким нюансам) и чувствительностью пчелы к плоскости поляризации. На этом уровне он, не колеблясь, вводит понятие «реального мира», хотя может признавать, что его собственные знания об этом мире, даже усиленные приборами, неполны и ограниченны, вполне аналогично ограниченности того животного, чью эпистемологию он изучает. Сделав, таким образом, предположение о реальном мире в этой части своей эволюционной эпистемологии, он не добавляет лишних предположений, когда предполагает то же самое для человека и науки в роли познающих субъектов.
Верно, конечно, что в эпистемологии других животных у ученого имеются независимые данные о «знании» и о «познаваемом мире», так что изучение степени соответствия первого второму не приводит к тавтологии. Верно, что при распространении этой «эпистемологии другого» на знания современной физики мы не имеем посторонней информации о познаваемом мире, с которой можно было бы сравнить современную физическую теорию. Однако это практическое ограничение никого не обязывает отказываться от уже используемой онтологии. (Конечно, это рассуждение неопровержимо только по отношению к тем, кто, как Зиммель, Мах и Пуанкаре, свой утилитарный номинализм и конвенционализм основывают на эволюционном подходе.)
Мы можем также проанализировать утилитарную специфичность в сопоставлении с реализмом в эволюции знания. Рассмотрим знания о пространстве какого-либо примитивного подвижного животного, например, водяной землеройки, которую исследовал Конрад Лоренц [123]. У нее может быть пространство жажды, которое она использует, когда хочет пить, отдельное от него пространство голода, отдельное пространство для бегства от каждого хищника, пространство для поиска пары и т.п. В своем утилитаризме она может иметь отдельное пространство для каждой отдельной полезности. На более высоком уровне развития возникает гипотеза, что все эти пространства совпадают или пересекаются. Возникает реалистическая гипотеза о пространстве для всех целей. Есть очень много данных в пользу того, что белые крысы, кошки, собаки и шимпанзе находятся на этой стадии или даже на более высокой — что знание о пространстве, приобретенное на службе одному мотиву, может непосредственно использоваться и по любому другому поводу. Наряду с этим имеет место и пространственное любопытство — исследование новых пространств и предметов, когда все утилитарные мотивы (жажда, пища, секс, безопасность и т.д.) удовлетворены и такое исследование не имеет сиюминутной полезности. Такой бескорыстный интерес к «объективному», способному служить любой цели пространственному знанию ради него самого, имеет очевидную ценность для выживания, причем она может и превосходить сумму всех конкретных полезностей. Научный интерес, конечно, еще дальше выходит за пределы специфически утилитарного интереса. Критерии, непосредственно связанные с выживанием, редко входят в число критериев, фактически используемых при решении вопроса о научной истинности. Наука, суть которой стремился выразить Мах, осуществляла большую часть своих выборов из числа конкурирующих теорий на основании данных (таких, как фазы спутников Юпитера), не имеющих ни актуальной, ни прошлой полезности. И в истории науки именно те, кто относился к своим теориям как к реальным, а не их современники-конвенционалисты, раз за разом оказывались в основном русле, ведущем к будущим научным продвижениям.
Эти несколько не очень связанных между собой замечаний могут служить лишь первым подходом к обсуждению задачи соотнесения критически-реалистической эпистемологии естественного отбора с постоянно возникающими проблемами истории теории познания. Потенциально такая эпистемология может дать нам диалектическое разрешение многих старых споров. Однако формулировка точек соприкосновения ее с основной совокупностью эпистемологических проблем по большей части остается делом будущего.
Резюме
В этом очерке Карл Поппер признается современным основателем и ведущим сторонником эпистемологии естественного отбора. Основное внимание в нашей работе уделяется проблемам роста знания. Проблема знания здесь определена таким образом, что она включает знания не только человека, но и других животных. Процесс эволюционного приспособления на основе изменчивости и избирательного сохранения обобщается так, чтобы охватить вложенную (nested) иерархию замещающих процессов познания, включая зрение, мышление, подражание, обучение языку и науку.
В историческом плане внимание уделяется не только тем, кто использует парадигму естественного отбора, но и спенсеровско-ламаркистской школе эволюционых эпистемологов и сторонникам широко распространенной эволюционной интерпретации кантовских категорий. Доказывается, что хотя эволюционная точка зрения часто приводила к прагматическому, утилитарному конвенционализму, она вполне совместима с защитой целей реализма и объективности в науке.
Философский факультет Северозападного университета, США Октябрь 1970 г.
Примечания
1. Popper K.R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hulchinson; New York: Basic Books, 1959, p.42. Далее обозначается LSD. (Рус, перев. глав I—VII. X см. в кн. Поппер К. Логика и рост научного знания / Пол ред. Садовского В.Н. М.: Прогресс. 1983, с. 65 (далее обозначается ЛиРНЗ).)
LSD, p. 108 [ЛиРНЗ, с. 144].
2. Popper К. R. Conjectures and Refutations. London: Routledge & Kegan Paul; New York: Basic Books, 1963. Далее обозначается C&R.
C&R. p.46 [Pyc. перев. см. в ЛиРНЗ, с.260].
C&R, p. 51 [ЛиРНЗ. с 268-269].
C&R, p. 52 [ЛиРНЗ, с. 269) (см. также C&R, pp. 216, 312-13, 383 и в других местах).
Например. C&R, р. 44.
3. Estes W. К. All-or-None Processes in Learning and Retention // American Psychologist, vol. 19, 1964. pp. 16-25; Resile F. The Selection of Strategies in Cue Learning // Psychological Review, vol.69, 1962, pp. 329-43; Atkinson R.C. and Crorhen E.J. A Comparison of Paired-Associate Learning Models Having Different Acquisition and Retention Axioms // Journal of Mathematical Psychology vol. 1. 1964, pp. 285-312.
LSD, pp. 17-19 [ЛиРНЗ, с. 35, 39-40].
LSD, p.22 (ЛиРНЗ, с.43-44).
4. Сходную мысль высказал и Рассел, отождествляя свою позицию с эволюционной эпистемологией: «Еще одну вещь надо помнить при любых обсуждениях ментальных понятий — нашу эволюционную неразрывность с низшими животными. В частности, знание не следует определять так, чтобы этим подразумевалась непроходимая пропасть между нами и нашими предками, не пользовавшимися преимуществами языка» (Russell В. Human Knowledge: Its Scope and Limits. New York: Simon and Schuster, 1948, p.421 [Рус. перев.: Рассел Б. Человеческое познание: его сфера и границы. М.: ИЛ, 1957, с.450]).
C&R, р. 216 [ЛиРНЗ, с. 326].
LSD, pp. 278-79 [ЛиРНЗ, с. 226-227].
5. Popper К. R, Of Clouds and Clocks: An Approach to the Problem of Rationality and the Freedom of Man. St. Louis, Missouri, Washington University, 1966, p. 23 (далее обозначается ОСС.) Это — мемориальная лекция в память Артура Холли Комптона (Arthur Holly Compton Memorial Lecture), прочитанная в Вашингтонском университете 21 апреля 1965 г. и напечатанная в виде 38-страничной брошюры; перепечатана в кн. Popper К. R. Objective Knowledge: An Evolutionary Approach. Ch. 6. Oxford, Clarendon Press; New York: Oxford University Press, 1972. (Рус. перев. в ЛиРНЗ, с.496-557.)
ОСС, р. 23 [ЛиРНЗ, с. 539].
ОСС, р. 25 [ЛиРНЗ, с. 542].
6. Самый полный за последнее время обзор обширной литературы на эту тему см. в Wimsatt W.C. Modern Science and the New Teleology (неопубликованная диссертация на степень доктора философии, Питтсбургский ун-т, 1971 г.) и Wimsatt W.C. Teleology and the Logical Structure of Function Statements // Studies in History and Philosophy of Science, vol.3, Nsl, April 1972. Уимсат признает, что правильное понимание этой проблемы неразрывно связано с любой эволюционной эпистемологией.
7. Spiegelman S. Differentiation as the Controlled Production of Unique Enzymalic Patterns // Symposia of the Society for Experimental Biology, II: Growth in Relation to Differentiation and Morphogenesis. New York: Academic Press, 1948.
8. Barr H.J. Regeneration and Natural Selection // American Naturalist, vol.98, 1964, pp. 183-86.
9. См. Campbell D- T. Methodological Suggestions from a Comparative Psychology of Knowledge Processes// Inquiry, vol.2, 1959, pp. 152-82; Campbell D.T. Blind Variation and Selective Retention in Creative Thought as in Other Knowledge Processes // Psychological Review, vol.67, 1960, pp. 380-400.
Выражение «индуктивные достижения» использовано здесь для удобства изложения и ни в коей мере не означает ни зашиты бэконовско-юмовско-миллевского объяснения этих достижений, ни несогласия с блестящей критикой индукции Поппером.
10. Ashby W.R. Design for a Brain. New York: John Wiley & Sons, 1952. (Последующие издания 1954 и 1960 гг. Рус. пер. с издания 1960 г. - Эшби У.Росс. Конструкция мозга. М.: ИЛ, 1962. — Прим. перев. и ред.)
11. Последние пять абзацев, то есть пункты 1-4, с некоторыми перестановками и незначительными изменениями взяты из Campbell D.T Blind Variation, pp. 380-381 (см. прим. 20).
12. Jennings H.S. The Behavior of the Lower Organisms. New York. Columbia University Press. 1906.
13. Ashby W. R. Design for a Brain (см. прим. 22).
14. Ibid., p. VI (см. прим. 22).
15. Pumphrey R.J. Hearing // Symposia of the Society for Experimental Biology, IV: Physiological Mechanism in Animal Behavior. New York: Academic Press, 1950, pp. 1-18; Kellogg W.N. Echo- Ranging in the Porpoise // Science, vol.128. 1958. pp.982-88; Griffin O.K. Listening in the Dark. New Haven: Yale University Press, 1958.
16. Campbell D.T. Perception as Substitute Trial and Error // Psychological Review, vol.63. 1956, pp. 311 -42.
17. 
Ibid., pp. 334-335. Там же приводится пример поиска левой рукой как замещающего нащупывание правой рукой в задаче сортировки вслепую[17].
18. Исходные соображения по этой проблеме можно найти в обсуждении Бертраном Расселом «структурного постулата» — см. Human Knowledge: Its Scope and Limits. New York: Simon & Schuster, 1948, pp. 460-472, 492 (рус. перев.: Рассел Б. Человеческое познание: его сфера и границы. М.: ИЛ, 1957 с.494-508, 525-526), в Lorenz К. Gestaltwarnehmung als Quelle wissenschaftliche Erkenntnis // Zeilschrift fuer experimenlelle und angewandle Psychologie. Bd.6. 1959, SS. 118-65, англ. перев. под назв. Gestalt Perception as Fundamental to Scientific Knowledge // General Systems, vol.7, 1962. pp. 37-56; в Campbell D.T. Pattern Matching as Essential in Distal Knowing // The Psychology of Egon Brunswik / Ed. by Hammond K. R. New York: Holt, Rinehart & Winston, 1966, pp. 81-106.
19. На формальную аналогию между естественным отбором и обучением на основе проб и ошибок обратили внимание многие — см. Baldwin J. М. Mental Development in the Child and Race. New York: Macmillan, 1900; Holmes S.J. Studies in Animal Behavior. Boston: Gorham Press, 1916: Ashby W. R. Design for a Brain; Pringle J. W. S. On the Parallel Between Learning and Evolution // Behaviour, vol.3, 1951, pp. 175-215.
20. Campbell D. T. Adaptive Behavior from Random Response // Behavioral Science, vol. 1, 1956, pp. 105-110.
Может быть, первым предложил эту идею Джемс М.Болдуин. Он перепечатал относящиеся к этой проблеме работы Ллойда Моргана, Г.Ф.Осборна, Э. Б. Поултона и свои в сборнике: Development and Evolution. New York: Macmillan, 1902, используя для этого понятия термины «ортоплазия» и «органический отбор».
33а. Popper К. Objective Knowledge, pp. 256-80 (см. прим. 14).
21. Kohler W. The Mentality of Apes. New York: Harcourt, Brace, 1925. (Рус. пер.: Кёлер В. Исследование интеллекта человекоподобных обезьян. Пер. с нем. М., 1930.)
22. Mach E. On the Part Played by Accident in Invention and Discovery // Monist, vol.6, 1896. pp. 161-75. (Рус. перев.: Max Э. Научно-популярные очерки. Этюды по теории познания. Гл. X «О влиянии случайных обстоятельств на изобретения и открытия». М., 1901. с.96-112: с. 104. В издании Мах Э. Популярно-научные очерки. Авторизованный перев. с 3-го нем. издания. СПб., 1909, дан несколько иной перевод.)
23. Ibid., p. 171 (рус. перев. с. 107).
24. Ibid., р. 174 (рус. перев. с. II0-III).
25. Poincare H. Mathematical Creation // Poincare Н. The Foundations of Science. New York: Science Press, 1913, p. 387. (Рус. пер.: Пуанкаре А. О науке. М.: Наука, 1990, с. 313.)
26. Ibid., р. 392 (рус. перев. c.317-318).
27. Ibid., p. 393 (рус. перев. с. 319).
28. Ibid., р. 394 (рус. перев. с.320).
29. В 1855 г. вышло 1-е издание книги Bain A. The Senses and the Intellect. Цитаты даются по 3-му изд. — New York: Appleton, 1874, pp. 593-95.
30. Jevons S. The Principles of Science. London: Macmillan. 1892. (1st ed.. 1874; 2d ed., 1877; перепечатано с исправлениями в 1892 г.) (Рус. пер.: Основы науки. Трактат о логике и научном методе Стенли Джевонса. Пер. со второго английскою издания М.Антоновича. СПб., изд. Л.Ф. Пантелеева, 1887.)
31. Ibid., p. 228 (рус. перев. с. 218).
32. Ibid., p. 577 (рус. перев. с. 539).
33. Souriau P. Theorie de l'invention. Paris, Hachette, 1881, p. 17.
34. Ibid., p. 43.
35. Ibid., pp. 114-15.
36. James W. Great Men, Great Thoughts, and the Environment // The Atlantic Monthly, vol.46, №276 (October. 1880), pp. 441-59. См. также James W. Principles of Psychology. New York: Henry Holt. 1890, vol. II. pp.617-79.
37. Ibid., p. 456.
38. Ibid., p. 457.
39. Poincare H. Mathematical Creation (см. прим. 38).
40. Mach E. Part Played by Accident (см. прим. 35).
41. Campbell D. T. Blind Variation (см. прим. 20).
См. Приложение I.
См. Приложение I.
42. Simon НА. The Sciences of the Artificial. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1969, p. 5. (Рус. пер.: Саймон Г. Науки об искусственном. М.: Мир, 1972.)
43. Newell A., Shaw J.C., Simon H. A. Elements of a Theory of Human Problem Solving // Psychological Review, vol.65, 1958, pp. 151-66.
44. Campbell D. T. Blind Variation, pp. 392-95 (см. прим. 20).
45. Newell, Shaw, Simon. Human Problem Solving (см. прим. 58).
46. Hebb DO. On the Nature of Fear // Psychological Review, vol.53, 1946, pp. 259-76.
47. Соломон Эш в своей книге — Asch S. E. Social Psychology (New York: Prentice-Hall, 1952) отстаивал рациональность такого имитативного или конформного поведения и социальную природу познания мира человеком. См. также Campbell D. Т. Conformity in Psychology's Theories of Acquired Behavioral Dispositions // Conformity and Deviation / Ed by Berg I. A. and Bass B.M. New York: Harper & Row, 1961, pp. 101-42; Campbell D.T. Social Attitudes and Other Acquired Behavioral Dispositions // Psychology: A Study of a Science, vol. 6: Investigations of Man as Socius / Ed. by Koch S. New York: McGraw-Hill, 1963, pp. 94-172; Bandura A. Principles of Behavior Modification. New York: Holt, Rinehart & Winston, 1969.
48. Baldwin J.M. Thought and Things, or Genetic Logic. Vol.1. New York: Macmillan, 1906, p. 169. Поппер также подчеркивал это в Popper К. R. Realism and the Aim of Science, London & New York, 1983, 1996, sec. 3-V, особ. с. 43.
49. Hinde R.A. (ed.) Bird Vocalizations. Cambridge, England and New York: Cambridge University Press, 1969. См. особенно главы Лоренца и Иммельмана.
50. Frisch К. von. Bees. Their Vision, Chemical Sense, and Language. Ithaca: Cornell University Press, 1950; Sebeok ТА. (ed.) Animal Communication: Techniques of Study and Results of Research. Bloomington, Ind.: Indiana University Press, 1968; Sebeok T.A. and Ramsay A. (eds.) Approaches to Animal Communication. The Hague, Netherlands: Mouton & Company, 1969. Особенно стоит отметить новое изящное подтверждение выводов Фриша в Gould J. L., Henerey M. and MacLeod M.C. Communication of Direction by the Honey Bee // Science, vol. 169, 1970, pp. 544-54.
51. Предыдущие два абзаца заимствованы в сжатом виде из Campbell D.T. Ostensive Instances and Entitativity in Language Learning // Unity through Diversity / Ed. by Rizzo N. D. New York. Gordon and Breach, 1973. См. также Gray W. and MacCormac E. R. Ostensive Instances in language Learning // Foundations of Language, vol.7, 1971, pp. 199-210. Уиллард Куайн выдвинул очень похожую точку зрения, если не считать того, что он использует теорию обучения путем пассивной тренировки вместо проб и ошибок в работе со смыслами (trial and error of meanings), хотя его пробы и ошибки со «срезами» («slicings») или абстракциями, вероятно, эквивалентны[18]. См. Quine W.V. Word and Object. Cambridge, Mass.: MIT Press, I960, и особенно Quine W.V. Ontological Relativity. New York: Columbia University Press, 1969, pp. 26-39. Вера Джона Остина в то, что референтами различий, сохраняемых в обычном языке, являются различия в мире, описываемом этим языком, оправдывается аналогичной моделью эволюции языка.
52. Обзор этой литературы см.: Mead М. Continuities in Cultural Evolution. New Haven: Yale University Press, 1964; Campbell D. T. Variation and Selective Retention in Sociocultural Evolution // Social Change in Developing Areas: A Reinterpretation of Evolutionary Theory / Ed. by Barringer H.R. Blankslen C.I. and Mack R. W. Cambridge, Mass.: Schenkman, 1965, pp. 19-49. Быть может, первым рассматривать социальную эволюцию явным образом в терминах естественного отбора начал Уильям Джемс в «Great Men, Great Thoughts» (см. прим. 49). Луи Ружье явным образом постулировал конкуренцию между культурно различными образами мышления и естественным отбором из них при объяснении развития логического и научного мышления в своей книге Rougier L. Traite de la Connaissance. Paris: Gauthier-Villars, 1955, pp. 426-428. См. также Auget Pierre (Приложение II).
53. Agassi J. Comment: Theoretical Entities Versus Theories // Boston Studies in the Philosophy of Science, vol. V / Ed. by Cohen R.S. and Wartofsky M. W. Dordrecht, Holland: D. Reidel, 1969.
См. Приложение II.
См. Приложение III.
54. Cannon W.B. The Way of An Investigator. New York: W.W.Norton & Co., 1945; Merlon R. K. Social Theory and Social Structure. Glencoe: Free Press, 1949.
55. Popper K. R. Realism and the Aim of Science, Secs. 3-V and 3-Х.
56. Toulmin S. E. The Evolutionary Development of Natural Science // American Scientist, vol.55, 1967, pp. 456-71. См. также Toulmin S. E. Foresight and Understanding: An Inquiry into the Aims of Science. Bloomington, Indiana: Indiana University Press, 1961; Toulmin S. E. Neuroscience and Human Understanding // The Neurosciences / Ed. by Schmitt Frank. New York: Rockefeller University Press, 1968; Toulmin S. E. Human Understanding. Vol.1: The Evolution of Collective Understanding. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1972. (Рус. пер.: Тулмин Cm. Человеческое понимание. М., 1984.)
57. Toulmin S. E. Foresight and Understanding (см. прим. 73); Kuhn T.S. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962. (Рус. перев.: Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.)
58. Ackermann R. The Philosophy of Science. New York: Pegasus, 1970.
59. Capek M. The Development of Reichenbach's Epistemology // Review of Metaphysics, vol. II, 1957, pp. 42-67; Capek M. La Theorie Biologique de la Connaissance chez Bergson et sa Signification Actuelle // Revue de Metaphysique et de Morale. April-June, 1959, pp. 194-211; Capek M. Ernst Mach's Biological Theory of Knowledge // Synthesc, vol.18, 1968, pp. 171-91, перепечатано в Boston Studies in the Philosophy of Science, vol. V / Ed. by Cohen R. S. and Wanofsky M. W. Dordrecht, Holland: D. Reidel, 1969, pp. 400-21.
60. Бергсон также отверг дарвинистскую модель когнитивной эволюции путем слепых мутаций и естественного отбора. Однако его подчеркивание ориентированной на полезность, неполной, чересчур упрощенной природы человеческого познания, его неприспособленности при переходе на субатомную и галактическую области согласуется с отстаиваемой здесь эпистемологией естественного отбора («La Theorie Biologique»). Тот факт, что Мах и Пуанкаре явно придерживались не ламаркизма, а стояли на точке зрения естественною отбора как во взгляде на эволюцию познания, так и в их подходе к творческому мышлению, указывает на необходимость дальнейшего анализа. Чапек приписывает Маху спенсеровскую веру в полноту и совершенство эволюционного процесса, но этому противоречит следующая цитата из современника Маха Л. Больцмана: «Сам Мах показал, самым остроумным образом, что никакая теория не является ни абсолютно истинной, ни абсолютно ложной и что, более того, всякая теория постоянно улучшается, совсем как организмы, описываемые Дарвином» (Boltzmann L. Populare Schrinen, S. 339 (см. Приложение II)).
61. James W. Principles of Psychology, p. 617 (см. прим. 49).
62. Simmel G. Uber eine Beziehung der Selectionslehre zur Erkenntnistheorie // Archiv fur systematische Philosophic Bd. I, №1, 1895, SS. 34-45. Автор настоящей статьи имел возможность ознакомиться с двумя неопубликованными работами, относящимися к рассматриваемой тематике. Первая — Tennessen И. Brief Summary of Georg Simmel's Evolutionary Epistemology. June, 1968 — представляет собой реферат статьи Tennessen H. Georg Simmel's tillemping av selecksjonslaeren pa erkjennelsesteorier // Filosofiske Problemer. Oslo: Norwegian University Press, 1955, pp. 23-30. Вто рая — предварительный (preliminary) перевод статьи Зиммеля, сделанный Иреной Л.Джерисон (Irene L. Jerison). Между прочим, Зиммель по этому вопросу не ссылается ни на Спенсера, ни на кого другого.
63. James W. Principles of Psychology; James W. Great Men, Great Thoughts and the Environment (см. прим. 49).
64. Dewey J. The Influence of Darwin on Philosophy. New York: Henry Holt & Co., 1910; Bloomington: Indiana University Press, 1965, pp. 11-12.
65. Collected Papers of Charles Sanders Peirce / Ed. by Hartshorne Ch. and Weiss P. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1931-58, 5.407. (Все ссылки на Пирса в этой статье следуют стандартной практике обозначения тома и фрагмента в Collected Papers.) Приведенное утверждение цитируется также в Thompson M. The Pragmatic Philosophy of C. S. Peirce. Chicago: University of Chicago Press, 1953, p. 83, и в Wiener Ph. P. Evolution and the Founders of Pragmatism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1949, p.93.
66. Peirce С. S. Collected Papers, 2.780.
67. Ashby W. R. Design for a Brain (см. прим. 26).
68. Petite C.S. Collected Papers, 6.33. См. также 5.436, 6.200, 6.262, 6.606, 6.611.
69. Wiener Ph. P. Founders of Pragmatism, ch.4, pp. 70-96 (см. прим. 82).
70. Ibid., p. 77.
71. Ibid., pp. 87-88.
72. Peirce C.S. Collected Papers, 6.157 (указана дата написания — 1892 г.).
73. Wiener Ph. P. Founders of Pragmatism, pp. 94-95 (см. прим. 82); Peirce С. S. Collected Papers. 1.348.
74. Baldwin J. M. Thought and Things, a Study of the Development and Meaning of Thought, or Genetic Logic. Vol. I: Functional Logic or Genetic Theory of Knowledge; Vol. II: Experimental Logic or Genetic Theory of Thought; Vol. Ill: Genetic Epistemology. London: Swan Sonnenschein (Muirhead's Library of Philosophy); New York: Macmillan, 1906. 1908, 1911. Если эти тома и оставили какой-то отпечаток, то во французской традиции, из которой вышли работы Жана Пиаже по генетической эпистемологии.
75. Baldwin J. M. Darwin and the Humanities. Baltimore: Review Publishing Co., 1909; London: Allen & Unwin, 1910.
76. Dewey J. Influence of Darwin on Philosophy. New York, 1910, 1965 (см. прим. 81).
77. Baldwin J.M. Darwin and Humanities, 1909, 1910, p. VIII (см. прим. 92).
78. Ibid., p. IX.
79. Ibid., pp. 32-33.
80. Ibid, pp. 68-73.
CAR, pp.47-48 (ЛиРНЗ, с.261-263].
81. Hoffding H. A History of Modern Philosophy, Vol. II. London: Macmillan, 1900; New York: Dover, 1955. pp. 475-76.
82. Ibid., pp. 457-58.
83. Wallraff C.F. Philosophical Theory and Psychological Fact. Tucson: University of Arizona Press, 1961, pp. 10-11.
84. Ibid, p. 11; Lange F.A. The History of Materialism. Vol. 2. New York: Humanities Press, 1950, p. 193 (перепечатка перевода, впервые опубликованного в 1890 г.).
85. Lange F.A. History of Materialism, p. 211 (см. прим. 102).
86. Capek N. Ernst Mach's Biological Theory of Knowledge (см. прим. 76).
87. Цитата взята из Baldwin J.M. Development und Evolution. New York: Macmillan. 1902, p. 309. См. также Baldwin J.M. Mental Development. Macmillan, 1900; Baldwin J.M. Darwin and the Humanities. Baltimore, 1909 (см. прим. 97).
88. Например, James W. Pragmatism. New York: Longmans-Green, 1907, pp.170, 182, 193 (рус. пер. — Джеймс (Джемс) У. Прагматизм // Джеймс (Джемс) У. Воля к вере. М.: Республика, 1997, с. 207-324). Такой же и позиции придерживается и Л. Ружье — Rougier L. Traite de la Connaissance. Paris, 1955 (см. прим. 67). Маркс Вартофский также подчеркивает прежде всего социальную эволюцию кантовского a priori в статье Wartofsky Marx. Metaphysics as Heuristic for Science // Boston Studies in the Philosophy of Science, vol. Ill / Ed. by Cohen R.S. am Wartofsky M.W. Dordrecht, Holland: D. Reidel, 1968, pp. 123-172 (рус. пер. — Вартофский М Эвристическая роль метафизики в науке // Структура и развитие науки / Под. ред. Грязнова Б. С и Садовского В. Н. М.: Прогресс, 1978, с. 43-110).
89. Wright W.K. The Genesis of the Categories // The Journal of Philosophy, Psychology and Scientific: Methods, vol. 10, 1913, pp. 645-57, см. особенно р. 646.
90. Child A. On the Theory of the Categories // Philosophy and Phenomenological Research, vol. 7, 1946, pp. 316-35.
91. Ibid., p. 320.
См. Приложение IV.
92. Waddington C.H. Evolution and Epistemology, 1954 (см. Приложение IV).
93. Lorenz К. Kants Lehre vom apriorischen im Lichte gegenwartiger Biologic // Blatter fur Deutsche Philosophie, Bd. 15, 1941, SS. 94-125; перевод на английский язык в: General Systems, vol. VII / Ed. by Bertalanffy L. von and Rapoport A. Ann Arbor, Society for General Systems Research, 1962, pp. 23-35 (см. Приложение IV).
94. C&R, p. 48 (цитировано ранее в прим. 98). См. также анализ взглядов Ганса Рейхенбаха в: Capek M. The Development of Reichenbach's Epistemology, 1957 (см. прим. 76).
95. Lorenz К. Kants Lehre vom apriorischen, SS. 103-4, англ. перевод pp.26-27 (см. прим. 112).
96. Ibid., SS. 98-99, англ. перев. р. 25.
Заметим, что Джемс М. Болдуин в процитированном ранее отрывке из «Darwin and the Humanities» (pp. 68-73; см. прим. 92) употребляет термин «инструментализм» в особом смысле, выдвигая против прагматизма то же самое возражение, которое выдвигается здесь нами.
97. Simmel G. Uber eine Beziehung der Selectionslehre zur Erkcnntnistheorie, 1895 (см. прим. 79).
98. Bertalanffy L. von. An Essay on the Relativity of Categorie // Philosophy of Science, vol.22, 1955, pp. 243-63 (см. Приложение IV).
99. Lovejoy А.О. The Revolt Against Dualism. La Salle, Ill., Open Court, 1930; Koler W. The Place of Value in a World of Facts. New York: Liveright, 1938.
100. Popper K. R. Epistemology without a Knowing Subject // Logic, Melhodology and Philosophy of Sciences, vol.111 / Ed. by Rootselaar B. van and Slaal J. E. Amsterdam, North-Holland, 1968, pp. 333-73: Popper K. R. On the Theory of the Objective Mind // Akten des XIV internationalen Kongresses fur Philosophie. Bd. 1. Vienna, 1968, pp. 25-53. Обе работы перепечатаны в Popper К. Objective Knowledge Oxford. 1972. pp. 106-52. 153-90 (см. прим. 14). (Рус. пер. первой работы в: ЛиРНЗ. с. 439-495.)
101. Pelrie H.G. The Logical Effects of Theory on Observational Categories and Methodology (Duplicated). Northwestern University, June 20, 1969.
102. Campbell D. T. Methodological Suggestions from a Comparative Psychology of Knowledge Processes // Inquiry, vol.2, 1959, p. 157; Campbell О. Г. A Phenomenology of the Other One: Corrigible. Hypothetical, and Critical // Human Action / Ed. by Mischel T. New York: Academic Press, 1969, pp. 41-69.
103. Lorenz A. Kants Lehre vom apriorischen (см. Приложение IV).
[1] В оригинале, видимо по недосмотру, стоит непроницаемости». — Прим. перев.
[2] Напомним читателю, что статья Д. Кэмпбелла была опубликована в 1974 г. Позднее К. Поппер опубликовал книгу «Die beiden Grundprobleme» на немецком языке — см. Popper Karl R. Die beiden Grundprobleme der Erkenntnistheorie. J.C. B. Mohr (Paul Siebeck), Tubingen, 1979: 2. Auflage, 1994. — Прим. ред.
[3] Д. Кэмпбелл почему-то снял курсив с последнего процитированного предложения. Мы восстанавливаем его. — Прим. ред.
[4] Иначе говоря, на наличие уже имеющегося знания относительно области, но предположению находящейся за пределами наших знаний. — Прим. перев.
[5] Имеется в виду описание Дженнингсом поведения инфузорий, цитируемое Эшби в его книге «Design for a Brain», изд. 1952, 1954 и 1960 г. (см. прим.. 22 к настоящей статье): в последнем издании этой книги, с которого сделан русский перевод (Эшби У.Росс. Конструкция мозга. М.: ИЛ. 1962). описание Stentor отсутствует. — Прим.перев.
[6] В изданиях 1954 и 1960 г. этот текст отсутствует. — Прим. перев.
[7] Слово «эпистемология» Д. Кэмпбелл употребляет в данном и некоторых других местах не в словарном значении «теория познания», а в смысле «способа приобретения знания» — Прим. перев. и ред.
[8] Нистагм — непроизвольные, быстро следующие друг за другом движения глазного яблока. — Прим. перев.
[9] Серендипность — это случайное открытие теоретически подготовленным к этому умом верных результатов, которых не предполагалось искать» ( Merton R. К. Social Theory and Social Structure. Glencoe III., 1957, p. 12). Этот причудливый термин, введенный в употребление английским писателем Хорасом Уолполом в 1754 г., был использован для обозначения этого аспекта исследовательской работы физиологом Уолтером Б. Кэнноном в его книге «Путь исследователя» («The Way of an Investigator». 1945). Термин восходит к старинному названию острова Цейлон в сказке «О трех принцах Серендипа», постоянно совершавших неожиданные для себя открытия — Прим. перев.
[10] Что и взглядам Дарвина. — Прим. перев.
[11] 11 Кули Чарлз Хортон (Cooley Charles Horton, 1864-1924) — американский социолог, один из основоположников теории малых групп. — Прим. перев. и ред.
[12] Ipso facto (лат.) — в силу самого факта (своего существования). — Прим. перев.
[13] Кэмпбелл использует термин «интуиция» («intuition») там, где Кант употребляет термин «Anschauung», который в русской философской литературе принято переводить как «созерцание». — Прим. перев. и ред.
[14] Последний абзац этой цитаты из Поппера является примечанием, которое Поппер в оригинальном тексте «Conjectures and Refutations», p. 48 [ЛиРНЗ, с. 26З] делает к предпоследнему предложению предшествующего абзаца после слов: «он [Кант] ошибался». — Прим. ред.
[15] Umwelt (нем.) — окружающий мир, окружающая среда. — Прим. перев.
[16] Д. Кэмпбелл использует здесь вводимые им термины: «trinism». «trialism». «triadism», «trimondism», означающие по сути дела одно и то же — взаимосвязь трех самостоятельных элементов: данных, теорий и реального мира. — Прим. ред.
[17] В этом месте Кэмпбелл приводит пример слепого, наощупь раскладывающего различные детали по отдельным ящичкам. Он определяет род детали, ощупывая ее пальцами правой руки и «кладет ее без видимых колебаний в нужный ящичек (...). Но если мы посмотрим пристальнее, то заметим, что сначала он нащупывает нужный ящичек левой рукой и что именно это придает уверенность и точность движению правой руки. Каким-то образом случайные пробы и ошибки левой руки служат замещающим подспорьем для правой». — Прим. перев.
[18] В указанных работах Куайн рассматривает ситуацию, когда лингвист изучает неизвестный ему язык, опрашивая туземца, с которым у него нет никакого общего языка. (Куайн называет этот пример «искусственным», считая, что эта задача «на практике не встречается в такой крайней форме, поскольку лаже на самых захолустных архипелагах всегда можно набрать среди маргинальных личностей хоть каких-то переводчиков» (Word and Object, p. 28). Однако именно в такой ситуации находился, например, Н. Н. Миклухо-Маклай, когда изучал языки туземцев берега Маклая в Новой Гвинее в 1871-72 гг., см. запись в его дневнике от 13 января 1872 г. (Миклухо-Маклай Н. Н. Путешествия. М.—Л., 1936, с. 171-174 и др. издания). Показывая на кролика, лингвист говорит «кролик», на что туземец отвечает «гавагаи». Затруднение в том, что «целый кролик наличествует тогда и только тогда, когда наличествует какая-то его неотделенная (undetached) часть, и тогда и только тогда, когда наличествует некоторый временной отрезок существовании кролика (a temporal stage of a rabbit)», так что неясно, как выбрать правильный перевод слова «гавагаи» — «кролик», «неотделенная часть кролика» или «временной отрезок существования кролика»? Куайн продолжает: «Если выделить целиком дисперсную часть пространственно-временного мира, состоящую из кроликов, другую, состоящую из (всевозможных) неотделенных кроличьих частей, и третью, состоящую из [всевозможных) временных отрезков существования кроликов, то все три раза мы будем иметь дело с одной и той же дисперсной частью мира. Единственное различие состоит в том, как вы ее рассекаете (slice)» (Ontological Relativity, pp. 334, 335). Далее он указывает, что единственный способ выяснить, к какому же из трех возможных «срезов» (slicings) мира кроликов относится слово «гавагаи», — это развить, «при помощи абстракций и гипотез», «контекстуальную систему для перевода в туземное наречие нашего множественного числа, числительных, [выражений] тождества и аналогичных приспособлений». Только после этого «лингвист... получает в конечном итоге возможность произнести [на туземном языке] фразу, имеющую целью выразить интересующий его вопрос» — «тот гавагаи — тот же, что и этот, или нет?» (Сокращенный русский перевод статьи Куайна «Онтологическая относительность» см. в кн. «Современная философия науки». 2-е изд. М., Логос, 1996, с.40-61; цитируемые фрагменты — на с 43-45 Чтобы точно передать мысли Куайна, переводчику настоящего издания пришлось в нескольких местах отступить от данного там перевода. Так, вместо «неотделимых» частей кролика я говорю о «неотделенных» его частях; вместо «ситуация «появления кролика в поле зрения в данный момент времени»« — «временной отрезок существования кролика»; вместо «в способе деления на части» — «в том, как вы ее рассекаете», чтобы сохранить соответствие с употребленным Кэмпбеллом в тексте его статьи словом «срезы» (slicings)). — Прим. перев.