Другие Памятники Этой Поры
Из других памятников XIII в. должно быть отмечено житие Авраамия Смоленского. Оно написано учеником Авраамия Ефремом на основании показаний современников, по собственным воспоминаниям автора и под значительным влиянием предшествующей житийной литературы, в частности несторова жития Феодосия Печерского. Авраамий Смоленский выступает в житии как большой книголюб, отличавшийся незаурядной образованностью, усвоивший хорошо сочинения отцов церкви и читавший «глубинные книги», т. е. такие, в которых объяснялись глубокие по своему значению истины. Он был искусен и в иконописании, но наибольшую популярность приобрёл как выдающийся проповедник, даром своего красноречия привлекавший огромное число слушателей и в то же время возбуждавший вражду к себе со стороны смоленского духовенства, преследовавшего его клеветой и бранью. Дело доходит до суда, который, однако, вынужден оправдать Авраамия, после чего слава его как подвижника и учителя ещё больше возрастает.
Сама по себе фигура Авраамия, замечательного книжника и проповедника, очень показательна для суждения о высоте культурного уровня Смоленска, в котором князем Романом заведено было училище, где, по преданию, учили не только славянскому языку, но и греческому и латинскому '.
От XIV в. до нас дошло сравнительно небольшое количество литературных памятников: тяжёлая обстановка, в которой находилась Русь при татарском владычестве, очень мало способствовала как развитию литературной традиции, так и её сохранности; не прерывалось в этом веке преимущественно лишь летописное дело, а также составлялись компилятивные сборники поучений типа «Измарагда», «Маргарита» и др.
Тверская литература XIV в. представлена такими памятниками, как летописное сказание о Шевкале, имеющее параллель и в народной исторической песне о Щелкане Дудентьевиче, лучше всего сохранившейся в сборнике Кирши Данилова 2, и повесть об убиении в Орде великого князя тверского Михаила Ярославича (ум. в 1319 г.), проникнутая антимосковской тенденцией и написанная под влиянием сказаний об убиении Михаила Черниговского и о Борисе и Глебе3.
Сказание о Шевкале передаёт исторический факт, рассказанный в летописи под 1327 г. В этом году тверичи под предводительством князя Александра Михайловича сожгли живьём татарского наместника Шевкала (Чолхана) с его свитой в отместку за насилия и издевательства, которые Шевкал чинил в Твери. В песне говорится, что Щелкан «не много он сидел судьею», но стал
и вдовы то бесчестити,
красны девицы позорити.
надо всеми наругатися.
над домами насмехатися. ;
Песня говорит далее о том, что за эту расправу над татарами «ни на ком не сыскалося», тогда как по летописи известно, что татары при участии московского князя Ивана Калиты жестоко отплатили тверичам, страшно разорив Тверь и вынудив Александра бежать в Псков.
В Москве, помимо местной летописи, в первой половине XIV в. создаётся житие первого московского митрополита Петра (ум. в 1326 г.), написанное ростовским епископом Прохором, в значительной мере в целях возвеличения Москвы как политического центра.
Более заметное развитие литературной продукции за это время связано с Новгородом, являвшимся в течение данного времени крупной политической и экономической силой. К числу новгородских памятников XIV в. относится несколько произведений, в которых в сильной степени использованы элементы легенды и апокрифа. Такова «Беседа о святынях Царьграда» (1321 —1323), в диалогической форме описывающая святыни Константинополя, памятники его искусства и его историческое прошлое и, по-видимому, принадлежавшая перу путешествовавшего в Константинополь священника Григория Калеки, впоследствии архиепископа новгородского Василия. Сходен с ней по характеру «Странник» ближе нам не известного Стефана Новгородца (около 1350 г.), также описывающий святыни Царьграда2. По связи с характерными для северо-восточной Руси религиозными «сумне-ниями» и «шатаниями», начавшимися ещё в середине XIV в., усилившимися особенно в XV в. и бывшими отражением движения посадских низов, возникает около середины XIV в. вошедшее под 1347 г. в третью Новгородскую и первую Софийскую летописи Послание новгородского архиепископа Василия к тверскому епископу Фёдору о земном рае. В противоположность распространившимся в Твери толкам о «мысленном» лишь существовании рая Послание рядом легендарно-апокрифических свидетельств пытается доказать его реальное существование: местонахождение его было открыто новгородцами Моиславом и его сыном Иаковом, но сами они рая не видели, «понеже не дано им есть видети тоя светлости неизре-ченныя и ликования тамо слышащаго». Новгородцам было якобы известно и место, где находится ад. Рассказ этот имеет очень близкие параллели в западных легендах о рае и аде, распространившихся на Западе вместе с литературой путешествий 3.
Из памятников псковской литературы этого времени наибольшее значение имеет летописная повесть о князе Довмонте (ум. в 1299 г.), написанная в начале XIV в. под значительным влиянием церковно-летописного и так называемого «особого» жития Александра Невского и отчасти проложного жития Владимира. Сказывается в повести и влияние народно-поэтической традиции (ср., например, обращение Довмонта к псковичам перед походом на Литву: «Братья мужи псковичи, кто стар — то отец, а кто млад — той брат! Слышал есмь мужество ваше во всех странах; се же, братья, нам предлежит живот и смерть. Братья мужи псковичи, потягнете за святую Троицу, и за святыя церкви, и за свое отечьство»). Довмонт выступает в повести как героический защитник Пскова от нападений Литвы и немцев. Повесть вошла в первую и вторую Псковские летописи под 1265 г. '.
Наконец, литературная продукция ростовско-суздальская, заявившая себя ещё с конца XII в. житием Леонтия, епископа ростовского, в дальнейшем житиями Исайи и Авраамия ростовских, ростовской летописью, в XIV в. представлена упомянутым уже выше Лаврентьевским списком летописи (1377), а также возникновением местной легенды о царевиче Ордынском Петре и его потомстве в их взаимоотношениях с ростовскими князьями, на фоне характерных бытовых и исторических подробностей. Жития Леонтия, Исайи и Авраамия ростовских отличаются, между прочим, тем, что в них подчёркивается непосредственная связь Ростова с Царьградом и независимость ростовской церкви от киевской митрополии. Так, Леонтий едет в Ростов прямо из Царьграда, игнорируя Киев и его митрополита. Что касается царевича Петра, то он является выходцем из Орды, приобщившимся к православной вере через посредство местного ростовского епископа. Таким образом, ростовская литература обнаруживает тенденцию к отгораживанию Ростова от других русских областей.
В повести о Петре Ордынском рассказывается, что он, уйдя в XIII в. из Орды под влиянием рассказов побывавшего там ростовского епископа Кирилла, прибывает в Ростов, крестится там и по внушению явившихся ему во сне апостолов Петра и Павла строит церковь на приобретённой у ростовского князя Бориса земле, границы которой он выложил по верёвке серебряными и золотыми монетами. В Ростове Пётр женится на дочери одного из ордынских вельмож, осевших в Ростове и принявших православную веру. Князь очень подружился с Петром, настолько, что даже побратался с ним. Из любви к нему он грамотами закрепил за ним и его потомством много земель, лесов и воду от ростовского озера. Долго пожив, Пётр умирает, приняв перед смертью монашество. Он был погребён в усыпальнице при построенной им церкви, рядом с которой основан был монастырь. Потомки ростовского князя, позавидовав потомкам Петра, затеяли с ними тяжбу сначала из-за земли, потом из-за озера. В обоих случаях спор разрешают татарские послы — в пользу потомков Петра. Один из них, Игнатий, позже предотвращает разгром Ростовской земли татарским полководцем Ахмылом, заболевшего сына которого, по побуждению Игнатия, исцеляет ростовский епископ Прохор. Это расположило Ахмыла к ростовцам, которым он не причинил никакого зла, а епископа и певчих даже весьма щедро наградил.
Нашествие Ахмыла на Ростов было в 1322 г. Легенда о Петре Ордынском возникла, вероятно, не позже половины XIV в., но письменное оформление её, как и жития Авраамия Ростовского, относится, по-видимому, к концу XV в. Автором повести был, вероятно, монах построенного Петром монастыря, поставивший себе задачу доказать юридическую непререкаемость прав потомства Петра и петрова монастыря на владение землями и водами, на которые претендовали потомки ростовского князя. Это было время, когда автор мог не слишком считаться с властью ростовских князей, так как она сильно ограничена была уже в ту пору властью князя московского.
Повесть очень наглядно рисует отношения, установившиеся в конце концов между частью русского духовенства и татарами: духовенство пользовалось со стороны татар рядом привилегий, и отсюда та картина взаимных отношений между русской церковью и татарской властью, какую мы видим в повести '.
ПЕРЕВОДНЫЕ ПОВЕСТИ
В том же сборнике, в котором находилось «Слово о полку Иго-реве», было помещено и «Сказание об Индии богатой», или «Сказание об Индийском царстве» 2. Повесть эта представляет собой послание индийского царя и пресвитера Иоанна к греческому царю Мануилу. Она возникла в Византии, а в XII в., в пору крестовых походов, в латинской обработке широко распространилась на Западе. Борьба Запада с магометанским Востоком, имевшая в своей основе экономическое соперничество, оживила фантастические представления о могущественном и богатом азиатском христианском царстве, которое должно было прийти на помощь христианской Европе. С другой стороны, в содержании памятника отразились мотивы борьбы церкви и государства, что придало «Сказанию» характер живого памфлета. Видимо, в первой половине XIII в. «Сказание» через посредство сербского перевода латинского оригинала стало известно в Суздальской Руси в результате её экономических и политических сношений с Западной Европой. Возможно, что появление его на русской почве было вызвано событиями татарского нашествия, побуждавшими русских, как это было и на христианском Западе, возлагать надежду на единоверное могущественное царство, которое могло помочь Руси в её борьбе с татарами.
В своём первоначальном виде ранняя редакция памятника до нас не дошла, но представление о ней даёт «Александрия» второй редакции в той её части, в которой использован текст «Сказания». В отдельных списках оно встречается у нас не ранее второй половины XV в., всего же до нас дошло свыше сорока пяти его списков на протяжении от XV до XIX в. Они свидетельствуют о непрестанных переработках, которым подвергалось «Сказание», уже в XIII—XIV вв. значительно обрусевшее.
В большей части списков «Сказание» начинается так: греческий царь Мануил отправил своего посла к царю индийскому Иоанну со многими дарами и с повелением расспросить Иоанна о количестве его силы и обо всех чудесах Индийской земли. Придя в Индийскую землю и одарив царя Иоанна, посол стал спрашивать царя о его земле. Иоанн, приняв дары и в свою очередь одарив посла, велел передать Мануилу, что, если он хочет узнать о его силе и о всех чудесах его земли, пусть он продаст всю свою Греческую землю и сам придёт к нему, чтобы послужить ему. И Иоанн сделает его вторым или третьим своим слугой, а после этого Мануил вернётся в свою землю. «Если бы ты был и в десять раз выше,— велит Иоанн передать Мануилу,— не описать тебе со всеми твоими книжниками на харатье (позднее — «на бумаге») моего царства даже до исхода души твоей. А цены твоего царства не хватит тебе на покупку харатьи, потому что нельзя описать тебе моего царства и всех его чудес». Далее Иоанн говорит о себе: «Я, Иоанн, царь и поп, царь над царями и имею под собой 300 царей. Я поборник по православной вере христовой. Царство моё таково: идти в одну сторону — десять месяцев, а в другую — и дойти нельзя, потому что там сходится небо с землёй». Далее следует перечисление разнообразных чудес, которыми изобилует Индийская страна,— людей немых, рогатых, трёхногих, имеющих четыре и шесть рук, великанов в девять саженей, людей с глазами и ртом на груди, с пёсьей головой и т. д., необычайных зверей, птиц, растений, камней, в том числе птицы феникса, сгорающей и вновь возрождающейся, камня карбункула, господина всем драгоценным камням, светящегося ночью, как огонь. Нет в Индийской земле ни воров, ни разбойников, ни завистников, потому что она полна всякого богатства. Нет в ней и пресмыкающихся гадов, а если они входят в неё, то тотчас умирают. Есть в Индийской земле много и других чудес, перечисляемых Иоанном. Далее он описывает свои воинские походы: «Когда идём на рать, то впереди меня несут двадцать крестов и двадцать стягов, сделанных из золота, украшенных драгоценными камнями, осыпанных жемчугом. Кресты и стяги сопровождает войско в 100 000 конных и 100 000 пеших». Когда же начинается бой, перед Иоанном несут один деревянный крест с изображением распятия, чтобы напоминать муку и распятие Христа. И тут же несут золотое блюдо, на котором насыпана горсть земли, чтобы мы помнили, что из земли созданы и в землю вернёмся. А рядом — другое золотое блюдо, на котором положены драгоценный камень и четий жемчуг, напоминающие о силе и величии Индийского царства. Двор царя Иоанна таков, что для того, чтобы обойти его, нужно идти пять дней. В нём много золотых, серебряных и деревянных палат, украшенных, как небо, звёздами, и покрытых золотом. Одна золотая палата — на восьмидесяти золотых столпах в три сажени шириной и в восемьдесят саженей высотой, а на каждом столпе — по драгоценному камню. Обедает с Иоанном ежедневно 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов, 45 протопопов, 300 попов и т. д., а стольничают и чаши подают 14 царей, 40 королей и 300 бояр; поварней же ведают 2 царя да 2 короля, кроме бояр и слуг. И лежит в Индийской земле апостол Фома.
В ряде списков «Сказание» оканчивается сообщением, что Иоанн после рассказа о чудесах своей земли отпустил греческого посла к царю Мануилу с великой честью и со многими дарами.
Один из вариантов «Сказания», видимо, оказал известное влияние на былину о Дюке Степановиче, и эта былина в свою очередь своим стихотворным ритмом отразилась на некоторых списках нашего «Сказания». Отголоски «Сказания» имеются и в некоторых вариантах духовного стиха о Голубиной книге, и в кое-каких деталях сказочного эпоса, не говоря уже о книжной литературе, начиная с «Александрии» второй редакции.
Татарское нашествие, видимо, создало подходящую почву для появления на русской почве восточной по своему происхождению и эсхатологической по содержанию повести — «Сказания о двенадцати снах царя Шахаиши» '. В ней приводятся сны Шахаиши и толкования этих снов мудрецом Мамером. В дальнейшем в русских списках произошло смешение имён царя и толкователя, и повесть получила заглавие «Сказание о двунадесяти снах Мамера царя». Как сны, так и в особенности толкования их очень мрачны и неутешительны. Всё сводится к тому, что должны настать последние злые времена, когда распространится мятеж по всей земле, правда исчезнет, прольётся кровь человеческая, земля перестанет питать людей своими плодами, брат пойдёт на брата, дети не станут почитать родителей, всюду водворятся разврат и неправосудие и т. д. Так, например, восьмой сон царя, которому приснился прекрасный конь, евший траву двумя горлами — передним и задним, толкователем объясняется так: «Царь, егда придет то время злое, князи и старцы судити станут по мзде, а не по правде, а бога не боящеся и человек не срамлящеся, у виноватого и у правого посулы емлюще, и те сами себе мучат во тме кромешной».
Повесть, известная у нас в большом количестве списков, начиная с XV в., становилась наиболее популярной на Руси в связи с усиливавшимися общественными бедствиями и с ожиданием конца мира и пришествия антихриста. Эти ожидания были особенно напряжёнными у нас в конце XV и (в старообрядческой среде) в XVII в.
Зародившись ещё на почве Индии и близко стоя к «Панчантан-тре» и арабской её обработке «Калила и Димна», «Сказание о снах Шахаиши», видимо, через персидскую версию перешло при посредстве богомилов в Византию, затем в Сербию, откуда попало в XIII—XIV вв. на Русь.
Литература XIIГ—XIV вв. в основном, как указано выше, развивалась на основе традиций, выработанных литературой киевского периода. Это нужно сказать не только о литературе галицко-волынской, но и о литературе северных русских центров. Всюду в памятниках этого периода используются те особенности художественного стиля, которые мы находим в оригинальных и переводных памятниках киевского периода, хорошо известных в XIII— XIV вв., как и позднее, на севере и на юге Руси. Говоря о литературном языке памятников северо-восточной Руси XIII—XIV вв., В. М. Истрин пишет: «Литературный язык продолжает свою историю здесь в новой обстановке, но сохраняя свой старый облик. Язык таких произведений северо-востока XIII века, как «Моление Даниила Заточника», «Послание Симона к Поликарпу» (вошедшее затем в состав Киево-Печерского патерика), «Поучения» Серапиона Владимирского, «Житие Авраамия Смоленского», ничем не отличается от языка таких памятников, как «Поучения» Феодосия, «Поучение» Мономаха, «Слова» Кирилла Туровского и т. п.; точно так же, например, самостоятельная часть «Летописца Переяславля Суздальского» (начала XIII века) по языку ничем не отличается от «Повести временных лет» как в её древнейшей части, так и в позднейших» '. Тема защиты Русской земли от вражеских посягательств на неё, занимающая такое большое место в киевский период (летопись, «Слово о полку Игореве»), является основной и в следующий за ним период. Борьба со шведами, немцами и особенно с татарами приходит теперь на смену борьбе с печенегами и половцами, разорявшими Киевскую Русь, и находит самый живой отклик в литературе. Состояние раздробленности не препятствовало в эту пору сознанию внутреннего единства Русской земли. Несмотря, например, на то, что у Галицко-Волынского княжества бывали порой воинские столкновения с иными русскими областями, Галицкая летопись, как и другие, очень последовательно отражает идею единства русских сил в их борьбе с общими врагами Русской земли — татарами. В повести о Калкской битве («Алец-кое побоище»), вошедшей в Галицкую летопись, говорится о съезде в Киеве русских князей, решивших сообща выступить против татар, не дожидаясь прихода их в русские области: «Луче ны бы есть прияти я на чюжей земле, нежели на своей»,— говорят князья.
О событиях татарского нашествия галицкий летописец повествует не только применительно к судьбам Галицко-Волынского княжества непосредственно, но и по связи этих событий с участью всей Русской земли: он с большим сочувствием говорит о разорении татарами Рязанской и Суздальской земель, городов Козельска, Переяславля, Чернигова, Киева. Очень показательно, что убийство татарами князя Михаила Черниговского и его боярина Фёдора вызывает скорбный отклик со стороны галицкого летописца, невзирая на то, что Михаил Черниговский не только враждовал с Даниилом Галицким из-за своих претензий на Киевское княжество, но по зову галицких бояр занял Галич, который вновь добыт был Даниилом лишь при поддержке верных ему горожан, не расположенных к боярам. И при всём том в сознании летописца обида на князя-захватчика уступает место скорби и возмущению, вызванными тем, что русский князь, пусть и не дружественный Даниилу, пал от руки ненавистных врагов-татар.
Показательно и то, что уже в самом начале XIV в. во Владимире, по инициативе митрополита Петра, создаётся общерусский летописный свод, доводящий изложение событий до 1305 г. и лёгший в основу всех вообще сводов XIV в.
Весьма существенно, что в рассмотренную нами эпоху появляется и такой острый памфлет-сатира, как «Моление Даниила Заточника», резко выдвигающий проблему социального неравенства и свидетельствующий о росте в эту пору классового самосознания среди угнетённых слоев русского общества.